Статья вторая и послѣдняя
Études sur l'histoire de l'humanité, par Laurent. (Le Christianisme, les Barbares et le Catolicisme. Bruxelles. 1857).-- Исторія цивилизаціи въ Англіи. T. Бокля. Переводъ K. Н. Бестужева-Рюмина, изданіе г. Тиблена. Санктпетербургъ. 1863 г.
При первомъ сравненіи книги Лорана съ книгою Бокля, мы замѣчаемъ черту внутренняго сходства и внутренняго различія той и другой. Сходство заключается въ томъ, что оба автора, въ своемъ стремленіи изложить исторію систематически, ограничиваются только такъ называемой исторіей цивилизаціи, внутренней, бытовой исторіей, оставляя въ сторонѣ внѣшніе политическіе факты. Дѣйствительно, удовлетворить требованіямъ, заявленнымъ, напримѣръ, Боклемъ, можно только въ томъ случаѣ, если мы разъ навсегда, ясно и опредѣленно, разграничимъ эти двѣ области исторической науки и перестанемъ смѣшивать внутреннюю, полную смысла жизнь народа, съ внѣшними, часто случайными, проявленіями ея. Мы должны дать себѣ строгій отчетъ въ томъ, что во всякомъ исторически сложившемся обществѣ дѣйствуютъ двѣ параллельныя силы, изъ которыхъ одна управляетъ политической и гражданской жизнью общества, а другая проявляется въ его нравственной, интеллектуальной дѣятельности. Обѣ эти силы работаютъ параллельно и согласно во всякомъ самобытно развивающемся обществѣ; между ними существуетъ извѣстная взаимная солидарность, надъ разъясненіемъ которой много, но до сихъ поръ почти безуспѣшно, трудилась историческая наука. Разумѣется, степень напряженія этихъ силъ не имѣетъ опредѣленной нормы, потому что постоянно равномѣрное дѣйствіе ихъ обусловливало бы безвыходный застой въ обществѣ и исключало бы возможность всякаго историческаго развитія. Сложный организмъ общества и постоянная самодѣятельность его различныхъ элементовъ не допускаютъ продолжительнаго застоя; оттого политическія и умственныя силы, управляющія жизнью общества, подвержены безпрерывному колебанію въ степени ихъ напряженія, и еслибъ мы захотѣли выразиться абстрактно, то сказали бы, что это колебаніе и составляетъ предметъ исторической науки. При этомъ само-собою разумѣется, что исторія не можетъ слѣдить за напряженіемъ указанныхъ нами силъ въ его отвлеченномъ значеніи; она имѣетъ дѣло только съ тѣми явленіями политической, соціальной и умственной жизни общества, въ которыхъ проявляется это напряженіе. Что касается до самыхъ явленій, въ которыхъ наблюдаемъ мы дѣйствіе историческихъ силъ, то группировка ихъ на внѣшнія и внутреннія, на видимыя и скрытныя, на матеріальныя и интеллектуальныя, не представляетъ никакой трудности: это сдѣлалъ еще Гизо въ своей извѣстной "Исторіи цивилизаціи Въ Европѣ"; это можетъ сдѣлать всякій изъ насъ, кто только потрудится внимательнѣе взглянуть на исторію. Со времени выхода въ свѣтъ только-что названной книги Гизо, никто не сомнѣвается въ томъ, что эти внутренніе, нематеріальные факты народной жизни столько же (если не болѣе), какъ и внѣшніе, входятъ въ область исторіи и имѣютъ право быть предметомъ разсказа, описанія. Слѣдовательно, никто не можетъ упрекнуть Бокля за то, что онъ только исторію цивилизаціи, а не исторію вообще избралъ матеріаломъ для своей системы; напротивъ, ниже мы увидимъ, что въ этомъ выборѣ руководило имъ тонкое и вѣрное пониманіе исторической науки, ея задачи и средствъ.
Различіе между книгами Лорана и Бокля, кромѣ того, что одна изъ нихъ принадлежитъ перу идеалиста, а другая перу матеріалиста {Здѣсь мы должны сдѣлать важную оговорку. Слова: "идеализмъ" и "матеріализмъ", поставленныя въ заголовкѣ нашего труда, и такъ часто повторяемыя нами, мы понимаемъ далеко не въ томъ смыслѣ, какой усвоенъ имъ въ философіи и естествознаніи. Съ точки зрѣнія натуралиста, взгляды Бокля, напримѣръ, не могутъ быть названы строго-матеріалистическими уже но тому самому, что Бокль съ содроганіемъ говоритъ о Гольбахѣ и Гельвеціусѣ. Мы называемъ систему Бокля матеріалистическою только въ томъ смыслѣ, что она, признавая независимое, органическое саморазвитіе человѣчества, устраняетъ доктрину о руководящемъ промыслѣ, и такимъ образомъ противополагается историческому идеализму. Очень можетъ быть, что принятые нами термины невѣрны, неловки, но мы не могли придумать взамѣнъ ихъ болѣе удачныхъ выраженій.}, заключается въ томъ, что Бокль написалъ только введеніе, да и то неоконченное, т. е. теоретическое изложеніе своей теоріи, а Лоранъ провелъ свою идею чрезъ всѣ замѣчательнѣйшія фазы историческаго развитія человѣчества. При такомъ неравенствѣ условій, Лоранъ съ перваго взгляда много выигрываетъ въ глазахъ читателя. Его система не есть что-то отвлеченное, теоретическое, непровѣренное опытомъ; она является не въ голыхъ формулахъ, а возстаетъ передъ нашими глазами въ выпуклыхъ образахъ, какъ нѣчто неразрывно связанное съ самымъ фактомъ. Бокль, напротивъ, не успѣлъ приложить къ дѣлу свой методъ и свою систему; они передаются имъ теоретически, и еслибъ не яркая свѣжесть изложенія, еслибъ не манера аргументировать каждый умозрительный выводъ живыми историческими фактами, то успѣхъ книги Бокля былъ бы весьма сомнителенъ, потому что отвлеченныя теоріи давно уже упали въ цѣнѣ у современныхъ читателей. Эта недоконченность, неполнота книги Бокля лишаетъ насъ права обращаться къ ней съ тѣми строгими требованіями, какія мы заявили относительно книги Лорана. Мы можемъ указать только на методъ, предложенный англійскимъ историкомъ, и посмотрѣть, на сколько справедливы возраженія, противъ него сдѣланныя.
Здѣсь намъ приходится снова сдѣлать отступленіе.
Извѣстно, что сфера наблюденія, доступная исторической наукѣ, заключается въ извѣстномъ количествѣ фактовъ, которые, какъ мы видѣли, могутъ быть или внѣшніе, видимые, матеріальные, или внутренніе, скрытые, духовные, но которые въ томъ и другомъ случаѣ сохраняютъ за собою характеръ и природу фактовъ. Изъ самаго опредѣленія: "историческая наука" мы можемъ уже заключить, что она, эта наука, наблюдая рядъ входящихъ въ ея область фактовъ, имѣетъ своею задачею уловить и объяснить ихъ внутреннюю связь и значеніе, открыть высшій порядокъ, обнаруживающійся въ послѣдовательномъ ряду ихъ, найдти общіе неизмѣнные законы, по которымъ они группируются другъ подлѣ друга. Такова, дѣйствительно, задача каждой науки, достигшей извѣстной степени зрѣлости: каждая отрасль человѣческаго знанія тогда только получаетъ чисто-научное, философское значеніе, когда она успѣваетъ отъ массы разрозненныхъ и изолированныхъ фактовъ возвыситься до системы, до цѣлостнаго и освѣщеннаго извѣстной идеей представленія. Но даже помимо этого вывода, къ которому мы приходимъ a priori, самый опытъ убѣждаетъ насъ, что отрицать извѣстный логическій порядокъ въ массѣ историческихъ фактовъ невозможно безъ сильнаго и рѣшительнаго предубѣжденія. Наблюдая рядъ историческихъ данныхъ въ томъ видѣ, въ какомъ передаетъ ихъ намъ, на основаніи прочтенныхъ лѣтописныхъ свидѣтельствъ, наша собственная память, мы невольно, безсознательно ощущаемъ, какъ въ умѣ нашемъ, независимо отъ насъ самихъ, возникаетъ болѣе или менѣе опредѣленная идея, около которой концентрируется рядъ обозрѣваемыхъ нами явленій. Въ человѣческой мысли есть неодолимое стремленіе находить во всемъ, если не систематическую связь и послѣдовательность, то логическое основаніе, разумную необходимость; какъ бы ни казались намъ съ перваго взгляда разнообразными и изолированными факты, представляющіеся нашему наблюденію, мы тотчасъ усиливаемся привести ихъ въ извѣстную систему, подчинить ихъ извѣстнымъ законамъ. Эта система, эти законы, не могутъ я не должны быть абсолютными; они необходимо должны допускать разнообразныя исключенія, уклоненія; они должны дать извѣстное мѣсто случаю, механическому сцѣпленію различныхъ силъ и обстоятельствъ; но въ итогѣ, группа фактовъ, образующихъ въ наукѣ массу сыраго матеріала, должна быть систематизирована въ той степени, чтобы самыя исключенія изъ правилъ объяснялись тѣми же общими логическими законами. Здѣсь естественно рождается вопросъ: если въ мысли человѣческой мы замѣчаемъ стремленіе подводить всѣ наблюдаемыя ею явленія подъ извѣстные законы, искать въ нихъ связи, системы и послѣдовательности, то не есть ли это стремленіе вредный инстинктъ, мѣшающій правильному взгляду на вещи -- инстинктъ, которому, слѣдовательно, мы должны всѣми силами противодѣйствовать? Не есть ли это одна изъ тѣхъ слабостей человѣческой природы, которыя развиваются вслѣдствіе болѣзненнаго направленія, принимаемаго нашимъ умственнымъ организмомъ, и которыя наводятъ на ложный путь нашу умственную дѣятельность? Вопросъ этотъ первые предложили матеріалисты, и они же первые отвѣтили на него утвердительно; первоначальная же идея этого вопроса проявилась еще тогда, когда, собственно говоря, не различались идеализмъ и матеріализмъ въ философіи. Такъ, напримѣръ, Бэконъ, мыслитель XVI вѣка, въ одномъ своемъ трактатѣ говоритъ слѣдующее: "Умъ человѣческій, но собственному существу своему, предполагаетъ въ вещахъ гораздо болѣе порядка и тожества, нежели сколько дѣйствительно въ нихъ находитъ, и тогда какъ въ природѣ много одиночнаго, много исполненнаго различій, умъ воображаетъ себѣ сходства, соотвѣтствія и соотношенія тамъ, гдѣ ихъ вовсе не существуетъ". Очень понятно, какой смыслъ имѣютъ эти слова въ устахъ Бэкона: они относятся непосредственно и исключительно къ міру физическому, и направлены противъ господствовавшаго въ то время схоластическаго метода, послѣдователи котораго думали однимъ напряженіямъ мысли, одною силою умозаключенія, постигнуть законы физической природы. Бэконъ, вооружаясь противъ стремленія систематизировать и отожествлять въ интересѣ голыхъ формулъ, добытыхъ а priori, то, въ чемъ опытъ обнаруживаетъ присутствіе различныхъ силъ, дѣйствующихъ, если