Звали эту женщину Зоя, имя легкое, не имеющее веса, золотистое, все насквозь пронизанное желтыми лучами солнца, вызывающее мысль о светлых, коротко подстриженных кудрях и тонкой атласной коже с голубыми жилками; губки розовые, ножки маленькие, голосок, как серебряная ниточка.

Вот какое представление вызывает у меня имя Зоя. А может быть, все это потому, что носительница имени Зоя была действительно такова по внешности.

Мы с ней жили вместе, и не могу сказать, чтобы жили плохо...

Но я никак не мог отделаться от мысли, что она не настоящий человек, втайне смотрел на нее, как на забавную игрушку, и однажды, когда она, наморщив лоб, спросила меня в упор:

-- Скажи, ты уважаешь меня? -- Я упал с оттоманки на диван и стал корчиться от невыносимого смеха, отчасти утрированного, отчасти -- настоящего.

-- Чудак ты, человечина, -- отвечал я ей, успокаивая. -- На что тебе мое уважение? Ты бы ревела от муки и тоски, если бы я тебя уважал. Ну, за что тебя уважать, скажи на милость?

-- За что?

Она немного растерялась.

-- Как за что? Ну, за то, что я... гм! Порядочный человек. За то, что я к тебе хорошо отношусь... Ну, за то, что я... тебе нравлюсь.

-- Замечательный ты человечина! Разве за это уважают? За это любят.

-- Так ты меня любишь?

-- Ну конечно.

-- Значит, я лучше всех?

-- Помилуй, как так ты лучше всех? Не дай Бог, если бы ты была лучше всех... Тогда все мужчины повлюблялись бы в тебя, и я уж никак не мог бы протолпиться к твоему сердцу... Нет, конечно, есть на свете женщины лучше тебя.

Она опечалилась... Опустила голову и сказала, растерянно разглаживая пальчиком шов диванной подушки:

-- Вот тебе и раз... я этого от тебя не ожидала...

А я рассматривал ее близко-близко, как естествоиспытатель -- редкого зверька, и мне было смешно-смешно.

-- Ну, посуди сама, голубь мой золотой: не может же быть, чтобы ты была лучше всех... Есть женщины лучше тебя? Есть. Красивее? Есть. Обаятельнее? Есть.

Она криво усмехнулась:

-- Ну, в таком случае я счастливее тебя: ты, по-моему, самый умный, самый красивый, самый обаятельный...

-- Ты так думаешь? А по-моему, я вот что: я человек тридцати пяти лет, шатен, лицо приятное, особых примет нет, ум не государственный, а так, для домашнего обихода, а что касается обаяния, то почему же, черт возьми, меня окружают десятки женщин, которым даже в голову не придет обратить на меня благосклонное внимание?

-- Господи ты мой. Господи, какой вздор несет этот человек! Знаешь, какой ты? Я тебя опишу: у тебя глаза горят, как две звездочки, улыбка твоя туманит голову, а голос твой проникает в самое сердце и прямо переворачивает его. Знаешь, на кого ты похож? На серебряного тигра, вот на кого.

-- Не видал таких. Они что ж, эти серебряные тигры, также носят визитку, темный галстук и по будним дням ходят на службу?

-- Ты -- глупый.

-- Не скажу. Недалекий -- пожалуй, но глупый -- это уже крайность.

-- Слушай, -- прошелестела она мне на ухо, прижимаясь ко мне. -- Я сказала тебе, какой ты...

-- Ну?

-- Теперь же скажи мне, какая я?

-- Ты? Зовут тебя Зоя, ты ниже среднего женского роста, волосы у тебя очень хорошие, грудь немного полнее, чем бы следовало, а ноги немного короче, чем это требуется правилами женского сложения. Но и то и другое -- следствие твоего роста. Таковы уж все маленькие женщины. Глаза красивые, но поставлены друг к другу ближе, чем следует. Ручка малюсенькая, но ногти хотелось бы, чтобы были поуже.

