В первый день св. Пасхи к Кутляевым пришел Птицын. Глава семьи Кутляевых был чиновник, и звали его Исидором Конычем, а Птицына называли Васенькой.
Птицын пришел, наряженный в смокинг и лакированные башмаки, с ярким, сверкающим цилиндром в руках.
-- А! -- закричал весело Кутляев, растопыривая руки.
-- Васенька! Христос Воскресе!
-- Здравствуйте, -- вежливо поклонился Птицын. -- Я, простите, не христосуюсь...
-- Почему, Васенька? -- кокетливо склоняя голову набок, спросила жена Кутляева.
Васенька поздоровался с ней, поклонился сидевшей в углу старой тетке, опустился на предложенный стул и, обмахиваясь платочком, сказал:
-- Видите ли... Я нахожу этот обычай отжившим. В нем, вы меня извините, нет логики. Будем рассуждать так: почему знакомые целуются при встречах на Пасху и не целуются на Рождество? Вы, конечно, возразите мне, что Пасха -- это праздник любви, торжества и радости. Хорошо-с. Тогда, -- спрошу я вас, -- а Рождество, чем же хуже Рождество? Чем оно меньше по радости и торжеству? Да и вообще: я понимаю поцелуй как акт физического влечения одного пола к другому, что уже, конечно, есть простое требование природы. А, согласитесь сами, ведь указанных мною элементов в пасхальном поцелуе нет? Ведь нет?
Жена Кутляева задумчиво качнула головой и вздохнула. Муж сказал:
-- Пожалуй, это и верно.
-- Конечно же верно!
Васенька говорил серьезно, подыскивая выражения, округляя периоды и внимательно поворачиваясь к собеседнику, который подавал реплику. Собеседник внимательно выслушивался и сейчас же получал ясный, точно формулированный ответ.
-- Хотя, -- возразила госпожа Кутляева, -- я того мнения, что в этой радости, в этих поцелуях и дружеских объятиях есть что-то весеннее.
-- Хорошо-с, -- солидно, складывая руки на груди, сказал Васенька. -- Хорошо. Но если это так, то почему же не целоваться в июне или сентябре?
-- Что вы говорите?! -- вспыхнула Кутляева. -- Разве можно?
-- Вот то-то и оно. Нужно как можно дальше отходить от нашей затхлой традиции, от всего того, что "все делают".
-- Однако, -- сказал Кутляев, -- вот вы же, Васенька, с визитом пришли?..
Васенька привстал.
-- Я могу и уйти, если вам мое посещение не нравится...
-- Что вы, что вы! Как вам не стыдно?.. Мы очень рады! Я только к тому говорю, что визиты тоже традиция.
-- Да-с! Пошлейшая, никому не нужная традиция! И вот именно поэтому я решил всюду ходить и во всеуслышанье заявлять: "Господа! Бросьте этот глупый, утомительный обычай! Станьте выше! Стремитесь быть сверхчеловеками! "
-- Вы водку пьете? -- спросил Кутляев.
-- Что? Какую водку? Ах водку. Рюмочку я, конечно, выпью, но не потому, что это какой-то там праздник, а просто небольшое количество алкоголя мне не повредит.
Кутляев налил две рюмки водки, а жена его сказала:
-- Если вы, Васенька, это натощак -- я вам дам сначала кусочек свячёного кулича. Хотите?
Васенька резко и строго обернулся к хозяйке.
-- Нет-с, Наталья Павловна, не хочу. Нет, не хочу! Согласитесь сами, зачем? Что изменится в нашей будущей жизни от того, если я съем этот кусок желтого, сладкого хлеба, а не тот? Если вы мне дадите именно тот, который был обрызган священником? Зачем это? Да и вообще кулич... Почему вы меня не угощали им, когда я у вас был в декабре? Почему теперь мне должно хотеться, а тогда нет? Согласитесь сами, странно!
-- Да бросьте вашу философию, -- хлопнул его по плечу хозяин. -- Ох уж эта мне интеллигенция! За ваше здоровье!
-- При чем тут здоровье, -- поморщился Птицын.-- Просто нам с вами хочется выпить -- мы и пьем.
-- Кулича нашего попробуете? -- робко спросила хозяйка.
-- Принципиально не попробую, уважаемая Наталья Павловна. Вот в сентябре будут именины вашей дочки, -- тогда съем. А есть его сейчас, согласитесь сами, это ординарно.
Он обвел глазами стол, и взгляд его остановился на высоком куличе, увенчанном тремя сахарными розами и шоколадным барашком с крошечным зеленым флагом.
-- Вы простите меня, Наталья Павловна, но... можно мне быть с вами откровенным?
-- Пожалуйста, -- съежившись, сказала хозяйка.
-- Я уж такой человек, что всегда режу правду-матку в глаза! Это самое лучшее. Не правда ли? Скажите: неужели вы серьезно думаете, что эти сахарные розы и этот барашек -- на что-либо нужны? Ведь вкусу они вашим куличам не придадут, а...
-- Ах, какой вы критик, -- слабо усмехнулась хозяйка.-- Я и не знала... На всякий пустяк обращаете внимание... Это сделано так -- только для красоты.
Птицын горько улыбнулся.
-- Для красоты... Красота -- это Рафаэль, Мадонна, Веласкес какой-нибудь! Венера Милосская! Вы извините меня, но я так говорю, потому что считаю вас хорошими, умными людьми, и знаю, что вы не обидитесь... А какая же красота -- барашек с рынка стоимостью в пятиалтынный? Ни моего эстетического, ни моего морального чувства такая безвкусная вещь удовлетворить не может.
