Когда все расселись и настроились слушать, я спросил:
-- Согласны ли вы, что мы состоим из души и тела? Все согласились, но Навигий возразил, что он этого наверняка не знает.
-- Совершенно ли ты ничего не знаешь, -- спрашиваю я, -- или к чему-то такому, чего ты не знаешь, следует причислить и это?
-- Не думаю, чтобы я вообще ничего не знал.
-- Можешь ли сказать нам что-нибудь из того, что знаешь?
-- Могу, -- отвечал Навигий.
Видя, однако, что он колеблется, я спросил:
-- Знаешь ли, по крайней мере, что ты живешь?
-- Знаю,
-- Знаешь, следовательно, и то, что имеешь жизнь? Никто ведь не может жить иначе, как жизнью.
-- Знаю, -- говорит, -- и это.
-- А о том, что имеешь тело, знаешь?
-- Разумеется.
-- Итак, ты знаешь уже и то, что состоишь из тела и жизни?
-- Между прочим, знаю и это; но ограничивается ли все только телом и жизнью, или же существует еще что-нибудь, этого я не знаю.
-- Итак, -- говорю, -- в теле и душе ты не сомневаешься, но не знаешь, нет ли чего еще, что служило бы к восполнению и усовершенствованию человека?
Навигий согласился.
-- Что это за такое "еще", -- говорю, -- мы рассмотрим в другой раз; а теперь, поскольку все согласны, что человек не может быть ни без тела, ни без души, я спрашиваю: ради чего из них двоих мы нуждаемся в пище?
-- Ради тела, -- ответил Лиценций.
Остальные же засомневались и стали рассуждать о том, что пища скорее необходима не для тела, но для жизни, а жизнь, между тем, принадлежит только душе.
-- Кажется ли вам, -- сказал я тогда, -- что пища имеет отношение к той части, которая, как мы это наблюдаем, от пищи возрастает и делается крепче?
С этим согласились все, за исключением Тригеция, который возразил:
-- Отчего же я не продолжаю расти вследствие своей прожорливости?
-- Все тела, -- ответил я, -- имеют свой, природою установленный размер, перерастать который они не могут; однако они делаются меньше в объеме, если им недостает пищи, как это легко заметить на примере животных. И никто не сомневается, что тела всех животных худеют, лишившись пищи.
-- Худеть, -- заметил Лиценций, -- отнюдь не значит уменьшаться.
-- Для того, чего мне хотелось, достаточно и сказанного. Ибо вопрос в том, принадлежит ли телу пища? А она принадлежит ему, потому что тело, когда его лишают пищи, доводится до худобы.
Все согласились, что это так.
-- Не существует ли, -- спросил я, -- и для души своей пищи? Представляется ли вам пищей души знание?
-- Именно так, -- отвечала мать, -- я полагаю, что душа питается не чем иным, как постижением вещей и знанием
Когда Тригецию это мнение показалось сомнительным, мать сказала ему:
-- Не сам ли ты ныне показал нам, откуда и где питается душа? Ибо после одного обеденного блюда ты сказал, что не заметил, какой мы пользовались посудой, потому что думал о чем-то другом, хотя от самого блюда не удерживал ни рук, ни зубов. Итак, там, где был в тот момент твой дух, оттуда и такого рода пищей, поверь мне, питается и твоя душа, питается умозрениями и размышлениями, если может через них познать что-нибудь.
-- Не согласны ли вы, -- сказал я, когда они шумно заспорили об этом предмете, -- что души людей ученейших как бы в своем роде полнее и больше, чем души несведущих?
Все согласились.
-- Значит, будет правильно сказать, что души тех людей, которые не обогащены никакой наукой, не насыщены никаким добрым познанием, -- души тощие и как бы голодные?
-- Полагаю, -- возразил Тригеций, -- что души и таких людей бывают полны, но только полны пороков и распутства.
