САМОЕ БОЛЬШОЕ ПРЕДПРІЯТІЕ

Недавно я рѣшилъ открыть въ столицѣ собственный театръ: нанялъ помѣщеніе, пригласилъ хорошихъ актеровъ и умныхъ режиссеровъ.

— Я думаю, можно и начинать, — сказалъ я старшему режиссеру. — Для открытія мнѣ бы хотѣлось поставить «Отелло» Шекспира.

Режиссеръ согласился со мною.

— Прекрасно. На ближайшемъ засѣданіи мы это и обговоримъ.

— Развѣ нужно засѣданіе?

— А какъ же! Это очень сложная и трудная вещь — постановка пьесы.

— Да, да, это вѣрно. Пока раздашь роли, начнешь репетиціи, напишешь декораціи…

Режиссеръ въ ужасѣ взглянулъ на меня и отшатнулся…

— Создатель! Да имѣете-ли вы какое-нибудь представленіе о театрѣ? Не полагаете-ли вы, что для того, чтобы построить домъ, достаточно навалить груду кирпичей?!

— Простите… я…

— Ничего, ничего! На засѣданіи вы увидите, какъ это дѣлается.

Было засѣданіе.

Когда всѣ собрались, главный режиссеръ всталъ, откашлялся и сказалъ:

— Милостивые Государи! Прежде всего, мы должны бросить бѣглый, ретроспективный взглядъ на Бэкона. Шекспиро-Бэконовскій вопросъ прошелъ два фазиса. До 1889 года бэконіада ограничивалась одними теоретическими домыслами въ своемъ походѣ противъ Шекспира. Но шекспирологи не обращали вниманія на новый фазисъ Бэкономіи. Въ этомъ смыслѣ высказалось, напр., нѣмецкое Шекспировское общество въ 20-мъ, «Jahrbuch'ѣ». Но уже въ 24-омъ «Jahrbuch'ѣ» извѣстный профессоръ Лео выступилъ съ очень рѣзкой статьей противъ американца Донелля, изобрѣтателя Бэконовскаго шифра. Странно, однако, что среди всѣхъ обличительныхъ статей противъ Донелля, въ «Shokespeare Jahrbücher» нѣтъ ни одной, въ которой было бы обращено вниманіе на языкъ, будто бы раскрытаго шифра…

— Дѣйствительно, странно! — подхватилъ я. — Изумительно прямо! Ну, кому же мы поручимъ роль Отелло?

Всѣ странно взглянули на меня, а режиссеръ сказалъ:

— Теперь бросимъ бѣглый взглядъ на мнѣніе по этому поводу графа Фитцумъ фонъ-Экштедтъ…

Режиссеръ говорилъ долго. Онъ бросалъ бѣглые взгляды налѣво, направо, назадъ и впередъ.

— Впрочемъ, — закончилъ онъ, — я не буду теперь объ этомъ распространяться. Мною приглашены профессора Чикинъ и Выкинъ, которые освѣтятъ вамъ этотъ вопросъ въ спеціальной лекціи. Я же подойду прямо къ постановкѣ «Отелло». Завтра я уѣзжаю въ Стратфордъ.

— Какъ, уѣзжаете?! — испугался я. — Вѣдь, вы же только что сказали, что… подойдете прямо къ постановкѣ пьесы.

— Ну, да! Вы, ей Богу, точно ребенокъ… Я для этого и ѣду въ Стратфордъ. Вы, вѣдь, знаете, что Шекспиръ былъ крещенъ въ церкви Holy Trinity?..

— Нѣужѣли! Вотъ не думалъ.

— Да, конечно! Я сдѣлаю нѣсколько снимковъ на мѣстѣ, затѣмъ обслѣдую точно улицу Генли (Henleu-Street); дѣло въ томъ, что мѣсто рожденія Шекспира колеблется на этой улицѣ — между двумя смежными домами, и я постараюсь выяснить…

— А вдругъ вамъ не удастся выяснить, — опасливо сказалъ кто-то.

— Это было бы большимъ ударомъ, но… ничего! Постараюсь сдѣлать, что можно. Сфотографирую фасады, разспрошу жителей… Поброжу по берегу Авона… Надо многое продумать!

— Кто же будетъ играть Отелло? — переспросилъ я.

Премьеръ Коралловъ всталъ и замѣтилъ, разглядывая свои руки:

— Я думаю — я?

Режиссеръ закрылъ глаза ладонью и сказалъ сосредоточенно:

— Позвольте, позвольте… Сейчасъ, сейчасъ. Дайте вдуматься, дайте осознать это…

И, отнявъ ладонь отъ глазъ, воскликнулъ:

— Да! Вы!

— Въ такомъ случаѣ, — согласился Коралловъ, — если я — сегодня же мнѣ придется выѣхать.

— Куда?! — встревожился я.

— Въ Абиссинію.

— Значить, вы отказываетесь отъ роли?

— Съ чего вы это взяли! Дѣло въ слѣдующемъ: вамъ, вѣроятно, извѣстно, что населеніе Сѣверной Африки отличается многообразной помѣсью расъ. Мы наблюдаемъ различныя комбинаціи расъ семитической (арабы), древне-египетской (копты), бѣлой (туареги, въ которыхъ видятъ потомковъ древнихъ гиксовъ), эфіопской (абиссинцы) и чисто негритянской. Я объѣду Каиръ, Александрію, Луксоръ…

— Позвольте, — сказалъ я. — А Дездемона? Кто играетъ Дездемону?

— Я, — отвѣтила Пеликанова. — Это ничего, что я не знаю итальянскаго языка?

— А зачѣмъ вамъ? Пьеса уже переведена съ англійскаго.

— Много вы понимаете. Какъ же я буду играть, не побывавъ во дворцѣ дожей, не проникнувшись запахомъ Canale grande и величавой красотой божественнаго палаццо на Пьяццетѣ.

— Ничего, — сказалъ ей декораторъ. — Мы поѣдемъ вмѣстѣ. Съѣздимъ сначала на Кипръ, потомъ въ Венецію, потомъ…

— И прекрасно, — вскричалъ бутафоръ. — Втроемъ веселѣе. Выѣдемъ черезъ недѣльку…

— А вамъ зачѣмъ? — обернулся я къ нему.

— Это очень даже странно — вашъ вопросъ; вы, кажется, забыли эпизодъ съ платкомъ Дездемоны?..

— Ну?

— …Съ настоящимъ венеціанскимъ кружевнымъ платкомъ!

— Ну?!

— Въ Венеціи есть спеціальныя мастерскія кружевъ: въ Мурано, Бурано, Турано, Дурано…

— Изучать будете? — прищурился я.

— Да-съ, изучать. Не думаете ли вы, что мы можемъ дѣлать все на-авось, какъ-нибудь. Охъ, ужъ эти русскіе, — авось, небось, и какъ-нибудь… Вы, можетъ быть, скажете, что мнѣ не нужно поѣхать и въ Лондонъ для снятія копіи со знаменитаго «кинжала Отелло», хранящегося въ Западномъ отдѣлѣ Британскаго музея?

— Или мнѣ для роли Кассіо не нужно изучать караульную службу на мѣстѣ, среди кипрскихъ регулярныхъ военныхъ частей? — подхватилъ второй любовникъ.

Я всталъ и, сдѣлавъ знакъ, что желаю говорить, торжественно началъ:

— Я привѣтствую ту любовь къ нашему прекрасному дѣлу, ту любовь, которой горите вы. Для того, чтобы пьеса была обставлена и сдѣлана, какъ слѣдуетъ — все это насущно важно и чрезвычайно необходимо. Я пойду еще дальше: по пьесѣ сказано, что въ ней участвуютъ: «послы, музыканты, матросы и и прочіе». Я думаю не мѣшало бы актеровъ, играющихъ пословъ, отправить въ итальянское посольство — пусть изучаютъ! Музыканты пусть возьмутъ нѣсколько уроковъ у профессора консерваторіи, а матросамъ устроимъ особый бассейнъ съ моделью корабля, для того, чтобы они, плавая, могли проникнуться своими ролями!.. Остаются «и прочіе», — устроимъ и имъ курсы. Если за сценой будутъ выстрѣлы — возьмемъ нѣсколько уроковъ орудійной стрѣльбы у артиллеристовъ, или еще лучше, отправимъ помощника режиссера на заводы Крезо!! Въ первомъ актѣ Брабанціо кричитъ «огня». Не мѣшало бы запросить по этому поводу мнѣніе спичечныхъ фабрикъ Лапшина и «Вулканъ»! Мы все это сдѣлаемъ. И я даю вамъ слово, что и я самъ, я, антрепренеръ, приму участіе въ общемъ творчествѣ.

— А что же вы… будете дѣлать? — усмѣхнулся режиссеръ, пожимая талантливымъ проникновеннымъ плечомъ.

— Я? Да вѣдь на то, чтобы поставить, какъ слѣдуетъ эту штуку, нужны большія деньги?

Режиссеръ снисходительно улыбнулся.

— Да… не маленькія!

— Ну, то-то же. Такъ, что же дѣлаю я?! Съ завтрашняго же дня поступлю простымъ рабочимъ въ экспедицію заготовленія государственныхъ бумагъ, и начну съ самаго начала изучать бытъ служащихъ, рабочихъ, и способъ изготовленія кредитныхъ бумажекъ. Все это нужно прочувствовать, во все вникнуть. Постановка, такъ постановка! И вотъ, господа, когда я изучу это дѣло, какъ слѣдуетъ, когда я разберусь въ этомъ, тогда и можно приступить къ дальнѣйшей постановкѣ «Отелло»!! Года черезъ два-три и займемся! Вотъ что-съ.

Расходились опечаленные.

