Я сидел в четвертом раду кресел и вслушивался в слова, которые произносил на сцене человек с небольшой русой бородой и мягким взглядом добрых, ласковых глаз.
-- Зачем такая ненависть? Зачем возмущение? Они тоже, может быть, хорошие люди, но слепые, сами не понимающие, что они делают... Понять их надо, а не ненавидеть!
Другой артист, загримированный суровым, обличающим человеком, нахмурил брови и непреклонно сказал:
-- Да, но как тяжело видеть всюду раболепство, тупость и косность! У благородного человека сердце разрывается от этого.
Героиня, полулежа на кушетке, грустно возражала:
-- Господа, воздух так чист, и птички так звонко поют... В небе сияет солнце, и тихий ветерок порхает с цветочка на цветочек... Зачем спорить?
Обличающий человек закрыл лицо руками и, сквозь рыдания, простонал:
-- Божжже мой! Божжжже мой!.. Как тяжело жить!
Человек, загримированный всепрощающим, тихо положил руки на плечо тому, который говорил "Божже мой!".
-- Ирина, -- прошептал он, обращаясь к героине, -- у этого человека большая душа!
На моих глазах выступили слезы.
Я вообще очень чувствителен и не могу видеть равнодушно даже, если на моих глазах режут человека.
Я смахнул слезу и почувствовал, что эти люди своей талантливой игрой делают меня хорошим, чистым человеком. Мне страстно захотелось пойти в антракте в уборную к тому актеру, который всех прощал, и к тому, который страдал, и к грустной героине -- и поблагодарить их за те чувства, которые они разбудили в моей душе.
И я пошел к ним в первом же антракте.
Вот каким образом познакомился я с интересным миром деятелей подмостков...
* * *
-- Можно пройти в уборную Эрастова?
-- А вы не сапожник?
-- Лично я не могу об этом судить, -- нерешительно ответил я. -- Хотя некоторые критики находили недостатки в моих рассказах, но не до такой степени, чтобы...
-- Пожалуйте!
Я шагнул в дверь и очутился перед человеком, загримированным всепрощающим.
-- Ваш поклонник! -- отрекомендовался я. -- Пришел познакомиться лично.
Он был растроган.
-- Очень рад... садитесь!
-- Спасибо, -- сказал я, оглядывая уборную. -- Как интересна жизнь артиста, не правда ли?.. Все вы такие душевные, ласковые, талантливые...
Эрастов снисходительно усмехнулся.
-- Ну, уж и талантливые... Далеко не все талантливы!
-- Не скромничайте, -- возразил я, садясь.
-- Конечно... Разве этот старый башмак имеет хоть какую-нибудь искру? Ни малейшей!
-- Какой старый башмак? -- вздрогнул я.
-- Фиалкин-Грохотов! Тот, который так подло играл роль героя.
-- Вы находите, что он не справился с ролью? Зачем же тогда режиссер поручил ему эту роль?
Эрастов всплеснул руками.
-- Дитя! Вы ничего не знаете? Да ведь режиссер живет с его женой! А сам он пользуется щедротами купчихи Поливаловой, которая -- родственница буфетчика Илькина, имеющего на антрепренера векселей на сорок тысяч.
Я был ошеломлен.
-- Какой негодяй! И с таким человеком должны играть вы и эта милая, симпатичная Лучезарская!..
-- Героиня? Да ей-то что... Она сама живет с суфлером только потому, что тот приходится двоюродным братом рецензенту Кулдыбину. У нее, впрочем, есть муж и дочь лет двенадцати. Но она своими побоями скоро вгонит девчонку в гроб -- я в этом уверен. Впрочем, она не прочь продать девчонку комику Зубчаткину только потому, что у того есть некоторые связи в Н-ом театре, куда она мечтает пробраться...
-- Неужели она такая?
-- Да, знаете... Готова с каждым первым попавшимся. Покажите ей десять рублей -- побежит. Ей комическая старуха Мяткина-Строева давно уже руки не подает!
-- Смотрите-ка! Комическая старуха, а какая благородная брезгливость, -- изумился я.
-- Она не потому. Просто у Мяткиной-Строевой был любовник на выходах -- Клеопатров, которого она содержала, а Лучезарская насплетничала, что он в бутафорской шлем украл -- его и уволили среди сезона. Вы меня извините, сейчас мой выход минут на пять, если хотите -- подождите... Я вернусь, еще поболтаем. Ужасно, знаете, мне с моими взглядами жить среди этой грязи и сплетен. Я сейчас!
