-- Тебе нужно непременно пойти к хироманту, -- сказал мне дядя. -- Он удивительно верно предсказывает настоящее, прошедшее и будущее... Мне, например, он предсказал, что я умру через 15 лет.

-- Не могу сказать, чтобы это было "удивительно верно", -- возразил я. -- Подождем!

-- Чего подождать?

-- Да 15 лет. Если он окажется прав -- так и быть, пойду к нему.

-- А если он сам умрет до этого? -- сказал дядя.

Я призадумался. Действительно, смерть этого удивительного человека поставила бы меня в безвыходное положение... Стоило ему только протянуть ноги, как я оказался бы совершенно слепым человеком, не могущим заглянуть в свое будущее и вспомнить далекое и близкое прошлое.

"Кроме того, -- пришла мне в голову мысль, -- мне есть полный расчет узнать время своей смерти. Вдруг да я умру недели через три? А у меня как раз в банке лежит тысчонка рублей, с помощью которой я мог бы должным образом скрасить свои последние предсмертные дни".

-- Ладно, пойду, -- согласился я.

Хиромант оказался чудесным человеком: без всякой гордости и заносчивости -- как, в сущности, и подобает человеку, отмеченному Богом.

Он скромно поклонился и сказал:

-- Хотя будущее и скрыто от пытливого взора людей, но есть на человеческом теле такой документ, по которому опытный, знающий глаз прочтет все, как по книге...

-- Неужели?

-- Такой документ -- ладонь руки! Нет на земном шаре двух одинаковых ладоней у разных людей, и линии руки отражают все: характер, привычки, поступки и наклонности человека!

Сердце мое задрожало.

"Черт возьми! -- подумал я. -- А я только вчера потихоньку утащил у приятеля сигару, которую тот собирался закурить. Правда, этот поступок заключал в себе элементы чистейшей шутки, но если проклятая рука покажет самый факт, не осветив его с настоящей точки зрения, -- в каком позорном положении окажусь я, похититель сигар... Сумею ли прямо посмотреть в глаза хироманту?"

Я визгливо засмеялся.

-- Презабавную я вчера шутку выкинул... Мы чуть не померли со смеху! Вынул мой приятель сигару, полез за спичками, а я -- фью! Взял да и утащил ее. Вы, надеюсь, не сомневаетесь, что это была шутка?

Хиромант с некоторым изумлением взглянул на меня и сказал:

-- Итак, позвольте вашу руку.

-- Вот вам моя рука, -- взволнованно протянул я руку. -- Говорите все, как есть! Если мне угрожает что-нибудь ужасное -- пожалуйста, не стесняйтесь! Я приготовился к самому худшему!

Он взял остро отточенный карандаш и стал водить им по целому хаосу линий и черточек на моей ладони.

-- Не волнуйтесь! Я скажу все с самого начала. Скажу, например, сколько вам лет... Гм... Вам уже исполнилось двадцать четыре года!

-- Совершенно верно! -- подтвердил я.

Проницательность этого человека стояла вне сомнений: мне действительно исполнилось двадцать четыре года пять лет тому назад; он был бесспорно прав.

Я сгорал желанием слышать дальнейшее.

-- Вы родились на севере, в богатой аристократической семье.

-- Пожалуй, это и верно, -- задумчиво сказал я. -- Ежели Севастополь считать в отношении Центральной Африки севером, то оно так и выйдет. Что же касается отца, то вы, называя его аристократом, ни капельки не польстили покойнику: он щедро раздавал всем окружающим деньги, полученные от торговли в бакалейной лавке, презирал мелочность и был, помоему, настоящим аристократом духа. Спасибо вам за добрую память!

-- Теперь перейдем к характеру... Характер вы имеете угрюмый, мрачный, мизантропический и склонны видеть все в темном свете. Очень интересуетесь медицинскими науками.

Второе было изумительно верно: еще вчера расспрашивал я у знакомых -- не знает ли кто средства от насморка, мучившего меня вторую неделю... Что же касается характера -- я был немного огорчен... "Никто из читателей, -- подумал я, -- не мог получать определенного удовольствия от юмористических рассказов, написанных угрюмым, мрачным мизантропом". А я-то думал о себе как о беззаботном гуляке, юмористе и мастере на всякие штуки.

-- Какая линия говорит о характере? -- отрывисто спросил я.

-- Вот эта.

-- Жаль, что не эта, -- вздохнул я. -- Не та, которая левее. Эта как будто имеет более веселое, извилистое направление.

-- Это линия жизни. Вы имеете две счастливые планеты...

-- Две? Маловато. Прямо, знаете, не обойдешься с ними. А как насчет семейной жизни?

-- У вас есть двое детей, которых вы очень любите, и жена, которая доставляет вам очень много хлопот и неприятностей.

Я был поражен до глубины души.

-- Ну? Где та линия, которая говорит об этом?

Он указал.

Я промолчал, но мне сделалось крайне неловко за свою руку. Она в настоящем случае лгала бессовестно, определенно и бесспорно: ни детей, ни жены у меня не было! Линия ясно красовалась на моей ладони и как будто нагло лезла в глаза. Никогда я не видел более лукавого создания.

Я чувствовал себя обманщиком в отношении того честного человека, который в настоящий момент простодушно доверял моей фальшивой руке, и я сказал:

-- Ничего... Пойдем дальше.

-- Пойдем дальше, -- согласился хиромант. -- У вас в жизни было большое тяжелое горе, которое вы еле перенесли... Было оно, позвольте... на котором году? Да! На двенадцатом. Я ясно вижу, на двенадцатом.

Действительно, я после некоторого напряжения памяти вспомнил, что на двенадцатом году со мной кое-что случилось: однажды, валяясь в сене, я потерял прекрасный костяной перочинный ножик и тридцать копеек наличных денег, выпавших из кармана. Но плохо же знал мою натуру хиромант, если думал, что я еле-еле перенес это горе! Ого! Признаться, я перенес потерю, не моргнув глазом. И в тот же день утащил у старшего брата такой громадный ножик, что он совершенно утешил меня.

В этом месте моя ладонь бессовестно преувеличивала и раздула факт; и чем дальше, тем она больше кривлялась, выдумывала небылицы и возводила на меня разные поклепы.

Кто, например, просил ее утверждать, что я сидел два года в тюрьме? Когда это было?

И мне долго пришлось разглагольствовать перед доверчивым хиромантом об освободительном движении, о жертвах революции, чтобы хотя чем-нибудь скрасить свою неприглядную моральную физиономию.

А рука осмелела и разошлась вовсю.

-- Вы жили три года в Америке и потеряли там все свое состояние!

"Да, -- усмехнулся я про себя. -- Ты бы еще что-нибудь выдумала, голубушка... Ты бы еще отметила на себе, что я покушался на самоубийство".

Рука явно издевалась надо мной.

-- Двадцати одного года вы покушались на самоубийство, но неудачно.

"Я думаю, что неудачно, -- подумал я, -- иначе бы я не сидел здесь. Да и не покушался я вовсе. И в мыслях не было!"

-- Какая это линия свидетельствует о самоубийстве? -- угрюмо спросил я.

-- Вот видите -- эта. Отсюда -- досюда.

Мне было смертельно стыдно за свою собственную руку. Если бы мне подвернулся тот самый ножик, который был мною в свое время утерян в сене и потерю которого моя ладонь раздула до размеров чего-то тяжелого, смертельно холодящего сердце, -- я, не колеблясь, начертил бы этим ножиком на ладони новые линии, которые имели бы большую совесть и скромность и не подводили бы своего хозяина.

А рука в это время выдумывала все новое и новое, а хиромант добросовестно передавал все это мне, а я злился и нервничал...

Смотря с ненавистью на свою ладонь, я думал:

"Где я тонул? Когда я тонул? Зачем тебе нужно было сообщать об этом? Лжешь ты, что у меня жестокий, придирчивый характер!"

Потом рука ударилась в другую крайность: она стала бессовестно передо мной заискивать и грубо, примитивно льстить мне.

-- Ум ваш склонен к великим изобретениям... Все окружающие любят вас и считают человеком с зачатками гения! На тридцатом году вы сотворите произведение искусства, которое прогремит! Женщины бегают за вами толпой!

"Нет, -- горько усмехнулся я про себя. -- Теперь уж, голубушка, не поправишь дела... Навыдумывала, наплела всяких гадостей, да и на попятный".

Гадко! Позорно! Стыдно!

У нее не было никакой логики. Одна линия указывала, что я человек слабый, склонный к заболеваниям и простудам. А рядом тянулась такая же другая линия, которая с пеной у рта опровергала первую и вопила, что никогда она не видела человека здоровее меня.

-- Ты корыстолюбив, скуп и имеешь большие деньги, -- сообщила ехидно ладонь и в подтверждение этого выпячивала отвратительную изогнутую черту.

-- Нет, -- говорила другая, прямая, как стрела, черта, сжалившись надо мной. -- Он щедр, бросает деньги, не считая их, и умрет в крайней бедности.

Я сидел, не смея взглянуть на хироманта. Я был красен как рак.

"Что он обо мне подумает?"

Когда я уходил, хиромант взял плату, еще раз взглянул на мою руку и дружелюбно посоветовал, отметив карандашом какое-то место:

-- Остерегайтесь в своей жизни огня, пожаров и лошадей.

Я их и так остерегался, но после этого предупреждения решил держать ухо востро и при первой же возможности удирать от огня во все лопатки. Лошади тоже не внушали мне доверия. Я решил в будущем, прибегая к услугам этих животных, помещаться так, чтобы между мной и лошадью всегда сидел извозчик. Пусть уж лучше лошадь его растерзает, чем меня.

Уходя, я чувствовал перед хиромантом такую неловкость за все выходки моей ладони, что, желая загладить все это, сказал:

-- Со своей стороны советую и вам остерегаться некоторых вещей... Я хотя и не хиромант, но кое-что в этих делах маракую... Остерегайтесь взбесившихся слонов, кораблекрушений, наводнений и брошенных в вас бомб. Тогда проживете настолько долго, насколько вас хватит! Прощайте.

Теперь я с совершенно новым чувством смотрю на свою ладонь. Я ее и ненавижу, и презираю, и... боюсь.

Я ведь бываю везде, посещаю все места, которые считаю необходимыми, и она будет тоже неотвязно таскаться за мной, шпионить, выслеживать, записывать на своей лживой поверхности все, что со мной случится, и при этом приврет, раздует, исказит так, что мне стыдно будет потом человеку в глаза глядеть... Ужасно неприятно!