И. С. Аксаковъ: Ѳедоръ Ивановичъ Тютчевъ. Біографическій очеркъ (Русскій Архивъ 1874 года кн. 10).
Полстолѣтіе прошло съ тѣхъ поръ какъ были написаны Ѳедоромъ Ивановичемъ Тютчевымъ первыя его стихотворенія, а оцѣнка его какъ поэта и публициста, можно сказать, еще только-что начинается въ нашей литературѣ. Поэтъ и мыслитель, который, подобно Тютчеву, не принимаетъ самъ никакихъ искусственныхъ мѣръ къ привлеченію общественнаго вниманія и такъ мало заботится о своей литературной репутаціи, можетъ пройти у насъ совершенно незамѣченнымъ, если въ тѣсномъ кружкѣ личныхъ друзей его никто не явится истолкователемъ его жизни и мысли.
И. С. Аксаковъ, въ обширномъ критическомъ и біографическомъ трудѣ, помѣщеинемъ въ октябрьской книжкѣ Русскаго Архива, является именно такимъ истолкователемъ. Онъ такъ сроднился съ идеями Тютчева что въ его истолкованіи мысль поэта часто является полнѣе и прозрачнѣе чѣмъ въ подлинникѣ; онъ нерѣдко досказываетъ ее тамъ гдѣ въ черновыхъ бумагахъ Тютчева она выразилась лишь намекомъ, онъ Умѣетъ ввести ее въ обстановку другихъ однородныхъ идей разсѣянныхъ въ поэзіи и въ политическихъ статьяхъ Тютчева сообщить ей недостающую ширину и округлость.
Для Тютчева въ подобномъ истолкованіи настояла тѣмъ большая надобность что самъ онъ отличался чрезвычайною авторскою экономіей и отмѣривалъ слова свои со скупостью которую можно бы назвать классическою. Маленькій томикъ стихотвореній, да нѣсколько статей политическаго содержанія, изъ которыхъ могъ бы составиться другой такой же томикъ, вотъ весь матеріальный результатъ семидесятилѣтней жизни, протекшей среди непрерывной умственной работы, въ общеніи съ образованнѣйшими умами въ Россіи и въ Европѣ, среди живыхъ и плодотворныхъ впечатлѣній, въ постоянной близости къ важнѣйшимъ политическимъ и общественнымъ явленіямъ управлявшимъ исторіей XIX вѣка. Если, несмотря на такую количественную незначительность оставленнаго Тютчевымъ литературнаго наслѣдія, голосъ наиболѣе образованнаго и компетентнаго русскаго общества призналъ его однимъ изъ талантливѣйшихъ нашихъ поэтовъ и замѣчательныхъ политическихъ мыслителей, то понятно какою содержательностью должно отличаться каждое слово Тютчева, какъ много смысла должно заключаться въ его статьяхъ, образной рѣчи, прозаической или стихотворной. И дѣйствительно, слово Тютчева почти всегда было выраженіемъ или долгой и глубокой думы, или неподдѣльнаго и часто страстно пережитаго чувства. Такія рѣчи не сразу даются мало внимательному уму обыкновеннаго читателя, привыкшаго, напротивъ, къ тому чтобы мысль автора насильственно навязывалась его пониманію безконечными повтореніями и амплификаціями, къ которымъ такъ любитъ прибѣгать современная литература. Вотъ почему въ массѣ нашей публики Тютчевъ никогда не пользовался широкою популярностью, и вотъ почему для его произведеній особенно важны услуги критическаго истолкованія.
Въ настоящей статьѣ мы остановимся преимущественно на поэтической дѣятельности Тютчева, отсылая интересующихся результатами его отвлеченной мысли къ труду И. G. Аксакова. Но прежде напомнимъ читателю главныя черты жизни Тютчева, весьма впрочемъ небогатой внѣшними событіями.
Тютчевъ родился въ 1803 году, въ родовомъ имѣніи отца, въ Орловской губерніи. Такимъ образомъ, онъ принадлежитъ къ тому самому поколѣнію которое выставило цѣлый рядъ блестящихъ поэтическихъ дарованій. Онъ явился на свѣтъ четырьмя только годами позже Пушкина, пятью годами позже Дельвига, тремя позже Баратынскаго, за два года до Веневитинова, за четыре до Полежаева, за три до Подолинскаго, въ одинъ годъ съ Языковымъ и Хомяковымъ.
Родители Тютчева принадлежали къ старинному русскому дворянству. Отецъ его вышелъ въ отставку съ чиномъ гвардіи-поручика и былъ женатъ на Толстой; оба находились въ родствѣ со многими историческими русскими фамиліями. Кромѣ родоваго имѣнія въ Орловской губерніи, у нихъ была подмосковная и дома въ Москвѣ, гдѣ они живали по зимамъ. Домъ ихъ ничѣмъ не выдѣлялся изъ общаго склада тогдашней жизни московскаго дворянства и стоялъ довольно далеко отъ умственныхъ интересовъ вообще и отъ русской литературы въ особенности. Въ семействѣ исключительно господствовалъ французскій языкъ, такъ что и въ позднѣйшее время Ѳедоръ Ивановичъ переписывался со своими родителями не иначе какъ по-французски. Но родители и родственники Тютчева, лично очень мало участвуя въ интересахъ русскаго просвѣщенія, сумѣли рано оцѣнить замѣчательную натуру и рѣдкія способности будущаго поэта. Даровитый ребенокъ сдѣлался баловнемъ всего семейства, и это баловство, замѣчаетъ И. С. Аксаковъ, отразилось въ послѣдствіи на образованіи его характера: еще съ дѣтства сдѣлался онъ врагомъ всякаго принужденія, всякаго напряженія воли и тяжелой работы. Необходимо впрочемъ оговориться что эта нелюбовь къ напряженному, усидчивому труду вовсе не была у Тютчева признакомъ умственной лѣни, какимъ она является у большинства русскихъ людей, учившихся "чему-нибудь", но принадлежностью артистической натуры, всегда подвластной вдохновенію. При отвращеніи онъ принудительной работы, при постоянной жаждѣ свѣтскихъ разсѣяній и артистическаго отдохновенія, Тютчевъ умѣлъ никогда не разставаться съ думой своею, и эта дума часто отличалась глубиной и зрѣлостью которой могли бы позавидовать труженики мысли. Въ своей повидимому столь разсѣянной и лѣнивой жизни онъ былъ постоянно полонъ высшими духовными интересами, и его обширная начитанность, не поверхностная, а проникавшая во глубину, замѣняла для него строгую школу которой онъ былъ лишенъ по обстоятельствамъ своего воспитанія.
Мальчику было около девяти лѣтъ когда разразилась гроза 1812 года. Его увезли въ Ярославль, и такимъ образомъ онъ не участвовалъ личными впечатлѣніями въ тревогахъ грозной эпохи; но эти тревоги, какъ предполагаетъ біографъ, могли въ нѣкоторой степени способствовать преждевременному его развитію, что замѣчается почти во всемъ дѣтскомъ поколѣніи той эпохи.
Первымъ учителемъ Тютчева былъ Раичъ, извѣстный знатокъ древней и новой литературы и переводчикъ Освобожденнаго Іерусалима. Онъ пробылъ въ домѣ Тютчевыхъ семь лѣтъ: подъ его руководствомъ будущій поэтъ изучилъ латинскихъ поэтовъ и историковъ, любовь къ которымъ сохранилъ до послѣднихъ лѣтъ жизни. Подъ вліяніемъ литературно и эстетически образованнаго наставника, способности Тютчева развились очень рано: четырнадцати лѣтъ онъ уже перевелъ очень порядочными стихами посланіе Горація къ Меценату. Раичъ представилъ этотъ переводъ въ Общество Любителей Россійской Словесности, гдѣ онъ былъ одобренъ и прочтенъ публично Мерзляковымъ и затѣмъ напечатанъ въ Трудахъ Общества, доставивъ переводчику почетное званіе "сотрудника". Вскорѣ затѣмъ, пятнадцати лѣтъ отъ роду, Тютчевъ поступилъ въ Московскій университетъ, гдѣ тотчасъ близко сошелся съ Погодинымъ, съ которымъ до конца жизни сохранилъ дружескія отношенія. {Воспоминанія г. Погодина о Тютчевѣ напечатаны въ No 190 Московскихъ Вѣдомостей за 1873 годъ.} Спустя три года, онъ отлично сдалъ кандидатскій экзаменъ, и пока родители его занимались честолюбивыми планами объ открывавшейся ему блестящей служебной карьерѣ, самъ онъ жадно отдался развлеченіямъ свѣтской жизни. "Но ничего похожаго на буйство и разгулъ, говоритъ его біографъ, не осталось въ памяти о немъ у людей знавшихъ его въ эту первую пору молодости. Да буйство а разгулъ и не свойственны были его природѣ; для него имѣли цѣну только тѣ наслажденія гдѣ было мѣсто искреннему чувству или страстному поэтическому увлеченію."
Въ 1822 году Тютчевъ опредѣлился на службу въ государственную коллегію иностранныхъ дѣлъ, но въ томъ же году родственникъ его Остерманъ-Толстой увезъ его за границу, гдѣ и пристроилъ сверхштатнымъ чиновникомъ къ русской миссіи въ Мюнхенѣ. Съ этихъ поръ Тютчевъ двадцать два года почти безвыѣздно провелъ за границею, оторванный отъ родины и окруженный иноземнымъ элементомъ въ самомъ семействѣ, такъ какъ и первая и вторая жена его обѣ были не Русскія.
Въ періодъ времени къ которому относится дипломатическое поприще Тютчева, второстепенныя германскія державы пользовались значительною автономіей, огражденіе которой отъ притязаній Австріи и Пруссіи много заботило русскую политику. Поэтому Мюнхенскій дворъ относился къ русскому представительству съ большимъ уваженіемъ, и миссія ваша въ Баваріи имѣла довольно важное значеніе. Кромѣ того, назначеніе Тютчева въ Мюнхенъ совпало съ тою эпохой когда баварское правительство старалось сдѣлать изъ своей столицы нѣмецкія Аѳины, систематически покровительствуя ученымъ, поэтамъ и художникамъ, что не мало содѣйствовало блеску и разнообразію общественной жизни. Несмотря на скудость біографическихъ данныхъ относящихся къ этому періоду жизни Тютчева, можно предположить что пребываніе въ Мюнхенѣ очень полюбилось нашему поэту. Онъ дѣлилъ свое время между разсѣяніемъ свѣта, куда его влекла потребность общества и постоянное поклоненіе женской красотѣ, между поѣздками въ Нарижъ и въ большіе города Германіи, чтеніемъ и бесѣдами съ нѣмецкими учеными и литераторами. Въ этой чужеземной средѣ, самымъ яркимъ напоминаніемъ о далекой родинѣ служилъ ему его дядька, Николай Аѳанасьевичъ Хлоповъ, выняньчившій его съ четырехъ лѣтъ и не разставшійся съ нимъ при выѣздѣ его за границу. Хлоповъ былъ однимъ изъ лучшихъ представителей того исчезнувшаго типа вѣрныхъ и преданныхъ слугъ какими такъ богата была та эпоха. Послѣдовавъ за своимъ молодымъ питомцемъ въ Мюнхенъ, онъ остался вѣренъ чисто-русскимъ обычаямъ, и "въ нѣмецкой квартирѣ Тютчева устроилъ себѣ уютный русскій уголокъ съ иконами и лампадою, словно перенесенный изъ какого-нибудь московскаго прихода Николы на Курьихъ Ножкахъ или въ Сапожкахъ. Онъ взялъ въ свое завѣдываніе хозяйство юнаго дипломата и собственноручно готовилъ ему столъ, угощая его, а порою и его пріятелей-иностранцевъ, произведеніями русской кухни".