Он ушел. Я остался один.
Дверь скрипнула, и в уборную вошел Фиалкин-Грохотов, весело что-то насвистывая.
-- Васьки нет? -- спросил он благодушно.
-- Нет, -- ответил я, вежливо раскланиваясь. -- Очень рад с вами познакомиться -- вы прекрасно играли!
Лицо его сделалось грустным.
-- Я мог бы прекрасно играть, но не здесь. Я мог бы играть, но с этим... Эрастовым! Знаете ли вы, что этот человек в диалоге невозможен? Он перехватывает реплики, не дает досказывать, комкает ваши слова и своими дурацкими гримасами отвлекает внимание публики от говорящего.
-- Неужели он такой? -- удивился я.
-- Он? Это бы еще ничего, если бы он в частной жизни был порядочным человеком. Но ведь его вечные истории с несовершеннолетними гимназистками, эта подозрительно-счастливая игра в карты и бесцеремонность в займах -- вот что тяжело и ужасно. Кстати, он у вас еще взаймы не просил?
-- Нет. А что?
-- Попросит. Больше десяти рублей не одолжайте -- все равно не отдаст. Я вам скажу -- он да Лучезарская...
В двери послышался стук.
-- Можно? -- спросила Лучезарская, входя в уборную. -- Ах, извините! Очень рада познакомиться!
-- Ну что, голуба? -- приветливо сказал Фиалкин-Грохотов, смотря на нее. -- Что он там?..
-- Ужас, что такое! -- страдальчески ответила Лучезарская, поднимая руки кверху. Это такой кошмар... Все время путает слова, переигрывает, то шепчет, как простуженный, то орет. Я с ним совершенно измоталась!
-- Бедная вы моя, -- ласково и грустно посмотрел на нее Фиалкин-Грохотов. -- Каково вам-то.
-- Мне-то ничего... У меня сегодня с ним почти нет игры, а вот вы... Я думаю, -- вам с вашей школой, с игрой, сердцем и нервами, после большой столичной сцены... тяжело? О, как мне все это понятно! Вам сейчас выходить, милый... Идите!
Он вышел, а Лучезарская нахмурила брови и, наклонившись ко мне, озабоченно прошептала:
-- Что вам говорил сейчас этот кретин?
-- Он? Так кое-что... Светский разговор.
-- Это страшный сплетник и лгун... Мы его все боимся, как огня. Он способен, например, выйти сейчас и рассказать, что застал вас обшаривающим карманы висящего пиджака Эрастова.
-- Неужели? -- испугался я.
-- Алкоголик и морфинист. Мы очень будем рады, если его засадят в тюрьму.
-- Неужели? За что?
-- Шантажировал какую-то богатую барыню. Теперь все раскрылось. Я очень буду рада, потому что играть с ним -- чистое мучение! Когда он да эта горилла -- Эрастов на сцене, то ни в чем не можешь быть уверенным. Все провалят!
-- Почему же режиссер дает им такие ответственные роли?
-- Очень просто! Эрастов живет с женой режиссера, а тому только этого и надо, потому что ему не мешают тогда наслаждаться счастием с этой распутницей Каширской-Мелиной, которая жила в прошлом году с Зубчаткиным.
Она грустно улыбнулась и вздохнула:
-- Вас, вероятно, ужасает наше театральное болото? Меня оно ужасает еще больше, но... что делать! Я слишком люблю сцену!..
В уборную влетел Эрастов и, скрежеща зубами, сказал:
-- Душечка, Марья Павловна, посмотрите, что сделала эта скотина с началом второго действия! Что он там натворил...
-- Я это и раньше говорила, -- пожала плечами Лучезарская. -- Эта роль -- главная в пьесе и поэтому по справедливости должна была принадлежать вам! Впрочем... Вы ведь знаете режиссера!
* * *
Следующий акт я опять смотрел.
Лучезарская стояла около окна, вся залитая лунным светом, и говорила, положив голову на плечо Фиалкина-Грохотова:
-- Я не могу понять того чувства, которое овладевает мною в вашем присутствии: сердце ширится, растет... Что это такое, Кайсаров?
-- Милая... чудная! Я хотел бы, чтобы судорога счастья быть любимым вами сразу захватила мое сердце, и я упал бы к вашим ногам бездыханным с последним словом на устах: люблю!
Около меня кто-то вынул платок, задев меня локтем, и, растроганный, вытер глаза.
-- Чего вы толкаетесь, -- грубо проворчал я. -- Болтают тут руками -- сами не знают чего!..