III.

МИШЛЕ.

J'ai crû comme une herbe entre deux pavés, mais

cette herbe а gardé за sève, autant que celle des Alpes.

Michelet. Le Peuple.

Мишле родился среди замѣчательной обстановки.

Представьте себѣ старинную, готическую церковь въ Парижѣ, съ высокими остроугольными сводами, съ узкими и длинными, стрѣльчатыми окнами, съ лѣпными украшеніями на стѣнахъ, страннымъ образомъ сочетавшими въ себѣ прямолинейный готическій стиль съ ломаной линіей возрожденія; старинную, почернѣвшую отъ времени живопись той эпохи, когда робкіе художники въ первый разъ пытались облечь безплотные средневѣковые идеалы въ роскошныя формы античнаго искусства; несмѣлые опыты французской скульптуры XVI вѣка, великіе по замыслу, слабые по исполненію; гранитный помостъ, придававшій всей картинѣ суровый, пасмурный колоритъ.

Въ церкви пусто, непріятно... Революція изгнала изъ нея богослуженіе. Алтарь разрушенъ, золотое распятіе вынесено. Вмѣсто налоя, за иконостасомъ помѣстился типографскій станокъ; вмѣсто священника, тамъ живутъ наборщики. Ихъ немного, всего три-четыре человѣка. Машины старыя, шрифтъ сильно избитъ, бумага сѣренькая; на всемъ отпечатокъ бѣдности, нужды, утомительнаго, неблагодарнаго труда.

Среди такой-то характеристической обстановки, у содержателя этой бѣдной типографіи, пріютившейся подъ сводами опустѣлаго храма, въ 1798-мъ году родился сынъ. Его назвали Жюлемъ, но не крестили, потому что крестить было некому, да и обычай этотъ не былъ тогда въ употребленіи. Мальчикъ былъ худъ и слабъ на видъ, но здоровья онъ былъ хорошаго. Такимъ и остался онъ на всю жизнь -- худымъ и щедушнымъ по наружности, но въ сущности крѣпкаго и долговѣчнаго сложенія.

Смотрѣвшіе на ребёнка со стороны, не думали и не гадали, чтобъ изъ него вышло что-нибудь путное. Сынъ бѣднаго типографщика, рожденный въ нуждѣ, въ смутную эпоху народной жизни -- что могло ожидать его въ будущемъ?

И дѣйствительно, горькая доля выпала Мишле въ первую пору его молодости. Нѣсколько декретовъ Наполеона, направленныхъ противъ печати, разорили его отца. Въ 1810-мъ году повелѣно было закрыть всѣ незначительныя типографіи и оставить только шестьдесятъ большихъ. Такимъ образомъ, отецъ Мишле, лишенный работы, обремененный сверхъ того долгами, остался безъ куска хлѣба. Чтобъ чѣмъ-нибудь вознаградить своихъ заимодавцевъ, онъ предпринялъ издать въ ихъ пользу нѣсколько незначительныхъ книжекъ -- хрестоматій, сборниковъ куплетовъ, и т. п. Такъ-какъ типографія его была закрыта, то приходилось трудиться одному, безъ работниковъ. Единственными его помощниками были -- двѣнадцатилѣтній сынъ, который занялся наборомъ, и жена, больная, слабая женщина, которая складывала и брошюровала листы, по мѣрѣ того какъ они выходили изъ-подъ типографскаго пресса. Самъ старикъ взялъ на свою долю тисненіе.

Жюлю Мишле, какъ мы сказали, было тогда двѣнадцать лѣтъ. Среди однообразнаго, механическаго труда, онъ не успѣлъ получить еще почти никакого образованія. Единственными книгами, которыя ему удалось прочесть, были: Миѳологія, сочиненія Буало, и Подражаніе Христу Ѳомы Кемпійскаго. Кромѣ того, онъ зналъ пять-шесть словъ по-латыни, выученныя у какого-то престарѣлаго деревенскаго схоласта, который, умирая, завѣщалъ Мишле рукопись составленной имъ латинской грамматики. Вотъ какъ разсказываетъ самъ Мишле о первыхъ умственныхъ впечатлѣніяхъ своего дѣтства:

"Одинокій и свободный, предоставленный самому себѣ чрезмѣрною снисходительностью моихъ родителей, я былъ до крайности мечтателенъ. Я прочелъ нѣсколько томовъ, которые попались мнѣ въ руки, Миѳологію Буало, нѣсколько страницъ "О подражаніи Христу". Среди чрезвычайныхъ, непрерывныхъ затрудненій, въ которыхъ находилось мое семейство, когда моя мать бывала больна, или когда мой отецъ бывалъ сильно занятъ, я не получилъ еще никакой религіозной идеи. И вотъ, читая эти страницы, я вдругъ увидѣлъ, за предѣломъ этого грустнаго міра, освобожденіе смерти, иную жизнь и надежду! Вѣра, принятая такимъ образомъ, безъ человѣческаго посредства, была очень сильна воинѣ. Она осталась во мнѣ, вѣкъ нѣчто мое, свободное, живучее, до такой степени сроднившееся со иною, что могло питаться всѣмъ, укрѣпляться искусствомъ и поэзіей, которыя несправедливо считаютъ чѣмъ-то чуждымъ религіи...

"Какъ опредѣлить то мечтательное состояніе, въ какое повергли меня первыя слова "Подражанія"? Я не читалъ, я слушалъ... какъ-будто этотъ нѣжный, родительскій голосъ былъ обращенъ прямо ко мнѣ... Я вижу еще эту большую комнату, холодную и лишенную мебели; она казалась мнѣ тогда освѣщенною4 таинственнымъ свѣтомъ... Я не могъ углубиться въ эту книгу, потому что я не понималъ Христа; но я чувствовалъ Бога...

"Въ моемъ дѣтствѣ, самое сильное впечатлѣніе произвелъ во мнѣ, послѣ "Подражанія Христу", музей французскихъ памятниковъ, столь бѣдственно разрушенный. Тамъ, и нигдѣ болѣе, получилъ я первое живое впечатлѣніе исторіи. Я наполнялъ своимъ воображеніемъ эти могилы, я видѣлъ этихъ мертвецовъ сквозь покрывавшій ихъ мраморъ; не безъ ужаса вступалъ я подъ эти низкіе своды, подъ которыми спали Дагоберъ, Хильнерикъ, Фредегунда.

"Мѣсто моихъ трудовъ, наша мастерская, была мрачна не менѣе музея. Все мое общество состояло изъ моего дѣда, когда онъ приходилъ къ намъ, но чаще изъ трудолюбиваго паука, который работалъ возлѣ меня, и болѣе меня, безъ сомнѣнія.

"Среди лишеній, несравненно болѣе тягостныхъ, чѣмъ тѣ, которымъ подвержены обыкновенные ремесленники, я находилъ вознагражденіе въ нѣжности моихъ родителей, въ ихъ вѣрѣ въ мое будущее, по истинѣ необъяснимой, если принять во вниманіе, какъ недалеко ушелъ я въ то время. Я пользовался, если исключить необходимость труда, совершенной независимостью, которой я никогда не злоупотреблялъ."

Надо сказать правду: немногіе вышли бы цѣлы и невредимы изъ этой отчаянной борьбы съ нуждою, начавшейся съ такого ранняго возраста. Мысль о хлѣбѣ -- плохой воспитатель. Жизнь, поглощенная заботами о матеріальномъ существованіи, оставляетъ мало свободы для умственнаго и нравственнаго развитія. Сотни даровитыхъ натуръ гибнутъ въ удушливой атмосферѣ нищеты. Къ счастію для Мишле, въ натурѣ его заключался элементъ, сообщившій необычайную энергію и жизненность его душевнымъ силамъ. Мишле былъ энтузіастъ: въ этомъ заключалось его спасеніе.

Какъ энтузіастъ, онъ чувствовалъ непобѣдимое, инстинктивное отвращеніе ко всему утилитарному. Онъ гнушался прозой, были ли то мелочныя, житейскія, хозяйственныя пошлости, или корыстныя наклонности французскаго общества сороковыхъ годовъ. Чистая, кристальная струя идеализма, которая протекаетъ по всѣмъ его твореніямъ, если только дѣло идетъ не о женщинахъ, отражалась и въ его человѣческой природѣ. Какъ энтузіастъ, Мишле находилъ въ себѣ достаточно силъ и энергіи, чтобъ бороться съ пошлыми житейскими дрязгами. Характеристическая черта энтузіастовъ, въ томъ именно и состоитъ, что они обладаютъ необыкновенною способностью выдерживать тяжелую, отчаянную борьбу съ препятствіями. Ихъ душевныя силы надѣлены необычайною устойчивостью, упругостью, онѣ не легко уступаютъ внѣшнему давленію. Таковъ былъ Мишле. Трудныя, стѣснительныя условія дѣтства, повидимому, только способствовали наибольшему развитію впечатлительности, Женственности, мечтательности въ его натурѣ. Чѣмъ сильнѣе тяготѣлъ надъ нимъ внѣшній гнётъ обстоятельствъ, тѣмъ сильнѣе развивалась въ немъ наклонность вдумываться, чувствовать, симпатизировать. Въ характерѣ его было много женскаго, наслѣдованнаго отъ матери; онъ самъ неоднократно сознается въ этомъ.

Родители Мишле, повинуясь какой-то инстинктивной вѣрѣ въ его славное будущее, рѣшились употребить неимовѣрныя усилія, чтобъ дать ему научное образованіе. Одинъ изъ друзей его отца предлагалъ свое покровительство, чтобъ опредѣлить его ученикомъ въ королевскую типографію; съ матеріальной точки зрѣнія, это значило обезпечить судьбу мальчика; но родители не рѣшались закабалить сына для механическаго, ремесленнаго труда; цѣною невѣроятныхъ пожертвованій, имъ удалось помѣстить его въ коллегію Карла-Великаго.

