Викторъ Гюго о Шекспирѣ
"Французъ разсудка не имѣетъ, да и имѣть
его за великое для себя несчастіе почитаетъ".
Фонвизинъ.
Фонвизинское мнѣніе о "французѣ" весьма любезно нашимъ сердцамъ; мы и о сю пору повторяемъ его, конечно въ болѣе цивилизованной и утонченной формѣ.
Но изъ всѣхъ французовъ, безъ сомнѣнія, это мнѣніе чаще всего прилагается къ Гюго. Лѣнивый только не относился къ нему кавелерски; лѣнивый только не бранилъ его. Можно напередъ сказать, какъ отнесется наша литература къ новой книгѣ Виктора Гюго, "William Shakespeare". Она замѣтитъ во первыхъ, что книга посвящена Англіи; за тѣмъ, посмѣется надъ громкими фразами, изъ-за которыхъ она не увидитъ дѣла; часть ея обозлится особенно на второй отдѣлъ книги, гдѣ дѣйствительно много болтовни; другая часть, напротивъ, съ засосомъ похвалитъ именно этотъ второй отдѣлъ; можетъ быть, кто нибудь, чтобы показать свою самостоятельность, изречетъ зѣло велемудрое и широковѣщательное замѣчаніе о гюговизмѣ. Конечно, все это будетъ повтореніемъ стараго; конечно, это сущности будетъ разведеніемъ водою остроумнаго приговора какой-то нѣмецкой газеты, провѣщавшей, что книга Гюго есть нѣчто въ родѣ "Вальпургіевой ночи".
Мы сами согласны, что книга германствующаго француза Тэна не впримѣръ сдержаннѣе; что она вообще очень умна и видно въ ней большое изученіе англійской литературы. Но въ данномъ случаѣ, книга Виктора Гюго для насъ интереснѣе, какъ взглядъ геніальнаго представителя французскаго народа; въ ней, а не въ книгѣ Тэна, отразился французскій взглядъ на Шекспира и искуство вообще; въ ней нѣтъ сдержанности, а скорѣй видна разнузданность -- разнузданность титана -- она кипитъ, волнуется, бушуетъ и вотъ вопросъ: какія драгоцѣнности выкинетъ она на берегъ? Тэна оцѣнятъ немногіе французы; онъ, въ нѣкоторомъ смыслѣ, отступникъ, еретикъ; Гюго прочтутъ всѣ; для французовъ именно онѣ будетъ апостоломъ Шекспира; оттого его полемическій тонъ во многихъ частяхъ книги; онъ борется съ французской рутиной; онъ всѣми способами добивается, чтобы "великая нація" полюбила "великаго поэта", такъ какъ онъ его любитъ.
Гюго весь исполненъ стремленій о легковѣрной надежды; весь увлеченъ великой идеей прогреса, весь въ мечтаніяхъ, самыхъ пламенныхъ, самыхъ неустанныхъ. Ко всему онъ можетъ исходить единственно отъ переворота 89-го года: онъ вѣритъ въ него, какъ въ миссію; онъ бредитъ имъ, онъ любитъ его и проповѣдуетъ вѣчный, неустанный прогресъ, вѣчную, неустанную революцію; онъ охваченъ вѣяніемъ этого достопамятнаго года. Онъ не успокаивается, подобію многимъ своимъ соотечественникамъ, и въ его устахъ "великіе принципы великой эпохи" звучатъ иначе, чѣмъ въ устахъ ораторовъ французскаго законодательнаго корпуса. Всякій французъ любитъ поговорить о "великихъ принципахъ".
А между тѣмъ, великіе принципы остаются великими принципами, а французы -- добродѣтельными буржуа. Жизни, то есть такой, которая заслуживала-бы это названіе,-- нѣтъ во Франціи. Оставшійся призракъ жизни уединился, обособился и гордо смотритъ на будничную суету. Французская мысль не удовлетворяется французской дѣйствительностью; отъѣвшійся буржуа и тощій пролетарій -- вотъ ея альфа и омега; полная ненависть первому, вся любовь второму. И такъ, впередъ! "Прогресъ {Выраженія, отмѣченныя ковычками, взяты изъ книги Гюго о Шекспирѣ.} въ человѣчествѣ при посредствѣ, движенія умовъ впередъ; мнѣ этого -- мѣть спасенія! Учите! Учитесь) Всѣ революціи будущаго заключены, погашены въ этомъ вдовѣ: даровое и обязательное образованіе".
