I

Телеграмма, полученная Суратовым в своей степной усадьбе, заключала в себе только два слова:

"Все готово".

Руки Суратова тряслись, голова горела.

Он выглянул в запушенное инеем окно и увидел во дворе мужика, топтавшегося на месте около дымившейся на морозе лошаденки. Суратов догадался, что этот самый мужик привез ему эстафету. Все еще дрожавшими руками он выдвинул ящик письменного стола, вынул двадцатипятирублевую бумажку и протянул ее стоявшему в ожидании старому слуге, Филиппу.

-- Сотскому, за телеграмму, -- сказал он. -- И собирай чемоданы. Вечером мы уезжаем в Петербург.

Филипп посмотрел удивленно, но сейчас же понял, в чем дело.

-- С благополучным окончанием, -- сказал он, и бритое лицо его порозовело. -- Слава Богу! Уж как заждались!

-- Да, да, конец. Вот, -- "Все готово". Адвокат телеграфирует, -- объяснил Суратов, помахивая телеграммой. -- Я беру тебя с собой, понимаешь?

-- Слушаю-с, -- произнес Филипп, и вышел.

А Суратов бросился в кресло и несколько минут сидел, запрокинув голову и вытянув ноги. Потом вскочил и принялся быстро ходить взад и вперед по комнате, точно чувствуя за собою погоню.

За ним, действительно, гнались все более разгоравшиеся сложные ощущения.

Телеграмма была от его университетского товарища, присяжного поверенного Волянского. Ему Суратов поручил все хлопоты по неожиданно открывшемуся наследству страшно богатого дяди. Других наследников, кроме Суратова, не было. Дело шло, по крайней мере, о двух миллионах. И эти короткие два слова: "Все готово" -- означали, что формальности исполнены, и остается только приехать и вступить во владение.

"Как в сказке", -- думал Суратов, и в мозгу его тоже как будто загоралась огненная сказка, и он весь изнемогал в ее жарком блеске.

Поезд на Петербург отходил в полночь. В первом классе было сколько угодно свободных мест. Суратов взял большое купе, велел приготовить постель, и растянулся на ней с ощущением несказанного блаженства.

В Петербург поезд пришел только на третий день, после бессмысленно потерянных десяти часов в Москве.

Суратов поехал прямо к Волянскому. Тот ждал его с завтраком.

-- Полтора миллиона деньгами, батенька, да дома, да два имения в Смоленской и Тамбовской губерниях, да крупный пай в металлургическом обществе, -- объявил адвокат, в десятый раз пожимая руку клиента. -- Есть отчего с ума сойти.

-- Мне и то кажется, что я уже схожу понемножку, -- сознался Суратов. -- И все готово?

-- До такой степени готово, что можешь сейчас же поехать по банкам, -- ответил Волянский. -- Покойник рассовал бумаги по всем несгораемым ящикам. Тысяч двести есть наличными. Да вот, у меня опись имеется, полюбуйся.

Суратов взял протянутый ему лист. Руки у него опять дрожали, как в деревне, когда он развертывал телеграмму. В глазах прыгали туманные, словно кровавые, пятна.

-- Много... ужасно много... Не придумаешь, что и делать с таким состоянием... -- проговорил он, -- переводя почти бессмысленный взгляд на товарища.

-- Фью-фью! -- весело посвистал Волянский. -- Найдешь, батенька, что делать. Только воздержись от спекуляций, да не играй на бирже, вот мой совет.

Суратов с блаженным видом откинулся в кресле.

-- Нашел кому советовать, -- сказал он. -- Дурак я, чтоб в спекуляции пускаться? На какого чёрта? Биржевик я, или промышленник, что ли? Я, милый мой, -- российский дворянин, байбак, лентяй и фантазер, и на деньги смотрю, как на средство обставить свою жизнь приятными затеями. Купаться в утонченной роскоши, лакомиться собственными причудами -- вот все, что я сумею сделать из этого нелепого богатства. И никто меня не убедит, чтоб это было очень глупо.

