Читая еще в детстве о морских путешествиях и приключениях, я хорошо усвоил себе отличительные признаки того сорта людей, который носить с давних времен образную, живописную кличку:
-- Старый морской волк.
Когда я впервые садился на пароход, я ни себе, ни окружающим ни на минуту не напомнил одного из этих людей.
Наоборот, мне более всего подходила противоположная кличка:
-- Молодой сухопутный медведь.
Если бы мне дали такую кличку, я безропотно снес бы ее, потому что, зная хорошо корабельное и морское дело в теории, я на практике мореплавания совершенно никуда не годился. Стыжусь признаться, но я не знаю даже, где находится та пружина, с помощью которой приводится в действие машина парохода. Этим и объясняется моя исключительная осторожность, с которой я притрагивался к разным металлическим ручкам, каким то блестящим пуговицам и кнопкам, рассеянным по всем закоулкам парохода. Может быть, это были украшения, а, может быть, при нажатии какой-нибудь такой штучки пароход сделал бы бешенный скачек и помчался бы слепо -- куда глаза глядят. Я не знаю. Бог его знает.
Мне много приходилось слышать о том, что из всех ругателей и богохульников наибольшими ругателями на нашей грешной земле считаются моряки. В этом они виртуозны, изобретательны и терпеливы.
Я наблюдал, как переругиваются моряки и, мне кажется, что они изобрели даже для этого свой особый жаргон, чтобы уши сухопутных людей не были шокированы той отвратительной бранью, которую придется им случайно услышать.
Пароход стоял еще у пристани и нагружал свое брюхо какими то ящиками и бочонками, с помощью лебедки, ловко вертевшей хоботом направо, налево, вверх и вниз. Движениями лебедки управлял один моряк, а около трюма стоял другой, совершенно праздный, и с любопытством заглядывал вниз.
Когда хобот лебедки опустился, праздный моряк пришел почему то в страшное бешенство и заорал во все горло на трудолюбивого моряка у лебедки:
-- Вира!!
Тот был, очевидно, страшно оскорблен, но не подал вида, умея владеть собой так, как только умеют моряки. Но ругателю показалось мало этого.
Он выждал минуту и, наконец, собравши всю силу своих легких, бросил прямо в лицо врагу страшное, незабываемое у самолюбивых морских волков слово:
-- Майна!!!!
Лебедка бешено, оглушительно застучала, и я, не будучи в силах вынести сцену поножовщины, которая должна была сейчас произойти, закрыв уши, отбежал на другой конец парохода.
Как они разделались друг с другом -- я так и не узнал.
Я стоял у борта, задумавшись, мечтая о том блаженном времени, когда все люди полюбят друг друга, как братья, и прекратят, наконец, свои ужасные ссоры, брань и оскорбления, как вдруг около меня прозвучал сердитый голос:
-- Отдай концы!
Я оглянулся.
К кому относилось это требование? Если ко мне, то совесть моя была совершенно чиста: никаких концов я не брал и, вообще, с детства имею привычку, беря какую-нибудь вещь, спрашивать у ее владельца разрешения на это.
Что он называл концами? В ту минуту я стоял, держась руками за перила парохода. Не думаю, чтобы он называл эти перила концами. Я не видел даже их начала.
На всякий случай я отнял руки от перил и спрятал их в карманы.
-- Отдай концы!! -- проревел тот же голос.
Около меня стоял какой-то господин, делая вид, что он машет кому-то на берегу шляпой.
Я строго обратился к нему:
-- Если вы взяли -- отдайте. Нехорошо.
-- Что отдать? Кому?
-- Какие-то концы. Вот, человек требует.
-- Провалитесь вы к дьяволу, -- нагло засмеялся этот человек.
-- Майна! -- крикнул я, дрожа от бешенства. -- Майна!
И, боясь насилия, поспешно убежал в каюту.
Очень печально, что у меня нет жены и дочери-девочки, так, лет семи.
Обыкновенно, когда муж уезжает в морское путешествие, жена, в переднике с маленькой девочкой, прижавшейся к ней (так я видел на картинке "Отъезд моряка") стоит на берегу и глазами, полными слез, следит за отъезжающими. Свежий ветер треплет ее платье и хлопает передником, как парусом, девочка плачет, а в голове жены сидит мысль:
-- Вернется ли?
В ту же ночь в море разыгрывается обычная буря, и жена моряка прибегает с девочкой на берег, с целью увидеть, в крайнем случае, обломки корабля.
И под ряд несколько дней выходит жена смотреть на далекий морской горизонт: не едет ли муж? Ветер хлопает ее платьем, передник надувается, как пузырь... Тут же стоит и плачет девочка.
Ничего этого я не устроил, хотя очень ценю жизненный комфорт и традиционные морские обычаи. Была у меня мысль нанять для этой цели обыкновенную безработную женщину с девочкой, но, поразмыслив, я решил, что это -- далеко не то...
Едва пароход отошел от берега, как я с головой окунулся в повседневную жизнь моряка: вынул из кармана пару папирос, разломал их, высыпал табак на ладонь и, сунув его в рот, стал усиленно жевать.
Мне случалось читать, что табачная жвачка -- любимое лакомство моряка. Моряки жуют, жуют табак, а потом искусно сплевывают слюну. Мне пришлась по душе только вторая часть этого занятия.
Перевесившись за борт, я сплевывал жвачку так усиленно, что забыл обо всем окружающем.
Есть такая пословица:
-- Кто на море не бывал, тот горя не видал. Это верно.
Я люблю моряков, этих взрослых детей, этих добродушных суеверных морских волков.