Въ чемъ-же цѣль прогреса?-- "Побѣдить буржуазію и основать (fonder) народъ". "Какая цѣль", восторженно восклицаетъ поэтъ, "сдѣлать народъ! (faire le peuple)".
Вы улыбаетесь? Это восклицаніе кажется вамъ напыщенной фразой? Увы! это вовсе не напыщенная фраза, это искреннее задушевное слово, это послѣднее вѣрованіе французскаго ума. Онъ ушолъ отъ жизни, довольствующейся обыденнымъ разсудкомъ, обыденной моралью и развратомъ; онъ, наконецъ, хочетъ сдѣлать, именно сдѣлать, народъ. Но что значитъ это отчаянное рѣшеніе? Означаетъ ли оно оскуденіе народа; значитъ ли, что народный идеалъ уже осуществился, изжитъ, что развитіе кончено, что идти дальше некуда?
Мы не станемъ рѣшать этихъ вопросовъ; такіе вопросы рѣшаетъ время; мы у довольствуемся простымъ установленіемъ такта. Что касается до насъ русскихъ, то мы предчувствуемъ, что скоро совершится освобожденіе русской жизни и русской мысли, какъ выразительницы русской жизни, отъ путь западноевропейской цивилизаціи; мы, покрайней мѣрѣ, вѣримъ въ это освобожденіе. Мы смотримъ на отыскиваніе заграничныхъ идеаловъ, какъ на упорство послѣднихъ Могикановъ и можемъ только сожалѣть, что много молодыхъ силъ, что много благородныхъ порывовъ истрачивается за даромъ. Но нѣтъ! недаромъ тратятся они; эти силы, неспособныя на положительное дѣло, отрицательно указываютъ надлежащій путь. Ряды Могиканъ рѣдѣютъ все больше и больше; все меньше и меньше у нихъ талантливыхъ дѣятелей, и талантливѣйшіе не могутъ создать ничего живаго и ограничиваются "фантазіями". Но послѣдній изъ нихъ будетъ также слѣпо-упорно, съ той же дѣтскою легковѣрностью отстаивать проигранное дѣло, какъ горячо, упорно и легковѣрно начиналъ первый.
Но-то ли во Франціи? Развѣ о идутъ тамъ споры? Нѣтъ, всѣ споры, вся борьба происходитъ въ отвлеченной области идей. Французы стали рыцарями идеи; они гордо провозглашаютъ, что французская идея побѣдитъ весь міръ; вмѣстѣ съ Гюго они восклицаютъ: "О faucheurs des steppes, levez vous!" нисколько не подозрѣвая, что степовые косари, если бы слышали это воззваніе, весьма бы просто, но многозначительно отвѣтили: "брешитъ сучій французъ". Франція -- піонеръ цивилизаціи, застрѣльщикъ прогреса. Парижъ сердце вселенной, гальваническая батарея, отъ которой идутъ во всѣ стороны проволки, съ быстротою молніи разносящія во всѣ страны свѣта "сливки" французской цивилизаціи.
Мечты, мечты! гдѣ ваша сладость?
Сладость именно въ нихъ самихъ, въ этихъ упоительныхъ мечтаніяхъ. Жизни нѣтъ;- что же дѣлать, какъ не мечтать? Эти мечты обходятся дорого, стоютъ кровавыхъ жертвъ, по что дѣлать? Кто мечтаетъ о развитіи провинціальной жизни, кто о централизаціи,-- но это не "дѣлаетъ жизни".
Для жизни нуженъ народъ, а его нѣтъ. "Сдѣлать народъ"! командуетъ В. Гюго и устраиваетъ въ своемъ воображеніи маневры цивилизаціи. "Мыслители, поэты впередъ!" кричитъ онъ.