Волянский потер руки и поежился всем телом, как будто его щекотали.

-- Счастливец, честное слово. Сарданапал, чёрт возьми! -- проговорил он с добродушно завистливым чувством. -- Ну, я буду следить, какую феерию ты нам поставишь.

II

Суратов заехал в банк и запихал в карманы несколько толстейших пачек кредитных билетов. Потом выбрал в дорогой гостинице роскошный номер, и, не зная с чего начать, велел принести туда как можно больше цветущих растений.

Посмотрел афиши и не решил, куда лучше поехать.

"Пока нет здесь знакомых, поневоле чувствуешь себя словно на чужой планете, -- думал он. -- Но знакомые найдутся. О, сколько их найдется!"

Пообедав в общем зале и еще раз заглянув в афиши, Суратов нашел, что самую большую новость для него представляют скетинг-ринки. Он взял автомобиль и поехал на Марсово поле.

Громадный зал блистал огнями. Было еще рано, и на треке скользили только одинокие пары. На галерее было почти пусто.

Суратов присел к столику и спросил вина.

На него нашло мечтательное настроение. И пустота, и крикливое убранство залы тяготили его.

"Какая бедность изобретения! -- думал он. -- Хотя бы умели скрыть, что затевали создать нечто феерическое. Эти гирлянды, лампочки -- какой шаблон! И какая неинтересная, робкая публика..."

Его мечта переделывала, расширяла, расцвечивала все, что он видел здесь. Широкая галерея зарастала пальмами, олеандрами, кустами красных и белых роз. Электрические шары исчезли, и откуда-то лился слабый зеленоватый свет. В углах темнели густо повитые плющом гроты. Таинственный шум наполнял все пространство. В этом шуме переливалась стройная мелодия и порхал раздражающий шепот, смешанный со вздохами. И в струящемся ночном мерцании носились изнемогающие от блаженства человеческие тени...

В зале, между тем, становилось люднее и шумнее. Трек переполнился катающимися. За столиками публика рассаживалась парами и группами. Суратов уже не мечтал, а в каком-то выжидательном настроении разглядывал мелькавшие перед ним женские фигуры.

"Одна, две, три, четыре... -- считал он. -- Все хорошенькие. Вот эта, в шляпке, в виде опрокинутой корзинки, даже красавица. У нее тонкие и твердые черты, как у итальянской натурщицы. Из цирка, по всей вероятности. Но всем им чего-то недостает. Они нравятся, но не захватывают. Может быть оттого, что в их лицах нет никакой тайны".

А пока он думал таким образом, глаза его с возрастающею пристальностью следили за молодой женщиной, одиноко скользившей по треку.

Она была вся в черном, в шляпке с опущенными полями, подбитыми серо-голубым атласом. На руке у нее висел маленький кожаный сак на серебряной цепочке. Она делала коротенькие разбеги, равнодушно и небрежно, точно прохаживаясь у себя в комнате. Когда она пробегала на коньках близко от Суратова и поворачивала голову в его сторону, он мог разглядеть под опущенными полями шляпы серые глаза, прямой нос с близко сходящимися бровями и удивительно красивый, неулыбающийся рот, оттененный едва заметным пушком.

Суратов не отрывал взгляда от этой мелькавшей перед ним черной фигурки, и все больше поддавался находившему на него очарованию. Он чувствовал, что из всех женщин, каких он тут видел, она одна могла остановить его внимание.

Она сделала красивый поворот, прислонилась на минуту к колонке, чтобы отвязать коньки, и неторопливыми шагами прошла на галерею.

Там все столики были уже заняты. Помахивая висевшим на руке саком, дама в черном прошла до половины галереи, повернула и медленно направилась назад. На лице ее лежало выражение досады и утомления.

Суратов встал и дотронулся рукой до шляпы.