можно такъ выразиться, по индивидуальнымъ и независимымъ одинъ отъ другаго законамъ -- вооружаясь противъ всего этого, Бэконъ, очевидно, вовсе не имѣлъ въ виду отрасли соціальныхъ или гуманныхъ знаній; въ противномъ случаѣ, онъ не удовольствовался бы простымъ и какъ будто мимоходомъ брошеннымъ замѣчаніемъ, которое мы выписали, а объяснилъ бы свою мысль несравненно подробнѣе и опредѣленнѣе. Въ послѣднее время, когда матеріалистическое направленіе яснѣе обозначилось въ наукѣ, когда въ естествознаніи лозунгомъ матеріалистовъ сдѣлалось отрицаніе всякой системы, всякой предопредѣленности въ мірѣ физическихъ явленій, тогда указанный нами вопросъ получилъ широкое значеніе въ наукѣ, и рамки его значительно раздвинулись. О томъ, какую важность имѣетъ этотъ вопросъ для матеріалистовъ, и какъ они къ нему относятся, сообразить очень не трудно. Признавая автономію и объективность вещества и слѣдуя закону консеквентности, они расширяютъ рамки своего воззрѣнія, и отъ частной химической доктрины восходятъ до цѣльнаго и систематическаго міросозерцанія, въ которомъ природа представляется лабораторіей производительныхъ силъ, дѣйствующихъ объективно и независимо, по естественнымъ законамъ, безъ вмѣшательства всякой руководящей и предопредѣляющей идеи. Понятно само собою, что такое воззрѣніе, исходящее изъ отрицанія всякой системы и преднамѣренности въ мірѣ физическихъ явленій, должно враждебно относиться къ тѣмъ пріемамъ и принципамъ, съ которыми приступаютъ идеалисты къ построенію своего собственнаго міросозерцанія. Матеріалисты борятся противъ стремленія идеалистовъ открыть и объяснить цѣлесообразность естественныхъ явленій, и называютъ нелѣпой метафорой всякую идею этой цѣлесообразности; физическія силы, говорятъ они, дѣйствуютъ сами по себѣ, автономически, и всякое стремленіе найдти въ ихъ дѣятельности руководящую идею есть слѣдствіе нашей привычки говорить метафорами. Это самое ученіе матеріалисты стараются перенести и въ область соціальныхъ наукъ, разсуждая такимъ образомъ: нравственная и общественная жизнь человѣка будто бы подчиняется тѣмъ же условіямъ, по какимъ совершаются отправленія его тѣлеснаго организма; все, чего требуютъ его естественныя нужды, совершается по этому требованію; все же прочее есть дѣло чистой случайности, механическаго сцѣпленія обстоятельствъ. Какъ въ мірѣ физическомъ, такъ и въ мірѣ нравственномъ, политическомъ, нѣтъ никакой цѣлесообразности и системы; если же мы находимъ въ немъ то и другое, то это есть слѣдствіе нашей привычки спрашивать на каждомъ шагу: отчего? и для чего? (вмѣсто: какъ?) Въ человѣческомъ умѣ, говорятъ матеріалисты, заключается стремленіе систематизировать все, что представляется его наблюденію, и это стремленіе, этотъ опасный инстинктъ, служитъ однимъ изъ главнѣйшихъ препятствій къ правильному пониманію физическихъ и нравственныхъ" явленій. Повинуясь этому инстинкту, мы строимъ въ своемъ умѣ различныя ипотезы, теоріи, системы, и прилагаемъ ихъ и къ царству природы, и къ организму человѣческихъ обществъ; разнородныя и независимыя явленія мы связываемъ силлогизмами, вносимъ синтезъ, аналогіи и всѣ ухищренія человѣческой логики туда, гдѣ должно царить одно экспериментальное знаніе, единственно ведущее къ цѣли. Отъ этой важной ошибки, говорятъ матеріалисты, одинаково страдаютъ и естественныя, и соціальныя науки. Подобно тому, какъ идеалисты-зоологи строятъ животное царство по іерархической лѣстницѣ и навязываютъ природѣ различные тандансы къ разнообразію, экономіи и т. п., такъ точно и идеалисты-историки группируютъ историческіе факты въ строгой послѣдовательности и съ высшими тандансами къ миру, ассоціаціи, непрерывному прогресу, и проч. Идеалисты-зоологи находятъ присутствіе высшей идеи въ томъ, что природа дала одному животному острые зубы, но тупые когти, а другому, наоборотъ, плохіе зубы, но за то преострые когти; идеалисты-историки видятъ особенное назначеніе въ томъ, что греки были великіе художники, но посредственные юристы, а римляне, наоборотъ, великіе юристы, но плохіе художники.
Таковы воззрѣнія матеріалистовъ, начинающія проникать въ историческую науку. Нельзя не согласиться, что относительно историковъ-идеалистовъ, вносящихъ, подобно Лорану, теологическій методъ въ науку, эти воззрѣнія могутъ быть названы нелишенными значенія, какъ полезная реакція со стороны матеріалистической оппозиціи. Но мы увидимъ ниже, что можетъ существовать философія исторіи и внѣ теологическаго метода; что можно быть историкомъ-матеріалистомъ, не отрицая идеи и послѣдовательности въ ходѣ историческихъ явленій; что, оставляя въ сторонѣ вопросъ о промыслѣ вмѣстѣ съ доктринами св. Августина и Боссюэта, можно осязать въ исторіи присутствіе законовъ, коренящихся въ самомъ организмѣ общества, и направляющихъ извѣстнымъ образомъ теченіе народной жизни. Мы убѣдимся въ этомъ наглядно и какъ бы мимоходомъ, не прибѣгая къ систематическимъ возраженіямъ противъ ученья матеріалистовъ; потому что вопросъ этотъ только одною стороною входитъ въ область соціальныхъ наукъ, и слѣдовательно не отъ историковъ и не отъ публицистовъ надо ждать его абсолютнаго рѣшенія.
Несравненно важнѣе для насъ другое возраженіе противъ философіи исторіи, сходное съ тѣмъ, на какое упираются матеріалисты, но предлагаемое со стороны самихъ историковъ. Извѣстно, что въ исторической литературѣ существуете школа такъ называемыхъ разсказчиковъ, которые отрицаютъ законность всякой исторической системы, всякаго философскаго анализа историческихъ явленій, и требуютъ отъ исторіи только объективнаго воспроизведенія факта. Если принять за представителя этой школы барона Баранта, извѣстнаго автора "Исторіи бургундскихъ герцоговъ", то къ числу характеристическихъ признаковъ, отличающихъ эту школу, надо будетъ прибавить еще отрицаніе серьёзной критики и повѣрки внутренняго содержанія историческихъ документовъ. Барантъ (и его послѣдователи, во главѣ которыхъ стоитъ теперь Амедей Тьерри, извѣстный своими монографіями но средневѣковой исторіи) думаетъ, что историкъ, чтобъ не впасть въ непростительныя ошибки, не долженъ смотрѣть скептически на лѣтописныя свидѣтельства; онъ обязанъ воспроизводить извѣстное событіе, лицо или эпоху такъ, какъ они отпечатлѣлись въ сказаніяхъ современниковъ: иначе, историческій колоритъ будетъ невѣренъ. Очевидно, что предлагая такое мнѣніе, почтенный академикъ смѣшала, двѣ совершенно разнородныя вещи: характера, эпохи и характера, исторіографіи за, эту эпоху. Было бы въ высшей степени ошибочно думать, что мемуары современниковъ вполнѣ вѣрно отражаютъ въ себѣ всѣ индивидуальныя черты своего времени; напротивъ, можно сказать утвердительно, что историкъ ни въ какомъ случаѣ не долженъ смотрѣть на какое либо событіе или эпоху глазами очевидцевъ. Въ наше время эта истина такъ ясна и очевидна, что мы не рѣшаемся даже и аргументировать ее: насъ могли бы обвинить въ полномъ неуваженіи къ читателямъ, еслибъ мы вздумали доказывать имъ, что критика письменныхъ и монументальныхъ источниковъ есть именно та почва, на которой держится за, наше время историческая наука. Мы не рѣшаемся на это тѣмъ болѣе, что даже послѣдователи Баранта давно уже оставили его узкій и въ высшей степени ложный взгляда, на историческую критику: они удержали только его мнѣніе объ обязанности историка быть въ своихъ изслѣдованіяхъ совершено объективнымъ, безъискусственнымъ, воспроизводить только событія въ живой и вѣрной картинѣ, удерживаясь отъ всякаго вторженія въ область философіи и исторической систематики. Мы не можемъ не признать, что это мнѣніе имѣетъ въ настоящее время очень значительное число послѣдователей, что даже едва ли не на его сторонѣ рѣшительный перевѣсъ среди различныхъ историческихъ направленій. Мы не можемъ отрицать также, что это ученіе имѣетъ свои хорошія стороны, хотя основаніе его совершенно ложно. Съ нимъ могутъ согласиться только тѣ, которые неправильно понимаютъ философскую часть исторіи. Послѣдователи объективной школы, или, точнѣе, школы разсказчиковъ, говорятъ обыкновенно: зачѣмъ насиловать факты и подводить ихъ подъ искусственныя теоріи, уродовать прямое значеніе событій ради какой-то системы, высиженной a priori? Не лучше ли обратиться къ дѣйствительности и изобразить ее такъ, какъ она есть или была на самомъ дѣлѣ? Совершенно справедливо; но зачѣмъ эти слова: насиловать, уродовать, искусственный, a priori? Пусть попробуютъ обойдтись безъ этихъ терминовъ, и всѣ подобныя фразы останутся безъ смысла; все ученіе разсказчиковъ имѣетъ только полемическое значеніе, и съ нимъ, какъ мы сказали, можетъ согласиться только тотъ, кто не понимаетъ другаго ученія, противъ котораго вы ратуете. Насиловать факты, конечно, очень дурно; но развѣ нельзя обойдтись безъ насилія, чтобъ объяснить ихъ? Разсказчики говорятъ, что не должно отъискивать глубокой внутренней связи событій; но если эта связь существуетъ, если она такъ очевидна, что ее противъ воли понимаютъ даже противники системы? Разсказывать фактъ за фактомъ, не объясняя ихъ внутренней связи, все-равно, что перечислять колеса и винты какой нибудь машины, не указывая ихъ мѣста и назначенія: одинаково скучно и одинаково безполезно. Конечно, самый лучшій историкъ -- тотъ, который умѣетъ передавать событія такимъ образомъ, что изъ самаго разсказа его, помимо всякихъ объясненій, становится понятною внутренняя жизнь и значеніе эпохи; но вѣдь такой талантъ не всякому дается, и гдѣ одинъ можетъ высказать свою идею только искусною группировкою фактовъ, тамъ для другаго требуется нѣсколько страницъ отвлеченнаго содержанія. Сравнивъ обоихъ историковъ, мы скажемъ, конечно, что первый изъ нихъ даровитѣе втораго; но что оба они одинаково добросовѣстно, хотя неодинаково талантливо, выполняютъ свое дѣло.
