I
Дело было зимой в Петербурге, в трескучие морозы, когда термометр показывал 22° -- вот почему никто не мог поймать и уличить во лжи этого проклятого мошенника Новаковича.
Мы оказались в совершенно беспомощном положении, а Настасья Николаевна не придумала ничего лучшего, как прийти в восторг от подвигов Новаковича.
Мы четверо составляли свиту Настасьи Николаевны -- женщины, которая была более умна, чем проницательна, и более красива, чем умна. Из нас четверых -- трое были скромные, простодушные, честные люди, а четвертый -- Новакович.
Перед камином в гостиной Настасьи Николаевны разостлали пушистый ковер, поставили на двух томах энциклопедического словаря бутылку бенедиктина и рюмки, легли на животы все, не исключая Настасьи Николаевны, и, примостившись поудобнее, стали говорить о том, что кому приходило в голову.
-- Интересно: какой вкус имеет человеческое мясо?-- щурясь на огонь, промямлил молодой Шмидт.
-- Не пробовал, -- ответил Новакович, как будто бы спрашивали об этом именно его, -- лгать не буду: что не пробовал -- то не пробовал...
-- А вот, -- сказала Настасья Николаевна, -- вас здесь четверо мужчин: были ли у кого-нибудь из вас в течение вашей жизни обагрены руки человеческой кровью?
-- Не могу похвастаться, -- отвечал опять назойливый Новакович. -- Чего не было -- того не было.
-- У меня были обагрены, -- признался молчаливый Работорговцев, обращая к нам расширившиеся от ужасных воспоминаний глаза. -- Однажды я наклонился зашнуровывать ботинок, а кровь так и хлынула из носу на руки. Я, видите ли, полнокровный.
-- Вы, видите ли, не полнокровный, а глупый, -- возразила Настасья Николаевна. -- Ну, хорошо... если вы не совершали преступления, то, может быть, на вашей совести, господа, есть какие-нибудь подвиги?
Подвиги оказались у Новаковича.
-- Есть подвиги! -- заявил он. -- Два. Однажды я, раздеваясь в купальне, услышал крики. Оказалось, что кто-то тонет... Я, как был в ботинках, в белье, бросился в воду и вытащил несчастного.
-- А второй подвиг? -- спросил Шмидт.
-- Да это и есть второй. Первый -- когда я бросился одетый в воду, а второй -- когда я вытащил утопающего.
-- А кто, господа, из вас самый лучший пловец? -- спросила Настасья Николаевна.
-- Я! -- сказал Новакович.
-- Ну это уж слишком! -- возмутился я. -- Откуда вы знаете, как плаваем мы: Шмидт, Работорговцев и я?! Может быть, мы трое плаваем как рыбы!
-- Хорошо, -- язвительно засмеялся Новакович.
-- Сколько вы можете проплыть без отдыха?
-- Полверсты, -- подумав, отвечал Шмидт.
-- А я версту, -- заявил я.
-- И я, -- заявил Работорговцев.
-- Версту?! -- засмеялся Новакович. -- Это у них называется "как рыбы"!.. Ха-ха! Знаете ли вы, милые мои, что я проплывал по шести верст!
Если бы в то время было лето, я схватил бы Новаковича за шиворот, потащил бы к морю и, швырнув его в воду, заставил бы проплыть на моих глазах эти шесть верст.
Но он, чувствуя себя хозяином положения, перевернулся на спину, засвистал и потом небрежно продолжал:
-- Да... А как я ныряю! Боже ты мой!.. Однажды, купаясь в реке, я нырнул на глазах публики и исчез. Искали меня до самого вечера. А я преспокойно вынырнул на другом берегу, потихоньку оделся и ушел.
-- Во что же вы оделись, если ваша одежда была на другом берегу?
Новакович посмотрел на меня, скосив свои холодные глаза.
-- У меня была заготовлена другая. На втором берегу...
Мы трое скрипели зубами, грызли края рюмок с бенедиктином, но ничего не могли с ним поделать.
А он рассказывал Настасье Николаевне:
-- Прыгать в воду нужно умеючи. Если прыгать с большой высоты неумело -- можно разбиться о воду... я прыгал однажды с самой верхушки мачты корабля... Сажень десять... Море внизу кажется маленьким-маленьким.
-- Как же вы могли, -- спросил методичный Шмидт, -- прыгать с мачты прямо в море, если на вашем пути встречается борт корабля? Он должен далеко выдаваться за линию полета.