Въ 1826 году Тютчевъ женился на вдовѣ Петерсона, бывшаго нашего министра при одномъ изъ второстепенныхъ германскихъ дворовъ. "Урожденная графиня Ботмеръ, она происходила по матери изъ рода Ганштейнъ. Такимъ образомъ Тютчевъ породнился разомъ съ двумя старыми аристократическими фамиліями Баваріи и попалъ въ цѣлый сонмъ Нѣмцевъ-родственниковъ. Скромная гостиная Тютчевыхъ въ Мюнхенѣ, при общительномъ характерѣ прелестной хозяйки, стала скоро сборнымъ мѣстомъ всѣхъ даровитыхъ и вообще замѣчательныхъ людей въ городѣ; особенно часто посѣщалъ ее поэтъ Гейне." Черезъ четыре года послѣ женитьбы, Тютчевъ возилъ свою жену въ Петербургъ, знакомиться съ ея русскими родными, а въ 1833 году былъ по собственному желанію отправленъ курьеромъ съ дипломатическимъ порученіемъ на Іоническіе острова. Въ 1837 году, будучи назначенъ старшимъ секретаремъ въ Туринъ, онъ снова ѣздилъ со всѣмъ своимъ семействомъ въ Петербургъ, гдѣ и оставилъ жену и дѣтей у своихъ родныхъ, желая вѣроятно предварительно осмотрѣться и устроиться въ мѣстѣ своего новаго служенія. Назначеніе въ Туринъ, хотя и было служебнымъ повышеніемъ, вообще мало отвѣчало желаніямъ Тютчева. Столица Піемонта въ то время представляла весьма незначительный политическій центръ, и для нашего поэта, привыкшаго къ общенію съ самыми умными и талантливыми людьми Германіи, жизнь въ этомъ скудномъ городѣ представляла мало привлекательнаго. Притомъ же, здѣсь разразилось надъ нимъ семейное несчастіе: жена его, выѣхавшая къ нему изъ Петербурга на пароходѣ Николай, была застигнута въ морѣ пожаромъ, и хотя успѣла спастись вмѣстѣ съ тремя дѣтьми, но несчастіе это потрясло ея здоровье, и вскорѣ по пріѣздѣ въ Туринъ она умерла. Свѣтлое воспоминаніе объ этой первой подругѣ жизни поэтъ сохранилъ на всегда; ей, между прочимъ, посвящено слѣдующее стихотвореніе его, напоминающее чистые и страстные Пушкинскіе звуки:
Еще томлюсь тоской желаній,
Еще стремлюсь къ тебѣ душой,
И въ сумракѣ воспоминаній
Еще ловлю я образъ твой.... и т. д.
Привычки къ семейной жизни и положеніе его трехъ маленькихъ дочерей, оставшихся безъ матери, побудили Тютчева, какъ это часто случается, жениться вторично, вскорѣ послѣ смерти первой жены, на вдовѣ баронессѣ Дёрнгеймъ, женщинѣ отличавшейся красотой и умомъ и происходившей изъ семейства скорѣе французскаго чѣмъ нѣмецкаго.
Къ эпохѣ службы въ Туринѣ относится извѣстное происшествіе, прервавшее на время служебную карьеру нашего дипломата-поэта. Вотъ какъ разказываетъ о томъ его біографъ:
"Исправляя, за отсутствіемъ посланника, должность повѣреннаго въ дѣлахъ и видя что дѣлъ собственно нѣтъ никакихъ, нашъ поэтъ, въ одинъ прекрасный день, имѣя неотложную надобность съѣздить на короткій срокъ въ Швейцарію, заперъ дверь посольства и отлучился изъ Турина, не испросивъ себѣ формальнаго разрѣшенія. Но эта самовольная отлучка не прошла ему даромъ. О ней узнали въ Петербургѣ, и ему повелѣно было оставить службу, причемъ сняли съ него и званіе камергера...." Тютчевъ тотчасъ переѣхалъ въ свой любимый Мюнхенъ, гдѣ и зажилъ прежнею жизнью, выжидая пока утихнетъ неудовольствіе на него въ Петербургѣ. Однако это случилось не такъ скоро какъ онъ повидимому надѣялся, и въ 1843 году онъ ѣздилъ въ Петербургъ, вѣроятно съ цѣлью нѣсколько устроить свои дѣла, еще и прежде не отличавшіяся порядкомъ, а въ слѣдующемъ году уже окончательно переселился въ Петербургъ со всѣмъ семействомъ. Онъ возвращался въ отечество уже съ пріобрѣтенными правами на общее вниманіе: въ лучшемъ кругу публики знали уже его какъ поэта, а въ большомъ свѣтѣ имя его сопровождалось репутаціею человѣка европейски-образованнаго, остроуміе котораго восхищало избранные умы дипломатическихъ сферъ. Къ этой репутаціи скоро должна была присоединиться и извѣстность его какъ замѣчательнаго политическаго мыслителя: въ 1844 году было напечатано имъ Письмо къ издателю Всеобщей Аугсбургской Газеты, доктору Кольбу, его первый политическій трудъ, обратившій на себя вниманіе европейской печати. Обстоятельства эти, также какъ и личное знакомство съ графомъ Бенкендорфомъ, чрезъ котораго Тютчевъ представилъ на воззрѣніе императора Николая записку политическаго содержанія, заслужившую благосклонное вниманіе государя, содѣйствовали тому что туринскій проступокъ его былъ наконецъ забытъ и ему возвращены служебныя права и почетныя званія, вмѣстѣ съ новымъ назначеніемъ -- состоять по особымъ порученіямъ при государственномъ канцлерѣ. "Вообще появленіе его въ петербургскомъ свѣтѣ, говоритъ г. Аксаковъ, сопровождалось блестящимъ успѣхомъ. Онъ сразу занялъ въ обществѣ то особенное, видное положеніе которое Удерживалъ потомъ до самой своей кончины и на которое давали ему такое право его образованность, его умъ и таланты. Предъ нимъ открылись настежь всѣ двери -- и дворцовъ, и аристократическихъ салоновъ, и скромныхъ литературныхъ гостиныхъ: всѣ наперерывъ желали залучить къ себѣ этого русскаго выходца изъ Европы, этого пріятнаго собесѣдника, привлекавшаго къ себѣ общее вниманіе оригинальною граціей всего своего внѣшняго и духовнаго существа, самостоятельностью мысли, сверкающею остротою своихъ импровизованныхъ рѣчей." Въ 1848 году Тютчевъ былъ назначенъ старшимъ цензоромъ при Особой Канцеляріи Министерства Иностранныхъ Дѣлъ, а въ 1857 году -- предсѣдателемъ Петербургскаго Комитета Иностранной Цензуры, и въ этой послѣдней должности оставался до самой смерти, послѣдовавшей 15го іюля 1873 года въ Царскомъ Селѣ.
Такова повѣсть внѣшней жизни Тютчева, весьма небогатой событіями. Къ величайшему сожалѣнію, этотъ скудный біографическій матеріалъ не можетъ быть пополненъ исторіей его внутренней жизни, такъ какъ ни въ бумагахъ поэта ни въ перепискѣ его, вообще очень экономной, нѣтъ для того почти никакихъ указаній. Одаренный тою высшею, врожденною скромностью которая бываетъ удѣломъ лишь немногихъ истинныхъ талантовъ, Тютчевъ никогда не считалъ себя публичнымъ дѣятелемъ и былъ совершенно чуждъ всякой заботы о славѣ, вниманіи потомства и т. п. Онъ считалъ свою личную жизнь личнымъ своимъ достояніемъ и не потрудился заблаговременно заготовить матеріалъ для будущаго біографа. Самую поэзію свою онъ до такой степени считалъ проявленіемъ своего личнаго чувства, своимъ собственнымъ достояніемъ, что неохотно дѣлился ею съ публикой, и безъ вмѣшательства друзей большая часть его стихотвореній вѣроятно никогда не попала бы въ печать.
Между тѣмъ, едва ли какая-либо литературная жизнь до такой степени нуждается въ указаніяхъ біографическаго свойства какъ именно жизнь Тютчева. Условія при которыхъ зрѣли его поэтическій талантъ и политическая мысль такъ чрезвычайны и повидимому неблагопріятны, что развитіе этого таланта и этой мысли представляютъ до сихъ поръ какую-то загадку. Мы видѣли что на девятнадцатомъ году жизни Тютчевъ уѣхалъ за границу и прожилъ тамъ двадцать два года. Припомнимъ что онъ оставилъ Россію въ эпоху когда только-что раздались первыя пѣсни Пушкина, далеко еще не предвѣщавшія въ немъ будущаго самобытнаго русскаго генія, когда образованное русское общество находилось подъ исключительнымъ вліяніемъ французской литературы, когда о русской народности никто еще не говорилъ въ Россіи, а въ русской политикѣ господствовали идеи Вѣнскаго конгресса и Священнаго Союза. И вотъ, послѣ двадцатадвухлѣтняго скитанія по чужбинѣ, при полномъ почти разобщеніи съ Россіей и при страстномъ участіи въ культурной жизни Запада, Тютчевъ возвращается въ отечество съ русскими стихотвореніями, въ которыхъ изящество формы и языка опередило поэтовъ послѣ-Пушкинскаго періода, и съ политическимъ міросозерцаніемъ основаннымъ на ясномъ пониманіи и страстной защитѣ нашихъ національныхъ интересовъ. "Какимъ же непостижимымъ откровеніемъ внутренняго духа, спрашиваетъ И. С. Аксаковъ, далась ему та чистая, русская, сладкозвучная, мѣрная рѣчь которою мы наслаждаемся въ его поэзіи? Какимъ образомъ тамъ, въ иноземной средѣ, могъ создаться въ немъ русскій поэтъ -- одно изъ лучшихъ украшеній русской словесности?.. Невольно недоумѣваешь, продолжаетъ біографъ, какимъ чудомъ, при извѣстныхъ намъ внѣшнихъ условіяхъ его судьбы, не только не угасло въ немъ русское чувство, но разгорѣлось въ широкій, упорный пламень, но еще кромѣ того сложился и выработался цѣлый, твердый, философскій строй національныхъ воззрѣній."