Намъ кажется, что школа разсказчиковъ явилась какъ необходимая реакція противъ того абстрактнаго, чисто умозрительнаго направленія, которое пыталась принять историческая наука нѣсколько десятковъ лѣтъ тому назадъ. Въ первой четверти нынѣшняго столѣтія, произошелъ, какъ извѣстно, чрезвычайно важный переворотъ въ европейской наукѣ: философія, бывшая до того времени чѣмъ-то въ. родѣ status in statu въ умственной сферѣ, начала, мало-по-малу, не утрачивая еще своего независимаго характера, вторгаться въ область другихъ отраслей человѣческаго знанія. Это произошло отъ двухъ причинъ: съ одной стороны, поколебался авторитетъ философіи, то-есть авторитетъ цѣльныхъ философскихъ системъ, а съ другой, выработка философскихъ пріемовъ, или философской техники, сильно подвинулась впередъ, такъ что можно было ясно различать методъ отъ цѣльнаго систематическаго построенія. Отсюда очень понятно, что науки, стоявшія до того времени въ сторонѣ отъ философіи, захотѣли воспользоваться выработаннымъ ею методомъ и приложить его къ собранному ими матеріалу. Это примѣненіе началъ философіи къ различнымъ отраслямъ человѣческаго знанія есть одно изъ драгоцѣннѣйшихъ завоеваній европейской мысли, и можетъ войдти въ число характеристическихъ отличій новаго времени. Давно уже было замѣчено, что въ послѣдніе сорокъ или пятьдесятъ лѣтъ наука шагнула неизмѣримо далѣе, чѣмъ во всѣ предшествовавшія тысячелѣтія; и этимъ, безспорно, мы обязаны именно приложенію началъ философіи къ тому богатому, но невоздѣланному матеріалу, который удалось скопить въ различныхъ сферахъ научнаго вѣдѣнія. Естествознаніе, напримѣръ, до начала нынѣшняго столѣтія едва ли заслуживало названіе науки: оно существовало въ видѣ громадной массы неразработанныхъ фактовъ, вполнѣ оправдывало наивное названіе "естественной исторіи", какимъ и окрестили его во времена Плинія; но какъ скоро натуралистамъ пришла въ голову счастливая мысль приложить методъ, выработанный философіей, къ богатому капиталу, накопленному ихъ предшественниками, естественныя науки выдвинулись на первый планъ и стали даже науками по преимуществу (во французскомъ языкѣ, напримѣръ, слово "science" въ тѣсномъ смыслѣ означаетъ только естествознаніе). На ряду съ другими, и историческая наука поддалась тогда общему умственному движенію. Историки очень рано почувствовали, что разсказывать просто-за-просто событія, дѣянія минувшихъ дней, не только безполезно, но даже, въ нѣкоторомъ смыслѣ, обидно: что за балагурство такое? къ чему эта нескончаемая перефразировка лѣтописей, пересыпанная цвѣтами собственнаго краснорѣчія? Такое праздное препровожденіе времени не походитъ ли на ремесло сказочниковъ, которыхъ средневѣковые бароны призывали къ себѣ на сонъ грядущій? Подобные вопросы очень и очень рано начали тревожить совѣсть историковъ. Въ исторіи мы съ незапамятныхъ временъ находимъ существованіе особаго отдѣла, котораго нѣтъ ни въ какой другой наукѣ, и который можно озаглавить такъ: "доказательства пользы и годности исторіи". Въ самомъ дѣлѣ, замѣчательный фактъ: всѣ старинные историки, въ предисловіи къ своимъ трудамъ, считаютъ долгомъ извиниться передъ читателями въ томъ, что они безпокоютъ ихъ для такаго вздорнаго дѣла. Прочтите первыя главы любаго лѣтописца -- вездѣ встрѣтите усилія доказать, что историки не совсѣмъ еще пропащіе люди. Нельзя даже не удивляться изобрѣтательности, съ какою старинные историки старались найдти нравственное оправданіе своимъ занятіямъ; каждый поступалъ здѣсь сообразно своему, складу ума и своимъ личнымъ наклонностямъ. Люди набожные говорили, что изъ исторіи познаются воля и промыслъ божіи; люди благочестивые и добродѣтельные увѣряли, что исторія учитъ блаженному житію, преподавая примѣры высокой нравственности и показывая, какъ наказывается порокъ и награждается добродѣтель; люди съ политическимъ складомъ ума завѣряли, что исторія есть наставница народовъ и сокровищница государственной мудрости; наконецъ, тонкіе дипломаты, воспитанные въ остроумныхъ правилахъ XVII вѣка, говорили, что ихъ долгъ прославить подвиги мудрыхъ правителей, подъ кроткою державою которыхъ мирно протекало ихъ земное существованіе. Всѣ, словно сговорясь, сознавали безполезность исторіи и силились хотя чѣмъ нибудь замаскировать свое неблаговидное скоморошество. И они были правы, бѣдные историки стараго времени! Умъ человѣческій отказывается изобрѣсть что нибудь, болѣе вздорное и безполезное, чѣмъ ихъ многотомныя произведенія. Они стали полезны только тогда, когда къ нимъ подступили люди, вооруженные всѣми средствами современной науки. Голая историческая номенклатура, какъ и всякая другая, можетъ имѣть смыслъ только тогда, когда рядомъ съ нею стоитъ система, научная группировка фактовъ; сама но себѣ, она не имѣетъ ни значенія, ни назначенія. Историки поняли это очень хорошо и, за неимѣніемъ этой трудно-достающейся системы, старались, какъ мы сейчасъ видѣли, найдти какое бы то ни было логическое оправданіе своей безполезной дѣятельности. Но всѣ эти оправданія очень мало цѣнились самими историками, и когда сильное философское движеніе охватило всѣ умы въ концѣ прошлаго столѣтія, они послѣдовали за общимъ увлеченіемъ, въ надеждѣ поставить свою науку на такую ногу, чтобъ имъ уже не совѣстно было признавать себя ея адептами. Попытка оказалась довольно удачною: историки-философы, въ родѣ Герена, Гердера, Шлегеля, съумѣли приложить -философскій методъ къ массѣ историческихъ фактовъ, указать общіе, неизмѣняемые законы, управляющіе ходомъ историческихъ явленій, оріентироваться въ лабиринтѣ разнородныхъ историческихъ данныхъ и осмыслить ихъ, насколько позволяли имъ это ихъ скудныя средства. Разумѣется, въ трудахъ этихъ историковъ, впервые взглянувшихъ на свою науку, какъ на нѣчто органическое, нельзя не встрѣтить грубыхъ ошибокъ, ложныхъ воззрѣній, спорныхъ ипотезъ; но дѣло не въ частныхъ результатахъ^ добытыхъ тѣмъ или другимъ писателемъ, а въ томъ новомъ направленіи, которое внесли они въ историческую пауку и которымъ они опредѣлили ея дальнѣйшее развитіе. Какъ бы ни были парадоксальны въ частностяхъ воззрѣнія Герена, Гердера и Фридриха Шлегеля, значеніе ихъ заключается въ томъ, что они первые указали на ту тѣсную, органическую связь исторіи и философіи, которая въ послѣднее время такъ блистательно разъяснена Куно-Фишеромъ. Рѣшительный переворотъ былъ произведенъ въ исторической наукѣ: масса мертвыхъ фактовъ заговорила языкомъ мысли, освѣтилась идеей, приняла живую, осмысленную физіономію. Указана была органическая связь событій, выдвинулись на свѣтъ неизмѣняемые, естественные законы, вліяющіе на историческое развитіе народовъ. Человѣкъ, нація, перестали быть для историка изолированными единицами, брошенными въ міръ безъ всякой связи съ окружающими ихъ фактами и явленіями. Гердеръ, располагая богатымъ запасомъ свѣдѣній въ естествознаніи, исторіи и филологіи, и вооруженный философскимъ анализомъ, сказалъ свою знаменитую фразу, бывшую послѣднимъ результатомъ всего тогдашняго философскаго движенія: "мы непремѣнно то, чѣмъ мы можемъ быть (замѣтьте: можемъ, а не должны), судя по условіямъ, среди которыхъ мы живемъ". Еслибъ эти слова были единственнымъ результатомъ всей ученой дѣятельности Гердера, то и тогда ихъ было бы достаточно, чтобъ обезсмертить его имя; но великій философъ пошелъ далѣе: онъ указалъ на зависимость историческихъ явленій въ жизни какого нибудь народа отъ мѣстныхъ условій климата, почвы, физическихъ явленій природы, близости или отдаленности моря, очертанія береговъ, топографической физіономіи страны, словомъ, всѣхъ тѣхъ физическихъ условій, историческое значеніе которыхъ въ послѣднее время такъ блистательно разъяснено Карломъ Гиттеромъ. Геренъ пытался, хотя далеко не такъ удачно, какъ его великій соотечественникъ, опредѣлить задачи философіи исторіи и указать методъ, которому она должна слѣдовать. Фридрихъ Шлегель, съ свойственной ему восторженностью взгляда, попытался, хотя тоже не вполнѣ удачно, освѣтить одной руководящей идеей всю совокупность историческихъ явленій. Толчокъ, данный этими тремя мыслителями, сообщился цѣлому ряду писателей и опредѣлилъ на нѣсколько десятковъ лѣтъ господствующее направленіе въ наукѣ. Рефлекція, разъ внесенная въ исторію, продолжала въ ней дѣйствовать, и скоро привела къ крайностямъ. Историки такъ увлеклись философскимъ движеніемъ, сообщеннымъ ихъ наукѣ, что для абстрактной идеи совершенно пожертвовали фактомъ. Уже итальянецъ Вико и французъ Гизо успѣли утрировать философское направленіе исторіи и довести до крайности историческую рефлекцію: первый, въ своей надѣлавшей много шуму "Новой наукѣ", довелъ до крайностей политическій пріемъ Макіавелли и исказилъ значеніе историческаго факта, опредѣливъ ему слишкомъ второстепенную роль въ наукѣ; второй, въ своей извѣстной "Исторіи цивилизаціи въ Европѣ", очень вѣрно опредѣляя взаимное отношеніе факта и системы, на дѣлѣ самъ далъ подавляющее значеніе послѣдней, и ради отвлеченной доктрины пожертвовалъ реальнымъ фактомъ. Послѣдователи этихъ писателей, популяризируя ихъ методъ и пріемы, еще болѣе ихъ утрировали, такъ что скоро вся историческая наука приняла чисто умозрительное направленіе. Кто просто и безъискусственно передавалъ факты, тотъ считался отсталымъ писателемъ, и имя его произносилось съ насмѣшкою; всѣ ударились въ философію, стали подводить историческія событія подъ такъ называемые "высшіе взгляды", и на этихъ взглядахъ строить "высшій историческій порядокъ". Реакція сдѣлалась необходимою -- и вотъ чѣмъ объясняется громадный успѣхъ, сопровождавшій появленіе школы разсказчиковъ. Такіе писатели, какъ баронъ Барантъ, братья Тьерри, Прескоттъ и, отчасти, Маколей, ратуя противъ доведеннаго до крайности умозрительнаго направленія исторіи и обладая, вмѣстѣ съ тѣмъ, замѣчательнымъ художественнымъ талантомъ, легко могли привлечь на свою сторону читателей и сдѣлать свою школу на нѣкоторое время господствующею. Легіонъ французскихъ писателей, слѣдуя ихъ примѣру, но не имѣя ни ихъ таланта, ни ихъ глубокой и добросовѣстной эрудиціи, воспользовались поворотомъ общественнаго мнѣнія и принялись за выгодное ремесло разсказчиковъ. Ихъ легкія, красиво изданныя и, въ извѣстной степени, увлекательно написанныя произведенія, стали быстро расходиться по рукамъ обширнаго кружка читателей, и не мало содѣйствовали тому, что бельлетристическій характеръ историческихъ трудовъ вошелъ на нѣкоторое время во всеобщую моду. Читатели, безъ сомнѣнія, помнятъ то время, когда въ высшей степени бездарныя произведенія какого нибудь Капфига находили огромный сбытъ и почитались образцомъ историческаго изложенія. Что касается до насъ, то мы видимъ въ успѣхѣ этой школы поворотъ назадъ, ко временамъ Фруассара и Бурхарда (писателя временъ возрожденія, оставившаго въ высшей степени скандалёзную хронику о первосвященствѣ Александра VI), когда романическое, увлекательное изложеніе фактовъ считалось единственной задачей и заслугой историка. Указывать въ наше время на дальнѣйшіе недостатки и несообразности этой школы было бы, кажется, излишне; мы остановились на ней такъ долго только для того, чтобъ пояснить ея значеніе въ наукѣ, какъ реакціи противъ исключительно-умозрительнаго направленія, и теперь прямо переходимъ далѣе, къ новому возраженію, выставляемому противниками исторической систематики и философіи исторіи.