Опредѣленіе въ коллегію было рѣшительнымъ шагомъ для молодаго Мишле. Неопредѣленная жажда знанія, томившая его въ дѣтствѣ, и получила теперь законное удовлетвореніе. Дурно, почти вовсе неподготовленный дома, онъ обнаружилъ смѣлыя, блестящія способности. Умъ его быстро развивался, прилежаніе возрастало по мѣрѣ успѣховъ. Внѣшнія обстоятельства немало тому способствовали. Съ перваго поступленія въ училище, Мишле сдѣлался любимцемъ профессоровъ и предметомъ злобы товарищей. Профессоры любили его за его прилежаніе и счастливыя способности, ученики ненавидѣли его за бѣдность и темное происхожденіе. Вотъ какъ передаетъ Мишле впечатлѣнія своей ученической жизни:

"Не зная ни стихосложенія {Въ то время во французскихъ школахъ въ большомъ ходу было упражнять учениковъ въ писаніи латинскихъ стиховъ на заданныя тэмы; только недавно французскіе педагоги оставили эту жалкую методу.}, ни греческаго языка, я поступилъ въ третій классъ въ коллегію Карла-Великаго. Легко понять, въ какомъ я былъ затрудненіи, не имѣя учителя для помощи. Моя мать, крѣпившаяся до-сихъ-поръ, отчаялась и плакала. Отецъ мой принялся кропать латинскіе стихи -- онъ, который никогда этого не дѣлалъ.

"Лучше всѣхъ ко мнѣ былъ, при этомъ странномъ переходѣ отъ "одиночества къ толпѣ, отъ ночи къ дню, профессоръ Андріё д'Альба, человѣкъ съ душою и сердцемъ. Хуже всѣхъ ко мнѣ были мои товарищи. Я по истинѣ былъ между ними, какъ сова среди бѣлаго дня, до крайности перепуганная. Они находили меня смѣшнымъ, и я вѣрю, что они были правы. Но тогда я приписывалъ ихъ насмѣшки моей одеждѣ, моей бѣдности. Я начиналъ понимать одну вещь -- что я былъ бѣденъ.

"Я сталъ думать, что всѣ богатые злы, что злы всѣ, потому что я не видѣлъ никого, кто былъ бы бѣднѣе меня. Я впалъ въ мизантропію, рѣдкую у дѣтей. Въ самомъ пустынномъ кварталѣ Парижа, на Болотѣ (le Marais), я искалъ самыхъ пустынныхъ улицъ. Но при всемъ томъ, при этой чрезвычайной антипатіи къ человѣческому роду, одно оставалось во мнѣ хорошее: я не имѣлъ зависти.

"Величайшимъ наслажденіемъ, волновавшимъ мое сердце, было для меня, но воскресеньямъ или но четвергамъ, прочесть два-три раза сряду какую-нибудь пѣснь Виргилія или книгу Горація. Мало-по-малу, я удерживалъ ихъ въ памяти; вообще же, я никогда не могъ заучить наизусть ни одного урока.

"Я помню, что среди несчастій въ прошедшемъ, среди лишеній въ настоящемъ и боязни за будущее, когда непріятель стоялъ въ двухъ шагахъ отъ насъ (1814), а мои враги ежедневно насмѣхались надо мною, однажды, въ одинъ четвергъ утромъ, я сосредоточился въ самомъ себѣ: безъ огня въ очагѣ (а на дворѣ все было покрыто снѣгомъ), не зная, будетъ ли у меня хлѣбъ вечеромъ, когда все казалось для меня конченнымъ, во мнѣ, безъ всякой примѣси религіозной надежды, зажглось чистое стоическое чувство -- я ударилъ окостенѣвшей отъ холоду рукой но своему дубовому столу (этотъ столъ я сохранилъ навсегда), и почувствовалъ въ себѣ мужественную радость, радость молодости и надежды."

Ободряемый участіемъ профессоровъ, изъ которыхъ особенно покровительствовали ему Вильменъ и Леклеркъ, Мишле блистательно окончилъ курсъ въ коллегіи. Благодаря совѣтамъ и указаніямъ этихъ почтенныхъ дѣятелей науки, неоставлявшихъ его своимъ участіемъ и по выходѣ изъ училища, Мишле успѣлъ счастливо избѣгнуть двухъ подводныхъ камней, угрожавшихъ тогда каждому молодому ученому, при первыхъ шагахъ его на литературномъ поприщѣ. Жюлю Мишле удалось устоять и противъ обаянія доктринёровъ, пріобрѣтавшихъ въ то время необыкновенный вѣсъ въ ученомъ мірѣ, и противъ приманокъ промышленной литературы, съ помощью которой жадные до денегъ спекуляторы эксплуатировали публику двадцатыхъ годовъ.

Въ первыя десять лѣтъ своей ученой дѣятельности, Мишле ничего не печаталъ; онъ довольствовался трудами преподавателя и довершалъ свое самообразованіе. Только въ 1826-мъ году появились два первые, незначительные труда его: "Хронологическая таблица" и "Синхронистическія таблицы новой исторіи". Въ слѣдующемъ году вышелъ его "Краткій курсъ новой исторіи", достигшій въ настоящее время восьмаго изданія, а вслѣдъ за нимъ появился, подъ заглавіемъ: "Начала философіи исторіи", переводъ знаменитаго труда Вико: "Новая наука". Съ этого послѣдняго изданія начинается для Мишле эпоха серьёзныхъ историческихъ трудовъ, и потому мы должны сказать о немъ подробнѣе.

Недавно, въ статьѣ "Идеализмъ и матеріализмъ въ исторіи" (см. "Отеч. Зап." 1863-го г. No 5 и 7), мы имѣли случай указать на то, какимъ образомъ философскій прагматизмъ, систематизированіе фактовъ, проникли въ историческую науку. Мы видѣли, что первоначальное, лѣтописное изложеніе событій, образецъ котораго представляютъ средневѣковые хроникёры или древне-греческіе и римскіе прагматики въ родѣ Геродота, Ѳукидида, Тита-Ливія, въ концѣ минувшаго столѣтія подверглось напору философскаго движенія и мало по малу стало уступать мѣсто новому методу историческаго изложенія, въ которомъ фактъ оттѣнялся идеей, разсказъ -- философскою схемой. Мы видѣли, какъ это новое, плодотворное по своимъ результатамъ направленіе, трудами цѣлаго ряда писателей сдѣлалось на нѣкоторое время господствующимъ въ наукѣ и дошло до крайностей; какъ вооружилась противъ него реакція въ лицѣ историковъ такъ называемой школы разсказчиковъ, и какъ, изъ борьбы этихъ двухъ школъ, возникла господствующая въ настоящее время критическая школа. Но тогда, но недостатку мѣста, мы принуждены были ограничиться только самыми краткими указаніями; мы должны были даже пройти молчаніемъ имена многихъ замѣчательныхъ дѣятелей исторической науки. Такъ, между прочимъ, мы только вскользь упомянули объ итальянскомъ писателѣ Вико, который однакоже можетъ назваться отцомъ философіи исторіи, и труды котораго оказали сильное и благотворное вліяніе на развитіе исторической науки. Итакъ, нѣсколько словъ, посвященныхъ этому писателю, будутъ нелишними въ настоящемъ очеркѣ, тѣмъ болѣе, что Мишле, во многихъ отношеніяхъ, можетъ быть названъ ученикомъ и послѣдователемъ Вико.

Джіованни-Баттиста-Вико (родился 1088-го г., умеръ 1744-го г.), родомъ изъ Неаполя, принадлежитъ къ числу тѣхъ передовыхъ дѣятелей науки, которые высказываютъ намъ самыя простыя, самыя очевидныя, но безвѣстныя до той норы истины, и которыхъ имена тотчасъ предаются забвенію, какъ скоро высказанныя ими идеи входятъ во всеобщій оборотъ. Такимъ образомъ, имя Вико пользуется довольно ограниченной извѣстностью въ литературномъ мірѣ, между тѣмъ, какъ услуги, оказанныя имъ наукѣ, даютъ ему право на глубокую признательность публицистовъ и историковъ. Еще въ дѣтствѣ превосходно изучивъ греческій и латинскій языки, Вико предполагалъ сначала посвятить себя изученію классической древности; но его глубокому, проницательному уму, одаренному необыкновенною способностью къ обобщенію фактовъ и философской обработкѣ научнаго матеріала, скоро показались тѣсными предѣлы античной археологіи. Прилежно изучая классиковъ, перечитывая памятники греческой и римской исторіи, поэзіи, философіи, онъ нечувствительно пришелъ къ нѣкоторымъ важнымъ выводамъ, ускользавшимъ до того времени отъ вниманія публицистовъ, и изложилъ ихъ въ двухъ небольшихъ диссертаціяхъ, предшествовавшихъ изданію "Новой науки", главнаго труда всей его жизни. Въ первомъ изъ этихъ произведеній онъ проводитъ ту мысль, что исторія права, исторія юридическаго развитія какого нибудь народа, отражаетъ въ себѣ исторію его государственной жизни; и наоборотъ, что всѣ революціи, ч всѣ перевороты въ государственномъ быту народа отражаются и повторяются въ революціяхъ его юридическаго быта. Во второй своей диссертаціи, Вико пытался опредѣлить историческое значеніе народной этимологіи. Онъ находитъ, что народный языкъ, если онъ достаточно разработанъ филологіей, можетъ служить важнымъ историческимъ источникомъ; что въ немъ отражается бытъ народа, состояніе народной культуры въ извѣстную эпоху. Глубокое изученіе римской исторіи, вмѣстѣ съ обширными познаніями изъ исторіи греческаго міра, вскорѣ привело Вико къ цѣлому ряду болѣе общихъ, болѣе всеобъемлющихъ выводовъ, которые и были имъ изложены въ главномъ трудѣ его, "Новой наукѣ". Эта книга, заглавіе которой достаточно показываетъ, какое значеніе придавалъ ей, и не безъ основанія, даровитый авторъ, заключаетъ въ себѣ, вопервыхъ, рядъ сравнительныхъ наблюденій надъ исторіей Греціи и Рима, и вовторыхъ, рядъ выводовъ, почерпнутыхъ изъ этого наблюденія и приложенныхъ къ исторіи всего человѣчества. Вико находитъ, что начало случайности, которымъ до того времени неограниченно объясняли всѣ историческія явленія, есть начало ложное, свидѣтельствующее только о незрѣлости исторической науки; что жизнь народовъ есть жизнь органическая, развитіе которой совершается въ силу извѣстныхъ законовъ. Онъ находитъ, что каждый народъ переживаетъ три различные періода или, какъ онъ выражается, три круга своего развитія: жреческій, героическій и человѣческій. Въ первомъ кругѣ, цивилизующій элементъ представляетъ религія; это -- эпоха формаціи народныхъ вѣрованій, вѣкъ жрецовъ и религіозныхъ повѣрій. Второй кругъ -- жизнь героическая, вѣкъ блестящихъ военныхъ предпріятій, богатырей и героевъ; цивилизующій элементъ -- поэзія. Наконецъ, въ третьемъ періодѣ, человѣческомъ, жизнью народа управляетъ идея права; это -- вѣкъ гражданственности, эпоха полной зрѣлости народной. За этимъ послѣднимъ кругомъ, по мнѣнію Вико, слѣдуетъ политическая смерть народа.

