I

С некоторого времени в душе Черешина жило беспокойное чувство.

Ему никогда особенно не везло, но к тридцати пяти годам ему все-таки удалось достигнуть довольно приличного по петербургским понятиям положения.

Он занимал порядочное казенное место, был женат на хорошо воспитанной особе, сын его недурно учился в гимназии, а дочка обнаруживала большие способности к музыке. В своем среднем кругу и сам он, и жена его чувствовали себя хорошо поставленными. Квартира была ими так удачно выбрана, и они в ней так мило расположились, что им завидовали.

Но вот уже год, как Черешина оставила уверенность в прочности созданного им положения.

Началось это с того вечера у Булухайских, на котором Черешин неосторожно разговорился по поводу какого-то петербургского события.

Сам Черешин вовсе не считал своего разговора неосторожным. Он не мог сказать чего-нибудь лишнего уже потому, что в кабинете, где происходил разговор, присутствовал его новый начальник, Свербинский, образ мыслей которого был хорошо известен в ведомстве. Черешину казалось, что он высказывается несколько шутливо, но сдержанно. И поэтому он неприятно растерялся, когда Свербинский вдруг встал и, проходя мимо него, бросил на него какой-то странный взгляд и произнес с замысловатой улыбкой:

-- Однако!

В конце вечера жена Черешина обратилась к мужу как бы с тревожным вопросом:

-- О чем это ты говорил в кабинете?

-- А что такое? -- спросил в свою очередь муж.

-- Наверное что-нибудь лишнее сболтнул, -- продолжала жена. -- Мне сейчас представили Свербинского, он очень мило шутил и любезничал, а потом выразил удивление, что у меня муж таких красных мнений. Я, разумеется, всячески протестовала.

-- А он?

-- А он сказал: "однако!" и как-то странно потянул губами.

"Удивительно!" -- подумал Черешин, и решил на будущее время вести себя осторожнее.

Но, должно быть, было уже поздно поправить свою ошибку. Черешин стал ясно замечать, что Свербинский относится к нему без всяких признаков благосклонности. На губах начальника, когда он объяснялся с ним, постоянно блуждала все та же замысловатая усмешка. Черешину даже казалось, что именно такое должно быть выражение у начальства, когда оно замышляет удалить чиновника.

-- Свербинский не разговаривал с тобой? -- спрашивал он у жены, возвращаясь с какого-нибудь вечера у общих знакомых.

-- Он положительно избегает меня, -- отвечала с недовольной гримасой Марья Андреевна.

Весной она почувствовала себя нездоровой и уехала в Кисловодск. Муж должен был через месяц приехать за ней. Для этого надо было взять отпуск. Свербинский принял его просьбу очень кисло.

-- Я думаю, служба у нас вообще доставляет вам мало удовольствия, -- сказал он, с обычным выражением потягивая губами.

-- Почему же, ваше превосходительство, так думаете? -- спросил он.

-- Но это очень понятно. Для человека с вашими убеждениями в нынешнее время казенная служба должна быть очень тягостна, -- объяснил Свербинский.

-- В моих убеждениях я не вижу ничего несогласного с моей службой, -- произнес с неприятным чувством тревоги Черешин.

-- Вы находите? -- отозвался Свербинский и, потянув к себе докладную записку, поставил на ней замысловатый росчерк, означавший разрешение. -- Желаю всего хорошего.

На этот раз все окончилось как будто благополучно. Но Черешин не мог отделаться от беспокойного чувства. Оно сопровождало его и в вагоне, и в горах Кавказа, и по возвращении в Петербург.

В обратном поезде ему пришлось встретиться со своим прежним начальником Глухановым, который два года назад должен был перейти в другое ведомство, уступая такому же давлению, какое теперь испытывал на себе Черешин. Глуханов в свое время ему покровительствовал, и встреча в дороге располагала его разговориться.

-- Ну да, Свербинский на этом играет, -- сказал он, выслушав объяснения Черешина. -- Ведь его и посадили на мое место, чтоб расчистить в известном смысле состав служащих. Ему надо кого-нибудь удалить за превратный образ мыслей.

