Война

I

-- Товарищи! -- сказал нам сержант, входя в казарму. -- Могу вас поздравить -- у нас объявлена война.

-- Уррра! -- закричали солдаты.

Кричали все, кроме меня. Я толкнул своего соседа локтем в бок и, заинтересованный, спросил:

-- Почему вы кричите, товарищ?

-- Как же! Объявлена война.

-- Что ж тут хорошего?

Он призадумался.

-- Да хорошего, положим, ничего.

Сержант встал на скамью и обратился к присутствующим с речью:

-- Дорогие друзья! Я знаю вашу храбрость, мужество и бесстрашие, и уверен, что ваши сердца, все, как одно, будут биться ненавистью к нашим подлым врагам...

В этом месте я счел удобным перебить его:

-- Не будете ли вы так добры указать, кого именно наши сердца должны ненавидеть?

-- О, черт возьми, -- конечно, врага!

-- Я был бы счастлив, если бы вы указали -- кого именно? Представьте себе, что сердце мое ошибочно преисполнится ненавистью к итальянцу или англичанину, а они, как раз, считаются нашими закадычными друзьями.

Заметив его грозный взгляд, я робко добавил:

-- Я ненавижу... уверяю же вас -- очень, чрезвычайно -- ненавижу. Но мне только очень хотелось бы знать -- кого? С кем у нас война, господин сержант?

-- Вот что...-- сказал сурово сержант. -- Солдат, который рассуждает, -- никуда не годится. Это машина, которая испортилась. Исправим же эту испорченную машину -- на две недели на гауптвахту!..

Машина поступила в ремонт в тот же день. Но через восемь дней меня уже освободили, так как нашу часть должны были отправлять на театр военных действий.

Нами набили несколько сот вагонов, и мы тронулись, оглашая воздух беспрерывными криками ура.

Анализируя свое тогдашнее душевное состояние, я с неудовольствием заметил, что в сердце моем отсутствовала та ненависть, которою, по мнению сержанта, мы должны бы быть обуреваемы.

Я обратился к соседу:

-- Если не ошибаюсь, едем на войну?

-- Конечно, -- ответил он охрипшим от воинственных кликов голосом.

-- С кем?

-- С кем? Гм... Признаться, я за хлопотами не поинтересовался узнать.

Мы обратились с расспросами к другим, и скоро выяснилось, что война предстоит с немцами.

-- Ну, и поколошматим же мы их! -- бодро воскликнул рябой солдат.

-- За что? -- осведомился я.

-- За что?

Он заморгал глазами и погрузился в задумчивость.

-- Спросим у кого-нибудь, кто знает, -- сказал я, похлопывая его по плечу. -- Ничего! Вероятно, было же что-нибудь с их стороны ужасное, что вывело нас из терпения.

Причину войны нам тоже сообщили:

-- Из-за того, что мы увеличили таможенные пошлины.

-- Ну?

-- Я тебе не лошадь, -- резонно возразил солдат. -- Нечего и нукать. Война началась из-за увеличения нами таможенных пошлин.

-- С немцами?

-- С немцами.

Я отошел, сел в уголок и принялся разжигать в себе ненависть к немцам.

-- Ага! -- думал я. -- Пошлин не хотите платить? Не нравится, что по карману ударили? Ara... A что -- будете знать, что такое таможня! Это вам не гороховая колбаса! Влетит вам... Узнаете, как протестовать против увеличения пошлин.

Увы, ненависть моя, как отсыревшие дрова на дожде, не разгоралась, а шипела и тотчас же гасла.

Я пришел к убеждению, что если брать неприятельские промахи и преступления в общем -- это не производит зажигательного действия на мою душу.

Я решил перейти к частностям, к отдельным лицам. Память моя после сильного напряжения подарила меня только двумя конкретными случаями: однажды немец-часовщик, которому я отдал часы в починку, задержал их вместо четырех дней на неделю и, кроме того, хозяйка меблированных комнат, старая немка, выселила меня за неплатеж денег.

-- Ага! -- шептал я, делая попытку заскрежетать зубами. -- Часы берете на четыре дня, да возвращаете через неделю? За квартиру не могли подождать еще два-три месяца? Покажем вам квартирку! Зададим вам трезвон -- это вам не часики! У-у, проклятые!

И, думая так, я вместе с тем ощущал, что при встрече с немцем всей моей ненависти хватит лишь на то, чтобы дать ему пинка в живот или выдрать за уши.