Мрачными красками описываетъ поэтъ современное общество. "Это общество", говоритъ онъ, "требуетъ немедленной помощи. Ищите лучшаго. Всѣ на поиски. Гдѣ обѣтованная земля? Цивилизаціи надо дать ходъ; испробуемъ теоріи, системы, улучшенія, изобрѣтенія, прогресы -- но найдемъ обувь, которая будетъ ей по ногѣ. Проба ничего не стоитъ, или мало. Пробовать не значитъ окончательно принимать (adopter)".
Все, все должно служить этому. Всѣ должны броситься отыскивать обѣтованную землю. Но кто поведетъ въ эту землю? Гдѣ облако, указывающее путь днемъ? Гдѣ огненный столбъ, освѣщающій его ночью?
Увы! ихъ нѣтъ, этихъ посланныхъ небомъ путеводителей. Мы спѣшимъ, летимъ на всѣхъ парахъ,-- куда? вдаль, въ безконечное голубое пространство! Мы будемъ все пробовать, все заставимъ работать цивилизаціи.
О, какъ это легко дѣлать въ области отвлеченныхъ идей! Сколько жару, сколько благородной пылкости. Но въ тоже время, сколько нежеланія глядѣть прямо, сколько слѣпой торопливости.
Съ призрачными надеждами, съ какимъ то жалкимъ суррогатомъ вѣры,-- мы идемъ отыскивать обѣтованною землю. Чего же мы собственно хотимъ? съ кѣмъ будемъ дѣлать дѣло, когда у насъ вопросъ дня въ томъ, какъ сдѣлать этотъ необходимый (и для насъ, цивилизаторовъ, все таки необходимый) народъ? Мы хотимъ "честно и грозно" вести этотъ сдѣланный народъ -- куда?-- опять не знаемъ.
И какъ мы сдѣлаемъ этотъ народъ? "Учите, учитесь!" Чему?-- тирадамъ contre les tyrans? Будто съ этимъ далеко уйдешь?
"Скорѣй, скорѣй, о! мыслители! Дайте подохнуть человѣческому роду. Изливайте надежду, изливайте идеалъ, дѣлайте добро. Шагъ за шагомъ, горизонтъ за горизонтомъ, побѣда за побѣдой; не думайте, что вы квиты, потому что дали то, что обѣщали. Сдержать,-- это значитъ обѣщать. Сегодняшняя заря обязываетъ (oblige) солнце на завтра".
И такъ вертится безпокойно-зудливая мысль, не зная себѣ отдыха, какъ бѣлка въ колесѣ.
Мечтайте, добрые граждане, мечтайте!
Мы съ намѣреніемъ старались тщательно опредѣлить исходную точку возрѣній В. Гюго; теперь намъ легко понять его отношенія въ Шекспиру. "Нынче исполнялось сорокъ лѣтъ" -- не безъ гордости говорятъ Гюго -- "когда пишущій эти строки объявилъ: у поэтовъ и писателей девятнадцатаго столѣтія нѣтъ ни учителей, ни образцовъ. Да, во всемъ обширномъ и возвышенномъ искуствѣ всѣхъ народовъ, во всѣхъ этихъ грандіозныхъ созданіяхъ всѣхъ вѣковъ, ни даже въ тебѣ, Эсхилъ, ни даже въ тебѣ, Дантъ, ни даже въ тебѣ, Шекспиръ,-- нѣтъ для нихъ учителей и образцовъ. И почему нѣтъ для нихъ ни учителей, ни образцовъ? Потому, что для нихъ одинъ образецъ, человѣкъ, п отому, что для нихъ одинъ учитель, Богъ".
Что означаютъ эти грозныя слова? Что это за единый образецъ,-- человѣкъ? Или Эсхилъ, Дантъ и Шекспирь не знали человѣка? не знали Бога? Этотъ человѣкъ, очевидно, нѣчто въ родѣ знакомаго и любезнаго намъ общечеловѣка, только поумнѣе сдѣланный. Образцовый человѣкъ; модель, по которой можно сдѣлать человѣка.