АКТЕРЫ

Драматургь сидѣлъ въ уборной актера и, покуривая сигару, слѣдилъ за тѣмъ, какь актеръ наклеиваетъ себѣ горбинку на носъ.

Между дѣломъ актеръ говорилъ:

— Увѣряю васъ — душу актера мало кто постигъ. Его изображали пьяницей, мошенникомъ, соблазнителемъ чужихъ женъ, прихлебателемъ, интриганомъ, и надутымъ ничтожествомъ. Все это, по моему, неважно. А душу, настоящее внутреннее содержаніе актера, господа бытописатели проглядѣли. Въ актерѣ есть одна только черта характерная — и я удивляюсь, какъ это ея не замѣчали — вѣдь она такъ и бьетъ въ глаза, такъ и лѣзетъ наружу.

— Что же это такое? — спросилъ драматургь.

— Вы знаете, кто такой, въ, сущности актеръ?

— Ну?

— Дитя! Самое настоящее милое шести-семилѣтнее дитя, со всѣми достоинствами и недостатками этого чудеснаго возраста.

— Хорошее дитя, — прищурился драматургъ.

— Этакое дитя, если пуститъ какую нибудь сплетню или подставить ножку, такъ…

— Я же вамъ говорилъ, что это все неважно. Это илъ, наносная почва. Подъ ней — чистѣйшій хрусталь! Я это все замѣчаю, потому что, въ сущности, я не актеръ. И очень жаль; что не актеръ… значитъ, подъ моимъ иломъ хрусталь не обнаружится. Не спорю: съ актерами очень трудно ладить, но кто найдетъ, кто нащупаетъ ихъ настоящую слабую струну — тотъ поведетъ за собою всѣхъ, какъ барановъ. Вы, конечно, слышали когда нибудь объ антрепренерѣ Пикадоровѣ?

— Нѣтъ, простите, не слышалъ, кто это такой?

Второй актеръ, скромно возившійся въ углу съ какимъ-то паричкомъ, поднялъ голову и издалъ удивленное:

— Э!

Старый парикмахеръ, поправлявшій первому актеру прическу, обернулся къ драматургу и сказалъ укоризненно:

— Эге?

А актеръ, спросившій о Пикадоровѣ, оказался всѣхъ многословнѣе… Онъ вскричалъ, пораженный:

— Эге-ге!

— Что такое?

— Вы не слышали о Пикадоровѣ? — сказали хоромъ оба актера и парикмахеръ. — Ну, батенька, знаете… Какъ же такъ можно…

— Разскажи ему о Пикадоровѣ! — укоризненно сказалъ второй актеръ.

— Да, не мѣшало бы имъ разсказать о Пикадоровѣ, — подтвердилъ парикмахеръ.

— Нужно, нужно разсказать вамъ о Пикадсровѣ.

Актеръ попудрилъ носъ, потрогалъ его — крѣпко ли сидитъ горбинка, и началъ:

Разсказъ объ антрепренерѣ Пикадоровѣ

…Согласитесь съ тѣмъ, что нужно большое искусство не платить актеру денегъ. Какъ я уже говорилъ, актеръ — дитя, но тамъ, гдѣ нужно выколотить съ кого-нибудь деньги, — актеръ — тигръ. Правда, тигръ простодушный, довѣрчивый, но въ то же время яростный, зловѣщій, шипящій и рычащій:

— Мнѣ мои денежки подайте!

И вотъ Пикадоровъ никогда никому не давалъ денегъ. Какимъ образомъ? Почему?

Тутъ-то вы и увидите, какіе актеры дѣти (къ счастью, я не актеръ въ душѣ!):

— Вы что, голуба?

— Неужели, не догадываетесь, Николай Пантелеймонычъ: деньги нужны!

Пикадоровъ какъ-то сразу глупѣлъ въ лицѣ. Выраженіе губъ дѣлалось вялое, тупое, а глаза мутнѣли и казались совсѣмъ оловяными.

— Что т-такое? А? Гдѣ? Какія деньги? Кого? Э? Какъ?

— Денегъ мнѣ нужно; мнѣ слѣдуетъ!

— Ахъ, деньги!

Безсмысленное лицо озарялось улыбкой.

— Такъ, такъ — деньги! Денегъ у меня, голуба, нѣтъ.

Это онъ говорилъ всегда, даже въ то время, когда пьеса шла съ аншлагомъ, и у пристава клянчили разрѣшеніе на приставные стулья.

— Помилуйте, Николай Пантелеймонычъ… Да вѣдь пьеса дѣлаетъ полные сборы.

Пикадоровъ всплескиваетъ руками.

— Пьеса?! Да какая же это пьеса?!

Онъ отводилъ актера въ сторону и шепталъ таинственно:

— Довѣрительно могу сообщить, по секрету: какая же эта пьеса? Дрянь! Позоръ! А вы мнѣ говорите — пьеса.

Сбитый съ толку этимъ страннымъ возраженіемъ, актеръ долго смотрѣлъ на собственные ботинки и, наконецъ, опомнившись, возражалъ:

— Однако, вѣдь сборы полные! Публика въ восторгѣ.

Презрѣніе, написанное на лицѣ Пикадорова, переходило въ отвращеніе:

— Публика? Да какая же это публика? Это сборище воровокъ, сутенеровъ и убійцъ, а не публика. Идите-ка сюда! Вотъ тутъ, въ занавѣсѣ есть дырочка — взгляните! Вѣдь это позорь! Подонки общества!

И опять ошеломленный актеръ, опомнившись, возражалъ:

— Однако, эти подонки покупаютъ билеты.

— Билеты?! Билеты?! (и въ голосѣ Пикадорова уже слышалась истерика). Да они не только билеты — они калоши чужія у вѣшалки крадутъ. Онъ нашъ собственный стулъ, на которомъ ему дали посидѣть, унесетъ, а не только билеты. Ха-ха! Билеты!

Большинство актеровъ такъ и отходило, не добившись никакого толку. Но былъ такой процентъ, на который «да какая же эта пьеса» и «да какая же это публика» — не дѣйствовало.

Для этихъ у него былъ особый пріемъ: онъ принимался рыдать:

— Гриша, голубчикъ, ты думаешь, мнѣ легко? Ты думаешь, мнѣ денегъ жалко? Да пропади они, деньги эти! Но душа, Гриша, — это святая святыхъ человѣка, и кто плюнетъ въ душу — тотъ на небо плюнулъ, Гриша. Зачѣмъ же ты топчешь въ грязь мою живую душу? Деньги! Всѣмъ извѣстно, какъ Пикадоровъ платитъ деньги, всѣ знаютъ, что Николай Пикадоровъ свою рубашку актеру отдаетъ.

Такой случай, дѣйствительно, былъ: однажды какой-то актеръ за сторублевый долгъ взялъ у него поношенную крахмальную сорочку, — все, что предложилъ ему продувной Пикадоровъ.

— Вѣрно? — рыдая, кричитъ Пикадоровъ. — Ну, скажи, Гриша, вѣдь простота Пикадорова вошла въ пословицу? Деньги тебѣ нужно? На! Забирай! Грабь! Пикадорову ничего не нужно! Вотъ кошелекъ — видишь, Гриша, два рубля съ копейками. Забирай! Гриша, все забирай. Ничего… Ничего, что старый разоренный дуракъ Пикадоровъ пойдетъ пѣшкомъ домой и ляжетъ спать съ пустымъ брюхомъ, безъ единой затяжечки папиросой. Эхъ, Гриша! Доѣхали…

И, опустившись на стулъ, онъ принимался рыдать.

Растроганный Гриша бралъ два рубля, вмѣсто пятидесяти, на которые имѣлъ право, а антрепренеру оставлялъ въ кошелькѣ мелочь…

— Спасибо, Гриша! Пожалѣлъ ты меня. Будетъ и мнѣ, старенькому, на папиросочку.

И онъ цѣловалъ Гришу, а Гриша цѣловалъ его, и оба расходились, — одинъ растроганный, другой, по прежнему, плутоватый, съ лицомъ, на которомъ еще не высохли лживыя слезы, и съ вороватыми глазами на-сторожѣ.

Я самъ былъ свидѣтелемъ, какъ онъ плакалъ передъ однимъ актеромъ, стоя за кулисами и распоряжаясь въ то же время по хозяйству.

— Ваня! Милый! Вотъ тутъ душа моя… вотъ тутъ — видишь? И эта душа болитъ и страдаетъ… Люди топчутъ въ грязь эту душу… Что? Скажите, что за переписку ролей послѣзавтра! Гоните ихъ тамъ… И я спрашиваю себя: Боже, за что ты наложилъ на меня крестъ сей? Твоя святая воля… Да ты потише, дьяволъ! Этакъ ты мнѣ весь золоченый гарнитуръ поломаешь! Старый, бѣдный безобидный человѣкъ, а вѣдь и меня, Ваня, пожалѣть надо, вѣдь и у меня сердце не изъ камня… Откуда? Изъ какой тамъ еще газеты? У насъ всѣ сотрудники получаютъ мѣста, а новыхъ не надо. Много ихъ тутъ шляется… И такъ это меня, Ваня, иногда въ могилку тянетъ на отдыхъ усталымъ костямъ. Лягу я ночью въ постель и думаю: ты у меня будешь дубина, топотать, сапожищами, когда занавѣсъ поднятъ… Я тебѣ постучу!!.

Вотъ какъ онъ держалъ себя съ актерами. Кажется вѣдь, — ну, что онъ говорилъ? Пустяки, побрякушки… Дешевыя слезы, дешевый паѳосъ, а актеръ — этакая нервная, непосредственная натура — плакалъ вмѣстѣ съ нимъ и отъѣзжалъ безъ копѣйки.

Много ли нужно, чтобы растрогать ребенка?