Чтобы заглянуть въ эти тайники, изъ которыхъ такою чистою струей била поэзія Тютчева, критикѣ остается только изучать его поэтическія произведенія и вглядѣться въ симпатичный образъ самого поэта, такъ хорошо знакомый многомъ звавшимъ его и прекрасно обрисованный біографомъ въ его почтенномъ трудѣ.
Мы упоминали что Тютчевъ былъ вполнѣ "общественный" человѣкъ и никогда не удалялся отъ среды къ которой принадлежалъ по рожденію, воспитанію и служебному положенію. За границей и въ Петербургѣ онъ былъ усерднымъ и всегда желаннымъ посѣтителемъ свѣтскихъ раутовъ. "Но не личный успѣхъ, замѣчаетъ біографъ, не успѣхи самолюбія влекли его къ свѣту. Онъ любилъ его блескъ и красивость; ему нравилась эта театральная, почти международная арена, воздвигнутая на общественныхъ высотахъ, гдѣ въ роскошной сценической обстановкѣ выступаетъ изящная внѣшность европейскаго общежитія со всею прелестью утонченной культуры; гдѣ во имя единства цивилизаціи, условныхъ формъ и приличій, сходятся граждане всего образованнаго міра какъ равноправная труппа актеровъ." Біографъ замѣчаетъ что любя свѣтъ и постоянно вращаясь въ свѣтѣ, Тютчевъ никогда не былъ тѣмъ что называется свѣтскимъ человѣкомъ. "Соблюдая по возможности всѣ внѣшнія свѣтскія приличія, онъ не рабствовалъ предъ rumu душою, не покорялся условной свѣтской морали, хранилъ полную свободу мысли и чувства. Блескъ и обаяніе свѣта возбуждали его нервы, и словно ключомъ било нарушу его вдохновенное, граціозное остроуміе. Но самое проявленіе этой способности не было у него дѣломъ тщеславнаго разчета: онъ самъ тутъ же забывалъ сказанное, никогда не повторялся и охотно предоставлялъ другимъ авторскія права на свои нерѣдко геніальныя изреченія."
Источникъ этого равнодушнаго, нетщеславнаго отношенія къ собственному я находился въ самой натурѣ поэта. "Все блестящее соединеніе даровъ, говоритъ г. Аксаковъ, было у Тютчева какъ бы оправлено скромностью, но скромностью особаго рода, не выставлявшеюся на видъ, и въ которой не было ни малѣйшей умышленности или аффектаціи."
^"Вообще, читаемъ мы въ другомъ мѣстѣ у біографа, это былъ духовный организмъ, трудно дающійся пониманію: тонкій, сложный, много остроумный. Его внутреннее содержаніе было самаго серіознаго качества. Самая способность Тютчева отвлекаться отъ себя и забывать свою личность объясняется тѣмъ что въ основѣ его духа жило искреннее смиреніе: однакожь не какъ христіанская высшая добродѣтель, а съ одной стороны, какъ прирожденное личное и отчасти народное свойство (онъ былъ весь добродушіе и незлобіе); съ другой стороны, какъ постоянное философское сознаніе ограниченности человѣческаго разума и какъ постоянное же сознаніе своей личной нравственной немощи. Преклоняясь умомъ предъ высшими истинами вѣры, онъ возводилъ смиреніе на степенъ философско-нравственнаго историческаго принципа. Поклоненіе человѣческому и было вообще, по его мнѣнію, тѣмъ лживымъ началомъ которое легло въ основаніе историческаго развитія современныхъ народныхъ обществъ на Западѣ. Мы увидимъ какъ рѣзко изобличаетъ онъ въ своихъ политическихъ статьяхъ это гордое самообожаніе разума, связывая съ нимъ объясненіе европейской революціонной эры, и какъ наоборотъ, возвеличиваетъ онъ значеніе духовно-нравственныхъ стихій русской народности."
Мы позволимъ себѣ дополнить эту характеристику одною чертой, безъ которой образъ Тютчева, намъ кажется, будетъ не полонъ. Независимо отъ личнаго смиренія лежавшаго въ основѣ его характера, такъ прекрасно обрисованнаго г. Аксаковымъ, Тютчевъ обладалъ еще въ высшей степени тѣмъ чувствомъ которое можно было назвать стыдливостью таланта. Это не то же самое что смиреніе. Пушкинъ, напримѣръ, не отличался смиреніемъ, но обладалъ стыдливостью таланта, заставлявшею его, какъ извѣстно, прикрывать свое званіе поэта званіемъ свѣтскаго человѣка и русскаго дворянина. Въ основѣ этого чувства лежитъ сознаніе что поэтическій талантъ есть нѣчто предопредѣленное, есть такое преимущество которое не пріобрѣтается никакими человѣческими стараніями и заслугами и которымъ, по этой причинѣ, не должно щеголять предъ другими. Въ этомъ чувствѣ сказывается вмѣстѣ съ тѣмъ убѣжденіе что поэзія есть тайна, въ которую не надо проникать непосвященнымъ и которая отмѣчаетъ своихъ избранниковъ особою печатью. Поэтому тотъ самый Пушкинъ который выходилъ изъ себя когда въ свѣтскомъ обществѣ его принимали какъ поэта могъ не противорѣча себѣ сказать торжественныя и гордыя слова:
Не для житейскаго волненья,
Не для корысти, не для битвъ,
Мы рождены для вдохновенья,
Для звуковъ сладкихъ и молитвъ!
У Тютчева есть однородное по мысли стихотвореніе, принадлежащее молодымъ его годамъ, совсѣмъ незамѣченное въ свое время и очень мало извѣстное понынѣ. Оно называется Silentium и имѣетъ важное значеніе для уясненія личности Тютчева какъ человѣка и поэта; поэтому приводимъ его здѣсь вполнѣ:
Молчи, скрывайся и таи
И чувства и мечты свои!
Пускай въ душевной глубинѣ
И всходятъ и зайдутъ онѣ,
Какъ звѣзды ясныя въ ночи:
Любуйся ими и молчи!
Какъ сердцу высказать себя?
Другому какъ понять тебя?
Пойметъ ли онъ, чѣмъ ты живешь?
Мысль изреченная есть ложь.
Взрывая возмутишь ключи:
Питайся ими и молчи!
Лишь жить въ самомъ себѣ умѣй!
Есть цѣлый міръ въ душѣ твоей
Таинственно-волшебныхъ думъ;
Ихъ заглушитъ наружный шумъ,
Дневные ослѣпятъ лучи:
Внимай ихъ пѣнью и молчи.
Можно сказать утвердительно что Тютчевъ до конца сохранилъ этотъ взглядъ на собственную поэтическую дѣятельность какъ на тайное проявленіе чувства, тайное отправленіе духовной потребности. Этимъ объясняется и извѣстное равнодушіе его къ судьбѣ своихъ стихотвореній, къ ихъ собиранію, печатанію, къ ихъ успѣху въ публикѣ и въ литературныхъ кружкахъ. Во всемъ этомъ самъ Тютчевъ не принималъ почти никакого личнаго участія. Первыя, очень раннія стихотворенія его появились въ двадцатыхъ годахъ въ альманахахъ Раича и въ затѣянномъ имъ журналѣ Галатея, и кажется обязаны своимъ появленіемъ въ печати желанію молодаго поэта сдѣлать удовольствіе своему бывшему наставнику, къ которому онъ до конца сохранилъ признательное чувство. Какъ мало участвовало здѣсь авторское самолюбіе, видно изъ того что стихотворенія являлись въ печати безъ подписи, и спустя значительное время послѣ того какъ они были написаны. Въ 1836 году, князь Гагаринъ (извѣстный своимъ переходомъ въ орденъ іезуитовъ), познакомившись въ Мюнхенѣ съ Тютчевымъ и съ его поэтическимъ дарованіемъ, собралъ нѣсколько его стихотвореній и послалъ ихъ къ Пушкину, издававшему тогда Современникъ. Пушкинъ тотчасъ понялъ сколько таланта въ этихъ небрежныхъ, неотдѣланныхъ, коротенькихъ стихотвореніяхъ, и началъ печатать ихъ въ своемъ журналѣ, подъ общимъ заглавіемъ: Стихотворенія присланныя изъ Германіи, и за подписью Ѳ. Т. По смерти Пушкина, новая редакція продолжала печатать въ Современникѣ до 1840 года ежегодно по нѣскольку піесъ Тютчева; всего въ этомъ журналѣ было напечатано до сорока его стихотвореній, въ томъ числѣ повторены нѣкоторыя уже печатавшіяся въ изданіяхъ Раича, такъ какъ эти изданія почти не имѣли читателей.
Съ 1840 года, въ теченіе четырнадцати лѣтъ, не появилось въ печати ни одного стихотворенія Тютчева, несмотря на то что этотъ періодъ его жизни былъ наиболѣе обиленъ поэтическимъ творчествомъ. Ни публика, ни литературная критика повидимому совсѣмъ не интересовались поэтомъ, первыя произведенія котораго, несмотря на оцѣнку Пушкина, прошли совершенно незамѣченными. Только въ 1850 году, четверть вѣка спустя послѣ начала поэтической дѣятельности Тютчева, въ Современникѣ, перешедшемъ уже подъ третью редакцію, появилась критическая статья г. Некрасова, подъ заглавіемъ Русскіе второстепенные поэты, посвященная Тютчеву. Авторъ этой статьи оговаривался что "второстепеннымъ" поэтомъ назвалъ онъ Тютчева не по степени дарованія, а по степени извѣстности, и указывалъ его стихотвореніямъ мѣсто на ряду съ лучшими произведеніями русскаго поэтическаго генія. Спустя четыре года послѣ этой первой оцѣнки дарованія Тютчева, И. С. Тургеневъ, познакомившись съ нимъ, уговорилъ его предоставить ему редакцію всѣхъ его стихотвореній, какія могъ собрать -- и такимъ образомъ составилась небольшая книжка вышедшая въ 1854 году приложеніемъ къ Современнику. Послѣднее, значительно пополненное, изданіе стиховъ Тютчева вышло въ 1868 году въ Москвѣ: но много тесъ, импровизацій, записанныхъ на клочкахъ или вовсе не записанныхъ, погибло навсегда для публики.