Возраженіе это заключается въ слѣдующемъ: историки, трактующіе о вѣчныхъ, неизмѣняемыхъ законахъ, тяготѣющихъ надъ развитіемъ человѣческихъ обществъ, смотрятъ на человѣка, какъ на что-то неодушевленное, механически дѣйствующее и несвободное. Нравственное чувство, говорятъ противники системы, возмущается при видѣ того грубаго цинизма, съ какимъ историки философской школы смотрятъ на человѣка и его дѣятельность. Они хотятъ регламентировать его волю, его дѣйствія, хотятъ измѣрить и вычислить его чувства, стремленія, желанія, изобразить цифрами его нравственность, его душевные порывы, однимъ словомъ, всѣ самыя нѣжныя, самыя священныя стороны его природы. Какой нибудь Бокль, продолжаютъ они, съ самымъ оскорбительнымъ цинизмомъ выводитъ ариѳметическую пропорцію преступленій, ежегодно совершаемыхъ въ Англіи, сравниваетъ эту пропорцію съ суммою фактовъ, выражающихъ случаи разсѣянности, забывчивости, и такъ далѣе. Не святотатство ли это? восклицаютъ противники историческихъ законовъ. Не заключается ли въ этомъ матеріалистическомъ воззрѣніи отрицаніе нравственной отвѣтственности, которой мы имѣемъ право требовать отъ человѣка? Если, какъ вы говорите, число преступленій, ежегодно совершаемыхъ въ извѣстной мѣстности, подлежитъ неизмѣняемымъ статистическимъ законамъ, то какое право имѣли бы мы послѣ того наказывать преступниковъ? И что такое, наконецъ, вся ваша система, какъ не ученіе фаталистовъ, самое мрачное и зловѣщее изъ всѣхъ ученій?
Мы полагаемъ, что всѣ эти возраженія, въ которыхъ не трудно различить отголоски недавней борьбы идеалистовъ и матеріалистовъ, неизбѣжно падутъ сами собою, если мы уяснимъ себѣ одинъ очень важный философскій вопросъ: о различіи и взаимномъ соотношеніи человѣка и народа въ исторіи; или, другими словами: что должны мы понимать подъ исторіей -- науку о человѣкѣ, или науку о человѣчествѣ?
Вопросъ этотъ имѣетъ несравненно большую важность въ исторіи, чѣмъ кажется съ перваго взгляда; съ рѣшеніемъ его связана участь всѣхъ тѣхъ историковъ, которые, подобно Боклю, ищутъ общихъ историческихъ законовъ въ законахъ психологическихъ и антропологическихъ, и которые, слѣдовательно, отожествляютъ понятіе о человѣческомъ духѣ, какъ достояніи индивидуума, съ понятіемъ о духѣ народномъ, или духѣ человѣчества (то-есть человѣчества историческаго). Психологія разсматриваетъ человѣческій духъ, какъ нѣчто, обнаруживающееся въ различныхъ проявленіяхъ мысли, чувства, воли, желанія, итакъ далѣе; для нея нѣтъ индивидуумовъ, нѣтъ собственныхъ, именъ -- она относится къ человѣку, какъ къ зоологическому роду homo, и разсматриваетъ его духовную организацію, какъ нѣчто общее, родовое, а не личное, видовое. Въ исторіи, этотъ вопросъ ставится иначе. Исторія не можетъ довольствоваться однимъ психологическимъ анализомъ человѣческаго духа: для нея это недостаточно; ея вѣдѣнію подлежитъ еще нѣчто другое, несравненно болѣе разнообразное и важное -- именно, тѣ многоразличныя формы цивилизаціи (мы принимаемъ это слово въ самомъ обширномъ значеніи), въ которыхъ мы наблюдаемъ дѣятельность человѣческаго духа. Само собою разумѣется, что психологическіе законы не могутъ быть оставлены историками совершенно безъ вниманія; о ни могутъ пролить много свѣта на тѣ историческіе вопросы, въ которыхъ первая роль принадлежитъ личному элементу; но однако же, одинъ психологическій анализъ не въ состояніи осилить громаднаго матеріала, разработываемаго исторической наукой. Какъ бы ни велико было значеніе личности въ исторіи, мы знаемъ, что она все-таки подчиняется условіямъ той среды, въ которой она дѣйствуетъ, или, другими словами, духъ человѣческій, духъ отдѣльнаго лица, находится въ самой строгой зависимости отъ духа народнаго. Этотъ послѣдній, трудно-уловимый, ускользающій отъ изслѣдованія, народный духъ, есть именно тотъ объектъ, къ совершенному познанію котораго должна стремиться исторія. Что объектъ этотъ не мечта, не рефлекція, что онъ имѣетъ дѣйствительное существованіе, объ этомъ излишне было бы распространяться въ наше время. Мы думаемъ, поэтому, что противники Бокля нравы, порицая его за стремленіе регламентировать свободную волю человѣка; намъ кажется только, что въ своихъ нападеніяхъ на Бокля они направляютъ аттаку не на тотъ пунктъ, на который слѣдовало бы: не въ томъ вина англійскаго историка, что онъ оскорбляетъ нравственное чувство, стараясь выразить статистическими формулами самопроизвольную дѣятельность человѣка, а въ томъ, что онъ въ психологическихъ законахъ ищетъ источника законовъ историческихъ. Человѣкъ, конечно, свободенъ въ своихъ дѣйствіяхъ (и то при извѣстныхъ условіяхъ), но общество, народъ, не такъ подвиженъ и независимъ въ своей самодѣятельности. Имъ не можетъ управлять личная воля или случайность; его настоящая дѣятельность опредѣляется цѣлымъ рядомъ предшествовавшихъ событій. Если понимать подъ исторіей одинъ перечень внѣшнихъ явленій, тогда, разумѣется, мы на каждомъ шагу будемъ встрѣчаться съ произволомъ, насиліемъ, случайностью; тогда каждый фактъ, каждая лѣтописная страница, будутъ возставать противъ нашего притязанія регламентировать извѣстными законами историческое развитіе народовъ. Дипломатія, политика, династическіе счеты правителей, мирный или враждебный характеръ международныхъ отношеній, все это часто носитъ на себѣ характеръ чего-то произвольнаго и случайнаго, чего-то такого, въ чемъ трудно и даже невозможно прослѣдить дѣйствіе вѣчныхъ, неизмѣняемыхъ органическихъ законовъ. Но исторія имѣетъ дѣло не съ одними внѣшними фактами: въ ея область входятъ факты внутренніе, не матеріальные, которые не зависятъ отъ личнаго произвола того или другаго историческаго дѣятеля, а, напротивъ, являются автономически, или вслѣдствіе неодолимой силы обстоятельствъ, и, какъ это часто мы видимъ въ исторіи, выдерживаютъ упорную, всегда побѣдоносную борьбу съ личными человѣческими стремленіями. Сколько разъ случалось, что правители, сознавая, что событія начинаютъ слагаться такимъ образомъ, что грозятъ ихъ личнымъ интересамъ, или тому порядку вещей, поддержаніе котораго они находили необходимымъ, употребляли всѣ усилія, чтобы остановить враждебное имъ движеніе; но иногда результатомъ ихъ попытокъ было то, что потокъ времени бралъ свое, вопреки политическимъ ихъ разсчетамъ {Но вмѣстѣ съ тѣмъ мы часто видимъ въ исторіи, какъ сильная воля отдѣльныхъ личностей задерживала или давала иное направленіе развитію народа. Исторія до сихъ поръ не разъяснила, при какихъ условіяхъ возможно торжество личности, и при какихъ условіяхъ попытки ея безуспѣшны. Прим. Ред. }. Бывали и обратныя явленія: случалось, что государственные люди, опередившіе свой народъ, пытались ускорить медленный процесъ цивилизаціи и вносили въ народную жизнь новые, чуждые ей до той поры элементы; но плодомъ всѣхъ ихъ усилій были -- или полная безуспѣшность предпріятія, при чемъ сами реформаторы гибли жертвою ихъ благороднаго увлеченія, или кажущійся, обманчивый успѣхъ, подъ радужною оболочкою котораго скрывается разрывъ народныхъ классовъ, со всѣми его гибельными послѣдствіями. Въ томъ и другомъ случаѣ, скрытые, нематеріальные факты, изъ которыхъ слагается внутренняя жизнь народа, отстаиваютъ свое автономическое существованіе и противятся всякой попыткѣ измѣнить насильственнымъ образомъ ихъ характеръ или сообщить ихъ съ другими, произвольно взятыми фактами. Совокупность всѣхъ подобныхъ фактовъ, названныхъ нами внутренними или нематеріальными, мы обозначаемъ обыкновенно словомъ цивилизація; слѣдовательно, резюмируя все сказанное выше, мы можемъ выразиться такимъ образомъ: "цивилизація не зависитъ отъ человѣческаго произвола и развивается вопреки всѣмъ личнымъ человѣческимъ стремленіямъ" {Изъ предъидущаго нашего примѣчанія можно видѣть, въ какомъ смыслѣ, но нашему мнѣнію, слѣдуетъ ограничить мысль автора. Прим. ред. }. Если же ходъ цивилизаціи, или исторія цивилизаціи, не подчинена никакому произволу, то она должна развиваться органически; а гдѣ есть органическая жизнь, тамъ, естественно, должны быть и извѣстные законы, ею управляющіе.
