От редакции
Вчера редактором нашего издания получена рукопись следующего рассказа А р кадия Аверченко (приводим целиком с сохранением стиля оригинала).
Почему она разлюбила...
Если бы она сейчас не придерживала рукой сердце, оно, наверное бы, выскочило, -- так колотилось в хрупкой груди это маленькое смущенное сердечко.
А он стоял около нее, спокойный, и рассматривал ее почти с любопытством.
Улыбнулся чуть-чуть и сказал:
-- Я счастлив, что на мою долю выпал тот редкий случай, когда женщина сама смело заявляет о своей любви, не ожидая признания противной стороны...
-- О, нет, -- энергично воскликнула она, -- вы вовсе не противная сторона!
-- Ну, не противная. Скажем -- противоположная. Должен сознаться: вы этой противоположной стороне чрезвычайно нравитесь; только противоположная сторона недоумевает, -- за что вы ее полюбили.
Она взяла его руку и неожиданно поцеловала.
-- Вот за что! Ты один из тех людей, которые... какой это дьявол сюда ломится (последние пять слов как будто зачеркнуты. Ред.) берут женщину просто, как висящий на дереве плод, и она счастлива, что, а чтоб у тебя руки отсохли! Чтоб у тебя в голове так звонило! Ей-Богу, убил бы я этого негодяя! (Эти несколько строк слабо зачеркнуты. (Ред.), она счастлива сделаться рабой, игрушкой и даже не проклинает, если эта игрушка будет сломана. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Это была женщина, которая часто испытывала свою силу на других, которые окружали ее, наполняли ее скромную квартирку, которая привлекала их не блеском своим и пышностью, тою пышностью, которая так заманчива для некоторых, а милым радушием хозяйки, которая...
А, чтоб ты ослеп, проклятый! Пять раз, -- которая! Ведь вот умирают же некоторые люди, а ты живешь, шатаясь всюду на своих кривых ножонках... 20 июня 1912 г., двадцатого июньчика. Зарядили дожди, а кого -- неизвестно. Не тебя ли, идиот? Испорч... Испорченный рассказ. Аркадий Аверч... (росчерк. Ред.), Аркадий Аве... (росчерк. Ред.). Очень жаль, что свиньи с тобой не распорядились так же, когда ты был маленький. Аркадий Ав... На похоронах Парамонова не был, а на твоих буду присутствовать с восторгом!
Эта женщина обладала недюжинной внутренней силой и любила испытывать ее на всех, кто... А ну его к черту!
Аркадий Аверченко.
Мы целиком привели рукопись, полученную вчера от вышеукзанного автора.
Читатели поймут нашу скорбь и отчаяние... Еще два месяца тому назад мы видели автора лично -- видели бодрым, жизнерадостным. И вот...
Правда один из наших сотрудников утверждает, что еще в то время он заметил странный огонек в глазах г. Аверченко, в то время, когда последний шел в контору редакции с чеком в руках. Но все-таки этот ужас никак не может уложиться в нашей голове. Почему? За что? Единственное, чем мы себя утешаем, это что острое помешательство иногда быстро излечивается.
Увы! Слабое утешение.
-----
В момент начала верстки этого номера мы получили следующее письмо, подписанное: Аркадий Аверченко.
"Дорогой редактор! Надеюсь, вы не напечатали ту галиматью, которую я послал вам вчера. Ради Бога, не сердитесь, -- бывают обстоятельства сильнее нас.
Вот, что произошло.
Вчера утром я обдумал тему одного очень недурного психологического рассказа, и после завтрака засел за письменный стол.
По первым строкам вчерашнего моего присыла вы можете видеть, как свежо, бодро и интересно начал я. Но как раз на том месте, где героиня начинает обрисовывать меткими, сильными штрихами характер любимого человека, -- в передней раздался звонок.
Я не люблю, чтобы меня отрывали во время работы, а потому, садясь за письменный стол, отпускаю даже горничную из дому.
Я поднял голову, прислушался к звонку и, пожав плечами, снова обратился к бумаге...
Но звонок, не переставая, заливался, как маленькая, тонкоголосая собачонка, бегущая целую версту за экипажем.
-- Какой это дьявол сюда ломится, -- подумал я и, откинувшись на спинку кресла, замер в ожидании.
Прошло три, пять минут... Звонок не прекращался. Противный, резкий, впивающийся в голову звонок.
-- Чтоб у тебя так в голове звонило, негодяй, -- проворчал я и, сердито вскочив, выбежал в переднюю. Надел на голову шляпу, взял трость и заревел:
-- Кто там?!!!
-- А-а, плутишка. Я так и знал, что вы дома. Хе-хе. А притворяется, будто нет дома. Хе-хе. Может быть, у вас была дама, а? Вы что же это в шляпе и с палкой? Собираетесь уходить?
-- Да... Простите. Нужно кое-куда съездить.
Маленький, кривоногий Плинтусов, приветливо улыбаясь, пролез боком в кабинет и сказал:
-- Ну, в таком случае, не буду вас задерживать. Вам в какую сторону?
-- В эту... Гм... На десятую линию Васильевского.
-- Так, знаете что? Я вас подвезу. Погода дождливая, и мне деваться некуда. Натягивайте пальто.
Я чувствовал, что рассказ мой, мой прекрасный психологический рассказ висел на волоске. Положение было не безвыходное только потому, что я должен был обязательно выйти с Плинтусовым и поехать на какую-то десятую линию.
В это время зазвенел телефон. Обрадованный, я схватил трубку.
-- Алло!
-- Это квартира священника Троекратова? -- послышался женский голос.
