(Русская лирика по Гоголю)
...Когда взглянул потом Чичиков на эти листики, на мужиков, которые, точно, были когда-то мужиками, работали, пахали, пьянствовали, обманывали бар, а, может быть, и просто были хорошими мужиками, то какое-то странное, непонятное ему самому, чувство овладело им. [Эпиграф представляет собой не вполне точную цитату из поэмы Н. В. Гоголя "Мертвые души" (гл. VII). В дальнейшем тексте фельетона употреблены имена из "Мертвых душ" (Еремей Карякин, Лизавет Воробей и т.п.).]
Сегодня утром, после чтения уймы телеграмм о выборах в 4-ю Думу, меня вдруг неожиданно потянуло к третьей Думе...
Взял я с книжной полки запыленную книжонку со списком депутатов, которые, точно, были когда-то депутатами, работали, сочиняли какие-то проекты, пьянствовали, обманывали избирателей, а может быть, и просто были хорошими депутатами -- и какое-то странное, непонятное чувство овладело мной...
Смотря долго на имена их, умилился я духом и, вздохнувши, произнес:
"Батюшки мои, сколько вас здесь напичкано! Что вы, сердечные мои, поделываете на веку своем? Как перебиваетесь?"
И глаза мои невольно остановились на одной фамилии... Это был Валяй-Марков-Неуважай-Корыто, принадлежавший помещице Коробочке, той самой, которая так щедро благодетельствовала союзу русского народа.
И не утерпел я, чтобы не сказать:
"Эх, какой длинный, во всю строку разъехался! Где-то ты теперь? Подстрекаешь ли полупьяную толпу у крыльца покосившегося трактирчика в городе Дмитриеве -- на погром и бесчинство, или сидишь мрачно в биллиардной комнате своей вотчины и, подперев руками тяжелую голову, начинаешь понемногу отрезвляться, приходить в себя от шуму, гаму и свистопляски... А, может быть, махнул ты рукой на все блага мира, да пошел бродить по губерниям с топором за поясом под псевдонимом Степана Пробки. И ходишь ты, Степан Пробка, богатырь, что в гвардию бы годился, ходишь с топором за поясом и сапогами за плечами, и проводишь ты в жизнь сгоряча оброненную с трибуны идею -- оттяпать всем головы... И за это притаскиваешь ты в мошне домой целковиков по сту, а может, и по две государственных зашивал в штаны или запихивал в сапог"...
А вот и ты! Максим Тимошкин-сапожник. Хе, сапожник! Пьян, как сапожник, говорит пословица. Знаю, знаю тебя голубчик! Учился ты разным хорошим словам у немца, читал газеты и держал ухо востро, а как выбрали тебя в Думу, да вышел ты на трибуну, да ляпнул словцо-другое -- так все и покатились со смеху. Где-то ты теперь, бедный русский энциклопедист-самоучка? Ходишь ли ты в становых приставах, как обещало тебе рачительное начальство за твое усердие, или надули тебя простака, и шатаешься ты бесцельно по базару, на потеху толстым торговкам, рассевшимся на всю улицу с крынками молока, горшками свежей сметаны и кучами желтого масла, завернутого в грязные тряпки?.. Эх, Тимоша, Тимоша... Милое ты наше русское прошлое... Ау! Где ты?
А это кто такие? Эге-ге! Вся октябристская фракция: Григорий-Доезжай-не-Доедешь, Еремей Карякин, Лизавет Воробей... Сколько вас тут, голубчики? Где-то вы теперь? Изворачиваетесь ли перед избирателями, увещевая простую обывательскую душу, или сидите в одиночестве на предвыборных собраниях, уныло переглядываясь с председателем? Сидите вы -- и ни одна живая душа не заглянет к вам, хоть и широко распахнуты двери для желающих... Только изредка пробегающий мимо бедовый мальчишка заглянет в дверь, ухнет и загогочет, балуясь: "Ого-го-го! Октябристы-речисты -- на слово не чисты! Гляди, стулья просидите!" Оживитесь вы, зашевелитесь, и опять впадете в унылое безмолвие. Эх, ма! Много вас было тут... Еремей Карякин, Никита Волокита, сын его Андрей Волокита... Эти и по прозвищу видно, что октябристы хорошие. Засунули вы куда-то знамя свое октябристское, да так ловко, что и самым дошлым журналистам не отыскать его...
