...Послѣ заутрени рѣшили идти разговляться къ Крутонову.
Пошли къ нему трое: два -- веселые, оживленные, Вострозубовъ и Полянскій, -- шагали впереди, a сзади брелъ третій -- размягченный торжественной заутреней, задумчивый, какой-то внутренно просвѣтленный.
Фамилію этотъ третій носилъ такую: Мохнатыхъ.
Когда пришли къ Крутонову, поднялась сразу веселая суета, звонъ стакановъ, стукъ ножей и вилокъ...
И опять трое были оживлены, включая и хозяина, a Мохнатыхъ попрежнему поражалъ своимъ задумчивымъ, растроганно-печальнымъ видомъ.
-- Что съ тобой такое дѣлается, Мохнатыхъ? -- спросилъ озабоченный Крутоновъ, разливая въ стаканы остатки четвертой бутылки.
-- Эхъ, господа, -- со стономъ воскликнулъ Мохнатыхъ, опуская пылающую голову на руки. -- Можетъ быть, это единственный день, когда хочется быть чистымъ, невиннымъ, какъ агнецъ, -- и что же! Никогда такъ, какъ въ этотъ день, ты не чувствуешь себя негодяемъ и преступникомъ!
-- Мохнатыхъ, что ты! Неужели, ты совершилъ преступленіе? -- удивились пріятели.
-- Да, господа! Да, друзья мои, -- простоналъ Мохнатыхъ, являя на своемъ лицѣ всѣ признаки плачущаго человѣка. -- Какъ тяжело сознавать себя отбросомъ общества, преступникомъ...
Хозяинъ розлилъ по стаканамъ остатки пятой бутылки и дружески посовѣтовалъ:
-- А ты покайся. Гляди, и легче будетъ.
По тону словъ хозяина Крутонова можно было безошибочно предположить, что въ этомъ совѣтѣ не заключалось ни капли альтруистическаго желанія облегчить душевную тяжесть пріятеля Мохнатыхъ. А просто хозяинъ былъ снѣдаемъ самимъ земнымъ, низшаго порядка любопытствомъ: что это за преступленія, которыя совершилъ Мохнатыхъ?
Разлилъ остатки шестой бутылки и еще разъ посовѣтовалъ:
-- Въ самомъ дѣлѣ, покайся, Мохнатыхъ. Можетъ мы тебя и облегчимъ какъ-нибудь.
-- Конечно, облегчимъ, -- пообѣщали Вострозубовъ и Полянскій.
-- Дорогіе вы мои, -- вдругъ вскричалъ въ необыкновенномъ экстазѣ Мохнатыхъ, поднимаясь съ мѣста. -- Родные вы мои. Недостоинъ азъ, многогрѣшный, сидѣть среди васъ, чистыхъ, свѣтлыхъ и вкушать изъ одной и той же бутылки пресвѣтлое сіе питіе. Грѣшникъ я есмь, дондеже не...
-- Ты лучше по-русски говори, -- посовѣтовалъ Полянскій.
-- И по-русски скажу, -- закричалъ въ самозабвеніи Мохнатыхъ: -- И по французски, и по итальянски скажу -- на всѣхъ языкахъ скажу! Преступникъ я, господа, и мытарь! Знаете ли вы, что я сдѣлалъ? Я нашему директору Топазову японскія марки дарилъ. Чилійскія, аргентинскія, капскія марки я ему дарилъ, родные вы мои...
Крутоновъ и Вострозубовъ удивленно переглянулись..
-- Зачѣмъ же ты это дѣлалъ, чудакъ?
-- Чтобъ подлизаться, господа, чтобы подлизаться. Пронюхалъ я, что собираетъ онъ марки, -- хотя, и скрывалъ это тщательно старикъ! Пронюхалъ. А такъ какъ у него очищается мѣсто второго секретаря, то я и тово... Сталъ ему потаскивать рѣдкія марочки. Подлизаюсь, думаю, a онъ меня и назначить секретаремъ!
-- Грѣхъ это, Мохнатыхъ, -- задумчиво опустивъ голову, сказалъ хозяинъ Крутоновъ. -- Мы всѣ работаемъ, служимъ честно, a ты -- накося! Съ марочками подъѣхалъ. Что жъ у него марочекъ-то... полная уже коллекція?
-- Въ томъ-то и дѣло, что не полная! Нужно еще достать болгарскую выпуска семидесятаго года и какую-то египетскую съ обелискомъ. Тогда, говорить, съ секретарствомъ что-нибудь и выгоритъ.
