I.
Солнце еще не припекало. Только грѣло. Его лучи еще не ласкали жгучими ласками, подобно жаднымъ рукамъ любовницы; скорѣе, нѣжная материнская ласка чувствовалась въ теплыхъ касаніяхъ нагрѣтаго воздуха.
На опушкѣ чахлаго лѣса, раскинувшись подъ кустомъ на пригоркѣ, благодушествовали двое: бывшій телеграфистъ Надькинъ и Неизвѣстный человѣкъ, профессія котораго заключалась въ продажѣ горожанамъ колоссальныхъ милліонныхъ лѣсныхъ участковъ въ Ленкорани на границѣ Персіи. Такъ какъ для реализаціи этого дѣла требовались сразу сотни тысячъ, а у горожанъ были въ карманахъ, банкахъ и чулкахъ лишь десятки и сотни рублей, то ни одна сдѣлка до сихъ поръ еще не была заключена, кромѣ взятыхъ Неизвѣстнымъ человѣкомъ двугривенныхъ и полтинниковъ заимообразно отъ лицъ, ослѣпленныхъ ленкоранскими милліонами.
Поэтому Неизвѣстный человѣкъ всегда ходилъ въ сапогахъ, подметки которыхъ отваливались у носка, какъ челюсти старыхъ развратниковъ, а конецъ пояса, которымъ онъ перетягивалъ свой станъ, облеченный въ фантастическій бешметъ, -- этотъ конецъ дѣлался все длиннѣе и длиннѣе, хлопая даже по колѣнямъ подвижного Неизвѣстнаго человѣка.
Въ противовѣсъ своему энергичному пріятелю -- бывшій телеграфистъ Надькинъ выказывалъ себя человѣкомъ лѣнивымъ, малоподвижнымъ, съ опредѣленной склонностью къ философскимъ размышленіямъ.
Можетъ быть, если бы онъ учился, изъ него вышелъ бы приличный приватъ-доцентъ.
А теперь, хотя онъ и любилъ поговорить, но словъ у него, вообще, не хватало, и онъ этотъ недостатокъ восполнялъ такой страшной жестикуляціей, что его жилистые, грязные кулаки, кое-какъ прикрѣпленные къ двумъ вялымъ рукамъ-плетямъ, во время движенія издавали даже свистъ, какъ камни, выпущенные изъ пращи.
Грязная, форменная тужурка, обтрепанныя, съ громадными вздутіями на тощихъ колѣняхъ, брюки и фуражка съ полуоторваннымъ козырькомъ -- все это, какъ пожаръ -- Москвѣ, служило украшеніемъ Надькину.
II.
Сегодня, въ ясный пасхальный день, друзья наслаждались въ полномъ объемѣ: солнце грѣло, бока нѣжила свѣтлая весенняя, немного примятая травка, а на разостланной газетѣ были разложены и разставлены, не безъ уклона въ сторону буржуазности, полдюжины крашенныхъ яицъ, жареная курица, съ полъ-аршина свернутой бубликомъ "малороссійской" колбасы, покривившійся отъ рахита куличъ, увѣнчанный сахарнымъ розаномъ, и бутылка водки.
Ѣли и пили истово, какъ мастера этого дѣла. Спѣшить было некуда; отдаленный перезвонъ колоколовъ навѣвалъ на душу тихую задумчивость, и, кромѣ того, оба чувствовали себя по-праздничному, такъ какъ голову Неизвѣстнаго человѣка украшала новая барашковая шапка, вымѣненная у ошалѣвшаго горожанина чуть ли не на сто десятинъ ленкоранскаго лѣса, а телеграфистъ Надькинъ украсилъ грудь букетомъ подснѣжниковъ и, кромѣ того, еще съ утра вымылъ руки и лицо.
Поэтому оба и были такъ умилительно-спокойны и не торопливы.
Прекрасное должно быть величаво...
Поѣли...
Телеграфистъ Надькинъ перевернулся на спину, подставилъ солнечнымъ лучамъ сразу сбѣжавшуюся въ мелкія складки прищуренную физіономію и съ нѣгой въ голосъ простоналъ:
-- Хорошо!
