-- Вотъ, здѣсь приготовлено для тебя,-- сказала Марья Сергѣевна, маленькая полненькая блондинка среднихъ лѣтъ, отворяя дверь просторной комнаты съ бревенчатыми стѣнами и бѣлымъ некрашеннымъ поломъ. На кругломъ столѣ у постели горѣла лампа, по стѣнамъ и у оконъ стояло нѣсколько тяжелыхъ старинныхъ креселъ, на стѣнѣ, въ широкой рамкѣ краснаго дерева висѣло большое зеркало. Ольга Владиміровна засмѣялась.
-- Какъ это оригинально! -- сказала она, указывая на стѣны,-- и пахнетъ сосной.
Весь день, съ пріѣзда своего въ Прудики, гдѣ она гостила теперь у своей подруги Марьи Сергѣевны, она чувствовала себя необычайно возбужденной: она много смѣялась, бѣгала взапуски съ маленькимъ Вавой и вдругъ, среди самой веселой и беззаботной болтовни, ее охватывало желаніе броситься лицомъ въ свѣжую нѣжную травку, биться объ нее головой, какъ билась когда-то при ней одна припадочная баба, и рыдать, хотя бы безъ слезъ, потому что слезъ у нея не было.
-- А ты, Оленька, все та же дѣвочка, какой была до замужества,-- говорила ей Марья Сергѣевна.
Теперь необычная обстановка комнаты умилила и обрадовала Ольгу Владиміровну.
-- Ты знаешь,-- сказала она,-- я не запомню, когда я была въ деревнѣ, въ настоящей, какъ здѣсь. Весной, навѣрное, никогда.
-- Ложись,-- торопливо посовѣтовала Марья Сергѣевна,-- а я сейчасъ же вернусь къ тебѣ, только зайду проститься съ Васей и скажу, чтобы онъ спалъ. Мы еще поболтаемъ.
-- Все еще нѣжности съ мужемъ! -- подумала Ольга Владиміровна, провожая подругу глазами.-- Если это искренно, то... странно. Сколько имъ? лѣтъ десять супружества. А мнѣ -- скоро шесть.-- Она подошла къ окну, открыла его и высунулась.
Ночь была ясная, лунная, но въ воздухѣ было холодно и сыро. Еще немногочисленные листья серебристыхъ тополей дрожали въ лунномъ сіяніи, какъ отъ озноба. Днемъ прошелъ дождь и на площадкѣ передъ домомъ стояли лужи. Отъ тополей, отъ дождевой воды на пескѣ и травѣ вѣяло свѣжестью и едва уловимымъ ароматомъ. За широкимъ полукругомъ тополей было темно: тамъ толпились еще полуодѣтыя, озябшія деревья сада; они молчали и жадно ждали дня съ его тепломъ и солнцемъ, отъ которыхъ радостно развертывались ихъ молодые клейкіе листочки, готовясь жить и наслаждаться жизнью.
-- Боже мой! -- съ внезапной тоской прошептала Ольга Владиміровна. Она сѣла на подоконникъ и подставила свое поблѣднѣвшее лицо холодной ласкѣ луннаго свѣта. Глаза ея закрылись, и ей стало казаться, что холодъ и покой, которые она чувствовала кругомъ себя, проникаютъ въ ея тревожную душу, успокаиваютъ и убаюкиваютъ ее.
-- Это безуміе, Оля! -- вскрикнула Марья Сергѣевна, появляясь въ дверяхъ,-- ты простудишься и настудишь комнату.
Она быстро подошла и ласково обняла Ольгу за плечи, стараясь отвести ее отъ окна.
-- Оставь меня! -- тихо попросила Ольга.
-- Но ты спишь...-- ласкаясь, возразила Маня.
-- Я не сплю... я слушаю.
-- Соловьевъ еще нѣтъ. Погости подольше: недѣли черезъ двѣ нельзя будетъ спать отъ ихъ свиста и трелей. Тамъ, у себя въ Петербургѣ этого не услышишь.