Не ясно-ли, что мысль оторвалась отъ корней, что она безпредметно витаетъ, не чувствуетъ земля подъ ногами и что она въ сущности "мысль, про которой ничего не мыслится"? "Показывайте человѣку, что fas и что nefas". Развѣ Дантъ, Эсхилъ, Шекспиръ не знали, что fas и что nefas?
Отнынѣ, поэзія будетъ "работницей цивилизаціи", "прекрасное -- служителемъ истины". Въ дни всеобщей эмансипаціи, всеобщаго освобожденія, задаютъ урокъ поэзіи, заставляютъ ее работать для извѣстной цѣли.
О, конечно такая "поэзія-работница" не имѣетъ ничего общаго съ поэзіей Данта и Шекспира, съ поэзіей народной пѣсни и былины. У той было свое дѣло; она никому не служила; ни передъ чѣмъ не преклоняла "гордой головы". Но за то, она была крѣпка своей народностью, но за то, она была сильна и священна, она была живой струей въ народной жизни, изъ нее черпала и ей возвращала, про нее можно было сказать: "не о единомъ хлѣбѣ живъ будетъ человѣкъ". Но теперь она не нужна, эта выразительница сокровеннымъ думъ народныхъ! Nous avons changé tout èa, какъ говоритъ мольеровскій Сганарель.
Къ этому собственно ведетъ вторая часть книги Гюго, того Гюго, который восторженно защищаетъ Шекспира въ первой части; того Гюго, который считаетъ недостатки геніевъ за ихъ акценты (accents).
Двѣ противуположныя идеи поражаютъ въ его книгѣ, и -- что еще страннѣе -- совершенно мирно уживаются въ его головѣ. Скажутъ, что въ немъ борятся художникъ и публицистъ. Не правда, такая борьба дѣло минутное; она не можетъ продолжаться сорокъ лѣтъ. У этаго великаго поэта просто нѣтъ земли подъ ногами. Его идеальный Жанъ Вальжанъ стыдится совершенно буржуазно того, что онъ каторжникъ; ему приходится сочинять идеалы,-- и потому они являются, или какъ задачи, болѣе или менѣе удачно разрѣшонныя (напр. епископъ Бьенвеню), или какъ буржуазныя пошлости, въ родѣ миндальныхъ Козеты и Маріюса. А между тѣмъ, громадными силами одаренъ этотъ художникъ -- можетъ быть, больше всѣхъ европейскихъ поэтовъ нашего столѣтія,-- и тамъ, гдѣ жизнь давала ему типы, живьемъ встаютъ вередъ вами образы Гавроша, Франциска I, Людовика XIII, Барона Жильнормана, супруговъ Тенардье, Людовика XI, со всѣмъ его штатомъ, Клода Фроло и его развеселаго братца Жегана. Но, увы!-- ни что не можетъ замѣнитъ цѣльной народной жизни, даже жизнь "добраго города Парижа", этого "сердца человѣчества", который такъ любезенъ великому поэту.
Плохо тамъ, гдѣ идеалъ честности и не подкупности (неподкупности ищейки, собачьей неподкупности) дошелъ до сыщика Жавера!
