Опыт руководства для начинающих миллионеров
...Когда разговор перешел на театральные дела, Новакович, который всюду и везде хотел быть первым, хотел быть самым неожиданным, самым ошеломляющим, -- этот Новакович заявил:
-- Что там ваши театральные дела!.. Что там ваши крахи!.. Вот я был свидетелем одного театрального дела и одного театрального краха... Дело продолжалось всего месяц и стоило три миллиона рублей!!! Вы все знаете, что я не люблю лгать, не люблю преувеличивать...
-- Я не знаю... -- заявил какой-то добросовестный слушатель.
-- Пора бы знать, -- сухо осадил его Новакович. -- Знание облагораживает, а незнание приближает к животному...
-- Где это было? -- спросил другой слушатель.
-- Это? Это было в городе Тиктакполе -- если хотите, можете найти его на карте. Он там, наверное, есть.
-- Ну не тяните, рассказывайте.
-- То-то вот... "Рассказывайте"! Вам бы только все рассказывать да рассказывать.
Очень развязный человек был Новакович.
Рассказ Новаковича об актрисе Зеленой
В уже известном вам городе Тиктакполе была молодая барышня по имени Зеленая.
Ничем она особенным не отличалась, и Тиктакполь не обращал на нее никакого внимания.
Однажды она получила из Сан-Франциско телеграмму: "Ваш родственник скончался, оставил вам по завещанию свыше трех миллионов рублей".
С этого началось.
Когда я ее впервые поздравил с богатством и спросил, что же она теперь будет делать, эта Зеленая мне ответила:
-- Буду актрисой!
-- Как актрисой? Почему актрисой? Откуда актрисой?!
-- Так. Хочу быть актрисой. Всю жизнь мечтала об этом.
-- Почему же вы раньше этого не сделали? Ведь для актерства деньги не нужны.
-- Вы думаете? Я пробовала несколько раз поступить на сцену, но меня не брали.
-- Почему?
-- Интриги.
-- Какие интриги? С чьей стороны? Ведь вас же еще никто не знал, чтобы интриговать против вас!! Кто интриговал?!
-- Не знаю кто, но интриговали. Иначе почему бы меня не приняли на сцену? Не правда ли?
У нее было такое простодушное выражение лица, что я ничего не возразил. Промолчал...
-- Слушайте, -- сказала она мне. -- Вы -- один из самых порядочных и опытных людей... Устройте мне театр. Денег, сколько понадобится, я дам.
Я никогда ни в чем не могу отказать женщине. Такова моя жизнь.
-- Хорошо, -- согласился я.
-- Театр мы построим новый, потому что существующие меня не удовлетворяют. Для моего таланта нужна оправа.
По-моему, для ее таланта нужна была единственная оправа -- вымазать ее дегтем, обвалять в перьях и выгнать из города.
У нас в России не все свободы отняты у народа. Осталась еще одна свобода -- произношения.
Поэтому Зеленая, не отвечая ни перед Богом, ни перед людьми, свободно произносила:
-- Корокора.
-- Какая корокора? -- спрашивали мы у нее.
-- Корокора. Которые звонят на корокорне.
Человеку, который, пронюхав о ее богатстве, хотел предложить ей руку и сердце, она ответила:
-- Я не могу вас порюбить.
-- И не надо, -- обрадовался он. -- За что меня рубить? Со мной ласково нужно...
-- Не то. Я хочу быть актрисой!
Так как в последней фразе не было ни одного "л", жених сразу понял ее и отплыл в другую гавань.
Когда мы выстроили театр, я пригласил режиссера и стал набирать труппу.
Режиссер сказал, что он хочет получить такое жалованье:
-- 4000 в месяц.
-- Опомнитесь! -- завопил я. -- Почему?
-- За позор, милый. Ведь я эту Зеленую знаю -- она несколько раз приходила к нам в театр. Если уж мне теперь позориться, так знать за что!..
То же самое заявили и первые персонажи.
-- Ну что ж, -- говорили они, -- по семи тысяч в месяц дадите -- пойдем. Годик помучаемся, пострадаем, зато потом вздохнем свободно: уедем отсюда, купим на эти проклятые деньги где-нибудь в глуши домик и будем себе доживать век под чужой фамилией. Чтобы не так стыдно было...
А простак десять тысяч взял.
-- Не забывайте, -- говорит, -- что я с самим Росси играл, с Поссартом! Каково мне теперь?!
Дали.
За пьесой обратились к известному, модному автору, произведения которого вызывали всеобщий заслуженный восторг.
-- Не дам, -- сказал он, узнав, в чем дело.
-- Мы хорошо заплатим... Десять тысяч за право постановки...
-- Не могу... мое имя, мое авторское самолюбие...
-- Пятнадцать тысяч!!
-- Право, не могу, мое имя, мое авторское самолю...
-- Двадцать!!
-- Но мое имя, мое само...
-- Сорок тысяч!..
-- Но... само...
-- Пятьдесят!..
-- Само... собой разумеется, что я пьесу дам. Я уверен, что оригинальная трактовка госпожой Зеленой моей пьесы придаст ей своеобразный колорит.
-- Верно, -- сказал я. -- Колорит. Придаст. Зеленый колорит. Получайте чек.
Знаменитый художник-декоратор принял меня на площадке лестницы.
-- А меня дома нет, -- с сожалением сообщил он.
-- Десять тысяч, -- сказал я.
-- Десять? Зайдите в переднюю.
-- Собственно даже не десять, а двадцать, -- поправился я.
