На глухой улицѣ южнаго городка стоялъ домъ съ садомъ, принадлежащей Ивану Авксентьевичу Чеботаренку.
Мой пріятель, столичный художникъ Здолбуновъ и я -- мы гостили у тароватаго Чеботаренка весь май мѣсяцъ и часть іюня.
Хорошо было. Цвѣла сирень, цвѣла акація, цвѣло все, на что только падали жаркіе поцѣлуи солнца, и всѣ мы ходили, какъ полупьяные.
Въ день именинъ хозяина, вечеромъ, когда луна залила серебристо-зеленымъ свѣтомъ сирень въ саду и тополя, я ушелъ отъ гостей въ свою комнату, бросился на кровать и долго лежалъ такъ, часто и сильно дыша ароматомъ щедрой сирени, доносившейся изъ открытаго, выходившаго въ садъ, окна.
Хорошо было. Я въ этотъ моментъ никого не любилъ и, вообще, въ это время никого не любилъ, но чувствовалъ, что скоро полюблю сильно, сокрушающе и что эта любовь будетъ счастливая, долгая. Запахъ сирени можетъ многое разсказать, если въ него, какъ слѣдуетъ, вникнуть.
За окномъ раздался голосъ моего пріятеля, художника:
-- Вотъ тутъ скамеечка есть. Тихо, безлюдно, и сирень безумствуетъ кругомъ. Сядемъ, Марья Николаевна.
Женскій голосъ поправилъ:
-- Какая я вамъ Марья Николаевна?! Я Ольга Николаевна. Неужели вы еще не запомнили?
-- Я-то не запомнилъ?! Таковскій я, чтобы не запомнить. Нѣтъ, я запомнилъ, но только вамъ больше идетъ имя -- Маруся. Марья Николаевна.
-- Да ужъ вы сумѣете вывернуться, знаю я васъ.
-- Какія у васъ холодныя руки, Ольга Николаевна.
-- А вы откуда знаете?
-- Да я одну изъ нихъ взялъ.
-- Зачѣмъ же вы это дѣлаете? Оставьте; не надо.
-- Почему не надо? А, можетъ быть, я хочу поцѣловать вашу руку.
-- Это совсѣмъ лишнее.
-- Нѣтъ, не лишнее. У васъ красивыя руки, Марья Ник... Ольга! Ольга Николаевна!!
-- Ну, ужъ нашли тоже красоту. Вѣроятно, всѣмъ женщинамъ говорите одно и то же.
-- Если бы всѣ женщины были похожи на васъ, я бы говорилъ имъ то же самое.
-- А что же, я развѣ не такая женщина, какъ другія?
-- Вы? Вы особенная. Въ васъ есть что-то такое.. что-то, знаете, такое...
-- Ой, рукѣ больно. Не жмите.
-- Ну, ничего. Я ее поцѣлую, все и пройдетъ.
-- Знаете, почему я держу вашу лѣвую руку, a не правую?
-- Почему?
-- Лѣвая ближе къ сердцу.
-- Такъ вы говорите -- какая я?
-- Вы? Особенная какая-то.
Пауза. Потомъ раздался притихшій голосокъ Ольги Николаевны:
-- Странно. Это говорите не вы первый.
-- Ну, вотъ видите! Какія у васъ красивыя плечи.
-- Оставьте. Ну, такъ что же во мнѣ особеннаго?
-- Въ васъ есть какое-то обаяніе. Меня влечетъ къ вамъ. Вѣдь мы познакомились только нынче за обѣдомъ, a мнѣ кажется, будто мы съ вами знакомы давно-давно.
-- Какой вы странный.
-- Да... Меня всѣ находятъ страннымъ. Я не такой, какъ другіе.
-- А какой же вы?
-- Какой? Да, знаете, долго говорить. Но только вы меня не должны бояться.
-- Почему у васъ такая рука холодная?
-- Сердце горячее.
Долгая пауза.
-- Викторъ Михайловичъ!
-- Ну?
-- О чемъ вы такъ глубоко задумались?
-- Что? Эхъ!.. Не стоитъ говорить. Нѣтъ. Нельзя. Не разспрашивайте.
-- Навѣрное, о какой-нибудь изъ вашихъ много численныхъ симпатій?
-- О, Марья Николаевна... Какъ вы далеки отъ истины!
-- Ольга я Николаевна! Какая я вамъ Марья Николаевна?! Съ кѣмъ вы меня путаете?..
-- Это я нарочно назвалъ васъ Марьей Николаевной, чтобы посмотрѣть: ревнивая ли вы?
-- Да ужъ вы сумѣете вывернуться. Васъ на это взять.
И своеобразная гордость прозвучала въ голосѣ Ольги Николаевны. Будто она уже начала гордиться своимъ собесѣдникомъ.
-- Такъ о чемъ же вы такъ задумались?
-- О чемъ? Вѣрнѣе -- о комъ.
-- Ну, о комъ?