Она встала и отшатнулась от меня, бледная, с широко раскрытыми, остановившимися глазами.

-- Постой! И ты осмеливаешься говорить, что любишь меня?! Меня, с большой грудью, с короткими ногами, с широкими ногтями -- ты говоришь, что любишь меня?!!

Она упала на диван, и слезы, как вешние воды с гор, хлынули из глаз ее.

А я сидел, задумчиво опершись подбородком о свою спокойную холодную руку, и внимательно рассматривал плачущую женщину.

И думал:

"Понять женщину легко, но объяснить ее трудно. Какое это нечеловеческое, выдуманное чьей-то разгоряченной фантазией существо! Что может быть общего между мной и ею, кроме физической близости и примитивных домашних интересов?" А она рыдала, исходила слезами, изредка ударяясь головой о собственные сложенные на спинке дивана руки:

-- А я-то, глупая, думала все время, что мы созданы друг для друга!! Еще давеча когда к чаю подали печенье и ты выбирал только соленое, то я подумала: Господи, как много между нами общего, хым... хым...

-- Между нами -- общее?! Что за ересь говоришь ты? С какой стороны мы похожи друг на друга? Я -- большой, толстый, сильный, ты -- маленькая, хрупкая, закутанная в кружевные тряпки и ленты. Я дымлю папиросами, как фабричная труба. Ты задыхаешься от этого дыма, как моль от нафталина. Попробуй надеть на меня то, что носите вы: туфли на высоченных каблуках, паутинные панталоны, кофточку из кисеи, корсет. Я сделаю несколько шагов и последовательно упаду, простужусь насмерть и задохнусь от корсета, одним словом -- погибну. Ну, что же общего между нами? А попробуй надеть мужской костюм на хорошо сложенную женщину -- и спереди и сзади это будет так нехудожественно, так неэстетично... Правда, худые женщины могут надевать мужской костюм, но это только тогда, когда у них нет ни груди, ни бедер, то есть когда они похожи на мужчину.

Она подняла на меня страдающие, заплаканные глаза...

-- Это все пустяки, все внешние различия, а я говорю о духовном сродстве.

-- Увы, где оно?.. Мужчина почти всегда духовно и умственно превосходит женщину...

Ее глаза засверкали.

-- Да?!! Ты так думаешь? А что, если я тебе скажу, что у нас в Киеве были муж и жена Тиняковы, и -- знаешь ли ты это? -- Она окончила университет, была адвокатом, а он имел рыбную торговлю!! Вот тебе!

-- Дитя ты мое неразумное, -- засмеялся я, ласково, как ребенка, усаживая ее на колени. -- Да ведь ты сама сейчас подчеркнула разницу между нами. Заметь, что я, мужчина, всегда говорю о правиле, а ты -- бедная логикой, обыкновенная женщина -- сейчас же подносишь мне исключение. Бедная головушка! Все люди имеют на руках десять пальцев -- и я говорю об этом... А ты видела в паноптикуме мальчишку с двенадцатью пальцами -- и думаешь, что в этом мальчишке заключено опровержение всех моих теорий о десяти пальцах.

-- Ну конечно, -- удивилась она. -- Как же можно говорить о том, что правило -- десять пальцев, когда (ты же сам говоришь!) существуют люди с двенадцатью пальцами.

Говоря это, она деловито бегала по комнате, уже забыв о своих горьких слезах, и деловито переставляла какие-то фарфоровые фигурки и какие-то цветы в вазочках. И вся она в своих туфельках на высоких каблуках, в нечеловеческом пеньюаре из кружев и ленточек, с золотистой подстриженной кудрявой головкой и еще не высохшими от слез глазами, с ее покровительственным тоном, которым она произнесла последние слова, -- вся она, эта спокойно чирикающая птица, не ведающая надвигающейся грозы моего к ней равнодушия, -- вся она, как вихрем, неожиданно закружила мое сердце.

Лопнула какая-то плотина, и жалость к ней, острая и неизбывная жалость, которая сильнее любви, -- затопила меня всего.

