Мой приятель, студент Ушкуйников, и я -- мы сидели в цирке и смотрели на громадного, мясистого парня, который стоял на арене и, изогнувшись чудовищным глаголем, поднимал над головой какие-то металлические шары.
-- Ловко! -- восторженно прошептал Ушкуйников, шевеля мускулистыми руками. -- Одной рукой! А в них около семи пудов.
-- Ну так что? -- спросил я, с усмешкой глядя на него.
-- Семь пудов! Это -- рекорд!
-- Чего ты так волнуешься? Разве тебе не все равно, если в этом инструменте, висящем сейчас над его головой, -- семь пудов, а не пять или шесть?
-- Что ты! -- удивился Ушкуйников. -- Как же может быть все равно? Шесть пудов -- это и я жму! А вот семь -- это уже гениально!
-- А что, если бы нашелся человек, -- саркастически спросил я, -- который мог бы переплюнуть через двухэтажный дом? Ты бы тоже назвал его гениальным?
-- Поехала! -- засмеялся Ушкуйников. -- Это уже, брат, философская отвлеченность. Шопенгауэр!
Не знаю, что меня привязало к этой большой, добродушной, глуповатой, сильной собаке. Мы были совершенно разные люди: я -- маленький, худой, с нежными руками, впалой грудью и вечной боязнью холода, жары и ветра; он -- высокий, широкогрудый, с железными мускулами, громким хохотом и с какой-то медвежьей грацией и ловкостью в движениях... Я -- умный, много читавший, много знающий человек, он -- недалекий, простой, с самыми примитивными влечениями и настроениями.
Когда мы шли из цирка, я, делая короткие шажки, смотрел на него снизу вверх, нервно дергал его большую красную руку и язвительно говорил:
-- Я тебе удивляюсь! Ты человек без полутонов. Осчастливить тебя можно тем, что -- каким-либо образом -- утроить твой рекорд в поднимании восьмипудовой гири... А сделать несчастным -- еще легче. Стоит только ударить тебя оглоблей по голове; тогда ты, ощутив физическую боль, -- будешь чувствовать себя страшно несчастным.
Он рассмеялся.
-- Ну и чудак же ты! Выдумает что-нибудь вечно. Разве можно оглоблей драться?
-- Вот видишь! Видишь? Очень мило... ты даже не уловил моей главной мысли, а обратил почему-то внимание на оглоблю, будто бы в ней весь центр! Оглобля играет здесь чисто служебную роль, как подспорье, как иллюстрация к отвлеченной мысли.
-- Да брось, -- сказал Ушкуйников. -- Философия. Гегель.
-- Ты меня извини, -- с горячностью вскричал я. -- Но я не понимаю тебя... У тебя какая-то мания притворяться глупее, чем ты есть. Ведь ты, как студент, все-таки знаешь, что употребление тобой имен философов совершенно бессмысленно. Ни Шопенгауэр, ни Гегель здесь ни при чем.
-- Да брось.
-- Чего там бросать? Я знаю, когда тебе возразить нечего, ты говоришь: да брось. Это, брат, самый глупейший прием в споре.
Он, сбитый с толку, приостановился.
-- Чего ты ругаешься? Смотри -- горло пересохнет. Хочешь, я сейчас посажу тебя на крышу этого киоска? Оттуда удобно говорить блестящие речи!
-- Конечно, конечно! У тебя ведь другого аргумента быть не может. Или на какую-нибудь дурацкую крышу посадишь, или повалишь на тротуар.
-- Да брось, -- поежился Ушкуйников. -- Я же пошутил.
Я сделал вид, что не слышу его.
-- Ты можешь ударом кулака раздробить мне голову, но ведь эту же операцию может произвести и любой дом, который уронит с карниза мне на голову кирпич. Какая же между вами тогда разница?
-- Между мной и домом? -- спросил притихший студент.
-- Да-с. Между тобой и домом. Теперь уже пора бросить это!.. Раньше, конечно, когда любовь женщины добывали дубиной, и пищу добывали дубиной, и честь свою защищали дубиной -- тогда физическая сила была хороша... А теперь, когда мы идем по гладкому тротуару, мимо целой тучи городовых, навстречу вежливо извиняющимся при невольном толчке прохожим, -- кому и на что нужны твои рекорды, бицепсы и твое примитивное "да брось...".
-- Да брось, -- сказал Ушкуйников. -- Почему же человеку и не быть сильным, если он хочет этого?
-- Не надо. Устарело. Пережиток. Уродливый атавизм.