-- Но чем же я проявил превратный образ мыслей? -- возразил Черешин.

-- А это все относительно. Главное, что Свербинскому нужно самому проявить себя, -- пояснил Глуханов. -- Конечно, очень жаль, что он остановил внимание именно на вас.

Он улыбнулся, раздвинув пухлые щеки, и прищурился.

-- Пожалуй, при мне легче было служить... -- досказал он вопросительно и переменил разговор.

II

В Петербурге признаки служебной опалы усилились. У Черешина оказалось гораздо меньше работы, чем прежде. Многие дела, переданные в его отсутствие другим чиновникам, не возвращались к нему. Являться к Свербинскому с докладам ему приходилось очень редко, и многие бумаги оставались неподписанными и испещренными помарками, носившими явный характер придирок. Лицо Свербинского оставалось неизменно холодно, а в замечаниях и наставлениях его слышалась ирония. Черешин замечал даже, что все это отражалось и на сослуживцах. Его не избегали, но относились к нему с снисходительной небрежностью и разговаривали с какой-то подозрительной недосказанностью.

-- А ведь меня выживают, -- говорил Черешин жене.

-- С какой же это стати? -- возражала довольно кисло Марья Андреевна. -- Разве ты что-нибудь сделал?

-- Ничего не сделал, но Свербинскому видимо хочется, чтоб я ушел.

-- Вот мило! Ты так хорошо шел по службе, и вдруг уйти.

-- Как будто у нас этого не бывает.

-- Но как же мы будем жить, если ты потеряешь место? Тебе необходимо объясниться с этим противным Свербинским.

Черешин пожимал плечами и прекращал разговор. Он чувствовал, что жена была, права. Она смотрела на вещи с житейской точки зрения. Семейному человеку нельзя бравировать службой. Конечно, он представит из себя до крайности жалкую фигуру, когда придет к ней и скажет, что потерял место. "Как же мы будем жить?" -- скажет Марья Андреевна, и этот простой вопрос обратит его в ничтожество.

Объясниться с Свербинским -- пустые слова. Он уже пробовал. Свербинский однажды прямо сказал ему:

-- Я понимаю, что вы держите нейтралитет. Кто же на службе выставляет напоказ свои красные убеждения! Но этого недостаточно. Впрочем, может быть, есть ведомства, где за этим не следят. Но я держусь положительных требований. Надо понимать, в какое время мы живем, как все развращено и распущено.

В указании на другие ведомства чувствовался намек. И, чем более раздумывал Черешин о своем положении, тем чаще останавливался на мысли, что можно было бы поискать другого места. При этом он вспоминал о Глуханове, который совсем иначе смотрел на служебные требования и показывал много расположения к нему.

-- Я буду проситься к Глуханову, -- сообщил он жене.

-- Как же так, вдруг переходить в другое ведомство! -- возражала с кислым выражением Марья Андреевна. -- Все так хорошо шло... Я не понимаю, как ты мог испортить свое положение.

Черешин опять пожал плечами и на другой день отправился к Глуханову.

Бывший начальник принял его гораздо холоднее, чем он ожидал. На круглом лице его сразу обозначилось, что он предвидит какую-нибудь неприятную просьбу.

-- Все еще не ладите с начальством? -- спросил он с деланной шутливостью.

Черешин объяснил. Глуханов слушал, как бы сочувственно улыбаясь, и в глазах его играла поощрительная ирония.

-- Да, положение, действительно, неприятное, -- сказал он, бросая в огромную бронзовую пепельницу окурок папиросы. -- Но в этом нет ничего удивительного. Теперь это очень, очень обыкновенная история. Ваш Свербинский ведет свою линию.

-- Вот я и думаю, как бы мне уйти с этой линии, -- сказал Черешин. -- Может быть, вы взяли бы меня к себе?

Глуханов потупился и как будто погрузился в соображения. Но он ни о чем не соображал; он просто не хотел показать, что уже приготовился дать отказ.

