-- Грачев! У тебя есть двенадцатый выпуск Ната Пинкертона?
-- Нет, девятый есть. Спроси у Замирайло.
-- Замирайло! Дай двенадцатый выпуск Пинкертончика.
-- Ишь ты какой хитрый... А что я буду читать?
-- Так ведь сейчас урок арифметики будет, не будешь же ты читать на арифметике.
-- Ах, господи! Сейчас арифметика... А я что называется -- ни-ни. Всю ночь читал "Дик Викольчос -- душитель миллионеров"...
-- А что у нас на сегодня?
-- Цепное правило и правило товарищества.
-- Здорово. Пойдем мы сегодня как топоры ко дну. Вот тебе и Пинкертон. Красильников! Ты приготовил?
-- Приготовил... Могилу я себе приготовил. Слушай, ты не знаешь случайно, что такое правило товарищества?
-- По-моему, так: главное -- не фискалить, поддерживать товарища в беде, кроме того...
-- Дурной ты! Я тебя об арифметическом правиле спрашиваю. Ты еще на уроке ляпни такой ответ Александру Николаевичу...
-- Краснокожие!.. -- возгласил дежурный, заглянув в окно. -- Стройся, как говорится, к расчету. Александр Николаевич идет.
Сдержанный болезненный стон пронесся по всему классу.
"Мне смертию кость угрожала", -- прошептал Красильников, судорожно вчитываясь в Киселева, страницы которого были испещрены самыми загадочными цифрами и вычислениями.
Почти у всех в руках вместо Киселева была Бог его знает какая гадость: маленькие засаленные книжонки с аляповато, грубо раскрашенными обложками, крикливо вещавшими, что содержание их не менее зазвонисто: "Тайна мистера Пэка, или три отрезанные головы", "Берлинский палач", "Подземелье дьявола" -- все это сплошь грубое, глупое, тошнотворно-безграмотное. Весь этот вздор при первых же словах дежурного, обращенных к краснокожим, моментально нырнул в ранцы и ящики парт, а взамен "берлинских палачей" выскочили спокойные, солидные Киселевы, Киселевы, Киселевы -- целое море глубокомысленной арифметики.
-- Много будет сегодня убиенных младенцев, -- пророчески провозгласил Красильников.
-- Типун тебе на язык.
-- Ну, типун-то -- это вопрос, а единица в журнале -- верная.
С первой скамьи раздался судорожный писк умиравшего от ужаса и дурных предчувствий Грачева:
-- Замирайло! Золотой голубчик! Спаси нас!
-- Как же я вас спасу, дурные! Надо было выучить и тройное и цепное.
-- А сам-то ты учил?
-- Нет, положим. Я вчера у одного мальчика достал "Фантомас, убийца детей"... Впрочем, постойте, господа... Надо, знаете, что сделать? Занять Александра Николаевича разговором. Гм!.. Стоп. Нашел. Чем ушибся, тем и лечись!.. Есть. Только вы уж поддержите.
* * *
Учитель математики с завидной медлительностью положил на кафедру журнал, вынул платок, протер очки, аккуратно сложил и спрятал платок и только тогда уселся на свое место.
-- Ну-с... Перво-наперво мы проверим, кого нет в классе.
Он медлительно развернул журнал.
-- Авилов Илья?
-- Здесь.
-- Агабашев Степан?
-- Здесь.
-- Андриевич Николай?
-- Нет его, -- отвечал дежурный.
-- И не будет, -- вдруг мрачно пробормотал Замирайло.
-- Что? -- поднял голову учитель. Все молчали.
-- Кто сказал "и не будет"?
Замирайло с деланной неохотой поднялся с места.
-- Я сказал "и не будет".
-- Что ж он, серьезно болен, что ли?
-- Нет, -- промямлил Замирайло, -- не то... Да я уж и не знаю, говорить ли вообще, Александр Николаевич...
-- А что такое? В чем дело? -- встревоженно поднял голову добряк математик.
-- Да я боюсь, как бы и мне в эту историю не запутаться... Будут еще по судам таскать как свидетеля... -- И добавил с лицемерной заботливостью: -- А это может отразиться на моих учебных занятиях.