-- Да, -- согласился Новакович, целуя руку Настасьи Николаевны. -- Он и выдавался.
-- Ну?! Так как же...
-- Да так, -- усмехнулся Новакович. -- Я прыгал во время волнения, когда была качка. Я выжидал наклона корабля в мою сторону и прыгал. Промедли я несколько секунд -- мое тело безжизненной массой ударилось бы о борт корабля...
-- Вы, значит, очень ловки? -- любуясь им сквозь опущенные веки, спросила Настасья Николаевна.
Новакович, охорашиваясь, сложил руки на груди, вытянул ноги и хладнокровно кивнул головой.
-- Да, я очень ловкий.
-- Да уж ловкий, нечего и говорить, -- проворчал Шмидт.
-- Ловкий парень! -- усмехнулся Работорговцев.
-- Я ловкий! -- засмеялся Новакович.
-- Ловкий, -- подумал я. -- Ловкий, чтоб ты пропал.
-- Ловкий, -- подтвердил еще раз Новакович. -- Не пропаду. Я, можно сказать, вырос на море.
-- Как же вы говорили раньше, что ваша родина Москва? -- спросил я, подмигнув Шмидту. -- Как же так?
-- Да, Москва!.. Что ж из этого? -- удивился Новакович.
-- Как же так: то -- Москва, то -- вырос на море?
-- Ну да -- что ж из этого?
-- Какое же в Москве море?
-- В Москве моря нет. Но что ж из этого следует?
Его наглый, какой-то хладнокровно-стальной тон смутил меня.
-- Как же... вы... росли?.. -- пробормотал я.
-- Так и рос. Не оставаться же мне ради вашего удовольствия всю жизнь маленьким ребенком.
Настасья Николаевна засмеялась. Лучше бы она меня ударила.
II
22 градуса мороза, Петербург, пылающий камин, пушистый ковер и бенедиктин на энциклопедическом словаре -- все это осталось далеко позади.
Было жаркое, летнее утро, был севастопольский бульвар, тихое море и нагретая солнцем скамейка, на которой я еле мог усидеть.
Сзади меня послышался скрип песка под чьими-то ногами и мелодичный свист. Я оглянулся и бросился вдогонку за промелькнувшим человеком.
-- Новакович! -- крикнул я. -- Эй, Новакович! Стойте!
Приветствовал он меня равнодушно, без особенной радости.
-- Очень рад видеть вас, Новакович, -- сказал я, зловеще улыбаясь. -- Посостязаемся! Надеюсь, вы помните, что говорили зимой на пушистом ковре? Хе-хе! Это редкое зрелище -- видеть, как человек переплывает расстояние в шесть верст.
-- А разве я говорил шесть? -- осведомился, чертя палкой по песку свое имя, Новакович.
-- Шесть.
-- Да, но в речной воде. Речная легче морской.
-- Хорошо, -- согласился я. -- Пусть. Положим на морскую воду половинное расстояние: три версты. Идет?
Он о чем-то думал.
-- Пожалуй. Когда?
-- Завтра.
Он мог удрать из Севастополя сегодня же вечером. Поэтому я решил не спускать с него глаз и увязался за ним обедать. После обеда мы ужинали, а потом, поздно вечером, я под каким-то предлогом напросился к нему ночевать.
Было ясное, жаркое утро. Держа Новаковича под руку, я вел его в купальню, а он вперемешку со свистом рассказывал:
-- Теперь нет хороших пловцов... Помню, лет семь тому назад я плавал в Одессе с одним английским матросом... Вилли Сандерсом. Отплыли мы так, что берегов не видно. Что делать? Куда возвращаться?.. Компаса нет... "Плывем, -- говорит Сандерс, -- сюда". "Как -- сюда? А вдруг берег останется сзади, и мы поплывем в открытое море"... Положеньице! Поплыли на авось...
-- Ну? -- мрачно спросил я.
-- В десяти верстах пароход нас подобрал. Что смеху было!
-- Вот и купальня, -- сказал я. -- Ну-с, разденемся.
Мне казалось, что я припер Новаковича к стене. Выхода ему не было... В его плаванье я верил так же, как в философский камень.
К моему удивлению, он бодро разделся, натянул купальный костюм и вышел на лестницу.