-- Видите ли, если бы все мы зависели сами от себя, мне было бы очень приятно приобресть такого приятного чиновника, -- заговорил он, потирая пухлые белые руки. -- Вы знаете, что я очень ценил ваши способности. Но при тех условиях, при которых вы оставляете службу в вашем ведомстве, и даже прямо сказать, в виду неудовольствия, какое вы навлекли на себя... согласитесь, если бы я оставил это без внимания и пренебрег бы мнением вашего начальства... это также набросило бы на меня некоторые подозрения...

-- Да какие же?

-- Ну, как вам сказать... Вы сами понимаете, -- продолжал Глуханов. -- Вам известно, почему я должен был оставить службу в вашем ведомстве. На меня косились. Теперь, конечно, это забыли, но тем более было бы неосторожно с моей стороны напоминать о том. Переведу я вас к себе, сейчас пойдут толки, разные, этакие подмигивания...

И Глуханов сам очень выразительно подмигнул.

Черешин не знал, что ему сказать. Не мог же он просить, чтобы ему оказали услугу ценою собственной служебной репутации! Он смущенно извинился за причиненное беспокойство.

-- Поверьте, я очень, очень сожалею, -- повторил несколько раз Глуханов, пожимая ему руку. -- Но, откровенно говоря, мое положение еще не совсем прочно. Да-да, не совсем прочно. Но надеюсь, что вам удастся как-нибудь поладить с Свербинским. Если бы я был с ним в хороших отношениях, я, конечно, замолвил бы ему о вас.

-- Нет, зачем же, -- произнес как-то некстати Черешин.

III

На другой же день ему пришлось убедиться в основательности своих опасений. Представленная им записка по одному значительному делу, не возвращенная ему своевременно, оказалась в руках другого чиновника, который дал по ней свои заключения. Свербинский вызвал к себе обоих и устроил нечто вроде состязания.

Черешин явился раздраженный. Возражения на его записку основывались на искажении фактических данных и изобиловали намеками на демократическую тенденцию. Было ясно, что противнику известны уже имевшиеся подозрения, и что он искал, чем бы подтвердить их.

Сначала Черешин сдерживался, но замысловатая усмешка, игравшая на губах Свербинского, действовала ему на нервы. Ему надоела игра на произвольных цифрах.

-- Мне казалось, что мы должны охранять интересы рабочих, -- сказал он, сердито перекидывая листы дела.

-- А интересы завода для вас безразличны? -- произнес с каким-то присвистом Свербинский.

-- Законные интересы завода не затронуты, -- возразил Черешин.

-- Однако, заводчики настаивают.

-- Неосновательно.

-- Вы думаете?

Свербинский точно весь расплылся в своей замысловатой улыбке.

-- Полагаю, что миллионные дела так не решаются, -- произнес он, возвратив своему лицу прежнее строгое выражение. -- Можно и прекратить этот бесполезный спор. Я оставлю дело у себя, чтобы лично им заняться. Благодарю вас, -- добавил он и протянул руку чиновнику, который раскланялся и вышел. -- А вас попрошу на минуту остаться, -- обратился он к Черешину.

В кабинет вошел курьер и подал вложенный в папку лист. Свербинский медленно прочел его, подписал и отдал курьеру...

-- Мне очень неприятно, господин Черешин, что приходится возвратиться к нашему тогдашнему разговору, -- заговорил он снова, глубже усаживаясь в своем высоком кресле. -- Но вы сами лишаете меня возможности пользоваться вашими трудами. Вы слишком дорожите своими теориями, а на службе не теории нужны, а нужна... так сказать, известная линия... И я неукоснительно слежу за этой линией. Может быть, это является моим недостатком в глазах людей вашего образа мыслей, но что же делать! В своих понятиях о служебном долге я не допускаю никаких уступок.

-- Надеюсь, ваше превосходительство, не хотите сказать, чтобы я нарушил служебный долг? -- произнес, все более волнуясь, Черешин.

-- Полагаю, что я не допустил бы этого, -- возразил Свербинский. -- Но из сегодняшнего доклада вы сами видите, что наша совместная служба прямо невозможна. Это мое решительное мнение.

И Свербинский остановил на Черешине взгляд, который должен был подтвердить решительность выраженного мнения.

-- Так что мне надо подать в отставку? -- спросил уже как бы с иронией Черешин.

