Когда я зашел вчера к Оголтелову, он взглянул в мое лицо и ахнул.
— Что с тобой.
— Беда, брат!
Он вскочил с дивана, на котором лежал, и подбежал ко мне.
— Ты меня пугаешь! Что случилось?
— Вероисповедные законы взяты министерством обратно! Положение Думы шаткое.
Оголтелов лег опять на диван, заложил руки за голову и задумчиво сказал:
— Тебе не случалось замечать, что иногда встречаешься с человеком, знаешь его, даже дружишь с ним и — ничего не подмечаешь. Но вот мелькает в нем какая-нибудь маленькая черточка, микроскопический зигзаг и сразу осветит его: эге, думаешь… Да ведь ты, братец, дурак!
— Мне не случалось, — отвечал я, после некоторого размышления. — А тебе… случалось?
— Да. Не так давно. Сейчас.
— Оголтелов! — сказал я, покачав головою. — Я не дурак… Но мне больно!
— Что тебе больно?
— Что осуществление гражданских свобод все отодвигается и отодвигается.
— И очень тебе больно?
— Чрезвычайно.
— Может быть, ты бы заплакал?
— Мне очень грустно, Оголтелов.
— Ты извини, что я без жилета!
— Почему ты извиняешься?
— Тебе очень важно, чтобы жилет, в который ты сейчас не прочь заплакать, был бы на ком-ни-будь надет? Если не важно, достань в шкафу любой из жилетов и плачь на него.
Я печально смотрел в угол.
— И законы о печати отсрочены, потому что не решен вопрос о чрезвычайном положении… А чрезвычайное положение не может решиться без урегулирования законов о печати. И никаких русскому гражданину нет гражданских свобод.
— Они ему не нужны, — лениво улыбнулся Оголтелов.
— Тт… то-есть… кккак… не нужны?
— Да, так. Ну, посуди сам: ведь ты человек, в сущности, не глупый: ну, куда русскому — человеку гражданские свободы?
— Да что же он, не человек, что ли?
— Конечно, не человек.
— А кто ж он?
— Он?
Оголтелов встал с дивана и принялся одеваться.
— Если ты свободен, пойдем прогуляемся. На улице я тебе покажу русского человека.
Мы вышли на улицу, и Оголтелов, взяв меня под руку, подошел к одинокому извозчику.
— Эй, ты!
— Пожалуйте-с!
— Нет, не пожалуйте… А что это у тебя на руках?
— Рукавицы, — отвечал оторопевший извозчик.
— Рукавицы? Ах, ты мерзавец! В участок хочешь? В Сибири сгною тебя, подлеца! Брось рукавицы!
— Ваше благородие! Нешто ж можно… Опять же хозяйскую вещь…
— Бррось рукавицы! — истерически закричал Оголтелов. — Тебе говорю — брось! Какой твой номер? Вот мы его сейчас запишем! Ты, негодяй, не знаешь этого, что ли?
Оголтелов пошарил в карманах и вынул счет от прачки.
— Вот. Не читал? Насидишься ты у меня в тюрьме!
Извозчик, путаясь в армяке, торопливо и неуклюже слез с козел, стащил с головы шапку и стал на колени.
— Батюшка! Не погуби… Чичас брошу, чтоб им пусто было.
— То-то. Учить вас, дураков, нужно. Пойдем, брат.
Оголтелов взял меня под руку и зашагал дальше.
— Видал?
— Слушай… Ты берешь безграмотного, глупого извозчика и строишь на этом…
— Хорошо! Я возьму грамотного, неглупого неизвозчика. Эй, молодой человек!
Мимо нас проходил какой то господин в котелке и золотом пенсне.
— Молодой человек!
— Что вам угодно? — удивленно спросил прохожий, останавливаясь.
— Это вы сейчас узнаете. Не будете ли вы так добры пожаловать под эти вот ворота? На одну минутку.
— Что вам нужно? Отстаньте, я вас не знаю!
— Не знаете? — ядовито засмеялся Оголтелов. — Удивительно! Эй, дворник! Вот этого господина… Позвольте! Вы не вырывайтесь: вам же хуже будет…
— По какому праву вы… — возмущенно начал прохожий, вырываясь.
— Это вы узнаете там, куда я вас предоставлю после результата обыска. Позвольте вас обыскать… Эй, дворник! Что ж ты, осел, стоишь, открыв рот. Помоги мне.
Оголтелов толкнул дворника в грудь, ввел прохожего в арку под воротами и внушительно сказал:
— Если вы добровольно покоритесь — вам же лучше будет. Если при вас ничего подозрительного нет, я вас отпущу. Поднимите руки… Вот так. Это что, паспорт? Ага! Позвольте… жилетный карман. Благодарю вас! Извините, что обеспокоил. Можете идти.
Прохожий испуганно огляделся, застегнулся и быстро зашагал от нас.
— Эй! — закричал ему Оголтелов. — Может быть, вы хотите жаловаться? Может, вы считаете меня не имеющим права так поступать? Вы скажите…Желаете пожаловаться?
— Не-ет! — донесся из темноты несмелый голос. — Я ничего не имею…
Оголтелов погрозил дворнику пальцем, взял меня под руку и, отведя в сторону, спросил:
— Нет ли тут поблизости какого-нибудь общественного учреждения: церкви, почты или театра?
— Вот, в следующем доме почтовое отделение. А что?
Оголтелов вынул из кармана какую-то большую бумагу и развернул ее.
— Смотри… Видишь — плакат! Самая магическая штука для русского человека. Всего четыре слова: «Вход посторонним строго запрещается». Смотри.
Оголтелов прицепил бумагу к дверям почтовой конторы и отвел меня в сторону.
— Смотри!
Изредка по улице деловито пробегали прохожие. Они добегали до дверей почтовой конторы, хватались за дверную ручку, сейчас же отдергивали руку и, потоптавшись у дверей, уходили медленными, нерешительными шагами.
Один чиновник, с телеграммой в руке, стоял у дверей минуты три, очевидно, размышляя про себя: — Постороннее он лицо, или нет? Решив, что постороннее, почесался, махнул рукой и пошел обратно.
Я не выдержал:
— Слушайте! закричал я, догоняя его. — Почему вы не вошли в контору?
— Да там надпись: посторонним нельзя.
— Чудак вы! Ведь это же общественное учреждение: для публики! Разве, может кто-нибудь ни с того, ни с сего запретить вход на почту?
Он призадумался.
— Бог его знает. А вдруг, может.
Я разозлился.
— Осел вы этакий! Как вы смеете разговаривать со мной, держа руки в карманах. Знаете, кто я такой!? Последнюю телеграмму с лондонской биржи читали? Налог за самовар уплатили? Почему в калошах? О мененгите слышали? Вон из этого города! Чтоб духу вашего не было.
В голосе моем дрожали слезы.
Невдалеке стоял Оголтелов и, держась за бока, смеялся до упаду.