I
С самого раннего детства наибольшим моим удовольствием было -- устроить какую-нибудь мистификацию. Первые мои мистификации -- плод кроткого детского ума -- не носили характера продуманности, замысловатости и сложности.
Просто я изредка выскакивал из детской, мчался в кухню и кричал диким голосом:
-- Ага-афья! Иди, тебя мама зовет!
Кухарка легко поддавалась на эту удочку, шла к матери, а мать-то ее и не звала!..
Потеха была невообразимая.
Или шел я с самым невинным лицом в кабинет к отцу и сообщал, что его зовут к телефону.
Нужно ли говорить, что никто отца к телефону не звал, и простодушный старик тщетно по десяти минут орал у телефона:
-- Кто у телефона? Кто звонил?! Да отвечайте же, черти раздери!!
Вообще в это блаженное время младенчества и детства все мои мистификации вращались вокруг того, что кто-то зовет кого-то, кто-то имеет в ком-то нужду, а по расследовании выяснялось, что никто никого не звал и все это -- мои хитрости.
Один раз только в детстве совершил я оригинальную мистификацию, непохожую на "кто-то кого-то зовет". Какой-то знакомый прислал с посыльным моей старшей сестре коробку конфект. Я встретил этого посыльного на лестнице, взял конфекты и, залезши потом в какие-то дрова, целиком уничтожил всю коробку.
Вечером этот знакомый пришел к нам в гости и тщетно дожидался благодарного словечка от сестры. Она его так и не поблагодарила, а ему неловко было спросить: получила ли она конфекты?
В период юности мистификации усложнились, приобрели некоторую яркость и блеск...
На дверях одного магазина я приклеил потихоньку большой плакат: "Вход посторонним строго воспрещается" -- и хозяин магазина, сидя целый день без покупателей, искренно недоумевал, куда они провалились.
У проходившего по улице пьяного я взял из рук купленную им газету и, перевернув ее вниз заголовком, уверил беднягу, что вся газета напечатана вверх ногами. Он догнал газетчика и устроил ему страшную сцену, а я чуть не танцевал от удовольствия.
Но особенного блеска и красоты достигли мои мистификации, когда я перешел из юношеского в зрелый возраст. По крайней мере, мне лично они очень нравятся.
II
Однажды ко мне явился сын моих знакомых, великовозрастный гимназист, и сообщил, что он устроил аэроплан.
-- Летали? -- спросил я.
-- Нет, не летал.
-- Боитесь?
-- Нет, не боюсь.
-- Почему же вы не летаете?
-- Потому, что он не летает. Если бы он полетел, согласитесь сами, полетел бы и я.
-- Может быть, в нем чего-нибудь не хватает? -- спросил я.
-- Не думаю. Мотор трещит, пропеллер вертится, проволок я натянул столько, что дальше некуда. И вместе с тем проклятая машина ни с места. Что вы посоветуете?
Я обещал заняться его делом и простился с ним.
Через час ко мне зашел журналист Семиразбойников. Он тоже явился ко мне, чуть не плача, с целью поведать свое безысходное горе.
-- Можешь представить, коллега Попляшихин сделал мне подлость!.. Я собирался на гребные гонки с целью дать потом отчетец строк на двести, а он написал мне подложное письмо от имени какой-то блондинки, которая просит меня быть весь день дома и ждать ее. Понятно -- я ждал ее, как дурак, а он в это время поехал на гонки и написал отчет, за который редактор его похвалил, а меня выругал.
-- Чего же ты хочешь? -- спросил я его.
-- Нельзя ли как-нибудь написать?
-- Можно. Ступай и будь спокоен. Я займусь твоим делом!
Он ушел. Это был день визитов: через час у меня сидел Попляшихин.
-- Тебе еще чего? -- спросил я.
-- Приятная новость: я подставил ножку этому дураку Семиразбойникову, и теперь редактор, после гонок, считает меня первым спортсменом в мире. Только знаешь что? Я боюсь полететь.
-- Откуда?
-- Не откуда, а куда. Вверх. На аэроплане. Редактор требует, чтобы я взлетел на каком-нибудь аэроплане и дал свои впечатления. Понимаешь ли -- это ново. А я боюсь.
-- Ступай! -- задумчиво сказал я. -- Иди домой и будь спокоен. Я займусь твоим делом.