-- Нѣтъ, зачѣмъ, Map... Ольга Николаевна! Лучше не говорить... Скажу только одно; ваше имя надолго запечатлѣется въ моемъ сердцѣ, какъ что-то милое дорогое и сладко-печальное.
-- Ну, не надо быть такимъ... Ей Богу, вы странный. Такъ о комъ же вы думали?
-- Сказать? А вы не разсердитесь?
-- Нѣтъ. Почему же?
-- Вотъ если вы меня поцѣлуете, тогда скажу.
-- Съ какой же стати я васъ буду цѣловать! Нельзя. Я замужемъ.
-- Серьезно?!
-- Конечно.
Пауза.
-- Ну, такъ что жъ такое, что вы замужемъ?
-- Какъ что? Вотъ, ей Богу... Какой вы странный.
-- Жизнь меня сдѣлала страннымъ, милая Оля.
-- Не смѣйте меня такъ называть.
-- Хорошо, Оля. Не буду.
-- То-то. Такъ о комъ же вы думали?
-- О васъ.
-- Интересно знать, что-же вы обо мнѣ думали?
-- Я думалъ: сколько вы счастья можете дать тому человѣку, который васъ полюбитъ.
-- Навѣрное, всѣмъ женщинамъ говорите то же самое.
-- Я?! Нѣтъ. Чего мнѣ! Только вамъ и говорю.
-- Отчего вы такой печальный, Викторъ Михайловичъ?
-- У меня жизнь печально сложилась, Оленька.
-- Бѣдный мой, бѣдный; ну, дайте, я васъ по головкѣ поглажу. Оставьте: Пустите! Не смѣйте меня цѣловать! Я кричать буду!
Лежа у себя на кровати, я нервно насторожился, вотъ сейчасъ раздастся пронзительный крикъ.
Крика не было. Тишина, на секунду прерванная звукомъ поцѣлуя, царила за окномъ.
-- Слушайте, если вы будете такъ себя вести -- я уйду.
-- Ну, не надо уходить.
-- Да ужъ я знаю васъ -- вы умѣете женщинъ уговаривать. Дайте слово, что больше этого не будетъ.
-- Чего?
-- Вотъ этихъ... поцѣлуевъ...
-- Дамъ слово... Съ однимъ условіемъ, -- чтобы завтра вы пришли ко мнѣ. Я покажу вамъ свои рисунки. Вы любите искусство?
-- Страшно!
-- Ну, вотъ видите. Вы такая чуткая, понимающая и вдругъ заброшены въ эту глушь. Я понимаю, каково вамъ приходится. У васъ красивая душа. Такъ придете?
-- Я приду съ однимъ условіемъ: дайте мнѣ слово, что вы не позволите себѣ ничего лишняго.
-- Лишняго? Что вы, Оленыса?!. За кого вы меня принимаете. Ничего лишняго. Будетъ самое необходимое.
-- Ну, пойдемте отсюда... А то ушли и пропали... -- даже неприлично. Только послушайте... Викторъ Михайловичъ... Вы, навѣрное, меня не уважаете. Только сегодня познакомились, a мы уже съ вами... и цѣловались...
-- Ольга Николаевна! Развѣ можно говорить о какомъ-то тамъ уваженіи, если налицо любовь! Развѣ можно заботиться о какомъ-то насморкѣ, если у человѣка брюшной тифъ?
-- Да ужъ я васъ знаю... Вы умѣете красиво говоритъ... Ну, идите впередъ, a я съ другой стороны выйду.
Черезъ полчаса Здолбуновъ, насвистывая что-то, зашелъ въ мою комнату.
-- Ты тутъ? Что это ты дѣлаешь въ одиночествѣ?
-- Здолбуновъ! Я все слышалъ, о чемъ ты говорилъ съ Ольгой Николаевной.
Онъ засмѣялся.
-- Стыдно подслушивать, дитя мое.
-- Знаешь, Здолбуновъ... я записалъ весь вашъ разговоръ. Почти дословно. Не хочешь ли прочитать?
Онъ взялъ изъ моихъ рукъ бумажку и внимательно прочелъ ее.
-- А вѣдь, ей Богу, недурно.
-- Это? Недурно?! Здолбуновъ! Ты, который читаешь рефераты по искусству, ты, который имѣешь жену -- чуткаго, тонкаго, умнаго человѣка, ты, который...
-- "О ты, Катилина"! Успокойся, милый. Запомни мудрыя слова человѣка Здолбунова: на кита ходятъ съ гарпуномъ, a на пискаря достаточно примитивнѣйшаго крохотнаго стального крючка. Крючка китъ даже не замѣтитъ; гарпуномъ пискарь будетъ раздавленъ, какъ букашка. Все на свѣтѣ разумно, и Марья Николаевна...
-- Ольга!!
-- Ну, Ольга. И Ольга Николаевна получитъ если и не мое уваженіе, то мою краткосрочную любовь.
-- Да ужъ вы, мужчины, умѣете говорить. На это васъ взять, -- засмѣялся я.
А въ окно врывался сладкій, ласковый запахъ сирени и все оправдывалъ, и все оправдывалъ, и все оправдывалъ.