Такова "Новая наука" Вико, переведенная и изданная Мишле. Знакомство съ нею оказало сильное вліяніе на нашего публициста. Его поразила глубина воззрѣній, логическая правда итальянскаго историка. Близко ознакомясь съ нимъ, онъ убѣдился, что можно быть философомъ, не будучи доктринёромъ, что можно анатомировать историческій матеріалъ, не превращая его въ трупъ, какъ это дѣлалъ Гизо. Вико указалъ Мишле тотъ срединный путь, который одинаково далекъ и отъ художественнаго прагматизма разсказчиковъ, и отъ безжизненнаго анализа доктринёровъ; благодаря Вико, Мишле удалось отъискать для себя нейтральную точку, на равномъ разстояніи отъ двухъ главныхъ кориѳеевъ тогдашней исторической науки во Франціи, разсказчика Баранта и доктринёра Гизо.

Вслѣдъ за переводомъ Вико, быстро послѣдовали, одинъ за другимъ, остальные труды Мишле. Въ 1831-мъ г. издалъ онъ "Введеніе во всемірную исторію"; въ тамъ же году, два тома "Римской исторіи"; въ 1833-мъ году -- "Краткій курсъ исторіи Франціи", и первый томъ "Исторіи Франціи" въ обширномъ объемѣ. Въ 1835-мъ г. появились "Мемуары Лютера", переведенные и приведенные въ порядокъ Мишле; въ 1837-мъ году вышли въ свѣтъ "Начатки французскаго нрава"; въ 1843-мъ году издалъ Мишле свои лекціи "Объ іезуитахъ", читанныя имъ вмѣстѣ съ другомъ его, Эдгаромъ Кине; въ слѣдующемъ году издалъ онъ брошюру "Священникъ, жена и семейство"; въ 1846-мъ году книгу "Народъ", съ замѣчательнымъ автобіографическимъ введеніемъ; въ слѣдующемъ году -- "Исторію революціи", которая, вмѣстѣ съ "Исторіей Франціи", выходила, томъ за томомъ, и въ слѣдующіе годы.

Слѣдя за этимъ перечнемъ быстро слѣдовавшихъ одно за другимъ изданій Мишле, которыя, вмѣстѣ съ послѣдними трудами его, переходятъ за цифру сорока томовъ, певолыю задаешь себѣ вопросъ: какимъ образомъ доставало ему времени и силъ для такой плодовитой литературной дѣятельности? Какъ могъ писатель, не бельлетристъ, а ученый, обремененный служебными обязанностями, довести свою книжную производительность до невѣроятной цифры сорока слишкомъ томовъ?

Недоумѣніе наше разрѣшится само собою, если мы примемъ во вниманіе два, очень важныя, обстоятельства.

Вопервыхъ, Мишле съ раннихъ лѣтъ велъ постоянно сидячую жизнь. Страстный филантропъ по принципу, онъ на дѣлѣ не любилъ людей, не любилъ общества. Уединеніе, тихія радости семейной жизни, долгіе дни и безсонныя ночи, проводимыя въ кабинетѣ -- вотъ его всегдашняя сфера. Роясь въ историческомъ матеріалѣ по обязанности профессора, онъ безъ труда обращалъ потомъ добытыя свѣдѣнія въ пользу своей литературной дѣятельности. Говоря языкомъ пословицъ, онъ дралъ съ одной овцы двѣ шкуры, что естественно должно было облегчить его успѣхи на обоихъ поприщахъ, профессорскомъ и авторскомъ.

Вовторыхъ, надо Припять во вниманіе, что изъ поименованныхъ и непоименованныхъ нами трудовъ Мишле, только два -- "Римская исторія" и "Исторія Франціи", могутъ быть названы дѣйствительно замѣчательными въ научномъ отношеніи. Мы имѣемъ право даже усилить строгость этого отзыва, сказавъ, что изъ четырнадцати вышедшихъ до сихъ поръ томовъ "Исторіи Франціи", только первые шесть, посвященные среднимъ вѣкамъ, заслуживаютъ вниманія, какъ серьёзный ученый трудъ; остальные же томы, начиная съ "Эпохи возрожденія", скорѣе относятся къ области бельлетристики, чѣмъ исторіи. Вообще, прежде насъ было уже замѣчено, что 1843-й годъ служитъ раздѣльною чертою въ исторіи литературной дѣятельности Мишле; до того времени, Мишле являлся въ своихъ изданіяхъ серьёзнымъ, хотя и пристрастнымъ къ фразѣ ученымъ, обладающимъ притомъ глубокою эрудиціей; съ 1843-го года, увлеченный потокомъ кипучей политической жизни, онъ сбился на памфлетъ и началъ обращаться съ наукой въ высшей степени легкомысленно. Мишле, какъ историкъ, исчезаетъ въ 1843-мъ году, и съ этого времени является уже, то въ видѣ памфлетиста, то, преимущественно въ послѣднее время, въ видѣ краснорѣчиваго и элегантнаго разсказчика, эксплуатирующаго публику парижскихъ салоновъ и пріобрѣтающаго громадную популярность даже среди французскаго demi-monde {Мы читали гдѣ-то, что книги Мишле "О любви" и "О женщинѣ" находятъ наибольшій сбытъ между парижскими камеліями.}. "Римская исторія" Мишле относится къ первому періоду его дѣятельности. Она представляетъ первую, и довольно удачную, попытку построить зданіе римской исторіи на фундаментѣ, заложенномъ критическими трудами Нибура. Въ этой попыткѣ много самонадѣянности, заносчивости, незрѣлыхъ увлеченій, дерзкихъ и ничѣмъ неоправдываемыхъ ипотезъ; но эти недостатки, столь свойственные французской паукѣ, выкупаются достоинствами, рѣдкими у болѣе серьёзныхъ нѣмецкихъ и англійскихъ писателей. Лучшее достоинство труда Мишле заключается въ истинно-артистической художественности, съ какою возсоздаетъ онъ бытъ древняго Рима. Передъ вами не анатомъ, не изслѣдователь, не критикъ, а художникъ, смѣлыми, хотя иногда слишкомъ уже смѣлыми красками рисующій бытъ античнаго государства.

Тѣми же достоинствами и недостатками отличаются и первые шесть томовъ "Исторія Франціи" Мишле. Они обнимаютъ исторію его отечества въ средніе вѣка, отъ основанія государства до начала французско-итальянскихъ войнъ при Карлѣ VIII. Такъ-какъ предметъ этого труда ближе къ сердцу автора, такъ-какъ средніе вѣка составляютъ предметъ его спеціальнаго изученія, то здѣсь замѣтно болѣе основательности, эрудиціи, обширнаго знакомства съ источниками; но за то здѣсь также болѣе фразъ и кокетливаго, декламаторскаго паѳоса. Вообще всѣмъ, какъ ученымъ, такъ и бельлетристическимъ трудамъ Мишле сильно вредитъ доходящее до крайности пристрастіе къ фразѣ, для которой онъ готовъ пожертвовать всѣмъ, даже своимъ кровнымъ убѣжденіемъ. Мишле, какъ писатель -- отчаянная кокетка. Онъ кокетничаетъ своимъ знаніемъ, своими взглядами, и больше всего, своимъ краснорѣчіемъ. Этотъ даръ краснорѣчія губитъ Мишле. Нѣкоторыя его произведенія цѣликомъ состоятъ изъ раззолоченныхъ фразъ, за которыми иногда трудно различить содержаніе. Особенно бросается въ глаза этотъ недостатокъ въ послѣднихъ томахъ "Исторіи Франціи". Мишле, на старости лѣтъ, очевиднымъ образомъ впадаетъ въ дѣтство. Его "Исторія Франціи" въ XVI вѣкѣ походитъ на произведеніе очень молодаго человѣка, который въ дѣтствѣ писалъ стихи, а теперь еще не можетъ освободиться отъ вошедшей въ привычку риторической рѣчи. Кромѣ того, Мишле, стремясь быть художникомъ, желая придать своимъ историческимъ трудамъ пластичность, образность, желая блистать живыми, рельефными характеристиками, часто впадаетъ въ неумѣренный анекдотизмъ; въ этомъ отношеніи, онъ иногда превосходитъ даже самаго Раумера. Лучше всего это можно видѣть на его Генрихѣ IV. Мишле превосходно изобразилъ человѣческую личность этого короля; передъ читателемъ, какъ живой, возстаетъ образъ великаго беарнца, остроумнаго, игриваго, сластолюбиваго, бравурнаго, и даже немного сентиментальнаго; но этимъ все и оканчивается. Король, государственный человѣкъ, политикъ совершенно исчезаютъ подъ перомъ Мишле; вы видите только веселаго волокиту, проводящаго всѣ дни въ вознѣ съ любовницами, или за кружкою вина на бивуакахъ. Нетолько геніальности, даже обыкновенныхъ правительственныхъ способностей вы не замѣтите въ томъ Генрихѣ IV, какого изобразилъ передъ вами Мишле. Король исчезаетъ передъ человѣкомъ, да еще неполнымъ человѣкомъ.

При всѣхъ этихъ недостаткахъ, "Исторія Франціи" Мишле остается однакоже однимъ изъ замѣчательнѣйшихъ памятниковъ нынѣшней исторической литературы во Франціи. Этимъ значеніемъ своего труда Мишле въ высокой степени обязанъ вліянію Вико. Слѣды этого вліянія очень ясно отражаются во многихъ характеристическихъ особенностяхъ труда Мишле. Таково, напримѣръ, огромное значеніе, которое придаетъ авторъ до-государственному, языческому быту франковъ; его методъ -- повѣрять политическое развитіе народа развитіемъ его культуры и внутренней жизни; его стремленіе (впослѣдствіи оставленное) -- искать источника историческихъ явленій въ природѣ массъ и оттѣснять въ тѣнь личности, оставляя за ними возможноменьшую долю вліянія на судьбы народа (въ первыхъ томахъ "Исторіи Франціи" это стремленіе доводится иногда до такой крайности, что подъ перомъ Мишле совершенно исчезаютъ даже такія личности, какъ, напримѣръ, аббатъ Сугерій).