-- Вам надо позаботиться приискать себе другое место, -- ответил Свербинский. -- Я не хочу торопить вас и буду в течение месяца ожидать вашего прошения.

Черешин встал, поклонился и вышел.

Домой он вернулся в самом подавленном состоянии духа.

Было как раз двадцатое число, и он получил жалованье. В последний раз! Эта мысль не давала ему ни думать, ни дышать. В тот день он даже не решился ничего сказать жене. Лучше сначала попробовать, не удастся ли найти какого-нибудь частного места.

Но он даже не знал никого, кто мог бы его устроить. Был, впрочем, один финансист, занимавший места в нескольких банках и акционерных правлениях. Черешин, встретившись с ним на вечере у Булухайских, решился осторожно сказать ему, что хотел бы искать службы в промышленных или кредитных учреждениях.

-- Да? -- удивился финансист. -- Разве вы недовольны своим теперешним местом?

-- Я, вообще, хотел бы оставить государственную службу. Для человека с известными убеждениями она представляет много стеснений. Приходится подлаживаться под образ мыслей начальства, -- объяснил Черешин.

Финансист, видимо, не обратил никакого внимания на указываемые неудобства государственной службы.

-- У нас, видите ли, не очень доверяют чиновникам, -- сказал он. -- Очень важному лицу, с большими связями, иногда предоставляют место, по известным соображениям. Но работников мы подготовляем совсем иначе. Нет, я не советовал бы вам. Гораздо лучше продолжать министерскую карьеру.

Следующий день был праздничный. Марья Андреевна зашла в кабинет к мужу и сообщила, что в будущее воскресенье хочет собрать у себя гостей.

-- Милая, это невозможно, -- объявил Черешин. -- Я ничего еще не говорил тебе, но наше положение не такое, чтобы давать вечера. Я потерял место.

И он рассказал о последнем разговоре с Свербинским.

-- Разумеется, я пробовал устроиться в другом месте, -- продолжал он. -- Но они все чем-то запуганы и дрожат за собственную карьеру. Глуханов совсем съежился при одной мысли взять к себе чиновника, от которого хотят отделаться из-за "несоответствия взглядов". А в другом месте мне сказали, что чиновники вообще не годятся для частной службы.

Черешин волновался, голос у него перехватывало. Но Марья Андреевна приняла новость не совсем так, как он ожидал. Он боялся ее отчаяния, попреков, истерики. И ничего этого не было. Для Марьи Андревны увольнение мужа оказалось прежде всего вопросом самолюбия. Ее возмутило, что какой-то Свербинский распоряжается их судьбою.

-- Но по какому же праву? -- сказала она, краснея от досада. -- Откуда у него столько самоуверенности, у этого Свербинского? Я еще покажу ему, может ли он вертеть, как пешкой, моим мужем.

-- Увы! -- произнес Черешин, невольно улыбаясь отваге жены.

-- Конечно, я найду к кому обратиться, -- досказала Марья Андреевна. -- Я съезжу к баронессе.

-- К какой баронессе?

-- Ирине Павловне. Ведь, я была подругой ее дочери. Она вспомнит.

-- Но ты уже столько лет не видалась с нею.

-- Не видалась, потому что дочь ее умерла. И я не хотела навязываться на знакомство в кругу, к которому не принадлежу. Но, когда надо, я поеду и напомню о себе. Ирина Павловна безумно любила свою Лили. В девушках я часто бывала у них. Да нет, не может быть никакого сомнения, баронесса сделает все для меня.

Марья Андреевна взглянула на часы и решила сейчас же поехать.

IV

Женщины редко ошибаются, когда им приходится определять свои отношения к другим женщинам.

У баронессы Марью Андреевну ждал самый дружеский прием. Выслушав ее рассказ, Ирина Павловна даже обиделась, как будто поступок Свербинского показался ей оскорбительным для нее самой.

-- Мы это устроим, -- сказала она, сжав свои тонкие губы. -- Я не имею удовольствия лично знать господина Свербинского, но это все равно.