Люблю их трогательные, суеверные обычаи, которые переходят от одного поколения к другому.
Больше всего мне нравится и забавляет меня странный, почти дикарский, обычай, начало которого теряется в глубине прошлых веков.
Называется он:
-- Выкинуть флаг.
Моряки верят в существование какого-то морского бога и, от времени до времени, с целью умилостивить его, выкидывают в море флаг.
Я сам, своими ушами, слышал, как один человек спросил другого, рассматривавшего в бинокль проходившее мимо судно:
-- Какой флаг они выкинули?
-- Господи! -- возразил я. -- Будто бы это так важно. Всякая жертва от чистого сердца угодна Богу.
На некоторых судах, кроме того, еще бьют склянки.
Берется несколько склянок от лекарств и разбивается. Некоторые суда бьют даже до восьми склянок.
К сожалению, мне до сих пор не удалось выяснить значения этого бесцельного традиционного обычая, ясно показывающего, что суеверие может уживаться рядом с громадными машинами, электричеством и двенадцатидюймовыми орудиями.
Я сидел на палубе и читал газету.
Мимо меня прошли, пошатываясь, два господина, два типичных алкоголика со слабыми ногами и развинченными неуверенными движениями.
Я улыбнулся про себя и подумал:
-- Нализались, голубчики. Бросает вас из стороны в сторону, точно на пароходе во время качки. Эх, ты! Русский народ...
За ними прошла какая-то девица, шатаясь и держась за стенки каюты.
Я не мог найти в себе силы улыбнуться. Сердце мое сжалось...
-- Негодяи! Пили бы сами... Но зачем спаивать это несчастное, юное существо.
Скоро я уже перестал улыбаться, удивляться и возмущаться: мимо меня дефилировала целая процессия алкоголиков, молодых, стариков, детей, с потухшими глазами и деревянными, независевшими от их воли движениями.
Это было страшное зрелище. На одну минуту мне пришла в голову мысль, что пассажиры взбунтовались, убили капитана, разбили бочонки с водкой и перепились.
С целью выяснить положение я встал, сделал шаг и, шатаясь, упал на плечи маленькому господину.
-- О, черт возьми! -- испуганно пролепетал я. -- Что это такое?
Маленький человек поднял измученное, бледное лицо и судорожно прошептал:
-- Кач...
И стремглав бросился к перилам борта. Перегнулся так низко, будто бы хотел разглядеть устрицу, прилепившуюся к килю корабля, и стоял так минуты три.
Потом поднял голову, обернулся ко мне, смертельно белый, и докончил:
-- ...ка!
-- Ага! -- подумал я. -- Знаменитая морская качка, о которой я столько слышал.
Меня обрадовало, что я переносил ее совершенно спокойно.
Недалеко от меня стоял, опершись на борт, хладнокровный человек, и равнодушно посматривал на волны, кипевшие внизу.
-- Вы вероятно, моряк? -- спросил я его.
-- Вероятно.
Мне давно хотелось потолковать с настоящим моряком тем самым языком, который у них в таком ходу.
Я облокотился рядом с ним на перила и спросил:
-- Каким мы сейчас едем румбом?
Я видел ясно, что он изумился, найдя во мне человека своей специальности.
-- Каким румбом? Темно-зеленым!!
Я кивнул с довольным видом, головой.
-- Ага! A траверсы уже спущены на форштевень?
Самое искреннее изумление отпечатлелось на его лице. Никогда, вероятно, он не мог предположить, чтобы я, человек сухопутного вида, так хорошо знал все эти замысловатые вещи.
-- Не знаете ли вы, -- внутренне торжествуя, продолжал я, -- сколько кубических тонн имеет наш пакетбот? Так как начинает дуть сильный вымпел, то я очень опасаюсь за ватерлинию... Как бы ее не сломало. Не лучше ли скрепить ее парой-другой морских узлов в час.
-- Пожалуй, это будет самое лучшее, -- согласился он, весело улыбаясь. -- Я никогда бы не подумал об этом.
-- Э, пустяки! -- махнул я рукой. -- Пока вымпел не перешел в брейд-вымпел и дует с норд-оста -- мы успеем сделать это.
Я обернулся назад и закричал зычным голосом:
-- Все на вахту! Рулевые к бакборту! Перенести бакборт на штирборт!! Жива-а-а!
Я одушевился.
В глазах моего моряка мелькнуло что-то, похожее на легкий испуг. Я полагаю, он почувствовал во мне опасного конкурента в морском деле.
-- Успокойтесь, -- с вымученной ласковостью сказал он, кладя свою руку на мою. -- Все будет сделано, как вы сказали. Я распоряжусь. Вы пошли бы лучше спать. Если вымпел усилится и будет дуть с кормы, я разбужу вас.
Я взял с него слово, что он сделает это и, успокоенный, побрел вниз, с целью лечь в дрейф (дрейфом называется койка в каюте, привинченная к стене).
Утром мы уже подходили к Севастополю.
Втайне я был сильно польщен, когда моряк, которому я отдавал вечером морские приказания, окруженный большой толпой, указал на меня пальцем и с каким-то суеверным страхом прошептал:
-- Вот он! Тот самый, о котором я говорил!!
Толпа расступилась передо мной, а я усмехнулся и обратился к помощнику капитана:
-- Видите! Оказывается, можно обойтись без выбрасывания флагов и битья склянок!
Потом обвел толпу взглядом и нравоучительно добавил:
-- Нужно быть более экономными и менее суеверными!
Так началась моя морская карьера...