-- То, что ты упомянул, -- сказал я, -- представляет собою некоторого рода бесплодие и как бы голод духа. Ибо как тело, когда его лишают пищи, почти всегда подвергается всевозможным болезням, так же точно и души тех людей полны таких недугов, которые свидетельствуют об их голодании. На этом основании древние назвали матерью всех пороков распутство, потому что оно представляет собою нечто отрицательное*, т.е. потому что оно -- ничто. Противоположная этому пороку добродетель называется воздержанностью. Таким образом, как эта последняя получила свое название от плода** из-за определенной духовной производительности, так то названо распутством от бесплодности, т.е. от ничто: ибо ничто есть все то, что уничтожается, что разрушается, что исчезает и как бы постоянно погибает. Оттого и называем мы подобных людей погибшими. Противоположное же этому есть нечто пребывающее, постоянное, остающееся всегда таким же: такова добродетель, значительная и самая прекрасная часть которой называется умеренностью или воздержанностью. Если же это представляется вам не настолько ясным, чтобы вы могли понять, то согласитесь со мною в том, по крайней мере, что как для тела, так и для души, -- поскольку и души несведущих как бы полны, -- существует пища двух родов: одна -- здоровая и полезная, другая -- нездоровая и зловредная. А если это так, то, полагаю, в день своего рождения я должен предложить самую лучшую трапезу не только для наших тел, но и для души, поскольку мы ведь согласились с тем, что человек состоит из тела и души. Но я предложу вам эту трапезу, если только вы голодны. Ибо если я стану стараться накормить вас, когда вы будете не хотеть и брезговать, то напрасно потрачу труды, а было бы желательно, чтобы вы требовали скорее этого рода пищи, чем пищи телесной. Это случится, если ваши души будут здоровы, потому что больные, как мы видим это и в недугах тела, отказываются от своей пищи и не принимают ее.
______________________
* Игра слов: nequitia -- распутство; nequidquam sit -- "не нечто", т.е. нечто отрицательное или ничто.
** Игра слов: fragalitas -- воздержанность; fruga -- плод.
______________________
Присутствующие одобрили мою речь и сказали, что все, что бы я ни изготовил, они уже заранее принимают и благодарят.
-- Желаем ли мы быть блаженными? -- спросил я, снова вступая в беседу.
Едва произнес я эти слова, как все тут же в один голос отвечали, что это так.
-- Считаете ли вы, -- спрашиваю далее, -- блаженным человека, который не имеет того, чего желает?
-- Нет.
-- Значит, блаженный всякий, кто имеет то, чего желает?
-- Блажен тот, -- отвечает мать, -- кто желает и имеет доброе; если же хочет худого, то несчастен, хотя бы и имел.
-- Ты, мать, -- говорю я ей с радостной улыбкой, -- решительно овладела самою крепостью философии. Только лишь за недостатком слов ты выразилась не так пространно, как Туллий, с изречением которого согласны твои слова. В сочинении "Гортензий", написанном им в похвалу и в защиту философии, он говорит следующее: "Вот все, -- не философы, впрочем, а люди, готовые поспорить, -- говорят, что блаженные суть те, которые живут так, как им хочется; но это неверно, поскольку хотеть того, что не прилично, само по себе -- величайшее несчастье. Не получить желаемого не столько бедственно, сколько желать получить недолжное. Ибо порочность воли делает каждому более зла, нежели фортуна -- добра".
-- Но, -- говорит Лиценций, -- теперь тебе следует сказать нам, чего каждый должен желать и к чему следует ему стремиться, дабы быть блаженным.
-- Если угодно, -- заметил я ему, -- пригласи меня в день своего рождения, -- я охотно буду кушать все, что ты мне предложишь. На таких же условиях прошу сегодня кушать и у меня и не требовать того, что, быть может, еще не изготовлено.
Когда он начал сожалеть о своем скромном замечании, я сказал:
-- Итак, мы согласны, что тот, кто не имеет желаемого, не может быть блаженным; а, с другой стороны, не всякий блажен, кто имеет то, чего желает. Не согласитесь ли вы и с тем, что тот несчастен, кто не блажен?
Сомневающихся не оказалось.
-- Значит всякий, кто не имеет желаемого, несчастен?
Все согласились с тем, что это так.