Итакъ, вопросъ сводится къ тому, гдѣ и какъ открыть органическіе законы, управляющіе историческимъ развитіемъ народовъ? И что сдѣлали, для открытія этихъ законовъ, Лоранъ и Бокль?
О Лоранѣ распространяться болѣе нечего. Мы подробно изложили и оцѣнили его систему. Мы убѣдились, что историческій идеализмъ, которому Лоранъ, въ своихъ "Этюдахъ", далъ наиболѣе совершенную и законченную форму, по крайней мѣрѣ форму наиболѣе систематическую, не въ состояніи удовлетворить требованіямъ современной науки. Идеализмъ, внесенный въ область исторіи, граничитъ съ оптимизмомъ, а оптимизмъ, въ сущности, есть тотъ же фатализмъ. Что историческій идеализмъ всегда и неизбѣжно переходитъ въ фатализмъ, видно и изъ того, что многіе историки-идеалисты, напримѣръ Боссюэтъ, вовсе не будучи оптимистами, будучи даже положительно пессимистами, непремѣнно утверждаютъ свои историческія воззрѣнія на фаталистическомъ началѣ. Если у нихъ провидѣніе, вмѣсто того, чтобъ вести родъ человѣческій къ конечному благу, какъ полагаютъ оптимисты, караетъ только уклоненія отъ путей, предначертанныхъ промысломъ, то и здѣсь надъ судьбами человѣчества тяготѣетъ все та же роковая неотразимая сила. Эту силу, притомъ, идеалисты ставятъ внѣ исторической сцены, слѣдовательно внѣ сферы историческаго вѣдѣнія. Такимъ образомъ, идеализмъ, допущенный въ область исторіи, отказывается отъ рѣшенія ея проблеммъ въ сферѣ самой исторіи, и переноситъ ихъ за историческія границы; онъ мертвитъ науку, отрицай критику и изслѣдованіе, изгоняя изъ ея области то, что составляетъ ея жизненную сущность. У идеалистовъ не можетъ быть и рѣчи объ органическихъ законахъ, потому что самый организмъ человѣчества въ ихъ представленіи является неполнымъ, несостоятельнымъ, несамодѣятельнымъ. Говоря о человѣчествѣ, они вовсе не видятъ въ немъ органическаго тѣла, въ себѣ самомъ заключающаго законы своего существованія, своей воли, своей дѣятельности; и когда ихъ спрашиваютъ, какимъ образомъ примирить зависимое бытіе человѣчества съ ученіемъ о свободной волѣ, о самостоятельномъ, органическомъ развитіи народовъ, они указываютъ на проблемму св. Августина...
Иное дѣло Бокль, съ его стремленіемъ въ условіяхъ народнаго быта, въ характерѣ природы внѣшней и природы человѣческой открыть законы историческаго развитія. Здѣсь философія исторіи переносится на твердую научную почву. Здѣсь народы становятся предметомъ изслѣдованія сами по себѣ, какъ нѣчто органически цѣлое, безъ всякихъ постороннихъ тяготѣній. Человѣчество разсматривается какъ организмъ, поставленный въ извѣстныя условія относительно себя самого и окружающей его физической природы, и въ совокупности этихъ условій распознаются органическіе, самими этими условіями созданные законы, опредѣляющіе историческій ростъ народовъ. Люди и природа, природа и люди въ ихъ непрерывномъ взаимномъ соотношеніи -- вотъ все, къ познанію чего стремится англійскій историкъ.
Разсмотримъ же въ краткихъ чертахъ содержаніе теоретической части труда Бокля (History of civilisation in England, by Henri Thomas Buckle, 2 vols. London. 1861).
Бокль начинаетъ рѣзкой и строгой критикой существующихъ методовъ историческаго изложенія. Онъ недоволенъ нынѣшнимъ состояніемъ науки, такъ-какъ она, по его мнѣнію, не достигаетъ своей цѣли и безплодна по своимъ результатамъ. Бокль обвиняетъ исторію въ томъ, что она пренебрегаетъ пособіемъ другихъ наукъ, и такимъ образомъ умышленно ограничиваетъ свои средства; что она недостаточно стремится къ достиженію своей цѣли -- всестороннему изображенію судебъ человѣчества; что историки, размѣнявъ свою задачу на мелочь, тратятъ дарованія и свѣдѣнія на изображеніе отдѣльныхъ личностей или событій, и упускаютъ изъ виду грандіозный ликъ народа. Затѣмъ разсматриваетъ Бокль двѣ теоріи, положенныя въ основаніе историческаго метода: теорію свободной воли и теорію предопредѣленія; отвергнувъ ту и другую, какъ несостоятельныя передъ лицомъ здравой критики, онъ устанавливаетъ исходную точку своей системы. Онъ говоритъ, что человѣческія дѣйствія, не будучи ни предопредѣленными извнѣ, ни подвластными чистой, неосмысленной случайности, должны быть разсматриваемы какъ результатъ взаимной дѣятельности двухъ агентовъ: человѣческаго духа, непрерывно дѣйствующаго и вліяющаго на природу, и природы физической, обнаруживающей такое же непрерывное воздѣйствіе на духъ человѣческій. Итакъ, по мнѣнію Бокля, человѣческія дѣйствія, сумма которыхъ вліяетъ на ходъ народной жизни, суть результатъ взаимнодѣйствія двухъ силъ, стремящихся согласнымъ образомъ уравновѣсить другъ друга: силы человѣческаго духа, человѣческаго генія, и силы природы внѣшней, физической. Обѣ эти силы Бокль разсматриваетъ въ отдѣльности и стремится доказать, что какъ та, такъ и другая, не подлежатъ ни случайности, ни предопредѣленію, а находятся въ зависимости отъ положительныхъ законовъ, психическихъ и естественныхъ. Чтобъ доказать, что дѣятельность человѣческаго духа проявляется въ тѣсной зависимости отъ извѣстныхъ психическихъ законовъ, Бокль обращается къ психологіи, производитъ въ ея области статистическія вычисленія, и результаты, добытые этимъ путемъ, пытается возвести, при помощи аналогіи, на степень общихъ историческихъ законовъ. Онъ ищетъ постоянныхъ, неподверженныхъ случайности или измѣняемости, явленій въ разнообразной дѣятельности человѣческаго духа, силится, при помощи статистическихъ данныхъ, регулировать внутренніе, психическіе факты, отправленія человѣческой совѣсти, различныхъ способностей человѣческаго духа -- памяти, воли и т. н. Здѣсь находятъ мѣсто его наблюденія надъ статистикой убійствъ и другихъ преступленій, надъ случаями забывчивости при отсылкѣ писемъ на почту, и другія подобныя наблюденія, о которыхъ мы упоминали выше. Всѣ они сводятся у Бокля къ тому окончательному выводу, заключающему первую главу его книги, по которому дѣятельность человѣческаго духа является результатомъ психическихъ законовъ, неформулцрованныхъ еще наукою, но сила которыхъ обнаружена съ неопровержимой очевидностью статистическими изслѣдованіями. Въ слѣдующей главѣ своего труда, Бокль переходитъ къ другому агенту исторіи -- къ природѣ физической -- и силится точно также доказать, что и этотъ элементъ не заключаетъ въ себѣ ничего произвольнаго, случайнаго или предопредѣленнаго, а напротивъ того, подчиненъ вѣчнымъ и непреложнымъ законамъ. Четыремъ физическимъ агентамъ приписываетъ Бокль преимущественное вліяніе на характеръ и судьбы народа: климату, пищѣ, почвѣ и внѣшнему виду. Сначала, въ бѣгломъ очеркѣ, основываясь на результатахъ, добытыхъ Либихомъ, Бокль обозначаетъ вліяніе, оказываемое этими агентами на образованіе и распредѣленіе естественныхъ народныхъ богатствъ, и затѣмъ переходитъ къ опредѣленію зависимости характера и судьбы народовъ отъ внѣшнихъ условій страны, служащей сценою ихъ исторической дѣятельности. Повторяя извѣстныя уже положенія Карла Риттера о вліяніи мѣстности на историческую жизнь народа, Бокль обогащаетъ ихъ нѣсколькими новыми наблюденіями. Такъ, напримѣръ, онъ объясняетъ, какимъ образомъ страны съ жаркимъ и сухимъ климатомъ дѣйствуютъ на образованіе народныхъ страстей и обусловливаютъ развитіе сангвиническаго темперамента; какимъ образомъ страны, подверженныя грознымъ явленіямъ природы, развиваютъ въ жителяхъ способность воображенія въ ущербъ другимъ способностямъ, и т. д. Бокль превосходно объясняетъ связь міровоззрѣнія народа съ естественными феноменами, представляющимися его наблюденію; онъ доказываетъ, что землетрясенія, вулканы и тому подобныя странныя явленія, поражая народъ религіознымъ ужасомъ, развиваютъ въ немъ наклонность къ фантастическимъ вымысламъ, къ грандіознымъ, но нелѣпымъ представленіямъ, опутывающимъ его сѣтями суевѣрія; и какъ, съ другой стороны, эти же самыя явленія, поселяя въ жителяхъ безпокойство, неувѣренность въ своей безопасности, парализируютъ врожденное человѣку стремленіе къ политическому и матеріальному благосостоянію. Грандіозное, подавляющее величіе природы неблагопріятно дѣйствуетъ, по мнѣнію Бокля, на развитіе народной цивилизаціи. Сознаніе своего безсилія предъ всемогуществомъ природы, суевѣрный страхъ предъ нею, порождая умственную и нравственную деморализацію, задерживаютъ развитіе духа пытливости и сомнѣнія, который Бокль считаетъ однимъ изъ дѣйствительнѣйшихъ агентовъ человѣческаго прогреса. Напротивъ того, климатъ умѣренный и ровный, почва плодородная, но нуждающаяся въ удобреніи, обиліе питательной пищи условливаютъ, по мнѣнію Бокля, наивысшую степень народнаго развитія. Страна, въ которой природныя препятствія легко побѣждаются, но въ которой, однакожь, почва ничего не даетъ даромъ, естественнымъ образомъ вызываетъ въ жителяхъ духъ изобрѣтательности, трудолюбіе, желаніе бороться и побѣдить. "Вотъ почему (говоритъ Бокль) въ такой странѣ, какъ Европа, физическія условія или содѣйствуютъ историческому прогресу, или, по крайней мѣрѣ, не оказываютъ на него пагубнаго вліянія; вотъ почему судьбы Европы зависятъ нестолько отъ условій природы физической, сколько отъ условій духовной природы ея обитателей. Итакъ (говоритъ Бокль), надо обратиться къ законамъ духовнаго развитія." Глава, посвященная имъ этому предмету -- одна изъ самыхъ интересныхъ въ его книгѣ. Оригинальность взгляда и рѣзкій, нѣсколько полемическій тонъ придаютъ ей особенную занимательность. Основная идея ея извѣстна, вѣроятно, уже каждому: авторъ смѣло доказываетъ, что прогресъ нравственный не существуетъ въ дѣйствительности, что сумма нравственныхъ истинъ съ древнѣйшихъ временъ остается неподвижною, что дѣйствителенъ только прогресъ умственный, непрерывно поступающій впередъ и опредѣляющій степень народной цивилизаціи. Эту мысль проводитъ Бокль черезъ длинный рядъ примѣровъ и наблюденій, направленныхъ къ тому, чтобъ доказать, что дѣйствіе законовъ нравственныхъ тогда только содѣйствуетъ прогресу, когда оно подчинено законамъ умственнымъ; наконецъ, Бокль формулируетъ свою идею слѣдующимъ образомъ: "Итакъ, если въ двухъ главнѣйшихъ явленіяхъ, представляемыхъ прогресомъ современнаго общества, нравственные законы постоянно и неизмѣнно подчинены были умственнымъ, то возникаетъ строгое предположеніе, что въ вопросахъ второстепенныхъ отношеніе между ними то же самое. Чтобъ доказать это во всей полнотѣ, чтобъ возвести это предположеніе на степень безусловной достовѣрности, надо написать не введеніе въ исторію, а самую исторію. Читатель долженъ пока довольствоваться доказательствами приблизительными; полное же развитіе этой мысли необходимо оставить до слѣдующихъ томовъ моего труда, гдѣ я намѣренъ доказать, что переходъ Европы отъ варварства къ образованности зависитъ исключительно отъ умственнаго развитія; что теперь передовыя страны, за послѣднія столѣтія, достаточно освободились отъ вліянія тѣхъ природныхъ дѣятелей, которыми въ первобытную эпоху стѣснялось ихъ развитіе, и что нравственныя вліянія, хотя и сильнѣе, но они производятъ только отклоненія, и въ долгій срокъ времени одно другое уничтожаютъ; такимъ образомъ, всѣ измѣненія въ жизни образованныхъ народовъ, съ высшей точки зрѣнія, зависятъ отъ трехъ условій: вопервыхъ, отъ суммы познаній, которыми владѣютъ люди образованные; вовторыхъ, отъ направленія этихъ познаній на тѣ или другіе предметы, и въ-третьихъ, отъ степени ихъ распространенія и свободы, предоставленной этому распространенію" (Buckle, v. I р. 204--205). Этотъ послѣдній выводъ, по которому степень цивилизаціи измѣряется количествомъ знаній и предѣлами ихъ распространенія, завершаетъ историческую систему Бокля. Двѣ слѣдующія главы, посвященныя вліянію религіи, литературы и правительства на судьбы народа и краткому очерку развитія исторической науки, имѣютъ у Бокля значеніе болѣе служебное. Въ первой изъ нихъ онъ старается доказать, что зависимость прогреса отъ успѣховъ знанія ни мало не ослабляется вліяніемъ религіи, литературы и правительства; что эти три элемента народной жизни сами несравненно болѣе подчиняются ходу цивилизаціи, нежели вліяютъ на него. Въ другой главѣ, содержащей въ себѣ очеркъ постепеннаго развитія исторической науки, Бокль подтверждаетъ на этомъ частномъ примѣрѣ свои прежніе выводы; онъ показываетъ, какъ историческая наука, начавшись волшебной сказкой, мало по малу достигла своего нынѣшняго развитія, и какъ этому прогресу историческихъ знаній содѣйствовали именно тѣ обстоятельства, на которыя указывалъ Бокль еще прежде, какъ на главнѣйшіе агенты умственнаго прогреса. Здѣсь оканчивается теоретическая часть книги Бокля и начинается часть историческая, долженствующая подтвердить умозрительные выводы автора и доказать, что ходъ англійской цивилизаціи, отличающійся самобытностью и нормальностью, заслуживаатъ преимущественнаго вниманія историка.
Такова, въ сжатомъ очеркѣ, историческая система Бокля. Нельзя не сознаться, что она пріятно поражаетъ непривычный взглядъ своей практичностью и строгой логической стройностью. Подъ перомъ искуснаго автора, разнообразные элементы и дѣятели исторіи такъ стройно, такъ свободно укладываются въ систему, такъ согласно дополняютъ, объясняютъ другъ друга, что его теорію съ перваго раза можно принять за chef d'oeuvre логическаго построенія. Но попробуемъ вглядѣться въ эту систему поближе -- и мы убѣдимся, что она, при всѣхъ своихъ неоспоримыхъ достоинствахъ, страдаетъ противорѣчіями и промахами, отъ которыхъ не избавили автора ни его свободный, оригинальный умъ, ни колоссальная начитанность.
Начнемъ съ того, что хотя теорія Бокля, повидимому, не имѣетъ ничего общаго съ провиденціализмомъ Лорана, что она, напротивъ, какъ будто уничтожаетъ Лорана -- въ сущности она относится къ тому же разряду. И Лоранъ, и Бокль, между которыми, какъ кажется, нѣтъ сходства ни въ одной буквѣ, на самомъ дѣлѣ являются въ одинаковой степени и доктринёрами, и фаталистами. Бокль, несмотря на свое стремленіе познать органическій ростъ человѣчества -- доктринёръ съ головы до ногъ. Его теорія носитъ на себѣ какой-то практическій, трезвый отпечатокъ, но все-таки это -- теорія, и притомъ фаталистическая. Лоранъ подчиняетъ судьбы человѣчества року, провидѣнію; Бокль подчиняетъ ихъ почвѣ, климату, вулканическимъ или метеорологическимъ явленіямъ; оба въ равной степени фаталисты, хотя между фатализмомъ того и другаго существуетъ капитальная разница. Лоранъ, слѣдуя ученію о промыслѣ божіемъ, ставитъ регулятора человѣческихъ судебъ внѣ сцены исторической жизни; Бокль, напротивъ, полагаетъ регулирующее начало въ условіяхъ земнаго бытія -- разница необъятная, и она одна, сама по себѣ, даетъ уже Боклю неизмѣримое превосходство надъ Лораномъ. Но все-таки, мы готовы отстаивать свой отзывъ. Бокль -- фаталистъ, фаталистъ вслѣдствіе слабости къ преувеличенію. Самые блистательные свои выводы и мнѣнія Бокль искажаетъ преувеличеніемъ, и превращаетъ ихъ въ парадоксы. Доказательствъ тому и примѣровъ можно найти въ его книгѣ множество. Возьмемъ для выдержки его главу о вліяніи законовъ природы. Что можетъ быть проще и справедливѣе стремленія объяснить, до извѣстной степени, физическими условіями страны характеръ и судьбу ея обитателей? Но Бокль не хочетъ остановиться на границахъ, указанныхъ Риттеромъ; онъ тотчасъ впадаетъ въ крайность. Вмѣсто того, чтобъ ограничиться указаніемъ естественныхъ явленій, вліяющихъ на судьбы народа, и вникнуть поглубже въ это обстоятельство, Бокль возводитъ себя въ законодатели и утверждаетъ докторальнымъ тономъ, что нетолько вотъ такая-то и такая-то зависимость существуетъ между человѣкомъ и природой, но что есть, напримѣръ, такія мѣстности, гдѣ человѣкъ, сообразно съ природою страны, непремѣнно долженъ быть или суевѣренъ, или несуевѣренъ. А между тѣмъ, подобный афоризмъ вопервыхъ вреденъ, потому что онъ вызываетъ къ жизни мрачную фаталистическую доктрину, а вовторыхъ ошибоченъ, и опровергается безъ большаго труда. Извѣстно, что самый суевѣрный, самый богатый всякаго рода предразсудками народъ въ настоящее время -- китайцы; а Китай, по своимъ физическимъ явленіямъ, вовсе неспособенъ питать суевѣріе. Въ Китаѣ природа не властвуетъ деспотически надъ людьми, не поражаетъ ихъ воображенія грозными явленіями; она представляетъ тѣ же почти свойства, какъ и европейская; слѣдовательно, по теоріи Бокля, китайцы должны быть однимъ изъ передовыхъ народовъ историческаго міра. И наоборотъ: европейская почва, по словамъ самого Бокля, наименѣе располагаетъ къ чрезмѣрной дѣятельности воображенія, наименѣе питаетъ предразсудки и суевѣрія; а между тѣмъ, вѣдь были же средневѣковые германцы, кельты и славяне въ высшей степени суевѣрны,-- вѣдь представляетъ же ихъ народное міросозерцаніе сплетеніе фантастическихъ, нелѣпыхъ грезя., обоготворявшихъ могущественныя силы природы? Эти два примѣра не доказываютъ ли до очевидности, что вліяніе природы есть неболѣе, какъ вліяніе, и что доискиваться въ немъ абсолютныхъ и непреложныхъ законовъ, значитъ жертвовать истиной ради торжества предвзятой теоріи? Бокль упустилъ изъ виду обстоятельство, которое слѣдуетъ назвать самымъ важнымъ въ исторіи человѣчества. Онъ нигдѣ не говоритъ о причинахъ, условливающихъ отношеніе народа къ другимъ народамъ, между тѣмъ какъ отъ изолированности или неизолированности болѣе всего зависитъ судьба націй. Жизнь каждаго народа имѣетъ свои періоды, свои ступени развитія и прогреса. Если народъ изолированъ, эти періоды обнимаютъ большее пространство времени, и ступени развитія болѣе удалены одна отъ другой; если же народъ подчиненъ вліянію другихъ народовъ, другихъ цивилизаціи, онъ развивается быстрѣе или медленнѣе, смотря по тому, выше или ниже стоитъ цивилизація окружающая сравнительно съ его собственною. Вотъ это-то обстоятельство, сколько намъ кажется, имѣетъ преимущественное вліяніе на судьбы народа, и при разсмотрѣніи физическихъ условій мѣстности, слѣдуетъ прежде всего обратить вниманіе на то, способствуютъ или нѣтъ эти условія легкому сношенію народа съ сосѣдними племенами. Упустивъ изъ виду это обстоятельство, Бокль впалъ, по нашему мнѣнію, въ большую ошибку.