Одному второму любовничку онъ задолжалъ рублей триста… Ну-съ… И выдумалъ онъ при встрѣчахъ съ нимъ штуку — восхищаться его галстуками.

Восхищеніе было фальшивое, грубое, но актеръ краснѣлъ отъ удовольствія и принимался вмѣсто опредѣленнаго требованiя, лепетать разную дрянь.

— Николай Пантелеймонычъ… А я къ вамъ. Вы обѣшали что… что…

— О Боже мой! О, Боже-жъ мой!.. Опять новый! Да вѣдь это не галстукъ а очарованье. Откуда?! Ну откуда вы такую прелесть берете? Бездна вкуса, тонкость, изящество! И съ каждымъ днемъ все лучше и лучше! Ваня! Николаша! Сергѣй Иванычъ! Взгляни ты на эту прелесть! Вѣдь это не галстукъ, а музыка!!

И всѣ обступали любовничка, а Пикадоровъ пробирался потихоньку за ихъ спинами, садился на извозчика и уѣзжалъ домой.

Вотъ что такое Пикадоровъ.

Кажется, пустякъ, а глядишь — вѣдь человѣкъ этотъ буквально раскусилъ, какъ орѣшекъ, актерскую душу.

* * *

— Да ужтъ… штучка были они… господинъ Пикадоровъ, — подтвердилъ парикмахеръ, завертѣвъ горячими щипцами.

— Зналъ, чѣмъ человѣка взять, — вставилъ второй актеръ, наладившій, наконецъ, паричокъ.

— Гдѣ же онъ теперь? — спросилъ драматургъ.

— Богъ его знаетъ, гдѣ. Въ прошлом году держалъ Воронежъ.

Драматургъ неопредѣленно хмыкнулъ и спросилъ:

— Прочли мою пьесу?

— Прочелъ; только, знаете, не вижу, кого мнѣ тамъ играть.

— Какъ кого? Князя Арнаутскаго.

Актеръ повернулся на стулѣ такъ, что стулъ застоналъ.

— Арна-ут-скаго? Да вѣдь это эпизодическая роль. Какъ же мнѣ ее играть? Типичная вторая роль.

— Милый, ради Бога! Если вы возьмете Арнаутскаго — пьеса прелестно расходится.

— Да что вы, батенька! Я еще не сошелъ съ ума. Тамъ вѣдь дѣлать нечего.

Драматургъ вскочилъ и обнялъ актера за шею.

— Вамъ? Нечего? Да вѣдь вы изъ двухъ словъ перлъ создадите! Опомнитесь! Вы создадите типъ, который останется въ вѣкахъ. О, Боже мой! Всякая бездарность можетъ провалить и хорошую роль, но создать изъ малоблагодарной роли живое лицо — это удѣлъ немногихъ, скажу прямо: это вашъ удѣлъ! А, конечно, если дать Загарину — онъ вѣдь всю пьесу загубитъ.

Актеръ, успокоясь, кивнулъ головой.

— Загаринъ погубитъ.

— Погубитъ?! Онъ не только погубитъ, онъ мнѣ все мое литературное имя въ грязь втопчетъ. А вы думаете, ее Симбирскому можно дать?! Воображаю.

— Да ужъ… Симбирскій, — пробормоталъ актеръ, кладя синюю краску около вѣкъ. — Поручите ему; не обрадуетесь.

— Вотъ то то и оно. Единственный есть талантливый человѣкъ, который… кстати, вы имѣете послѣднюю книгу моихъ разсказовъ?

— Нѣтъ.

— Позвольте вамъ поднести ее; я напишу: «брилліанту, лучи котораго не только ослѣпляютъ, но и восхищаютъ, обаятельному могикану нашей сцены»…

— Напишите «ветерану».

— Напишу — ветерану. А знаете, это даже лучше. Однако, что значитъ чуткій культурный человѣкъ! Онъ сразу можетъ найти нужное слово… Какъ вы думаете играть Арнаутскаго? Молодящимся старичкомъ? Или?..

Актеръ подперъ подбородокъ рукой и задумался:

— Гм!.. Нѣтъ, лучше я сыграю его человѣкомъ среднихъ лѣтъ съ налетомъ какой-то душевной усталости.

— Какъ? Усталости! Именно усталости! Это именно то слово, которое я искалъ.

…………………………………………

ДАННЫЯ ДЛЯ УСПѢХА

Недавно, на премьерѣ въ одномъ изъ театровъ (случайно, въ этотъ день шла моя пьеса) я встрѣтился въ первомъ антрактѣ у буфета съ рецензентомъ газеты «Голосъ Эртелева переулка».

— Ну, какъ вы? — осторожно освѣдомился я.

— Я ничего, — пожалъ онъ плечами. — Вы какъ?

— Что намъ дѣлается, — неопредѣленно замѣтилъ я.

— Такое дѣло ужъ ваше драматическое, — разсѣянно покачалъ онъ головой. — Какъ говорится: и не довернешься бьютъ, и перевернешься бьютъ.

— То есть?

— Вообще.

— Гм!..

— Вотъ вамъ и — гм!..

Мы скосили глаза и посмотрѣли другъ на друга.

— Какъ вамъ нравится моя пьеса?

— Пьеска? Какъ вамъ сказать… Я не имѣю никакихъ данныхъ утверждать, что пьеса хороша.

— То есть, значитъ, пьеса плоха? — огорченно вздохнулъ я.

— Я этого не говорю, но у меня нѣтъ данныхъ утверждать, что пьеса хороша.

— Понимаю! Вы просто находите пьесу средней.

Онъ пронзительно взглянулъ на меня.

— Я не имѣю даже данныхъ находить ее средней. Понимаете: не имѣю данныхъ.

— А если бы вы имѣли данныя?

— О, тогда другое дѣло! Вы сами понимаете: если я имѣю данныя находить вашу пьесу хорошей, то съ моей стороны было бы недобросовѣстно ругать ее.

— Я бы хотѣлъ, чтобы вы имѣли данныя.

— Повѣрьте — я не менѣе.

— Мы помолчали.

— Кстати, о Чеховѣ, — спохватился я. — Вы вѣдь знали покойника?

— Зналъ…

— Представьте, какая досада: нѣсколько лѣтъ тому назадъ я одолжилъ у него пятьдесятъ рублей и все не могъ собраться отдать. Теперь у меня и деньги есть, и желаніе отдать…

— Хорошо, — съ безыскусственной простотой согласился рецензентъ, — я передамъ ему.

— Ну, вотъ и прекрасно. Съ моей души камень снимите. Вотъ-съ… ровно пятьдесятъ.

— Позвольте, позвольте, — призадумался онъ. — Помнится мнѣ, покойникъ Антонъ Павлычъ часто говаривалъ, что вы ему задолжали сто рублей.

— Ахъ, вѣдь и вѣрно, — всплеснулъ я руками! — Только видите-ли… хотя я и бралъ у него сто, но однажды двадцать пять ему вернулъ. Онъ, вѣроятно, это запамятовалъ.

— Ну, ладно, — махнулъ рукой рецензентъ. — Передамъ 75.

— Очень обяжете.

Онъ усѣлся на диванчикъ; поболталъ ногой и сказалъ, разсматривая потолокъ:

— А то у насъ и Вечерняя газета есть. Тоже газета.

— Ну, какая же эта газета. Вѣдь ее никто не читаетъ, — улыбнулся я.

— Кому надо — прочтутъ.

— Надѣюсь, что эта газета найдетъ мою пьесу сносной.

— Газета не имѣетъ для этого данныхъ!

— Ну, много ли нужно для этой газеты данныхъ?

— Да, положимъ, немного. Газетка маленькая — короче воробьинаго носа. И данныя, чтобы найти пьесу хорошей, соотвѣтственныя.

— Охъ, печать, печать! — вздохнулъ я.

Онъ подтвердилъ:

— Да-съ. Шестая часть свѣта. Пресса.

— Да-а. Именно — пресса. Не даромъ въ послѣднемъ слогѣ двѣ буквы «с» рядомъ.

Онъ отодвинулся.

— Что вы хотите этимъ сказать?

— Не обижайтесь, ничего. Я пошутилъ.

— Я еще не имѣю данныхъ, чтобы выслушивать такія шутки!

Онъ отвернулся и замолчалъ.

Я засунулъ руку въ боковой карманъ, вынулъ изъ бумажника красную бумажку и положилъ ее на полъ.

Онъ нагнулся.

— Что это такое?

— Собачка. Не правда ли, премиленькая?

— Ничего. Мала только очень. Какой породы?

— Борзой щенокъ. Хотите, подарю?

— Я не большой охотникъ до маленькихъ собакъ. По моему, если собака — такъ чтобы она была другъ человѣка. Большая, сильная.

— Ну, знаете… Нынче и маленькія собачки цѣнятся. Въ Англіи, напримѣръ.

— Ну, что Англія… Переведите-ка вашу пьесу на англійскій языкъ, можетъ быть, они и найдутъ достаточныхъ данныхъ, чтобы придти въ восхищеніе.

Я пожалъ плечами.

— Все таки, фунтъ.

— Чего фунтъ?

— Да въ собачкѣ моей. Собачка фунтъ вѣситъ.

— Да вѣдь не русскій-же фунтъ!

— Еще чего захотѣли! Я говорю объ англійскомъ фунтѣ. Право, возьмите собачку, а?

— Пусть подрастетъ.

— До?

— До 2½ фунтовъ.

— Тяжела будетъ! Кто тамъ ее читаетъ, вашу вечернюю.

— Кому надо — прочтутъ.

— Гм!.. Ну, и ежели мой песъ два фунта потянетъ?

— Эхъ! Ну, ладно. Сдѣлано.

Собака поднялась на заднія лапы и прыгнула въ рецензентову будку, устроенную въ жилетномъ карманѣ.

— Кушъ! — сказалъ рецензентъ, хлопнувъ себя по карману.

