I. Писатель Деревянкинъ въ гостяхъ у Чехова.
-- Скажите, Антонъ Петровичъ сейчасъ дома? Павловичъ? Почему же Павловичъ? Отца Павломъ звали? Ну, это еще не доказательство.
Вы говорите, нѣтъ дома? А чей же это профиль я вижу тамъ, надъ письменнымъ столомъ? Стыдно врать, дѣвушка. Такая молодая и уже врешь. Скажу твоему барину, онъ тебя и прогонитъ
Что? Нѣтъ, я прямо къ нему въ кабинетъ пройду. Что? Ничего... Какъ писатель къ писателю. Это въ нашей средѣ допускается.
-- Здравствуйте, коллега. Что? Конечно, коллега. Вы пишете и я пишу. Помѣшалъ? Пишете? Ну, ничего. Отдохнете. Вамъ же и полезно -- вонъ всѣ говорятъ, что у васъ чахотка. Молоко нужно пить, капусту ѣсть, сало, гулять больше. А работа не уйдетъ. Посидимъ, поболтаемъ... Ну, разскажите что нибудь о себѣ... Голова болитъ? Это отъ работы.
Хотя, вѣдь, эти штучки, что вы пишете, онѣ не должны утомлять. Чикъ-чикъ, и готово!
Вотъ Достоевскій писалъ, это я понимаю. Не вертопрахъ былъ. Сто печатныхъ листовъ, полтораста.
Послушайте, Антоша... (вы позволите мнѣ васъ такъ называть?) Почему бы вамъ не написать большую вещь какую-нибудь... Романъ, что ли. А то такъ -- что же...
Вѣдь, финзіономіи не видно! Пишетъ, пишетъ человѣкъ a физіономіи и нѣтъ.
Конечно, я понимаю, разсказъ писать легче, чѣмъ романъ. Но, милый мой! Нужно же идти впередъ.
Да! Былъ со мной вчера случай -- совсѣмъ тема для вашего разсказа. Вы эти штуки хорошо дѣлаете. Вотъ -- изобразите: ѣду я вчера на извозчикѣ, вдругъ вѣтеръ шляпу съ головы -- хлопъ! А на землѣ лужи послѣ дождя. Шляпа прямо въ лужу. Я погнался за шляпой, да ногой въ лужу -- хлопъ! Въ это время одна барыня и проходи мимо. Я ее грязью изъ лужи -- хлопъ! Все платье! Ахнула она, схватилась за голову и выпустила изъ рукъ веревочку, на которой вела собаку!.. Собака удирать, барыня оретъ, я чищу шляпу -- шумъ, гамъ. У васъ это хорошо выйдетъ.
Что? Почему нельзя курить? Не переносите? Ахъ, да... Простите. И забылъ совсѣмъ, что туберкуленокъ не любитъ дыму. Ну, сейчасъ брошу. Докурю и брошу. Что? Жалко же такъ бросать.
Чуть не забылъ! Просьба у меня къ вамъ. Подарите мнѣ свою карточку съ надписью. А я вамъ свою. Я, впрочемъ, ужъ приготовилъ: "Пѣвцу сумерекъ отъ пѣвца яркаго солнечнаго свѣта и красивой жизни, Чехову -- Деревянкинъ". Вы замѣчаете эпическую простоту послѣднихъ словъ.
Кто такой Чеховъ? Не нужно объяснять -- всѣ знаютъ. Кто такой Деревянкинъ? Не нужно объяснять -- всѣ знаютъ.
А вы напишите такъ на карточки: "Пѣвцу яркаго солнечнаго свѣта и красивой жизни -- отъ пѣвца сумерекъ. Деревянкину -- Чеховъ". Понимаете? Наоборотъ.
Неудобно? Почему неудобно? Странно... Если я сдѣлалъ такую подпись, почему же вамъ неудобно? Что? Какъ же вы не пѣвецъ сумерекъ? Васъ такъ и критика называетъ. Пишите, пишите. Вотъ вамъ перо.