-- Нет, ты мне скажи, в чем дело с Андриевичем, -- совсем уже встревожился учитель. -- Что такое? При чем тут суд?
Замирайло, опустив голову, молчал.
-- Ну же? Говори смело, не бойся.
-- Ну хорошо... -- вздохнул Замирайло. -- Я скажу все, что знаю, там не мое дело. Вчера, как вам известно, было воскресенье. Я решил с утра пойти на реку, половить рыбу. Ну, конечно, взял с собой и учебные книжки... Киселева "Арифметику" взял. Думаю, что хотя и знаю все, но все-таки еще подзубрить не мешает. Иду это я к реке, встречаю Андриевича, под мышкой у него синее одеяло и книжки.
Замирайло на минуту замялся, потом великодушно закончил:
-- Тоже учебные книжки. Он тоже шел на реку учить Киселева. "Здравствуй, голубчик Андрневич, -- говорю я ему. -- Куда это ты с книжками и одеялом направляешься?" -- "А к реке, -- говорит. -- Лягу себе, -- говорит, -- под кустиком и тоже буду учить арифметику". -- "Ну, хорошо, -- говорю я ему, -- только ты садись подальше, чтобы мы не мешали друг другу учить арифметику". Так мы и сделали. Я уселся под ивой на бережку, а он улегся, так... ярдов на сто...
-- Ну, ну -- и что же? -- поощрил заинтересованный учитель.
-- Сижу я, значит, ужу рыбку, учу арифметику (хотя, конечно, я знаю, но для верности учил еще), вдруг слышу за спиной на горке голоса... Кто эти проходящие, я не видел -- сидел спиной, да и кусты мешали, но разговор я услышал такой: "Так, значит, решено, Манюк?" -- "Значит, решено". -- "Деньги получишь, как обещано. Это тебе получше лошадей". -- "А вы верно знаете, что он тут?" -- "Здесь он, здесь. Взял одеяло и пошел на реку... Манюк!" -- "А?" -- "Только сделай же так, чтобы никаких следов не было". -- "Да уж раз река под боком, какие же следы..." Тут они прошли, и я дальше ихнего разговора не слышал... Только минут через пять до меня донесся издали какой-то разговор, потом подавленный крик, потом плеск воды!.. А потом все смолкло.
-- Ну, -- поощрил учитель.
-- Все... -- глубоко вздохнул Замирайло. -- Я больше ничего не знаю.
Учитель задумался, покусывая суставы пальцев.
-- Я думаю, что все это вздор. Просто случайное совпадение. Кому, спрашивается, может понадобиться жизнь Андриевича... Ну-с... А теперь приступим к правилу товарищества. Кого бы мне вызвать?..
Вдруг с места поднялся Красильников и взволнованным голосом спросил Замирайло:
-- Замирайло! А какого цвета было одеяло у Андриевича?
-- Синего, -- с готовностью ответил Замирайло.
-- Синего? Гм... Странно. Все это очень странно, -- потирая лоб, прошептал Красильников.
-- Что тебе странно, Красильников? -- удивленно спросил учитель.
-- Такое странное совпадение. Как вы знаете, господа, дом моего отца стоит на Проломной, ярдах в четырехстах от реки. А у нас есть собака -- Тигр. И этот Тигр вечно шатается по окрестностям и всегда норовит притащить какую-нибудь дрянь: то кусок дохлой кошки, то обглоданную кость. А вчера он является домой и приносит в зубах кусок синего... одеяла. И на куске какие-то красные пятна, запачканные землей. Тигр положил обрывок на пол и стал слизывать красные пятна...
Красильников потер ладонью лоб и умолк.
-- Все? -- спросил учитель.
-- Все.
-- Да, все это странно. Ну, я думаю, его родители сами все выяснят. Итак: правило товарищества... Вызовем мы...
-- Теперь мне многое делается ясным, -- громко сказал Грачев, ни к кому определенно не обращаясь.
-- Что тебе ясно? -- встрепенулся учитель.
