Однажды, развернув газету, бросил я на нее беглый взгляд, и сердце мое похолодело: мне показалось, что увидел я перед собой зияющую сырую отвратительную могилу, в которой мне придется пролежать до скончания веков.
Передовая газеты трактовала о "темных деньгах в союзе русского народа", другая статья заключала в себе благородное негодование по поводу непристойной выходки Пуришкевича с письмом Гучкову... Обозрение газет началось с таких строк:
-- Иудушка Меньшиков скоро предложит просто взять, да и перебить всех евреев! По крайней мере, в последнем фельетоне он как будто намекает на это...
А "маленький фельетон" (написанный журналистом с большим, от Бога ниспосланным, дарованием) назывался: "Новые откровения Маркова второго".
Это было год тому назад. Это было три года тому назад. Это будет через год. Не окончится оно и через три года.
У меня явилось сильное желание закричать, завопить, вертясь волчком, наброситься на прохожих и искусать их.
Я чувствовал, что при слове "Пуришкевич" могу перервать сказавшему это слово глотку, а понятия "Гучков" и "Марков" делали меня больным изнурительной морской болезнью...
А в голове раскачивалась мысль:
"Так может продолжаться еще три года... И еще пять лет! И еще восемь лет!"
Российская песня пелась на испорченной пластинке граммофона: на спирали стерлась зарубка и игла без исхода попала на одну и ту же окружность и визжит без конца одни и те же полтакта...
-----
И пошел я к товарищам журналистам и сказал:
-- Товарищи журналисты! Ведь вам скучно, противно, ведь вы с холодным отвращением пишете фельетоны и статьи о Пуришкевиче, Маркове втором, Меньшикове, Гучкове и других... Ведь это все людишки жалкие, мизерные, недостойные, в сущности, и одного фельетона в пятьдесят строк?!..
Тогда заплакали все и сказали:
-- Правда!
-- Давайте сразу вырвем этот отвратительный больной зуб. Давайте сразу утопим их: и Пуришкевичей, и Марковых, и других...
Если бы кто-нибудь видел свирепую радость журналистов, их отверстые хохочущие рты, их сверкающие глаза!
-- В реку их! Топить, как ненужных щенят!!
И каждый схватил по Пуришкевичу, по Меньшикову, и с веселым улюлюканьем, порсканьем и гиком помчались все к реке.
На полдороге кто-то радостно засмеялся и сказал:
-- То-то вздохнем свободно!.. То-то красивая жизнь настанет!
-- Да здравствует свободное творчество!
Пуришкевичи и Меньшиковы боролись, визжали, но их крепко держали за затылки и, подбежав к реке, с криком пошвыряли в холодную воду.
-- На дно! Ступайте к ракам на обед! Туда вам и дорога!
Один журналист стоял у берега и задумчиво, безмолвно смотрел на круги, расходящиеся по воде.
Потом обернулся к веселым братьям и сумрачно спросил:
-- Ну, Марковых и Пуришкевичей мы утопили... Хорошо-с. А о чем же мы писать будем? О чем нам писать можно?
Все притихли. Открыли рты. Подумали. Потом побледнели.
-- Ах, черт возьми...
-----
Через десять минут большинство журналистов, поснимав верхнюю одежду, бродили в воде и вылавливали Пуришкевичей. Некоторые ныряли за тяжелыми, налитыми, как свинец, Марковыми и, поймав их, швыряли на берег.
-- Держите, товарищи!
На берегу сидел вытащенный из воды мокрый, облипший Пуришкевич и, отплевываясь, мрачно ругался:
-- Черти! Топите нас! Делают все так: с бухты-барахты... Чем у вас головы набиты?
-- Да-с, -- язвил покрытый тиной и грязью Меньшиков. -- Они уж такие: сначала сделают, а потом думают.
-- Тоже нынче, -- хрипел Марков, -- не очень-то расшвыряешься Марковыми! Тоже это понять бы нужно.
Журналисты, столпившись около них, угрюмо слушали эти разговоры.
Потом, когда Пуришкевичи и Марковы немного обсохли. толкнули их бедные журналисты ногами и, подняв, погнали обратно в город:
-- Идите уж, что ли... У-у... Нету на вас пропасти!!..