Что это вы виски трете? Голова болитъ? Я вамъ надоѣлъ, навѣрно, своей болтовней? Нѣтъ? Ну, спасибо. Что? Посидѣть еще пять минутъ? Посижу, посижу.
Ну, что бы вамъ еще такое разсказать? Кстати! Тема у меня есть для васъ... я вамъ дамъ только канву, a ужъ вы тамъ... размажете пофигуристѣе. У моего знакомаго Булкина есть двѣ дочки... И появляется на горизонтѣ молодой человѣкъ Островерховъ! Понимаете? Ну, влюбляются... А Островерховъ въ это время къ какой-то вдовѣ-купчихѣ сталъ захаживать... Но та на него -- нуль вниманія, пудъ презрѣнія -- спитъ и видитъ, какъ бы ей познакомиться съ баритономъ Драбантовымъ. И чѣмъ же, вы думаете, это кончилось, -- обобралъ ее Драбантовъ и бросилъ! Каково? Вотъ вамъ и сумерки русской жизни. Какъ разъ для васъ... Вы ужъ эту коллизію распутайте сами. Что? Ахъ, я и за былъ, что нельзя куритъ... Совершенно машинально. Что? Гдѣ плакатъ? Ахъ, да, да. "Просятъ не курить". Ну, не буду. Докурю и брошу.
А анафемская эта штука -- туберкулезъ. У насъ одинъ учитель чистописанія... Куда же вы? Послушайте!..
Ушелъ... Вотъ оригиналъ-то. Вѣчныя причуды у этихъ "именъ". Слушай, Глаша! Какъ? Катя? Все равно. Послушай, Кэтти, куда это убѣжалъ твой баринъ? Это, знаешь ли, не совсѣмъ гостепріим... Наверхъ? А что тамъ у него наверху? Просто комната? Ага... Ну, тогда, значитъ, можно. Пойдемъ въ просто комнату...
-- Антонеско! Здѣсь вы? Ишь ты куда забрался... Что это вы удрали такъ сразу? Ну, да ничего, ничего. Какія тамъ между коллегами церемоніи... Вы полежите, a я около васъ посижу... Поболтаемъ... Скажите, что такое вышло съ вашей "Чайкой?" Говорятъ, прежестоко провалилась... Что? Почему не пріятно вспоминать? Наплюйте! Вонъ, когда у меня провалились въ Останкинѣ "Зовы женскаго сердца" -- что-жъ, я страдалъ или нѣтъ? Нѣтъ! Пошелъ послѣ спектакля и такъ нализался съ комикомъ Горшокъ-Ухватовымъ, что до сихъ поръ на шеѣ два шрама... Водевиль мой: "Ахъ, ахъ, Матреша, что же это такое?" -- такъ освистали, что до сихъ поръ въ ушахъ шумъ... Нѣтъ, пьесы это -- чепуха! Нужно романъ писать..
Что? Голова болитъ? Я вамъ еще не надоѣлъ своей. болтовней? А? Что? Почему же вы молчите? Послушайте! Я спрашиваю; a вамъ еще не надоѣлъ своей болтовней? Нѣтъ? Ну ладно. Посидѣть еще двѣ минуты, вы говорите? Ну, посижу.
Ахъ, да! Еще одна тема у меня для васъ есть.. Что? И тутъ нельзя курить? Почему? Тутъ же нѣтъ плаката! Ну, извините. Не зналъ. Не буду. Докурю и брошу.
Куда же вы? Антонъ Павлычъ! Антонелли! Антоніо!.. Ушелъ... Вотъ непосѣда!
Послушай, Миликтриса Кирбитьевна! Гдѣ баринъ твой? Въ сарай пошелъ? Зачѣмъ? Просто такъ? А гдѣ этотъ сарай? Ага! Спасибо.