Я вздохнулъ.

— А вы знаете, я вѣдь, и въ заграничныя газеты корреспондирую.

— Ну-съ?

— Такъ вотъ я хотѣлъ сказать: съ нашей россійской точки зрѣнія я имѣю вполнѣ достаточныя данныя быть довольнымъ вашей пьесой. Но заграницей… сами знаете… другія условія… иной укладъ жизни.

— Другія условія? Понимаю. Ну, чтожъ. На томъ свѣтѣ тоже другія условія, — деликатно возразилъ я.

— Что вы хотите этимъ сказать?

— Да то: вотъ теперь я, скажемъ, драматургъ, а на томъ свѣтѣ, можетъ быть, углемъ буду торговать.

Рецензентъ былъ очень догадливъ.

— Такъ-такъ! Значитъ, вамъ на томъ свѣтѣ угольки понадобятся?

— Я думаю.

— Хорошо-съ. Такъ вы дайте мнѣ рублей сто авансомъ, а я вамъ тамъ верну — самыми лучшими высшаго сорта угольками.

— Ну, что вы! Куда мнѣ столько! Я вѣдь въ розницу торговать буду. Если на 25 поставите — и то за глаза хватитъ. Тѣмъ болѣе, что у меня много и другихъ поставщиковъ.

Онъ добродушно засмѣялся.

— Ну, что съ вами дѣлать! Поставщиковъ всегда утѣсняютъ. Согласенъ!

* * *

Отошелъ онъ отъ меня довольный.

Изъ настоящей статьи видно, что успѣхъ пьесы зависитъ не только отъ критиковъ, но и отъ:

1) Личныхъ друзей Чехова.

2) Любителей собакъ.

3) Поставщиковъ угля.

И, кончая свою статью, скажу я свое послѣднее слово:

— Аминь!

Что значитъ въ переводѣ:

Истинно такъ.

ВЪ ЛѢТНИХЪ САДАХЪ

Передъ открытой сценой въ толпѣ я вижу двухъ людей…

Одинъ — личность совершенно ординарная, за то другой, сразу приковываетъ къ себѣ вниманіе вдумчиваго человѣка. По виду онъ приказчикъ обувнаго, или писчебумажнаго магазина, а на лицѣ у него написано, что онъ разъ навсегда рѣшилъ всѣ жизненные вопросы и на этомъ почилъ. Отупѣлый взглядъ и срѣзанная задняя часть головы подчеркиваютъ, что этого человѣка не собьешь съ занятой имъ позиціи.

И, дѣйствительно:

— Ну, скажи же, скажи ты мнѣ, — нудится и юлитъ около него ординарный человѣкъ. — А вотъ какъ ты это поймешь, — я въ Вилла-Родэ видѣлъ: выходитъ человѣкъ съ куклой, бросаетъ ее объ-земь, топчетъ, снимаетъ ей голову, опять приставляетъ, а напослѣдокъ, оказывается, что кукла-то это — настоящій человѣкъ, съ живой головой. Это какимъ путемъ?

— Электричество, — вѣско отвѣчаетъ приказчикъ, разрѣшившій всѣ жизненные вопросы.

— Да-съ? Электричество? Ну, а какъ вы объясните сей фактъ, милостивый государь, что этотъ велосипедистъ влѣзаетъ на одно-оденешенькое колесо и на немъ съ лѣстницы скатывается? Тоже электричество?

Непонятно, почему ординарная личность такъ волнуется; вѣроятно, потому, что это — столкновеніе двухъ міровозрѣній и характеровъ: пытливой, мятущейся, ищущей разрѣшенія міровыхъ загадокъ души, — и души, уже все постигшей, все себѣ объяснившей.

— Какъ ты объ этомъ колесѣ поймешь?

— Электричество.

— Электричество? Да-съ? Вы такъ думаете? Гдѣ же тогда проволока, соединенная со станціей?

— Безпроволочное. Воздушныя волны.

— Воздушныя волны? А то, что человѣкъ давеча на кровати аршинъ на пять подпрыгивалъ — и это электричество?

— Электричество.

— Ну, такъ я послѣ этого съ тобой и разговаривать не желаю.

— И не надо. Разъ ты не можешь разсуждать научно, — не разговаривай.

Но незначительный человѣкъ не можетъ успокоиться. Его сердце раздираютъ обида и сомнѣніе.

— Ну, допустимъ даже вліяніе системы электричества на механическіе предметы обихода, но живой организмъ?! Изволили видѣть, тутъ-же на открытой сценѣ тюленей? Этакій дуракъ, да носомъ шаръ перебрасываетъ. Да вѣдь какъ! Не въ обиду ему будь сказано — совершенно прекрасно. Значитъ, тюлени тоже электрическіе? Это какъ, а?

— Тюлени не электрическіе. А шаръ — да. Электричествомъ въ дѣйствіе приводится.

Незначительный человѣкъ оскорбленно улыбается. Тщетно бьется эта маленькая пытливая душа о стѣну, воздвигнутую такъ мощно его противникомъ.

Страшное напряженіе мысли — и незначительный человѣкъ снова оборачивается съ торжествующимъ лицомъ къ замкнувшемуся въ себѣ приказчику.

— Вотъ тебѣ дрессированные слоны… Какъ вы поймете это, если этакая машинища танцуетъ, ходитъ на заднихъ лапахъ и разговариваетъ съ помощью хобота и криковъ по телефону. Это что-жъ по вашему — слонячье электричество?

— Если бы ты зналъ, что такое животный магнетизмъ, происходяшій съ помощью электрическихъ волнъ — ты бы не разговаривалъ. А телефонъ, по которому говоритъ твой слонъ, тоже изъ чего состоитъ? Изъ электричества.

— Онъ не мой слонъ. Можешь самъ его на шею себѣ повѣсить!

Незначительному человѣку жарко, душно и обидно, а противникъ его спокоенъ. Живется ему, очевидно, легко. Все понято, все объяснено, безпокоиться не о чемъ.

Кажется, въ глубинѣ души я ему немного завидую.

* * *

Въ седьмомъ ряду сидѣлъ молодой господинъ въ зеленой шляпѣ, бѣлыхъ перчаткахъ и клѣтчатыхъ брюкахъ… Пріѣхалъ онъ вчера изъ Елабуги и, поэтому, робко озирался при всякомъ новомъ появленіи зрителя одного съ нимъ ряда, а при видѣ суетившагося капельдинера, въ десятый разъ засовывалъ пальцы въ жилетный карманъ, съ цѣлью убѣдиться, не утерянъ ли купленный имъ билетъ?

Въ Елабугѣ молодой господинъ велъ себя очень нравственно, а, пріѣхавши въ Петербургъ, рѣшилъ вести себя безнравственно и сегодня предполагалъ окунуться въ омутъ столичнаго разврата, на что отложилъ изъ оставшихся на обратную дорогу 14 рублей.

— Я думаю, хватитъ, — размышлялъ молодой господинъ, причемъ сердце его замирало отъ предчувствія неизвѣданныхъ, грѣшныхъ наслажденій. — Выберу какую-нибудь хорошенькую изъ пѣвицъ, угощу скромнымъ ужиномъ, а потомь увезу къ себѣ.

На сценѣ акробаты влѣзали одинъ другому на голову и лазили въ такомъ видѣ по лѣстницамъ, а молодой господинъ изъ Елабуги, не смотря на нихъ, разсуждалъ такъ:

— Ужинъ: два блюда и полбутылки вина краснаго, скажемъ, два рубля… Двугривенный лакею на чай, да рубль на извозчика, когда поѣдемъ ко мнѣ — останется еще 80 копѣекъ на разные непредвидѣнные расходы. Десять же рублей ей за наслажденія ея любовью. Должно хватитъ.

Когда танцовали негръ и негритянка, молодой человѣкъ, полный грѣшныхъ размышленій, подумалъ:

— А что, если ее пригласить ужинать?

Но, увидѣвъ, какъ яростно негръ болталъ ногами и размахивалъ головой, подумалъ, что негръ этотъ злой и, узнавъ о его намѣреніи, поколотитъ испорченнаго молодого человѣка…

Потомъ стали выходить другія пѣвицы и ему многія нравились…

Испанка заставила своей наружностью и танцами сладко сжаться сердце молодого господина, но онъ подумалъ, что она слишкомъ недоступна и остановилъ свой выборъ на какой-то француженкѣ съ голой бѣлой грудью и шикарной походкой.

Когда она удалилась, пропѣвши свои номера, молодой господинъ всталъ и, выйдя, рѣшилъ выждать ея появленія въ садъ.

Скоро она вылетѣла, шумя юбкой, въ чудовищной шляпѣ, выставляя задорную ногу въ чулкѣ блѣдно-розоваго цвѣта.

— Здравствуйте, барышня, — несмѣло привѣтствовалъ ее господинъ изъ Елабуги.

— Трастуте! Што ви катите?

Зная, что нужно быть игривымъ, молодой человѣкъ захихикалъ въ руку и похлопалъ пѣвицу по груди.

— Ну, какъ вы поживаете? Пойдемъ ужинать.

— О, зъ удовольстьемъ! — сказала весело пѣвица, беря его подъ руку. — Ведить меня на террасъ.

И они усѣлись за столикомъ и молодой человѣкъ, пока она просматривала карточку, вновь провѣрилъ себя:

— Ужинъ — 2 рубля, лакею и на извозчика — 1 рубль 20 копѣекъ, непредвидѣнные расходы — 80 копѣекъ и ей завтра утромъ 10 рублей. Хватитъ.

— Шеловѣкъ! — командовала француженка. — Бутылку Мутонъ-Ротшильдъ, котлеты даньенъ, спаржа и сернистой икры одинъ порцій. А што ти вибираешь, милый?