-- Эммануил Кант, -- прошептал Ушкуйников.
-- Дурак.
-- Да брось. Пойдем лучше в кабак. Чего ты так распетушился?
II
В ресторане мы выбрали в боковой комнате укромный, безлюдный уголок и уселись за столик.
-- Дайте мне баранью котлетку. А ему, -- усмехнулся я, указывая на Ушкуйникова, -- четыре порции сосисок с капустой.
-- А сколько у вас штук на порцию? -- спросил с любопытством Ушкуйников.
-- Четыре штуки.
-- Тогда четырех порций хватит.
-- Однако, -- болезненно поморщился я. -- Я хотел пошутить... А ты серьезно?..
-- Такими вещами не шутят, -- сентенциозно сказал Ушкуйников. -- И дайте маленькую кружку пива за 20 копеек.
-- Это самая большая, -- возразил лакей.
-- Ну уж и большая! Хвастаетесь. Давайте скорей! Иначе я выпью всю вашу кровь и жалкие остатки тела съем!
Он подмигнул лакею и захохотал.
Когда лакей отошел, Ушкуйников сладко потянулся, встал и заявил.
-- Хорошо бы, пока подадут ужин, сыграть одну партийку на бильярде. Как движение -- очень полезно!
-- Играй сам свою партийку. Я не хочу.
-- Да почему?
-- Что в ней хорошего, в бильярдной игре? Тычут палками в какие-то шарики, а те катаются по сукну, падая изредка в узкие, неудобные для этой цели, отверстия. Очень забавно!
Эта живая, нарисованная мною картина подействовала на впечатлительного Ушкуйникова угнетающе. Он приостановился, и на его лице появилось выражение нерешительности и колебания: стоит ли действительно играть?
Но сейчас же его медленную голову осенила какая-то мысль... Он улыбнулся, погрозил мне пальцем, сказал:
-- Барух Спиноза!
И ушел в бильярдную.
Я развернул газету. Погрузился в чтение.
III
-- Зд...ррасссьте! Скуч...ск...учаете?..
Я поднял голову и увидел перед собой неопределенно улыбающееся лицо какого-то плотного господина, склонившегося над моим столом.
-- Простите, -- заявил я. -- Я не имею удовольствия вас знать.
-- Неужели? Оч-чень жаль. Позвольте присесть?
-- Да зачем же? -- возразил я.
Он придвинул стул, сел, протянул руку к моей газете и отложил ее на подоконник.
-- Охота вам читать! Все равно чепуха. Ничего интересного. А я -- можете представить -- вдребезги!
-- Что вдребезги?
-- Прокутился. Даже на пиво не осталось.
-- Это место занято, -- сказал я, с гримасой смотря на его красные сузившиеся глазки.
-- За-ня-то? -- откинулся он на спинку стула. -- Послушайте!.. Может, вы не рады, что я к вам сел, а?
В его заплывших глазах мелькнуло что-то такое, от чего я сделал равнодушное лицо и с легкой дрожью в голосе сказал:
-- Почему же не рад? Я ничего... Я только к тому, что место занято. А то -- сидите.
-- Б...лагодарю вас! Спасибо. Б...лагороднейший человек!
На лице его появилось выражение нежности.
-- Ни...когда не забуду! Позвольте поцеловать вас.
-- Да к чему же, -- насильственно засмеялся я. -- Ведь мы же даже не знакомы.
-- Позвольте расцеловать вас, -- упрямо повторил незнакомец.
-- Я... вообще... не целуюсь, -- возразил я, с нетерпением поглядывая на двери, выходившие в общую ресторанную залу.
-- Глупо! Ид...иотски глупо! Как так можно -- не целоваться?
Он притих, потом поднял тяжелую голову и ударил сжатым кулаком по столу.
-- Я трребую!
-- Чего вы требуете? -- с тайной злостью и нервной дрожью в голосе спросил я.
-- Я вам противен? -- кричал он, размахивая перед моим лицом массивными руками. -- Ха-ха! Вы важный... барин? Да? Может, граф? Может, какой-нибудь князь де Черт меня побери?
Я бледно улыбнулся и, снисходительно смеясь, сказал:
-- Да извольте... Если вы уж так хотите -- поцелуемся.
-- Снисхождение... да? Они снизошли! Ха-ха! А теперь я не желаю!.. Ага! Что, съел? Вот не желаю и не желаю.
Я сидел молча с дрожащим подбородком и больно покусывал губы. Он посмотрел на меня исподлобья.