Нельзя также не обратить вниманія на оригинальный парадоксъ, высказанный Боклемъ въ главѣ объ отношеніи умственнаго и нравственнаго развитія. Безспорно, что, съ нѣкоторыхъ точекъ зрѣнія, развитіе умственное, по своимъ результатамъ, имѣетъ болѣе исторической цѣнности, нежели развитіе нравственное; но еще справедливѣе было бы сказать, что какъ то, такъ и другое, въ различныя эпохи цивилизаціи, взаимно уравновѣшиваются и находятся въ самой тѣсной связи. Бокль, напротивъ, поступаетъ совершенно наоборотъ, и говоритъ, что значеніе нравственнаго прогреса ничтожно въ сравненіи съ прогресомъ умственнымъ, что перваго даже не существуетъ вовсе, что сумма нравственныхъ истинъ остается неподвижною съ древнѣйшихъ временъ, между тѣмъ, какъ предѣлы знаній безпрерывно расширяются. Такой взглядъ вдвойнѣ ошибоченъ. Количества нравственныхъ истинъ, составляющихъ достояніе человѣчества, далеко не пребываетъ неподвижнымъ; оно увеличивается съ каждымъ новымъ поколѣніемъ. Христіанство, которое, конечно, даетъ воспитаніе нравственное, а не умственное, представляетъ одно изъ замѣчательнѣйшихъ всемірно-историческихъ явленій и блистательнѣйшимъ образомъ опровергаетъ мысль о неподвижности нравственнаго быта человѣчества. Истины, открытыя христіанствомъ, не были исповѣдуемы языческою древностью; обойдя весь историческій міръ, онѣ совершили коренной переворотъ въ понятіяхъ, вѣрованіяхъ, правахъ и обычаяхъ людей, подъ всѣми широтами и долготами земнаго шара. Да и въ послѣднія три-четыре столѣтія, начиная съ первыхъ годовъ возрожденія, новый духъ честности, благородства и гуманности могущественно вѣетъ отъ каждой печатной страницы и все болѣе и болѣе просвѣтляетъ нравственное сознаніе народовъ. Въ новой Европѣ, каждое историческое событіе ведетъ, въ своихъ отдаленныхъ результатахъ, къ повышенію нашего нравственнаго уровня. Даже первая французская революція, со всѣми ея преступленіями и ужасами, преобразовала нравственный бытъ Европы, развила духъ правды и гуманности; это замѣтилъ еще Токвилль, въ своихъ этюдахъ объ Америкѣ и Франціи. Точно такъ же ошибочна и та мысль Бокля, будто нравственное развитіе не имѣетъ никакой исторической цѣнности; ее безъ труда можно опровергнуть двумя-тремя общеизвѣстными примѣрами. Древній міръ, при широкомъ умственномъ развитіи, не зналъ самыхъ основныхъ законовъ человѣческой нравственности, и потому его цивилизація, со многихъ точекъ зрѣнія достойная удивленія и подражанія, страдала болѣзненной односторонностью; несомнѣнно, что эта именно односторонность, это пренебреженіе къ нравственному развитію, эта невыработанность нравственнаго сознанія, убившая духовныя силы грековъ и римлянъ и повергнувшая ихъ въ безвыходную деморализацію, была причиною гибели великаго древняго міра. Отсюда ясно, что между умственнымъ и нравственнымъ развитіемъ народа существуетъ органическая связь, и первое безъ втораго безсильно для того, чтобъ доставить народу историческую долговѣчность. Средніе вѣка, напротивъ того, страдали отсутствіемъ развитія и умственнаго, и нравственнаго; потому что умственное богатство древности лежало подъ спудомъ, было мертвымъ капиталомъ, а нравственныя истины христіанства, столь же мало распространенныя въ массѣ, были сверхъ того парализованы стремленіями католической іерархіи; при бѣдности умственнаго развитія средневѣковыхъ народовъ, нравственныя истины были дурно понимаемы, и простой, внятный сердцу смыслъ ихъ извращался схоластическими толкованіями. Это обстоятельство также даетъ поводъ распознать тѣсную органическую связь между умственнымъ и нравственнымъ бытомъ народа, ибо примѣръ среднихъ вѣковъ показываетъ, что нравственное сознаніе, неосвѣщенное умственнымъ, слабо обнаруживается и безплодно по своимъ результатамъ {Мимоходомъ можно замѣтить также, что примѣръ среднихъ вѣковъ опровергаетъ другой парадоксъ Бокля: будто научныя истины, разъ провозглашенныя, никогда не теряются, но входятъ навсегда въ общественный оборотъ и содѣйствуютъ открытію новыхъ истинъ. Мы видимъ, напротивъ, что въ тысячелѣтній періодъ времени, отъ IV-го до XIV-го столѣтія, умственное богатство древности какъ будто не существовало для человѣчества и не оказывало на судьбы его никакого вліянія.. Такимъ образомъ, на мѣсто парадоксальныхъ выводовъ- Бокля, мы должны поставитъ другой, менѣе опредѣленный, но за то неопровержимый выводъ: что умственное и нравственное развитіе, въ равной степени способныя къ прогресу и усовершенствованію, находятся въ тѣсной взаимной связи, и при идеальномъ ходѣ исторіи должны стоять на одинакихъ ступеняхъ совершенства.
Самое слабое мѣсто въ книгѣ Бокля -- это, безъ сомнѣнія, его взглядъ на литературу, на ея историческую задачу и вліяніе. Нигдѣ нѣтъ у него столькихъ противорѣчій и парадоксовъ. Начать съ того, что самое опредѣленіе литературы отличается у него узкою утилитарностью. Литература, по мнѣнію Бокля, имѣетъ своимъ назначеніемъ искорененіе предразсудковъ. Но вѣдь это только отрицательное назначеніе -- а гдѣ же положительное? И не справедливѣе ли было бы сказать, что задача литературы -- руководить народнымъ самовоспитаніемъ, прояснять народное самосознаніе? Бокль вообще какъ "будто враждебно смотритъ на литературу и не только отказываетъ ей въ значительномъ вліяніи на судьбы народа, но даже возводитъ на нее такія обвиненія, которыя съ перваго же раза не могутъ не поразить своею парадоксальностью. Такъ напримѣръ, едва ли кто согласится съ выводомъ Бокля, будто изобрѣтеніе письма содѣйствовало распространенію невѣжества. Когда Руссо сказалъ, что науки и искусства искажаютъ человѣческую природу, не всѣ сразу поняли, что это -- парадоксъ; потому что въ каждомъ парадоксѣ, какъ бы ни противорѣчилъ онъ здравому смыслу, есть нѣкоторая частица правды, и есть, кромѣ того, обаятельная прелесть смѣлости и новизны. Въ такомъ же родѣ и парадоксъ Бокля. Читая его, можно соглашаться съ его доказательствами и придти къ опасному заблужденію; но при строгомъ анализѣ, становишься на настоящую точку зрѣнія, и заблужденіе исчезаетъ. Нѣтъ сомнѣнія, что изобрѣтеніе письма, закрѣпивъ народные миѳы, произведенія народной фантазіи, содѣйствовало ихъ наибольшему распространенію; но вѣдь эти миѳы, какъ бы ни противорѣчили они наукѣ и здравому смыслу, впродолженіе нѣсколькихъ столѣтій питали народную фантазію, служили массѣ единственною умственною нищею. Лишить младенчествующій народъ этого чтенія, значило бы погрузить его въ первобытное варварство. Неужели Бокль готовъ былъ отрицать, что народныя сказки, баллады, легенды, при всемъ своемъ фантастическомъ содержаніи, воспитываютъ народныя массы, развиваютъ ихъ умъ, ихъ сознаніе? Въ такомъ случаѣ, надо уничтожить всю самородную національную литературу и оставить одни популярные учебники. Неужели не зналъ Бокль, что черты народнаго характера, его народное самосознаніе, его національность, его патріотизмъ, его историческія преданія и воспоминанія -- все это развивается и воспитывается именно благодаря самородной національной литературѣ? Бокль обвиняетъ литературу также и въ томъ, что она, даже въ зрѣлые періоды народной жизни, нерѣдко служитъ орудіемъ суевѣрія и защищаетъ предразсудки. Но говорить такимъ образомъ не значитъ ли требовать правительственной регламентаціи? Разумная свобода печати, свобода прямо высказывать свои и подвергать критикѣ чужія мнѣнія, не есть ли единственный путь примиренія и въ литературѣ, и въ жизни? Бокль обвиняетъ въ другомъ мѣстѣ литературу въ томъ, что она нерѣдко подпадаетъ покровительству власти и теряетъ свой независимый характеръ; онъ указываетъ при этомъ на примѣръ Франціи XVII вѣка. Но развѣ Франція единственный примѣръ? Да и въ самой Франціи, развѣ покровительство, которымъ пользовалась литература въ тридцатыхъ и сороковыхъ годахъ нынѣшняго столѣтія, лишало ее независимости? Покровительство Пудовика XIV вовсе не было покровительствомъ: это было, съ одной стороны, систематическая опека надъ литературою, а съ другой -- стремленіе опредѣлить литературу на службу династіи. Пудовикъ XIV ласкалъ поэтовъ и художниковъ, вопервыхъ потому, что этого требовалъ созданный имъ этикетъ, а вовторыхъ потому, что поэты и художники своими дарованіями увеличивали блескъ двора и возвышали въ глазахъ народа монархическій авторитетъ. Что же касается до литературы серьёзной, ученой, то о ней можно утвердительно сказать, что она не въ силахъ существовать безъ покровительства. Научные интересы еще такъ слабо развиты даже у передовыхъ народовъ Европы, что покровительство власти для нихъ необходимо. Возьмемъ для примѣра литературу историческую. Пертцъ, издающій свои знаменитые Monumenta Germaniae historica, развѣ могъ бы выполнить это полезное предпріятіе своими собственными средствами? Муратори развѣ могъ бы издать свои Scriptores rerum italicarum безъ содѣйствія просвѣщенныхъ вельможъ и патріотовъ? Изданія французскихъ бенедиктинцевъ, историческихъ обществъ, школы хартій, министерства народнаго просвѣщенія и т. п. развѣ осуществились бы безъ благороднаго содѣйствія правительства? Да и самыя эти общества, школы, семинаріи, университеты -- какимъ образомъ поддерживали бы они свое существованіе безъ содѣйствія власти? Надо только желать, чтобъ это содѣйствіе было разумно, то есть чтобъ оно оказывалось въ интересѣ литературы, а не въ интересѣ правительства.