-- Да, не услышишь,-- разсѣянно подтвердила Ольга. Маня прижалась лицомъ къ плечу подруги, тихо зѣвнула и вдругъ вздрогнула отъ холода.
-- Нѣтъ, накинь что-нибудь; такъ нельзя!-- озабоченно замѣтила она и отошла въ глубь комнаты за теплыми платками.
-- Мнѣ за тебя отвѣчать передъ... Борисомъ Николаевичемъ,-- припомнила она имя мужа Ольги. Ольга открыла глаза и стала глядѣть въ садъ.
-- Маня! -- глухо позвала Ольга Владиміровна,-- у тебя этого нѣтъ?.. Видишь, мнѣ кажется, что самое большое наслажденіе въ жизни, это -- страданіе?
Марья Сергѣевна удивленно глянула на подругу изъ-подъ платка.
-- Ну... какъ же? -- недоумѣвая протянула она. Ольга усмѣхнулась.
-- А если не чувствуешь этого, то, все равно, не поймешь.
Какая-то птица, встрепенувшись со сна, качнула вѣтку тополя, листья тревожно зашептались и по песку площадки закачались тѣни. Въ то же время тихій, протяжный крикъ донесся откуда-то издали и затихъ.
-- Да неужели,-- тихимъ, словно сдавленнымъ голосомъ заговорила Ольга,-- неужели ты такъ и жила, такъи живешь и ничего, кромѣ Васи и Вавы, не занимаетъ тебя, не тревожитъ? Всю жизнь, такъ, безъ грѣха на душѣ, безъ... искушенія? Да, Маня?
Марья Сергѣевна встрепенулась и вмѣсто отвѣта быстро заморгала уже немного сонными глазами.
-- Да, Маня? Ни разу, ни одного увлеченія? ни одного пятнышка?
-- Какія же тутъ увлеченія? -- немного обиженно отвѣтила Маня,-- я не понимаю.
-- Ну, такъ, такъ...-- съ блѣдной усмѣшкой подтвердила Ольга.
-- Да что "такъ"-то? -- уже совсѣмъ проснулась Марья Сергѣевна,-- можно подумать, что у тебя этихъ увлеченій и всякихъ грѣховъ..
-- У меня...-- упавшимъ голосомъ повторила Ольга.
Лицо Марьи Сергѣевны приняло испуганное выраженіе; нѣкоторое время она пристально смотрѣла въ лицо подруги.
-- Оленька! -- сказала она вдругъ, приподнимаясь со стула и какъ-то по-дѣтски потянулась къ Ольгѣ,-- Оленька! да что же это такое? Не можетъ быть! успокой меня.. Вѣдь не можетъ быть?
-- Что? -- глухо спросила Ольга.
-- Ну, это самое... Ты любишь мужа? Ты счастлива?
Ольга молчала.
-- Какая мука! -- сказала она вдругъ и ея руки, стройныя и бѣлыя, поднялись и опять безпомощно упали на колѣни.
-- Ну, скажи мнѣ все, все! -- шопотомъ стала умолять Маня. -- отчего мука? Что у тебя на душѣ?
Ольга отвернулась.
-- Не все ли равно? Я погибла,-- тихо сказала она.
-- Да нѣтъ, нѣтъ! -- чуть не крикнула Марья Ссргѣевна, и слезы ручьями побѣжали по ея щекамъ.
-- Я погибла,-- повторила Ольга. -- Я знаю это теперь. Я подслушала свой позоръ... у этого чистаго воздуха, у ночи, у тополей. И это не фразы. Пойми: мнѣ ни разу не было стыдно, а теперь... Если это не пройдетъ, какъ же я буду жить теперь?
-- Развѣ твой Борисъ знаетъ? догадался?
-- Я знаю! -- чуть не крикнула Ольга,-- я... Я знаю, какъ я низко пала, а подняться нѣтъ силъ. Ты развѣ женщина? Ты голубь! И любовь, и всѣ чувства твои у тебя какія-то голубиныя, кроткія... Скажи, когда-нибудь ты любила?
Маня плакала.
