Vanitas vanitatwn et omnia vanitas...

[Суета сует и все -- суета... (лат.). Цитата из библейской книги Екклесиаста (гл. 1, ст. 2), автором которой, согласно традиции, был царь Соломон.]

I

Я не помню, что именно навело моих ближних на мысль сделать меня мировым судьей: была ли у них гениальная способность угадывать скрытое призвание в человеке, или просто не было никого другого, кому можно было бы навязать это хлопотливое дело? Во всяком случае я охотно взялся за него, не споткнувшись даже об единственное условие, которое мне поставили: судить по совести.

Наоборот -- должен сказать, что это условие именно и прельстило меня... Законы я знал плохо, а совести у меня был непочатый угол. Совести -- могу сказать с гордостью -- у меня были целые залежи (вероятно, потому что до сих пор мне не приходилось пускать ее в дело...).

Кроме совести у меня перед глазами был еще благой пример в лице царя Соломона, который тоже был судьей и, занимаясь этим делом, ловко умел выкручиваться из самых затруднительных положений, несмотря на полное отсутствие законов и уставов о мировых судах.

В особенности восхищал меня его известный всем прием с двумя женщинами, которые судились из-за ребенка: одна присваивала его себе, а другая -- себе. Я согласен, что узнать действительную мать было бы трудно, если бы не гениальная мысль царя Соломона: он взял меч и заявил, что разделит ребенка на две равные части. Фальшивая мать согласилась на это (по принципу: ни тебе, ни мне), а настоящая мать упала на колени и, заливаясь слезами, вскричала: "Не рубите младенца, пожалуйста! Отдайте его лучше ей!"

Таким образом Соломон и обнаружил настоящую мать.

Были и другие способы: установить истину свидетельскими показаниями, разыграть младенца в чет и нечет или подождать, пока он вырастет, чтобы посмотреть -- на кого он будет похож? Но, конечно, "способ с мечом" в таких случаях -- наилучший.

Вступая в новую должность, я дал себе слово отбросить всякие связывающие человеческое творчество законы и действовать исключительно по принципам, завещанным великим царем Соломоном: быстрота и натиск! А эпиграфом к своей деятельности я мысленно поставил историю с мечом и ребенком. По-моему, она должна быть исходным пунктом для каждого здравомыслящего судьи.

-----

Вступая в новую должность, я не знал, что деятельность судьи так разорительна для его здоровья, для его кошелька и его самолюбия: меня подцепили на удочку, сделав судьей, -- я в этом убедился в первый же день моей работы, в тот самый первый день, который был и последним. Да! Сознаться нужно -- маловато поработал я на почетном поприще правосудия: всего один день...

II

...Я сел в кресло, обвел присутствующих взглядом и сказал:

-- Итак -- начнем. Тяжущиеся! Подходите по порядку.

Втайне я был бы очень рад, если бы первым делом оказалось дело двух женщин, заспоривших о младенце... Я знал бы, как поступить в этом случае... (недаром в кармане у меня лежал громадный складной ножик, купленный еще вчера, как необходимый атрибут жреца правосудия). Но, к сожалению, первым делом оказалась сложная и запутанная история под названием: "Оскорбление словами".

Мещанин Федосеев жаловался на купеческого сына Лутохина, который якобы обозвал его словом "дурак".

Дело упростилось бы, если бы Лутохин отпирался от сказанного слова (в таких случаях дело обыкновенно прекращается), но Лутохин на первый же мой вопрос откровенно признался:

-- Да. Я назвал его дураком!

-- И не стыдно вам? -- сказал я. -- Зачем же вы это сделали?

-- Потому что он действительно дурак.

-- Вот странно: что это, звание, что ли?

-- Конечно, звание, -- хладнокровно подтвердил Лутохин. -- Сметливый вы, например, судья -- вас называют судьей; Федосеев дурак -- его нужно называть дураком...

Лутохин крепко утвердился на этой позиции, и мне трудно было выбить его оттуда.

"Интересно, -- подумал я. -- Как бы поступил на моем месте сметливый царь Соломон? Я уверен, он подошел бы к этому запутанному делу с самой неожиданной стороны... Эх! Будь один из них младенец..."