Что касается до другаго, пользующагося большою извѣстностью, труда Мишле, до его "Исторіи революціи", то это произведеніе, написанное подъ вліяніемъ возбудительныхъ явленій политическаго міра, въ эпоху тревожнаго, лихорадочнаго настроенія общества, не заслуживаетъ, по нашему мнѣнію, названія серьёзнаго историческаго труда. Разумѣется, говоря такимъ образомъ, мы становимся на точку зрѣнія историка, а не публициста; но мы полагаемъ, что публицистъ, если онъ дорожитъ своей репутаціей, не долженъ вносить въ сферу науки методовъ и пріемовъ, свойственныхъ политической литературѣ. Публицистика можетъ пользоваться историческимъ матеріаломъ, можетъ разсматривать его съ точки зрѣнія памфлетиста, но въ такомъ случаѣ это будетъ трудъ публициста, а не историка; если же публицистъ захочетъ сдѣлаться историкомъ, онъ долженъ отрѣшиться отъ пріемовъ, свойственныхъ газетной статьѣ или брошюрѣ. Между тѣмъ, Мишле, очевидно имѣвшій намѣреніе написать серьёзный, историческій трудъ о революціи (объ этомъ несомнѣнно свидѣтельствуетъ форма и объемъ его труда), внесъ въ него языкъ и пріемы памфлетиста; въ этомъ его коренной недостатокъ. Такимъ образомъ, его "Исторія революціи", замѣчательная по огромному вліянію, какое имѣла она на современныя событія, написанная въ высшей степени увлекательно, образцовая въ литературномъ отношеніи, ничего не даетъ историку. Съ серьёзной точки зрѣнія, она представляетъ наборъ фразъ, безсвязное изложеніе фактовъ, скупо освѣщенное идеей о ничтожествѣ личностей передъ массою. Это -- демократія XIX вѣка, внесенная въ науку.

Бросая послѣдній взглядъ на историческіе труды Мишле, мы можемъ сказать слѣдующее:

Мишле замѣчателенъ тѣмъ, что усвоилъ себѣ вполнѣ независимое положеніе среди французской исторіографіи. Его нельзя назвать послѣдователемъ ни одной изъ школъ, поперемѣнно господствовавшихъ во Франціи. Онъ не разсказчикъ, подобно Баранту, потому что философія исторіи вездѣ предшествуетъ у него самой исторіи; въ этомъ отношеніи, онъ гораздо выше Огюстена Тьерри, хотя далеко уступаетъ ему въ критическомъ и аналитическомъ тактѣ; съ другой стороны, онъ и не доктринёръ, потому что если и являются у него какія нибудь доктрины, то онѣ никогда не тяготятъ деспотически надъ фактами, никогда даже не выдерживаются имъ съ суровою послѣдовательностью. Съ внѣшней стороны, его труды разительно противоположны произведеніямъ Гизо и другихъ доктринёровъ, не говоря уже о томъ, что и политическія убѣжденія Мишле, необходимо находящія отраженіе въ его историческихъ трудахъ, расходятся до безконечности съ воззрѣніями мипнетра Луи-Филиппа. Еслибы мы захотѣли опредѣлить характеристическія черты направленія, принятаго Мишле въ исторической наукѣ, то указали бы преимущественно на двѣ. Мишле, вопервыхъ, ясно обнаруживаетъ стремленіе уронить историческое значеніе личности. Эта тенденція, правда, не выдерживается имъ съ строгою послѣдовательностью, но въ нѣкоторыхъ трудахъ его, особенно въ "Исторіи революціи", она рѣшительно преобладаетъ. Вовторыхъ -- и въ этомъ заключается самое характеристическое его отличіе -- Мишле въ своихъ историческихъ трудахъ проводитъ ту высоко-человѣчную, хотя одностороннюю мысль, что приговоръ надъ историческими дѣятелями долженъ основываться прежде всего на оцѣнкѣ ихъ личныхъ, нравственныхъ, человѣческихъ качествъ, а не ихъ общественныхъ заслугъ {Эта тенденція, до нѣкоторой степени, роднитъ Мишле съ нѣмецкимъ историкомъ Шлоссеромъ.}. Прежде чѣмъ показать вамъ общественнаго дѣятеля, онъ старается познакомить васъ съ нимъ, какъ съ человѣкомъ. Къ сожалѣнію, эту гуманную идею Мишле иногда доводитъ до уродливыхъ крайностей. Мы указывали уже на характеристику Генриха IV, какъ на образецъ самой крайней односторонности; такихъ примѣровъ множество въ историческихъ трудахъ Мишле. Благодаря, однакоже, этимъ двумъ особенностямъ своего пера, Мишле усвоилъ себѣ оригинальный, независимый взглядъ на исторію и свободное отношеніе къ корифеямъ исторической науки во Франціи. Не будучи послѣдователемъ ни одной изъ господствующихъ историческихъ школъ, онъ самъ имѣетъ послѣдователей; но такъ-какъ эти послѣдователи слишкомъ бездарны, то ему и не удалось основать своей школы.

Одна изъ самыхъ важныхъ заслугъ Мишле заключается въ томъ, что онъ указалъ настоящее мѣсто, которое принадлежитъ въ исторіи обозрѣнію внутренней жизни народа. Во всѣхъ историческихъ трудахъ его, исторія народной культуры стоитъ на первомъ планѣ. Особенно относится это къ тѣмъ томамъ его "Исторіи Франціи", которые посвящены XVI вѣку, одной изъ наименѣе разработанныхъ эпохъ исторіи. Французская культура временъ возрожденія понята и оцѣнена имъ совершенно вѣрно, что не удавалось его предшественникамъ. Вообще исторія европейской мысли, значеніе важнѣйшихъ явленіи въ исторіи европейской цивилизаціи, находятъ у Мишле вѣрную и остроумную оцѣнку. Мишле мастеръ понять и объяснить великую историческую идею, выраженіе эпохи, голосъ вѣка въ томъ или другомъ произведеніи народнаго поэта или художника; въ этомъ отношеніи, какъ ни кратки у него всѣ подобныя замѣчанія, они не имѣютъ себѣ соперника.

Но достоинствамъ Мишле, къ сожалѣнію, вредятъ очень существенные недостатки. Самая слабая сторона его заключается въ томъ, что онъ вноситъ въ свои труды слишкомъ много субъективности. Онъ не можетъ безстрастно, трезво относиться къ предмету своего изученія. Объективность, безучастный критицизмъ, которымъ отличается нынѣшняя нѣмецкая школа, ему совершенно чужды. Энтузіастъ но природѣ, онъ увлекается на каждомъ шагу и сыплетъ краснорѣчивыми диѳирамбами. Предметы, самые отдаленные, повидимому, отъ его сердца, возбуждаютъ въ немъ рой давнишнихъ воспоминаній, и онъ спѣшитъ подѣлиться ими съ читателемъ. Иногда кажется, будто онъ даже кокетничаетъ своимъ энтузіазмомъ; но во всякомъ случаѣ, происходитъ ли это по разсчету, или вслѣдствіе излишней пылкости темперамента, но эта привычка дѣлиться съ публикой самыми интимными впечатлѣніями своего сердца утомляетъ читателя и держитъ его въ тягостномъ напряженіи. Никогда не чувствовали мы такой тяжелой, непріятной усталости, какъ послѣ чтенія Мишле. Эти частыя отступленія, восклицанія, эти безпрестанныя обращенія къ самому себѣ, къ своему прошедшему, иногда неимѣющія никакого основательнаго повода, этотъ постоянный, подогрѣтый паѳосъ и особенная, ему одному свойственная, кокетливая манера выражаться, въ высшей степени непріятно дѣйствуютъ на русскаго читателя. Не менѣе непріятенъ въ Мишле и тотъ неумѣренный, крикливый патріотизмъ, который бьетъ у него изъ каждой страницы и иногда переходитъ въ какой-то непостижимый бредъ.

Вотъ все, что мы нашли нужными сказать о достоинствахъ и недостаткахъ Мишле, какъ историка; обратимся теперь къ прерванному нами разсказу о его жизни.

Въ 1821-мъ году Мишле получилъ, но конкурсу, каѳедру исторіи въ коллегіи св. Варвары, въ Парижѣ; въ 1827-мъ году, ему предложили каѳедру въ нормальной школѣ, представляющей во Франціи нѣчто въ родѣ нашего бывшаго педагогическаго института. Мишле занималъ эту послѣднюю должность до 1837-го года, когда эклектизмъ, котораго Мишле былъ злѣйшимъ врагомъ, получивъ господствующее вліяніе въ этомъ заведеніи, изгналъ оттуда нашего профессора. Эти двадцать лѣтъ, проведенные въ званіи преподавателя, были счастливѣйшими въ жизни Мишле. Сангвиническій, увлекающійся, одаренный блестящимъ краснорѣчіемъ, Мишле сдѣлался любимцемъ учащагося поколѣнія, которое вездѣ, и во Франціи преимущественно, цѣнитъ болѣе всего въ преподавателѣ энтузіазмъ къ своему дѣлу и даръ слова. Между нимъ и его аудиторіей скоро образовалась тѣсная связь, бывшая для Мишле источникомъ самыхъ свѣтлыхъ радостей. "Преподаваніе послужило мнѣ во многомъ -- говоритъ самъ Мишле въ своей книгѣ "О народѣ".-- Страшныя испытанія, вынесенныя въ коллегіи, измѣнили мой характеръ, словно сжали и сперли меня, сдѣлали робкимъ и недовѣрчивымъ. Женившись рано и живя въ большомъ уединеніи, я все менѣе и менѣе чувствовалъ нужду въ человѣческомъ обществѣ. Но то общество, которое я нашелъ въ моихъ ученикахъ, въ нормальной школѣ и другихъ училищахъ, раскрыло, расширило мое сердце. Эти милыя и довѣрчивыя, вѣрившія въ меня молодыя поколѣнія, примирили меня съ человѣчествомъ. Я бывалъ тронутъ, опечаленъ, видя, какъ быстро смѣнялись они предо мною. Едва успѣвалъ я привязываться къ нимъ, какъ они уже удалялись... Теперь они всѣ разсѣяны, и многіе, столь молодые, уже умерли. Немногіе меня позабыли; что до меня, я никогда не забуду ихъ, живыхъ или мертвыхъ."