-- А, Илья Ильич! -- приветливо сказал я. -- Здравствуйте. А я только что хотел к вам ехать на 10-ю линию.
-- Какой там Илья Ильич! Это телефон священника Троекратова?
-- Неужели, -- сказал я печально. -- А я как раз сегодня хотел отдохнуть. Сколько строк?
-- Вы идиот! Я вас спрашиваю одно, а вы...
-- 400 строк? Но я не успею к вечеру. Что? Ну раз необходимо, -- ничего не поделаешь. Сейчас же и засяду!
-- В сумасшедший дом нужно вам засесть!!
-- Да, да. Спасибо. Привет супруге. До свиданья.
Я повесил трубку и сказал:
-- Экая жалость! Оказывается, нужно сейчас засаживаться за работу. Вы уж извините меня...
-- Пожалуйста! -- замахал руками Плинтусов. -- Дело прежде всего. Садитесь и пишите. Скажите, я вам не помешаю?
-- Как вам сказать, -- промямлил я. -- Дело в том, что я не могу при постороннем написать ни единой строчки. Такая уж особенность моего творчества.
-- Вы меня обижаете! -- грустно сказал Плинтусов. -- Какой же я вам посторонний?..
-- Нет, говорю вообще. Присутствие другого всегда развлекает меня.
-- Так это и хорошо, что развлекает. Я, наоборот, был бы очень рад...
-- Но я тогда не могу писать, если кто-нибудь сидит около!
-- Но ведь я не буду вам мешать. Я буду только сидеть и смотреть. Откровенно говоря, мне ужасно хочется видеть своими глазами, как это вы пишете.
-- Но мне так очень трудно писать...
-- Да ведь я буду молчать. Возьму газету и буду читать. Изредка взгляну только как это так сочиняют?
-- Едва ли я сочиню что-либо хорошее, если так, -- слабо усмехнулся я.
-- Не понимаю вас! Вот стоит шкаф. Он же вам не мешает? Вот корзинка для бумаг... Вы когда пишете, ведь, не обращаете на нее внимания; вот диван, -- вы о нем даже и не подумаете. А вот я. Тоже буду сидеть и молчать. Забудьте обо мне. Не думайте обо мне!
-- Ну ладно, -- со вздохом согласился я. -- Вот вам газета.
Я уселся за письменный стол, взял перо и постарался сосредоточиться.
Плинтусов с любопытством смотрел на меня. Я посмотрел на него с тоской.
-- Ну, как? -- сочувственно спросил он. -- Идет дело на лад?
-- Пока нет, -- бледно улыбнулся я.
-- Да вы не смущайтесь. Думайте, сколько хотите!
Я опустил голову, чувствуя на себе его внимательный взгляд. Взял перо и написал:
"Это была женщина, которая часто испытывала свою силу на других, которые окружали ее, наполняли ее скромную квартирку, которая привлекала их"...
-- Пишите, пишите! Не обращайте на меня внимания. У вас сейчас было прекурьезное лицо...
"...Которая привлекала не блеском своим и пышностью, тою пышностью, которая"...
-- Простите, что перебью вас, -- Вы, все равно, не пишете сейчас, а думаете, -- какое сегодня число?
-- 20 июня.
-- Газета у вас, значит вчерашняя.
"...Пышностью, которая так заманчива для некоторых, а милым радушием хозяйки, которая"...
-- Тема-то у вас есть? -- заботливо спросил Плинтусов.
-- Есть!
-- Я думаю, плохо сочиняется в такую погоду. Дожди зарядили со вторника.
-- Что?!
-- Дожди зарядили.
"Которая"...
-- А то вот темка есть. В газете. Ужасный случай! "В одной крестьянской избе в отсутствие родителей лежал младенец. Туда же забрели свиньи, опрокинули колыбельку и сожрали младенца. Остались только руки и ноги". Вот это тема! Этого не выдумаешь. Это сама жизнь!
-- Да, -- рассеянно сказал я. -- Спасибо.
-- Ого! Вчера, оказывается, хоронили Парамонова. Были?
-- Что? Не был.
Молчание продолжалось с минуту.
-- Можно вам что-то сказать?
-- Ну?!
-- Меня удивляет, что вы больше думаете, чем пишете. Я думал, это делается скорее. Извините, что перебил... Думайте, думайте. Больше не помешаю.
-- Творчество очень интимная вещь, -- горестно возразил я.
-- Да, да. Я сейчас смотрел на вас и думал: неужели у всякого человека такое страдальческое лицо, когда он занимается творчеством? Вот и сейчас... Глаза темные, темные...
-- Ффу! -- прошипел я. -- Готово.
-- Неужели, уже готово?
-- Да. Уже написал. Видите -- даже подпись.
-- Здорово! А теперь вы что с этим делаете?
-- Положу в конверт, напишу адрес и отправлю по этому адресу.
-- Знаете что, давайте, я опущу в ящик. Я все равно сейчас ухожу.
-- Да нет, зачем же вам затрудняться.
-- Нет уж -- это мне будет вдвойне приятно. Я присутствовал при самом начале, хочу довести это и до конца. Неужели вы мне не доверяете? Я сейчас же опущу. Пишите адрес!..
Он с любезной настойчивостью подсунул мне конверт, наклеил марку и, забравши письмо, ушел.
-----
Надеюсь, теперь, дорогой редактор, вы перестанете удивляться вчерашнему моему произведению...
И, надеюсь также, что у вас в достаточной мере хватило вкуса, чтобы не пускать его в печать. Потому что рассказ "Почему она разлюбила..." хотя и отличается краткостью и сжатостью, но по-моему недостаточно выношен.