I. ПРИЕЗД НЕЗНАКОМЦА
Если сказать правду, то рудничный поселок "Исаевский" считался первым среди других поселков -- по числу и разнообразию развлечений.
Жаловаться было нечего: каждая неделя приносила что-нибудь новое. То конторщик Паланкинов запьет и в пьяном виде получит выговор от директора, то штейгерова корова сбесится, то свиньи съедят сынишку кухарки чертежника... А однажды рудничный врач, в пьяном виде, отрезал рабочему совсем не ту ногу, которую следовало. Этой ногой досужие, скучающие конторщики кормились целую неделю, потому что хотя здоровая нога и была зарыта в больничном саду, но родственники безногого пронюхали об этом, вырыли ногу и явились к доктору просить на чай. Доктор раскричался, заявил, что понимает в медицине не хуже любого человека, и только после долгих споров, когда родственники стали энергично наступать на него с ногой в руках, -- он сдался и уплатил десять рублей, не считая докторского старого осеннего пальто, подаренного безногому рабочему за беспокойство.
Немало развлекла рудничную молодежь и история с неизвестным прохожим, который, шатаясь в зимнюю ночь около поселка, влез погреться на коксовую печь старой системы и прогорел. Объясняли так: когда он ложился, печь была еле-еле теплая, а потом огонь разгорелся, пробился сквозь угольную кору и прожег бок спящему.
Видом своим изжаренный прохожий напоминал громадного поросенка, кожа на нем полопалась, волосы обгорели, и, так как он из-за каких-то формальностей целую неделю ждал погребения -- конторщики, стосковавшись по свежему, новому человеку, гурьбой шли в сарай, поднимали простыню и рассматривали покойника.
Но все это были мелочи по сравнению с тем событием, которое оставило самый яркий след в жизни поселка... Событие это было -- кинематограф и стереоскопы.
Однажды в осеннее утро, похожее как две капли воды на другие утра, в контору приехал худой черный человек с цыганским лицом и белыми зубами, сверкнул этими зубами, сверкнул белками глаз и потребовал, чтобы его проводили к главному инженеру...
Сначала все предположили, что это -- лесной поставщик, и не обратили на него никакого внимания, но это оказался не поставщик!
Инженер после краткой беседы с приезжим вышел в контору и сказал:
-- Вот, господа, monsieur Кибабчич предлагает устроить у нас временный кинематограф. Я думаю дать ему разрешение, конечно, только в том случае, если это не будет неблагоприятно отражаться на общем ходе занятий вверенного мне поселкового персонала!..
Инженер повернулся и ушел, а контора загудела, оживилась, и Кибабчич сразу оказался в кругу двадцати молодых людей с испитыми от работы, пьянства и скуки лицами.
Все впились в него глазами и стояли молча с полминуты.
Самый развязный из конторщиков Масалкин протянул ему руку и сказал:
-- Позвольте познакомиться.
Кибабчич очаровал всех своим ловким непринужденным ответом. Он сказал:
-- Очень рад.
-- Позвольте познакомиться, -- протянул руку табельщик Уважаев.
И конторщик Петухин протянул тоже руку и сказал:
-- Позвольте познакомиться.
И всем говорил Кибабчич, этот чудесный, загадочный человек из другого неведомого мира:
-- Очень рад. Очень рад.
-- Ну, -- сказал старик Лиховидов, -- посмотрим, посмотрим ваш кинематограф.
-- Не оставьте меня вашим благосклонным вниманием, -- расшаркался Кибабчич.
-- Мы будем ходить каждый день! -- в порыве беспредельной радости вскричал Петухин.
Над поселком "Исаевским" загоралась новая заря.
II. ПРЕМЬЕРА
В большом помещении, носившем название "ожидальная", потому что зимой в нем сотни рабочих ожидали расчета, кипела работа. Плотники натягивали на раму полотно, устраивали скамьи для публики и загородку для рабочих.
Конторщики то и дело выскакивали из конторы и прибегали смотреть, как идет работа и успеют ли закончить все к вечеру воскресенья, когда была назначена премьера.
Уже в субботу с утра в конторе никто не занимался. Все бродили от одного стола к другому и с напускным видом равнодушия вели беседы.
-- Симпатичный он человек, этот Кибабчич. Такой простой. Вчера даже обедал у штейгера Анисимова.
-- Ну?.. Все-таки, что ни говорите, затеять такое дело нужна большая сметка! Ведь это как театр!