-- И не стыдно тебѣ? -- тихо прошепталъ Крутоновъ. -- Гнусно все это и противно. Марки-то эти можно гдѣ-нибудь достать?
-- Говорятъ, есть такой собиратель, Илья Харитонычъ Тпрундинъ, -- у котораго все, что угодно есть. Разыщу его и достану.
-- Омерзительно, -- пожевалъ губами Крутоновъ. -- Семидесятаго года болгарская-то?
-- Семидесятаго. Горько мнѣ, братцы.
-- Ну, что жъ, -- пожалъ плечами Вострозубовъ. -- Ты намъ признался, и это тебя облегчило. Если больше никакихъ грѣховъ нѣтъ...
-- Нѣту грѣховъ? У меня-то? -- застоналъ Мохнатыхъ. -- А банковская операція съ купцомъ Тросносовымъ -- это что? Это святое дѣло, по-вашему?
-- Постой, -- тихо сказалъ Вострозубовъ, беря Мохнатыхъ подъ руку и отводя его въ сторону. -- Ты имъ этого не говори; они не поймугъ. А я пойму. Вотъ -- выпей и разскажи.
-- И разскажу! Все разскажу!! Ничего не потаю. Пьянствовали мы недавно съ купцомъ Троеносовымъ. Онъ и давай хвастаться своей чековой книжкой. "Видалъ, говоритъ, книжку? Махонькая, кажется? Корова языкомъ слизнетъ -- и нѣтъ ея!! А большая, говоритъ, въ ней сила. Тутъ я, говоритъ, проставлю цифру, тутъ фамилію -- и на тебѣ, получайте. Хоть десять тысячъ, хоть двадцать тысячъ!" Хвастался этакъ-то, хвастался, да и заснулъ. А я возьми съ досады, да и выдери одинъ листочекъ...
-- Мохнатыхъ?! -- съ негодованіемъ вскричалъ Вострозубовъ. -- Неужели...
И снова громко застоналъ Мохнатыхъ.
-- Да! Да! Каюсь ради великаго праздника! Три тысячи вывелъ я на листочкѣ, подписалъ "И. Троеносовъ" -- благо онъ какъ курица пишетъ -- и въ ту же недѣлю получилъ. Тошно мнѣ, братцы, ой, какъ тошно!!
-- Куда же ты ихъ дѣвалъ, несчастный?
-- А я пошелъ въ другой банкъ да на текущій счетъ всѣ три тысячи и положилъ. Вотъ и чековая книжечка, въ родѣ Троеносовской.
-- Какая грязь! Покажи... Книжечку.
-- Вотъ видишь... Тутъ сумма и число ставится, тутъ фамилія...
-- Неужели, ни на одну минуту, Мохнатыхъ, совѣсть не схватила тебя за сердце, не ужаснулся ты?... А фамилія получателя развѣ тутъ не ставится?
-- Ни-ни! На предъявителя. Понимаешь, какъ удобно. Предъявилъ ты чекъ, и расписокъ никакихъ съ тебя не берутъ -- пожалуйста! Получилъ изъ кассы и иди домой.
-- Гмъ!.. Смѣшные, ей Богу, эти банкиры. Покажи-ка еще книжечку... Значитъ, ты сначала выдралъ такой листочекъ, a потомъ уже подписалъ купцову фамилію.
-- Ну, конечно! Охъ, тошнехонько мнѣ, братцы!.
-- Выпей, преступная твоя душа. Вонъ, тамъ твой стаканъ, на окнѣ... Ну, теперь бери твою книжку. Да спрячь подальше. А то, братъ, знаешь, не трудно и влопаться... Такъ всѣ три тысячи, значитъ, у тебя и лежатъ?
-- Всѣ лежатъ, -- вскричалъ кающійся Мохнатыхъ, ударяя себя въ грудь. -- Ни копеечки не трогалъ!
-- Н-да... Ну, ничего. Богъ тебя проститъ. По крайней мѣрѣ, теперь ты облегчился...
Полянскій уже давно ревниво слѣдилъ за интимнымъ разговоромъ Мохнатыхъ съ Вострозубовымъ.
Подошелъ къ нему, обнялъ дружески за талію и шепнулъ:
-- Ну, что, легче теперь? Нѣту больше грѣховъ?
Тоскливо поглядѣлъ на него Мохнатыхъ.