Впрочемъ, еслибъ эти потерянные отрывки поэтическихъ думъ Тютчева и увидѣли когда-нибудь свѣтъ -- оставленное имъ поэтическое наслѣдіе и тогда было бы очень не велико по внѣшнимъ размѣрамъ. Изъ поэтовъ съ большимъ талантомъ Тютчевъ написалъ конечно меньше всѣхъ, несмотря на то что періодъ поэтическаго творчества продолжался у него цѣлыхъ пятьдесятъ лѣтъ. Но даже и въ той маленькой книжечкѣ стихотвореній Тютчева, которая извѣстна публикѣ, не всѣ листки представляютъ равное достоинство: рядомъ съ произведеніями заслуживающими стоять подлѣ Пушкина, есть піесы очень слабыя и совершенно неотдѣланныя. Такая скудость производительности зависѣла у Тютчева конечно не отъ бѣдности его мысли, его внутренняго содержанія. Какъ ни мало написалъ онъ, о немъ нельзя сказать что его не хватило на большее. Для объясненія малой производительности его таланта надо обратиться къ особеннымъ условіямъ его'поэтическаго творчества. "Стихи у него, справедливо замѣчаетъ его біографъ, не были плодомъ труда, хотя бы и вдохновеннаго, но все же труда, подчасъ даже усидчиваго у нѣкоторыхъ поэтовъ. Когда онъ ихъ писалъ, то писалъ невольно, удовлетворяя настоятельной, неотвязчивой потребности, потому что онъ не могъ ихъ не написать: вѣрнѣе сказать, что ихъ не писалъ, а только записывала. Они не сочинялись, а творились. Они сами собой складывались въ его головѣ, и онъ только ронялъ ихъ на бумагу, на первый лопавшійся лоскутокъ. Если же некому было припрятать къ мѣсту оброненное, подобрать эти лоскутки, то они нерѣдко и пропадали."
Въ Тютчевѣ не было никакой объективной поэзіи: онъ не написалъ ни одной поэмы, не оставилъ ни одного драматическаго отрывка. Риѳмы начинали складываться у него подъ давленіемъ внезапно овладѣвшаго имъ личнаго чувства, котораго онъ не могъ и не хотѣлъ воплотить въ чужомъ объективномъ образѣ; лучшія стихотворенія его носятъ строго-лирическій характеръ; это какъ бы испаренія отлетавшія отъ его думъ и чувствъ. Немногія попытки въ полу-эпическомъ родѣ оставленныя Тютчевымъ гораздо слабѣе его чисто-лирическихъ стихотвореній и ясно свидѣтельствуютъ что объективность не лежала ни въ его натурѣ, ни въ его поэтическомъ талантѣ.
Какъ ни мало по объему поэтическое наслѣдіе Тютчева, въ немъ отразились всѣ стороны его внутренней жизни, все то на что отзывалось его личное я въ природѣ и въ человѣческомъ обществѣ. При чрезвычайной субъективности его поэзіи, она во многомъ пополняетъ скудость біографическаго матеріала и указываетъ на струны чаще и сильнѣе другихъ звучавшія въ его душѣ. Тонкое и сочувственное пониманіе природы, въ которой онъ, вмѣстѣ съ величайшими пейзажистами, искалъ не яркихъ красокъ и эффектовъ, а нѣжной глубины тоновъ и незримо разлитаго чувства; томленіе своего поэтическаго я, своего мятущагося духа, подавленнаго ограниченностью творческой силы предъ широкимъ размахомъ мысли, уносившимъ его неизмѣримо дальше и выше того что могло охватить вещество стихотворной рѣчи; и наконецъ отраженіе его чаяній и думъ какъ политическаго мыслителя, съ безпокойнымъ и грустнымъ вниманіемъ слѣдившаго въ теченіи полувѣка за борьбою враждебныхъ элементовъ въ человѣческомъ обществѣ -- вотъ чѣмъ исчерпывается содержаніе тѣхъ поэтическихъ произведеній Тютчева которыя, по выраженію г. Тургенева, "пройдутъ изъ конца въ конецъ всю Россію и переживутъ многое въ современной литературѣ что теперь кажется долговѣчнымъ и пользуется шумнымъ успѣхомъ."
Мы сказали что въ неодушевленной природѣ Тютчевъ не искалъ ни яркихъ красокъ, ни эффектовъ, но умѣлъ чувствовать нѣжную красоту тѣхъ картинъ и явленій въ которыхъ менѣе художественный взглядъ ничего бы не замѣтилъ, кромѣ скуки и холода. Нѣкоторыя такія картины, отмѣченныя въ стихотвореніяхъ Тютчева, показываютъ въ немъ огромный талантъ пейзажиста. Напомнимъ для примѣра одно изъ его раннихъ и болѣе другихъ извѣстное стихотвореніе:
Есть въ свѣтлости осеннихъ вечеровъ
Умильная, таинственная прелесть....
Зловѣщій блескъ и пестрота деревъ,
Багряныхъ листьевъ томный, легкій шелестъ,
Туманная и тихая лазурь
Надъ грустно сиротѣющей землею,
И какъ предчувствіе сходящихъ бурь,
Порывистый, холодный вѣтръ порою.
Ущербъ, изнеможенье, и на всемъ
Та кроткая улыбка увяданья
Что въ существѣ разумномъ мы зовемъ
Возвышенной стыдливостью страданья....
Чѣмъ болѣе вдумываешься въ это прелестное, законченное стихотвореніе, тѣмъ болѣе начинаешь любить и его, и изображенную въ немъ картину, которая очевидно долго нѣжила и волновала поэта, пока не одухотворилась въ образѣ женщины, кротко увядающей въ возвышенной стыдливости страданья. Всего только двѣнадцать строчекъ понадобилось Тютчеву чтобы создать во всей полнотѣ этотъ плѣнительный образъ.... Такъ можетъ творить, конечно, только истинный поэтъ, для котораго не существуютъ никакія внѣшнія соображенія стихотворной профессіи. Замѣтимъ притомъ что Тютчевъ владѣлъ въ высшей степени той тайной искусства которую художники называютъ умѣньемъ довести картину до строгаго единства тона.
Рядомъ съ этимъ стихотвореніемъ можно поставить также слѣдующее, въ которомъ самый стихъ прозраченъ и ясенъ какъ воздухъ разлитый въ картинѣ:
Есть въ осени первоначальной
Короткая, но дивная пора:
Весь день стоитъ какъ бы хрустальный
И лучезарны небеса,
Гдѣ бодрый серпъ гулялъ и падалъ колосъ,
Теперь ужь пусто все -- просторъ вездѣ --
Лишь паутины тонкій волосъ
Блеститъ на праздной бороздѣ.
Пустѣетъ воздухъ, птицъ не слышно болѣ,
Но далеко еще до первыхъ зимнихъ бурь,
И льется чистая и теплая лазурь
На отдыхающее поле.
Достаточно указать на такія черты какъ напримѣръ: пустѣетъ воздухъ или "паутины тонкій волосъ блеститъ на праздной бороздѣ", чтобы человѣкъ привыкшій наблюдать природу глазомъ художника, сразу почувствовалъ что здѣсь въ поэтическое слово вылилось именно то что составляетъ главный признакъ въ картинѣ, господствуетъ въ ней и не находитъ ни объясненія, ни выраженія на языкѣ обыкновеннаго наблюдателя.
Есть у Тютчева еще одно стихотвореніе въ которомъ поэзія такъ близко совладаетъ съ живописью что кажется будто оба эти искусства имѣютъ даже одну и ту же технику. Это піеса озаглавленная: Дорога изъ Кенигсберга въ Петербургу.
Родной ландшафтъ подъ дымчатымъ навѣсомъ
Огромной тучи снѣговой;
Синѣетъ далъ съ ея угрюмымъ лѣсомъ,
Окутаннымъ осенней мглой!
Все голо тамъ и пусто, необъятно
Въ однообразіи нѣмомъ;
Мѣстами лишь просвѣчиваютъ пятна
Стоячихъ водъ, покрытыхъ первымъ льдомъ.
Но поэтъ на минуту сдѣлавшійся пейзажистомъ вспоминаетъ что въ его власти сообщить картинѣ нѣчто такое что неподвластно краскамъ и кисти и что можетъ дать одна только поэзія, менѣе ограниченная веществомъ своего матеріала чѣмъ всѣ другія искусства. Изъ области красокъ и тоновъ онъ выходитъ въ область духа и продолжаетъ такимъ образомъ:
Ни звуковъ здѣсь, ни красокъ, ни движенья:
Жизнь отошла, и покорясь судьбѣ,
Въ какомъ-то забытьи изнеможенья
Здѣсь человѣкъ лишь снится самъ себѣ.
Такъ по печальной картинѣ ливонскихъ пустынь расплывается незримымъ теченіемъ пустынность самой жизни, матерія красокъ одухотворяется, и поэтическое созданіе подучаетъ изумателыіую полноту -- въ какомъ-нибудь десяткѣ какъ бы небрегкно оброненныхъ строкъ!
Вообще можно сказать что немногіе изъ нашихъ поэтовъ умѣли такъ тонко понимать и чувствовать природу, какъ Тютчевъ. Съ полнымъ сознаніемъ онъ могъ выразиться въ одномъ своемъ стихотвореніи:
Не то, что мните вы, природа --
Не слѣпокъ, не бездушный ликъ;
Въ ней есть душа, въ ней есть свобода,
Въ ней есть любовь, въ ней есть языкъ.
Это чувство природы было до того сильно въ поэтѣ что она почти всегда и совершенно непринужденно олицетворялась у него. Онъ постоянно видѣлъ въ природѣ нѣчто живое, видѣлъ душу и образъ, такой же кроткій и плѣнительно-нѣжный какъ тѣ осеннія картины которыми онъ преимущественно любовался. Мы уже видѣли на нѣсколькихъ примѣрахъ какъ свободно и непреднамѣренно являлось у него это одухотвореніе природы. Напомнимъ кстати еще одно его стихотвореніе, гдѣ онъ опять возвращается къ тому же самому образу кроткаго увяданія и изнеможенія. По фактурѣ стиха, по возвышенной простотѣ и экономіи рѣчи, по искусству показать лирическое содержаніе пейзажа, это маленькое стихотвореніе одно изъ лучшихъ въ цѣлой книжкѣ:
Обвѣянъ вѣщею дремотой,
Полураздѣтый лѣсъ груститъ;
Изъ лѣтнихъ листьевъ развѣ сотый,
Блестя осенней позолотой,
Еще на вѣткѣ шелеститъ.
Гляжу съ участьемъ умиленнымъ
Когда, пробившись изъ-за тучъ,
Вдругъ по деревьямъ испещреннымъ
Молніевидный брызнетъ лучъ.