Въ 1830-мъ году Мишле былъ назначенъ управляющимъ историческаго отдѣленія государственныхъ архивовъ; вскорѣ послѣ того Гизо сдѣлалъ его своимъ адъюнктомъ по каѳедрѣ исторіи въ College de France. Довольно странно было видѣть Мишле адъюнктомъ Гизо, такъ-какъ непроходимая бездна раздѣляла и политическія, и научныя воззрѣнія того и другаго. Но Гизо, съ 1830-го года увлеченный на политическое поприще, начиналъ уже смотрѣть слегка на свою ученую дѣятельность; отвлекаемый важными государственными заботами, онъ рѣдко являлся въ университетъ, гдѣ, по преданію, за нимъ числилась еще историческая каѳедра; поэтому адъюнкту его предоставлялась совершенная независимость преподаванія. Во всякомъ случаѣ нельзя непризнать, что это назначеніе приноситъ большую честь Гизо, тѣмъ болѣе, что онъ не могъ не предвидѣть въ Мишле опаснаго соперника своей академической славѣ.

Профессура въ Collège de France была для Мишле рядомъ безпрерывныхъ тріумфовъ. Несмотря на то, что это была самая блестящая эпоха французскаго университета, когда самые знаменитые умы Франціи имѣли въ немъ свои каѳедры, ни одинъ профессоръ не пользовался такою неограниченною популярностью среди учащейся молодёжи, какъ Мишле. Его блестящее краснорѣчіе, отрывистая, нервическая рѣчь, никогда неоскудѣвавшій паѳосъ, декламаторская дикція, симпатическая, импозантная наружность -- все это возбуждало въ слушателяхъ неограниченный энтузіазмъ. Въ его аудиторіи толпилось все народонаселеніе Латинскаго квартала. Бывшіе слушатели его увѣряютъ, что въ его чтеніи было что-то магическое; когда онъ, послѣ продолжительной паузы, слѣдовавшей за какимъ нибудь патетическимъ пассажемъ, неожиданно вскрикивалъ своимъ глухимъ, исполненнымъ таинственности, голосомъ: Messieurs!-- нервическая дрожь пробѣгала по аудиторіи, полосы подымались, какъ отъ электрическаго тона, и напряженно бились сердца.

Восторженное обожаніе, которое питали къ Мишле его слушатели, скоро еще болѣе усилилось вслѣдствіе случайныхъ обстоятельствъ. Въ началѣ 1843-мъ года, Мишле, слѣдуя программѣ своего курса, встрѣтился съ вопросомъ объ іезуитахъ и о вліяніи, какое имѣлъ ихъ орденъ на судьбы западной цивилизаціи; въ то же время другъ и товарищъ его, Эдгаръ Кине, читавшій въ Collège de France исторію южноевропейскихъ литературъ, дошелъ до литературы іезуитовъ. Оба профессора, одинаково враждебно смотрѣвшіе на клерикаловъ, рѣшились съобща горячо осудить въ своихъ чтеніяхъ іезуитское братство. Общее направленіе лекцій Мишле но этому вопросу высказано въ предисловіи къ этимъ лекціямъ; оно начинается слѣдующимъ образомъ:

"Что готовитъ намъ будущее, Богъ-знаетъ!... Я молю его только объ одномъ: если надо, чтобъ онъ поразилъ насъ, пусть онъ разитъ насъ мечомъ...

"Раны, наносимыя мечомъ -- раны чистыя и благородныя, которыя обагряютъ кровью, но излечиваются. Но что дѣлать съ ранами безчестными, которыя скрываются, старѣютъ и твердѣютъ?

"Изъ этихъ ранъ, самая страшная, это -- духъ полиціи, внесенный въ дѣла божія, духъ благочестивой интриги, святой ябеды, духъ іезуитовъ.

"Пусть лучше Богъ дастъ намъ десять тиранній политическихъ, военныхъ, всевозможныхъ тиранній, только пусть подобная полиція никогда не оскверняетъ нашей Франціи!... Тираннія имѣетъ ту хорошую сторону, что она часто пробуждаетъ народное чувство, и ее разбиваютъ, или она сама разбивается. Но, когда чувство гаснетъ, когда ядъ однажды проникъ въ вашу кровь, въ ваши кости, какъ изгнать его оттуда?

"Тираннія довольствуется внѣшнимъ человѣкомъ, стѣсняетъ только его дѣйствія; а эта полиція доберется до его мыслей.

"Когда мысль измѣняетъ свои привычки, когда душа измѣняется до глубины своей, она наконецъ совершенно перерождается.

"Душа лживая и льстивая, трепещущая и злая, презирающая сама себя, развѣ это душа?

"Такая перемѣна хуже смерти. Смерть убиваетъ только тѣло; но когда убита душа, что тогда остается?

"Смерть, убивая васъ, оставляетъ васъ жить въ вашихъ дѣтяхъ; здѣсь, вы теряете и дѣтей, и будущее.

"Іезуитизмъ, духъ полиціи и доноса, низкія наклонности школьница-фискала, перенесенныя въ цѣлое общество -- что за гнусное зрѣлище! Цѣлый народъ, живущій какъ іезуитское заведеніе, т. е. сверху до низу занятый доносами... Предательство у домашняго очага, жена -- шпіонъ своего мужа, дитя -- шпіонъ матери. Никакого шума, а только печальный ропотъ, шептанье людей, исповѣдующихъ грѣхи другаго.

"Это не картина воображенія, какъ могутъ подумать. Я отсюда вижу народъ, который іезуиты съ каждымъ днемъ погружаютъ все глубже и глубже въ эту преисподнюю вѣчныхъ грязей.

"Но бояться для Франціи подобной опасности, не значитъ ли ошибаться въ ней? Что для нея какая-нибудь тысяча іезуитовъ?

"Эта тысяча людей въ двѣнадцать лѣтъ совершила громадное дѣло. Разбитые въ 1830-мъ году, пришибленные и придавленные, они поднялись, такъ что этого никто и не подозрѣвалъ. И пока мы спрашивали, есть ли у насъ іезуиты, они безъ труда захватили нашихъ тридцать или сорокъ тысячъ священниковъ, отняли у нихъ землю, и теперь ведутъ ихъ Богъ-вѣсть куда!

"Да развѣ есть іезуиты? Вотъ вопросъ, съ помощью котораго они управляютъ уже женщиной посредствомъ своего духовника, управляютъ женой, домомъ, столомъ, очагомъ, брачнымъ ложемъ... Завтра, они заберутъ въ свои руки и дитя..."

Нѣсколько ниже, Мишле продолжаетъ:

"Возьмите кого-нибудь съ улицы, перваго, кто попадется, и спросите его, что такое іезуиты? Онъ не колеблясь отвѣтитъ вамъ: это -- контр-революція.

"Такова твердая вѣра народа; она никогда не измѣнялась, и вы ничего въ ней не измѣните".

Вотъ въ чемъ заключалось общее направленіе и содержаніе шести лекцій, прочитанныхъ Мишле объ іезуитахъ. Во всякое другое время эти лекціи, незаключавшія въ себѣ ничего новаго, ничего поразительнаго, прошли бы незамѣченными; но благодаря напряженному состоянію, въ которомъ не переставала находиться Франція начиная съ 1840-го года, вызовъ, публично брошенный іезуитамъ съ каѳедры въ Collège de France, поднялъ вокругъ нея цѣлую бурю. Іезуиты, которые въ 1843-мъ году считали себя достаточно сильными, чтобы вступить въ борьбу съ либеральной партіей, рѣшились отомстить Мишле за оскорбленіе, нанесенное ихъ ордену. Едва только двѣ парижскія газеты, Patrie и Siècle, напечатали на своихъ столбцахъ заключеніе первой лекціи Мишле, какъ въ журналистикѣ завязалась ожесточенная полемика между либеральными и клерикальными органами. Іезуитскій журналъ, "Monopole universitaire", напечаталъ на своихъ столбцахъ отчаянную статью противъ Мишле, въ которой оспаривалъ свободу преподаванія и право профессоровъ затрогивать въ своихъ лекціяхъ религіозные и политическіе вопросы. Другіе органы клерикальной партіи спѣшили подкрѣпить своимъ участіемъ аттаку іезуитскаго журнала; либеральныя газеты приняли Мишле подъ свою защиту и ополчились на клерикаловъ. Іезуиты, недовольные журнальной полемикой, рѣшились перенести борьбу въ стѣны аудиторіи. Они подослали на вторую лекцію Мишле нѣсколько преданныхъ имъ молодыхъ людей, которые криками и свистками старались заглушить слова профессора; но эти люди, но окончаніи лекціи, были преслѣдуемы оглушительными свистками всей аудиторіи. Между тѣмъ профессоръ, товарищи Мишле, узнавъ о всемъ случившемся, рѣшились сдѣлать торжественную протестацію противъ недостойныхъ выходокъ клерикальной партіи; на слѣдующую лекцію Мишле, они явились къ нему и почтительно окружили его каѳедру. Этотъ благородный протестъ ни мало не подѣйствовалъ, однакоже, на іезуитовъ: шайка ихъ питомцевъ и на этотъ разъ явилась въ аудиторію Мишле, только теперь она дѣйствовала уже хитрѣе: она старалась заглушить слова профессора не свистками, а восторженными рукоплесканіями. При этомъ случилось, что клакёры, никогда небывавшіе на университетскихъ лекціяхъ, нѣсколько разъ попадали въ просакъ: они принимались хлопать и шумѣть именно въ то время, когда въ словахъ профессора заключалась какая-нибудь благородная уступка клерикальной партіи. Остроумный маневръ іезуитовъ не обманулъ никого изъ слушателей Мишле: при выходѣ изъ аудиторіи, между ними и хлопальщиками завязалась схватка, грозившая серьёзною опасностью послѣднимъ. Особенно одинъ изъ питомцевъ іезуитовъ возбудилъ противъ себя негодованіе студентовъ, и еслибъ кто-то изъ друзей Мишле не прикрылъ его своимъ тѣломъ, то онъ дорого поплатился бы за оскорбленіе, нанесенное любимому профессору. Черезъ нѣсколько дней послѣ этой шумной лекціи, студенты сговорились поднести Мишле адресъ, въ которомъ были бы выражены ихъ чувства любви и уваженія къ профессору, вмѣстѣ съ выраженіемъ негодованія по поводу безчестныхъ маневровъ, жертвою которыхъ онъ сдѣлался; этотъ адресъ въ одну минуту покрылся двумя-стами-пятидесятью-восемью подписями. Мишле принялъ адресъ съ чувствомъ глубочайшей признательности, и послалъ къ редактору газеты "Journal des Débats" письмо слѣдующаго содержанія:

"М. Г. Въ обязательной статьѣ, въ которой вы возстановляете правоту нашего дѣла, вы говорите, что мы пользуемся правомъ защиты. Нѣкоторые могутъ заключить изъ этого, что, желая оправдать свою репутацію, мы выступаемъ изъ границъ предмета нашего преподаванія, изъ круга, давно очерченнаго для нашихъ лекціи.

