Новый сановник ласково посмотрел на беседовавшего с ним журналиста и сказал весьма благожелательно:
-- Ну-с... Какие вопросы еще вас интересуют? Я всегда рад, как говорится... Гм!.. Удовлетворить...
Журналист замялся.
-- Да вот... Хотелось бы узнать ваше мнение насчет печати.
-- О, Господи! Да сколько угодно. Печать, это вам скажу прямо -- замечательная вещь! Нет, знаете -- пусть назовут меня вольнодумцем, но я скажу прямо: "Гутенберг [Имеется в виду Иоганн Гутенберг (1400-1468), изобретатель книгопечатания, который в 1450 г. открыл в Майнце первую типографию.] был не дурак!". Печать! Недаром еще поэт сказал: "Печать! Как много в этом слове для сердца русского слилось!.."
-- Это он, ваше пр-во, не о печати сказал.
-- Не о печати? И напрасно. Должен был о печати сказать. А то они, эти поэты, болтают, болтают всякую ерунду, а о чем -- и неизвестно. Зря небо коптят. Нет, батенька... За печать я готов кому угодно глотку перервать.
-- Значит, ваше отношение к печати -- благожелательное?
-- И он еще спрашивает! Интересно знать, что бы мы делали без печати?!. Жизнь страны сразу замерла бы, воцарились звериные нравы и по улицам забегали бы волки... Печать рассеивает тьму и вносит свет во все мрачные уголки неприглядной русской действительности. Печать -- это воздух. Отнимите у человека воздух -- сможет он разве жить? Задохнется! Что с вами молодой человек? Не надо плакать.
-- Ваше превосходительство! Не могу не плакать. Растроган, переполнен, взбудоражен так, что... Э, да чего там говорить. Если бы я был богатый, я купил бы огромную мраморную доску и золотыми буквами начертал бы на доске сей ваши сладкие, целительные слова!..
-- Ну, зачем же доску... Зачем тратиться, право. Можно и без доски.
-- Нет, -- в экстазе вскричал молодой журналист. -- Нет! Именно, доску! Именно, мраморную!.. Не нам она нужна, ваше превосходительство -- ибо у нас и так врезались в снежный мрамор наших сердец эти незабвенные слова, -- а потомкам нашим, отдаленнейшим потомкам!
-- Ну-ну... Только не надо волноваться, молодой человек... Не плачьте. Вот вы себе жилетку всю слезами закапали.
-- Жилетка?! Десять жилеток закапаю с ног до головы -- и не жалко мне будет!!. Да разве я в такой момент о жилетке думаю? Совершится возрождение и просвещение моей дорогой, прекрасной родины -- до жилеток ли тут!!. Звони, бей во все колокола, орошайся люд православный радостными слезами -- се грядет новая Россия, ибо его превосходительство благожелательно отнесся к русской печати!!.
-- У вас, молодой человек, кажется ножка от стула отламывается. ...
-- И возгорится ярким све... Что, ножка? Какая ножка? Черт с ней! До ножки ли тут, когда мы вознеслись на блестящую грань, на сверкающий перелом осиянного будущего... Подумать только: его превосходительство ничего не имеет против печати... Более того -- признает и освещает ее бытие...
-- Да, да, -- светло улыбнулся его превосходительство, -- я уж такой. Люблю печать, нечего греха таить -- есть такая слабость.
-- О, ваше пр-во! Вы знаете, я даже боюсь идти к редактору -- ведь он меня в объятиях задушит. Облапит и задушит! Экое ведь привалило. Ну, да уж нечего делать, пойду -- пусть душит. Вы извините меня ваше пр-во, что я шатаюсь... Ослабел совсем, одурел от радости... Где тут дверь!..
* * *
Редактор поднял усталые глаза и тихо спросил:
-- Ну, что?
-- Замечательное известие! Неслыханная радость. Знаете, что он мне сказал?
-- Ну, ну?!!
-- Я, говорит -- люблю печать.
-- Быть не может?!!