-- Что же, -- продолжаю я, -- человек должен приготовить себе, чтобы быть блаженным? Может статься, на этом нашем пиршестве и это блюдо будет подано, чтобы голод Лиценция не остался неудовлетворенным: ибо, на мой взгляд, для него я должен приготовить то, что он имел бы всегда, когда бы ни захотел. Итак, оно должно быть всегда пребывающим, независимым от фортуны и не подлежащим никаким случайностям, поскольку чего бы то ни было смертного и преходящего мы не можем иметь в то время, когда желаем и как скоро желаем.
С этим согласились все. Но Тригеций возразил:
-- Есть много таких счастливцев, которые обладают в избытке этими тленными и случайностям подлежащими, но для настоящей жизни приятными вещами, так что у них нет недостатка ни в чем таком, чего они желают.
На это я сказал ему:
-- Представляется ли тебе блаженным тот, кто испытывает страх?
-- Разумеется, нет.
-- Но в силах ли не бояться тот, кто может лишиться любимых им вещей?
-- Не в силах.
-- Однако же, эти случайные блага, о которых ты говоришь, могут быть утрачены. Следовательно, тот, кто их любит и обладает ими, не может быть блаженным.
Против этого спорить он не стал.
-- Но, -- добавила мать, -- если бы он и был спокоен насчет того, что всего этого не утратит, и в таком случае он не мог бы быть довольным подобного рода вещами. Значит, он несчастен уже потому, что остается постоянно нуждающимся. На это я сказал ей:
-- Не представляется ли тебе блаженным человек, в избытке обладающий всеми этими вещами, если он ограничивает свои желания и, вполне этими вещами довольный, наслаждается ими умеренно и пристойно?
-- В таком случае, -- отвечала она, -- он блажен не этими вещами, а умеренностью своего духа.
-- Прекрасно! На этот вопрос иного ответа и не должно быть. Итак, мы не сомневаемся нисколько, что тот, кто решился быть блаженным, должен приобрести для себя то, что всегда пребывает и что не может быть похищено никакой свирепой фортуной.
-- С этим, -- заметил Тригеций, -- мы еще раньше согласились.
-- Не представляется ли вам, -- спросил я, -- Бог вечным и пребывающим всегда неизменным?
-- Это, -- отвечал Лиценций, -- настолько очевидно, что не нуждается в обсуждении.
С этим благочестивым ответом согласились и прочие.
-- Итак, -- сказал я, -- блажен тот, кто имеет Бога. Когда все с радостью и охотно приняли это положение, я продолжил:
-- Мне думается, что теперь нам остается выяснить лишь одно: кто из людей имеет Бога; ибо такой человек будет поистине блаженным. А вы как об этом думаете?
На это Лиценций сказал, что Бога имеет тот, кто живет хорошо; а Тригеций -- что тот имеет Бога, кто делает угодное Богу. С мнением последнего согласился и Ластидиан. Отрок же наш, самый младший из всех, отвечал, что Бога имеет тот, кто не имеет нечистого духа. Мать одобрила все мнения, но особенно последнее. Навигий молчал, а когда я спросил его, как думает он, отвечал, что из всех суждений ему нравится последнее. Следует, подумал я, и у Рустика, который молчал, как мне казалось, скорее из застенчивости, нежели от затруднения ответить, спросить, какого он мнения относительно столь важного предмета; он согласился с Тригецием.
Тогда я сказал:
-- Итак, мне известно мнение всех о предмете истинно великом, далее которого ни о чем не следует и спрашивать, да ничто и не может быть найдено, если, конечно, мы будем исследовать его так же спокойно и чистосердечно, как и начали. Но так как на сегодня этого было бы много, и так как есть своего рода неумеренность в пище и для душ, коль скоро они набрасываются на нее сверх меры и с жадностью (ибо в таком случае они худо переваривают ее, отчего для здоровья умов возникает не меньшая опасность, чем от голода), то давайте примемся за этот вопрос завтра, как бы впроголодь. Теперь прошу вас полакомиться лишь тем, что мне, вашему прислужнику, пришло на ум на скорую руку подать к столу и что, если не ошибаюсь, изготовлено и испечено как бы на школьном меду, вроде тех блюд, какие обыкновенно подаются последними.