Съ этимъ преднамѣренно-враждебнымъ взглядомъ на литературу соединяется у Бокля желаніе, чтобъ литература стояла выше уровня, народнаго сознанія, руководила имъ и очищала его путь отъ терній, т. е. отъ предразсудковъ и ложныхъ понятій. Прекрасно; но какъ же это сдѣлать? Развѣ можно задавать литературѣ искусственныя цѣли, искусственное направленіе? Развѣ не сознаетъ Бокль, что литература есть явленіе органическое и развивается органически, путемъ медленнаго, историческаго прогреса; что литература, питая народный умъ сама, въ свою очередь, имъ питается? Черезъ нѣсколько страницъ 'Бокль самъ себѣ противорѣчитъ, говоря, что древняя литература оказалась безполезною и пала именно вслѣдствіе того, что она превышала уровень умственныхъ потребностей народа. Здѣсь, вопервыхъ, противорѣчіе всему предъидущему, а вовторыхъ, ложнымъ образомъ объясненъ характеръ классической литературы. Какъ можно дойти до того, чтобъ назвать литературу Греціи и Рима безполезною? Если даже предположить, что она была безполезна для грековъ и римлянъ (что, очевидно, было бы нелѣпостью), то и въ такомъ случаѣ, въ общей лѣстницѣ человѣческаго развитія, она образуетъ колоссальную ступень. Атомистическій взглядъ на исторію, осуждающій все, что не подходитъ подъ мѣрку даннаго пространства и времени, можетъ повести къ гигантскимъ заблужденіямъ.
Есть у Бокля еще и другія противорѣчія. Такъ, напримѣръ, отвергая вліяніе литературы на ходъ народной исторіи, онъ говоритъ, однакожь, что нантскій эдиктъ былъ подготовленъ произведеніями Рабле и Монтеня; преслѣдуя меценатство, требуя для литературы полной свободы и независимости, онъ въ то же время навязываетъ ей предвзятыя цѣли, желаетъ дать ей искусственное, тепличное воспитаніе. Онъ опровергаетъ мнѣніе, будто при высшемъ уровнѣ цивилизаціи, способности человѣка становятся острѣе, впечатлительнѣе, и говоритъ, что ребёнокъ, рожденный въ Европѣ, ничѣмъ не превосходитъ своего сверстника, рожденнаго въ Китаѣ; что различіе въ ихъ умственномъ и нравственномъ развитіи замѣчается уже позднѣе, и находится въ зависимости отъ уровня окружающей цивилизаціи. Но развѣ кто-нибудь утверждаетъ, что европеецъ превосходитъ китайца въ моментъ рожденія?
Итакъ, мы видимъ, что книга Бокля, доставившая автору такую почетную извѣстность и сразу поставившая его имя на степень авторитета, не чужда очень существенныхъ недостатковъ. Но, какъ мы сказали еще въ самомъ началѣ нашей статьи, при оцѣнкѣ такихъ трудовъ, какъ трудъ Бокля, надо обращать вниманіе не столько на результаты, добытые авторомъ, не столько на частные, опредѣленные выводы, сколько на методъ, на тенденціи, на программу. Кто прокладываетъ новый путь въ наукѣ, тотъ имѣетъ право ошибаться, оступаться, даже уклоняться въ сторону; его заслуга будетъ велика уже и въ томъ случаѣ, если онъ успѣетъ указать только направленіе, по которому мы должны слѣдовать для открытія этого новаго пути. Становясь на такую точку зрѣнія, мы будемъ въ состояніи оцѣнить, въ чемъ заключается историческая заслуга Бокля. Мы видѣли, что Бокль, подобно Лорану, ищетъ силы, идеи, стихіи -- назовите это какъ угодно -- ищетъ чего-то такого, чѣмъ регулируется ходъ всемірно-исторической жизни; но мы видѣли также, что преслѣдуя одну и ту же цѣль, Лоранъ и Бокль во всемъ остальномъ существенно расходятся между собою. Первый называетъ этимъ регулирующимъ началомъ промыслъ божій, и, слѣдовательно, переноситъ его за предѣлы историческаго вѣдѣнія; второй называетъ имъ явленія природы физической и природы человѣческой, и такимъ образомъ помѣщаетъ регулирующее начало исторіи въ самомъ объектѣ исторіи. Въ этомъ заключается главнѣйшая, капитальнѣйшая заслуга Бокля. Какъ-скоро формулирована и доказана научнымъ образомъ плодотворная истина: "исторія сама себя творитъ" (historia se ipse fecit). съ той поры передъ исторической наукой открывается обширное поприще. Сказать, что законы историческаго развитія заключаются въ ложномъ организмѣ человѣческихъ обществъ, поставленномъ въ извѣстныя отношенія къ природѣ физической, значитъ открыть для исторіи возможность возвыситься на степень науки точной, не утрачивая при этомъ свода самостоятельности. Иной вопросъ -- на сколько ново и оригинально направленіе, указанное Боклемъ исторической наукѣ? Рѣшить это довольно трудно, потому-что языкъ исторической систематики до сихъ поръ не выработалъ себѣ научной опредѣленности, и нѣкоторыя употребительныя въ нашей наукѣ выраженія до того общи и эластичны, что читатель можетъ придавать имъ какую угодно степень растяжимости. Такъ, напримѣръ, формула "исторія сама себя творитъ", выведенная нами изъ книги Бокля, въ сущности есть формула очень старая и давно уже встрѣчается въ исторической литературѣ. Но у прежнихъ писателей, она имѣла совершенно иное значеніе: подъ этимъ выраженіемъ они разумѣли только прагматическую преемственность событій, дѣйствіе закона причинности въ исторіи. Противодѣйствуя лѣтописному, анналистическому направленію науки, они возводили въ принципъ преемственность, причинность историческихъ явленій; такимъ образомъ, выраженіе: "historia se ipse fecit" было, собственно говоря, только формулой историческаго прагматизма. Очевидна громадная разница, отдѣляющая эту формулу отъ системы Бокля. Бокль не ищетъ прагматической связи событій, зависимости слѣдствія отъ причины; онъ полагаетъ, что это -- вещи, давно извѣстныя и рѣшеныя; его поиски направлены въ другую сторону. Отправляясь отъ той основной мысли, что исторія можетъ и даже должна сдѣлаться наукою въ томъ смыслѣ, какъ понимаютъ это слово, напримѣръ, математики, онъ старается найти основные законы, управляющіе историческою жизнью; и мы видѣли, что онъ находитъ эти законы въ организмѣ человѣческихъ обществъ, въ условіяхъ природы человѣческой. Здѣсь естественно рождается вопросъ: на сколько ново это стремленіе, на сколько оригинальны выработанные Боклемъ результаты? Должно сознаться, что въ вопросѣ о новизнѣ и оригинальности англійскій историкъ не вполнѣ добросовѣстно поступаетъ съ у читателемъ. Онъ нерѣдко выдаетъ за новость, за свою литературную собственность, такія вещи, которыя давно уже сдѣлались общимъ достояніемъ. Такъ, напримѣръ, ученіе о вліяніи природы физической на бытъ и исторію народа разработано Карломъ Риттеромъ задолго до появленія книги Бокля, между тѣмъ какъ послѣдній вовсе не упоминаетъ о великомъ географѣ и какъ-будто приписываетъ себѣ результаты его плодотворной дѣятельности. Кромѣ того, многія части труда Бокля потеряли бы сгладить тотъ рѣзкій, утрированный колоритъ, какой сообщило имъ перо англійскаго-историка. Но надо отдать справедливость Боклю -- никто такъ смѣло, точно и опредѣленно не высказывалъ до него спорныхъ положеній науки, никто не формулировалъ съ такою живописную ясностью отвлеченныхъ схемъ и королларіевъ. Подъ его перомъ философская теорія, по сущности своей привлекательная для немногихъ, получаетъ какую-то чарующую прелесть; его книга, но содержанію своему предназначенная для спеціалистовъ, можетъ служить, да, кажется, уже и служитъ, легкимъ чтеніемъ для всякаго образованнаго человѣка. Особенно много, какъ намъ кажется, содѣйствовали популярности книги Бокля главы, посвященныя историческому очерку англійской, французской, испанской и шотландской цивилизаціи. По живописности языка, по одушевленному, слегка юмористическому, чисто англійскому изложенію, эти главы навсегда останутся замѣчательнѣйшимъ памятникомъ историческаго разсказа. Мы въ особенности можемъ рекомендовать вниманію русскаго образованнаго общества очеркъ шотландской исторіи, Занимающей у Бокля вторую половину второго тома. Кромѣ своихъ непосредственныхъ достоинствъ, этотъ трудъ имѣетъ для нашихъ читателей еще ту цѣну, что съ исторіей Шотландіи у насъ вообще очень мало знакомы, между тѣмъ какъ эта оригинальная страна со многихъ точекъ зрѣнія заслуживаетъ для насъ преимущественнаго вниманія. Правда, Бокль и въ строго-исторической части своего труда не измѣнилъ привычкѣ къ преувеличенію и полемическому тому изложенія, но этотъ недостатокъ выкупается у него съ избыткомъ многими положительными достоинствами.
Этими немногими замѣчаніями мы заканчиваемъ нашу статью. Въ программу ея не входитъ подробный разборъ трудовъ Лорана и Бокля; задача ея состоитъ единственно въ томъ, чтобъ сопоставить воззрѣнія идеалистовъ и матеріалистовъ въ томъ видѣ, какъ они отражаются въ исторіи, и указать, чего можетъ ожидать наша наука отъ тѣхъ и отъ другихъ. Если намъ удалось это сдѣлать, то мы считаемъ свою задачу выполненною.
Скажемъ еще одно заключительное слово. Мы видѣли, что судьба и нашей науки долгое время колебалась между двумя противоположными воззрѣніями, изъ которыхъ одно упорно отстаивало самостоятельность факта, между тѣмъ какъ другое стремилось изъ массы фактовъ, Какъ изъ массы сыраго матеріала, извлечь философскую идею. Между послѣдователями этихъ противоположныхъ воззрѣній шелъ продолжительный споръ, долгое время задерживавшій успѣхи науки. Но въ наше время, историческая наука силится быть одинаково свободна отъ увлеченій той и другой партіи: ни "высшіе взгляды" безъ фактовъ, ни факты безъ мысли, не подкупятъ современнаго читателя. Историкамъ нашего времени предстоитъ вызвать новые результаты изъ вѣковой дѣятельности человѣческой мысли и освѣтить -- ими богатый матеріалъ, собранный ихъ трудолюбивыми предественниками. Насъ не должны смущать ошибки и промахи, въ которые впадаютъ такіе оригинальные умы, какъ Бокль: ошибки и промахи неразлучны со всякимъ начинаніемъ. Борьба партій, разногласіе воззрѣній не парализируютъ науку; это -- роднило, въ которомъ очищается человѣческая мысль. И матеріалисты, и идеалисты, каковы бы ни были ихъ ошибки и заблужденія, не пройдутъ безслѣдными въ исторіи нашей науки: потомство безпристрастно взвѣситъ ихъ относительныя заслуги, но и то, что оно осудитъ, будетъ помянуто имъ съ признательностью, какъ необходимая дань человѣческой слабости.
В. Авсѣенко.
Кіевъ.
"Отечественныя Записки", No 8, 1863