-- Чтоб мне детей своих не увидеть!
Поднялись кверху дрожащие руки редактора, и возведенный горе взор его засветился неземной радостью:
-- Свершилось! Кончился великий мученический путь многострадальной русской печати, и воссияет отныне она подобно яркой золотой звезде на синем бархатном небе. Кончены бури и вихри, и вот уже вдали виден тихий лазурный залив, омывающий тихо и ласково теплый, пышно-лиственный берег... Спустим же изодранные вихрем паруса, отдохнем, почистимся и понежим свои измученные члены на теплом, мягком песочке... Строк двести выйдет беседа или больше?
-- И в триста не уберу.
-- И верно! Такое событие -- подумать только? Его превосходительство благожелательно относится к печати!..
-- Вы знаете, когда я услышал это -- у меня, честное слово (не стыжусь в этом признаться), одну минуту было желание поцеловать его руку...
-- И поцеловали бы! Разве это иудин поцелуй или продажное какое лобзание? Нет! Святой это был бы поцелуй благодарности за всю огромную счастливую ныне русскую печать!..
Влетел, как вихрь, секретарь редакции.
-- Что я слышал? Правда ли это?
-- Да. Сущая правда.
-- Какое счастье, что от радости не умирают. А то бы я моментально протянул ноги. Слушайте же, знаете, что? Хорошо бы образовать фонд его имени... Как вы думаете, а?
-- Это мысль! Распорядитесь, Иван Сергеич.
Долго радостные крики перекидывались из одной редакционной комнаты в другую.
Потом ликование вылилось на улицу. Собралась огромная толпа читателей газеты. "Грянуло могучее тысячеголосое медное ура"! Замелькали флаги... Тысячи шапок взлетели на воздух... Подошел городовой.
-- В чем дело? По какой причине толпа?
-- Его превосходительство в пять часов двадцать две минуты вечера заявил, что любит печать и относится к ней благожелательно.
Серая, простая слеза поползла по огрубевшему, загорелому лицу старого служаки и застряла где-то у сивого уса... Снял шапку старый служака и истово перекрестился:
-- Слава-те, Господи.
* * *
-- Что это, Иван Сергеевич, что это такое?
-- Это? Гранки. Разве не видите? Из цензуры принесли.
-- Да позвольте: почему же они красным, этого... Будто этак исчерчены.
-- Перечеркнуты, вот и все.
-- Но тут же не было ничего ужасного. Ничего нецензурного...
-- Да-с. Зачеркнуто.
-- Но ведь его превосходительство... А! Понимаю. Он еще не успел дать соответствующих распоряжений. Вот они и усердствуют.
-- Наверное, завтра утром распорядится.
-- Я и сам так думаю. Рискнем пустить это... красненькое, а?
-- Ну, конечно. Завтра недоразумение выяснится, и все хорошо будет.
-- Ясно. Пускайте. Пустили.
* * *
-- Позвольте... Что же это такое?
Глаза редактора глубоко запали и очертились темными кругами.
-- Как же это так, а?..
-- А что?
-- Оштрафовали нас нынче и под предварительную цензуру всю газету отдали...
-- Да. Странно.
-- Гм! А говорил: "Люблю печать".
-- Какая-то прямо-таки непонятная любовь.
Возле разговаривающих стоял старый мудрый метранпаж без имени, но с отчеством: Степаныч. И сказал этот самый Степаныч:
-- А я этого ожидал.
-- Чего именно?
-- Вот этого. Как сказал он: "люблю печать". Ну, думаю, значит -- баста, съест.
-- Да где же здесь логика?
-- Логика простая: бывают же люди, которые любят устриц. "Люблю, говорит, устриц", и тут же съест их два-три десяточка. Всякая любовь бывает...
* * *
А в это время перед сановником сидел другой интервьюер и с лихорадочным любопытством спрашивал:
-- Что вы любите больше всего, ваше пр-во?
Его пр-во сладко зажмурился, облизнулся и сказал без колебаний:
-- Печать.