Как жутко и сладостно-весело находиться у самого края того кратера, где кипит и бурлит расплавленная лава, называемая человеческою жизнью. Перевесишься через край, заглянешь в бушующую стихию, и голова закружится.
Моя профессия (я писатель и редактор журнала) дает мне возможность частенько проделывать это, потому что в моем кабинете в приемные часы толчется много странных разнообразных диковинных людей.
Недавно на одну из моих пятниц пришлось три визита -- как на подбор странных и удивительных.
I. Женщина из Ряжска
Это была скромно одетая дама, с величаво-медлительными движениями рук и выражением лица, в достаточной мере скорбным.
Впрочем, вначале она была очень спокойна и даже оживлена.
Когда я усадил ее, она неторопливо вынула из ридикюля какую-то сложенную вчетверо бумагу и, помахивая ею, спросила:
-- Вы знаете нашего члена управы Голоротова?
-- Гм!.. Пожалуй, что и не знаю. То есть я даже наверное могу сказать, что он мне не знаком.
Дама значительно сжала губы и веско сказала:
-- Он мерзавец!
-- Да?
-- Мерзавец, каких мало. И он думает, что на него в Ряжске не найдется управы. Нет-с, миленький... На всякого человека в конце концов есть палка. И эта палка -- ваш журнал!
-- Палка? Журнал?
-- Да. Вы его должны распечь хорошенько, этого мерзавца. Вот, я привезла вам стихотворение -- тут все штучки Голоротова выведены на чистую воду, -- и если вы это напечатаете, он издохнет от злости.
Я сделал шаблонное лицо и сказал шаблонным тоном:
-- Хорошо. Оставьте. Ответ через две недели.
-- Две недели? -- воскликнула чрезвычайно удивленная дама. -- Но я не могу ждать две недели. Я приехала всего дня на два, на три.
-- О господи! -- нервно засмеялся я. -- Ведь не ради же этого стихотворения о Голоротове приехали вы в Петербург.
Посетительница из Ряжска спокойно взглянула на меня и сказала:
-- Именно из-за этого стихотворения я и приехала в Петербург.
-- Боже ты мой! Неужели вы не могли послать его по почте?
-- Что вы! Это слишком опасно посылать такие... вещи по почте. Если бы там оно попало кое-кому в руки... Да, кстати! Я вас умоляю, ни под каким видом не открывать фамилии автора. Просто как там подписано: "Ряжский Мефистофель" -- так и печатайте. Если откроется, что это писал мой сын, -- мы погибли! Вы не можете себе представить, на что способен Голоротов. Я должна сказать откровенно: он и вам может сделать большие неприятности. Это ужасный человек.
-- Знаете что, -- задумчиво сказал я, желая сплавить даму и отделаться поскорее от ее стихотворения. -- Вы уезжайте-ка обратно в Ряжск, а я вам денька через два напишу... Гм... Сообщу, как говорится, результаты. А?
-- В таком случае, -- сказала дама, -- я лучше подожду здесь... Два-три денька мне многого не будут стоить. Если уж поднялась с места, двинулась, то хоть доведу свое дело до конца.
-- Позвольте стихотворение, -- со вздохом попросил я. -- Гм... Что это такое?
Ряжский Малюта Скуратов
Пусть всяк из вас догадается,
Как этот фрукт прозывается.
Я ж про все его проступки,
Расскажу вам без охулки.
Вот утром на службу Малюта идет,
Где взятки он часто берет.
На того же, кто взяток ему не дает,
Он председателю управы Мразичу донесет.
А прежде всего расскажу я вам всем,
Как вдову X. сжил он со свету совсем.
-- Позвольте, -- спохватился я, прочтя начало. -- Да ведь ваше стихотворение очень большое!
-- Да, не маленькое, -- с горделивой усмешкой и тайным восхищением перед талантом сынка подтвердила приезжая из Ряжска.
-- В нем строк 200?
-- Да уж... не меньше! Хе-хе. Если не больше.
-- Ну, вот видите. А наш журнал таких длинных стихов не печатает.
Дама побледнела.
-- Ну что вы такое говорите. Почему ж его не напечатать?
-- Именно потому, что оно очень длинное. Не касаясь его литературных достоинств, мы не можем просто его напечатать вследствие размера.
Какая-то внутренняя борьба отразилась на лице посетительницы. Она встала и решительно сказала:
-- Ну, хорошо! В таком случае печатайте без гонорара.
-- Сударыня! Дело не в гонораре. За все то, что напечатано, мы платим... Но ваша... эта вещь... просто не подходит.