Больше ничего не было.

II

Началась война...

Наш полковник был старый рубака, рвавшийся в самые опасные места и прославившийся своей безумной храбростью.

Начал он кампанию с рытья волчьих ям, надеясь, что неприятель заглядится на небо, попадет в них и погибнет среди колючей проволоки бесславной смертью. Саперы рыли и укрепляли ямы всю ночь, а к утру в той стороне, где производились эти работы, послышались крики, шум и чья-то ругань.

-- Ага! -- сказал грозный наш полковник, выскакивая из палатки, -- наткнулись, голубчики... А ну, ударим-ка на них, ребята! За мной, мои храбрые львы.

Львы закричали "ура!" и побежали за ним, тесня и напирая в порыве храбрости на первые ряды... Впереди слышались страшные крики, стоны, и это еще больше опьяняло нас.

-- Бей их! -- кричали мы. -- Коли! Руби!

-- Бей! Коли! -- ревел я. (Это тебе не часики вместо четырех дней держать неделю! Это вам не квартиры!).

Мы в несколько минут добежали до самой волчьей ямы и остановились потрясенные: на дне ямы барахталось и посылало проклятия множество наших солдат.

-- А где неприятель? -- грозно спросил полковник, размахивая саблей и оглядываясь.

-- Какой неприятель? -- удивился, выглядывая из ямы какой-то раненый человек. -- Никакого неприятеля и нет.

-- А шум-то? Что был за шум?

-- Да это наш же сапер один нечаянно свалился в яму, заорал, а вы бросились на нас, как сумасшедшие, и задние ряды так наперли, что все, кто стоял у ямы, свалились. Эх, вы... воины!

Это было наше первое кровопролитное дело. Конечно, все понимали, что подобный случай мог произойти только благодаря избытку храбрости войска, и поэтому никто особенно не горевал.

Второе "дело" было настоящей битвой -- с пушечными выстрелами, приступом, атакой и рукопашной схваткой.

Лазутчики донесли нам, что вправо от нас в четырех верстах воздвигнута сильная батарея, защищенная окопами.

-- Храбрые орлы! -- немедленно крикнул наш отчаянный рубака-полковник. -- Ребята! За мной! Налетим, как вихрь, и они не успеют опомниться!

Этот безумно храбрый человек мог возбуждать храбрость в самых трусливых и спокойных солдатах.

С криками "ура!" все понеслись за ним, а он летел впереди, как ангел смерти, и издавал какие-то чрезвычайно героические восклицания.

Действительно, налетели мы так неожиданно и быстро, что застали неприятеля врасплох: переправились, подкрепляемые опустошительным пушечным огнем, через окопы, врубились в защитников батарей и, начав оживленный энергичный рукопашный бой, только через десять минут заметили, что эта батарея своя, пушки свои и солдаты свои же.

Возгласам удивления не было конца.

Полковник чуть не плакал:

-- Такая хорошая битва даром пропала!

III

Случай с батареей научил беззаветно храброго полковника быть холоднее. Он, правда, был так же мужественен, но к его мужеству примешивалась солидная доза холодной рассудительности, осторожности и расчета.

Этим только и объясняется, что он через три дня, возвращаясь, согласно своим стратегическим расчетам, на батарею, которую он до того пытался отнять у своих же, сделал этот шаг с должным спокойствием... Никто не кричал "ура!", не бросался бессмысленно в рукопашную со своими же товарищами и не устраивал смехотворного кавардака. Просто все спокойно и весело разговаривая, перелезли через вал и уже собирались расположиться около батареи на отдых, как град пуль и пушечные выстрелы, раздавшиеся с батареи, подарили вечный отдых доброй половине наших солдат.

-- Вот идиоты! -- кричал беззаветный полковник, -- теперь они устраивают мне такую штуку, как я им недавно.

-- Осмелюсь доложить, -- почтительно заявил я, -- что, по моему мнению, батарея эта уже в неприятельских руках.

-- А, пожалуй, вы и правы, -- сказал огорченный рубака. -- Когда это они успели? Вот вам пример -- стоит ли быть осторожным?! Надо было наброситься на них, как давеча -- с пушками и рукопашной.

В это время немцы сделали вылазку и ударили на нас. Как это было ни противно, -- пришлось бежать; впрочем, я не знаю, кто бежал: мы или немцы, потому что были немцы, которые бежали сзади меня, но были и такие, которые бежали впереди меня. Вообще я того мнения, что в настоящей битве никогда не разберешь -- кто кого поколотил и кто от кого бежал.

