I
По приезде в Петербург я явился к старому другу, репортеру Стремглавову, и сказал ему так:
-- Стремглавов! Я хочу быть знаменитым.
Стремглавов кивнул одобрительно головой, побарабанил пальцами по столу, закурил папиросу, закрутил на столе пепельницу, поболтал ногой -- он всегда делал несколько дел сразу -- и отвечал:
-- Нынче многие хотят сделаться знаменитыми.
-- Я не "многий", -- скромно возразил я. -- Василиев, чтоб они были Максимычами и в то же время Кандыбинами -- встретишь, брат, не каждый день. Это очень редкая комбинация!
-- Ты давно пишешь? -- спросил Стремглавов.
-- Что... пишу?
-- Ну, вообще, -- сочиняешь!
-- Да я ничего и не сочиняю.
-- Ага! Значит -- другая специальность. Рубенсом думаешь сделаться?
-- У меня нет слуха, -- откровенно сознался я.
-- На что слуха?
-- Чтобы быть этим вот... как ты его там назвал?.. Музыкантом...
-- Ну, брат, это ты слишком. Рубенс не музыкант, а художник.
Так как я не интересовался живописью, то не мог упомнить всех русских художников, о чем Стремглавову и заявил, добавив:
-- Я умею рисовать метки для белья.
-- Не надо. На сцене играл?
-- Играл. Но когда я начинал объясняться героине в любви, у меня получался такой тон, будто бы я требую за переноску рояля на водку. Антрепренер и сказал, что лучше уж пусть я на самом деле таскаю на спине рояли. И выгнал меня.
-- И ты все-таки хочешь стать знаменитостью?
-- Хочу. Не забывай, что я умею рисовать метки!
Стремглавов почесал затылок и сразу же сделал несколько дел: взял спичку, откусил половину, завернул ее в бумажку, бросил в корзину, вынул часы и, засвистав, сказал:
-- Хорошо. Придется сделать тебя знаменитостью. Отчасти, знаешь, даже хорошо, что ты мешаешь Рубенса с Робинзоном Крузо и таскаешь на спине рояли -- это придает тебе оттенок непосредственности.
Он дружески похлопал меня по плечу и обещал сделать все, что от него зависит.
II
На другой день я увидел в двух газетах в отделе "Новости искусства" такую странную строку: "Здоровье Кандыбина поправляется".
-- Послушай, Стремглавов, -- спросил я, приехав к нему, -- почему мое здоровье поправляется? Я и не был болен.
-- Это так надо, -- сказал Стремглавов. -- Первое известие, которое сообщается о тебе, должно быть благоприятным... Публика любит, когда кто-нибудь поправляется.
-- А она знает -- кто такой Кандыбин?
-- Нет. Но она теперь уже заинтересовалась твоим здоровьем, и все будут при встречах сообщать друг другу: "А здоровье Кандыбина поправляется".
-- А если тот спросит: "Какого Кандыбина?"
-- Не спросит. Тот скажет только: "Да? А я думал, что ему хуже".
-- Стремглавов! Ведь они сейчас же и забудут обо мне!
-- Забудут. А я завтра пущу еще такую заметку: "В здоровье нашего маститого..." Ты чем хочешь быть: писателем? художником?..
-- Можно писателем.
-- "В здоровье нашего маститого писателя Кандыбина наступило временное ухудшение. Вчера он съел только одну котлетку и два яйца всмятку. Температура 39,7".
-- А портрета еще не нужно?
-- Рано. Ты меня извини, я должен сейчас ехать давать заметку о котлете.
И он, озабоченный, убежал.
III
Я с лихорадочным любопытством следил за своей новой жизнью.
Поправлялся я медленно, но верно. Температура падала, количество котлет, нашедших приют в моем желудке, все увеличивалось, а яйца я рисковал уже съесть не только всмятку, но и вкрутую.
Наконец, я не только выздоровел, но даже пустился в авантюры.