Какъ увядающее мило,
Какая прелесть въ немъ для насъ,
Когда, что такъ цвѣло и жило,
Теперь такъ немощно и хило
Въ послѣдній улыбнется разъ!
Стихотвореніе изумительно по тому единству съ какимъ поэтъ и природа охвачены въ немъ однимъ и тѣмъ же чувствомъ. Въ этомъ отношеніи съ нимъ рядомъ можно поставить только стихотвореніе того же Тютчева, написанное имъ уже въ старости:
О этотъ югъ, о эта Ницца,
О какъ ихъ блескъ меня тревожитъ!
Мысль, какъ подстрѣленная птица,
Подняться хочетъ и не можетъ.
Нѣтъ ни полета, ни размаху,
Висятъ подломанныя крылья,
И вся дрожитъ, прижавшись къ праху,
Въ сознаньи грустнаго безсилья.
Если въ приведенныхъ прежде стихотвореніяхъ поэтъ выразилъ то ласковое, разнѣженное и сострадающее чувство которое будитъ въ его душѣ увядающая осенняя природа, то въ этихъ восьми строкахъ съ тою же изящною поэтическою образностью выражено изнеможеніе духа, угнетаемаго блескомъ и зноемъ горячаго южнаго лѣта. О Тютчевѣ, какъ поэтѣ-пейзажистѣ, можно добавить что онъ не только понималъ и любилъ природу, но ж илъ въ ней и каждое ея явленіе было для него полно мысли.
Слѣдуетъ замѣтить что будучи поэтомъ исключительно лирическимъ -- до такой степени что даже неодушевленная природа наполнялась въ его поэзіи лирическимъ содержаніемъ -- Тютчевъ ни въ какомъ случаѣ не былъ бѣденъ образами. Каждое изъ приведенныхъ уже нами его стихотвореній даетъ образъ всегда поэтическій и изящный; въ особенности послѣднее, гдѣ изнеможеніе духа выражено съ замѣчательною смѣлостью олицетворенія. Но у Тютчева есть стихотворенія достигающія высокой образности и пластичности: таково напримѣръ слѣдующее:
Лѣниво дышитъ полдень мглистый,
Лѣниво катится рѣка,
И въ тверди пламенной и чистой
Лѣниво таютъ облака.
И всю природу какъ туманъ
Дремота жаркая объемлетъ,
И самъ теперь великій Панъ
Въ пещерѣ нимфъ спокойно дремлетъ.
Къ тому же почти антологическому роду можно отнести и другое стихотвореніе;
Песокъ сыпучій по колѣни...
Мы ѣдемъ; поздно меркнетъ день,
И сосенъ по дорогѣ тѣни
Уже въ одну слилися тѣнь.
Чернѣй и чаще боръ глубокій...
Какія грустныя мѣста!
Ночь хмурая, какъ звѣрь стоокій,
Глядитъ изъ каждаго куста...
Если мы обратимся къ источнику такихъ, какъ выражался другой поэтъ, сострастныхъ отношеній Тютчева къ природѣ, мы должны будемъ признать что эти отношенія питались, кромѣ общаго художественнаго содержанія всей натуры поэта, сознаніемъ глубокаго разлада между его внутреннимъ міромъ и тѣми нравственными и политическими явленіями за которыми Тютчевъ признавалъ значеніе какъ за господствующимъ теченіемъ въ исторіи европейскаго общества XIX вѣка. Мы еще возвратимся къ политическому міросозерцанію и общественнымъ симпатіямъ Тютчева; теперь замѣтимъ только что эти симпатіи, глубоко враждебныя торжествующимъ идеямъ времени, заставляли Тютчева все болѣе и болѣе уходить въ себя и искать дружественныхъ стихій внѣ того общества съ которымъ онъ молился разнымъ богамъ. По общительности своей натуры, питавшей въ немъ постоянную потребность свѣта, толпы, онъ никогда не могъ сдѣлаться мизантропомъ или анахоретомъ, но въ немъ были тайники которые онъ бережно охранялъ отъ чужаго взгляда; были такія струны которыя требовали отвѣта и на которыя не отвѣчалъ даже тотъ высшій міръ европейской интеллигенціи гдѣ онъ провелъ свои лучшіе годы. Здѣсь одинъ изъ источниковъ того душевнаго разлада который неоднократно выраженъ имъ въ его поэзіи, въ особенности въ слѣдующемъ общеизвѣстномъ стихотвореніи:
Душа моя -- элизіумъ тѣней!
Тѣней безмолвныхъ, свѣтлыхъ и прекрасныхъ,
Ни замысламъ годины буйной сей,
Ни радостямъ, ни горю не причастныхъ.
Душа моя -- элизіумъ тѣней!
Что общаго межь жизнью и тобою --
Межъ вами, призраки минувшихъ лучшихъ дней,
И сей безчувственной толпою?
Въ другомъ стихотвореніи, написанномъ почти одновременно, т.-е. еще въ молодую пору, Тютчевъ восклицалъ:
Какъ грустно полусонной тѣнью,
Съ изнеможеніемъ въ кости,
На встрѣчу солнцу и движенью
За новымъ племенемъ брести!
Это не стонъ старческой немощи (стихотвореніе явилось въ печати въ 1836 году, а написано вѣроятно ранѣе), а болѣзненное ощущеніе разлада который поэтъ чувствовалъ между своимъ внутреннимъ міромъ и кипѣвшею вокругъ него жизнью, смыслу которой онъ не могъ сочувствовать. Тютчевъ не былъ поэтомъ вѣка, страдающимъ его немощами, его сомнѣніемъ и безвѣріемъ, подобно Гейне, съ которымъ онъ былъ лично близокъ; въ его поэзіи не слышатся болѣзненно-звенящій струны, какъ у всѣхъ почти поэтовъ нашей эпохи,-- но онъ испыталъ всѣ невыгоды жить и Мыслить среди общества пренебрегавшаго самыми завѣтными его идеалами, и притомъ общества все-таки страстно имъ любимаго. Этотъ разладъ, эта двойственность сказались въ другомъ прекрасномъ стихотворенія, написанномъ впрочемъ гораздо позднѣе:
О вѣщая душа моя,
О сердце, полное тревоги,
О какъ ты бьешься на порогѣ
Какъ бы двойного бытія!
Въ этомъ глубоко-прочувствованномъ стихотворенія слышится уже отголосокъ того угнетающаго сознанія собственнаго безсилія которымъ страдалъ Тютчевъ всю жизнь и которое сложилось въ образъ въ приведенномъ выше стихотвореніи: Ницца. Причина этого безсилія лежала не въ одномъ, только разладѣ съ общимъ теченіемъ вѣка, но и въ свойствахъ самаго таланта Тютчева, въ сознаваемой имъ ограниченности своихъ творческихъ силъ. Онъ понималъ что эти силы не подымутся до высоты полета какимъ владѣла его мысль, и что самыя глубокія и широкія его думы, самые величавые образы лелѣянные его воображеніемъ, останутся невысказанными и невоплощенными. Онъ не могъ отдаться весь поэтическому творчеству, какъ по свойству самой натуры своей, враждебной продолжительному напряженному труду, такъ и по внѣшнимъ условіямъ своей жизни, лучшая частъ которой проведена за границей, среди обстановки наименѣе способной питать творческія потребности русскаго поэта. Самый талантъ Тютчева, чисто лирическій, въ высшей степени субъективный, былъ не въ силахъ создать что-либо большое, грандіозное, гдѣ его художественные и нравственные идеалы воплотились бы въ тѣхъ размѣрахъ въ какихъ они были присущи его духу и мысли. Разочарованіе художника сознающаго ограниченность своихъ творческихъ силъ имѣетъ въ себѣ нѣчто въ высшей степени трагическое, и, какъ кажется, именно этотъ мотивъ выразился въ одномъ изъ самыхъ сильныхъ стихотвореній Тютчева:
Какъ надъ горячею золой
Дымится свитокъ и сгараетъ,
И огнь сокрытый и глухой
Слова и строки поражаетъ --
Такъ грустно тлится жизнь моя
И съ каждымъ днемъ уходитъ дымомъ,
Такъ постепенно гасну я
Въ однообразьѣ нестерпимомъ...
О небо, еслибы хоть разъ
Сей пламень развился по волѣ,
И не томясь, не мучась долѣ,
Я просіялъ бы и погасъ!
Еще прежде чѣмъ публика могла вполнѣ ознакомиться съ поэзіей Тютчева, въ литературныхъ кружкахъ утвердилось мнѣніе что этотъ поэтъ, написавшій такъ немного и такъ мало заботившійся о своей авторской репутаціи, тѣмъ не менѣе имѣлъ большое вліяніе на нашу поэзію послѣ-Пушкинскаго періода. Между вѣкомъ Пушкина и послѣдующимъ движеніемъ, Тютчевъ служилъ живою связью, живымъ поэтическимъ посредникомъ. Его творчество, такъ мало похожее на стихотворную профессію, исходило изъ той же непосредственной артистической потребности какъ и у Пушкина; въ его стихахъ часто слышались еще Пушкинскіе звуки; но вмѣстѣ съ тѣмъ въ нихъ отражается уже та потребность рефлексіи, которая сдѣлалась однимъ изъ признаковъ новой поэзіи. Философскій элементъ входитъ уже въ самыя раннія его произведенія, и притомъ впервые въ нашей поэзіи. Уже одно это обстоятельство должно было поставить Тютчева въ положеніе очень вліятельное въ средѣ новыхъ поэтовъ, и дѣйствительно вліяніе его на нихъ замѣтно почти въ той же мѣрѣ какъ и вліяніе Гейне -- этого другаго вдохновителя нашей поэзіи сороковыхъ и пятидесятыхъ годовъ. Тютчевъ самъ не подчинился авторитету нѣмецкаго поэта, внутреннее содержаніе котораго было совершенно противоположно его собственнымъ началамъ, и обстоятельство это не осталось безъ результата для нашей поэзіи. Вліяніе Тютчева представляло значительный противовѣсъ вліянію Гейне, смягчало его, вносило въ его страдальческіе и отрицающіе мотивы извѣстную гармонію. Тютчевъ былъ сынъ той же эпохи, той же цивилизаціи какъ я Гейне, его умъ угнетала та же тревожная потребность рефлексіи и анализа, но въ немъ очень сильно сказалась его славянская природа, которая не можетъ успокоиться на одной ненависти и отрицаніи и въ которой всегда сохраняется нѣчто женственное. На чужбинѣ, окруженный подавляющими впечатлѣніями европейской культуры, которой онъ никогда не былъ притомъ враждебенъ, Тютчевъ явилъ въ своей поэзіи элементы преимущественно присущіе русскому духу и русскому чувству. Мы уже не говоримъ о его стихотвореніяхъ позднѣйшаго періода, все содержаніе которыхъ коренится въ глубоко-національной идеѣ: но даже въ произведеніяхъ его молодости, чуждыхъ всякой политической мысли, замѣтно сказываются чисто русскіе мотивы. Таковы ласковое и такъ-сказать любовное отношеніе къ природѣ, непосредственная потребность олицетворенія ея въ милыхъ и нѣжныхъ образахъ, тонкое пониманіе простоты, постоянное предпочтеніе скромныхъ и даже унылыхъ картинъ всему яркому и грандіозному. Пейзажъ Тютчева по всей справедливости долженъ быть названъ русскимъ пейзажемъ, хотя его гораздо чаще вдохновляла природа западной Европы. Но и въ Швейцаріи, и въ Италіи, изъ Германіи онъ неизмѣнно носилъ въ себѣ то русское чувство, которое заставляло его постигать свою родину глубже чѣмъ многіе прожившіе весь вѣкъ въ Россіи. Достаточно привести хотя бы слѣдующее стихотвореніе, въ которомъ это постиженіе русскаго духа и русской красоты выразилось съ замѣчательною силою и изяществомъ:
Эти бѣдныя селенья,
Эта скудная природа --
Край родной долготерпѣнья,
Край ты Русскаго народа!