Я пробежал, вероятно, несколько верст. Можно же себе представить мое удивление, когда я увидел одинокого немца, который бежал почти рядом со мною.

Я приостановился, а он выхватил саблю и бросился на меня.

Я всплеснул руками и крикнул:

-- С ума ты сошел?! Ведь, ты меня убить можешь.

Он был поражен. Опустив саблю, сказал сурово:

-- Я и хочу тебя убить.

-- За что?

-- Ты враг.

-- Да? -- иронически усмехнулся я. -- Что я тебе сделал? Жену твою увез или деньги ограбил? Да я тебя даже и в глаза не видел до сегодняшнего дня. Идиот!

Рассудительный тон действует на самые тупые головы. Немец возразил, колеблясь:

-- Но, ведь, теперь война. Вы с нами воюете.

-- Да ты знаешь из-за чего война?

-- Из-за таможенных пошлин, кажется, -- нерешительно сказал немец, ковыряя саблей землю.

-- Ну и что же, умно это, по-твоему? Увеличили пошлины -- так из-а этого и драться? Представь себе, что ты приходишь в магазин, и купец хочет получить с тебя за аршин трехрублевого сукна пять рублей. Что ж -- ты будешь драться, лезть на него с саблей, с пушкой? Плюнешь, да уйдешь. По-моему, если бы уж так рассуждать по справедливости, ты должен бы ответить перед судом за то, что бросился с обнаженной саблей, покушаясь на убийство ближнего. Посидел бы в тюрьме годик, так знал бы...

Мы молчали.

"Во всяком случае, -- подумал я, -- он мой пленник и я доставлю его живым в наш лагерь. Может быть, дадут орден".

-- Во всяком случае, -- сказал немец, -- ты мой пленник, и я...

Это был верх нахальства.

-- Что? Я твой пленник? Нет, брат, я тебя взял в плен и ты не открутишься...

-- Что-о? Я за тобой гнался, да я же и твой пленник?

-- Я нарочно от тебя бежал, чтобы заманить подальше и схватить.

-- Да, ведь, ты меня не схватил.

-- Это все равно. Пойдем со мной!!

-- Пойдем, -- согласился он. -- Только уж ты не вертись: я тебя веду, как пленника.

-- Вот новости! Это мне нравится! Он меня ведет! Я тебя веду, а не ты.

Мы схватили друг друга за руки и пошли. После часа бесцельного блуждания по полю мы пришли к заключению, что заблудились. Голод давал себя чувствовать, и я очень обрадовался, когда у немца в сумке обнаружился хлеб и кусок холодного мяса.

-- На, -- сказал немец, отдавая мне половину, -- ешь. Так как ты мой пленник, то я обязан тебя кормить.

-- Нет, -- возразил я. -- Так как ты мой пленник, то все, что у тебя -- мое. Я, так сказать, захватил твой обоз.

Мы закусили, сидя под деревом, и потом запили вином из моей фляжки.

-- Спать хочется, -- сказал я, зевая. -- Устаешь с этими битвами, пленными...

-- Ты спи, а мне нельзя, -- вздохнул немец.

-- Почему?

-- Я должен тебя стеречь, чтобы ты не убежал.

До этого я сам не решался уснуть, боясь, что немец воспользуется моим сном и убежит, но немец был упорен, как осел...

Я растянулся под деревом и уснул. Проснулся перед вечером.

-- Сидишь? -- спросил я.

-- Сижу.

-- Ну, можешь заснуть, если хочешь, а я тебя постерегу.

-- А вдруг сбежишь?

-- Ну, вот... Кто от пленников убегает.

Немец пожал плечами и уснул.

Закат на далеком пустом горизонте нежно погасал, освещая лицо моего врага розовым нежным светом. Я спросил свое сердце:

-- Есть ли у тебя злость против этого человека?

И сердце, ласково усмехнувшись, ответило:

-- Нет. Если он и задержал твои часики, то, вероятно, потому, что у него захворала жена или были дела поважнее.

Я встал и пошел на запад; а перед этим, чтобы вознаградить своего врага за потерю пленника, положил ему в согнутую руку фляжку с вином.

И он лежал так, похожий на громадного ребенка, которому сунули в руку соску и который расплачется по пробуждении, увидев, что нянька его ушла.

Впервые: Сатирикон. 1911. No 41.