Я никак не могу забыть одного пустякового, пожалуй даже глупого, случая...
Однажды на репетиции моей пьесы, когда режиссер носился по пыльной сцене как ураган, актеры устало бродили из угла в угол с тетрадками в руках, а я кричал до хрипоты, стараясь внушить им, что играть нужно гениально, -- в это время освободившийся скромный актер на вторые роли, слонявшийся с задумчивым видом за кулисами, подошел к премьеру и грустно сказал ему:
-- Если вдуматься -- какой это ужас!
-- Что такое? -- встревожился мнительный премьер, отрываясь от тетрадки.
-- Лермонтов-то...
-- Ну?!
-- Умер 27-и лет, а? Убили... в самом расцвете жизни... А? Не ужасно ли!
-- Ну так что?!
-- Да вот я и говорю: стоит только вдуматься -- какой это ужас!
-- А убирайтесь вы к черту! Ну что вы лезете со всякой ерундой.
-- Это Лермонтов, по-вашему, ерунда? -- с горьким выражением в лице прошептал актер. -- Нечего сказать, интеллигенция.
Тряся с огорченным видом головой, он подошел к режиссеру и сказал:
-- Вдуматься если -- какой ужас!
-- Что?! Опять ролью недовольны? Ну, уж я, милый мой, и не знаю...
-- Да нет, я не о том. Вы подумайте только, вдумайтесь в этот ужас: Лермонтов умер 27-и лет!! Об этом уже все забыли, с этим как-то странно примирились, но если так, на свежую голову...
-- У вас не свежая голова, а глупая, -- с досадой вскричал режиссер. -- Чего вы от меня хотите?
-- Я говорю: если вдуматься!! Двад-ца-ти се-ми лет от ро-ду!! Ведь это ужас!..
-- Да вам-то что такое? -- родственник вы ему, что ли?
-- Нет, я не родственник, но ужасно то, что с этим уже все свыклись и никто не обращает внимания...
Подходил он и к премьерше, и ко мне.
-- Простите, я занят, -- пробормотал я.
-- Да я от вас ничего не хочу. Но неужели вас, литератора, не ужасает тот факт, что такой гениальный поэт прекратился на 28-м году жизни. Что бы он мог дать еще! Господи! 27 лет! Умереть юношей!
На глазах его стояли слезы.
-- Да вы что, -- насмешливо спросил я. -- Только сейчас об этом узнали?
-- Нет, не сейчас, конечно. Но почему-то вспомнилось, и я в такой ужас пришел... Подходил он и к суфлеру. -- Подумай-ка, Николаич... Какой ужас, а?
-- Проигрался?
-- Нет... А Лермонтов-то! На 28-м году жизни помер.
-- Товарищи были?
-- Что ты! Он несколько десятков лет тому назад помер.
-- Так чего ж ты лезешь, идиот. Смотрите-ка, чего человек разнюнился? Мне подавать надо, а он...
Надоел всем этот странный слезливый актерик страшно. Подходил даже к бутафору и декоратору:
-- Лермонтов-то!
-- Ну?
-- На 27-м году застрелили.
* * *
Недавно мне этот актерик вспомнился. Я прочел газету, побледнел, закусил губу и побежал к своему знакомому Симеону Плюмажеву.
-- Симеон! -- сказал я, глядя на него влажными глазами. -- Какой ужас-то: в Харьковской тюрьме повесили уголовного преступника за несколько часов до помилования, которое ожидалось всеми. И именно местные власти спешили его повесить до получения помилования. Виселицу строили наспех, и даже гроба не успели сделать. Подумай: так спешили, что не успели сделать гроба! Вешали тайком, а когда арестанты, услышав отчаянные крики казнимого (они тоже знали о помиловании), спросили, в чем дело, -- им объяснили, что это кричит тифозный в бреду!!
-- Ну? -- удивленно поднял брови Симеон Плюмажев.
-- Ты только подумай: спешили, чтобы успеть до помилования! Не успели гроба сделать!
-- А чего ж они не купили готовый гроб, -- удивился Плюмажев. -- Я, конечно, понимаю: какой-нибудь глазетовый с кистями дорого стоит; а простой, некрашеный -- да ведь ему красная цена 2 целковых:
-- Да я тебе не о том говорю. Ты вдумайся: они спешили!
-- Да уж, -- покачал головой Плюмажев. -- Поспешишь, людей насмешишь. У нас тоже в имении один повесился. Его сняли, а он кричит: водки! Настоящая русская натура.
Я вздохнул, отошел от Плюмажева и подошел к одному из его гостей.
-- Читали? Насчет тюрьмы-то. Какой ужас! Я не могу думать без дрожи.
-- Вы что же, родственник его были, что ли?
-- Нет, так...