Лицо ее исказилось ужасом, и на глазах выдавилась пара слезинок.
-- Господин редактор! Ради бога... умоляю вас -- напечатайте. Вы увидите, какой это будет иметь успех. В Ряжске этот номер журнала прямо-таки расхватают...
-- Но уверяю вас, что нам это безразлично... Для журнала, обслуживающего Россию, эфемерный успех в Ряжске...
-- Вот что... Я подписываюсь на ваш журнал на целый год! Могу даже сейчас внести деньги... А?
-- Я не знаю, как мне уверить вас, что это нам безразлично, что это не имеет для нас никакого значения...
-- Не имеет значения? Ну, а если я, скажем, покупаю у вас сразу сто номеров журнала с этими стихами...
-- Да черт возьми! -- злобно сказал я. -- При чем тут сто номеров, когда у нас десятки тысяч идут каждую неделю! Можете вы понять или не можете, что просто ваши стихи не нужны. Хоть вы тысячу номеров купите, хоть все издание! И ответьте вы мне: почему вы так хотите всучить их нам? Кому, в конце концов, интересен ваш Голоротов, который чем-то вас там обидел и которому вы хотите насолить?
Дама утерла слезы, с достоинством взглянула на меня и сказала:
-- Я не насолить хочу, а стремлюсь к тому, чтобы негодяй хоть каким-нибудь образом понес заслуженное наказание... Суд с ним, конечно, ничего поделать не может. Пусть хоть печать. Приехала, стратилась...
-- А знаете что? Напечатайте это в ряжской газете... -- посоветовал я.
-- О, там-то уж наверно не напечатают. Побоятся... Нет, я уж прямо ехала к вам. Была уверена, и вдруг!.. А? Приехала, стратилась...
Она призадумалась, притихла. Потом положила свою руку на мою и попросила:
-- Разве вот что: вы их немного сократите, а? Там можно будет выбросить то место, где сказано о его проделке с дровами для городской столовой. И еще насчет его поступка с бонной. Вот это место:
Все тихо спит. Не спит жена.
Лишь тихо крадется она.
И, видя мужа своего
У бонны в комнате, стыдит его...
-- Нет, -- решительно сказал я. -- Тут уж сокращать не стоит. Все стихотворение не подходит.
Она поднялась, убитая горем; на ее лице была написана такая тоска, такая безысходная мука, что мое суровое, ожесточившееся в стычках с начинающими авторами сердце дрогнуло. И я не мог найти в себе мужества сказать то, что следовало: что стихи никуда не годятся, что их нигде не возьмут и что самое лучшее -- сейчас же выбросить их на улицу, купить билет и уехать обратно в Ряжск.
-- Неужели я даром проехалась? -- скорбно прошептала посетительница. -- Думала как, мечтала. Собралась, приехала, стратилась... На тебе! Скажите -- ну, если не в ваш журнал, то куда их можно пристроить?
По скверной петербургской манере я обрадовался возможности сплавить ее с рук на руки и поэтому, не задумываясь, сказал:
-- Я думаю, в газете вам будет легче пристроить эти стихи. Это, так сказать, газетная тема. Голос из провинции... Зайдите в "Вестник жизни" или "Ежедневное обозрение". Они нуждаются в материале и гм... того...
Она неторопливо свернула рукопись, с благодарностью пожала мне руку и направилась к дверям...
Вдруг вернулась и снова приблизилась ко мне, причем на губах ее сияла улыбка, а в глазах сверкали искорки:
-- Вы можете себе представить, что сделается с этим вором, с этим негодяем, когда он увидит воздаяние себе по заслугам!.. О, тогда мы с сыном можем спокойно заснуть, потому что послужили не только себе, но и ряжскому обществу!..
II. Человек с испорченными часами
Усевшись поудобнее в кресло, он осмотрел меня и, удовлетворенный, сказал:
-- Вот вы какой!
-- Да, -- скромно улыбнулся я.
-- Давно пишете?
-- Четыре года.
-- Ого! А я тоже думаю: дай-ка что-нибудь напишу!
-- Написали? -- полюбопытствовал я.
-- Написал. Принес. Хочу у вас напечатать.
-- Раньше писали?
-- Нет. Другим была голова занята. А нынче с делами управился, жену в имение отослал, ну, знаете ли, скучно. Эх, думаю, попробую-ка что-нибудь написать. Вот написал и притащил -- хе-хе! Печатайте новоявленного Байрона.
