Один знакомый спросил меня:
-- Скажите, Двуутробников, у вас есть здесь в Петербурге какие-нибудь родственники?
-- Нет, -- сказал я. -- Никаких.
-- Может быть, однофамильцы?
-- Нет. Моя фамилия очень редкая. Пожалуй, единственная.
-- А я вчера, проходя по Николаевской улице, видел на парадных дверях карточку: "Илья Капитонович Двуутробников".
-- Капитонович?.. Гм... И мой отец тоже был "Капитонович".
-- У вас был дядя?
-- Был... давно-давно. Да куда-то потом исчез.
-- Так поздравляю вас! Это, наверно, и есть ваш дядя. А дядя, живущий на хорошей улице и имеющий на дверях медную карточку -- это чудесный материал для будущего наследства!
Глаза мои заблистали.
-- Я хочу к дяде! -- вскричал я.
-- ...Да и не только наследство... богатые дяди любят даже при жизни делать племянникам кое-какие подарочки.
-- Я хочу к дяде! -- закричал я, обуреваемый новым, неизведанным мною, чувством. -- Я сегодня же хочу видеть милого дядю.
-- Не забудьте же, -- сказал знакомый, прощаясь со мной, -- что это я сообщил вам о дяде. Если возьмете у него малую толику -- поделитесь со мной.
-- К дя-яде!! -- ревел я, приплясывая.
Я написал такое письмо:
"Милый дядюшка! Это пишет вам ваш дорогой племянник Марк Двуутробников, живший доселе в одиночестве без родственного участия, попечения и ласки. О, как тяжело, незабвенный дядюшка... Зайду к вам сегодня вечерком. В чаянии быть вам полезным
Ваш Марк".
Вечером я звонил к дядюшке.
Дверь открыл мне какой-то старик в рваном пестром халате, подпоясанный веревкой с громадным толстым узлом на животе.
-- Кого вам? -- подозрительно спросил он.
-- А что, братец... -- спросил я, -- дядюшка мой Илья Капитоныч принимает?
Старик, шлепая стоптанными калошами, отошел в угол пустой комнаты, опустился на подоконник и сморщил лицо.
-- Принимает?! Где мне принимать. Я и лекарство-то перестал принимать, потому что в доме ни шиша нет, а мошенники-аптекаря в долг не отпускают.
-- Это, значит, вы и есть мой дядя?--строго спросил я.
-- Я! А то кто же. Спасибо, что вспомнил племянничек. Авось хоть он поддержит чем-нибудь бедного больного, разоренного дядьку. Знаешь, братец, не приди ты -- я уже не знаю, чтобы мне и делать, форменный ты, брат, якорь спасения.
Идя к дядюшке, я втайне считал его якорем спасения. Теперь два якоря спасения стояли друг против друга и смущенно переглядывались...
Якорь спасения, который помоложе, вздохнул и подумал:
-- Не влопался ли я в скверную историю? Не сядет ли этот оборванный дядюшка мне на шею? Не придется ли мне его содержать? Не проиграл ли я на этом деле?
А старший якорь спасения переминался с ноги на ногу, тер переносье, с надеждой заглядывал мне в глаза.
-- Какой же ты молоденький!.. Какой раскрасавчик? Как пышно одет? Небось тысяч шесть в год зарабатываешь?..
Старая развалина имела хороший нюх: я действительно зарабатывал в год шесть тысяч.
-- Дядюшка! -- воскликнул я, утирая кулаком слезу. -- Дядюшка! Знаете ли вы, что это платье -- единственное, что у меня есть. Вы живете по сравнению со мной богачом!.. А я... даже собственного угла не имею... Живешь просто из милости у приятелей: сегодня у одного, завтра у другого.
Заложив руки назад, я поспешно перевернул бриллиантовое кольцо камнем внутрь и потом, помахивая сжатым кулаком, энергично продолжал:
-- Дядюшка! Знаете ли вы, что мне по три дня не приходилось есть горячей пищи?! Чай, колбаса, французская булка -- таково было мое неприхотливое меню.
