Раздавая роли, режиссер прежде всего протянул толстую, увесистую тетрадь премьерше Любарской.
-- Ого! -- сказала премьерша.
Потом режиссер дал другую такую же тетрадь любовнику Закатову.
-- Боже! -- с ужасом в глазах вздохнул любовник. -- Здесь фунта два! Не успею. Фунта полтора я бы еще выучил, а два фунта -- не выучу.
"Дурак ты, дурак!", -- подумала выходная актриса Марыськина.
-- Это не роль, а Библия! -- вскричала Любарская и сделала вид, что сгибается под тяжестью полученной тетрадки.
"Дура ты, дура, -- подумала Марыськина. -- Оторвала бы для меня листков десять -- я бы вам показала!"
Потом получили роли: старуха Ковригина, комик Лучинин-Кавказский, второй актер Талиев и вторая актриса Макдональдова.
Марыськина с аппетитом проглотила слюну и спросила, сдерживая рыдания:
-- А мне?
-- Есть и тебе, милочка, -- улыбнулся режиссер. -- Вот тебе ролька -- пальчики проглотишь.
Между двумя его пальцами виднелась какая-то крохотная, измятая бумажка.
-- Это такая роль?
-- Такая.
-- Да где она?
-- Вот.
-- Я ее и не вижу, -- обиженно сказала Марыськина.
-- Ничего, -- вздохнул режиссер, -- она маловата, но зато дает громадный материал для игры. Подумай, ты богатая купчиха, гостья -- во втором акте.
-- А что я говорю?
-- Вот что: "...в числе других гостей входит купчиха Полуянова. Целуется с хозяйкой... ("с ней" -- указал режиссер на Любарскую)... говорит: "Наконец-то собралась к вам, милые мои..." Солнцева. "Очень рада, садитесь". -- "Сяду и даже чашечку чаю выпью". "Сделайте одолжение!" Полуянова садится, пьет чай".
-- И это все? -- с отвращением спросила Марыськина. -- Хоть бы две странички дали...
-- Миленькая! Да ведь тут игры масса! Погляди, быту сколько: "Наконец-то собралась к вам, милые мои..." Ведь это живое лицо! Купчиха во весь рост! А потом: "...Сяду и даже чашечку чаю выпью!" Заметь, ей еще и не предлагали чай, а она уже сама заявляет -- "выпью"! Вот оно где, темное купеческое царство гениального Островского: сяду, говорит, и даже чаю выпью. Ведь это тип! Это сама жизнь, перенесенная на подмостки! Я понимаю, если бы хозяйка там предложила ей: "Выпейте чаю, госпожа Полуянова". А то ведь нет! Этакая бесцеремонность: "Сяду и даже чаю выпью". Хе-хе! Ты бесцеремонность-то подчеркни!
Марыськина с болезненной гримасой прочла еще раз роль и сказала:
-- А мне тип Полуяновой рисуется иначе: эта женщина хотя и выросла в купеческой среде, но она рвется к свету, рвется в другой мир... У нее есть идеалы, она даже влюблена в одного писателя, но муж ее угнетает и давит своей злостью и ревностью. И она, нежная, тонкочувствующая, рвется куда-то.
-- Ладно, -- равнодушно кивнул головой режиссер. -- Пусть рвется. Это не важно. Тебе виднее...
-- Я ее буду толковать немного экзальтированной, истеричкой...
-- Толкуй! Дальше.... "Роль слуги Дамиана"! Это вам, Аполлонов. "Горничная Катерина" -- Рабынина-Вольская! Марыськина отошла в угол в задумчивости...
...Начался второй акт. Сцена изображала гостиную в доме Солнцевой (Любарская). Собираются гости, приходит комик Матадоров (Лучинин-Кавказский), с которым хозяйка ведет напряженный разговор, так как она ожидает появления своего любовника Тиходумова (Закатов), изменившего ей с баронессой. Должна произойти сцена, полная глубокого драматизма. Объяснение на первом плане; в глубине сцены -- тихий разговор ничего не подозревающих гостей...
Когда поднялся занавес, на сцене была одна Солнцева. Она ходила по сцене, ломала руки и, читая какую-то записку, шептала:
-- Неужели? О, негодяй!
В это время в гостиную вошла группа гостей, и Солнцева, согнав с лица страдальческое выражение, приветливо встретила пришедших.
Она поклонилась молчаливым гостям, поцеловалась с купчихой Полуяновой (Марыськиной), и когда суфлер сказал: "Ах, это вы... вот приятный сюрприз!" -- хозяйка тоже обрадовалась и покорно повторила:
-- Ах, неужели же это вы! Вот так приятный сюрприз! Марыськина посмотрела вдаль и печально прошептала:
-- Наконец-то собралась к вам, милые мои!
-- Очень рада, -- приветливо сказал суфлер. -- Садитесь. Хозяйка дома вполне согласилась с ним:
-- Очень рада! Чрезвычайно. Отчего же вы не садитесь? Садитесь!
Марыськина истерически засмеялась и, теребя платок, сказала:
-- Сяду, и даже чашечку чаю выпью! Она опустилась на диван, и сердце ее больно сжалось.
"Все... -- подумала она. -- Все! Вот она и роль!.." И неожиданно сказала вслух:
-- Да... что-то жажда меня томит, с самого утра. Ну, думаю, приеду к Солнцевым -- там и напьюсь. Солнцева недоумевающе взглянула на купчиху.
-- Сделайте одолжение, -- согласился гостеприимный суфлер.