-- Это что, -- мотнулъ головой Неизвѣстный человѣкъ, шлепая ради забавы отклеившейся подметкой. -- Развѣ такъ бываетъ хорошо? Вотъ когда я свои ленкоранскіе лѣса сплавлю, -- вотъ жизнь пойдетъ. Оба, братъ, изъ фрака не вылѣземъ... На шампанское чихать будемъ. Впрочемъ, продавать не все нужно: я тебѣ оставлю весь участокъ, который на море, а себѣ возьму на большой дорогѣ, которая на Тавризъ. Ба-альшія дѣла накрутимъ.
-- Спасибо, братъ, -- разнѣжено поблагодарилъ Надькинъ. -- Я тебѣ тоже... Гмъ!.. Хочешь папироску?
-- Дѣло. Але! Гопъ!
Неизвѣстный поймалъ брошенную ему папироску, легъ около Надькина, и синій дымокъ поплылъ, сливаясь съ синимъ небомъ...
-- Хор-р-рошо! Вѣрно?
-- Да.
-- А я, братъ, такъ вотъ лежу и думаю: что будетъ, если я помру?
-- Что будетъ? -- хладнокровно усмѣхнулся Неизвѣстный человѣкъ. -- Землетрясеніе будетъ!.. Потопъ! Скандалъ!.. Ничего не будетъ!!
-- Я тоже думаю, что ничего, -- подтвердилъ Надькинъ. -- Все тоже сейчасъ же должно исчезнуть -- солнце, земной шаръ, пароходы разные -- ничего не останется!
Неизвѣстный человѣкъ поднялся на одномъ локтѣ и тревожно спросилъ:
-- То-есть... Какъ же это?
-- Да такъ. Пока я живъ, все это для меня и нужно, а разъ помру, -- на кой оно тогда чортъ!
-- Постой, брать, постой... Что это ты за такая важная птица, что разъ помрешь, такъ ничего и не нужно?
Со всѣмъ простодушіемъ настоящаго эгоиста Надькинъ повернулъ голову къ другу и спросилъ:
-- А на что же оно тогда?
-- Да вѣдь другіе-то останутся?!
-- Кто другіе?
-- Ну, люди разные... Тамъ, скажемъ, чиновники, женщины, министры, лошади... Вѣдь имъ жить надо?
-- А на что?
-- "На что, на что"! Плевать имъ на тебя, что ты умеръ. Будутъ себѣ жить, да и все.
-- Чудакъ! -- усмѣхнулся телеграфистъ Надькинъ, нисколько не обидясь. -- Да на что же имъ жить, разъ меня уже нѣтъ?
-- Да что жъ они для тебя только и живутъ, что ли? -- съ горечью и обидой въ головѣ вскричалъ продавецъ ленкоранскихъ лѣсовъ.
-- А то какъ же? Вотъ чудакъ -- больше имъ жить для чего же?
-- Ты это... серьезно?
Злоба, досада на наглость и развязность Надькина закипѣли въ душѣ Неизвѣстнаго. Онъ даже не могъ подобрать словъ, чтобы выразить свое возмущеніе, кромѣ короткой мрачной фразы:
-- Вотъ сволочь!
Надькинъ молчалъ.
Сознаніе своей правоты ясно виднѣлось на лицѣ его.
IV.
-- Вотъ нахалъ! Да что жъ ты, значить, скажешь: что вотъ сейчасъ тамъ въ Петербургѣ или въ Москвѣ, -- генералы разные, сенаторы, писатели, театры -- все это для тебя?
-- Для меня. Только ихъ тамъ сейчасъ никого нѣтъ. Ни генераловъ, ни театровъ. Не требуется.
-- А гдѣ жъ они?! Гдѣ?!!
-- Гдѣ? Нигдѣ.
-- ?!!! ?!!.
-- А вотъ если я, скажемъ, собрался въ Петербургъ проѣхать, -- всѣ бы они сразу и появились на своихъ мѣстахъ. Пріѣхалъ, значитъ, Надькинъ, и все сразу оживилось: дома выскочили изъ земли, извозчики забѣгали, дамочки, генералы, театры заиграли... А какъ уѣду -- опять ничего не будетъ. Все исчезнетъ.
-- Ахъ, подлецъ!.. Ну, и подлецъ же... Бить тебя за такіе слова -- мало. Станутъ ради тебя генераловъ, министровъ затруднять... Что ты за цаца такая?