И тут же меня озарила мысль, настоящая царская, соломоновская: "А что если Федосеев в самом деле дурак? Попробую испытать его. Если Лутохин прав, прекращу это загадочное дело, да и все".

Я очнулся от задумчивости, поднял глаза на обиженное лицо Федосеева и сказал тоном судьи:

-- Вы жалуетесь на купеческого сына Лутохина, который назвал вас дураком... Скажите, вы твердо уверены, что вы умный?

-- Твердо, -- отвечал Федосеев.

-- Хорошо-с, -- потер я с довольным видом руки (дело начинало налаживаться). -- Если это так, то я задам маленькую загадку и по ответу посмотрю: кто вы такой?

Федосеев промолчал, растерянно глядя на меня.

-- Вот-с, если бы перед вами горели две свечи: длинная и короткая... То какую бы вам нужно было погасить, чтобы эти обе свечи потом сравнялись?

Федосеев долго, напряженно думал и потом, солидно погладив бороду, ответил:

-- Длинную.

Я усмехнулся.

-- Вот и выходит, что Лутохин был прав. И выходит, что вы дурак. Ступайте! Прекращено дело.

Царь Соломон, глядя с небес на меня, вероятно, радовался, а мещанин Федосеев обиделся. Он сказал:

-- Какой же вы судья, если ругаетесь... Я буду жаловаться на вас.

-- Ступайте, ступайте, -- нетерпеливо крикнул я. -- Сколько угодно! Следующий! Подходите!

Следующим делом я заинтересовался больше: оно было почти соломоновским, только роль ребенка играло осеннее пальто, да вместо женщин были мужчины. Но принцип был тот же.

-- Вот, ваше благородие, -- сказал один из двух мужчин, по профессии смазчик вагонов. -- Висело мое пальто на гвоздике, а он пришел да взял. "Ты, говорю, куда?" "Это, говорит, не твое пальто, а мое". "Как твое, когда я его покупал?" "Нет, говорит -- мое".

-- А что вы скажете? -- обратился я к другому человеку с рыжими волосами и грязными руками.

-- Он врет, ваше благородие, -- заявил грязный человек. -- Пальто мое.

-- Хорошо-с, -- с наружным хладнокровием резюмировал я. -- Он говорит пальто его, вы говорите пальто ваше. Самое справедливое будет, если я разделю его пополам.

Я разложил пальто на столе, вынул ножик и выжидательно посмотрел на тяжущихся. Я ожидал, что настоящий владелец, по соломоновскому принципу, упадет на колени и со слезами на глазах, простирая ко мне руки, скажет: "О, не режьте его! О, отдайте его лучше этому человеку!"

Однако оба они стояли и хладнокровно смотрели, как я вертел ножиком, занесенным над распростертым пальто.

В "деле с ребенком" Соломона удержало от раздела ребенка на две части то обстоятельство, что предмет спора был живой. Меня это удержать не могло...

Я аккуратно разделил ножом пальто на две части и, вручив их смазчику и грязному человеку, сказал:

-- Вот вам по справедливости! Ступайте.

Один из них повертел в руках свою половину (именно грязный человек), чему-то усмехнулся, бросил свою часть на пол и ушел, хлопнув дверью.

А смазчик -- теперь я убедился, что он был настоящим владельцем -- положил обе половины пальто на стол и сказал:

-- Пожалуйте за пальто пятьдесят рублей.

-- Как? -- испугался я.

-- Да так. Пальто было новехонькое, а вы его разрезали... Пожалуйте деньги!

По зрелому обсуждению этого вопроса я решил, что смазчику, действительно, причитается указанная сумма. Я заплатил ему и тут же утешил себя тем, что мой принцип судопроизводства в общем все-таки был верен: настоящий-то владелец был все-таки мною обнаружен!

III

Следующее дело заставило забиться мое сердце живейшей радостью: дело это именно и заключалось в споре двух женщин из-за знаменитого ребенка.

Это казалось прямо-таки чудесным: аналогия между моим и соломоновским делом была почти полная. И обе матери, и ребенок, завернутый в одеяльце, находились тут же.

