Прежде чем сказать что-нибудь об этой книге, я считаю необходимым сказать несколько слов об ее авторе.
Кто такой Фома Опискин?
Многие из читателей считали и до сих пор считают "Фому Опискина" псевдонимом какого-нибудь скромного, скрывающего свое настоящее имя писателя; читателей сбило с толку сходство имени и фамилии этого юмориста с именем и фамилией популярного персонажа из повести Достоевского "Село Степанчиково и его обитатели".
Это совершенно случайное совпадение.
Фома Степаныч {И опять совпадение -- в отчестве Ф. С. и в названии села у Достоевского (Степаныч -- Степанчиково).} Опискин -- это настоящее имя и фамилия сатирического писателя и постоянного сотрудника журнала "Новый Сатирикон".
Фома Степаныч происходит из мелкопоместных бедных дворян Екатеринославской губернии Славяносербского уезда. Отец его Степан Селиваныч {И опять уже третье по счету, удивительное совпадение: "Селиваныч -- село Степанчиково" -- один и тот же корень "сел".} служил в должности воинского начальника в г. Славяносербске и в 1890 году вышел в отставку, занявшись воспитанием своего сына.
Молодой Фома рос, окруженный самой нежной заботливостью, самыми нежными попечениями. Он сам рассказывает, что не помнит ни одного случая, чтобы отец когда-нибудь ударил его палкой или каким-нибудь другим предметом. Наоборот, если родительская рука и поднималась или и опускалась на маленького Фому, то только для того, чтобы приласкать его...
Ясно, что в этой атмосфере и создалась душа нежная, чуткая, сердце доброе и возвышенное...
Кроме этих свойств я должен указать еще на одно -- пожалуй, на самое главное: Фома Степаныч отличается исключительной, пожалуй даже болезненной, скромностью и застенчивостью. В этом всякий читатель может сразу убедиться, едва только раскрыв "Сорные травы". В начале книги помещен портрет Фомы Степаныча -- и что же! Фома Степаныч снят там в совершенно оригинальном виде -- с лицом, закрытым руками. Даже в таком виде нам стоило громадного труда уговорить его стать перед фотографическим аппаратом. Тщетно мы указывали ему на то, что читателям будет приятно увидеть лицо человека, с которым они духовно сжились и которого они так любят за независимость и ядовитость его сатиры.
-- Нет, нет, -- кротко упираясь, возражал Фома Степаныч. -- Зачем же... кому это интересно?..
-- Уверяю тебя, Фома, это нужно, -- уговаривал его Ре-Ми. -- Ты такой красивый, и всем будет приятно полюбоваться на твое лицо.
-- Пусть любуются моим духовным лицом, а не физическим. Физическая красота преходяща, а духовное лицо остается.
-- Фома, Фома! Вот поэтому-то и нужно запечатлеть то, что преходяще, то, что исчезнет. А вдруг ты скоро умрешь? Неужели после тебя не останется ни одного следа, ни одного портрета, который бы напоминал твоим читателям и нам, твоим друзьям, о тебе...
-- Нет, нет...
Упирающегося писателя подтащили к аппарату, поставили в позу, но одного предусмотреть не могли: в момент, когда фотограф сказал "готово" -- Фома целомудренным жестом закрыл лицо руками. В конце концов, как ни бились, пришлось поместить вышеуказанное неполное и малоудовлетворительное изображение писателя.
Эта скромность, это стремление стушеваться, сесть куда-нибудь в уголок, спрятаться -- проходит красной нитью через все поступки, через всю жизнь симпатичного писателя.
Фома Опискин почти безвыездно живет в Петербурге, а может ли кто-либо из праздной столичной публики похвастать, что видел его в лицо? Нет! Только три места могут быть названы теми тремя китами, на которых держится непритязательная тихая жизнь Фомы Опискина: квартирка на Кронверкском, редакция "Нового Сатирикона" и кресло в амфитеатре Мариинского театра -- вот и все.
И однако, -- что самое удивительное -- при такой кротости, скромности и незлобивости Фома Опискин носит в сердце своем ненависть -- самую беспощадную, неутолимую, свирепую ненависть -- к октябризму и к октябристам [Октябрист -- член партии "Союз 17 октября", партии крупной буржуазии и помещиков; сформировалась осенью 1906 г.; главную свою задачу партия видела в поддержке царской политики.]!
Я часто думаю: сколько нужно было глупости, пошлости, лжи, низкопоклонства, предательства и недомыслия, чтобы раздуть в сердце этого почти святого человека такое страшное пламя...
И если бы этому человеку, который даже упавшую к нему в стакан с вином муху старается осторожно вынуть из вина и, вытрезвив, выпустить на свободу, если бы этому человеку попался в руки живой октябрист, -- я содрогаюсь, представляя себе -- что сделал бы с ним "кроткий Фомушка", как прозвали его у нас в редакции. Он выколол бы ему глаза, оборвал уши и кусал бы долго и бил бы его ногами по самым чувствительным частям тела (однажды в минуту откровенности он сам признался мне, что сделал бы так).
Вот почему все его фельетоны об октябристах полны самого тонкого беспощадного яда и злости.
Почти все, что он написал (писал он только у нас, в "Сатириконе"), прошло через мои руки, и я могу с гордостью назвать себя крестным отцом этого удивительного писателя и человека. Начал он писать по моей просьбе, по моему настоянию, и до сих пор у него сохранилось ласковое обращение ко мне -- "дорогой папаша". В тон ему и я называю его сынком и очень бываю доволен, когда какой-нибудь фельетон или рассказ "сынка" вызывает восхищение у читателей и товарищей по редакции...
Иногда по условиям редакционной спешности нам случалось писать с ним вместе -- и эта работа бывала для меня истинным удовольствием. Быстрота соображения, какая-то молниеносность в понимании моего замысла -- всегда поражала меня.
И я всегда удивлялся его точному, ясному языку, ясности его определений и неожиданности сравнений.
После того как нами заканчивалась какая-нибудь вещь, мы поднимали длинные споры -- чьим именем подписать ее.
И всегда почти его удивительная скромность выступала на сцену:
-- Нет, Аркадий, по праву эта вещь твоя, ты дал и сюжет и внес в исполнение нотку скорбной иронии, которая так украсила фельетон. Нет, папаша, фельетон этот по праву твой!
-- Но, сынок, -- возражал я. -- Пойми же, что фельетон весь целиком написан тобой. Ты его писал, а я сделал всего два-три замечания.
-- Нет, папаша, и т. д.
И с упрямым видом, поблескивая кроткими, ласковыми глазами, он долго теребил свою рыжеватую маленькую бородку...
Не знаю, может быть, меня упрекнут в пристрастии к Фоме Опискину, но я говорю, что думаю; я считаю эту книгу замечательной. Блеск, сила, темперамент, сжатость выкованного мастерской рукой слога, ошеломляющий своей неожиданностью юмор -- все это должно поставить эту книгу в ряд интереснейших книг последних лет.
Такие вещи, как "Грозное местоимение", "Виктор Поликарпович", "Новые правила" и несколько других, помещенных в этой книге, должны занять почетное место в любой хрестоматии нашей общественной и политической жизни -- если бы такая хрестоматия была кем-нибудь когда-нибудь выпущена в свет.
Аркадий Аверченко