Вечером того же дня ливрейный лакей привез Свербинскому пакет, из которого тот не без удивления вынул кусок картона с такими строками:

"Представительница общества попечения о неврастениках, свидетельствующая вам свое почтение, покорнейше просит вас принять участие, в качестве члена контрольного комитета, в проверке сбора пожертвований в предстоящий день цветка одуванчика. За сведениями благоволите обратиться к председательнице общества в ближайшие дни, от 1 до 3 ч.".

Свербинский прочел и многозначительно поднял брови.

-- "Общество попечения о неврастениках"... Да, ведь, это создание баронессы Ирины Павловны, -- проговорил он. -- Билет прислан от нее. Это крайне любезно со стороны такой особы. Крайне любезно. Такого рода приглашение -- ведь это значит, что меня там знают и, пожалуй, даже хотят поставить на вид.

Он потер себе руки и несколько минут просидел в кресле, отдаваясь приятным соображениям. На другой день, прежде, чем отправиться на службу, он поехал прямо к баронессе.

В больших залах барского особняка уже заметны были приготовления ко "дню одуванчика". На полу стояли новенькие жестяные кружки, корзины с искусственными цветками, картонки с жетонами пломбами. На огромном столе, накрытом зеленым сукном, лежали папки для щитов, разлинованные тетради, коробочки с булавками. Тут же две немолодые, но нарядные дамы что-то расставляли, пересчитывали и вписывали. Ливрейный лакей провел Свербинского в следующую гостиную, где Ирина Павловна пила кофе тоже с немолодой и нарядной дамой, сохранявшей очень важный и строгий вид.

-- Merci, что отозвались, -- благосклонно обратилась хозяйка к посетителю, когда он назвал себя. -- Мы везде ищем содействия. Надеюсь, у вас допустят наших сборщиц?

-- Непременно и очень охотно, -- ответил Свербинский.

-- Хочется думать, что и ваши чиновники охотно помогут сбору, -- продолжала баронесса. -- Кстати, у вас служит некто Черешин. Не правда ли, какой прекрасный чиновник? Я уверена, что вы очень довольны им.

Свербинский никак не ожидал такого напоминания о Черешине. Он даже растерялся и, не зная, что сказать, только почтительно наклонил голову.

-- Прекрасный чиновник, -- повторила Ирина Павловна. -- Такими нельзя не дорожить. Если он у вас не очень занят, то пришлите его ко мне, он нам поможет. Мы в такой суете, в такой суете...

И она взглянула на сидевшую против нее даму, как бы ища ее сочувствия.

-- А затем, если вас интересуют наши приготовления, то в том зале вам все покажут и объяснят, -- прибавила она, опять с благосклонностью протягивая Свербинскому руку.

В этом благосклонно-холодном приеме чувствовалась преувеличенная важность. Но Свербинский готов был даже с удовольствием оценить ее. Он любил, чтобы в человеческих отношениях сохранялась важность...

Простившись с баронессой, он поехал на службу и тотчас вызвал к себе Черешина.

-- Почему вы не сказали мне, что знакомы с баронессой Ириной Павловной? -- обратился он к нему почти строго.

-- Потому что это не относится к делам службы, -- ответил Черешин.

Ему показалось лишним объяснять, что он совсем даже незнаком со своей неожиданной покровительницей.

-- Вы думаете? -- произнес недовольным тоном Свербинский. -- И ошибаетесь. Если баронесса вас знает, то это уже является ручательством. Кстати: ей нужны помощники по устройству "дня одуванчика". Она даже указала на вас. Вы, конечно, воспользуетесь этим.

-- Что ж, мне все равно нечего делать, -- отозвался, скрывая свою радость, Черешин.

Свербинский прошелся по кабинету и круто повернулся. Лицо его имело уже совсем приветливый вид.

-- Вам нечего делать? Но вы будете назначены в одну важную комиссию. У вас там будет работы на несколько лет. А пока... займитесь "одуванчиком", -- сказал он с самой любезной улыбкой. -- Надеюсь, вы довольны?

Черешин подтвердил, что он доволен.

Возвращаясь домой, он имел, однако, озабоченный вид. Но это происходило оттого, что он обдумывал, какой подарок сделать жене.

Источник текста: журнал " Огонек " No 47, 1912 г.