-- Послушайте, вы, чудачина... Что вы тутъ въ сараѣ дѣлаете? Сыро тутъ, a у васъ чахотка... Вотъ оригиналъ: сидитъ на дровахъ и молчитъ. Подвиньтесь-ка...
-- О чемъ я, бишь, началъ тогда? Ахъ, да! Тема для васъ есть. Какъ разъ въ вашемъ духѣ... Мнѣ теща разсказывала. Побились объ закладъ два мужика въ нашемъ городѣ, что одинъ изъ нихъ выпьетъ сорокъ бутылокъ пива. Началъ... Пьетъ онъ десятую бутылку, пятнадцатую, шестнадцатую... Всѣ сорокъ выпилъ и пошелъ, какъ ни въ чемъ не бывало. Это вамъ, батенька, не сумерки!..
-- Что это вы? Заснули? Послушайте... А зачѣмъ же лицо руками закрывать... Плачетъ! Вотъ чудакъ... Съ чего это вы! Вѣдь мужикъ же не умеръ, a пошелъ себѣ, какъ ни въ чемъ не бывало по своимъ дѣламъ... Вотъ чувствительная душа-то! Плачетъ... Ну, успокойтесь Антоніо, Антонаки! Хотите папиросочку? Не курите? Слушайте... Я вамъ не надоѣлъ, а? Вы скажите... Если надоѣлъ, я уйду.
Молчитъ... Вотъ чудакъ-то! Антуанъ! Чего же вы молчите? Я спрашиваю -- надоѣлъ я вамъ? А? Оригиналъ! Какъ я его своимъ мужикомъ разстроилъ... Молчитъ, a слезы по лицу текутъ...
-- Антонеско! Куда жъ вы! Господи! Опять ушелъ... Прямо даже обидно.
-- Поваръ, послушайте... Эй, какъ тебя... Красная рубаха! Вы не поваръ? А кто же вы? Кучеръ? Ну, на васъ не написано, что вы кучеръ. Скажите, кучеръ, въ какую сторону пошелъ Антонъ Павлычъ?
На конюшню?.. Что только этотъ человѣкъ можетъ выкинуть! Гдѣ его тамъ найти, кучеръ?
А у васъ лошади не кусаются? То-то. Гдѣ же твой баринъ? Его здѣсь нѣтъ. Въ стойлахъ погляди! Нѣтъ? А тутъ? За мѣшками? Нѣтъ?
Наверху у васъ что? Сѣновалъ? А гдѣ же лѣстница? Ну, конечно, онъ тамъ, наверху... Вонъ и конецъ лѣстницы торчитъ. Съ собой втащилъ. Принеси другую!
-- Антоша! Ты здѣсь? Ишь ты, шельмецъ... Забрался и молчитъ. Гдѣ ты тутъ? Ишь ты, какъ въ сѣно зарылся...
Опять плачетъ! Что съ нимъ такое? Ну, успокойся, Антонадзе! Неужели тебя исторія съ дочками Булкина такъ разстроила? Ишь, заливается! Что это въ самомъ дѣлѣ, у тебя за сумеречное настроеніе?.. Пойдемъ отсюда, милый... Тутъ не хорошо, сыро, холодно... Я тебя уложу дома въ постель, попою чѣмъ-нибудь, посижу около тебя. Ну, пойдемъ! Эй, Никита. Принимай снизу барина... Лови -- бросаю! Гопъ!
II. Пѣвецъ сумерекъ.
(Воспоминанія друга покойнаго -- Егудіила Деревянкина).
Десять лѣтъ...
Десять лѣтъ прошло со дня смерти пѣвца сумерекъ, a онъ будто сейчасъ живой стоитъ передъ нами. Съ покойнымъ писателемъ я былъ хорошо знакомъ. Правда, таланты у насъ были разнаго характера: я -- весь въ солнцѣ, въ красивой яркой жизни, Чеховъ -- умѣренный, блѣдный, весь въ блеклыхъ полутонахъ...