-- Пожалуйста! Сделайте одолжение... Я очень рада, -- преувеличила Солнцева.
-- Да... -- сказала Марыськина. -- Ничто так не удовлетворяет жажду, как чай. А за границей, говорят, он не в ходу.
-- Замолчите! -- прошептал суфлер, меняя обращение с купчихой Полуяновой. -- "Солнцева отходит к другим гостям".
-- Что это вы, милая моя, такая бледная? -- спросила вдруг Марыськина. -- Неприятности?
-- Да... -- пролепетала Солнцева.
От приветливости суфлера не осталось и следа.
-- Молчите! Почему вы, черт вас дери, говорите слова, которых нет? "Солнцева отходит к другим гостям"! Солнцева! Отходите!
Солнцева, смотревшая на Марыськину с немым ужасом, напрягла свои творческие способности и сочинила:
-- Извините, мне надо поздороваться с другими. Вам сейчас подадут чай.
-- Успеете поздороваться, -- печально прошептала Марыськина. -- Ах, если бы вы знали, душечка... Я так несчастна! Мой муж -- это грубое животное без сердца и нервов!
Марыськина приложила платок к глазам и истерически крикнула:
-- Лучше смерть, чем жизнь с этим человеком.
-- Замолчишь ли ты, черт тебя возьми! -- прошептал энергично суфлер. -- Оштрафует тебя Николай Алексеич -- будешь знать!
-- Передо мной рисуется другая жизнь, -- сказала Марыськина, ломая руки. -- Я рвусь к свету! Я хочу пойти на курсы. О, доля, доля женская! Кто тебя выдумал?!
-- Успокойтесь! -- сказала Солнцева и повернула к публике свое бледное, искаженное ужасом лицо. -- Извините... Я пойду к другим гостям.
Марыськина схватилась за голову.
-- К другим гостям? А кто они такие, эти гости? Жалкие паразиты и лгуны. Агриппина Николаевна! Здесь перед вами страдает живой человек, и вы хотите променять его на каких-то пошляков... О, бож-же, как тяжело... Все знают только -- ха-ха! -- богатую купчиху Полуянову, а душу ее, ее разбитое сердце никто не хочет знать... Господи! Какое мучение!
-- Она с ума сошла! -- сказал вслух суфлер и, сложив книгу, в отчаянии провалился вниз.
-- Пусть я не святая! -- вскричала Марыськина, подходя к рампе. -- Я женщина, и я люблю... Пусть! И знаете кого?
Она схватила Солнцеву за руку, нагнула к ней искаженное лицо и прошипела с громадным драматическим подъемом:
-- Я люблю вашего любовника, которого вы ждете! Он мой, и я никому его не отдам. Вам написали насчет баронессы -- ложь! Я его люблю! Что, мадам, кусаете губы? Ха-ха! Купчиха Полуянова никого не стесняется -- да! Я имею любовника, и фамилия его -- Тиходумов.
-- Вон со сцены! -- проревел из-за кулис режиссер.
"Истерику бы, -- подумала Марыськина. -- Если уж чем выдвинуться, то истерикой".
Она закрыла лицо руками, опустилась на диван, и плечи ее задрожали... Плач перемешался с хохотом, и из уст вырывались отрывочные слова:
-- Пусть! Пусть... Я его вам... не отдам. Ты у меня его не возьмешь... змея!
Никогда зрителям не приходилось видеть более жалких, растерянных лиц, чем у актеров на сцене в этот момент. Все так привыкли говорить только по тетрадкам весом в два фунта, в фунт и четверть фунта, что самые простые слова, вырывающиеся у присутствующих при истерике, никому не приходили в голову.
И в то время, когда купчиха Полуянова билась в истерике, два гостя рассматривали картину, и один говорил другому вызубренные наизусть слова.
-- А эта Солнцева богато живет... У нее шикарно!
-- Говорят, у нее что-то есть с Тиходумовым.
-- Кто говорит? Я об этом ничего не слышал...
Никому не пришло в голову даже предложить воды плачущей купчихе. Нахохотавшись и наплакавшись вдоволь, она встала и, пошатываясь, сделала прощальный жест по направлению к Солнцевой:
-- Прощай, низкая интриганка! Теперь я понимаю, почему ты предлагала мне чаю! Я видела через дверь, как твой сообщник сыпал мне в чашку белый порошок. Ха-ха! Купчиха Полуянова только сама, собственной рукой, перережет нить свой жизни! Не вам, червям, бороться с ней! Прощайте и вы, пошлые манекены, и ты прощай, жалкий, хихикающий Матадоров! Туда! Туда иду я, к светлой, лучезарной жизни!
Марыськина вышла...и гром аплодисментов, низринувшись с галерки, разбился внизу, прокатился по партеру и замер в снисходительно похлопавших первых рядах...
* * *
Усталая, опустошенная, прошла Марыськина за кулисы, повернула в уборную и наткнулась на режиссера, который бежал прямо к ней.
-- Вот твои вещи -- их уже уложили. Тебе следовало двадцать восемь рублей, минус двадцать пять штрафу -- три! На.
-- Ладно, -- сказала устало Марыськина. -- Пусть... вещи на извозчика.
-- Никифор! Выброси на извозчика ее вещи.
-- Прощайте.
-- Вон!
Сверх платья купчихи Полуяновой Марыськина натянула дряхлое, истасканное пальто, размазала рукой по лицу грим и с непроницаемым видом вышла, споткнувшись о порог.