Выше я сказал слово "почти". К сожалению, разобравшись в деле, я нашел в нем значительное уклонение от соломоновского шаблона.

Это выяснилось из разговора.

-- Добрые женщины! -- сказал я. -- Насколько я понимаю, каждая из вас, называя себя матерью, хочет присвоить этого ребенка?

-- Если она хочет, -- сказала поспешно толстая женщина, -- пускай забирает себе. Ребенок ведь ее!

-- Ишь ты, ловкая какая! -- подхватила худая. -- Мой ребенок?! Какой же он мой? Он твой! Дала мне его на руки подержать, да сама убечь и хотела! А еще мать!..

-- Нет, ты мать, -- возразила другая. -- Что ты врешь? Знаем мы вас: всякая хочет своего ребенка сплавить! Грешить вы все мастера, а потом ребят на чужую шею вешать норовите!

Они подняли невозможный крик. Я задумался.

-- Вот, -- говорил я сам себе. -- Как со времен Соломона изменился свет! Раньше каждая женщина присваивала себе даже чужого ребенка, а теперь каждая мать своего подсовывает чужим людям. Боже мой, Боже мой... А из-за какого-то пальто люди теперь способны перегрызть друг другу глотку!..

Привычным движением я вынул из кармана ножик и сказал:

-- Сейчас каждая из вас получит по половине ребенка! Я его разрежу.

Ни одна из них не бросилась передо мною на колени... Обе стояли в ожидании операции, тупо глядя на меня и на мой ножик.

Конечно, у меня и в мыслях не было перерезывать пополам младенца... Я только хотел попугать женщин. Но они не испугались. Просто они, как я полагаю, не доверяли мне.

Я со вздохом спрятал в карман ножик и попробовал прием более культурный.

-- А-а... Хорошо же! -- угрожающе сказал я. -- Если так -- я забираю ребенка себе. Вот вам!

Поразительно. Опять ни одна из них не испугалась, не заплакала, не умоляла "о, добрый господин" и т. д.

Просто обе они облегченно вздохнули и, повернувшись, вышли из комнаты.

А младенец остался у меня на руках.

IV

Я устал от всех этих судейских дрязг и следующее дело -- об оскорблении действием -- гнал на всех парах, стремясь поскорее закончить свой трудовой день...

-- На что вы жалуетесь? -- спросил я здоровенного приказчика бакалейной лавки.

-- Он мне вчерась по морде ударил, этот вот.

Его противником был жирный, легковой извозчик с наглым выражением лица.

-- А если бы и вы его ударили? -- спросил я. -- Вы бы на него не жаловались?

Приказчик задумался.

-- Нет. Тогда бы не жалился.

-- А почему же вы его не ударили?

-- Не успел, ваше благородие, некогда было.

-- А сегодня у вас время есть?

-- Есть.

Я обратился к его противнику:

-- Что бы вы хотели? Сидеть две недели в тюрьме или получить один удар по физиономии.

Извозчик обрадовался и сказал:

-- Лучше один удар!

-- Так дайте ему хорошенько по голове, -- сказал я приказчику. -- И все тут.

Приказчик тоже обрадовался и, размахнувшись, так ударил своего врага, что тот покатился на пол.

-- А! -- сказал извозчик, поднимаясь. -- Я тебя бил -- ты не падал, а меня небось с ног валишь. Покажу ж я тебе!

Он вцепился в приказчика и стал беспощадно тузить его. По долгу милосердного человека и судьи я бросился разнимать их и сейчас же почувствовал, что сделал это напрасно: оба набросились на меня -- судью и милосердного человека.

Только теперь я понимаю, как трудна деятельность мирового судьи: в один день я потерял пятьдесят рублей и доброе имя, получив взамен этого -- чужого, ненужного мне ребенка и несколько тумаков.

"Царю-то Соломону хорошо было, -- подумал я.-- У него стража была и царская власть... Что ни сделает -- все хорошо".

Теперь я сижу дома и рассуждаю: почему я не удержался на своем месте? Ума у меня не было, что ли? Нет, ум был. Совести? Была и совесть. Сообразительности не хватало? Сколько угодно.

Почему же?