-- Нѣту грѣховъ? Это у меня-то? Да меня за мой послѣдній грѣхъ повѣсить мало! Братцы! Вяжите меня! Плюйте на меня! Я чужую жену соблазнилъ!
-- Какая мерзость! -- ахнулъ Полянскій, съ презрѣніемъ глядя на Мохнатыхъ. -- Хорошенькая?
-- Красавица прямо. Молоденькая, стройная, руки, какъ атласъ и цѣлуется такъ, что...
-- Мохнатыхъ! -- сурово вскричалъ Полянскій, -- не говори гадостей. И тебѣ не стыдно? Неужели, ты не подумалъ о мужѣ, объ этомъ человѣкѣ, котораго ты такъ безчеловѣчно обокралъ?!.
-- Жалко мнѣ его было, -- виновато пролепеталъ Мохнатыхъ, опустивъ грѣшную голову. -- Да что же дѣлать, братцы, если она такая... замѣчательная...
-- Замѣчательная? ! А святость семейнаго очага? ! А устои? Говори, какъ ее зовутъ.
-- Да зачѣмъ тебѣ это... Удобно ли?
-- Говори, развратникъ! Скажи намъ ея имя, чтобы мы молились за нее въ сердцѣ своемъ, молились, чтобы облегчить ея и твой грѣхъ... Слышишь? Говори!
-- Раба Божія Наталья ее зовутъ, -- тихо прошепталъ убитый Мохнатыхъ.
-- Наталья? Богъ тебя накажетъ за эту Наталью, Мохнатыхъ. А по отчеству?
-- Раба Божія Михайловна.
-- Михайловна? Какой позоръ... Не спрашиваю ея фамиліи, потому что не хочу срывать покрывала съ тайны этой несчастной женщины... Но спрошу только одно: неужели у тебя хватало духу бывать у нихъ дома, глядѣть въ глаза ея мужу?!
-- Нѣтъ... Я больше по телефону... Уславливался...
-- Еще хуже!! Неужели, раскаяніе не глодало тебя?! Неужели, этотъ номеръ телефона, ужасный преступный номеръ -- не врѣзался въ твою душу огненными знаками?! Не врѣзался? Говори: не врѣзался?
-- Врѣзался, -- раскачивая головой, въ порывѣ безысходнаго горя, прошепталъ Мохнатыхъ.
-- Ты долженъ забыть его! Слышишь? То, что ты дѣлалъ -- подло! 27--18?
-- Что, номеръ? Нѣтъ... Хуже! Больше!
-- Еще хуже? Еще больше? Какой же?
-- 347--92.
-- Ага... Наталья Михайловна... Такъ-съ. Какъ же ты подошелъ къ ней? Какимъ подлымъ образомъ соблазнилъ эту несчастную?..
-- А я просто узналъ, что за ней ухаживалъ Смѣлковъ. Встрѣтилъ ее да и разсказалъ, что Смѣлковъ всюду хвастается побѣдой надъ ней. Выдумалъ. Ничего Смѣлковъ даже и не разсказывалъ... А она возмутилась, прогнала Смѣлкова... Я и сталъ тутъ утѣшать ее, сочувствовать.
-- Трижды подло, -- разсѣянно замѣтилъ Полянскій, описывая что-то карандашомъ на обрывкѣ конверта.
-- Всѣ грѣхи? -- спросилъ Крутоновъ, разливая въ стаканы остатки восьмой бутылки и набивая ротъ куличемъ. -- Во всемъ признался?
-- Кажется, во всемъ.
-- Ну, вотъ видишь. Легче теперь?
-- Кажется, легче.
-- Ну, вотъ видишь! Говорилъ я, что мы тебя облегчимъ... И облегчимъ!
-- Конечно, облегчимъ, -- серьезно и строго подтвердилъ Вострозубовъ.
-- Камень съ души снимемъ, -- пообѣщалъ Полянскій.
-- Всѣ камни снимемъ! Камня на камнѣ отъ твоихъ грѣховъ не останется.
-- Я пойду домой, родные, -- попросился раскисшій Мохнатыхъ. -- Спаточки мнѣ хочется.
-- Иди, дѣтка. Иди. Богъ съ тобой. Если еще будутъ какіе грѣхи -- ты намъ говори. Мы облегчимъ...
И умягченный, обласканный, облегченный, пошелъ Мохнатыхъ домой, съ тихой нѣжностью прислушиваясь къ веселому, радостному звону пасхальныхъ колоколовъ.