Молодой господинъ изъ Елабуги, взялъ, улыбаясь, карточку, но сейчасъ же поблѣднѣлъ и покачнулся.

Онъ долго думалъ что-то, перелистывая карточку и шепча какія-то цифры, и потомъ костенѣющимъ языкомъ спросилъ лакея:

— А что… у васъ… хорошо дѣлаютъ битки по-казацки?

Когда ему подали битки, онъ, обжигаясь, съѣлъ ихъ и, вынувъ кошелекъ, подозвалъ лакея.

— Здѣсь, вѣроятно, 13 рублей 30 копѣекъ.

— Такъ точно-съ. Ровно 13 рублей 30 копѣекъ.

— Вотъ получите, пожалуйста. Я, видите ли, долженъ сейчасъ пойти къ знакомому одному… тутъ близко живетъ… чиновникъ контрольной палаты… брюнетъ такой. А ты, милая, подожди. Я сейчасъ приду и тогда выпьемъ шампанскаго… бутылки четыре!

Молодой господинъ, съежившись, вышелъ изъ сада и пошелъ домой, въ номера на Лиговкѣ, разспрашивая у городовыхъ дорогу…

* * *

Ничто не доставляетъ мнѣ такого удовольствія, какъ выходъ русской шансонетной пѣвицы.

Она вылетаетъ на сцену какъ-то бокомъ на прямыхъ негнущихся ногахъ, и пока оркестръ играетъ ритурнель — дѣлаетъ слѣдующее: взглянетъ въ потолокъ, потомъ большимъ пальцемъ руки поправитъ спустившуюся съ плеча ленточку, замѣняющую рукавъ, а потомъ поглядитъ въ зрительный залъ и кому-то кивнетъ головой.

Кому? Тотъ столикъ, которому она кивнула, пустъ, но у нея есть свой разсчетъ: подчеркнуть публикѣ, что гдѣ-то въ залѣ у нея есть поклонникъ, бросающій на нее тысячи, и что она не такая ужъ замухрышка, какъ нѣкоторые думаютъ.

Поетъ она хладнокровно, — бережно сохраняя темпераментъ для личной жизни.

Всѣ русскіе шансонетные куплеты на одинъ ладъ: или «мама ей скрипку подарила, которую она берегла, пока не явился музыкантъ», или она «хорошая наѣздница и, поэтому, предпочитаетъ всему хлыстъ». Символы мѣняются: вмѣсто хлыста, она прославляетъ аэропланъ, пишущую машину или массажъ.

Кто прослушаетъ десятокъ русскихъ шансонетныхъ куплетовъ — тотъ установитъ слѣдующія излюбленныя незыблемыя рифмы; «старикъ — пирикъ», «я — друзья», «о, да — всегда», «разъ — экстазъ» и «корнетъ — кабинетъ».

Одна пѣвица, послѣ своего номера подошла къ намъ и сказала:

— Угостили бы вы ужиномъ, а?

— По нѣкоторымь причинамъ, — возразилъ я, — мы съ товарищемъ не можемъ афишировать нашей съ вами многолѣтней дружбы. Вмѣсто этого, послушайте, какую я сочинилъ шансонетку…

И я запѣлъ:

Одинъ старикъ,

Надѣвъ парикъ,

Позвалъ меня вдругъ въ кабинетъ;

А тамъ сидѣлъ уже корнетъ!

Я въ этотъ разъ

Пришла въ экстазъ,

Клянусь въ томъ я,

Мои друзья,

Люблю корнетовъ лишь всегда,

Ихъ обожаю я, о, да!

— Неужели, сами сочинили?! — удивилась пѣвица… — Какая прелесть! Можно переписать?

НАРОДНЫЙ ДОМЪ

Когда Мифасовъ и я собрались ѣхать въ Народный Домъ — къ намъ присталъ и художникъ Крысаковъ:

— Возьмите меня!

— А зачѣмъ?

— Да вѣдь вы ѣдете въ Народный Домъ?..

— Ну?

— А я знатокъ народныхъ обычаевъ, вѣрованій и всего, вообще, народнаго быта. Кромѣ того, я знатокъ русскаго языка.

Послѣднее было безспорно. Стоило только Крысакову встрѣтиться съ извозчикомъ, маляромъ или оборваннымъ мужнчкомъ, собирающимъ на погорѣльцевъ — Крысаковъ сразу вступалъ съ ними въ разговоръ на самомъ диковинномъ языкѣ:

— Пожалуйте, баринъ, отвезу.

— А ты энто, малый, не завихляешься-то ничего такого, вобче? По обыкности, не объерепенишься?

Извозчикъ съ глубокимъ изумленіемъ прислушивался къ этимъ словамъ;

— Чего-о-о?

— Я говорю: шеломѣть-то неповадно съ устатку. Дыкъ энто какъ?

— Пожалуйте, баринъ, отвезу, — робко лепеталъ испуганный такими странными словами извозчикъ.

— Коли животина истоманилась, — вѣско возражалъ Крысаковъ, — то не навараксишь, какъ быть слѣдъ. Космогонить то всѣ горазды на подысподъ.

— Должно, нѣмецъ, — печально бормоталъ ущемленный плохими дѣлами Ванька и гналъ свою лошаденку подальше отъ затѣйливаго барина.

А Крысаковъ уже подошелъ къ маляру, лѣниво мажущему кистью парадную дверь, и уже вступилъ съ нимъ въ оживленный разговоръ.

— Выхмарило сегодня на гораздое вёдро.

— Эге, — хладнокровно кивалъ головой маляръ, прилежно занимаясь своимъ дѣломъ.

— А на вытулкахъ не чемезишься, какъ быть слѣдъ.

— Эге, — бормоталъ маляръ, стряхивая краску съ кисти на бариновы ботинки.

— То-то. Не талдыкнутъ, дыкъ и гомозишься не съ поскоку.

— Эге.

Потомъ Крысаковъ говорилъ намъ:

— Надо съ народомъ говорить его языкомъ. Только тогда онъ не сожмется передъ тобой и будетъ откровененъ.

Вотъ почему мы взяли съ собой Крысакова.

Я хочу открыть Америку:

— Читатели! Вы всѣ, въ комъ еще не заглохла жажда настоящей жизни, любовь къ настоящему простому, ясному человѣку, стремленіе къ искреннему веселью и непосредственной радости — сходите въ Народный Домъ, потолкайтесь въ толпѣ.

— «Дѣйствительно, открылъ Америку», — подумаетъ кто-нибудь, пожавъ плечами.

Нечего пожимать плечами. Большинство читателей въ Народномъ Домѣ ни разу не было, и я, какъ новый Колумбъ, уподобивъ читателей — испанцамъ — предлагаю имъ новую только что открытую мною, страну — Народный Домъ.

Всякій испанецъ поблагодаритъ меня, если ему взбредетъ въ голову, на основаніи этихъ строкъ, потолкаться по обширной территоріи Народнаго Дома.

Крысаковъ, по крайней мѣрѣ, пришелъ въ восторгъ.

— Какой просторъ! Какія милыя славныя лица… Вотъ онъ настоящій русскій народъ. И какое искреннее веселье!

Туть же онъ заговорилъ съ однимъ парнемъ, восхищенно глазѣвшимъ на измазанныхъ мѣломъ клоуновъ.

— Энто, стало быть, скоморошество вдругорядь причинно и изничтоженію кручинушки, котора, какъ змѣя злоехидная, сосетъ-томитъ молодецкую грудь… Взираешь на таку посмѣху, да и только тряхнешь кудрями.

Дѣйствительно, у парня на лицѣ выразилось сильнѣйшее желаніе тряхнуть кудрями — только не своими, а Крысаковскими.

— Ты чего ко мнѣ привязался, — сказалъ парень очень угрюмо, — я-жъ тебя не трогаю.

— Ничего, ничего, не обижайся, — примирительно сказалъ Мифасовъ, покрутивъ за спиной Крысакова пальцемъ около лба. — Не бойся, милый; онъ добрый.

— Вотъ смотри, что значитъ наметавшійся глазъ, — шепнулъ мнѣ Крысаковъ. — Стоило только поговорить мнѣ съ нимъ двѣ минуты, какъ я уже знаю, кто онъ такой… Онъ полотеръ!

— Вы полотеръ? — спросилъ Мифасовъ парня.

— Нѣтъ, — общительно сказалъ парень. — Я газетчикъ. Газетами торгую.

— Но, можетъ быть, вы газетами торгуете просто такъ… изрѣдка, для удовольствія? — съ нѣкоторой надеждой спросилъ Крысаковъ.

— Кой чортъ для удовольствія! Съ восьми утра до восьми вечера не очень-то постоишь для удовольствія.

— Ага! Но вы, вѣоятно, все-таки изрѣдка натираете полы? Такъ, знаете, просто, для практики.

— Да чего-жъ ихъ тереть-то? — удивился парень.

— Ну, просто такъ… У себя въ квартирѣ, а? Паркетъ, а? Знаете, такой… квадратики.

Парень съ сожалѣніемъ поглядѣлъ на Крысакова, сочувственно кивнулъ намъ головой и отошелъ.

* * *

Ни въ какомъ Луна-Паркѣ не встрѣтишь такого веселья на «чертовомъ колесѣ», какъ въ Народномъ Домѣ.

Я видѣлъ катающихся въ Луна-Паркѣ: мрачно, страдальчески сдвинутыя брови, отчаянныя лица людей, которые рѣшили путемъ катанья на колесѣ порвать нить надоѣвшей жизни, стоны и охи, когда колесо разбросаетъ въ разныя стороны всю эту кучу скучающего человѣческаго мяса.