-- А его сестра на мандолине играть будет, -- сказал пронырливый Масалакин.
-- Что ты! Артистка?
-- Значит, артистка, если играет на мандолине!
-- И ты с ней знаком?
-- Ну, не знаком еще. Но могу познакомиться... через Анисимова.
Все пожали плечами, но на лицах читалась самая некрасивая, незамаскированная зависть.
Наступило воскресенье.
Хотя начало сеанса было назначено в восемь часов, но рабочие пришли в четыре, конторщики -- в шесть с половиной, а бухгалтер и штейгер, как истые аристократы, пресыщенные жизнью и удовольствиями, -- в семь часов.
Масалакин, этот несокрушимый смелый лев, успел-таки познакомиться с сестрой Кибабчича, невзрачной брюнеткой, и с семи часов вечера уже стоял около ее стула, рассматривая мандолину с искусственным спокойствием человека, умеющего владеть собой.
Масалакин одет был шикарнее всех. На нем был смокинг, темно-красный закрытый жилет и изящные скороходы, сквозь верхние прорезы которых виднелись чистые белые чулки. На пальце сверкал огромный бриллиант, вымененный у Петухина на собрание сочинений Жюля Верна, а в галстуке торчала такая громадная булавка, что Масалакин время от времени одним размашистым движением подбородка сверху вниз втыкал ее глубоко по самую шляпку в галстук.
Дамы смотрели на него с обожанием, конторщики завидовали, а он бросал на всех рассеянные, снисходительные взгляды и вел со своей соседкой разговор вполголоса.
И думал он: "Почему не все люди одинаковы? Почему я красив, блестящ и умею поговорить, а другие конторщики -- жалкие, невидные, ничем не выделяющиеся... Почему одних Господь отличает, а других сваливает в одну кучу?.."
Премьера удалась на славу. Картины весело мелькали на экране, m-lle Кибабчич играла вальс "Сон жизни", а Масалакин изредка наклонялся к ней с целью показать, что между ними уже установились дружеские отношения, и спрашивал:
-- А из "Евгения Онегина" Чайковского что-нибудь играете? Или марш "Вахтпарад"?
Во время перерыва дочь больничной сиделки Аглая Федоровна подозвала блестящего Масалакина и сказала:
-- Фу, какой вы нарядный! Слушайте, вы знакомы с самим антрепренером... как его?
-- Кибабчич, -- уронил небрежно Масалакин. -- Как же, Кибабчич!
-- Познакомьте меня с ним.
Масалакин ринулся в будку, вытащил оттуда Кибабчича и, дружески взяв его под руку, потащил в третий ряд.
-- Да иди, Костя! Да иди сюда, я тебя с одной барышней познакомлю. Не бойся!
Все ахнули, услышав, что Масалакин уже на "ты" с гордым, богатым директором кинематографа. Конторщики завидовали...
И когда этот человек все успевал?
III. НА ДРУГОЙ ДЕНЬ
Утром в конторе опять завидовали блестящему Маса-ълакину, расспрашивали его о домашней жизни директора кинематографа и, подмигивая, говорили:
-- А вы прямо ухажером сделались этой, что на мандолине играла. Смотрите, влюбитесь.
Масалакин радостно смеялся.
-- Уж и влюблюсь! Просто я люблю театральный мир и артистов. В них есть что-то благородное!
-- Она действительно его сестра?
-- Да-а. Она окончила курсы игры на мандолине, бывала в Петербурге. Даже несколько раз.
Во время обеденного перерыва Масалакин предложил товарищам:
-- Хотите, пойдем в кинематограф?
-- Да там же сейчас ничего нет.
-- Все равно. Я покажу вам полотно, ленты. Картинки маленькие-маленькие.
И он, как свой человек, повел конторщиков в "ожидальню".
Там царила полутьма. Кибабчич возился в будке, а сестра его меняла на мандолине струну.
-- Позвольте познакомить вас, -- сказал Масалакин.
-- Очень приятно, -- сказала барышня.
-- Очень приятно. Очень приятно. Очень приятно, -- застенчиво сказали три конторщика.
Кибабчич вылез из будки и стал показывать полотно и ленты.
-- Неужели за полотном ничего нет? -- удивился Уважаев.
-- Ничего. Простая стена.
-- Поразительно. А я думал... А это что такое?
-- Стереоскопы. Сейчас я зажгу лампочку. Если в это отверстие бросить пятак и вертеть ручку, то вы увидите раздевающуюся парижанку, купанье в Биаррице и мечеть в Каире. Очень интересно.