-- Вы не найдете свободного столика, -- сказал он. -- Не позволите ли предложить вам место за моим?

Дама взглянула на него своими спокойными серыми глазами, остановилась и, после некоторого колебания, бросила на стол свой сак.

-- Merci, -- поблагодарила она. -- Я очень устала.

Подбежавшему лакею она приказала подать чай. Затем села, повернувшись лицом к треку, и как будто совсем забыла о существовании соседа.

Суратов продолжал разглядывать ее. Теперь он видел ее в профиль, и неподвижное лицо ее показалось ему печальным.

"Но должна же она когда-нибудь повернуться ко мне", -- думалось ему.

Ей подали чай, и она повернулась. Но взгляд ее скользнул мимо. Накопив голову, она размешивала ложечкой брошенный в стакан кусок сахару.

Суратову вдруг представилось с забавной стороны их положение Он громко рассмеялся.

-- Если вас стесняет соседство незнакомого человека, я могу уйти, -- весело предложил он.

Дама взглянула на него, и ее серые глаза как будто улыбнулись.

-- Вы меня не стесняете. Я здесь всегда среди незнакомых, -- сказала она.

-- Но ведь это скучно.

-- А разве не бывает скучных знакомых?

Суратов пожал плечами.

-- Мне, впрочем, совсем не кстати говорить о скуке, -- сказал он. -- Вы удивились бы, если б узнали, при каких условиях я сам скучаю.

-- Например?

-- Вы имеете понятие о двух миллионах?

-- Не видела, но понять могу.

-- Так вот, перед вами человек, только что получивший двухмиллионное наследство. И истративший из него пока только несколько десятков рублей. И этот человек не знает, что делать со двоими чудовищными деньгами, и скучает совершенно так же, как вы.

Незнакомка посмотрела на Суратова подозрительно.

-- Вы не замечтались? -- произнесла она, и в первый раз по губам ее скользнула усмешка.

-- Да, под этот шум и суетню я сейчас мечтал, -- ответил Суратов. -- Мне хотелось создать сказку, отвечающую моим миллионам.

-- Сказку, основанную на сказке...

-- Попросту, вы принимаете меня за шарлатана?

III

Явное недоверие незнакомки раздражало Суратова. Но почему она должна была доверять ему? Ведь по виду он совсем не походил на миллионера. Он был молод, довольно плохо одет, и имел провинциальную внешность.

"А все-таки я не враль и не хвастун", -- подумал он, чувствуя удовольствие сознавать себя правым.

Он усмехнулся.

-- Мне, в сущности, все равно, считаете ли вы мои миллионы сказкой или нет, -- заговорил он опять. -- И я всегда могу доказать вам, что я не лгу. Я болтаю с вами потому, что мне здесь нечего делать. И, кроме того, потому, что ваша наружность произвела на меня впечатление. Вот тут много хорошеньких женщин, но ни с кем из них мне не хочется говорить, а с вами хочется.

Незнакомка прищурилась и чуть заметно кивнула головой.

-- И мне хотелось бы что-нибудь узнать о вас, -- продолжал Суратов. -- Вы замужем?

Ему ничего не ответили.

-- Ну, хорошо, вы хотите скрытничать, тем лучше, -- продолжал он. -- В женщине всегда должно оставаться немножко тайны. А все-таки можно узнать, как вас зовут?

Красивые губы незнакомки слабо улыбнулись.

-- Если хотите, называйте меня Софьей Львовной, -- ответила она.

-- Отлично, -- подхватил Суратов, и назвал себя. -- Следовательно, мы уже знакомы. Но я хотел бы сделать вас героиней моей сказки.

-- Сказки о двух миллионах?