Грачев встал и начал уверенным, полным тайного значения тоном:
-- Вчера я зашел к Красильникову взять у него учебник арифметики. У меня мою книгу кто-то украл (мне говорили, что в городе действует какая-то шайка), а я хотел во что бы то ни стало приготовить на сегодня урок... Захожу к Красильникову, он сидит, учит правило товарищества. Поговорили о том о сем, об арифметике... Вдруг он рассказывает: "Понимаешь, -- говорит, -- наш Тигр принес странный обрезок одеяла". -- Обрывок, -- поправляю я, -- а не обрезок"... Ведь ты, Красильников, настаивал на том, что это обрезок?
-- Настаивал, -- с готовностью согласился Красильников, -- и сейчас настаиваю. Кусок одеяла, именно срезок от целого, и нож, очевидно, был очень острый, потому что без рваных мест.
-- Все-таки что же тебе ясно? -- переспросил Грачева учитель.
-- Когда он показал обрывок или там отрезок, я и говорю: "Постой, да ведь это одеяло Андриевича. Я у него как-то был, сидел на кровати и как раз обратил внимание на цвет и рисунок одеяла..." Мне как-то сразу сделалось беспокойно. "Знаешь что, -- говорю я. -- Пойду-ка я к Андриевичу, лучше у него возьму арифметику. Кстати же и проведаю его, как он живет". Попрощался с Красильниковым, иду...
-- Да, это верно, -- подтвердил обстоятельный Красильников, -- он со мной попрощался и пошел...
-- Не мешай, Красильников, -- раздался гул голосов.
-- Иду... Прихожу к Андриевичу, встречает меня ихняя домоправительница... Как известно, господа, Андриевич сирота, сын очень богатых родителей, и живет он у своего холостого опекуна. "Что вам?" -- спрашивает меня домоправительница и все этак подозрительно на меня поглядывает. "Андриевич дома?" -- спрашиваю. "Нет его, нет, и неизвестно, когда будет". И видно, что старая ведьма старается как можно скорее спровадить меня со двора. Вдруг вижу я, из дому на крыльцо выходит цыган Манюк, про которого говорят, что он конокрад и занимается вообще всякими темными делами... И вдруг тут меня будто что в бок толкнуло. "А я, говорю, к Андриевичу пришел по делу. Мы, видите ли, устраиваем любительский спектакль, и нам нужно для занавеса синее одеяло... Андриевич говорил, что у него есть, обещал дать". Она ка-ак рассвирепеет. "Уходите, -- кричит, -- никаких одеял не могу вам дать! Молодого барина нет, а я без него не могу его вещей давать". А меня как будто кто-то в бок толкает. "Мадам, -- говорю я. -- Я этого одеяла и не собираюсь брать с собой, вы мне только покажите его, годится ли?" Тут она взвизгнула, схватила меня за плечи, вытолкала и захлопнула калитку перед самым моим носом.
-- Гм!.. -- промычал учитель. -- Замирайло! Выскажи свое просвещенное мнение...
-- Что ж я скажу, Александр Николаевич, -- скромно встал Замирайло. -- Я ничего не знаю, а только у Андриевича в будущем большие деньги, и опекуну выгодно отделаться от бедного Николая...
-- Так ты думаешь, что это опекун говорил с Манюком за твоей спиной?
-- Уверен, -- бодро сказал Замирайло.
-- В котором часу это было приблизительно? -- спросил учитель.
-- В десять часов утра или немного позже.
-- Ну, так поздравляю вас: я был вчера около этого времени на вокзале и видел опекуна Андриевича -- я его немного знаю в лицо. Он сел в десятичасовой киевский поезд и уехал.
Это сообщение учителя произвело большое впечатление. Все притихли. Воспользовавшись паузой, учитель снова развернул журнал и сказал:
-- Кого же бы нам сейчас вызвать?..
-- Понял! -- вдруг раздался голос Азебашева Степана. -- Теперь не буду больше ломать себе голову.
-- Над чем это, Азебашев? Над чем ты не будешь ломать голову?