-- Что ж мы тут стоим... Пожалуйте в гостиную. Вы, кажется, сказали -- тридцать тысяч? Простите, но я лишен возможности.
-- Я сказал -- сорок тысяч!
-- Тогда я не лишен возможности. Пойдемте в мою святая святых -- в мастерскую. Посмотрите кое-что новенькое...
Задолго до спектакля во всех тиктакпольских газетах были заняты первые страницы объявлениями о нашем театре. На первый спектакль билеты были проданы все, на второй спектакль двадцать два билета, а на третий -- один.
Спектакль состоялся.
Только теперь я понял, как умно поступила Зеленая, выстроив новый театр. Потому что в старом театре стены и потолок не выдержали бы той бури, того свирепого урагана негодования, свиста и рева разъяренной публики.
Три дня после премьеры газеты трепали нас, как компания меделянских щенков треплет дохлую крысу...
На второй день было 22 человека, на третий -- один.
Отчасти это было хорошо, потому что и шуму было меньше.
А на третий день единственный зритель, который сидел во втором ряду, вышел среди действия в проход между стульями, стал на колени и заплакал:
-- Позвольте мне уйти домой, -- сказал он, простирая к капельдинерам руки. -- Ей-богу, я приду завтра, досмотрю.
Его отпустили на честное слово. Очевидно, это был отъявленный негодяй, потому что слова своего он не сдержал.
Спектакль приостановили.
Зеленая пригласила меня в свою блистающую роскошью уборную и, сверкая глазами, спросила:
-- Ну, что? Теперь вы убедились?
-- Что такое?
-- Интриги.
-- Гм!.. Да.
-- Во-первых, интриги, а во-вторых, вы не умеете привлечь публику. Реклама плохая.
-- Реклама хорошая, -- угрюмо возразил я.
-- Реклама плохая. Почему же тогда публика не ходит? Почему? Если бы была реклама хорошая, публика бы ходила... Послушайте! Ведь я же денег не жалею. Делайте что хотите, но чтобы публика была...
-- Слушаю-с.
На другой день я сдал во все тиктакпольские газеты объявление:
"Ищут приличных молодых людей и дам для вечерних занятий. Работа требует известного напряжения, терпения, но условия оплаты блестящие. За время от 8 часов вечера до 12 часов ночи каждое поступившее к нам на службу лицо получит пять рублей".
На другой день сбор был почти полный.
Но публика была неопытная. По своей добросовестности все хлопали без разбора и в смешных местах пьесы утирали глаза платками.
Я пригласил тогда режиссера для всей этой неорганизованной банды и нанял студию для обучения "зрительскому" искусству.
Некоторые сделали блестящие успехи и выдвинулись на первые места. Им жалованья прибавили.
Но костюмерная часть страдала -- пришлось устроить мастерскую дамского и мужского платья. Теперь театр выглядел нарядно, красиво, всегда был переполнен и жизнь наша потекла спокойно и приятно, если не считать двух больших забастовок зрителей с предъявлением ими требований: вежливого обращения со стороны капельдинеров, отмены биноклей и перемены пьесы на другую, новую. Тяжелые условия труда были до известной степени смягчены, и зрители успокоились.
Но однажды Зеленая пригласила меня к себе в уборную и спросила с неудовольствием:
-- Кажется, и сборы теперь хорошие, и успех налицо, почему же газеты о нас молчат?
-- Я не знаю почему, -- осторожно заметил я.
-- Вы не знаете?! Да! Недаром говорят, что театральный и газетный мир -- это зловонное гнездо интриг. Послушайте, Новакович... Нам нужна газета!
-- Но...
-- Нам нужна газета и, кроме того, еще журнал. Будем выпускать в красках, помещать все постановки, костюмы. Ступайте, устраивайте.
Пошел я. Устроил.
Первые номера, когда "вышли в свет", то тут же и легли камнем, как полусырой блин в желудке катарального.
Зеленая позвала меня в свою роскошную уборную и спросила:
-- Что же это я нигде и ни у кого не вижу нашей газеты? Почему ее не читают? Ведь ко мне в театральном отделе отнеслись очень мило. Единственная добросовестная газета, и она никому не известна.
-- Слушаю-с, -- сказал я и, поцеловав у нее ручку, ушел.
Но когда я пришел домой и высчитал, что организация газетных читателей будет стоить около двухсот тысяч рублей (наши зрители категорически отказались взять на себя еще одну тяжелую работу), тогда я понял, что кампания проиграна... На текущем счету у нас оставалось около 50 тысяч рублей, а зрителям за последние полмесяца еще не было заплачено. Да давильщики, обязанность которых была устраивать давку около кассы, только вчера потребовали улучшения своего положения, устройства эмеритурной кассы и пенсионного фонда.
А сзади стояла еще целая голодная, жаждущая армия: гастролеры-истерички для истеричных мест в пьесе, встречальщики у актерского подъезда, "рикши", выпрягавшие лошадей и доставлявшие Зеленую домой после спектакля...
Я пришел к Зеленой, сложил на груди руки и сказал:
-- Кончено.
-- Что?!
-- Денег больше нет.
Через минуту я уже бежал по городу, изрыгая проклятия и хватая сам себя за голову...
-- Почему? -- спросил Новаковича один из слушателей.
-- Почему? -- прищурился он. -- Потому что она мне ответила: "-- Пусть нет денег, но зато есть успех! Мои полные сборы меня поддержат!!"
-- Бедная Зеленая! -- вздохнул кто-то.
-- Да, -- подтвердил другой задумчиво. -- Бедная... А ведь была богатая...