-- Не совсем так. Два миллиона -- это не сказка. Это деловая проза, выраженная в процентных бумагах, кредитных билетах, домах, поместьях и пр. Из этой прозы надо сделать поэтичную сказку, нарядную, пеструю, чарующую... Не смотрите такими смешливыми глазами. Уверяю вас, это не так уже нелепо. У богатых людей совсем нет фантазии. Что они делают из своих миллионов? Строят дома-дворцы, в которых не больше вкусу, чем в рисунке дивидендной акции. Даже художественные редкости укладываются там, как ценности в несгораемом ящике. А что они делают из своей жизни? Обвешивают бриллиантами своих скучнейших жен или надувающих их любовниц, дают обеды с земляникой в январе и балы с сторублевым тапером, декольтированными старухами, прыгающими барышнями, потным дирижером.

Софья Львовна улыбнулась: разговор Суратова начинал занимать ее.

-- Но ведь все это очень обыкновенно, все это в порядке вещей, -- сказала она.

-- А почему я должен заключить себя в этот порядок вещей, -- возразил Суратов. -- Если во мне есть достаточно поэзии, чтоб создать поэму жизни, почему я должен завернуть себя в какой-то формулярный список доброкачественного буржуа?

-- Поэтами обыкновенно бывают бедняки, -- сказала Софья Львовна.

-- А я хочу быть поэтом с двумя миллионами, -- продолжал Суратов. -- То и хорошо, что это необыкновенно.

-- И какой же сюжет вашей поэмы?

-- А, вы начинаете проявлять любопытство, тем лучше. Я ведь сказал, что хотел бы сделать вас героиней моей поэмы.

-- Потому что случайно встретились здесь со мной?

-- А разве не все в жизни случайно? Все романы рождаются из случайных встреч. И никто не знает электрохимии человеческой души. Почему, откуда вспыхивает искра страсти? Неизвестно. Все условно. И обаяние красоты условно. Художник восхищается линиями лица, а захватывают вовсе не эти линии, а что-то другое, какое-то летучее электричество, исходящее от очаровавшего вас существа. И вот, в вас есть именно то, что захватывает меня.

-- Теперь вы философствуете. Расскажите лучше что-нибудь из вашей поэмы.

Суратов рассмеялся.

-- Да она еще не сочинена, -- сказал он. -- Ведь я только сегодня вступил во владение своими миллионами. Мне надо сперва оглянуться. Но уверяю вас, у меня найдется достаточно вкуса и фантазии, чтоб сделать хорошенькую сказку. Только нам непременно надо видеться.

Софья Львовна поднялась, улыбаясь.

-- Когда ваша сказка будет готова, приезжайте сюда и сообщите мне, -- сказала она.

-- А до тех пор? -- спросил Суратов.

Софья Львовна только покачала отрицательно головой и неторопливо скрылась в толпе.

IV

Суратову в самом деле надо было осмотреться в своем наследстве. У него было два дома: один большой, занятый сверху донизу жильцами, и другой -- двухэтажный особняк в мрачной части города. В этом особняке можно было бы недурно устроиться, но он был сдан на продолжительный срок. А кроме того, Суратову досталась еще загородная усадьба на Неве, в пяти верстах от города. Прежний владелец забросил ее, и она давно уже стояла пустая.

-- Но дом каменный, затейливой архитектуры, и если его почистить, то у тебя там будет отличная дача, -- сообщил Волянский. -- Жаль, что теперь зима.

-- А для феерии годится? -- спросил, усмехаясь, Суратов.

-- Съезди, посмотри; я ведь не знаю, какие у тебя фантазии, -- ответил Волянский.

Суратов поехал вместе с ним. Дом, действительно, оказался затейливым, в барском вкусе XVIII века, с широким крыльцом, огромными окнами, лепными фигурами в простенках, львами, чугунной решеткой, оранжереями, павильонами со стороны сада и гранитной пристанью на Неве. Все это обветшало, облупилось, выветрилось, но даже и в запустении было красиво и внушительно. Суратов сразу пришел в восторг.