-- Да это пустяк, Александр Николаич. Но все-таки меня он удивил. У меня есть товарищ, сын начальника станции... И он вчера утром позвал меня покататься на маневрирующем паровозе. Сели мы -- паровоз стоял на запасном пути, сзади десятичасового пассажирского, вдруг раздается третий звонок, пассажирский трогается, и только что он тронулся, как на площадке показался пожилой господин с чемоданом, открыл дверцу площадки да и выскочил с нашей стороны, то есть с противоположной перрону. Схватил чемодан да, сделав маленький крюк, помчался в город.
-- Вздор ты говоришь, Азебашев; если, как я тебя понимаю, это был опекун Андриевича, то как он мог через колеса попасть на реку и встретиться с Манюком, если от вокзала до реки езды на извозчике не меньше часу. Просто совпадение. Ну, мы все тут болтаем, а час уже скоро кончается. Ну-с, пусть нам расскажет о правиле товарищества... Батуричев, что ли.
Батуричев встал, помолчал немного и сказал:
-- Правилом товарищества называется... Нет, не могу припомнить! Может быть, это и пустяк, может, это и не имеет отношения, но сказать я обязан.
Учитель был чрезвычайно удивлен таким продолжением "правила товарищества":
-- Что это ты там бормочешь, Батуричев? Что ты обязан сказать?
-- Вчера утром, Александр Николаевич, я встал очень рано. Хотя было воскресенье, но, думаю, встану, поучу хорошенько правило цепное и товарищества, а потом пойду гулять... а около нашего дома помещается гараж, оттуда можно брать автомобили. Смотрю, стоит автомобиль, весь в пыли, а около ходит шофер и о чем-то разговаривает с механиком. Я тоже остановился около автомобиля, любуюсь машиной, слушаю. "Чего ж он так гнал тебя?" -- "Бог его знает. Я стоял у вокзала, вдруг он подбегает, с чемоданом, пожилой такой, верно, чем-то озабоченный, вскакивает в мотор и говорит: "Поднимите верх и, не жалея машины, летите к реке, пятьдесят рублей на чай получите!" Я и погнал. Около реки из-за кустов вышел какой-то чернобородый, и они о чем-то заговорили... А я уехал". Не знаю, почему мне запомнился этот рассказ шофера, но я...
Резкий звонок, возвещавший окончание учебного часа, прозвучал в коридоре. Все облегченно вздохнули. Учитель сделался задумчив.
-- Да, любопытная история, любопытная. Хотел бы я знать, что случилось с Андриевичем и где он сейчас...
И вдруг встал доселе молчавший и погруженный в чтение какой-то раскрашенной книжки Авилов Антон.
-- Александр Николаевич, -- простодушно спросил он. -- Вы, кажется, хотите знать, где сейчас Андриевич?
-- Да! А ты разве знаешь?
-- Я когда шел сегодня утром в гимназию, встретил его. Он сказал, что его опекун заболел и он должен бегать в аптеку и сидеть около него.
-- Чего ж ты раньше молчал, чудак? -- удивился учитель. -- Мы тут целый час толкуем об Андриевиче, а он...
-- А я не слышал. Я читал книжку... Арифметику Киселева читал. Так увлекся, что и не слышал, о чем говорят.
-- Зкая досада. А вы, господа, вечно какие-нибудь глупости выдумаете. Почудится им какой-нибудь вздор, они и пойдут расписывать, только время даром отнимают...
В этот момент в комнату вошел надзиратель. Сказал:
-- Александр Николаич! Батюшка сейчас запиской сообщил, что на уроке закона божьего не будет. Директор просил вас заняться с классом на один час.
Сдержанный глухой стой как ветерок пронесся по классу.
-- Ну-с, пинкертоны, -- обратился учитель к поникшим ученикам. -- Сейчас пятиминутная перемена, а через пять минут займемся правилом товарищества... Вы все так его вызубрили, что приятно будет вас спросить...
Волосы у пинкертонов встали дыбом. Будто целый лес тоненьких единиц пророчески поднялся на голове у каждого из них.