Не то въ Народномъ Домѣ. Прежде всего, здѣсь на «чертовомъ колесѣ» катаются титаны, выкованные изъ желѣза. Не успѣетъ колесо остановиться, какъ на него со всѣхъ сторонъ, подобно лавинѣ обрушиваются чековѣческія тѣла; со всего размаха, съ трескомъ и хрустомъ костей бросается веселящійся русскій народъ на деревянное колесо. Въ одну минуту образуется живая гора изъ перепутавшихся рукъ; ногъ, головъ…

— Вжжж!.. — вертится колесо — и вся эта живая гора, какъ щепки со страшнымъ стукомъ, громомъ и грохотомъ разбрасывается въ разныя стороны.

— Крѣпко нынче стали людей дѣлать, — задумчиво сказалъ Мифасовъ, глядя на мальчишку, который, сдѣлавъ двухаршинный прыжокъ и, шлепнувшись животомъ о деревянный полъ, вдругъ завертѣлся вмѣстѣ съ колесомъ, вылетѣлъ на барьеръ, ударился объ него головой и дико захохотал, не обращая вниманія на то, что какой-то рыжій мужикъ топчетъ каблучищемъ сапога его грязную рученку.

Весело, чортъ возьми. И никто ни на кого не обижается.

Наконецъ-то бѣдный, безправный русскій народъ достигъ идеала своей національной игры: мала куча — крыши нѣту.

На особой эстрадѣ — танцы. Здѣсь, въ Народномъ Домѣ — танцы — священнодѣйствіе. У всѣхъ серьезныя, углубленныя и какъ-то внутренно просвѣтленныя лица.

Кухарки отплясываютъ съ благоговѣйнымъ выраженіемъ огрубѣвшаго у плиты лица. Модистки танцуютъ съ опредѣленнымъ убѣжденіемъ, что это не шутки, не игрушки, и что громкій голосъ или смѣхъ — звучалъ бы въ данномъ случаѣ кощунственно.

Мы долго не сводили глазъ съ военнаго писаря, который думалъ, что онъ Нижинскій, — и танцовалъ такъ, будто бы весь свѣтскій, административный и дипломатическій міръ Парижа собрался полюбоваться на него. Мы видѣли писаря, разочарованнаго аристократа, который танцовалъ, еле-еле шевеля ногами, и которому все надоѣло: и этотъ блескъ, шумъ и, вообще, вся эта утомительная свѣтская жизнь. Мы видѣли какого-то восторженнаго человѣка, съ глазами, поднятыми молитвенно къ небу.

Онъ прикасался къ дамѣ кончиками пальцевъ, нѣжно переставлялъ искривленные портняжной работой ноги, а взоръ его купался въ высотѣ, и онъ видѣлъ тамъ ангеловъ.

Мы видѣли высокаго нескладнаго молодого человѣка со множествомъ веснушекъ, но за то безъ всякихъ бровей и рѣсницъ; этотъ молодой человѣкъ работалъ ногами такъ, какъ не можетъ работать поденщикъ; это усердіе свойственно только сдѣльнымъ рабочимъ. Про него Крысаковъ сказалъ:

— Вотъ типичный клеркъ маленькой банкирской конторы.

Впрочемъ, черезъ пять минутъ «клеркъ» сказалъ своей дамѣ:

— Вотъ какъ за цѣлый-то день молоткомъ намахаешься — такъ на вашу тяжесть мнѣ наплевать.

— Видишь, — сказалъ Мифасовъ Крысакову. — Это молотобоецъ, а ты говоришь — клеркъ.

— Ну, это еще вопросъ, — нахально пожалъ плечами Крысаковъ. — Можетъ быть, онъ въ банкирской конторѣ вбивалъ молоткомъ какіе нибудь гвозди для плакатовъ и діаграммъ биржевыхъ сдѣлокъ.

Уходя, мы насолили Крысакову въ отплату за его развязность — какъ могли. Именно, пробираясь сквозь толпу впереди Крысакова, Мифасовъ говорилъ вполголоса:

— Пожалуйста, господа, дайте дорогу. Сзади меня опасный сумасшедшій, не надо его злить. Онъ только что выписался изъ больницы, и снова ему плохо. Осторожнѣй, господа!..

Когда мы вышли на улицу, Крысаковъ сказалъ:

— Замѣтили, какъ весь народъ смотрѣлъ на меня? Они чувствовали во мнѣ «своего» человѣка, знающаго ихъ бытъ, привычки, языкъ и весь, вообще, укладъ.

ЧЕМПІОНАТЪ БОРЬБЫ

(Очеркъ)

У устроителей чемпіоната есть только одна цѣль, одна мысль — какъ можно больше растянуть время, назначенное для борьбы: каждый день часа на два. Если-бы устроители объ этомъ не заботились, то всѣ пары переборолись бы въ одинъ вечеръ.

Мы знали одного очень симпатичнаго, но слабаго, хилаго атлета, видъ котораго возбуждалъ всеобщую жалость и сочувствіе. Его впалая грудь, худые бока и изможденное лицо наводили многихъ на христіанскую мысль — опредѣлить его въ санаторію, но какъ-то тутъ случилось, что опредѣлился онъ въ чемпіонатъ борьбы.

На второй же вечеръ этотъ честный, простодушный человѣкъ подошелъ къ организатору борьбы и предложилъ ему слѣдующее:

— Я знаю, вы распорядились, чтобы мой противникъ положилъ меня только послѣ двѣнадцатой минуты… Зачѣмъ это? Зачѣмъ тратить напрасно время, которое послано намъ Всевышнимъ, которое такъ дорого, и которое мы должны употреблять съ б о льшей пользой. Сдѣлаемъ такъ: выйдемъ на арену, я пожму противнику руку и лягу самъ на обѣ лопатки. Пусть судьи признаютъ меня побѣжденнымъ.

И что же сдѣлалъ организаторъ борьбы? Послушался здраваго совѣта? Нѣтъ, онъ напалъ на хилаго атлета, раскричался, заявилъ, что онъ не хочетъ зря платить деньги разнымъ дармоѣдамъ и тутъ-же отдалъ распоряженіе противнику хилаго борца — положить его только на девятнадцатой минутѣ.

Хилый атлетъ сталъ бороться, и нѣсколько разъ во время борьбы хотѣлъ потихоньку лечь на обѣ лопатки…

Но противникъ ему попался опытный: онъ зорко слѣдилъ за движеніями хилаго, и едва тотъ касался лопатками ковра, противникъ закладывалъ какой нибудь нельсонъ и спасалъ несчастнаго, переворачивая его на животъ.

Положенъ былъ хилый на девятнадцатой минутѣ страннымъ пріемомъ: онъ просто зацѣпился нечаянно одной ногой за другую и упалъ на спину.

Побѣдителю публика устроила овацію. И было за что: за кулисами онъ признавался, что никогда не приходилось ему вести болѣе трудной борьбы — каждую секунду нужно было зорко слѣдить, чтобы противникъ не легъ на коверъ изъ простого ехидства и лѣни.

Вотъ какимъ образомъ устроители чемпіоната растягиваютъ борьбу вмѣсто одного вечера на цѣлый сезонъ.

Растягиваніе времени замѣчается даже въ мелочахъ: парадъ борцовъ, представленіе ихъ публикѣ и демонстрированіе запрещенныхъ пріемовъ.

Стоитъ только выйти атлетамъ, какъ арбитръ начинаетъ топтаться на мѣстѣ, мямлить и тянуть слова.

Говоритъ долго-долго.

Затѣмъ знакомитъ борцовъ съ публикой, ухитряясь даже дать нѣкоторымъ подробныя характеристики…

— Эгебергъ! Побѣдитель знаменитаго Арвидъ Андерсона, одинъ изъ лучшихъ техниковъ…

— Лурихъ! Чемпіонъ міра. Пользуется отличнымъ успѣхомъ у женщинъ. Имѣетъ тридцать паръ трико, не считая букетовъ! Лурихъ… Не кривляйся.

— Циклопъ! Питается сырымъ мясомъ и имѣетъ тяжелый характеръ. Недавно въ Галиціи умерла его тетка, почему онъ и проситъ у публики снисхожденія. Циклопъ! Алле. Кланяйся публикѣ.

— Муханура! Питается гаоляномъ. Сынъ манжурскихъ полей, орошенныхъ въ свое время кровью двухъ великкхъ державъ. Дитя природы. Тоже проситъ у почтеннѣйшей публики снисхожденія, по причинѣ сильнаго опьяненія на почвѣ рожденія сына. Запрещаются слѣдующіе пріемы: удары о полъ головы противника, сдѣлавшаго мостъ; сдавливаніе горла; выкалываніе глазъ; вырываніе ноздрей; вырѣзываніе ремней изъ спины противника; оскорбленіе памяти предковъ противника; полученіе изъ банковъ денегъ по фальшивымъ векселямъ; храненіе нелегальной литературы и — продажа напитковъ на выносъ въ незапечатанной посудѣ по вольной цѣнѣ.

Арбитръ долго еще перечисляетъ запрещенные пріемы, а время идетъ…

Конечно, при желаніи время можно растянуть еще больше: когда борцы сходятся и пожимаютъ другъ другу руки, одинъ можетъ сдѣлать пріятно удивленное лицо и прикинуться, что онъ встрѣтился съ противникомъ впервые.

— Какъ?! И ты здѣсь въ чемпіонатѣ? Вотъ не ожидалъ! Сколько лѣтъ, сколько зимъі Ну, какъ поживаешь? Давно видѣлъ Поддубнаго?

И, усѣвшись на коврѣ, оба поведутъ оживленную бесѣду о прошломъ, прерываемые негодующими криками нетерпѣливой публики.

Конечно, скудность фантазіи борцовъ мѣшаетъ имъ продѣлать вышеозначенный пріемъ, и они ограничиваются тѣмъ, что возятся безплодно на коврѣ, заботливо предостерегая другъ друга отъ паденія на обѣ лопатки раньше срока.