"Нѣтъ, мы вовсе не защищаемся. Съ первой моей лекціи нынѣшняго года, я установилъ предметъ своихъ чтеній; это -- высшій вопросъ философіи исторіи: различить живой организмъ отъ механизма, отъ формализма, отъ пустой схоластики.

"Въ первой части моего курса я показалъ, что истинные средніе вѣка вовсе не были, какъ это думаютъ, подъ властью этого мертвящаго духа; я изучилъ тайну ихъ плодотворной жизненности.

"Во второй части моего курса я показываю, что должно думать о мнимыхъ среднихъ вѣкахъ. Я опредѣлилъ ихъ внѣшнимъ образомъ, ихъ безсиліемъ и безплодностью ихъ результатовъ; я проникъ потомъ въ ихъ внутреннюю глубину, въ неправоту ихъ принципа, который учитъ овладѣвать человѣкомъ врасплохъ, опутывать его въ томъ возрастѣ, когда онъ не можетъ еще защищаться, пеленать волю, какъ говорятъ они сами, въ Апологіи іезуитовъ.

"Таковъ, м. г., и былъ, и есть планъ моего курса. Полемика служитъ въ немъ только опорою теорій; орденъ іезуитовъ служитъ мнѣ такимъ же примѣромъ, какъ и ордена, тампліеровъ, о которомъ я также имѣлъ случай вспоминать.

"Я вовсе не люблю шума. Большая часть моей жизни протекла въ тишинѣ. Я началъ писать очень поздно, и никогда не спорилъ, никогда не отвѣчалъ. Двѣнадцать лѣтъ уже, какъ я погрузился въ обширный трудъ, который долженъ поглотить всю мою жизнь. Вчера я писалъ "Исторію Франціи", и буду писать ее завтра, если это угодно будетъ Богу. Я молю его только сохранить меня такимъ, какимъ былъ я до-сихъ-поръ, въ равновѣсіи, господиномъ своего сердца".

На слѣдующей лекціи, внушительный видъ, который приняли слушатели Мишле, не допустилъ іезуитовъ прерывать слова профессора. Когда одинъ изъ нихъ попытался-было произвести шумъ въ аудиторіи, его тотчасъ взяли за руки и вывели за двери. Съ этихъ поръ, на лекціяхъ Мишле царствовали совершенная тишина и порядокъ, хотя борьба съ іезуитами продолжалась въ печати, и скоро приняла такіе размѣры, что впродолженіе двухъ лѣтъ болѣе двухсотъ томовъ было напечатано за и противъ Мишле.

На литературную дѣятельность Мишле эти событія имѣли огромное вліяніе. Увлеченный страстной полемикой, онъ измѣнилъ первоначальному характеру своихъ занятій, трудовъ, и изъ историка сдѣлался публицистомъ. Онъ сталъ небрежно заниматься продолженіемъ "Исторіи Франціи", которую самъ онъ называлъ главнымъ трудомъ своей жизни; послѣдніе томы ея гораздо болѣе походятъ то на памфлетъ, то на бельлетристическое произведеніе, чѣмъ на серьёзный историческій трудъ. Съ этого же времени, изъ-подъ пера его начали выходить такія изданія, какъ "Священникъ, женщина и семейство", "Народъ", "Исторія революціи", "О любви", "О женщинѣ", которыя всѣ исключительно относятся къ области публицистики. Подобное же измѣненіе потерпѣло и его преподаваніе. Съ J 843-го года Мишле сдѣлалъ изъ своей каѳедры политическую трибуну, съ которой, нисколько не стѣсняясь программой курса и подстрекаемый знаками восторженнаго одобренія, неумолкавшими въ его аудиторіи, бросалъ зажигательныя рѣчи въ толпу тѣснившейся вокругъ него молодёжи. Его профессурѣ принадлежитъ немалая доля вліянія на событія lS48-ro года. Революціонный энтузіазмъ, одушевлявшій въ эту эпоху населеніе Латинскаго квартала, исходилъ преимущественно изъ его аудиторіи. Вліяніе его на молодёжь сдѣлалось наконецъ до того опаснымъ, что обратило на себя вниманіе даже революціоннаго правительства. Бартелеми Сент-Илеръ, занимавшій въ 1851-мъ году должность администратора Collège de France, представилъ министру народнаго просвѣщенія стенографическую копію нѣкоторыхъ лекцій Мишле, съ предложеніемъ уволить его отъ званія профессора. Сент-Илеръ обвинялъ Мишле въ безпорядкахъ, къ которымъ его чтенія безпрестанно подавали поводъ, преимущественно же въ политическомъ характерѣ его лекцій. Мишле возражалъ съ своей стороны: "Я утвера;даю -- говорилъ онъ -- что моя лекція 27-го февраля, стенографированная по старанію администратора, чтобъ ознакомить съ моимъ преподаваніемъ министра и Collège de France, есть не что иное, какъ пародія. Въ ней заставляютъ меня говорить тысячу нелѣпостей, въ ней опускаютъ все, что даетъ моему курсу религіозный и нравственный характеръ." Но оправданія Мишле не были приняты министерствомъ, и скоро послѣдовало распоряженіе, которымъ Мишле увольнялся отъ должности профессора въ Collège de France.

Такимъ образомъ, въ 1851-мъ году окончилась педагогическая карьера Мишле; онъ оставилъ служебное поприще, и съ тѣхъ поръ живетъ частнымъ человѣкомъ.

Обратимся теперь къ остальнымъ трудамъ Мишле, упрочившимъ за нимъ имя публициста.

Полемика съ іезуитами, перешедшая съ каѳедры въ печать, дала происхожденіе любопытной книгѣ Мишле, подъ заглавіемъ: Священникъ, жена и семейство. Въ этомъ произведеніи авторъ является обличителемъ властолюбивой, пронырливой политики французскаго духовенства; онъ указываетъ на гибельныя слѣдствія того неограниченнаго вліянія, какое во Франціи духовенство имѣетъ на женщину. Онъ обличаетъ, какъ между мужемъ и женой, соединенными тѣснѣйшими связями любви и дружбы, неожиданно появляется третье лицо -- curé, священникъ; какъ, посредствомъ интригъ, угрозъ, обольщеніи, хитрыхъ уловокъ, овладѣваетъ онъ слабымъ умомъ женщины, дѣлается повѣреннымъ ея тайнъ, оракуломъ ея сомнѣній, надеждъ, опасеніи. Съ этой минуты, покой и счастье супружеской четы навѣки разрушены. Жена начинаетъ смотрѣть на мужа, какъ на чужаго; она, благочестивая питомица своего духовника, начинаетъ гнушаться мужемъ, какъ язычникомъ. Она подсматриваетъ за нимъ, слѣдитъ каждый шагъ его, и обо всемъ доноситъ духовнику. Такимъ образомъ, она становится шпіономъ, доносчикомъ; она обманываетъ мужа, да почему и не обманывать, когда священникъ обѣщалъ за это награду на небеси? Затѣмъ, она начинаетъ обворовывать мужа. Она крадетъ у него его трудовую копейку и несетъ къ духовнику: вѣдь это на церковь, на бѣдныхъ? Теперь остается завязать послѣдній узелъ этой низкой интриги.. Духовникъ давно уже доказалъ ей, что ея брачное ложе -- бездна грѣховная, ведущая къ вѣчному проклятію. Какъ въ самомъ дѣлѣ, осквернять себя прикосновеніемъ человѣка, до такой степени погрязшаго въ грѣхахъ, какъ ея мужъ? Вотъ, еслибъ онъ былъ человѣкъ иной, еслибъ онъ былъ сынъ церкви, еслибъ онъ былъ похожъ на ея духовника, напримѣръ, тогда другое дѣло. Такимъ образомъ, стараніями патера, честная женщина постепенно дѣлается шпіономъ, обманщицей, воровкой, и, наконецъ, наложницей своего духовника.

Таково содержаніе книги Мишле. Она затрогивала уже не однихъ іезуитовъ, она бросала вызовъ всему католическому духовенству. Духовенство приняло этотъ вызовъ, и Мишле былъ засыпанъ, оглушенъ страшною массою ругательныхъ памфлетовъ, пущенныхъ въ него клерикальною прессой.

"Грустное зрѣлище!-- говорилъ Мишле.-- Первосвященники, старѣйшіе народа, размахиваютъ руками, топаютъ ногами, изрыгаютъ пѣну изо рта, скрежещутъ зубами..."

Дѣйствительно, французскіе епископы и прелаты, которыхъ книга Мишле, такъ метко бьющая въ цѣль, привела въ ожесточеніе, прибѣгли къ крайне неблаговиднымъ средствамъ, чтобъ отомстить смѣлому публицисту. Узнавъ, что существуетъ нѣсколько негодяевъ, носящихъ имя Мишле, они ловко пустили въ свѣтъ ихъ біографіи, въ надеждѣ, что публика смѣшаетъ этихъ каторжниковъ съ профессоромъ; они раздавали даромъ листки, наполненные отчаянною бранью противъ Мишле; въ публичныхъ рѣчахъ, проповѣдяхъ, на исповѣдяхъ, они гремѣли противъ него, поджигая народъ къ самовольной расправѣ. Подобными средствами они до того раздражили, народъ, что городъ Марсель прислалъ въ Парижъ формальное прошеніе, въ которомъ требовалась немедленная отставка Мишле отъ должности профессора. Справедливо замѣчаетъ Кастилль, что никогда еще ни одинъ публицистъ не подвергался такому ожесточенному преслѣдованію враговъ, какъ Мишле.

Черезъ два года послѣ выхода этой книги, поднявшей такую жестокую бурю противъ автора, Мишле издалъ новый трудъ политическаго содержанія, "Народъ" (Le Peuple). Мы знакомы уже съ автобіографическимъ письмомъ къ Эдгару Кине, предпосланнымъ этой книгѣ; оно заключаетъ въ себѣ любопытныя подробности о дѣтствѣ и молодости автора. Что касается до самаго текста книги, то это -- краснорѣчивый, горячій протестъ демократа противъ эгоистической политики буржуазіи. Онъ открывается увлекательной, проникнутой теплымъ сочувствіемъ, характеристикой французскаго крестьянина.