-- Обиделись? А? Неррвы... "Ах, милый Жан, -- пропищал он тоненьким голоском, -- у меня сегодня нервы..." Ну черт с тобой! Из-звиняюсь. Дай руку!
-- Зачем вам моя рука?..
-- Дай руку! -- закричал он. -- Раз я говорю -- значит, дай!
-- Чего вы ко мне пристаете? -- дрожащим голосом сказал я. -- Я с вами не знаком, а вы говорите мне "ты".
Он грузно встал, взял одну из моих рук и хлопнул ею по своей мясистой ладони.
-- Значит, так? Решено?
Неожиданно он навалился на меня всей тушей. Спиртом несло от него невыносимо.
-- Гов...вори!.. Значит, чтоб уж больше никаких? Чтобы нет и нет! И кончено! Пр...равильно?
В двух вершках от меня нависли его мутные, воспаленные глаза. Я снова усмехнулся уголками дрожащих губ и, подделываясь под его несуразно пьяный тон, сказал:
-- Ну, правильно -- и правильно. Хорошо. И кончено. А теперь садитесь на свое место.
-- Од...дин поцелуйчик!
Я закрыл глаза и вообразил себе, что бы я сделал со своим собеседником, если бы обладал силой Ушкуйникова... Я схватил бы его за горло, вцепился бы зубами в его ухо, а когда он заревет от боли, повалил бы его на пол и стал бы бить ногами в бока и живот, в этот отвратительный толстый живот, который сейчас терся о мое лицо...
-- Одно лобзание! Лобызни меня, друже!
Любитель поцелуев неожиданно отшатнулся от меня, и из-за него выглянуло улыбающееся лицо Ушкуйникова...
-- Что за черт? С кем ты тут поцелуи разводишь?
Я вскочил, нервно дрожа.
-- Ты его спроси, а не меня! Подходит ко мне, незнакомый, пьяный, кричит, хватает за руки, лезет целоваться...
Я думал, что Ушкуйников сейчас же взмахнет кулаком и ударит моего мучителя.
Он обернулся к нему и укоризненно сказал:
-- Вы чего же это, дядя, а? К незнакомым пристаете... Выпили -- и идите домой.
Пьяный нахмурился и, внезапно обернувшись, схватил Ушкуйникова за воротник.
-- А ты кто здесь такой?
-- Да это все равно, -- усмехнулся Ушкуйников. -- А только вы мне воротник поломаете так. Пустите... Шли бы вы домой.
-- Ах ты, корова, -- сказал пьяный. -- Взять да трахнуть тебя, чтоб ты знал.
-- Совершенно это лишнее. Ну что хорошего. Вы меня поколотите, я вас. Обоим будет больно...
-- Што-с?!
Я не мог сдержать себя.
-- Дай ты хорошенько этому пьяному скоту по затылку... Чего ты с ним церемонишься?
Незнакомец оттолкнул Ушкуйникова и быстро обернулся ко мне.
-- Ага... Вот как?
Рука его мелькнула в воздухе, натолкнулась на что-то, подставленное Ушкуйниковым, и бессильно повисла.
-- Это уже не хорошо, -- серьезно сказал Ушкуйников. -- А я еще с вами церемонился. Вы просто глупый пьяница. Убирайтесь отсюда!
-- Нет, я не пойду, -- завизжал злобно и испуганно пьяный.
-- Ну как же так не пойдете, -- не мог сдержать улыбки Ушкуйников. -- Пойти нужно. Позвольте, я вам помогу.
Он толкнул незнакомца в плечо, тот сделал пол-оборота, как на невидимой оси, и сейчас же, странным, особенным образом, схваченный двумя руками моего приятеля, -- понесся вон из комнаты.
В дверях показались лакеи.
-----
Нам подали ужин.
Я был бледен и задумчив, а Ушкуйников, осмотрев одобрительным взглядом сосиски и заглянув в кружку с пивом, -- рассмеялся.
-- А он веселый все-таки дядя. Я думаю, когда не пьян -- рубаха-парень!
Я заскрипел зубами.
-- Убить его надо бы, мерзавца.
-- Да брось! За что?..
-- Есть люди, которые не имеют права пить!
-- Спенсер [Спенсер, Герберт (1820--1903) -- английский ученый, философ, психолог и социолог, позитивист. Ч. Дарвин интересовался работами Спенсера и считал его своим предшественником. Труды Спенсера были широко известны в России и неоднократно издавались на русском языке начиная с 1860-х годов.]!