III
На другой день с утра я энергично занялся полетом Попляшихина, и к обеду все было готово.
Целая компания наших друзей сопровождала нас с Попляшихиным, когда мы подъехали к даче родителей великовозрастного гимназиста, владельца аэроплана.
Был с нами и Семиразбойников, на которого то и дело оглядывался Попляшихин, будто боясь, чтобы тот не устроил ему какого-нибудь подвоха. Семиразбойников же был молчалив и сосредоточен.
Осмотрели хитрое сооружение гимназиста. По наружному виду -- аэроплан был как аэроплан.
Мы взяли Попляшихина под руки, отвели в сторону и спросили:
-- Вы подвержены головокружению?
-- Гм... кажется, да, -- сконфуженно ответил журналист.
-- В таком случае я не могу вас взять, -- сурово сказал гимназист. -- Вы начнете кричать, хватать меня за руки и погубите нас обоих.
-- О, Боже! -- закричал журналист. -- А я уже обещал редактору полет. Умоляю вас -- возьмите меня! Хоть на немножко.
-- Хотите лететь с завязанными глазами? -- предложил я.
-- Но ведь я тогда ничего не увижу.
-- А что вам видеть? Главное -- ощущения.
-- Да ведь пропадет половина всей прелести полета.
-- Вы рискуете потерять целый полет.
Попляшихин спросил гимназиста нерешительно:
-- А вы как думаете?
-- С завязанными глазами я вас возьму. По крайней мере смирно сидеть будете.
-- Берите! -- махнул рукой Попляшихин.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Пропеллер, пущенный опытной рукой гимназиста, затрещал, загудел и слился в один сверкающий круг.
-- Садитесь же! -- скомандовал гимназист.
Бледный Попляшихин подошел к нам, обнял меня и сказал, криво усмехаясь:
-- Ну, прощай брат... Свидимся ли?
-- Мужайся! -- посоветовал я.
Кто-то из друзей поцеловал Попляшихина, благословил его и одобряюще сказал:
-- Суждено умереть -- умрешь, не суждено -- не умрешь. Лети, милый! Дай Бог тебе...
Попляшихин подошел к Семиразбойникову и нерешительно протянул ему руку.
-- Ты, брат, кажется, на меня дуешься? Прости, ежели что... Сам знаешь -- такое дело...
Семиразбойников приложил платок к глазам.
-- Бог с тобой! Зла на тебя я не имею и дурного не желаю. Пошли тебе Господь удачи!
Оба расцеловались. Минута была торжественная.
-- Прощайте, братцы, -- с искусственной бодростью крикнул Попляшихин, взбираясь на какое-то креслице сзади гимназиста и путаясь в целом лабиринте проволок. -- Не поминайте лихом!
Гимназист обернулся к своему спутнику и туго завязал носовым платком ему глаза.
Пропеллер бешено вертелся, мы кричали, а Попляшихин сидел такой бледный, что лицо и платок были одного цвета.
-- Отпускайте! -- скомандовал гимназист. -- Летим!
Мы зашли сзади, уцепились за хвост аэроплана и протащили его несколько шагов.
Потом подошли вплотную к гордо сидевшему на своем неудобном сиденье гимназисту и стали слушать.
Заглушаемый шумом пропеллера, гимназист орал во все горло, обернувшись назад:
-- Тридцать метров над землей! Сорок! Пятьдесят два!!! Что вы чувствуете?
-- Страшно! -- прохрипел Попляшихин.
-- Бодритесь. Это только сначала.
-- Где мы сейчас?
-- Мы пролетаем над какой-то деревушкой. Люди, как клопы, ползут по дорожкам. Церковь кажется серебряным наперстком. Держитесь! Сейчас будет порыв ветра!
Мы с Семиразбойниковым поднялись на цыпочки и стали дуть на Попляшихина, а потом сорвали с него шапку и отступили.
IV
Тот человек, который благословлял его, взял с земли тряпку и мазнул Попляшихина по лицу.
-- Ой, что это? -- закричал Попляшихин.
-- Птица ударилась! -- ответил гимназист. -- Не смущайтесь!.. Сейчас мы пролетаем над рекой!!! Лодки кажутся щепочками, а паруса -- обрывками бумажки! На западе собирается туча!! Кажется, будет дождь... Ах, черт возьми... на меня уже упало несколько капель!