"Если мы захотимъ узнать задушевную мысль, страсть французскаго крестьянина, это очень легко. Пойдемте въ воскресенье прогуляться по деревнѣ, послѣдуемте за нимъ. Вотъ онъ идетъ передъ нами. Теперь два часа; жена его у вечерни; онъ одѣтъ но праздничному; я увѣренъ, онъ идетъ повидаться съ своей любовницей.

"Съ какой любовницей? Съ своей землей.

"Я не говорю, чтобъ онъ шелъ прямо туда. Нѣтъ, онъ сегодня совершенно свободенъ, онъ можетъ идти и не идти.-- Не довольно развѣ ходитъ онъ туда каждый божій день? Ну вотъ, онъ поворачивается, онъ пойдетъ въ другое мѣсто, у него есть дѣло въ другомъ мѣстѣ... И однакожъ, онъ идетъ прямо туда.

"Правда, вѣдь онъ проходилъ очень близко; это простои случай. Онъ посматриваетъ на свой участокъ, но, кажется, не зайдетъ туда; что ему тамъ дѣлать? И однакожь, онъ заходитъ.

"По крайней мѣрѣ, онъ не станетъ тамъ работать; вѣдь онъ одѣтъ по праздничному; на немъ бѣлая блуза и чистая рубашка.-- Но что, впрочемъ, мѣшаетъ ему выполоть нѣсколько дурной травы, отбросить этотъ камень. Вотъ здѣсь притомъ этотъ пень, мѣшающій посѣву... но съ нимъ нѣтъ его заступа, это на завтра.

"Тогда онъ скрещиваетъ руки и останавливается; онъ посматриваетъ, серьёзный. Онъ смотритъ долго, очень долго, онъ словно забылся. Наконецъ, если ему показалось, что за нимъ наблюдаютъ, если онъ замѣчаетъ прохожаго, онъ медленно удаляется. Сдѣлавъ шаговъ тридцать, онъ останавливается, оборачивается и бросаетъ на свою землю послѣдній взглядъ, глубокій и мрачный; но въ комъ есть проницательность, тотъ пойметъ, что въ этомъ взглядѣ видна страсть, что онъ весь отъ сердца, что онъ полонъ обожанія.

"Если это не любовь, то по какому же признаку различите вы ее въ этомъ свѣтѣ? Нѣтъ, это она, и не что иное. Земля также хочетъ любви, чтобъ быть производительной; иначе, она ничего не даетъ, эта бѣдная французская почва, почти лишенная скота и всякаго удобренія. Она приноситъ плодъ, потому что ее любятъ".

"Мелкая собственность -- продолжаетъ Мишле -- вовсе не новость во Франціи. Несправедливо думаютъ, что она установилась только въ послѣднее время, въ эпоху кризиса, что это одна изъ случайностей революціи. Это -- заблужденіе. Революція застала это движеніе въ сильномъ развитіи, она-же сама вышла изъ этого движенія. Въ 1785-мъ году превосходный наблюдатель, Артуръ Юнгъ, былъ удивленъ и устрашенъ при видѣ такого дробленія почвы. Въ 1738-мъ году аббатъ Сен-Пьерръ замѣтилъ, что во Франціи "почти всѣ поденщики имѣютъ садъ или какой нибудь клочокъ виноградника или пашни". Въ 1697-мъ году, Буажильберъ оплакивалъ мелкихъ собственниковъ, которые при Лудовикѣ XIV были поставлены въ необходимость продать большую часть своихъ земель, пріобрѣтенныхъ въ шестнадцатомъ и семнадцатомъ столѣтіяхъ.

"Это великое явленіе, столь мало извѣстное, представляетъ слѣдующую замѣчательную черту: въ самыя черныя времена, въ моменты всеобщей бѣдности, когда даже богатый становится бѣднымъ и принужденъ продавать свою собственность, тогда бѣднякъ находится въ состояніи покупать; является крестьянинъ, весь въ лохмотьяхъ, приноситъ свой червонецъ, и получаетъ клочокъ земли.

"Странная тайна; должно быть, у этого человѣка зарытъ кладъ. И дѣйствительно, у него есть кладъ: постоянный трудъ и воздержаніе. Богъ, кажется, далъ въ наслѣдство этой живучей расѣ даръ трудиться, сражаться, въ случаѣ нужды, безъ пищи, жить надеждой и мужественной веселостью.

"Эти черныя годины, въ которыя крестьянинъ могъ дешево пріобрѣтать землю, всегда сопровождались быстрымъ усиленіемъ плодородія, котораго никакъ не могли объяснить. Около 1500-го года, напримѣръ, когда Франція, истощенная Лудовикомъ XI, доканчивала, казалось, свое разореніе въ Италіи, дворянство, отправлявшееся въ походъ, принуждено было продавать свои помѣстья; земля, перешедшая въ другія руки, вдругъ сдѣлалась цвѣтущею: всюду работаютъ, строятъ... Эта прекрасная эпоха называется, на языкѣ монархической исторіи, добрымъ Лудовикомъ XII.

"Къ несчастью, она продолжается мало. Едва земля приходитъ въ хорошее состояніе, какъ казна приходитъ въ разстройство; наступаютъ религіозныя войны, которыя опустошаютъ все до самой почвы, настаютъ страшныя бѣдствія, свирѣпый голодъ, во время котораго матери пожираютъ своихъ дѣтей! Кто бы подумалъ, что страна оправится послѣ всего этого? И вотъ,-- едва только прекращается война, какъ изъ этого опустошеннаго поля, изъ этой хижины, черной и обгорѣлой, выходятъ запасныя денежки крестьянина. Онъ покупаетъ; въ десять лѣтъ Франція измѣняетъ свою наружность; въ двадцать или тридцать -- всѣ богатства удвоиваютъ, утроиваютъ свою цѣнность. Эта эпоха, также окрещенная королевскимъ именемъ, называется добрый Генрихъ IV и великій Ришльё".

Затѣмъ Мишле тотчасъ показываетъ обратную сторону медали:

"Поэты часто говорили о притягательной силѣ воды, объ этихъ опасныхъ чарахъ, привлекающихъ неопытнаго рыбака. Но притягательная сила земли гораздо опаснѣе. Большая или малая, земля имѣетъ въ себѣ ту притягательную странность, что она никогда не бываетъ полная; она постоянно требуетъ, чтобъ ее округляли. Ей недостаетъ очень немного, всего только вотъ этой полосы, или еще менѣе, вотъ этого уголка... Является наклонность округлять, покупать, занимать. "Копи, если можешь, но не занимай", говоритъ разсудокъ. Но это значитъ слишкомъ долго ждать, страсть подсказываетъ: займи! Собственникъ, человѣкъ робкій, не рѣшается дать взаймы; хотя крестьянинъ показываетъ, ему землю, чистую до сихъ поръ отъ всякихъ долговъ, но онъ боится, что на этой почвѣ явится женщина, или сирота, которыхъ права, по французскимъ законамъ, выше закона; итакъ, онъ не рѣшается дать взаймы.-- Кто же даетъ? мѣстный ростовщикъ, или чиновникъ, у котораго въ рукахъ всѣ бумаги крестьянина, который знаетъ его дѣла лучше его самаго, который ничѣмъ не рискуетъ, и который согласится, по дружбѣ... дать ему взаймы? нѣтъ, найти ему, у кого занять, по, семи, по восьми, по десяти процентовъ...

"Возьметъ ли крестьянинъ эти роковыя деньги? Рѣдко жена его бываетъ такого мнѣнія. Его дѣдъ, еслибъ онъ посовѣтовался съ нимъ, сталъ бы отговаривать его. Его предки, наши старые французскіе крестьяне, безъ сомнѣнія, не взяли бы взаймы. Поколѣніе робкое и терпѣливое, оно разсчитывало только на свое собственное сбереженіе, на грошъ, который отнимало оно отъ своего пропитанія, на мелкую монету, которая иногда приносилась съ рынка и въ ту же ночь отправлялась спать вмѣстѣ съ своими сестрами на дно горшка, зарытаго въ погребѣ.

"Нынѣшній крестьянинъ не таковъ; у него сердце возвышеннѣе, онъ былъ солдатомъ. Великія дѣла, совершенныя имъ въ этомъ столѣтіи, пріучили его безъ труда вѣрить въ невозможное. Пріобрѣтеніе земли для него -- сраженіе; онъ не отступитъ назадъ; это его аустерлицкая битва.

"Если онъ храбро сражался тамъ, гдѣ его ничего не ожидало, кромѣ пуль, то будетъ ли онъ робокъ здѣсь, въ этой борьбѣ съ землею? Слѣдите за нимъ до разсвѣта дня, вы найдете его за работой, со всѣми домашними, даже съ женой, которая только что разрѣшилась отъ бремени и тащится но влажной землѣ. Въ полдень, когда раскаляются камни, когда плантаторъ даетъ отдыхъ своему негру, этотъ добровольный негръ не отдыхаетъ. Посмотрите на его пищу и сравните ее съ пищей ремесленника; послѣдній каждый день ѣстъ лучше, чѣмъ крестьянинъ но воскресеньямъ.

"Этотъ мужественный человѣкъ думалъ, что его сильной волѣ подвластно все, даже время. Но здѣсь не то, что на войнѣ; время не подчиняется ему; оно тяготитъ надъ нимъ, борьба продолжается, проценты все увеличиваются, а силы человѣка слабѣютъ. Земля приноситъ ему два процента, ростъ требуетъ восьми; ростъ сражается съ нимъ, какъ четыре противъ одного; каждая уплата годового процента похищаетъ у него четыре года труда".

Въ этомъ смыслѣ продолжаетъ Мишле картину окончательнаго разоренія крестьянина. Послѣдній результатъ, вытекающій изъ первой главы его книги, слѣдующій: крестьянинъ во Франціи находится въ самомъ тягостномъ рабствѣ; онъ завидуетъ положенію городского ремесленника, онъ стремится въ городъ.

Двѣ слѣдующія главы посвящены рабочему классу.