Не пойметъ и не замѣтитъ
Гордый взоръ иноплеменный
Что сквозитъ и тайно свѣтитъ
Въ наготѣ твоей смиренной.
Удрученный ношей крестной,
Всю тебя, земля родная,
Въ рабскомъ видѣ Царь Небесный
Исходилъ благословляя...
Это глубокое русское чувство, перенесенное Тютчевымъ на чужбину, безъ сомнѣнія много помогало ему, среди обнимавшаго его европейскаго вліянія, сохранить самостоятельное и своеобразное отношеніе къ западной культурѣ. Оно сказалось и въ статьяхъ политическаго содержанія и во многихъ стихотвореніяхъ. Оно заставило Тютчева сказать въ стихотвореніи Нашъ вѣкъ:
Не плоть, а духъ растлился въ наши дни,
И человѣкъ отчаянно тоскуетъ.
Онъ къ свѣту рвется изъ ночной тѣни
И свѣтъ обрѣтши ропщетъ и бунтуетъ...
Безвѣріемъ палимъ и изсушенъ,
Невыносимое онъ днесь выноситъ...
И сознаетъ свою погибель онъ,
И жаждетъ вѣры... но о ней не проситъ.
Не скажетъ вѣкъ съ молитвой и слезой,
Какъ ни скорбитъ предъ замкнутою дверью:
"Впусти меня! Я вѣрю, Боже мой!
Приди на помощь моему невѣрью!"
То же отрицательное отношеніе къ началамъ и идеямъ вѣка заставило Тютчева сказать въ другомъ стихотвореніи:
О этотъ вѣкъ, воспитанный въ крамолахъ,
Вѣкъ безъ души, съ озлобленнымъ умомъ,
На площадяхъ, въ палатахъ, на престолахъ,
Вездѣ онъ правды личнымъ сталъ врагомъ!
Идеи выраженныя въ этихъ поэтическихъ строкахъ не были у Тютчева результатомъ минутнаго и случайнаго вдохновенія, но находились въ связи съ опредѣленнымъ и цѣльнымъ міросозерцаніемъ которое онъ выносилъ на чужбинѣ и которому остался вѣренъ до послѣднихъ минутъ жизни. Намъ необходимо познакомиться съ главными основаніями этого міросозерцанія, такъ какъ изъ него вышелъ цѣлый рядъ стихотвореній, имѣющихъ несомнѣнный интересъ и значеніе.
Въ статьѣ: La Russie et la Revolution, написанной тотчасъ вслѣдъ за февральскою революціей, Тютчевъ слѣдующимъ образомъ объяснилъ происхожденіе а смыслъ этого кроваваго событія, поставившаго вверхъ дномъ половину Европы:
"Уже съ давнихъ поръ въ Европѣ только двѣ дѣйствительна силы, двѣ истинныя державы: Революція и Россія. Онѣ теперь сошлись литомъ къ лицу, а завтра можетъ -быть схватятся. Между тою и другою не можетъ быть ни договоровъ, ни сдѣлокъ. Что для одной жизнь -- для другой смерть. Отъ исхода борьбы завязавшейся между ними, величайшей борьбы когда-либо видѣнной міромъ, зависитъ на многіе вѣки вся политическая и религіозная будущность человѣчества... Это соперничество бьетъ теперь всѣмъ въ глаза,-- но несмотря на то такова несмысленность вѣка притупленнаго мудрованіемъ, что современное поколѣніе, въ виду такого громаднаго факта, далеко еще не сознало его настоящаго значенія и его причинъ. Ему искали разъясненія въ соображеніяхъ политическихъ; пытались истолковать различіемъ понятій чисто человѣческихъ о благоустройствѣ... Нѣтъ. Противоборство Революціи съ Россіей исходитъ изъ причинъ несравненно болѣе глубокихъ.
"Россія прежде всего держава христіанская; Русскій народъ христіанинъ не въ силу только православія своихъ вѣрованій, но въ силу того что еще задушевнѣе вѣрованій. Онъ христіанинъ по той способности къ самоотверженію и самопожертвованію которая составляетъ какъ бы основу его нравственной природы. Революція же прежде всего врагъ христіанства. Антихристіанскимъ духомъ одушевлена революція: вотъ ея существенный, ей именно свойственный характеръ.
"Человѣческое я, хотящее зависѣть только отъ самого себя, не признающее, не принимающее никакого закона, кромѣ собственнаго изволенія,-- человѣческое я, однимъ словомъ, поставляющее себя вмѣсто Бога -- явленіе конечно не новое межь людьми, но что было ново -- это самовластіе человѣческаго я, возведенное на степень политическаго и соціональнаго права и его притязаніе въ силу такого права овладѣть человѣческимъ обществомъ. Эта-то новизна и назвалась въ 1789 году французскою революціей."
Въ другой статьѣ: La question romaine et la Papauté, Тютчевъ приводитъ свой взглядъ на революцію въ связь съ Римскимъ вопросомъ, доказывая что папство представляетъ на Западѣ единственную силу могущую противостоять революціи до поры до времени, но неспособную побѣдить ее, вслѣдствіе своего разрыва со вселенскою церковью. "Можно безошибочно утверждать, говоритъ Тютчевъ, что въ настоящее время все что на западѣ осталось еще отъ положительнаго христіанства, прямо или косвенно примыкаетъ къ римскому католицизму, которому папство служитъ какъ бы связью свода и условіемъ бытія. Протестантизмъ, котораго едва достало на три вѣка, чахнетъ и вымараетъ." Такимъ образомъ революція и папство стоятъ другъ противъ друга съ оружіемъ въ рукахъ, и въ этой борьбѣ должно погибнуть для западнаго человѣчества то христіанское начало которымъ оно жило почти двѣ тысячи лѣтъ. "Еслибы лапа былъ только епископомъ, продолжаетъ Тютчевъ, еслибы папство осталось вѣрнымъ своему происхожденію, революція, подобно всякому гоненію, въ отношеніи къ нему была бы безсильна. Но именно потому что папство приняло въ себя начало чужеродное, начало смерти и тлѣна, оно стало доступно ударамъ. Изъ всѣхъ учрежденій созданныхъ папствомъ, отторгшимся отъ единства съ православною церковью, сильнѣе всѣхъ подвигло къ окончательному разрыву учрежденіе свѣтской власти -- и теперь именно объ это учрежденіе и суждено ему претыкаться, объ него сломиться. Такова грозная логика исторіи!" Исходъ изъ этихъ роковымъ образомъ осложнившихся затрудненій Тютчевъ видитъ лишь въ возсоединеніи западнаго христіанства съ восточною церковью, на условіяхъ не только возстановленія вселенскаго догмата, но и отреченія отъ политической роли папства. Въ близкую возможность такого міроваго событія Тютчевъ не вѣрилъ, но находилъ необходимымъ указывать на него постоянно, какъ на единственный надежный исходъ, на единственное спасеніе отъ революціонной отравы заразившей человѣчество -- не только народы, но и правительства. Замѣчательно что въ позднѣйшей частной перепискѣ, любопытныя выдержки изъ которой мы находимъ въ статьѣ г. Аксакова, Тютчевъ въ своемъ основномъ взглядѣ на революцію искалъ объясненія главнѣйшихъ явленій текущей политической жизни. Такъ напримѣръ, по поводу борьбы нѣмецкаго правительства съ клерикалами, онъ писалъ въ февралѣ 1873 года: "Что меня наиболѣе поражаетъ въ современномъ состояніи умовъ въ Европѣ, это недостатокъ разумной оцѣнки нѣкоторыхъ наиважнѣйшихъ явленій современной эпохи -- напримѣръ того что творится теперь въ Германіи. Въ первый разъ еще, послѣ долгихъ временъ, гражданская власть заходитъ такъ далеко въ явной войнѣ съ христіанскимъ принципомъ или съ церковью. Чувствуется что подъ предлогомъ борьбы съ такими направленіями какъ ультрамонтанизмъ или іезуитизмъ, кроется на самомъ днѣ этой борьбы присутствіе элемента антихристіанскаго, и съ изумленіемъ спрашиваешь себя: откуда онъ? А однакоже нѣтъ ничего проще: онъ исходитъ изъ среды въ которой призванъ жить и двигаться -- онъ привносится самимъ современнымъ человѣкомъ. Это дальнѣйшее выполненіе все того же дѣда, обоготворенія человѣка человѣкомъ. Это все та же человѣческая воля возведенная въ нѣчто абсолютное и державное, въ законъ верховный и безусловный... Это просто-напросто возвратъ христіанской цивилизаціи къ римскому варварству, и въ этомъ отношеніи князь Бисмаркъ не столько возстановитель Германской имперіи, сколько возстановитель преданій имперіи Римской. Отсюда этотъ характеръ варварства которымъ запечатлѣны пріемы послѣдней войны, что-то систематически безпощадное, что ужаснуло міръ. Вотъ этотъ-то элементъ, который въ древнемъ Римѣ былъ такъ-сказать личнымъ врагомъ Христа, этотъ-то элементъ, по мѣрѣ того какъ онъ болѣе и болѣе станетъ овладѣвать политикою современныхъ европейскихъ государствъ, онъ-то и поселитъ въ нихъ, даже безъ ихъ вѣдома, личную враждебность къ христіанской церкви и въ особенности къ католической. Ибо между абсолютизмомъ человѣческой воли и закономъ Христовымъ немыслима мирная сдѣлка: это и есть Кесарь что вѣчно воюетъ со Христомъ..."
