В 1907 году, осенью, я сидел в своем кабинете, а напротив меня помещался мой друг Непоседов.
-- В газетах о Дубровине и Пуришкевиче пишут, -- тоскливо говорил он. -- Дума занимается пустяками, октябристы топчутся, кадеты сморщены зубной болью, свободы, возвещенные манифестом 17 октября, забыты...
-- Нельзя же все сразу, -- пожимал я плечами, -- нужно подождать.
-- И в позапрошлом году говорили: подождать и в прошлом -- подождать... И теперь -- подождать... Дума занимается не сереьезным делом, а пустяками, октябристы топчутся на одном месте...
-- Не ной ты, ради Бога! -- воскликнул я мучительно. -- Не надрывай моей душеньки!
Мелкий серый дождь шелестел в окнах.
-- В газетах только о Дубровине читаешь... Кадетские лица сморщены, как от зубной боли... Октябристы топчутся... Гражданской свободы...
-- Будет! -- кричал я страдальчески. -- Все будет! Неужели ты не можешь помолчать пока?
-- Не могу я молчать. Проведение гражданских свобод отложено, октябристы топчутся, кадеты сморщены зубной болью, Дума мямлит... Возьмешь газету -- только о Дубровине...
-- Чего же ты хочешь? -- нервно спрашивал я...
-- Мне надоело ждать. Мне скучно.
-- Подожди еще год. А чтоб не было скучно ждать, -- улыбнулся я, -- сядь в тюрьму на год.
-- А знаешь, -- прошептал он, пораженный. -- Это мысль. Действительно нужно сесть.
Он впал в задумчивость.
Я заговаривал с ним, шутил, но он был рассеян, отвечал невпопад и скоро ушел.
Перед уходом, надевая в передней калоши, он спросил:
-- За что полагается год тюрьмы?
-- За многое. Кража со взломом, грабеж, насилие... А что?
-- Да так, ничего.
На другой день ко мне явилась жена Непоседова и со слезами на глазах сообщила, что муж ее взломал кухаркин сундук, украл оттуда два рубля деньгами и байковый платок, а потом гонялся по двору за дворником, грозя ему ножом.
-- И зачем ему понадобились эти несчастные два рубля? -- плакала она. -- Ведь, мы проживаем в год до десяти тысяч. И дворник ему ничего дурного не сделал.
-- Какое наказание грозит ему? -- спросила она.
-- Год тюрьмы!
* * *
Осенью 1908 года, идя по улице, я столкнулся с Непоседовым.
-- Здравствуй, брат! -- сказал он, сжимая меня в объятиях. -- А я только из тюрьмы.
-- Неужели уже год прошел? -- удивился я.
-- Да, брат. Год. Наверно, много воды утекло за это время? Ну, рассказывай.
-- Да что ж тебе рассказывать? -- пожал я плечами.
-- Что у вас в политике новенького? В общественной жизни?
-- А как же! -- оживился я. -- Ты не слыхал, как Дубровин...
-- Нет, милый, кроме Дубровина, -- сказал Непоседов. -- Уж пожалуйста.
-- Да вот что ж, кроме Дубровина? На-днях -- тебе, вероятно, это не известно -- Пуришкевич в Думе сказал...
Взгляд Непоседова омрачился.
-- Постой, -- перебил он угрюмо. -- Начнем по порядку: возвещенные 17 октября гражданские свободы...
-- Еще нет, -- вздохнул я.
-- А Дума что делает?
-- Да что ж ей делать!.. Вот недавно законопроект о праздничном вознаграждении нижнетагильскому земскому фельдшеру рассмотрела...
-- А октябристы топчутся?
-- Топчутся.
Опустив головы, стояли мы друг против друга.
-- Как ты думаешь... Через год пойдет жизнь по-другому? Только скажи откровенно...
-- Пойдет, -- робко отвечал я.
-- Тогда вот что: я схвачу тебя сейчас за шиворот и начну душить, а потом выхвачу твой бумажник...
-- Зачем же ты будешь меня душить? -- испугался я. -- Мы с тобой всегда были в хороших отношениях. А если тебе нужны деньги, я тебе и так дам. Сколько нужно?
-- Мне деньги не нужны, -- проворчал Непоседов. -- А ты только должен кричать "караул", когда я тебя буду душить. Сбежится народ, полиция, меня и схватят, как грабителя.
-- Для чего же это тебе?
-- Хочу еще сесть на год.
Я немного поколебался и сказал:
-- Не хочу тебя обманывать: может быть, ожидаемая тобой с таким нетерпением жизнь настанет не через год, а через два.
-- Что для этого нужно сделать?
-- Грабежа, пожалуй, мало. Надо бы оказать полиции легкое сопротивление. Тогда ровно два года выйдет.
Он схватил меня за шиворот и стал душить. Я закричал.
* * *
На-днях ко мне зашел Непоседов. На худом, изможденном лице горели лихорадочные глаза.
-- Сейчас только выпустили. Я прямо к тебе. Ну, что? Как с гражданскими свободами?
Этот человек надоел мне.
-- Пока ничего, -- сухо ответил я.
-- А Дума?
-- И Дума ничего.
-- А октябристы?
-- Октябристы? И октябристы тоже ничего.
-- Топчутся?
-- Топчутся.
Он, молча, повернулся к дверям.
-- Эй, постой! -- закричал я. -- Куда же ты?
-- Грабить.
Мне сделалось жаль его.
-- Знаешь, что, Непоседов? Из грабежей толку не выйдет. Года, очевидно, мало.
-- Что же мне делать?
-- Придется тебе поджечь дом, вырезать семью человек из десяти и обокрасть церковь.
-- Лет на двадцать? -- тоскливо спросил он.
-- Не менее.