Эта антитеза запечатлѣна даже самимъ Чеховымъ въ надписи къ его портрету, подаренному мнѣ въ одну изъ нашихъ долгихъ бесѣдъ съ покойникомъ. Вотъ эта надпись:
"Пѣвцу яркаго солнечнаго свѣта и красивой жизни отъ пѣвца -- сумерекъ. Деревянкину -- Чеховъ".
Какъ сейчасъ помню тотъ свѣтлый для меня день когда я получилъ этотъ портретъ...
Писатель работалъ: писалъ какой-то новый разсказъ, но, узнавъ, что я пріѣхалъ, моментально отложилъ работу.
Онъ очень любилъ такіе неожиданные наѣзды друзей.
Бывало, сидитъ и слушаетъ пріятеля съ какимъ-то загадочнымъ выраженіемъ лица.
И серьезный же былъ человѣкъ -- рѣдко услышишь его смѣхъ; все больше мрачное настроеніе... Да оно и не удивительно: страшная болѣзнь подтачивала организмъ великаго пѣвца сумерекъ, о чемъ онъ зналъ изъ словъ близкихъ ему людей.
Особенно запомнилось мнѣ одно посѣщеніе... Именно то, когда я получилъ отъ Чехова портретъ съ такой я цѣнной для меня надписью.
Я долго тогда просидѣлъ у него... Писатель былъ въ какомъ-то угнетенномъ состояніи духа, но долго не отпускалъ меня, и когда я собирался уходить, -- все упрашивалъ: "Посидите еще пять минуточекъ". Однако вмѣсто пяти минуточекъ мы провели въ задушевной бесѣдѣ нѣсколько часовъ.
Тутъ же, помню, я далъ ему сюжетъ его знаменитаго "Дама съ собачкой"...
Маленькая подробность, на стѣнѣ висѣлъ двусмысленно составленный плакатъ: "Просятъ не курить".
Я говорю "двусмысленно составленный", потому что все-таки было не ясно: можно въ концѣ концовъ курить, или нѣтъ?
Поэтому, я нѣсколько разъ вынималъ папиросу, но Чеховъ всегда въ шутливой формѣ указывалъ на плакатъ, и я попѣшно бросалъ окурокъ.
Мы долго потомъ смѣялись надъ моей разсѣянностью.
Вообще, въ пылу разговора Чеховъ совершенно забывалъ, гдѣ онъ и что съ нимъ.
Онъ былъ способенъ въ задушевной бесѣдѣ повести собесѣдника на мезонинъ, потащить его въ сарай и даже очутиться въ концѣ концовъ на сѣновалѣ, какъ это и было однажды..
И вотъ -- милая чеховская шутливость: на сѣновалѣ онъ вдругъ, среди разговора, такъ зарылся въ сѣно, что я насилу его нашелъ.
И такъ онъ могъ шутить среди тяжелаго "нуднаго", какъ онъ любилъ говорить, настроенія, среди приступовъ жесточайшаго кашля.
Въ это посѣщеніе я прожилъ у дорогого друга три дня, изъ которыхъ большую часть провелъ у его постели (онъ тогда занемогъ и слегъ)...
И эта шутка съ сѣномъ была его лебединой пѣсней. При моихъ послѣдующихъ посѣщеніяхъ онъ уже не шутилъ, a угрюмо молчалъ, еле отвѣчая на вопросы...
Болѣзнь дѣлала свое дѣло...
И, вообще, я нахожу всѣ слова о его жизнерадостности сильно преувеличенными. Я иногда по цѣлымъ недѣлямъ не разставался съ нимъ, и ужъ изучить-то характеръ покойнаго пѣвца русскихъ сумерекъ могъ основательно...
Спи, дорогой другъ... Тамъ -- свидимся.