-- Да ведь это прелесть что такое! -- говорил он, шагая по длинным залам и любуясь открывавшейся за колоннами и арками перспективой жилых комнат. -- И сколько в этой облупившейся рухляди можно выбрать чудных старинных вещей... Но это не важно. Главное -- этот простор, это отсутствие современности, это веяние какой-то совсем другой, величавой жизни, притаившейся, состарившейся, как сказка... Знаешь, здесь можно таких чудес наделать, таких чудес....

-- Ремонт нужно сделать, -- рассудительно заметил Волянский.

Суратов досадливо тряхнул головой.

-- Я покажу тебе, какой бывает ремонт, -- сказал он. -- Понимаешь ты, что я нашел здесь театр для своей феерии?

И со следующего дня он весь погрузился в хлопоты.

С утра он уезжал на автомобиле на дачу, распоряжался работами, придумывал на месте все новые и новые затеи. От наружного ремонта, ввиду зимнего времени, пришлось отказаться. Но внутри мало-помалу создавалось что-то действительно сказочное. Пустынные залы превращались в тропический сад; электрические солнца прятались в узорчатой зелени растений; фонтаны наполняли воздух влажною пылью; вокруг них яркими пятнами горели цветники. Важные и скучные гостиные обратились в прихотливые будуары, то разубранные в каком-нибудь историческом стиле, то дерзко-фантастические, как безумная сказка.

Несколько раз он заезжал в скетинг-ринк, и всегда встречал там Софью Львовну, такую же одинокую, неулыбающуюся, с выражением печальной и загадочной тайны на бледном лице.

-- Вам не скучно? -- спрашивал он.

-- Скучно, -- коротко отвечала Софья Львовна.

-- Но почему вы всегда одни?

-- Потому что так лучше.

И в ее глазах что-то пробегало, неуловимое, как вечерняя тень.

-- А ваша сказка? -- спросила она раз.

Суратов тотчас оживился и рассказал, что строит волшебный дворец, какого еще не было в Петербурге.

-- Что у нас теперь? Декабрь в начале? К Рождеству все будет готово, -- объяснил он.

-- Это и будет вашей сказкой?

-- Это будет ее первая страница. А затем -- мало ли что еще явится затем. Два миллиона -- это очень много.

-- Вы все-таки настаиваете на двух миллионах?

-- Непременно. Тем более, что они еще целы. Я отрезал купоны от некоторых бумаг, и этого пока хватило на все мои затеи.

Софья Львовна взглянула на него боком и с неопределенным выражением повела плечами.

-- Вы становитесь занимательны, -- сказала она.

-- Но вы помните наше условие? -- продолжал Суратов. -- В моей сказке вам принадлежит место героини. Мой волшебный дворец только потому и занимает меня, что мысленно я уже поселил вас в нем. И я так привык к этой мечте, что мне чудится, будто там, в зелени пальм и миртов, уже порхает ваша тень... Похоже, что я немножко схожу с ума и от своих фантазий, и от очарования, в каком вы меня держите...

-- И от своих двух миллионов, -- сказала с мелькнувшей улыбкой Софья Львовна.

-- И от них также, конечно, -- согласился Суратов.

Софья Львовна помолчала, покачивая висевший у нее на руке сак.

-- Вы сказали, все будет готово на Рождестве? -- спросила она через минуту. -- Приезжайте тогда сюда, и мы поедем смотреть вашу сказку.

V

На Рождестве установилась отличная, ровная дорога, при легком морозе. Надутые шины автомобиля скользили быстро и неслышно. Суратов, возбужденный, приятно озабоченный, с выражением торжества на замысловато улыбающемся лице, подъехал к скетинг-ринку и вошел в зал.

-- Я за вами. Все готово, -- сказал он Софье Львовне, тотчас отыскав ее.

Она даже вздрогнула -- так торжественно звучало это приветствие.

-- Разве мы не шутили? -- опросила она.

-- Нет, -- коротко ответил Суратов.