Раздевающаяся парижанка понравилась больше всего. Петухин истратил на нее три пятака, Уважаев -- четыре, а какой-то маленький, вновь поступивший конторщик с бледным лицом -- сорок копеек.
Масалакин в это время что-то шептал барышне тихим, разнеженным голосом.
IV. ЕЩЕ НЕСКОЛЬКО ДНЕЙ
Каждый вечер зажигались лампы, впускалась по билетам публика и Кибабчич показывал свои картины. Несмотря на то что их было только восемь и программа ни разу не менялась, публика с охотой десятки раз просматривала и "Выделку горшков в Ост-Индии", и "Барыня сердится" (очень комическая), и "Путешествие по Замбезе" (видовая)...
Наоборот, было так приятно узнавать старых знакомых: барыню, бьющую посуду на голове мужа, негров, вытаскивающих гиппопотама, и неловкого штукатура, обливающего краской прохожих.
-- Сейчас будет "Жертва азарта"! -- предсказывал Петухин, развалившись во втором ряду.
-- Нет, это через картину, -- возражала сиделкина дочь Аглая. -- А сейчас "Барыня сердится", очень комическая. Я хорошо помню, Константин Сергеич! -- кричала она, оборачивась к будке. -- Ведь сейчас "Барыня сердится", очень комическая?
-- Да, да, Аглая Федоровна. Впрочем, какую вы хотите, ту и пущу!
-- Ах, какой вы кавалер!
Аглая краснела. Все завидовали.
Днем в "ожидальне" всегда торчал кто-нибудь из конторщиков.
Заходил Петухин и, здороваясь с Кибабчичем, говорил:
-- Скучно что-то. Посмотреть разве "Парижанку"?
-- Пожалуйста, -- радушно говорит Кибабчич, -- картина интересная.
Петухин бросал пятак, смотрел "Парижанку", потом "Купание в Биаррице", а потом, чтобы отстранить от себя подозрения в склонности к эротике, жертвовал пятак на скучную "Мечеть в Каире".
Приходил и Уважаев.
-- Смотрел уже "Парижанку"?
-- Смотрел. И "Мечеть" смотрел. И "Купанье".
-- Хочешь еще посмотрим? Куда ни шел пятачок? Посмотрим?
-- Ну, давай.
Друзья становились у стекол и вертели ручку, любуясь знакомой, до последней черточки и складки белья, "Парижанкой".
-- Вечером будете? -- спрашивал Кибабчич.
-- Конечно, будем. "Барыня сердится" будете показывать?
-- Все буду. Приходите.
Кибабчич был светлым лучом Исаевского поселка, несмотря на то что конторщики совершенно разорились на стереоскопы и билеты. Кибабчича приглашали с сестрой на обеды, на именины, катали на рудничных лошадях... Аглая вышила ему голубую сорочку, а Масалакин подарил m-lle Кибабчич громадную коробку конфет от Шелепова -- таких сухих, что их перед едой нужно было обливать теплой водой.
V. ТЬМА
И вот в один осенний день все это неожиданно кончилось... Кибабчич объявил, что завтра состоится последний спектакль и на другое утро они с сестрой перевозят свой театр на новое место.
Погас светлый луч...
Больше всех были в отчаянии Масалакин и Аглая... Она пришла вечером к Кибабчичу, вызвала его и имела с ним долгий разговор. А Масалакин сказал своей артистке, что едва ли переживет удар... Она ответила, что им нужно расстаться, а Масалакин заявил, что все артистки равнодушны и жестоки!.. И намекнул, что если он когда-нибудь умрет, то немалая доля вины в этом придется на долю кое-кого.
По окончании спектакля директору кинематографа и его сестре был устроен ужин, на котором Петухин говорил длинную, отрывистую речь, смысл которой заключался в том, что он благодарит дирекцию за доставленное эстетическое удовольствие и что деньги, в сущности, дрянь. Все сидели печальные, как на похоронах... А утром блестящая труппа покинула Исаевский поселок... Уехали: брат, сестра, "Парижанка", "Барыня сердится", штукатур, гиппопотам, "Мечеть" и Аглая, которая бросила отчий кров для захватывающе интересной жизни с обаятельным авантюристом Кибабчичем.
И стало мертво, темно и пусто...
Даже неудачное покушение Масалакина на самоубийство при помощи баночки хлористого натра, украденного в рудничной аптеке, и то не расшевелило заснувших.