-- "Так" только вороны летают, -- пошутил гость. -- А тифозный-то что ж... Так на самом деле и не кричал?
-- Конечно! Это надзиратель сказал, чтобы успокоить арестантов.
-- А ловко придумано, -- пришел гость в восхищение. -- Простой надзиратель, а какой шустрый...
* * *
Однажды я проезжал по Чернышеву переулку и снова увидел ту невероятную вывеску, о которой уже однажды писал, думая, что на мое указание кто-нибудь, кому подлежит, обратит внимание.
Именно: в Чернышевой переулке (угол Загородного) висит большая вывеска:
"Приготовительное училеще".
Снова я был возмущен таким безграничным цинизмом, таким разгулом безграмотности ведомства народного просвещения...
Приехал к Плюмажеву (у него снова были гости) и сказал:
-- Прямо невероятно! Подумайте только: в центре Петербурга на фасаде училища, того самого, которое должно насаждать грамотность, висит вывеска: "Приготовительное училеще".
-- Как? -- прислушался Плюмажев.
-- Учи-ле-ще!
-- А как же, по-твоему?
Я отошел от него и обратился к даме, слушавшей меня сочувственно.
-- Подумайте: у-чи-ле-ще. Ведь это символ нашей поголовной безграмотности.
-- Да, да! Это они, значит, вместо "сч" поставили "щ". Положим, раньше так все писали: щастье, щот.
Я отвернулся; поймал за пуговицу молодого человека.
-- Подумайте, какой ужас!.. Какая поголовная безграмотность. Учи-ле-ще!
-- Да вам-то что? Вот чудак: привязался к слову...
-- Но ведь это не "мелочная" лавка, а именно храм грамотности.
-- Да ведь от того никто не заболеет, если одна буква не такая. Не все же буквы перепутаны. Вот если бы эта вывеска была плохо прибита и на голову кому-нибудь упала -- тогда нехорошо.
-- Я вижу, -- съязвил я, -- что вы часто проходили под плохо прибитыми вывесками.
-- Может быть, может быть, -- простодушно согласился он. -- Разве заметишь?
* * *
-- Читали? -- спросил я. -- Какой ужас! Крестьяне, оказывается, усиленно пьют денатурированный спирт, и от этого часто умирают!
-- Да ведь он дешевле, -- рассудительно возразил Симеон Плюмажев.
-- Дело не в том. А вы вдумайтесь, какой ужас: акцизное ведомство нарочно отравляет спирт особым способом, чтобы его не пили, так как он продается дешевле обыкновенного -- а его именно поэтому и пьют.
-- Так чего ж вы волнуетесь? Дешевле -- значит экономия в крестьянском хозяйстве! Развивается благосостояние...
-- Да ведь помирают!!
-- А не пей; не будешь и помирать.
-- Так ведь они этого не понимают... Неужели же поэтому их и морить, как глупых тараканов? И ужаснее всего, что доктора не знают противоядия, потому что способ отравления спирта -- секрет акцизного ведомства.
-- Вы, значит, хотите сказать, что нужно удорожить денатурированный спирт?
-- А ну вас!
-- Так чего ж вы пристаете ко всем с вашим спиртом. Не с одним привяжется, так с другим.
* * *
И сердце мое ожесточилось...
Маленькая девочка, моя дочь, пришла ко мне сейчас в кабинет, таща за руку безголовую куклу и заливаясь горькими слезами.
-- Ну, что еще?
-- Борька...
-- Что Борька?
-- Его мама наказала, а он плакал, а мне сделалось жалко, а я взяла свои рукодельные ножницы -- "На, Боренька, вырезывай картиночки", -- а он взял ножницы и отрезал мою куклину голову.
-- Ну? -- сурово спросил я.
-- Зачем он отрезал куклиную голову!..
-- Да ведь не твою отрезал, а куклиную?
-- А мне было его жалко, а я ему дала ножницы для картиночек, а он куклиную голову отрезал. Разве можно?
-- Ты скажи мне, скверная девчонка, как к тебе попали ножницы?
-- Мама подарила. Я ему для картиночек, а он куклу... голову...
-- Так ведь кукле не больно, чего же ты плачешь, дурочка?
-- Я его пожалела, дала ножницы, а зачем он голову отрезал...
-- А по-моему, безголовая кукла еще смешнее, -- сказал я, заливаясь циничным смехом.
Она долго билась, стараясь убедить меня в том, что дело не в "куклиной голове", а в невероятном, чудовищном нарушении простой человеческой справедливости; что весь ужас в том, что Борька растоптал ногами ее маленькое доброе доверчивое сердечко.
Но она не могла убедить меня.
Где же было это сделать ей -- маленькому, беспомощному червяку, у которого и слов-то таких не было, которыми обладал я, взрослый очерствевший русский человек...