-- Но ты знаешь все, Ольга. Прежде до замужества еще... помнишь? Да Богъ съ ней, съ любовью, если отъ нея одни страданія! -- Ольга вдругъ выпрямилась.
-- Такъ я тебѣ скажу,-- глубокимъ, вздрагивающимъ голосомъ заговорила она,-- за одинъ день такихъ страданій я бы отдала всю твою жизнь съ ея покоемъ и... соннымъ счастьемъ. Да, всю жизнь! Пусть это безуміе! Сойти съ ума, потерять голову отъ страсти, муки и ненависти, да развѣ это уже не жизнь? не счастье? Тебѣ не понять, но я... чѣмъ больше я страдаю, тѣмъ глубже наслаждаюсь. Видишь ли, меня...-- она пріостановилась, губы ея повело горькой усмѣшкой и одной рукой она сдѣлала рѣзкій жестъ.
-- Меня отвергли. Ну, да. Мнѣ даже прочли... мораль. И ты думаешь, я опомнилась? Ты думаешь, я почувствовала стыдъ, упреки совѣсти и все, что въ этомъ случаѣ полагается? Хочешь знать? Я все забыла: стыдъ, гордость, я чувствовала только, что отъ горя и ревности я схожу съума, теряю послѣднее самообладаніе. Еслибы ты знала, какая это мука -- любить! Мука и счастье! Но, клянусь тебѣ, я не знала до сихъ поръ, что я дѣлаю зло. Я думала, что жизнью моей овладѣло несчастье, что не я гублю себя и семью, что не мнѣ передъ совѣстью отвѣчать за все, что произойдеть отъ моей погибели. Я гибла съ упоеніемъ. Я пила ядъ и каждая капля его разливалась по мнѣ блаженнымъ страданіемъ.
Ольга тихо опустила голову и задумалась.
-- Ты... ядъ? -- еле выговаривая слова отъ ужаса, переспросила Маня. Ольга улыбнулась.
-- Не бойся, не въ прямомъ смыслѣ: я не думала отравляться. Я сказала, что я пила ядъ въ видѣ сравненія. И этотъ ядъ разлитъ всюду! Маня, скажи, развѣ я виновата, что душа у меня такая тревожная, что въ жизни я хочу жизни и всего, что она можетъ мнѣ дать, и сладкаго и горькаго, все равно! И развѣ прежде, до моего паденія, я была хуже другихъ? Развѣ я думала сложить всю душу, всѣ силы на одну нелѣпую, позорную страсть? Боже мой! развѣ и у меня не было этой благословенной жажды труда, истины и вѣчной любви. Съ моей-то выносливостью и живучестью чувства, да возьмись я за настоящее живое дѣло!.. Нѣтъ, какое же для меня могло быть дѣло? Мужъ, какъ и всѣ мужья, давалъ мнѣ полную возможность распоряжаться своимъ временемъ по своему усмотрѣнію, но оказалось, что я часто не могла найти свободной минуты: я ѣздила по знакомымъ, принимала у себя, придумывала и примѣряла новые туалеты. Чаще всего и больше всего я слушала музыку и сама занималась ей. Ахъ, эти звуки! сколько въ нихъ злой и неотразимой силы. Когда сидишь праздная и скучающая, съ пустотой въ душѣ и въ мысляхи, и вдругъ хлынетъ этотъ звуковой потокъ... Оглянешься и не узнаешь себя и другихъ... Звуки говорятъ о какой-то опьяняющей нѣгѣ; горе ли, счастье ли, все полно поэзіи... Слушаешь и сердце щемитъ отъ тоски по этому счастью и этимъ страданіямъ. А въ дѣйствительности: мелочи, будни, болѣзни... Счастье и страданіе! Если преступно искать ихъ въ жизни, зачѣмъ будить тоску по нимъ? будить мечту, которой никогда не суждено осуществиться и которая всегда, всегда переходитъ въ стыдъ и боль. Маня! развѣ вся эта праздность, поэзія и искусственный нервный подъемъ, развѣ это не ядъ? И всѣ кругомъ пьютъ и толкаютъ тебя: "пей, пей!" А потомъ -- или отупѣніе до полной безжизненности, или паденіе и позоръ.