-- Хорошо-с. Одну минутку... кончу корректуру и тогда к вашим услугам.
Это был длинноносый немолодой человек, в черном сюртуке и с бриллиантом на худом узловатом пальце.
Он осмотрел свои ногти и, улыбнувшись, сказал:
-- А приятно, когда везет.
-- Кому?
-- Да вот, например, вам. Пишете, зарабатываете деньги, вас читают.
-- Трудно писать, -- рассеянно сказал я.
-- Ну, как вам сказать. Я, например, сел, и у меня это как-то сразу вышло.
Я отодвинул неоконченную корректуру и сказал:
-- Где ваша рукопись?
-- Вот она. Условия: пятнадцать копеек строка. А следующие вещицы -- по соглашению. За дебют можно и подешевле...
-- Ладно. Ответ через две недели.
Я бросил косой взгляд на начало лежавшей передо мной рукописи и сказал:
-- Кстати, нельзя писать: "Солнце сияло на закате небосклона".
-- Ну, ничего, -- добродушно усмехнулся он. -- Исправите. Это первые шаги. Ну -- я пойду. Не буду отнимать у себя и у вас драгоценное время.
Он вынул часы, взглянул на них и сказал с досадой:
-- Вот анафемские! Опять стали.
-- Испортились? -- спросил я.
-- Да. Давал чинить -- ничего не выходит.
-- Да, уж эти часовые мастера! Позвольте, я посмотрю их. Может быть, что-нибудь можно с ними сделать.
Он удивленно посмотрел на меня.
-- А вы и часы можете починить?
-- Отчего же... Пустяки!
Я взял протянутые им часы, открыл заднюю крышку и стал внимательно разглядывать сложную комбинацию колесиков и пружин.
-- Ну-с... попробуем.
Я взял перочинный ножик и ковырнул механизм. Два колесика отскочили и упали на письменный стол.
-- Ага! -- удовлетворенно сказал я. -- Ишь ты подлые.
Нащупав пальцем тонкую, как паутина, спираль, я подцепил ее ногтем и, размотав, вытащил. Заодно выпали и два каких-то молоточка, соединенных дужкой.
-- Ну что? -- спросил писатель, с недоумением следя за моей работой.
-- Да что ж, -- пожал я плечами, выковыривая из футляра последние остатки механизма. -- Часы как часы. Тут столько всякого напутано, что сам черт не поймет.
Он вскочил, бросил растерянный взгляд на выпотрошенные часы и вскричал:
-- Да вы-то сами... понимаете что-нибудь в часах?
-- Как вам сказать... Скорей не понимаю, чем понимаю.
-- И вы никогда не занимались часовым делом?
-- Откровенно-то говоря -- нет. Вот сейчас только... немножко.
Он заревел, собирая в опустевшие часы все свои колесики, пружины и молоточки:
-- Так какого же дьявола, ни черта не смысля, вы беретесь не за свое дело?!
Заревел и я:
-- А вы-то тоже! Какого вы дьявола взялись за литературу, ни черта в ней не смысля?! Что ж, по-вашему, починять часы труднее, чем написать хорошее литературное произведение?
Потом мы оба сразу остыли. Он засмеялся и сказал:
-- Ну, черт с вами. Если эта моя вещица не подойдет -- принесу другую.
-- Ладно, -- согласился я. -- Если еще будут у вас часики, притащите и их. Может быть, мы оба в конце концов научимся...
III. Господин с полузакрытыми глазами
Я не люблю и осуждаю тех авторов, у которых в несложном арсенале их творчества только и существует для создания гнетущего настроения два средства: "дождь плакал за окном холодными слезами" и "где-то вдали уныло завывала шарманка".
Некоторые писатели так и пробродили весь свой век по жизненному полю с этой шарманкой за плечами, упорно вертя ее ручку под обильными струями "плачущего за окном" дождя.
Если отобрать у такого писателя шарманку -- он расплачется не хуже дождя, потому что без шарманки, уныло завывающей вдали, настроение рассказа исчезает, фонтан творчества иссякает и писателю приходит конец.
Эти строки написались сейчас потому, что третий визит ко мне совпал с очень скверной петербургской погодой, когда дождь плакал за окном холодными слезами и где-то вдали уныло завывала шарманка. Однако надо признаться, что если бы даже за окном сияло лучезарное солнце и откуда-то издали доносились мелодичные звуки штраусовского вальса (вторая форма настроения -- "бодрое"), то и тогда бы третий визит произвел на меня крайне отталкивающее впечатление.