Семиразбойников притащил садовую лейку и, взобравшись мне на плечи, стал щедро поливать трясущегося журналиста.
-- Вода!!
-- Не вода, а дождь. Он сейчас, впрочем, перестанет... Можно подняться выше?
-- А... где мы?
-- Двести двадцать метров! Вдали виден какой-то город.
-- Д...двести?.. Спускайтесь! Ради Бога, спускайтесь! Тут нет воздуху... Я задыхаюсь!..
-- Понятно! -- проревел гимназист сквозь шум пропеллера. -- Наверху разреженная атмосфера. Приготовьтесь -- спускаемся!..
Попляшихин судорожно уцепился за планки аппарата, молчаливый, со сжатыми губами, а Семиразбойников поднялся сзади на цыпочки и стукнул товарища кулаком по голове.
-- Ой!
-- Толчок от спуска, -- сказал гимназист. -- Всегда ударяет в голову. Впрочем, поздравляю. Спуск великолепный.
Мы захлопали в ладоши и подняли бешеный крик, а наш фотограф отступил назад и сунул в карман кодак, которым он снимал полет Попляшихина.
-- Браво! Молодцы, ребята! Один момент мы думали, что вы не вернетесь: совсем с глаз скрылись!
Попляшихин сорвал с глаз повязку, соскочил с аэроплана и очутился в объятиях друзей.
Семиразбойников приблизился к нему и протянул руку.
-- Поздравляю, -- тихо, сконфуженно сказал он.-- Я думал о вас хуже... Вы не трус, и держали себя прекрасно. Я бы никогда не рискнул забраться на такую высоту!
-- А вы знаете -- совсем и не страшно было. Только когда какая-то птица шваркнулась о мою физиономию -- жуть по спине прошла. Дождь тоже потом мочил... А впрочем, пустяки.
-- Да, -- сказал горячо Семиразбойников. -- Только с помощью таких безрассудно отважных, смелых людей и совершается великое дело завоевания воздуха!
-- Урра, Попляшихин!!
Попляшихин подошел к гимназисту и обнял его.
-- Без вас никогда бы я не сделал этого.
-- О, что вы, право... -- покраснел скромный гимназист.
V
Всякий интересующийся воздухоплаванием мог прочесть на другой день в газете:
"Полет журналиста Попляшихина.
Вчера мне удалось достичь того, о чем тысячи людей пока только мечтают...
Я поднимался на аэроплане!
Удивительная вещь: когда я только уселся на свое место, в душу закрался жуткий, предательский страх, но стоило только отделиться от земли, как страх исчез и уступил место какому-то страшному спокойствию и легкости...
Ветер свистел в ушах, фуражку рвало с головы, но казалось, что это происходит не со мной, а где-то далеко-далеко. Под ногами расстилалась великолепная панорама... Вот какая-то деревушка... Церковь кажется серебряным наперстком, а люди -- жалкими мизерными клопами.
Мы пролетаем над рекой... Что это? Какие-то щепочки? Нет, это лодки! А на них что? Лоскутки бумаги? Господи! Да ведь это паруса!! И преклоняешься перед величием Творца...
Пилот кричит: -- Пятьсот метров! Шестьсот! Семьсот!!
В ушах шум, дышать затруднительно... Я прошу спуститься...
Несколько минут молчания, неожиданный толчок, больно отозвавшийся в голове, -- и мы снова на земле среди восторженно приветствовавших нас друзей...
И кажется -- будто это сон, будто греза о невозможном, о несбыточном. Но нет -- не сон это! Щека болит от удара крылом налетевшей птицы, и мокрое от дождя платье прилипает к телу... А сердце немолчно стучит:
"Свершилось! Воздух завоеван!"
VI
Статья Попляшихина появилась в газете 12 числа. А 13-го в другой газете, конкурирующей с попляшихинской, появилось подробное фактическое описание всех стадий полета, иллюстрированное фотографическими снимками.
На снимках ясно было видно -- какой дождь мочил Попляшихина, и какая птица задела его крылом, и какой ветер сорвал с него фуражку...
Все боялись, что Попляшихин повесится.
Но он только запил.