"Вчера, -- писала одна газета, -- на вокзале произошло печальное столкновение, которое может окончиться дуэлью. Известный Кандыбин, возмущенный резким отзывом капитана в отставке о русской литературе, дал последнему пощечину. Противники обменялись карточками".
Этот инцидент вызвал в газетах шум.
Некоторые писали, что я должен отказаться от всякой дуэли, так как в пощечине не было состава оскорбления, и что общество должно беречь русские таланты, находящиеся в расцвете сил.
Одна газета говорила:
"Вечная история Пушкина и Дантеса повторяется в нашей полной несообразностей стране. Скоро, вероятно, Кандыбин подставит свой лоб под пулю какого-то капитана Ч*. И мы спрашиваем -- справедливо ли это?
С одной стороны -- Кандыбин, с другой -- какой-то никому не ведомый капитан Ч*".
"Мы уверены, -- писала другая газета, -- что друзья Кандыбина не допустят его до дуэли".
Большое впечатление произвело известие, что Стремглавов (ближайший друг писателя) дал клятву, в случае несчастного исхода дуэли, драться самому с капитаном Ч*.
Ко мне заезжали репортеры.
-- Скажите, -- спросили они, -- что побудило вас дать капитану пощечину?
-- Да ведь вы читали, -- сказал я. -- Он резко отзывался о русской литературе. Наглец сказал, что Айвазовский был бездарным писакой.
-- Но ведь Айвазовский -- художник! -- изумленно воскликнул репортер.
-- Все равно. Великие имена должны быть святыней, -- строго отвечал я.
IV
Сегодня я узнал, что капитан Ч* позорно отказался от дуэли, а я уезжаю в Ялту.
При встрече со Стремглавовым я спросил его:
-- Что, я тебе надоел, что ты меня сплавляешь?
-- Это надо. Пусть публика немного отдохнет от тебя. И потом это шикарно: "Кандыбин едет в Ялту, надеясь окончить среди чудной природы юга большую, начатую им вещь".
-- А какую вещь я начал?
-- Драму "Грани смерти".
-- Антрепренеры не будут просить ее для постановки?
-- Конечно, будут. Ты скажешь, что, закончив, остался ею недоволен и сжег три акта. Для публики это канальски эффектно!
Через неделю я узнал, что в Ялте со мной случилось несчастье: взбираясь по горной круче, я упал в долину и вывихнул себе ногу. Опять началась длинная и утомительная история с сиденьем на куриных котлетках и яйцах.
Потом я выздоровел и для чего-то поехал в Рим... Дальнейшие мои поступки страдали полным отсутствием всякой последовательности и логики.
В Ницце я купил виллу, но не остался в ней жить, а отправился в Бретань кончать комедию "На заре жизни". Пожар моего дома уничтожил рукопись, и поэтому (совершенно идиотский поступок) я приобрел клочок земли под Нюренбергом.
Мне так надоели бессмысленные мытарства по белу свету и непроизводительная трата денег, что я отправился к Стремглавову и категорически заявил:
-- Надоело! Хочу, чтобы юбилей.
-- Какой юбилей?
-- Двадцатипятилетний.
-- Много. Ты всего-то три месяца в Петербурге. Хочешь десятилетний?
-- Ладно, -- сказал я. -- Хорошо проработанные 10 лет дороже бессмысленно прожитых 25.
-- Ты рассуждаешь, как Толстой, -- восхищенно вскричал Стремглавов.
-- Даже лучше. Потому что я о Толстом ничего не знаю, а он обо мне узнает.
V
Сегодня справлял десятилетний юбилей своей литературной и научно-просветительной деятельности...
На торжественном обеде один маститый литератор (не знаю его фамилии) сказал речь:
-- Вас приветствовали как носителя идеалов молодежи, как певца родной скорби и нищеты, -- я же скажу только два слова, но которые рвутся из самой глубины наших душ: здравствуй, Кандыбин!!
-- А, здравствуйте, -- приветливо отвечал я, польщенный. -- Как вы поживаете?
Все целовали меня.