Услышав это, все как бы потянулись к внесенному блюду и понуждали меня поскорее сказать, что это такое.
-- А как вы думаете, -- спросил я, -- весь этот поднятый нами вопрос -- не решен ли он уже академиками?
Лишь только услышано было имя, те трое, которым предмет этот был известен, быстро поднялись и как бы простерли руки, чтобы помочь, как это бывает на пиру, вносящему кушанья служителю, показывая, что они ни о чем не намерены слушать охотнее. Тогда я продолжил:
-- Очевидно, что тот не блажен, кто не имеет того, чего желает, как это немного раньше нами и было доказано. Между тем, никто не ищет того, чего не хочет найти; ищут же они постоянно истины, следовательно, желают ее найти. Но они ее не находят; следовательно, не имеют того, чего желают и потому не блаженны. Но никто не бывает мудрым, кроме блаженного; следовательно, академик не мудр.
При этих словах мои собеседники, как бы сразу схватывая все, вскрикнули. Но Лиценций, останавливаясь на предмете с большим вниманием и осторожностью, побоялся дать свое согласие и присовокупил:
-- Схватил и я вместе с вами, потому и вскрикнул, пораженный этим заключением. Но из этого я ничего не пропущу в свой желудок, а сберегу свою часть для Алипия: пусть он попробует это блюдо вместе со мной или убедит меня, почему не следует его касаться.
-- Сладкого, -- сказал я, -- следовало бы избегать скорее Навигию, при его поврежденной селезенке.
-- Напротив, -- усмехнулся тот, -- такие вещи излечат меня. Не знаю отчего, но это верченое и колючее, что ты предложил, имеет, как некто выразился об иметском меде, остро-сладкий вкус, и нисколько не пучит желудок. А потому все это, хотя немножко и щиплет небо, я могу есть с большим удовольствием. Ибо я не вижу, как могло бы быть опровергнуто твое заключение.
-- Конечно же не может, -- сказал Тригеций. -- Потому я и радуюсь, что давно уже охладел к академикам. Не знаю, под каким влиянием природы или, вернее сказать, Бога, не знаю даже, чем должны быть они опровергаемы, однако я буду их решительным противником.
-- А я, -- отозвался Лиценций, -- пока их не оставлю.
-- Выходит, -- удивился Тригеций, -- ты не согласен с нами?
-- А вы, -- спросил тот в свою очередь, -- разве расходитесь в этом с Алипием ?
-- Не сомневаюсь, -- сказал я на это, -- что Алипий, если бы он находился здесь, согласился бы с моим умозаключением. Ибо он не мог бы держаться того нелепого мнения, что блаженным может считаться тот, кто не имеет такого духовного блага, которого желает самым пламенным образом, или, что они (академики) не желали найти истину, или, что мудр тот, кто не блажен: ибо то, чего ты побоялся отведать, приправлено этими тремя положениями, словно торт медом, мукою и орехом.
Пока мы так, шутя, как бы понуждали Лиценция скушать свою порцию, остальные, не принимавшие участия в нашей дружеской перебранке, но желавшие понять, о чем мы толкуем между собой, смотрели на нас весьма уныло. Мне они показались похожими на людей, которые, находясь на пиршестве среди весьма голодных и жадно принимающихся за еду товарищей, не спешат присоединиться к ним то ли вследствие своей солидности, то ли робея от застенчивости. А так как угощал я, то подобное положение дел меня не устраивало -- неравенство за моим столом встревожило меня. Я улыбнулся матери. Она же, как бы с полнейшею готовностью приказывая достать из своей кладовой то, чего недоставало, сказала:
-- Скажи же нам, что за люди эти академики и чего они хотят?
Когда я кратко и ясно изложил дело так, чтобы никто из гостей не остался в неведенье, она сказала:
-- Эти люди -- припадочные (таким простонародным именем называются у нас люди, подверженные падучей болезни), -- и с этими словами встала, чтобы уйти. Тогда и все мы начали расходиться, будучи довольны и радуясь тому, что наступил конец.