Идеалъ коренится въ народной жизни; самъ народъ создаетъ его,-- доказательство: высокопоэтическій образъ Ильи-Муромца -- этотъ идеалъ русскаго народа по преимуществу;-- внѣ народной жизни, внѣ народнаго идеала нѣтъ спасенія. А для Виктора Гюго, "Шекспиръ очень англичанинъ (très-anglais), слитковъ англичанинъ; онъ англичанинъ до того, что подкрашиваетъ выводимыхъ имъ на сцену чудовищныхъ королей..... до того, что раздѣляетъ въ нѣкоторой степени лицемѣріе мнимо-народной исторіи ". Такъ французскій геній понимаетъ народные идеалы и типы, и простое, безхитростное отношеніе къ нимъ поэта. Гюго даже идетъ дальше онъ желаетъ оправдать въ этомъ случаѣ Шекспира; объявивъ, что Шекспиръ попробовалъ подкрасятъ даже (о ужасъ!) Геидриха VIII, онъ замѣчаетъ: "правда, что взглядъ Елизаветы былъ устремленъ на него". И это неправда; правда, что Шекспирь, какъ всѣ англичане, благоговѣлъ передъ Елизаветой,-- но еслибъ онъ хотѣлъ карать пороки, то "взглядъ" не помѣшалъ бы ему. Въ то время, когда, по свидѣтельству г. Гервинуса, "актеры не щадили на своихъ сценахъ ни царствующихъ государей, ни государства, ни политики, ни религіи,-- общество блэкфріарскаго театра (къ которому принадлежалъ Шекспиръ) выставляло на видъ, что оно въ свои представленія никогда не вмѣшиваетъ ни государства, ни религіи". Извѣстны даже имена авторовъ и названія піесъ, въ которыхъ выражалось это полезное искуство. Шекспиръ не былъ рыцаремъ прогресса; по нашимъ современнымъ понятіяхъ, онъ былъ жалкій консерваторъ, не стоявшій въ уровень съ современной наукой; онъ занимался изображеніемъ, какъ напр. любви, ревности, народныхъ типовъ, и не относился со злобою даже къ такому тирану, какъ Ричардъ III. Таково именно прямое мнѣніе нашихъ петербургскихъ цивилизаторовъ.
Гюго, съ своей точки зрѣнія, собственно говоря, осуждаетъ Шекспира за его народность и спѣшитъ прибавить: "но въ тоже время, обратимъ на это вящее вниманіе (insistons-у), ибо поэтому-то онъ и великъ,-- этотъ англійскій поэтъ, геній общечеловѣческій". Тутъ странный дуализмъ,-- точно народность препятствуетъ быть человѣкомъ; она дѣйствительно препятствуетъ видѣть идеалъ въ образцовомъ общечеловѣкѣ,-- да и слава Богу! Что въ нихъ, въ этихъ отвлеченныхъ, безжизненныхъ и непогрѣшимыхъ, какъ математическая формула, идеалахъ? У искуства нѣтъ теоремъ: оно коренится въ народной жизни.
Теперь понятно, почему для Гюго, не смотря на много прекрасныхъ подробностей, остроумныхъ сопоставленій, мѣткихъ, порою глубокомысленныхъ замѣчаній,-- почему, говоримъ мы, для Гюго шекспировскіе типы не являются одѣтыми плотью и кровью, а собственно какъ отвлеченія, какъ доводы.
"Гамлетъ -- сомнѣніе, говоритъ В. Гюго, въ центрѣ его созданія и на обоихъ краяхъ -- любовь; Ромео и Отелло -- весь сердце. Есть свѣтъ въ складкахъ савана Джульеты; но -- одна тьма въ саванѣ, пренебрежонной Офеліи и заподозрѣнной Дездемоны.
Далѣе, Гюго говоритъ, что всякій великій поэтъ создаетъ образъ человѣка, который и будетъ его человѣкомъ по преимуществу. Такой человѣкъ Шекспира -- Гамлетъ. И такъ, для Шекспира человѣкъ воплощенное сомнѣніе? И это его задушевный идеалъ?
Такова точка зрѣнія изжившей свои идеи цивилизаціи; сомнѣніе, сомнѣніе во всемъ, не смотря на восторженность,-- таково ея послѣднее слово. Но не таково, конечно, было слово Шекспира; не сомнѣніе, а вѣра укрѣпляетъ людей на подвигъ; сомнѣніе только разрушаетъ; вѣра -- творитъ. Шекспиръ -- скептикъ, это глубочайшій non sens; но объ этомъ мы скажемъ ниже.
"Какъ ни болѣзненъ Гамлетъ, говоритъ Гюго, онъ выражаетъ извѣчное (перманентное) состояніе человѣка. Онъ представляетъ безпокойное недовольство (le malaise) души въ жизни, которая ей не по мѣркѣ. Онъ изображаетъ обувь, которая ранитъ и мѣшаетъ ходить; эта обувь -- тѣло. Шекспиръ избавляетъ его отъ этого, и хорошо дѣлаетъ."