Глаза дяди засверкали:
-- Как?! У тебя есть чай, колбаса и булки и ты... жалуешься?! О милый... Если бы ты угостил меня подобным обедом -- я, кажется, насытился бы на месяц. О, Боже! Свежая вареная колбаса... чуть-чуть с чесночком. Французская булка похрустывает на зубах... Чай ароматно и приветливо испускает теплый пар... Ложечка тихо позвякивает в стакане, размешивая сахар.
Я чувствовал, что гибну, что кто-то схватил меня за горло и хочет ограбить.
-- Дядюшка! -- отчаянно воскликнул я. -- У меня даже нет ложечки! Я размешиваю чай ручкой зубной щетки!
-- О?! -- недоверчиво прищурился дядя. -- У тебя есть даже зубная щетка? Решительно ты прожигаешь жизнь! Зубная щетка... Когда ты, милый, придешь ко мне еще раз, захвати ее с собою... Давно не видел я зубной щетки... Хоть перед смертью поглядеть...
Я с отвращением посмотрел на этого мизерного человечка и угрюмо спросил:
-- Значит, вам тоже неважно живется?
-- Мне? Если ты, милый, не позаботишься обо мне -- я скоро умру от голодухи и лишений... Раньше у меня была одна знакомая кухарка с верхней площадки, которая снабжала меня объедками и огрызками с барского стола за то, что я читал ей Евангелие. Но теперь Евангелие дочитано -- и я лишился кухаркиной поддержки.
-- Чем же вы питаетесь? -- спросил я, нервно прохаживаясь по пустой неприветливой комнате.
Шаркая калошами, он подошел ко мне ближе и шепнул:
-- Животными.
-- Какими?
-- Преимущественно крысами. У нас тут много развелось этих грызунов. Я ставлю ловушку и потом жарю пойманных крыс. Они по вкусу чуть-чуть напоминают молодую баранину и только немного отдают свечным салом. Если ты, дорогой мой, заглянешь ко мне еще раз, я угощу тебя горяченьким...
-- Спасибо, дядюшка, -- с горечью возразил я. -- Но едва ли мне придется еще раз воспользоваться вашим гостеприимством.
-- А что? -- с беспокойством спросил дядя.
-- Дело в том, что это платье, в сущности, не мое, дядюшка. Я давеча прихвастнул. Это платье взято на прокат у приятеля... Я вернусь к нему сейчас, возвращу платье -- и положение мое делается в прямом смысле безвыходное.
У нищего старика, в сущности, была добрая душа... На лице его выразилось живейшее сочувствие.
-- Эге! Дела твои действительно плохи... Нельзя ли этому помочь? Я вчера утащил, признаться, у швейцара коверчик, который был разостлан на площадке... Нельзя ли тебе соорудить из него своими средствами теплый костюмчик. Только уж ты тогда, являясь ко мне, молнией проносись мимо швейцара. А то -- узнает свое добро -- беды не оберешься. Хе-хе!..
Я сделал кислое лицо.
-- Тоже... придумали! Кто же шьет из цветных ковров платье?! Да и кто шить-то будет?
-- Ничего, брат. Можно, как-нибудь... Иглы, правда, у меня нет, но зато есть припрятанная про запас парочка-другая рыбьих костей. А то, хочешь, я тебе свой пальмерстончик [Пальмерстон -- верхнее мужское и женское платье с застежкой сверху донизу (от имени английского государственного деятеля Генри Пальмерстона, 1784--1865).] уступлю. Ходи в пальмерстончике.
Я оглядел отвратительные лохмотья, облекавшие его тощее тело, и решительно сказал:
-- Нет! Не надо. Я не хочу лишать вас последнего. Не судьба нам, значит, встречаться. Прощайте, бедный, дорогой дядюшка.
-- Куда же ты? Посиди еще.
-- Да на чем тут, черт возьми, сидеть, -- досадливо вскричал я. -- Когда даже стульев нет.
-- А ты... на подоконнике... -- робко предложил дядя. -- Или я тебе газетку на полу постелю, посидим еще, поболтаем о том о сем.