Время отъ-времени борецъ «возмущается некорректностью противника». Этотъ пріемъ заключается въ слѣдующемъ: одинъ борецъ хватаетъ другого за носъ или дергаетъ за ухо… Потерпѣвшій дѣлаетъ оскорбленное лицо и нервно подходитъ къ судейскому столу, вступая съ судьей въ тихій энергичный разговоръ, прерываемый размашистыми жестами.

Борецъ. — Когда же вы отдадите мнѣ три рубля, которые занимали на одинъ день?! (указываетъ рукой на противника и касается своего уха).

Судья. — Ей-Богу, сегодня нѣтъ. Завтра отдамъ. (Качаетъ укоризненно головой по направленію другого борца).

Борецъ. — Вы каждый день говорите завтра, а я что-то своихъ денегъ не вижу… (грозитъ кулакомъ противнику и показываетъ рукой за кулисы, подчеркивая этимъ, что уйдетъ и бороться съ такимъ человѣкомъ не будетъ).

Судья. — Завтра у меня маленькая получка, и я отдамъ (энергичный жестъ рукой по направленію къ ковру).

Публика (волнуясь). — Въ чемъ дѣло?

Арбитръ (приближаясь къ рампѣ) — Борецъ Соловьевъ заявляетъ судьѣ, что онъ отказывается отъ борьбы съ грубымъ Корнацкимъ. Судья обѣщалъ сдѣлать Корнацкому выговоръ за некорректность.

На эти переговоры уходитъ минутъ пять. Время подползаетъ къ «полицейскому часу».

Противники снова сходятся, но арбитръ не дремлетъ:

— Одна минута перерыва!

* * *

Охъ… Почему не:

— Одинъ годъ перерыва?!

Почему не:

— Десять лѣтъ перерыва?!

Какъ бы хорошо всѣ отдохнули.

«1812 ГОДЪ»

Пьеса Аркадія Аверченко

Дѣйствующія лица:

Аркадій Аверченко (редакторъ).

Драматургъ (драматургъ).

(Кабинетъ редактора. Онъ сидитъ за письменнымъ столомъ въ креслѣ. Стукъ въ дверь).

Арк. Аверченко. Можете войти.

Драматургъ. Да я и вхожу. Вы редакторъ? Ладно. Садитесь, пожалуйста.

Авер. Я уже и сижу.

Драм. Ну, тогда и я сяду. Долженъ вамъ сказать, что я драматургъ.

Аверч. Не отчаивайтесь. Какъ говоритъ русская пословица: отъ тюрьмы да отъ сумы не отказывайся. Выпейте воды. Могу признаться, что многіе въ вашемъ положеніи держали себя гораздо бодрѣе.

Драм. Я сейчась только отъ зятя. Это прямо какой-то психопатъ! Спрашиваю: «пишешь пьесу о Наполеонѣ?» — «Нѣтъ, не пишу». Какъ вамъ это понравится?!

Аверч. (съ убѣжденіемъ). Форменный кретинъ.

Драм. Неправда-ли? Прямо таки дуракъ.

Аверч. (съ тою же убѣжденностью). Дуракъ и свинья.

Драм. Ну, вотъ. Такъ, видите-ли, написалъ я пьеску; назвалъ ее «Великій полководецъ». Вы, вѣдь, знаете, что Наполеонъ былъ очень и очень недурнымъ полководцемъ.

Аверч. (недовѣрчиво). Ну, что вы говорите!

Драм. Ей-Богу. Я объ этомъ гдѣ-то читалъ. Говорятъ даже, что онъ былъ императоромъ! Вы подумайте: изъ простыхъ консуловъ — да въ императоры! А возьмите нашихъ теперешнихъ консуловъ — подумать стыдно. Какъ говорится: ни кожи, ни рожи. Я слышалъ какъ-то о немъ анекдотъ, что онъ своихъ братьевъ королями подѣлалъ. Какъ говорится: и смѣхъ, и грѣхъ.

Аверч. (мѣняя историческій разговоръ). Хорошую пьесу написали?

Драм. Пьеса, какъ пьеса. Какъ говорится: не лаптемъ щи хлебаемъ.

Аверч. Гм… Это хорошее правило. По источникамъ писали?

Драм. Чего-съ?

Аверч. Я говорю: когда пьесу писали — источниками пользовались?

Драм. Помилуйте! Все лѣто на Кавказѣ провелъ.

Аверч. Значитъ, не пользовались?

Драм. Именно, пользовался.

Аверч. Развѣ… тамъ… можно… найти?

Драм. Дитя! Видно, вы никогда не бывали на Кавказѣ: Эссентукскій, Желѣзноводскій, Нарз…

Аверч. Мерси, я васъ понялъ. Не можете-ли вы въ краткихъ словахъ разсказать содержаніе пьесы?

Драм. Пожалуйста. Знаете-ли вы что Наполеонъ былъ въ Москвѣ?

Аверч. Изрѣдка до меня доносилисъ смутные слухи, но я не придавалъ имъ никакого значенія!

Драм. Напрасно! Это фактъ! Онъ былъ тамъ. Я узналъ также, что въ это время была сожжена Москва!

Аверч. Ужасная непріятность. Застраховано?

Драм. Въ томъ-то и дѣло, что нѣтъ. И, представьте, французы любовались на это съ птичьяго полета.

Аверч. (недоумѣваетъ), Почему… съ птичьяго.

Драм. Ну, да. У москвичей очень своеобразный языкъ: они называютъ это — «съ Воробьевыхъ горъ». Парафразъ.

Аверч. (бормочетъ подъ нось). Пара фразъ, а какія глупыя.

Драм. Что вы говорите?

Аверч. Я говорю — съ нетерпѣніемъ жду дальнѣйшаго!

Драм. Да-съ. И вотъ стоятъ они и любуются на пожаръ Москвы. Наполеонъ со штабомъ. Вся его свита: Маратъ, Дантонъ, Мей, Бонапартъ, Барклай-де-Толли…

Аверч. Позвольте, позвольте! Какой Маратъ?

Драм. Извѣстный. Тотъ, котораго потомъ убила Шарлотта Корде.

Аверч. Простите, она его не потомъ убила, а раньше.

Драм. Какъ раньше? Какъ же онъ могъ быть на пожарѣ Москвы, если раньше. Трупъ его возили, что-ли?

Аверч. Да, дѣло въ томъ, что съ Наполеономъ былъ не Маратъ, а Мюратъ.

Драм. Да? Ну, какъ говорится: «не вмеръ Данила, болячка задавила». Сойдетъ.

Аверч. Потомъ у васъ тутъ въ штабъ затесалась какая то странная личность: Бонапартъ.

Драм. Ну, да? Что васъ такъ удивляетъ?

Аверч. Бонапартъ-то… Вѣдь, это и есть Наполеонъ.

Драм. Еще что выдумайте! Былъ генералъ Бонапартъ и былъ императоръ Наполеонъ.

Аверч. Но, клянусь вамъ, что это одно и то же лицо!! Его такъ и звали: Наполеонъ Бонапартъ.

Драм. Э, чортъ! То-то, я смотрю, что они все вмѣстѣ были: куда Наполеонъ, туда и Бонапартъ. Я, признаться, думалъ, что это его адъютантъ. Вотъ досада!

Аверч. Почему вы досадуете?

Драм. Да, как же! Я, вѣдь, Бонапарту совсѣмъ другой характеръ сдѣлалъ. Онъ у меня холерикъ, а Наполеонт сангвиникъ; они часто спорятъ между собой, и Бонапартъ даже, однажды, впалъ въ немилость. Вѣдь, тутъ у меня любовная интрига! Оба они влюбляются въ одну и ту же помѣщицу. Помѣщица у меня такая есть: Афросимова. Она тоже хотѣла бѣжать изъ Москвы, но на полдорогѣ, благодаря недостатку бензина, была перехвачена.

Аверч. (растерялся). Какой бензинъ? Зачѣмъ?

Драм. (хладнокровно). Бензинъ. Автомобильный. Представьте, на полдорогѣ недостатокъ бензина, порча корбюратора…

Аверч. Вы можете мнѣ довѣриться?

Драм. (съ безпокойствомъ). А… что?

Аверч. Тогда автомобилей не было.

Драм. (растерялся). Ну, что вы?! Не было! Какой ударъ! А что же было?

Аверч. Лошади были.

Драм. Да, вѣдь, у меня весь эффектъ четвертой картины на автомобилѣ построенъ. Моторъ налетаетъ на дерево, останавливается, въ это время непобѣдимая наполеоновская гвардія выскакиваетъ и бросается на помѣщицу, но тутъ какъ изъ земли выростаетъ телефонистъ Падекатровъ съ партизанами, которые…

Аверч. Э, э!.. Постойте! Какой телефонистъ?

Драм. Такой, знаете. На телефонѣ въ тѣ старыя времена о телефонисткахъ еще и не слыхивали. Были телефонисты.

Аверч. Въ тѣ старыя времена и о телефонѣ тоже не слыхивали. Его не было. Онъ изобрѣтенъ лѣтъ семьдесятъ спустя.

Драм. (онъ осунулся). Какой ударъ! Какой ударъ! А у меня на этомъ все построено. Понимаете, всѣ телефонисты рззбѣжались со станціи, остался одинъ мой герой. И что же! Онъ подслушиваетъ распоряженія Наполеона, передаваемыя Бонапарту, Барклаю-де-Толли и другимъ генераламъ — и потомъ доноситъ русскимъ о всѣхъ передвиженіяхъ непріятельскихъ войскъ. Потомъ, разоблаченный, отбиваетъ у непріятеля пулеметъ и мчится на паровозѣ прямо къ Пскову, гдѣ…

Аверч. (жесткимъ тономъ) Пулеметовъ не было, паровозовъ не было. И потомъ почему у васъ Барклай-де-Толли затесался къ французамъ?