Его голос звучал повелительно, и в глазах мелькало что-то властное. Софья Львовна пожала плечами и повернула к выходу.

-- Вы все так же необъяснимы, -- сказала она, сидя в автомобиле. -- Может быть, я что-нибудь пойму, когда увижу вашу сказку.

-- А я о вас сегодня знаю не больше, чем месяц назад, -- напомнил Суратов. -- Не знаю вашей фамилии. Не знаю даже, действительно ли вас зовут Софьей Львовной.

-- Не все ли равно? -- возразила незнакомка.

-- Не знаю, девушка ли вы, или замужем...

-- Не все ли равно?

-- У вас так мало доверия ко мне?

-- Я хочу войти в назначенную мне роль. Разве не идет к героине сказки, чтобы о ней ничего не знали?

-- Пожалуй, вы правы. Тем более, что сказки еще нет, есть только декорация для нее. Но мы уже приехали.

За чугунной решеткой темнел неосвещенный дом. Все окна были плотно закрыты щитами и драпировками, и только в глубине подъезда блестел электрический шар.

Суратов повел Софью Львовну по широкой лестнице, тесно уставленной растениями. Бесшумно распахнулись перед ними двери, и осветился словно невидимыми огнями громадный зал, превращенный в тропический сад.

Софья Львовна невольно прижалась к плечу Суратова.

-- Как хорошо! -- воскликнула она. -- Ведь это, в самом деле, сказка, волшебная сказка!

Суратов вел ее дальше. Узорчатая листва низко склонялась над ними; голубой свет окрашивал воздух; откуда-то вылетали и струились звуки музыки.

В стороне, в неосвещенном гроте, белела мраморная Диана. Суратов подвел Софью Львовну к мшистой каменной скамье.

-- Я должен извиниться перед вами: в сущности, все это очень бедно и похоже только на жалкое напоминание прекрасного, -- сказал он. -- Эти пальмы и мирты выросли в оранжерее, это лунное мерцание управляется электрическими кнопками, а этот каскад мастерили водопроводчики. Но я действовал в условиях места и времени. Моей фантазии хватило на игрушку. Но ведь я ничем не связан с нею. Я могу завтра же заколотить здесь все двери и окна и уехать на далекий юг, где теперь светит горячее солнце и плещется о берег лазурное море. И там, в апельсинной роще, я мог бы из белых и цветных мраморов создать архитектурную грезу, достойную вас...

Софья Львовна улыбнулась.

-- Какие все архитектурные мечты! -- сказала она, и на ее лице мелькнуло также мечтательное выражение.

-- Надо начинать с декораций, -- оправдывался Суратов. -- Но, заметьте, моя фантазия вообще не прирастает к одному месту. Я думаю, что из своей мраморной раковины я скоро удрал бы куда-нибудь подальше. Мне рисуется собственная яхта, большая океанская яхта, долгое плавание в далеких морях, остановки у диковинных берегов, у неизвестных, затерявшихся островков... Разве это не восхитительно?

-- Может быть. Я никогда не мечтала об этом, -- сказала Софья Львовна.

-- Но ведь вы знаете, что вы -- героиня моей сказки.

-- Да неужели?

Ее голос смеялся, но лицо ее было как бы обвеяно грезой.

Суратов осторожно взял ее руку.

-- Я по-прежнему ничего не знаю о вас. Пусть так, это отвечает моему настроению, -- сказал он. -- Но ответьте только на один вопрос.

-- А именно?

-- Вы свободны?

Суратов в упор взглянул в ее глаза. Она ответила доверчивым, ясным взглядом.

-- Я свободна, -- сказала она.

Суратов опустился к ее ногам и охватил ее колени.

-- Тогда я овладеваю вашей свободой... -- произнес он.

Она улыбнулась ему доверчивой, ясной улыбкой.

Мраморная Диана тоже улыбнулась им.

1911 г.