-- Благодарю вас!! -- бешено вскричал я. -- От вас пышет гостеприимством! Усядемся мы на рваных газетах, займемся шитьем пальмерсточника из старых рыбьих костей и краденых "коверчиков", а потом, подкрепив силы парой жареных крыс, разойдемся веселые и довольные друг другом. Нет-с, дядюшка! Я к такой жизни не привык-с!
-- Конечно, -- с обидой в голосе прошептал дядя. -- Где нам! Вы привыкли на стульях сидеть, чаи с колбасами распивать, зубными щеточками жизнь свою украшать... Где нам...
Я почувствовал, что обидел старика.
-- Ну чего там, дядя, бросьте. Не стоит. Только вот что: объясните мне одну дьявольскую загадку.
Дядя побледнел и съежился.
-- Что такое?
-- Почему у вас медная дощечка прибита? Почему квартира ваша на втором этаже? Что у вас в следующих комнатах?
-- О милый! Это целая история... Квартира эта принадлежит моему другу, торговцу стеклом и фаянсовой посудой. Однажды дела его испортились... ему грозила продажа с аукциона товаров, полное разорение... Тогда он ночью свез самый ценный товар в эту квартиру, сложил до поправления дел, а мне разрешил из милости жить в первых двух комнатах. В остальные я и не захожу.
-- Гм... Ну, прощайте, дядя... Свидимся ли, Бог весть.
-- Куда же ты?
-- Я думаю, мне пора! Кстати, который теперь может быть час?
-----
Машинальным движением старик засунул руку за пазуху своей отвратительной хламиды, вынул массивные золотые часы и сказал:
-- Шесть.
-- Дядюшка! У вас золотые часы!!
С юношеской неосторожностью я всплеснул руками -- и бриллиант сверкнул на моем пальце.
Хитрый старик заметил это и, сунув за пазуху часы, с усмешкой сказал:
-- Убей меня, если я поверю, что это тысячное кольцо одолжил тебе тот же приятель!
Я потыкал пальцем в грудь старика и многозначительно сказал:
-- Часы. Золотые.
-- Золотые? Ха-ха, -- визгливым, фальшивым смешком раскатился дядя. -- Нового золота, брат! Шесть с полтиной -- в лучшие времена были куплены. Их теперь и за рубль не продашь.
-- Э, черррт!.. -- вне себя зарычал я. -- Вы все еще ломаетесь?.. Так докажу же я вам, что юность порывистее, откровеннее и честнее старости! Вот... и вот! И вот! И вот!!
Я снял кольцо, вынул золотой портсигар, часы, бумажник, в котором было около сотни рублей, тонкий батистовый платок -- и все это лихорадочно расшвырял по подоконнику.
-- Вот вам колбаса! Вот булки! Вот вам моя нищета и злосчастье! Перехитрил ты меня, старая лисица! А дома еще есть фрак, два сюртука, бриллиантовая булавка и запонки.
Мы обернулись друг к другу и долго пронзительно смотрели один на другого.
-- Ага... -- сказал, лукаво хихикнув, старикашка. -- Вот это другое дело.
Он развязал веревку на животе, стянул свой халатик и с отвращением отбросил его в угол.
-- Долго пришлось мне рыться на чердаке, пока подвернулась под руку эта подходящая дрянь.
Под халатом у него был черный суконный жилет и элегантный бархатный пиджак.
-- Адольф! -- заорал он во все горло. -- Вели Ильюшке подавать обед!! Ты не откажешься, надеюсь, пообедать со мной?
-- Крысами? -- насмешливо прищурился я.
-- Но ведь и не колбасой, -- возразил дядя. -- У меня повар не из последних.
Он взял меня под руку, потащил в столовую, но на пути остановился и с силой хлопнул меня по плечу.
-- А ведь получишь ты после меня наследство, каналья! Чувствую я это.
-- А то как же, -- хладнокровно улыбнулся я. -- Конечно получу. Ведь я ваш настоящий, неподдельный племянник.
-- Выдержки у тебя не хватает... -- упрекнул он.
-- Я ж еще молодой!
Дядька визгливо захохотал.