Все это, безъ сомнѣнія, мысли, которыя никогда не приходили въ голову Шекспиру; все это больныя, грѣшныя, невѣрующія мысли, и не такъ думалъ Шекспиръ о судьбѣ человѣка. Мы возвратимся еще разъ къ этому.
И всѣ другіе шекспировскіе тиры передъ Гюго проходятъ, какъ тѣни, неуловимо, призрачно.
Что для него Макбетъ? Онъ говоритъ: "Сказать:-- Макбетъ это честолюбіе, значитъ ничего не сказать. Макбетъ -- это голодъ. Какой голодъ? голодъ чудовища, всегда возможный въ человѣкѣ. У нѣкоторыхъ душъ есть зубы. Не пробуждайте ихъ голода."
И такъ, для Гюго понятно только нѣкоторое отвлеченіе характера Макбета, то неудержимое стремленіе къ преступленіямъ, то сознаніе, которое говоритъ,
Кто зло посѣялъ, зломъ и поливай!
Но, разумѣется, это не живой человѣкъ. Точно также,-- нѣтъ, еще туманнѣе,-- является Отелло: "это ночь, влюбленная въ зарю", т. е. Дездемону. Подлѣ него "зло", Яго. "Мракъ ведетъ ночь,, т. е. Яго ведетъ Отелло, и т. д.
Но что такое Лиръ для Гюго? Это понять затруднительно. "Lear, c'est l'occasion de Cordelia"", говоритъ онъ.
Въ такомъ туманно-отвлеченномъ видѣ является Шекспиръ для Виктора Гюго, и вотъ почему намъ кажется, что вторая часть его книга есть часть необходимая безъ нее мы ничего-бы не поняли въ первой, въ ней задушевныя мысли, въ ней ключъ къ пониманію. Насъ не собьютъ съ толку выраженія первой части въ родѣ того, что "поэзія -- это природа." Почемъ знать, можетъ и природа работница цивилизаціи; можетъ, и она творитъ по отвлеченнымъ идеямъ?
Печальные (впрочемъ, будто-бы и вправду печатные?) результаты вывели мы изъ книги Гюго. всепобѣждающій анализъ" царитъ надъ книгой геніальнаго писателя.
Унесемтесь безъ оглядки въ голубое, безконечное пространство, безъ поддержки, безъ сочувствія; намъ будетъ сочувствовать сдѣланный народъ -- вотъ все, что остается въ памяти по прочтеніи книги Гюго..
Мы не будемъ подробнѣе разбирать книгу Гюго; намъ важно было найдти ключъ къ пониманію ее. Замѣтимъ, что въ ней есть цѣлыя главы, которыя прочтутся съ удовольствіемъ, безъ болѣзненнаго чувства, напр. глава объ Эсхилѣ, котораго Гюго называетъ Шекспиромъ древности, Shakespeare l'Ancien.
Но, можетъ быть, читатель, вы чувствуете себя здоровѣе, plus à son aise, когда вы больны; можетъ быть, вы, какъ Шатобріанъ, "искали-бы счастія въ привычкѣ, если-бы имѣли только глупость вѣрить ему", и, вмѣстѣ съ Гейне -- величайшимъ поэтомъ для нашихъ цивилизаторовъ,-- считаете грусть величайшей радостью и счастіемъ.
Мы не умѣемъ восхищаться страданіями; болѣзненность душа для васъ плохой признанъ; этимъ объясняются наши отношеніи къ Виктору Гюго.
Лучше-ли-бъ было, если-бы мы отнеслись къ нему съ легкомъ скептицизмомъ, съ злобнымъ хихиканьемъ? Для чего подобныя ухищренія? Для того, чтобы оправдать мнѣніе Французовъ, что "le russe est sceptique et moqueur."
Русскій человѣкъ, слава Богу, человѣкъ вѣрующій и ни мало не надсмѣшникъ.