-- Ха-ха! -- засмеялся Кутляев, -- вот не думал, что у покойного Павла Егорыча такой умный сынок будет. Ай да Васенька! Бог с ними, с барашками... Вы бы еще рюмочку! Красным яичком закусите или поросеночком.
Васенька нахмурился.
-- Позвольте быть с вами откровенным: вы их для вкусу покрасили или для красоты?
-- Черт его знает для чего. Взял да и покрасил.
-- Я думаю, краска, которой они выкрашены, не безвредна. В таком случае я очень попрошу вас, добрейшая Наталья Павловна, дать мне простое, белое яйцо. Оно, правда, не так сияет, но ведь я же и не любоваться на него буду...
Птицын долго ел молча, опустив голову и о чем-то думая.
-- Поросенок тоже, -- закачал он укоризненно своей широкой черной костистой головой. -- Ведь если крашеное кушанье вообще красиво, -- почему бы и поросенка не выкрасить в голубой цвет или побронзировать золотым порошком. Однако этого не делают. Правда, для чего-то всунули ему в рот кусок петрушки, но, я думаю, никто этим не будет восторгаться. Всунули просто неизвестно для чего...
-- Охота вам, Васенька, петь Лазаря, -- нервно перебил его хозяин. -- Ну и всунули! Ну и поросенок. Надо же чем-нибудь великий праздник отметить.
-- Так, так, -- покачал головой Васенька. -- Подъем религиозного чувства знаменуется всовыванием в пасть мертвого животного пучка зелени... Логично!
* * *
В комнату влетел завитой, пронизанный насквозь праздничным настроением блондин, расшаркался и радостно, во всю мочь легких заорал:
-- Христос Воскресе! Исидор Коныч, троекратно! Наталья Павловна, троекратно! Мой молодой товарищ, -- троек...
-- Простите, не целуюсь, -- сказал твердо и значительно Птицын. -- Устаревший пережиток. Форма без содержания...
-- Фу-ты ну-ты, -- пропел молодой блондин. -- А то бы лобызнулись. Не хотите? Как хотите.
Склонив голову набок и смотря укоризненными глазами на пришедшего, Птицын ехидно спросил:
-- Визиты делаете?
Блондин склонил голову направо и юмористически пропищал:
-- Визиты делаю! Мученик естества.
-- Выпейте чего-нибудь.
-- С восторгом в душе! Боже ты мой! Какие красивые яйца!! И зелененькие, и розовенькие. И лиловые!
-- Вам нравятся? -- иронически спросил Птицын.-- А мне, представьте, не нравятся. Это не есть вечная красота... Вечная красота -- это Рафаэль, Мадонна... Знаменитая статуя Венеры Милосской, находящаяся в одном из заграничных музеев, -- вот что должно нравиться.
-- Эх, куда заехали, -- засмеялся молодой человек и молящим голосом попросил:
-- Можно съесть лиловенькое? Мне нравится лиловенькое!
-- Да какое угодно, -- радушно сказала хозяйка.
-- Вечные самообманы в жизни, -- печально прогудел Птицын. -- Гонимся мы за лиловыми яйцами и забываем, что внутри они такие же, как и красные, как и белые... Слепое человечество!
-- Где вы были у заутрени? -- спросила хозяйка.
-- В десяти местах! Носился как вихрь. Весело, ей-Богу! Радостно! Колокола звонят вовсю. Дилим-бом! Бам-бам! То тоненькие. То такие большие густые дяди! Гу-у! Гу-у!
-- Красота не в этом, -- сказал Птицын, внимательно, по своему обыкновению, выслушав собеседника. -- Не в том, что по одному куску металла бьют другим куском металла... И не в том, что яйца красные и голубые... И не в том, что у вас на сюртуке атласные отвороты. Красота -- это Бетховен, симфония какая-нибудь... Кёльнский собор! Микеланджело! Слепое человечество...
Хозяйка вздохнула и сказала блондину:
-- Садитесь! Чего же вы стоите?
-- Мерси. С удовольствием, -- расшаркался представитель слепого человечества.
Повернулся к столу и сел.
-- Что вы делаете! -- закричал болезненно и пронзительно Птицын. -- Вы сели на мой цилиндр!
-- Ну? -- удивился блондин. -- В самом деле!
Птицын вертел в руках сплющенный, весь в крупных изломах и складках цилиндр и со слезами в голосе говорил:
-- Ну что теперь делать! Сели на цилиндр. Ну куда он теперь годится... Кто вас просил садиться на мой цилиндр?!
-- Я нечаянно, -- оправдывался блондин, пряча в усах неудержимое желание рассмеяться. -- Да это пустяки. Его можно выпрямить и по-прежнему носить.
-- Да-а... -- злобно смотря на блондина, плаксиво протянул Птицын. -- Сами вы носите! Разве в нем можно показаться на улице?!.
-- Почему же? -- усмехнулся гость. -- Красота не в этом. Красота -- это Рембрандт, Айвазовский, Шиллер какой-нибудь... Мадонна!
На глазах Птицына стояли слезы бешенства и обиды.
-- Полез... Прямо на шляпу!
-- Слепое человечество, -- захохотал блондин. -- Ну, если не хотите так ее носить, я вам заплачу. Ладно?
Птицын сжал губы, получил от блондина пятнадцать рублей и, ни с кем не прощаясь, угрюмо ушел.
Поросенок, держа в зубах пучок зелени, заливался беззвучным смехом.