"Вот я сейчас только решил в душе своей, что не люблю ее и прогоню от себя... А куда пойдет она, эта глупая, жалкая, нелепая пичуга, которая видит в моих глазах звезды, а в манере держаться -- какого-то не существующего в природе серебристого тигра? Что она знает? Каким богам, кроме меня, она может молиться? Она, назвавшая меня вчера своим голубым сияющим принцем (и чина такого нет, прости ее Господи?).

А она, постукивая каблучками, подошла ко мне, толкнула розовой ладонью в лоб и торжествующе сказала:

-- Ага, задумался! Убедила я тебя? Такой большой -- и так легко тебя переспорить...

Жалость, жалость, огромная жалость к ней огненными языками лизала мое черствое, одеревеневшее сердце.

Я привлек ее к себе и стал целовать. Никогда не целовал я ее более нежно и пламенно.

-- Ой, оставь, -- вдруг тихонько застонала она. -- Больно.

-- Что такое?!

-- Вот видишь, какой ты большой и глупый... Я хотела тебе сделать сюрприз, а ты... Ну да! Что ты так смотришь? Через семь месяцев нас будет уже трое... Ты доволен?

* * *

Я долго не мог опомниться.

Потом нежно посадил ее к себе на колени и, разглядывая ее лицо с тем же напряженным любопытством, с каким вивисектор разглядывает кролика, спросил недоверчиво:

-- Слушай, и ты не боишься?

-- Чего?..

-- Да вот этого... ребенка... Ведь роды вообще опасная штука.

-- Бояться твоего ребенка? -- мягко, непривычно мягко усмехнулась она. -- Что ты, опомнись... Ведь это же твой ребенок.

-- Послушай... Можно еще устроить все это...

-- Нет!

Это прозвучало как выстрел. Последующее было мягче, шутливее:

-- А ты прав: между мужчиной и женщиной большая разница...

-- Почему?

-- Да я думаю так: если бы детей должны были рожать не женщины, а мужчины, -- они бежали бы от женщин, как от чумы...

-- Нет, -- серьезно возразил я. -- Мы бы от женщин, конечно, не бегали. Но детей бы у нас не было -- это факт.

-- О, я знаю. Мы, женщины, гораздо храбрее, мужественнее вас. И знаешь, это будет превесело: нас было двое -- станет трое.

Потом она долго, испытующе поглядела на меня:

-- Скажи, ты меня не прогонишь?

Я смутился:

-- С чего ты это взяла? Разве я говорил тебе о чем-нибудь подобном?

-- Ты не говорил, а подумал. Я это почувствовала.

-- Когда?

-- Когда переставляла цветы, а ты сидел тут на оттоманке и думал. Думал ты: на что она мне -- прогоню-ка я ее.

Я промолчал, а про себя подумал другое: "Черт знает кто их сочинил, таких..." Умом уверена, что люди о двенадцати пальцах, а чутьем знает то, что на секунду мелькнуло в темных глубинах моего мозга..."

-- Ты опять задумался, но на этот раз хорошо. Вот теперь ты миляга.

Разгладила мои усы, поцеловала их кончики и в раздумье сказала:

-- Пожалуй, что ты больше всего похож на зайца: у тебя такие же усики...

-- Нет, уж извини: мне серебристый тигр больше по душе!..

-- Ну, не надо плакать, -- покровительственно хлопнула она меня по плечу. -- Конечно, ты тигр серебряный, а усики из золота с бриллиантами.

Я глядел на нее и думал:

"Ну, кому она нужна, такая? Нет, нельзя ее прогнать. Пусть живет со мной".

-- Ну послушай... Ну посуди сам: разве это не весело? Нас сейчас двое, а через семь месяцев будет трое.

* * *

И тут она ошиблась, как ошибалась во многом: через семь месяцев нас было по-прежнему двое -- я и сын. Она умерла от родов.

* * *

Мне очень жалко ее.