На внешности вошедшего ко мне человека не мешает остановиться подробнее: громадный лысый лоб его украшался по бокам двумя густыми кустарниками рыжих волос, которые в своей стремительности выбегали даже на щеки, расстилаясь у углов губ мелкой травкой. Губы были бледные, бескровные, безмолвно шевелившиеся даже в то время, когда посетитель слушал кого-нибудь. Глаза были быстрые, беспокойные, сомневающиеся в чем-то и чего-то боящиеся. Полузакрытые веками, они глубоко запали, уйдя в темные впадины, будто в овраг, одна сторона которого густо поросла желтым растрепанным кустарником -- бровями.
Да и вообще вся физиономия пришельца чрезвычайно напоминала странный пейзаж. Лоб, например, показался мне чрезвычайно похожим на проезжую дорогу, изборожденную глубочайшими продольными колеями -- морщинами. Долго, вероятно, нужно было тяжелой колеснице времени ездить по этой дороге, чтобы оставить такие глубокие, нестирающиеся следы.
Ноги незнакомца были очень тонки и в коленях не сгибались; опирался он на очень толстую палку, и так как она тоже не сгибалась, то можно было подумать, что человек пришел на трех ногах.
Голос у него был противный, мерно скрипучий, с легким, не вынужденным необходимостью покашливанием, интонация раздражающая, тон рассудительный.
-- По редакционному делу? -- отрывисто спросил я, рассмотрев его.
-- Если хотите -- да, если хотите -- нет.
Он сел, расставив острые углы колен и опершись руками и подбородком на палку.
-- Скорее нет, чем да. Скажите, вы не отказываетесь от того, что вами был устроен десятого числа текущего месяца благотворительный вечер?
-- Чего ж тут отказываться? Кажется, всему Петербургу было известно... Афиши были...
-- Ага! Так, так. Не отказываетесь? Хорошо. В таком случае, мы быстро столкуемся. Итак, значит, пока что мы можем установить бесспорный факт: благотворительный вечер 10-го числа был действительно вами устроен? Да? Признаетесь?
-- Ну, конечно, господи...
-- Ага! -- вскричал посетитель таким торжествующим тоном, будто бы он поймал меня в расставленную им хитроумную ловушку. -- Ага! Вот это-то мне и надо. В таком случае -- уплатите же мне восемьсот рублей!
-- Какие восемьсот?
-- Те самые, -- сказал посетитель хладнокровно, с сознанием своего права. -- Те, которые мною утрачены на вашем вечере.
-- Как... утрачены?
-- Очень просто. Кто-то вынул их у меня из кармана.
Я удивился.
-- При чем же тут мы? Вы должны были бы заявить полиции.
-- И не подумаю, -- пожал он плечами. -- Вы ведь устраивали вечер 10-го?
-- Устраивал.
-- Деньги у меня похитили на этом вечере?
-- Ну, предположим.
-- Значит -- кто должен вернуть их мне?
-- Я думаю, вор не вернет, -- улыбнулся я.
-- Конечно. Поэтому должны вернуть вы.
-- Да почему же? При чем тут я?
-- Вы при том, что устраивали вечер. Вы печатаете, что вы ответственный распорядитель. Понимаете -- ответственный распорядитель.
-- Да что ж я -- ворами там распоряжался, что ли?
-- Там -- ворами или не ворами -- это не мое дело. А то что мне следует, позвольте получить.
-- Да что вам следует? Вам ничего не следует!
Посетитель прищурился, будто взрослый, который терпеливо беседует с бестолковым ребенком:
-- Ни-че-го? А восемьсот-то рублей? Мне мои денежки подайте. Я не какой-нибудь там Ротшильд, чтобы швыряться сотнями. Слава богу -- денежки не маленькие.
-- Ну, так вот что, -- нетерпеливо сказал я. -- Никаких денег я вам не дам, так как ничего не должен!
-- Почему?
Я вспылил.
-- Да кто вы такой: человек или дерево? Русским вам языком говорят -- я ни при чем. Какое мне дело, что где-то, у когото, у какого-то разини вытащили из кармана деньги.
Посетитель язвительно засмеялся.
-- Это называется "где-то". На его же вечере, который он устраивал, у посетителя пропадают деньги, а он говорит "где-то"...
-- Ну, хорошо: а если бы, скажем, вы шли по городской улице и у вас вытащили деньги. С кого бы вы требовали? С городского управления?
-- То улица, а то -- концертный зал, -- сказал он с глупейшей рассудительностью. -- Громадная разница.