Вот уж поймал тебя, Никита-Волокита, бойкий фельетонист, но бодро, уверенно стоишь ты на очной ставке.
"Чей ты?" -- спрашивает фельетонист, ввернувши тебе при сей верной оказии кое-какое крепкое полемическое словцо.
"Дворовый человек покойного Петра Аркадьича" [Имеется в виду Петр Аркадьевич Столыпин (1862-1911), крупный помещик, председатель Совета министров России (1906-1911); убит Д. Г. Богровым.], -- отвечаешь ты бойко и без запинки.
"Где ж твой манифест семнадцатого октября?" [Имеется в виду Манифест 17 октября 1905 г. "Об усовершенствовании государственного порядка", подписанный Николаем II и провозглашавший гражданские свободы, создание Государственной думы и т.п. Многое из обещанного этим Манифестом осталось лишь на бумаге.]
"У хозяина моего Еремея Карякина".
"Позвать Еремея Карякина! Ты Карякин?"
"Я Карякин".
"Давал он тебе манифест семнадцатого октября?"
"Нет, не давал он мне никакого манифеста!"
"Что ж ты врешь?" -- говорит спрашивающий, с прибавкой кое-какого крепкого полемического словца.
"Так точно, -- отвечаешь ты бойко: "я не давал ему, потому что он был занят подрядами, а отдал я его на поддержание Александру Гучкову, звонарю".
"Позвать звонаря! Давал он тебе манифест?"
"Нет, не получал я от него ничего".
"Что ж ты опять врешь?" -- говорит удивленный фельетонист, скрепивши речь кое-каким крепким словцом. "Где же твое знамя, а?"
"Оно у меня было, -- говоришь ты проворно; "да, статься может, как-нибудь дорогой пообронил его".
Так и плюнет на тебя огорченный фельетонист, никакого толку не добившись...
А это кто такие? Вишь-ты, националисты; почти страницу заняли. Да, плохо, поди, живется теперь каждому из вас. Учился ты, миляга, как и Тимошкин, у немца, а как кончилось твое ученье: "а вот теперь я заведусь своим домиком", -- сказал ты: "да не так, как немец, что из копейки тянется, а вдруг разбогатею". И вот, взявши у казны субсидию, завел ты лавчонку, набрал заказов кучу и пошел работать. Достал где-то втридешева гнилушки кожи для солдатских сапог, и выиграл, точно, вдвое на всяком сапоге, да недели через две перелопались твои сапоги и выбранили тебя преподлейшим образом. И вот, лавчонка твоя опустела, и пошел ты на содержание к вальяжному молчаливому бюрократу, приговаривая: "Нет, плохо на свете! Нет житья русскому человеку: все немцы мешают!"
А это? Что это за маленькая, притаившаяся в левом углу горсточка? Ба! Узнаю вас?.. Где-то ты горячий, пылкий человек, как порох, вспыхивавший на трибуне... Где тебя прибрало? Подстерегли ли тебя, когда окончилась депутатская неприкосновенность, и, схвативши, набили на ноги колодки да свели в тюрьму?.. И вот уже пишет суд: препроводить тебя из Царевококшайска в тюрьму такого-то города, на предмет следствия о бомбах; а тот суд пишет опять: препроводить тебя в какой-нибудь Весьегонск; и ты переезжаешь из тюрьмы в тюрьму, и говоришь, осматривая новое обиталище: "Нет, вот Весьегонская тюрьма будет почище; смотритель хороший, и арестантов не засекают до смерти". А может быть... взмостился ты, в конце концов, бедный русский человек под перекладину, и минут через пять мешком шлепнулся оземь; и только какой-нибудь стоявший возле товарищ Матвей, почесав рукой в затылке, промолвил: "Эх, Ваня, угораздило тебя!" [Точная цитата из гл. VII "Мертвых душ".], а сам, подвязавшись веревкой, полез на твое место. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Тихо шелестят листки книжки, покрытой пылью на пожелтевшем обрезе.
И мелькают перед глазами живые души и мертвые души... и те, которые хотя и живы, но уже мертвы; и запах тления и плесени незаметно идет от имен их. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .