Вероятно, многие наблюдательные люди, мимо носа которых жизнь не проскальзывает незамеченной, обратили внимание на то, что праздничные сны не похожи на сны будничные.
Почему?
Мое мнение таково, что между содержанием сна и меню обеда или ужина, проглоченного перед сном, существует больше связи, чем думают.
Заметьте: на праздниках мы видим совсем не такие сны, как в будничные дни и на праздниках же мы совершенно искажаем свое меню, по сравнению с будничными.
Всякий здравомыслящий русский человек на Пасху считает долгом ошеломить, изумить и поразить свой желудок самыми странными неподходящими сочетаниями: жареного барашка есть с куличом, после пары красных или синих яиц проглатывает солидный кусок творожной пасхи, запивает все это ликером, а через десять минут в другом доме, он, как ни в чем не бывало, поглощает розовую, нежную ветчину, фаршированного цыпленка, кулич, рюмку рябиновой, сардинку и, наконец, сахарный розан с верхушки осиротелого кулича...
И всякому, умеющему логически мыслить, ясно, что после таких шагов -- человек совершенно соскакивает с рельс.
Может быть, если бы какой-нибудь ученый нашел лабораторию в тихой аристократической части города, оборудовал ее достойным образом и потом погрузился в опыты на свежих доставляемых ему ежедневно организмах -- он установил и проверил бы научным образом мою гипотетическую теорию.
Более того: работы в этом направлении могли бы выяснить даже совершенно определенное взаимоотношение между сортом потребляемой пищи и содержанием сна. Так что человек, которому пришла бы охота пережить во сне нападение на него шакалов в зловейшей африканской пустыне, залитой прозрачным лунным светом -- знал бы, что для этого ему нужно просто съесть кусок абрикосового торта, семь яиц вкрутую, два всмятку, кусок кулича, намазанного маслом, стаканчик вермуту и кусочек ливерной колбасы.
Может быть, любители амурных похождений легко могли бы прочувствовать их, лежа в безопасной, в смысле ревнивого мужа или серной кислоты, постели -- стоило только перед сном проглотить стакан кофе с лимоном, головку чесноку, рюмку крем-де-ваниль и пару слоеных пирожков с сыром.
Если бы наука заинтересовалась этим -- треть нашей жизни мы могли бы просмаковать по своему выбору и вкусу.
Эх! Да разве кто-нибудь займется этим! Теперь все пошли карьеристы, выскочки или напыщенные, набитые по горло схоластикой глупцы, предпочитающие идти лучше по проторенному пути, чем заглянуть в сладкую, манящую область широкой неизвестности. Эх! Где Мечников? Где доктор Ру? Где Маркони?
Не помню, в каком порядке я уничтожил в течение этого достопамятного пасхального дня: десяток яиц вкрутую, ногу каплуна, три ломтя кулича, половину сырной пасхи, шесть рюмок наливок, водок и полторы бутылки разного вина. Не помню, съел ли я вначале, средине или в конце пару молоденьких огурцов и четверть барашка, искусно сделанного из сливочного масла. А ветчина -- была она или нет? А, может быть, в ней-то и вся суть.
Помню только, что я лег, когда в окно глядели теплые весенние сумерки. Лег и заснул.
Я бы сказал, что в это время радостно гудели и заливались радостные пасхальные колокола. Это было бы чистейшей правдой, но дело в том, что я, по справедливому замечанию одного критика, всегда стараюсь избегать тривиальных образов и выражений.
Проснулся я уже вечером, когда свеча, забытая мною, сгорела наполовину, а за стеной часы отчетливо пробили 10 раз.
Мне захотелось промочить пересохшее горло, и я позвонил.
К моему удивлению, вместо горничной, вошла бонна и, опершись о притолоку, принялась созерцать меня своими белыми рыбьими глазами.
Ее молчание привело меня в беспокойство.
-- Я звонил горничной, -- заявил я. -- Почему пришли вы? Разве в доме никого нет?
Она сделала шаг ко мне, упала вдруг на колени и, схватив мою руку, осыпала ее поцелуями.
-- Фрейлен, что вы делаете?!.. Бросьте, оставьте! -- встревожено закричал я. -- Не надо! Что такое, в самом деле?
Дальнейшее поведение фрейлен совсем испугало меня. Она подскочила к стене, сняла картину, изображавшую известный эпизод со Стенькой Разиным и персидской княжной, закрылась картиной и вдруг... лицо ее выглянуло из-за верхнего края рамы... Страшное, неузнаваемое лицо: черная борода, красные, как у вампира губы и лихо сдвинутая набекрень шапка. Решив, что больше скрываться и притовряться незачем, она отбросила картину в сторону и предстала передо мной во весь рост в алом, шитом позументом кафтане, сафьянных сапогах и с зловещим бердышом в руках.
"Не может быть, -- подумал я. -- Тут что-нибудь да не так!.."
Она шагнула ко мне и, хищно улыбаясь, схватила меня на свои сильные мускулистые руки.
"Оставьте! -- крикнул я. -- Это совершенно лишнее... Здесь даже воды нет... Поставьте меня на пол".
Она тихо засмеялась, размахнувшись, ударила меня головой о стенку ...
Я закричал, открыл глаза и увидел себя лежащим, по-прежнему, на постели. Картина, изображающая эпизод Стеньки Разина с персидской княжной, мирно висела на стене.
"Черт знает, что, -- подумал я недовольно. -- Лучше встать..."
Однако пить хотелось по-прежнему, как во сне. "Очевидно, -- подумал я, -- жажда, томившая меня, имела тесную связь с Волгой, по которой плыли струги Разина, на картине".
Я закурил папироску, пошел в столовую, с жадностью выпил воды и вернулся к себе в спальню.
Подняв шторы, я увидел залитую светом луны улицы и много праздничного народа, сновавшего взад и вперед. Это было красивое зрелище из окна четвертого этажа -- черные пятна на прозрачном фоне.
Почему-то мне сделалось грустно. Вы заметили, что в праздник перед вечером, когда внизу шныряет веселая толпа, раздаются отдаленные голоса и крики, когда откуда-то доносится звук хриплого граммофона -- особенно бывает грустно. Будто ничего не было впереди, ничего не будет потом, и время остановилось и не хочется пошевелиться в этом углу без времени и пространства, без прошлого и будущего, с одним мертвым настоящим, с печальной нирваной остановившегося человека, замурованного в стеклянном гробу.
Очнулся я от громких криков на улице...
-- Стой, оставь! Не трогай! Я тебе говорю -- оставь!
Потом раздалось несколько глухих ударов и подавленный крик.
-- Держи его, стой! Ах, мерзавец!
Из толпы, сгрудившейся около трамвайной остановки, вырвалась человеческая фигура и побежала по мостовой.
"Пьяная праздничная история", -- с отвращением подумал я.
Человек бежал, подпрыгивая, как серна, молчаливый, с опущенной головой. Так должен бежать убийца от жертвы.
Он добежал до моего дома и вдруг с энергией отчаяния стал карабкаться по водосточной трубе.
-- Не убежит!.. -- орали снизу злобные разъяренные голоса. -- Все равно поймаем голубчика!..
Человек, однако, молча, продолжал свое рискованное упражнение. Я уже слышал его тяжелое дыхание на расстоянии одного этажа от меня...
"Наверное, собирается вскочить в открытое окно третьего этажа", -- подумал я.
Но он полз и полз по водосточной трубе...
И вдруг... Я вскрикнул от ужаса... В уровень с подоконником показалась лысая голова, без единого волоска, обильно забрызганная кровью. Кровью налились и страшные вампирьи глаза и шея, красная неизвестно от чего, -- от напряжения или чужой крови.
Его скрюченные пальцы уцепились за мой подоконник, и он, глядя на меня упорным пронзительным взглядом, вдруг стал медленно вползать в мою комнату...
Секунда нечеловеческого ужаса, и я с отчаянным криком бросился к нему, стараясь отделить его пальцы от подоконника, толкая его вниз, пачкая руки о его кровавую лысую голову.
Но он, изловчившись, схватил меня за руку и вдруг, весь осунувшись вниз, -- медленно потащил меня за собою.
Тоска близкой смерти, холод отчаянного ужаса заморозил мое сердце.
Я дико закричал и... проснулся на постели, держась судорожно сжатыми пальцами за спинку кровати.
"Какой вздор", -- сердито подумал я -- сон во сне". Это напоминает мне деревянные пасхальные яйца, вложенные одно в другое: откроешь синее -- внутри красное, откроешь красное -- дальше зеленое.
И, энергично вскочив с постели, решил:
-- Самое лучшее -- пойти на воздух.
Позвонил, приказал горничной дать холодной воды, освежился и, одевшись, вышел на улицу.
Никакой луны не было, и темные улицы опустели; только издали доносился отголосок погасающего шума.
"Странно", подумал я. "Кажется, ведь сон был, а как здраво и ясно рассуждал я, стоя около окна, о праздничной грусти и щемящем одиночестве"...
И вдруг мне пришла в голову безумная жуткая мысль: а что, если я и теперь сплю, а эта улица, этот извозчик, дремлющий на углу, эта горничная, глазеющая у ворот на редких прохожих -- все это сон?
Конечно, есть тривиальнейшее испытание для таких случаев -- ущипнуть себя, но я ничего не знаю нелепее этого опыта: сонный щипать себя не будет, а бодрствующий слишком ясно сознает, что он бодрствует, чтобы щипать себя.
Успокоившись на этом, я бодро зашагал дальше... Из переулка вышла прихрамывавшая старуха и, заметив меня, привязалась ко мне, требуя, чтобы я успокоил "ее старые кости каким-нибудь пятачком".
Я пошарил по карманам. Мелочи не было.
-- Бог подаст, бабушка. Нет мелких.
Она залилась вдруг ядовитым смешком, прыгнула с несвойственной ее возрасту резвостью ко мне и, ухватив меня костлявыми руками за шею, стала пригибать к земле.
Удивительная вещь: я нисколько не испугался.
Я уже знал, что это сон.
И тут же, будто пораженная этим моим сознанием, старушка сразу свалилась с меня, а я побежал дальше, свободный, вольный и восхищенный сознанием, что все это сон и бояться мне нечего.
Действительно, добежав до какой-то реки, я прыгнул в воду и, нырнув, попал в ярко освещенную комнату; какие-то люди толпились в ней, громко разговаривая и смеясь. Очень красивая дама подошла ко мне и положила обнаженные руки ко мне на плечи... Сладостное чувство охватило меня: я прижался щекой к ее гладкой голой руке, обвил рукой ее гибкую талию, припал к полуобнаженной груди и... проснулся, конечно, проснулся! Проснулся, когда не надо!..
Злость охватила меня... Я оказался в каком-то другом дурацком мире, я шел по какой-то неведомой дороге, которая неизвестно было -- когда окончится.
В комнате было темно, а за стеной пробило десять часов.
Сплю я, или не сплю?..
Я вскочил с постели, умылся, оделся и выбежал с тяжелой головой на улицу.
Признаться ли: то, что красавица такая близкая, такая доступная, ускользнула из моих рук -- страшно взбесило меня.
Когда я хотел прервать сон, он не прервался; когда я хотел его продолжить -- проснулся.
И опять я шагал по улице, и опять с недоумением спрашивал себя: сплю я или не сплю.
Улица была почти пустынна. Только издали доносился топот чьих-то тяжелых ног и гортанный крик.
...В темноте показалось что-то громадное, массивное... Оно шло, издавая странный трубный звук. Я приостановился... Три слона цугом шагали ко мне, с какими-то странными попонами на спине. Человек в чалме прыгал и суетился около.
А сзади меня раздался серебристый голос:
-- Вот они, наконец-то!
Я оглянулся: сзади меня стояла красавица в полном смысле слова: высокая, стройная с бледным очаровательным лицом и блестящими глазами.
Я потянулся к ней руками, обнял, и стал крепко целовать в губы и глаза. Полное чувство безответственности, безнаказанности пьянило меня странным сладким образом...
Но она закричала и вырвалась от меня... Я бросился к ней и побежал, как на крыльях, настигая беглянку, которая, как раненная птица, издавала отчаянные крики.
Я настигал, я настиг ее... Но грубые руки городового схватили меня и крепко встряхнули...
"Эх, -- весело подумал я. -- Хоть раз в жизни"...
И крепко ударил городового по лицу.
Тут случилось нечто, до такой степени реальное, что я был потрясен: городовой дал свисток, прибежали четыре дворника... Все толкали меня, хватали за руки, а красавица, плача, объясняла в это время сурово-настроенному после пощечины городовому, что она жена директора цирка, что она мирно стояла, ожидая своих слонов с вокзала, что я набросился на нее с явной целью лишить ее чести и что она требует отвести "этого мерзавца" в участок и дать делу дальнейший ход.
Когда нас вели в участок, я шел и думал, что пристав, увидев меня, станет на голову или превратится в старуху, набросится на меня и начнет душить, я по шаблону "вскрикну и проснусь".
Ничего подобного... Пристав был, как пристав, и он составил протокол и потом удостоверяли мою личность и, когда меня отпустили, я вернулся домой, опозоренный, вернулся преступником, над которым висит обвинение в "покушении на лишение чести женщины и в оскорблении городового при исполнении сим последним служебных обязанностей".
И теперь, хотя уже прошло с тех пор три дня, и я уже являлся на допрос -- у меня в самой глубине души теплилась маленькая надежда: а вдруг я проснусь еще раз. Вдруг случится что-нибудь такое, от чего я "вскрикну и проснусь".
Дай Бог.