Тѣнь задумчивости легла на лицо Надькина.
-- Я уже съ дѣтства объ этомъ думаю: что ни до меня ничего не было, ни послѣ меня ничего не будетъ... Зачѣмъ? Жилъ Надькинъ -- все было для Надькина. Нѣтъ Надькина -- ничего не надо.
-- Такъ почему же ты, если ты такая важная персона, -- не король какой-нибудь или князь.?!
-- А зачѣмъ? Долженъ бытъ порядокъ. И король нуженъ для меня, и князь. Это, брать, все предусмотрѣно.
Тысяча мыслей терзала немного охмелѣвшую голову Неизвѣстнаго человѣка.
-- Что жъ, по-твоему, -- сказалъ онъ срывающимся отъ гнѣва голосомъ, -- сейчасъ и города нашего нѣтъ, если ты изъ него вышелъ?
-- Конечно, нѣтъ.
-- А посмотри, вонъ колокольня... Откуда она взялась?
-- Ну, разъ я на нее смотрю, -- она, конечно, и появляется. А разъ отвернусь -- зачѣмъ ей быть? Для чего?
-- Вотъ свинья! А вотъ ты отвернись, а я буду смотрѣть -- посмотримъ, исчезнетъ она или нѣтъ?
-- Незачѣмъ это, -- холодно отвѣчалъ Надькинъ. -- Развѣ мнѣ не все равно -- будетъ тебѣ казаться эта колокольня или нѣтъ?
Оба замолчали.
V.
-- Постой, постой, -- вдругъ горячо замахалъ руками Неизвѣстный человѣкъ. -- А я, что жъ, по-твоему, если умру... Если раньше тебя -- тоже все тогда исчезнетъ?
-- Зачѣмъ же ему исчезать, -- удивился Надькинъ, -- разъ я останусь жить?! Если ты помрешь -- значить, померъ просто, чтобы я это чувствовалъ и чтобъ я поплакалъ надъ тобой.
И, вставь съ земли и стоя на колѣняхъ, спросилъ ленкоранскій лѣсоторговецъ сурово:
-- Значитъ, выходитъ, что и я только для тебя существую, значитъ, и меня нѣтъ, ежели ты на меня не смотришь?
-- Ты? -- нерѣшительно промямлилъ Надькинъ. Въ душѣ его боролись два чувства: нежеланіе обидѣть друга и стремленіе продолжить до конца, сохранить всю стройность своей философской системы. Философская сторона побѣдила:
-- Да! -- твердо сказалъ Надькинъ. -- Ты тоже. Можетъ, ты и появился на свѣтъ для того, чтобы для меня достать куличъ, курицу и водку и составить мнѣ компанію.
Вскочилъ на ноги ленкоранскій продавецъ... Глаза его метали молніи. Хрипло вскричалъ:
-- Подлецъ ты, подлецъ, Надькинъ! Знать я тебя больше не хочу!! Извольте видѣть -- мать меня на что рожала, мучилась, грудью кормила, а потомъ безпокоилась и страдала за меня?! Зачѣмъ? Для чего? Съ какой радости?.. Да для того, видите ли, чтобы я компанію составилъ безработному телеграфистишкѣ Надькину? А?! Для него я росъ, учился, съ ленкоранскими лѣсами дѣло придумалъ, у Гигикина курицу и водку на счетъ лѣсовъ скомбинировалъ. Для тебя? Провались ты! Не товарищъ я тебѣ больше, чтобъ тебѣ лопнуть!
Нахлобучивъ шапку на самыя брови и цѣпляясь полуоторванной подметкой о кочки, сталь спускаться Неизвѣстный человѣкъ съ пригорка, направляясь къ городу.
А Надькинъ печально глядѣлъ ему вслѣдъ и, сдвинувъ упрямо брови, думалъ по-прежнему, какъ всегда онъ думалъ:
-- Спустится съ пригорка, зайдетъ за перелѣсокъ и исчезнетъ... Потому, разъ онъ отъ меня ушелъ -- зачѣмъ ему существовать? Какая цѣль? Хо!
И сатанинская гордость расширила болѣзненное, хилое сердце Надькина и освѣщала лицо его адскимъ свѣтомъ...