-- Вот что... -- обратился он ко мне. -- Я поплыву, и если через два часа не вернусь -- значит, что-нибудь меня задержало. Тогда вы не ждите -- можете идти домой. Завтра увидимся.
-- Ладно, ладно... Лезьте в воду.
-- Сейчас полезу. Как вы думаете -- холодная вода?
-- 20 градусов.
-- Ага... 20. Сейчас... сейчас полезу.
Он опустил одну ногу в воду и вдруг, вздрогнув, обернулся ко мне. На лице его была написана гадливость и отвращение, будто бы он наступил на лягушку.
-- Что с вами? -- удивился я.
Он взял меня за руку, отвел в сторону и шепнул, брезгливо выпятив губы:
-- Я не могу лезть в воду.
-- Почему?!
-- Тот вон толстый человек, который за канат держится, сейчас плюнул в воду.
-- Эка важность! Не в ванну же он плюнул, а в море. Море велико.
Не слушая меня, он стянул купальный костюм и с дрожью отвращения стал одеваться...
-- Какая гадость! И как это позволяют плеваться?.. Фи! Только вспомню об этом -- с души воротит! А вы... -- обратился он ко мне, брезгливо всматриваясь в мое лицо, -- неужели вы бы купались в такой заплеванной воде?
-- Дело не в этом, -- угрюмо возразил я.
-- Завтра встанем пораньше и придем, когда никого не будет. Ладно?
-- Вот это -- другое дело. Сделайте одолжение!
III
Когда мы пришли на другое утро -- в купальне не было ни души. Только в соседней женской купальне слышался чей-то разговор, взвизгивания и плеск воды.
Новакович опять быстро, с готовностью, переоделся в купальный костюм, вышел на лестницу, потом сейчас же вернулся и, смущенно смеясь, подошел ко мне.
-- Ну? Что еще? -- нервно спросил я.
-- Там... женщины, -- сконфуженно прошептал он.
-- Да! Женщины. А вы что, -- злобно прошипел я, -- стесняетесь их?!
Он застенчиво провел пальцем по шву купального костюма.
-- Они... смотрят... Я почти... голый. Как же так?
-- Подумаешь, Иосиф Прекрасный! -- разозлился я. -- Лезьте в воду! Плывите!
Он тихо смеялся, подкатывая глаза, будто бы его щекотали.
-- Ах, что вы, что вы!.. На виду у женщин... С голыми ногами... Ах! Мне, право, так неловко...
-- Хорошо! -- закричал я. -- Хорошо! Мы возьмем лодку, отплывем в открытое море, и вы там поплаваете, черт возьми. Вам ведь все равно?!
-- И прекрасно! -- оживился он. -- Лучше этого и придумать нельзя... Хоть сейчас.
-- Ладно, -- усмехнулся я. -- Сейчас -- так сейчас.
Через двадцать минут мы в четыре весла неслись из бухты на большом, просторном ялике.
-- Ну вот, здесь хорошо, -- сказал я, искоса поглядывая на него. -- Ни души не видно, и всюду открытое море. Глубина здесь аршин сорок -- пятьдесят.
-- Средняя глубина,-- кивнул головой Новакович.-- На такой глубине я в молодости доставал со дна ракушки.
Он разделся, взял купальный костюм, завернутый в газетную бумагу, и стал его разворачивать. Скользя глазами по газете, он вдруг наклонился, впился в нее взглядом и тихо выругался.
-- О, черт возьми! Вот не везет -- так не везет!
-- Что?!! -- крикнул я, сжимая кулаки.
-- Оказывается, в открытом море нельзя купаться. Вот постановление градоначальника, напечатанное в газете: "Во избежание несчастных случаев, запрещается купальщикам выезжать в открытое море"...
-- Вздор! -- сказал я. -- Нас здесь никто не увидит, а яличнику я дам за молчание пять рублей! Лезьте в воду.
Новакович обиженно пожал плечами.
-- Как! Вы хотите, чтобы я нарушил приказ начальства, того начальства, которое поставлено над нами самим Богом, которое заботится о нас и которое знает лучше: что хорошо, что плохо?! Никогда я себе этого не позволю... Э, нет... Плохо же вы знаете Новаковича!
Я действительно плохо знал Новаковича. Когда мы возвращались, я устало, апатично смотрел на далекий горизонт, а Новакович оживленно рассказывал:
-- Помню, в Красном море был со мной случай: нырнул я, вижу -- акула... Я как крикну на нее...