-- Но все это еще можетъ пройти,-- горячо заговорила Маня,-- еще ничего не погибло. Ты сама призналась...
-- Что можетъ пройти? -- грустно спросила Ольга.-- Любовь? Можетъ быть. А если не пройдетъ другое? Ты посмотри,-- тихо сказала она и жестомъ, полнымъ тоски, протянула руку къ саду,-- ты послушай... Или твоей голубиной душѣ ничего не говорятъ ни воздухъ, ни небо? Ты въ дружбѣ съ ними, а мнѣ... мнѣ кажется, что я недостойна дышать такимъ чистымъ воздухомъ, кажется, что среди тиши и святости природы моя душа, все мое я, одно позорное пятно. Чувствовать себя въ разладѣ со всѣмъ, что чисто и свято -- это наказаніе выше всего.
Маня слушала Ольгу, глядѣла на нее и плакала.
-- Бѣдная моя! бѣдная! -- говорила она, зарываясь головой въ ея колѣни.-- Неужели, Оленька... неужели онъ тебя не любилъ?
Ольга вздрогнула и глаза ея блеснули изъ-подъ рѣсницъ.
-- Неужели не любилъ? тебя? -- лѣниво повторила Маня.-- А ты писала ему? Хуже всего, опаснѣй всего -- письма. Ну, я все-таки рада, что ты осталась честной женой. Ты такъ напугала меня!
Маня нашла удобное положеніе въ колѣняхъ подруги и замолчала.
-- Ты спать хочешь? -- холодно, почти злобно спросила Ольга. Маня сладко зѣвнула.
-- А ты? -- отвѣтила она вопросомъ.
-- Праведница! -- горько усмѣхнулась про себя Ольга Владиміровна. И вдругъ ей стало ясно, что пріѣзжать сюда ей было не зачѣмъ, что все здѣсь: и бѣлокурая голова подруги на ея колѣняхъ, и воздухъ, и озябшій садъ, и застывшее небо, все было для нея далеко и чуждо. Чуждо ей было и то настроеніе, которому невольно поддалась она, и стыдъ, и раскаяніе... Все было ей чуждо и враждебно.
-- Я озябла! -- сказала она и стала приподниматься, Сонное, заплаканное лицо Мани ласково улыбнулось ей; въ окно потянуло сыростью и свѣжестью ночи.
-- Имъ я дала право судить меня! -- съ злобной запальчивостью сказала себѣ Ольга, смѣшивая въ одномъ чувствѣ враждебности улыбку подруги съ безмятежнымъ спокойствіемъ ранней весенней ночи. Она быстро захлопнула окно, и тогда, какъ бы вступая вновь въ свои права, зажглось въ ней знакомое жуткое, жгучее чувство. Кровь прилила къ головѣ.
-- Голуби! -- хотѣлось ей крикнуть всему окружающему,-- а такъ любить, какъ я, вы умѣете?
Позже она лежала въ своей постели и глядѣла передъ собой широко открытыми глазами. Ночь, съ ея свѣжестью и ароматомъ, осталась за окномъ; въ комнатѣ было тѣсно и душно, и только въ щели ставней проникалъ блѣдный, холодный свѣтъ.
Ольга вдругъ приподнялась, сѣла и закрыла лицо руками.
-- Ну, что же... судите меня! -- мысленно говорила она кому-то. Судите... Я виновата, я несчастна и никуда, никуда не уйти мнѣ отъ этого безумія! Боже мой! Дай мнѣ искупить мою вину! дай мнѣ умереть! Только не отнимай у меня, не отнимай моей... любви. Я не хочу!
И она уже не думала о томъ, что подсказали ей ночь, воздухъ, тополи... То, что въ порывѣ стыда и раскаянія она назвала позоромъ и гибелью -- вновь казалось только счастьемъ. Ядъ дѣйствовалъ.