Приведенными чертами характеризуются главныя основанія воззрѣній Тютчева на политическіе и соціальные вопросы, постоянно и глубоко занимавшіе его мысль и часто служившіе темою для его поэтическаго вдохновенія. Мы сочли нужнымъ опредѣлить въ немногихъ словахъ сущность его міровоззрѣнія, такъ какъ оно служитъ необходимымъ объясненіемъ ко многимъ его стихотвореніямъ. Въ подробности мы не входимъ, отсылая за ними къ труду г. Аксакова.
Отрицательное отношеніе къ революціонному принципу, разрушающему христіанскій идеалъ и ставящему на мѣсто его пустоту и ограниченность самообожающаго человѣческаго я,-- выразилось у Тютчева во многихъ стихотвореніяхъ. Но чувство смутнаго унышя предъ этимъ призракомъ пустоты, царящимъ надъ міромъ, нигдѣ не высказалось у него въ такомъ поэтическомъ образѣ, какъ въ слѣдующемъ стихотвореніи, гдѣ мысль почти неотдѣлима отъ воплотившей ее фантазіи:
Какъ Океанъ объемлетъ шаръ земной,
Земная жизнь кругомъ объята снами,
Настанетъ ночь, а звучными волнами
Стихія бьетъ о берегъ свой.
То гласъ ея: онъ нудитъ насъ и проситъ.
Ужь въ пристани волшебный ожилъ челнъ....
Приливъ растетъ и быстро васъ уноситъ
Въ неизмѣримость темныхъ волнъ.
Небесный сводъ, горящій славой звѣздной,
Таинственно глядитъ изъ глубины,
И мы плывемъ, пылающею бездной
Со всѣхъ сторонъ окружены.
Въ другомъ стихотвореніи Тютчевъ указываетъ на весенній ледоходъ, стремящійся въ море, и спрашиваетъ:
О, нашей мысли обольщенье,
Ты, человѣческое я --
Не таково ль твое значенье,
Не такова ль судьба твоя?
Нельзя не указать также на стихотвореніе Море и Утесъ, написанное въ 1848 году, тотчасъ послѣ февральской революціи, въ которомъ положеніе Россіи предъ революціоннымъ ураганомъ олицетворено въ сальномъ поэтическомъ образѣ.
Волнъ неистовыхъ прибоемъ
Безпрерывно валъ морской
Съ ревомъ, свистомъ, визгомъ, воемъ,
Бьетъ въ утесъ береговой.
Но спокойный и надменный,
Дурью волнъ не обуянъ,
Неподвижный, неизмѣнный,
Мірозданью современный,
Ты стоишь, нашъ великанъ!
И озлобленныя боемъ,
Какъ на приступъ роковой,
Снова волны лѣзутъ съ воемъ
На гранитъ громадный твой.
Но о камень неизмѣнный
Бурный натискъ проломивъ,
Валъ отбрызнулъ сокрушенный,
И клубится мутной пѣной
Обезсиленный порывъ.
Вообще съ 1848 года, когда завязался узелъ міровыхъ событій продолжающихъ до сихъ поръ глубоко волновать Европу, явленія политической жизни все чаще становятся темою стихотвореній Тютчева. Вѣрный своей натурѣ, для которой поэтическое творчество было не профессіей, а проявленіемъ внутренней жизни, мысли и чувства, онъ отзывается въ послѣднее двадцатипятилѣтіе своей жизни преимущественно на тѣ явленія и событія которыя глубоко занимали его, какъ политическаго мыслителя и русскаго человѣка. Въ ряду этихъ событій, Восточная война, конечно, должна была возбудить мысль и чувство Тютчева къ величайшему напряженію. Ожиданія съ которыми Тютчевъ обращался тогда къ грядущимъ событіямъ были необъятны; еще до начала военной грозы, какъ только стало ясно что Восточный вопросъ выступаетъ на очередь, онъ мечталъ въ стихотвореніи Разсвѣтъ.
Еще молчатъ колокола,
А ужь и е стокъ заря румянитъ;
Ночь безконечная прошла,
И скоро свѣтлый часъ настанетъ.
Вставай же Русь! Ужь близокъ часъ!
Вставай Христовой службы ради!
Ужь не пора ль, перекрестясь,
Ударить въ колоколъ въ Царьградѣ?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
О, Русь! великъ грядущій день --
Вселенскій день и православный!
Событія, какъ извѣстно, не оправдали ожиданій поэта. Чувство душевной тоски и тревоги овладѣвавшее имъ по мѣрѣ нашихъ неудачъ и ошибокъ выразилось въ стихотвореніи На Новый 1855 Годъ:
Еще намъ далеко до цѣли,
Гроза реветъ, гроза растетъ,
И вотъ въ желѣзной колыбели
Въ громахъ родится новый годъ.
Для битвъ онъ посланъ и расправы,
Съ собой несетъ онъ два меча:
Одинъ -- сраженій мечъ кровавый,
Другей -- сѣкира палача.
Но на кого? Одна ли выя,
Народъ ли цѣлый обреченъ?
Слова не ясны роковыя
И смутенъ замогильный сонъ....
Оскорбленное и взволнованное русское чувство выразилось въ ту годину еще сильнѣе въ другомъ его стихотвореніи:
Созрѣла жатва, жнецъ готовъ,
Настало время неземное....
Ложь воплотилася въ булатъ,
Какимъ-то Божьимъ попущеньемъ
Не цѣлый міръ, но цѣлый адъ
Тебѣ грозитъ ниспроверженьемъ.
Всѣ богохульные умы,
Всѣ богомерзкіе народы,
Со дна воздвиглись царства тьмы
Во имя свѣта и свободы.
Тебѣ они готовятъ плѣнъ,
Тебѣ пророчатъ посрамленье --
Ты, лучшихъ будущихъ временъ
Глаголъ, и жизнь, и просвѣщенье!
О, въ этомъ испытаньѣ строгомъ,
Въ послѣдней, роковой борьбѣ,
Не измѣни же ты себѣ
И оправдайся передъ Богомъ!
Замѣчательно что двусмысленное положеніе большихъ нѣмецкихъ державъ предъ затрудненіями Россіи, недоброжелательство общественнаго мнѣнія въ Германіи и наконецъ предательство Австріи, вызвали въ Тютчевѣ, котораго и по семейнымъ связямъ, и по долгой жизни въ Мюнхенѣ, и по личнымъ вкусамъ и симпатіямъ, многіе считали почти Нѣмцемъ -- взрывъ самаго крайняго негодованія. Въ интимной перепискѣ его того времени, выдержки изъ которой приведены г. Аксаковымъ, мы читаемъ между прочимъ: "Ни мало не дивлюсь тому задушевному и конечно чисто-нѣмецкому злорадству съ которымъ наши друзья въ Германіи не преминули встрѣтить вѣсть о нашемъ пораженіи. Молодцы, какъ я ихъ узнаю въ этомъ! Это туземный акцентъ, и я сбился бы съ толку на счетъ Германіи, еслибъ онъ не звучалъ мнѣ во всѣхъ манифестаціяхъ по нашему поводу".... То же чувство выразилось позднѣе въ стихотвореніи написанномъ Тютчевымъ по случаю пріѣзда Австрійскаго эрцгерцога на похороны императора Николая. Это стихотвореніе, по запальчивой рѣзкости возмущеннаго негодованія, единственное у Тютчева, поэзіи котораго вообще не былъ свойственъ тонъ сатиры или эпиграммы:
Нѣтъ, мѣра есть долготерпѣнью,
Безумству также мѣра есть....
Клянусь его вѣнчанной тѣнью,
Не все же можно перенесть!
И какъ не грянетъ отовсюду
Одинъ всеобщій кличъ тоски:
Прочь, прочь австрійскаго Іуду
Отъ гробовой его доски!....
Палъ Севастополь, состоялся миръ, надъ Россіей занялась заря внутренняго обновленія и перерожденія. Разрѣшеніе восточнаго вопроса отодвинулось въ неопредѣленную даль, русское общество перешло къ инымъ задачамъ. Тютчевъ, для котораго, конечно, были ясны причины нашихъ неудачъ, перенесъ на эти новыя задачи свой интересъ и свои сочувствія. Еще въ 1857 году онъ уже тревожится ими, онъ спрашиваетъ:
Надъ этой темною толпой
Непробужденниго народа
Взойдешь ли ты когда, свобода,
Блеснетъ ли лучъ твои золотой?
Блеснетъ твой лучъ и оживитъ
И сонъ разгонитъ и туманы.
Но старыя, гнилыя раны,
Рубцы насилій и обидъ,
Растлѣнье душъ и пустота,
Что гложетъ умъ и въ сердцѣ ноетъ...
Кто ихъ излѣчитъ, кто прикроетъ?--
Ты, риза чистая Христа....
И когда надежды поэта свершились и блеснулъ лучъ свободы, онъ обратился къ Виновнику освобожденія съ этими простыми словами:
Ты взялъ свой день... Замѣченный отъ вѣка
Великою Господней благодатью --
Онъ рабскій образъ сдвинулъ съ человѣка
И возвратилъ семьѣ меньшую братью...
Но вотъ надвинулась новая туча; католическая Нольша подняла мятежъ, и старая неаависть вновь расшевелилась въ Европѣ. Поэтъ отозвался на эти событія превосходнымъ стихотвореніемъ, которое приводимъ вполнѣ:
Ужасный сонъ отяготѣлъ надъ нами,
Ужасный, безобразный сонъ:
Въ крови до пятъ, мы бьемся съ мертвецами,
Воскресшими для новыхъ похоронъ.
Осьмой ужь мѣсяцъ длятся эти битвы,
Геройскій пылъ, предательство и ложь,
Притонъ разбойничій въ дому молитвы,
Въ одной рукѣ распятіе и ножъ.
И цѣлый міръ, какъ опьянѣлый ложью,
Всѣ виды зла, всѣ ухищренья зла!
Нѣтъ, никогда такъ рѣзко правду Божью
Людская кривда къ бою не звала!
И этотъ кличъ сочувствія слѣпаго,
Всемірный кличъ къ неистовой борьбѣ,
Развратъ умовъ и искаженье слова --
Все поднялось и все грозитъ тебѣ.
О край родной! такого ополченья
Міръ не видалъ съ первоначальныхъ дней.
Велико, знать, о Русь твое призванье...
Мужайся, стой, крѣпись и одолѣй!