Драм. Да, онъ кто?

Аверч. Русскій полководецъ.

Драм. Чудеса! Какъ говорится: чудеса въ рѣшетѣ. А фамилія у него, тово… гм… Я было и Багратіона хотѣлъ къ французамъ, а потомъ вижу, что онъ же и Мухранскій — э, думаю, осади назадъ. (Тоскливо). А Наполеонъ принималъ у себя русскихъ полководцевъ, или не принималъ?

Аверч. Не принималъ.

Драм. А у меня принимаетъ. Передъ нимъ, знаете-ли, выстроились русскіе полководцы: Куропаткинъ. Каульбарсъ, Гриппенбергъ, Штакельбергъ, а онъ осмотрѣлъ ихъ и сказалъ историческую фразу: «съ такими молодцами, да не побѣдить русскихъ! Это было бы невозможно». Теперь ужъ я и самъ вижу, что у меня немного напутано. Потомъ, у меня тутъ Наполеону доставляютъ въ палатку каррикатуру на него, напечатанную въ «Сатириконѣ»… (уныло). «Сатириконъ»-то былъ?

Аверч. Какъ вамъ сказать: этого тоже не могло случиться. Петроніевскій «Сатириконъ» хотя и былъ, но Петроній уже въ то время умеръ, а петроградскаго «Сатирикона» и совсѣмъ не было.

Драм. Боже, Боже! Ударь за ударомъ… Неужели, изъ-за этихъ мелкихъ промаховъ должна пропасть вся пьеса… Всѣ мои боевыя картины: и пожаръ Березины и седанскій разгромъ и бѣгство Наполеона съ полуострова Св. Елены?

Аверч. (съ интересомъ). Березина развѣ горѣла?

Драм. Со всѣхъ четырехъ концовъ! Вы себѣ представить не можете, что это было за необычайное, эффектное зрѣлище.

Аверч. (деликатно). Старожилы разсказываютъ, что Березина… гм… въ сущности, рѣка.

Драм. Вздоръ! Какъ же она могла горѣть?

Аверч. Она и не горѣла. Она въ этомъ отношеніи солидарна съ полуостровомъ св. Елены, который ни только не горѣлъ, но даже болѣе того — островъ.

Драм. Ну, знаете, объ этомъ мы поспоримъ; можетъ быть, Св. Елена и островъ, но не весь же островъ, чертъ возьми, занималъ Наполеонъ. Совершенно ему достаточно было и полуострова.

Аверч. Значитъ, половина острова, по вашему — полуостровъ?!

Драм. Логика говоритъ за это.

Аверч. (долго сдерживаемая ярость въ сердцѣ его прорывается наружу; онъ вскакиваетъ, хватаетъ драматурга за шиворотъ; трясетъ). Это уже слишкомъ, негодяй! Я вижу, ты совершенно не знаешь исторіи! Ты не знакомъ съ техникой! Ты даже не слышалъ о логикѣ!!. Географію ты знаешь не больше любой извозчичьей клячи!!. И ты берешься писать пьесу о Наполеонѣ объ Александрѣ Македонскомъ прошлаго вѣка!!!

Драм. (падаетъ въ кресло; съ сожалѣніемъ). Вотъ Александра Македонскаго я и забылъ вывести… Какъ говорится: «слона-то я и не примѣтилъ!»

МУЗЫКА ВЪ ПЕТЕРГОФѢ

Концерты придворнаго оркестра подъ управленіемъ Г. И. Варлиха.

Когда я сижу передъ эстрадой и слушаю хорошую музыку въ прекрасномъ исполненіи, когда я вижу около себя публику, часть которой упорно, не мигая, смотритъ на надутую щеку тромбониста (музыкальныя натуры), а другая часть ведетъ разговоръ о вчерашнемъ дождѣ (равнодушные) — я всегда вспоминаю одинъ случай, въ которомъ какъ разъ была замѣшана публика и музыка.

Я и одинъ изъ моихъ друзей, окруженные роемъ барышень, дамъ и ихъ мужей, слушали однажды симфоническій оркестръ. Когда играли «Лунную сонату», то одна изъ дамъ разсказывала, какъ она на дняхъ поругалась въ конкѣ съ кондукторомъ, а «Смерть Азы» Грига заставила ее вспомнить, что ея горничная до сихъ поръ не пересыпала нафталиномъ зимнихъ вещей.

Не желая отставать отъ этой дамы, ея мужъ, обладавшій лирической натурой, разсказалъ подъ аккомпаниментъ увертюры къ «Тангейзеру», какъ онъ предчувствовалъ смерть своей бабушки и какъ онъ три дня ничего не ѣлъ и не пилъ, узнавъ, что эта бабушка отошла въ лучшій міръ…

Разстроганная пятой симфоніей Чайковскаго, лиловая барышня все добивалась отвѣта у сѣраго молодого человѣка:

— Почему онъ такой задумчивый? Не потому ли, что вчера онъ не пріѣхалъ, какъ обѣшалъ, къ нимъ въ Тярлево, и не потому ли, что вчера же его видѣли съ какой-то высокой дамой? Пусть онъ скажетъ: почему онъ такой задумчивый?

Эти вопросы такъ волновали барышню, что заняли весь промежутокъ — отъ начала до конца — пятой симфоніи и захватили даже кусокъ 2-й рапсодіи Листа.

Сѣрый молодой человѣкъ, улучивъ минуту, перехватилъ себѣ остатокъ рапсодіи и на ея фонѣ нарисовалъ незатѣйливый рисунокъ, смыслъ котораго состоялъ въ томъ, что дама эта — подруга его сестры, а самъ онъ не могъ быть потому, что у него болѣла голова и ломило ноги.

Когда же послѣдняя нота въ этомъ отдѣленіи концерта была сыграна, дама и ея мужъ, и лиловая барышня, и сѣрый молодой человѣкъ, и другіе, которые были съ нами, — обрушились такимъ громомъ апплодисментовъ, что дирижерь подпрыгивалъ отъ сотрясенія воздуха, какъ мячикъ, а музыканты съ гордымъ, самодовольнымъ видомъ поглядывали другъ на друга, подмигивая одинъ другому:

— Видѣлъ? Наконецъ-то, насъ оцѣнили по достоинству!

Лирическій мужъ кричалъ:

— Браво!

Лиловая барышня и молодой человѣкъ, у котораго болѣла голова и ноги, — въ полномъ экстазѣ шли дальше и кричали:

— Бисъ!!

Когда восторги утихли, я посмотрѣлъ въ глаза дамамъ и лирическому мужу и спросилъ:

— Вамъ это нравится?

— Да! Это очаровательно!

— Развѣ можно не любить музыки?! — сказалъ мужъ.

— Невозможно, — сказалъ солидно молодой человѣкъ.

— Музыка — это восторгъ, — пискнулъ сзади кто-то, кого до сихъ поръ никто не могъ разглядѣть изъ-за толстой дамы.

Тогда я сдѣлалъ знакъ моему другу и завелъ съ нимъ музыкальный разговоръ:

— Я тоже люблю музыку! Помнишь, Коля, это печальное скерцо Бетховена…

И я затянулъ какой-то безсмысленный мотивъ:

— Тра-ла-ла-ла!.. Тра-ла!..

— Как же! — подхватилъ Коля. — Но мнѣ больше нравится вторая часть его «Венгерскихъ пѣсенъ Брамса»: Рра-та-та-та-драмъ-рамъ-рамъ!.. Помнишь?

— Как же. Это це-молльная?

— Она самая.

— Ахъ, Бетховенъ! — благоговѣйно вздохнула лиловая барышня.

— Не скажите… — возразилъ сѣрый господинъ — Шубертъ тоже…

— Что — Шубертъ? — сурово спросилъ я.

— Тоже… есть у него… вещички.

— Сухой педантъ вашъ Шубертъ, — сказалъ вдругъ Коля. — Разрѣшеніе диссонансовъ у него — вы замѣтили? — всегда строго согласованно съ контрапунктомъ, но въ немъ нѣтъ той ажурности рисунка, того проникновенія задачей и той концепсіи въ мажорахъ, какъ у Гайдна.

— Гайдна звали Іосифъ, — сказала барышня.

— Совершенно вѣрно, сударыня. Помните у него это мощное начало: трада рамъ-ра-рамъ, ра рамъ!.. Которое потомъ сразу падаетъ въ тихое мелодичное фортиссимо: Тра-ла бамъ! Ла-ла-ла! Ба бамъ! Въ этомъ мѣстѣ у него особенно хороши деревянные инструменты… Помните? — спросилъ строго Коля.

— Помню, — робко сказала барышня.

Мы долго и горячо толковали о музыкѣ.

Когда возвращались домой, лирическій мужъ взялъ меня подъ руку и, глядя на луну, тихо сказалъ:

— Музыка… Какъ она облагораживаетъ… Вотъ вы, очевидно, знатокъ… Такъ скажите же мнѣ, пожалуйста: почему музыка такъ облагораживаетъ?

* * *

Я вспомнилъ эту незамысловатую исторію, сидя передъ эстрадой въ Новомъ Петергофѣ.

Прекрасный оркестръ, тонкій интеллигентный дирижеръ Варлихъ, громадный незамѣтный трудъ, затраченный имъ и музыкантами на достойную передачу геніальныхъ твореній — все это было для него, для того, который въ этотъ вечеръ сидѣлъ сзади меня и подъ звуки Сибеліуса разсказывалъ своему знакомому:

— А то такой случай былъ: приказалъ я прачкѣ поставить самоваръ, а она, стерва, пошла за углями и пропала!.. Жду я ее, жду, представьте себѣ, жду…