-- Знаете что? Подайте-ка в суд: посмотрим, что вам там запоют. Вас засмеяли бы там с вашим нелепым иском.
-- Да? Вы так думаете? А по-моему, дело мое настолько верное, что его даже смешно доводить до суда. Я думал, мы покончим миром.
Я потер горячую голову.
-- Ну, хотите -- спросим сейчас какого-нибудь свежего человека, что он об этом думает?
-- О, пожалуйста. Я уверен, всякий скажет одно и то же.
Я открыл дверь в соседнюю комнату и крикнул:
-- Георгий Александрович! Пожалуйте-ка сюда. Вот -- это наш секретарь. Спросите у него.
Секретарь внимательно выслушал, вздернул плечами и заявил:
-- Никогда мне не случалось сталкиваться с более глупым шантажом. Я на вашем месте не разговаривал бы, а просто посоветовал обратиться в суд. Стоит ли понапрасну время терять...
-- Вам же будет хуже, если я обращусь в суд, -- сказал посетитель, положив подбородок на руки, покоившиеся на палке. -- Придется платить судебные издержки.
-- За что-о?! -- заревел рассерженный секретарь. -- Полно вам дурака валять... У него кто-то вытащил деньги, а мы за это отвечай. Я еще понимаю, если бы вы сдали их нам на хранение. А разве мы можем ручаться за всех посетителей вечера? Ведь могла явиться добрая половина жуликов всего города -- и мы ничего не могли бы поделать.
Посетитель с гадкой, хитрой улыбочкой погрозил нам пальцем.
-- Вы, конечно, тут человек служащий и поэтому должны держать руку хозяина. А в глубине души вы ведь чувствуете, что мое дело верное? А?
-- А, будьте вы прокляты, -- вскричал секретарь, не владея собой. -- Эй, кто там есть в конторе? Бухгалтер! Кассир! кто-нибудь из посторонних есть? Подписчик? Зовите, пригласите его сюда.
Пять человек вошли в мой кабинет, заинтересованные шумом.
-- Вот! -- сказал секретарь, потрясая кулаками.
-- Вот... сей муж говорит, что устроитель благотворительного вечера должен ему вернуть восемьсот рублей, вытащенные у него каким-то жуликом.
-- Вытащенные на этом вечере, добавьте, -- солидно вставил посетитель, раскачиваясь в кресле.
-- На этом ли, на том вечере -- один дьявол! Вечер был публичный! Никто не может отвечать за контингент посетителей!!!
-- Никто? Да-с? Вы так думаете? А ответственный распорядитель должен отвечать?
-- Ну, вот что... -- сказал я. -- Эти люди все наши служащие, и вы можете упрекнуть их в пристрастности. Но вот человек посторонний. Случайный подписчик -- спросите его! Что он скажет?!
-- Чепуха! -- сказал подписчик. -- Ничего вы получить не можете. Заявите просто полиции о краже.
-- Да ведь не полиция у меня украла, чего же я ей буду заявлять, -- возразил посетитель с наружной рассудительностью.
-- Подавайте в суд! -- резко сказал я. -- А пока, извините, прошу не отнимать у меня времени -- я занят.
-- А восемьсот-то рублей!
-- Ни копейки!
Посетитель поднялся с кресла.
-- Хорошо-с. В таком случае вы мне заплатите втрое.
-- Да? Это на каком же основании? -- подхватил подписчик.
-- По закону. За находку полагается третья часть, а за пропажу -- втрое. Я хотел с вами миром уладить, но если вы упрямитесь...
Секретарь схватил его за костлявые плечи, заглянул ему в глаза и, тряся, злобно сказал:
-- В своем ли вы уме, что та...
Он вдруг закричал пронзительным голосом, оттолкнул упрямого незнакомца и выбежал в другую комнату.
Я, встревоженный, последовал за ним, нашел его лежащим в углу на диване и нервно дрожащим, чуть не в истерике.
-- Что такое? Почему?
-- О господи! Глаза, глаза!.. Как же вы не догадались раньше заглянуть ему в глаза: ох, какие это страшные, душу холодящие глаза! Ведь он сумасшедший!
Я вернулся в кабинет. Посетитель холодно прощался со всеми, затянув свои безумные глаза холодными непроницаемыми пленками век. Со мной холодно раскланялся и сказал:
-- А так как я на эти деньги собирался открыть фабрику нарезных гаек, то вам и за это придется заплатить. Считая в год по три тысячи, за десять лет -- тридцать тысяч!