Съ нашею внутреннею ложью, свившею гнѣздо въ нашемъ собственномъ организмѣ и образовавшею на немъ гнойную болячку, Тютчевъ конечно не могъ не встрѣчаться воочію, живя въ Петербургѣ и вращаясь въ довольно разнобразныхъ общественныхъ кругахъ. Но до нашихъ собственныхъ язвъ, въ особенности до язвъ нашего малолѣтняго просвѣщенья, рука его прикасалась съ чрезвычайною осторожностью. Предъ его мыслью, обращенною постоянно на міровыя явленія, предъ его непоколебимою вѣрой въ великую будущность Россіи и въ живучесть ея серіозныхъ, созидающихъ силъ, эти преходящіе недуги, эти конвульсіи неокрѣпшаго организма представлялись чѣмъ-то случайнымъ, паразитнымъ, не вносившимъ въ жизнь организма существеннаго измѣненія. Можно даже предположить что именно по привычкѣ постоянно пребывать въ сферѣ міровыхъ задачъ и соотношеній, Тютчевъ не понималъ этихъ явленій и не замѣчалъ ядовитаго начала, привносимаго ими въ русскую жизнь. Только однажды, въ 1867 году, онъ обмолвился слѣдующими немногими строками:
Напрасный грудъ! Нѣтъ, ихъ не вразумить:
Чѣмъ либеральнѣй, тѣмъ они пошлѣе;
Цивилизація для нихъ фетишъ,
Но недоступна имъ ея идея.
Какъ предъ ней ни гнитесь, господа,
Вамъ не снискать признанья отъ Европы.
Въ ея глазахъ вы будете всегда
Не слуги просвѣщенья, а холопы!
Не гораздо охотнѣе поэтическая, мысль Тютчева обращалась къ тѣмъ положительнымъ явленіямъ нашей внутренней жизни, которыя онъ разсматривалъ какъ сѣмя обѣщающее плодъ. Такъ между прочимъ, возрожденіе идеи славянскаго единства и пріѣздъ славянскихъ гостей въ 1867 году встрѣтили съ его стороны горячій сочувственный откликъ. Извѣстное его посланіе Славянамъ оканчивающееся слѣдующими строками:
Опально-міровое племя!
Когда же будешь ты народъ?
Когда же упразднится время
Твоей и ровни, и невзгодъ,
И грянетъ кликъ къ объединенью,
И рухнетъ то что дѣлить насъ?
Мы ждемъ и вѣримъ Провидѣнью:
Ему извѣстны день и часъ....
Какъ бы въ дополненіе и поясненіе этимъ строкамъ, нѣсколько позднѣе, по поводу извѣстнаго изреченія князя Бисмарка, поэтомъ было высказано:
Единство, возгласилъ оракулъ нашихъ дней,
Быть можетъ спаяно желѣзомъ лишь и кровью...
А мы попробуемъ спаять его любовью,
А тамъ увидимъ: что прочнѣй.
Здѣсь мы считаемъ необходимымъ остановиться на одномъ обстоятельствѣ, которое можетъ подать поводъ къ нѣкоторымъ недоразумѣніямъ, не чуждымъ, между прочимъ, и почтенному труду г. Аксакова. Тютчевъ, какъ извѣстно, былъ приверженецъ идеи славянскаго единства, и какъ въ стихахъ, такъ и въ статьяхъ политическаго характера неоднократно выражалъ мысль о провиденціальномъ назначеніи Россіи, народъ которой, въ глубокихъ стихійныхъ основахъ его духа, представлялся ему сохранившимъ живучіе и зиждительные элементы вѣры, исторгнутые изъ западнаго человѣчества раціонализмомъ и революціей. Паэтомъ основаніи г. Аксаковъ въ своемъ біографическомъ трудѣ относитъ Тютчева къ славянофиламъ, допуская однакоже что идеи поэта-дипломата о будущихъ судьбахъ Россіи и Славянства кое-въ-чемъ расходятся съ идеями Хомякова и другихъ представителей чистаго славянофильства. Намъ кажется что это не совсѣмъ вѣрно. Тютчевъ столько же былъ славянофиломъ, сколько и не былъ. Правда, политическое міросозерцаніе Тютчева во многомъ существенномъ совпадало съ идеями славянофильства, но были" не менѣе важные пункты полнаго разногласія. Тютчевъ, напримѣръ, нисколько не идеализировалъ до-Петровской Руси, не считалъ тогдашнія государственныя и бытовыя формы совершенными даже для своего времени и нигдѣ не выражалъ того отрицательнаго взгляда на великаго Преобразователя какой высказывали славянофилы. Точно также и къ европейскому Западу отношенія Тютчева были совсѣмъ иныя. Признавая Европу въ состояніи разлада, источникъ котораго онъ видѣлъ въ торжествѣ анти-христіанскаго и революціоннаго начала, Тютчевъ въ то же время былъ преисполненъ величайшаго уваженія и даже поклоненія европейской культурѣ, имъ самимъ вполнѣ воспринятой; отсюда ясно что такъ-называемое гніеніе Запада въ его рѣчахъ имѣло совершенно иной смыслъ, чѣмъ въ рѣчахъ славянофиловъ, отрицавшихъ не одно лишь раціоналистическое движеніе послѣднихъ ста лѣтъ, но чуть ли не всю историческую культуру романскаго и германскаго племенъ. Нельзя не видѣть также что и отношенія Тютчева къ русской народности были иныя: онъ не поклонялся русскому мужику, онъ въ народности понималъ преимущественно національное просвѣщеніе и самосознаніе, духовное богатство народа, сосредоточенное главнымъ образомъ въ преданіяхъ вселенской православной церкви. Самая натура Тютчева была менѣе всего способна къ тѣмъ формамъ народолюбія которыя преимущественно практиковались у славянофиловъ: онъ терпѣть не могъ русской деревни, русской провинціи, вообще русской жизни тамъ гдѣ она не окрашена европейскими условіями общежитія, гдѣ не бьется пульсъ міровой жизни.
Намъ пришлось бы чрезвычайно распространить наши выписки, еслибы мы захотѣли привести здѣсь всѣ тѣ стихотворенія въ которыхъ поэтъ отзывался на важнѣйшія явленія политическаго міра. Въ послѣднее десятилѣтіе жизни, онъ почти исключительно жилъ въ политикѣ, и вдохновеніе его чаще чѣмъ когда-либо обращалось къ политическимъ событіямъ. Достаточно указать лишь на нѣкоторыя его стихотворенія этого періода, памятныя каждому, и которыя не трудно отыскать въ журналахъ и въ собраніи 1868 года. Такъ вслѣдъ за усмиреніемъ польскаго мятежа и дипломатической побѣдой Россіи, поэтъ обращается къ виновнику этого торжества, князю Горчакову, съ словами:
Обманутой, обиженной Россіи
Вы честь спасли -- и выше нѣтъ заслугъ;
Днесь подвиги вамъ предстоять иные:
Отстойте мысль ея, спасите духъ...
Въ томъ же году поэтъ отозвался на знаменитую папскую энциклику стихотвореніемъ, оканчивающимся такимъ образомъ:
Не отъ меча погибнетъ онъ земнаго,
Мечомъ земнымъ владѣвшій столько лѣтъ!
Его погубитъ роковое слово:
"Свобода совѣсти есть бредъ."
Въ слѣдующемъ 1865 году написано извѣстное стихотвореніе: "Молчитъ сомнительно Востокъ", вызванное первыми признаками пробуждающагося движенія Кандіотовъ. Тогда же отмѣчена имъ грустная утрата посѣтившая Россію и царскую семью, въ стихотвореніи: "Все рѣшено, и онъ спокоенъ..." Разгорѣвшееся возстаніе на островѣ Кандіи опять пробудило его вдохновеніе, и онъ отозвался на него скорбными стихами:
Опять Востокъ дымится свѣжей кровью!
Опять рѣзня... повсюду вой и плачъ,
И снова правъ пирующій палачъ,
А жертвы преданы злословью!
О, этотъ вѣкъ, воспитанный въ крамолахъ
Вѣкъ безъ души, съ озлобленнымъ умомъ,
На площадяхъ, въ палатахъ, на престолахъ,
Вездѣ онъ правды личнымъ сталъ врагомъ!
Такое крупное литературное явленіе какъ Дымъ г. Тургенева, идея котораго безконечно расходилась съ идеями Тютчева, также не прошло неотмѣченнымъ поэтомъ. Онъ высказалъ свое впечатлѣніе въ стихотвореніи, оканчивающемся строками:
Нѣтъ, это сонъ! Нѣтъ, вѣтерокъ повѣетъ
И дымный призракъ унесетъ съ собой,
И вотъ опять нашъ лѣсъ зазеленѣетъ,
Все тотъ же лѣсъ, волшебный и родной!
Политика фонъ-Бейста, грозившаго припереть Славянъ къ стѣнѣ, и событія 1867 года въ Римѣ также заставили откликнуться Тютчева. Въ особенности замѣчательно стихотвореніе по поводу римскихъ замѣшательствъ, въ которыхъ поэтъ видитъ Божью кару "за тяжкій грѣхъ, тысячелѣтній грѣхъ Свершится судъ... и папская тіара Въ послѣдній разъ купается въ крови.
Обнародованныя въ 1867 году извѣстныя депеши князя Горчакова заставили поэта вновь обратиться къ вѣчно тревожившему его Восточному вопросу и воскликнуть:
Когда свершится искупленье
И озарится вновь Востокъ,
О, какъ поймутъ тогда значенье
Великолѣпныхъ этихъ строкъ!
Еще большее возбужденіе овладѣло Тютчевымъ три года спустя, по поводу деклараціи которою Русскій кабинетъ возвѣстилъ что не считаетъ для себя болѣе обязательными ограниченія въ правахъ наложенныя на Россію Парижскимъ трактатомъ. Престарѣлый поэтъ привѣтствовалъ эту новую дипломатическую побѣду Россіи двумя стихотвореніями, впервые появляющимися въ біографическомъ очеркѣ г. Аксакова. Вотъ нѣсколько строкъ изъ перваго:
Пятнадцать лѣтъ съ тѣхъ поръ минуло,
Прошелъ событій цѣлый рядъ --
И вѣра насъ не обманула,
И Севастопольскаго гула
Послѣдній слышимъ мы раскатъ
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Опять зоветъ и къ дѣлу нудитъ
Родную Русь твои волна,
И къ распрѣ той, что Богъ разсудитъ,
Великій Севастополь будитъ
Отъ заколдованнаго сна.
Кончая этотъ обзоръ поэтической дѣятельности Тютчева, мы не умѣемъ лучше заключить его, какъ приведя слова его біографа: "Если ж ить значитъ бодрствовать, то Тютчевъ исполнилъ назначеніе жизни, по крайней мѣрѣ относительно мыслительной силы своего духа: онъ бодрствовалъ мыслью до самой кончины, безъ ослабленія, безъ упадка."
А.
" Русскій Вѣстникъ", No 11 , 1874