Симеон Плюмажев был в этот вечер особенно оживлен... Придя ко мне, он засмеялся: подмигнул, ударил меня по плечу и вскричал:
-- Хорошо жить на свете!
-- Почему? -- равнодушно спросил я.
-- А вот Рождество скоро. Каникулы... Отдохнем от думской сутолоки. А вы почему... такой?
-- Мне тяжело, вообще. Как вспомню я истязания политических каторжников в Зерентуе и их самоубийство -- так сердце задрожит и сожмется.
Он протяжно свистнул.
-- Вот-о-но-что... Да ведь это закона не нарушает.
-- Что не нарушает?
-- Да что их пороли.
-- Послушайте, Плюмажев...
Он потонул в мягком кресле и добродушно кивнул головой.
-- Конечно! Статья закона гласит: "За маловажные преступления и проступки каторжникам полагаются розги не свыше ста ударов". Еще недавно по этой же статье до 1906 года полагалось, кроме розог, наказывать плетьми даже за маловажные поступки. Это отменено, о чем я весьма сожалею...
-- Что вы такое говорите, Плюмажев?! Стыдитесь!.. Ведь вы же интеллигентный, культурный человек, член Думы...
-- Вот именно, потому я и говорю. Раз человек в чем-нибудь виновен, он должен понести наказание. Под влиянием иудейского страха, под влиянием трусости, позорной трусости, многие начальники тюрем отделяли этих политических каторжников от обыкновенных и не приводили в исполнение, не применяли тех кар, которые закон повелевал применять. К счастью, нашелся в вологодской тюрьме, а также в зерентуйской тюрьме истинный гражданин, истинный человек, исполнитель закона, который в надлежащем случае выпорол надлежащее количество негодяев {Подлинные слова с трибуны Маркова второго.}.
-- Плюмажев, Плюмажев! -- горестно всплеснул я руками. -- Кто ослепил вас? Неужели вы не понимаете, что дело государства -- только обезвредить вредные для него элементы, но не мучить их... не истязать!
-- Поррроть! -- взвизгнул Плюмажев. -- Раз он преступник -- нужно его пороть!!
Я встал. Прошелся по комнате.
-- Значит, по-вашему, всякого преступника нужно пороть?
Плюмажев ответил твердо и значительно:
-- Да-с. Всякого.
-- Даже такого, который что-нибудь украл, утаил, присвоил?
Плюмажев замялся немного и потом ответил:
-- Даже такого.
Я, пожав плечами, молча позвонил. Вошел слуга.
-- Пантелей! Позовите еще Евграфа и дожидайтесь в передней моих приказаний.
-- Для чего это он вам? -- засмеялся Плюмажев.
Я вынул из ящика письменного стола бумагу и развернул ее перед Плюмажевым.
-- Знаете ли вы, Сеня, что это такое?
-- Н...нет.
-- Это, Сеня, копия с протокола, который составлен на вас за утаивание гербового государственного сбора.
-- Ну-ну, -- ненатурально засмеялся Плюмажев, -- кто старое помянет -- тому глаз вон. Порвите эту бумажонку -- я вас хорошей сигарой угощу.
-- Постойте, Сеня... Вы соглашаетесь с тем, что вы утаиванием гербового сбора обворовывали казну?
-- Эко сказал! -- засмеялся Плюмажев. -- А кто ее нынче не обворовывает?
-- Сеня! -- торжественно сказал я. -- Имели ли вы какое-нибудь наказание за это преступление? Не имели? Так по долгу справедливости вы его будете иметь, Сеня! Я вас сейчас высеку розгами.
-- Фома! -- вскричал Плюмажев, как мячик вскакивая с кресла. -- Ты не имеешь на это права!!
-- Сеня! Я имею право, основываясь на твоих же словах: раз человек преступник -- надо его пороть.
-- Но ведь это же, вероятно, чертовски больно! Фома! Поедем лучше куда-нибудь в ресторанчик, а? Выпьем бутылочку холодненького...
-- Нет, Сеня... как я сказал -- так и будет. Ты преступник -- я тебя и выпорю. Эй, Пантелей, Евграф!..
Едва вошли слуги, как Плюмажев изменил растерянное выражение лица на спокойное, осанистое.
-- Здравствуйте, братцы, -- сказал он. -- Мы вот, того... с вашим барином пари подержали: больно ли телесное наказание розгами. Хе-хе. Думаете, небось: "Чудят баре!.." Ну, ладно. Если все хорошо будет, на чай получите...
-- Никакого пари мы с ним не держали, -- хладнокровно сказал я. -- А просто я хочу его высечь за то, что он воровал казенные деньги.
-- Thomas! -- укоризненно вскричал Плюмажев. -- Devant les domestiques... {Фома!.. Перед слугами... (фр.).}
-- Раздевайтесь, Сеня. Сейчас вы узнаете, приятно ли интеллигентному человеку обращение, за которое вы так ратуете...
-- Чудак ты, Фома, -- покрутил головой Плюмажев. -- Вечно ты такое что-нибудь придумаешь... комичное.
Он снял сюртук, жилет, сорочку, погладил себя по выпуклой груди и сказал:
-- Что это, как будто сыпь у меня? Ветром охватило, что ли?
Я смотрел на этого человека и диву давался: откуда он брал в эту минуту столько солидности, величавости и какой-то ласковой снисходительности.
-- Надеюсь, -- сказал он внушительно, -- это останется между нами?..
Когда слуги положили его на скамью и дали несколько ударов, он солидно откашлялся и заметил:
-- А ведь не особенно и больно... Так что-то такое чувствуешь... И не показалось мне это противным.
-- Довольно! -- крикнул я и отошел, уткнувшись лицом в угол.
Так стоял я, пока он не оделся. Обернулись мы лицом друг к другу и долго стояли, смотря один на другого.
-- Нынче летом, -- сказал Плюмажев, -- видел я в Москве одну девочку итальянку. Актриса с отцом играет. Можете представить: маленькая, а играет, как взрослая.
-- Очень страдает? -- спросил я.
-- Что такое?
-- Ваше самолюбие. Ведь я вас высек сейчас.
Он солидно засмеялся.
-- Шутник! А что, Фома, не найдется у вас стаканчика чаю? Жажда смертельная.
Нам подали чай. Я потчевал его вареньем, чаем, а он солидно благодарил, рассказывал думские новости и причмокивал, слизывая с ложечки варенье.
-- Да, -- вздохнул я после долгого молчания. -- Такой человек, как вы, не поймет самоубийства Сазонова.
-- Пороть их всех нужно, -- машинально сказал Плюмажев.
Потом он что-то как будто вспомнил, побледнел и боязливо посмотрел на меня.
-- Сознайтесь, Сеня... -- засмеялся я. -- Ведь я знаю, о чем вы думаете: разболтаю я о том, что было, или нет? Небось тысячи рублей не пожалели бы, чтоб молчал.
-- Уж и тысяча, -- поморщился он. -- И на пятистах отъедешь. Сейчас дать?
-- Гадина! Пошел вон.
Он засуетился, вскочил, пожал мне руку и озабоченно сказал:
-- Да... пора мне! Засиделся. Гм!.. Ну, всех благ. Заглядывайте.