Порядокъ ихъ тотъ же. Указавъ на первое, выгодное впечатлѣніе, которое городская жизнь производитъ на крестьянина, Мишле спѣшитъ показать обратную сторону медали. Онъ указываетъ на нищету, служащую удѣломъ рабочаго класса, на соблазны городской жизни, на зависимость благосостоянія ремесленника отъ экономическихъ условій страны въ данную эпоху. "Чтобъ копить деньги -- говоритъ Мишле -- работникъ долженъ обладать великими добродѣтелями. Если онъ легкомысленъ, если онъ добрый малый и посѣщаетъ своихъ товарищей, тысяча разнообразныхъ издержекъ поглощаетъ его выручку: кабакъ, кафе, и пр. Если онъ серьёзенъ, честенъ, онъ женится въ какую нибудь счастливую минуту, когда работа идетъ хорошо; но жена пріобрѣтаетъ мало, а потомъ и ничего, когда у нея являются дѣти; мужъ, свободный, пока былъ холостъ, не знаетъ, какъ справиться съ этими расходами, постоянными, съ каждымъ днемъ все возрастающими.

"Прежде, кромѣ права входа, существовало другое препятствіе, устранявшее крестьянъ отъ городовъ и мѣшавшее имъ дѣлаться ремесленниками; это препятствіе заключалось въ трудности вступить въ какое нибудь ремесло, въ продолжительности ученія, въ исключительности цеховъ и корпорацій. Семейства промышленниковъ рѣдко брали къ себѣ учениковъ, довольствуясь собственными дѣтьми, которыми они мѣнялись между собою. Нынче созданы новыя ремесла, нетребующія никакого ученія и принимающія всякаго. Въ этихъ ремеслахъ истинный работникъ -- машина; отъ человѣка не требуется ни большой силы, ни ловкости; онъ нуженъ только, чтобъ наблюдать за этимъ желѣзнымъ работникомъ и помогать ему. Этотъ несчастный народъ, порабощенный машинѣ, считается въ числѣ четыреста тысячъ душъ, или немного болѣе. Это почти пятнадцатая часть всѣхъ нашихъ работниковъ. Всѣ тѣ, которые ничего не умѣютъ дѣлать, идутъ на мануфактуры помогать машинамъ. Чѣмъ болѣе ихъ приходитъ, тѣмъ болѣе понижается плата, тѣмъ бѣдственнѣе становится ихъ положеніе". Въ томъ же тонѣ продолжаетъ Мишле рисовать картину нищеты, разврата, утомительнаго труда и невѣжества, выпавшихъ на долю рабочаго класса. Все это приводитъ автора къ тому окончательному выводу, что французскій ремесленникъ, которому такъ завидуетъ крестьянинъ, находится въ состояніи безвыходнаго рабства.

Итакъ, вотъ уже два класса рабовъ различаетъ авторъ во Франціи; остается доказать, что и остальные классы французскаго народа находятся въ порабощенномъ состояніи. Мишле, дѣйствительно, приходитъ къ этому результату, разсматривая положеніе французскихъ фабрикантовъ, купцовъ, чиновниковъ, даже богатыхъ буржуа.

"Пробѣгая глазами -- говоритъ Мишле -- эту длинную національную лѣстницу, я осажденъ цѣлою массою идей, тягостныхъ чувствованій, цѣлымъ міромъ горя. Сколько физическихъ страданій, и еще болѣе нравственныхъ мукъ! И только немногія изъ нихъ мнѣ неизвѣстны я чувствую, я знаю ихъ, я самъ испыталъ ихъ."

Таково содержаніе первой, безспорно, лучшей части книги Мишле. Остальная часть труда его лишена всякаго содержанія: это -- наборъ фразъ, патріотическая идеологія, могшая найдти читателей только въ одной Франціи. Маленькая идейка, которую, и то съ большимъ трудамъ, можно уловить на этихъ восторженныхъ страницахъ, заключается въ слѣдующемъ: Франція погибнетъ, если французы не будутъ демократами, если государственной властью будетъ облеченъ только одинъ классъ народа, классъ капиталистовъ, собственниковъ, если простой народъ, масса, будетъ отстранена отъ участія въ правленіи.

Намъ предстоитъ теперь обратиться къ послѣднимъ трудамъ Мишле, какъ публициста, къ его знаменитымъ, надѣлавшимъ столько шума, книгамъ "О любви" и "О женщинѣ". Признаемся, мы съ большой неохотой приступаемъ къ этой задачѣ. Какъ ни велики недостатки историческихъ и политическихъ произведеній Мишле, все-таки это труды, заслуживающіе уваженія -- труды, исполненные глубокихъ идей, гуманныхъ, честныхъ чувствъ и неподдѣльнаго вдохновенія. Но что сказать о его послѣднихъ произведеніяхъ? Кромѣ насмѣшки, кромѣ строгаго, суроваго осужденія, они ничего не заслуживаютъ; ни одной свѣтлой страницей не выкупаютъ они святотатственнаго безобразія, до какого можетъ дойти только французскій писатель. Появленіе ихъ безгранично поразило весь читающій міръ, потому что такого быстраго, внезапнаго, такого глубокаго паденія не представлялъ до сихъ поръ ни одинъ литературный талантъ. Для нашихъ читателей, появленіе книги Мишле "О любви" будетъ еще поразительнѣе, непонятнѣе, если они узнаютъ, при какихъ обстоятельствахъ написана эта книга.

Обстоятельства эти были слѣдующія. Овдовѣвъ послѣ первой жены своей, Мишле, которому тогда было уже подъ шестьдесятъ, женился во второй разъ. Онъ считалъ себя вправѣ жениться, потому что и въ этомъ солидномъ возрастѣ онъ оставался такимъ же восторженнымъ, отчасти сумасброднымъ энтузіастомъ, какимъ былъ въ молодости, потому-что подъ его сѣдинами скрывалось распаленное, воспламененное воображеніе, а въ груди его билось сердце двадцатилѣтняго юноши. Женился онъ на молоденькой, хорошенькой дѣвушкѣ, выросшей въ деревнѣ, очень образованной и большой идеалисткѣ. Мишле плѣнился ею за ея идиллическіе, деревенскіе вкусы и за прозвище пастушки, которое дали ей ея братья. Скоро послѣ свадьбы, г-жа Мишле заболѣла. Ей было грустно, ее томилъ какой-то нравственный недугъ. Мишле тотчасъ предложилъ ей универсальное, но его мнѣнію, средство -- ѣхать въ деревню. Супруга не противилась, и вотъ они покинули Парижъ и поселились въ деревнѣ, въ окрестностяхъ Нанта. Мѣстность была избрана самая живописная: старинная, необитаемая вилла, расположенная на холмѣ, выдающемся надъ моремъ. Здѣсь, въ лонѣ природы, на глазахъ молоденькой подруги, написалъ Мишле свою чудовищную книгу.

Чѣмъ же объяснимъ мы ея появленіе? Вопервыхъ, разительнымъ упадкомъ нравственныхъ и умственныхъ силъ автора; вовторыхъ, безпорядочнымъ воображеніемъ, его врожденнымъ недостаткомъ. Мишле, какъ всѣ энтузіасты, рано выдохся. Творческая сила ума его, подогрѣваемая на постоянномъ огнѣ, скоро испарилась, осталась только привычка писать, да вошедшее въ плоть и кровь, рутинное краснорѣчіе. Съ другой стороны, вмѣстѣ съ упадкомъ физическихъ силъ, развивался въ Мишле безпорядокъ воображенія -- неизбѣжная участь людей, злоупотреблявшихъ наслажденіями любви. Мишле, съ молодыхъ лѣтъ, былъ большой сластолюбецъ; объ этомъ свидѣтельствуетъ и его наружность, исхудалая, опухшая около рта, рѣзко очерченная около глазъ. Сладострастная наклонность его обнаруживалась и прежде, въ болѣе серьёзныхъ литературныхъ трудахъ; онъ никогда не упускалъ случая разсказать какой-нибудь скандальный анекдотъ, намекнуть на какую-нибудь соблазнительную подробность. Читавшіе его "Исторію революціи" помнятъ, напримѣръ, въ высшей степени неумѣстныя подробности, въ какія входитъ Мишле, разсказывая объ убіеніи г-жи Ламбалль. Описавъ сцену убійства, такъ трагически окончившаго дни этой знаменитой красавицы, Мишле начинаетъ разсказъ о звѣрскомъ уродованіи, которому убійцы подвергли трупъ несчастной, и при этомъ обнаруживаетъ такія тайны, которыхъ не рѣшился бы затронуть самъ Поль де-Кокъ.

Но всѣ эти поэтическія вольности историка ничего въ сравненіи съ отчаяннымъ матеріализмомъ послѣднихъ трудовъ Мишле; здѣсь мы находимъ такія диковинки, которыхъ невозможно высказать ни на какомъ другомъ языкѣ, кромѣ французскаго.

Надо замѣтить, прежде всего, что "Любовь" и "Женщина" Мишле вовсе не принадлежатъ къ разряду книгъ серьёзнаго содержанія. Почтенный историкъ и публицистъ, избравъ тэмой своего труда самый капитальный вопросъ нравственной философіи, и не подумалъ отнестись къ нему съ тою серьёзностью мысли, какой мы вправѣ были бы ожидать нетолько отъ ученаго профессора, но даже просто отъ мало-мальски образованнаго человѣка. Мишле, такъ много занимавшійся исторіей, долженъ бы былъ знать, что съ точки зрѣнія историка, вопросъ о женщинѣ есть одинъ изъ самыхъ интересныхъ и солидныхъ философскихъ вопросовъ. Значеніе женщины въ исторіи,-- ея вліяніе на ходъ событій, ея мѣсто въ исторіи цивилизаціи, въ исторіи нравственнаго развитія народа -- все это такіе пункты, по которымъ исторія не произнесла еще своего окончательнаго сужденія, и которые, такимъ образомъ, образуютъ весьма существенный пробѣлъ въ исторической наукѣ. Мишле, какъ историку, должно быть извѣстно, какое полезное употребленіе сдѣлали изъ этого матеріала такіе писатели, какъ Легуве и Клеммъ, которыхъ труды о женщинѣ съ точки зрѣнія историка, хотя весьма несовершенные, разъяснили много темныхъ пунктовъ въ исторической наукѣ; почему бы не послѣдовать Мишле ихъ примѣру и, вооружись своими, дѣйствительно глубокими, историческими познаніями, не прибавить нѣсколько новыхъ, полезныхъ истинъ къ трудамъ своихъ предшественниковъ? Но положимъ даже, что Мишле вовсе не желалъ разсматривать вопросъ о женщинѣ съ исторической точки зрѣнія; положимъ, что онъ, наскучивъ исторической работой, нехотя доканчивая даже свой главный историческій трудъ (мы до сихъ поръ не можемъ дождаться послѣднихъ, обѣщанныхъ томовъ его "Исторіи Франціи"), хотѣлъ развлечься постороннимъ трудомѣ, принадлежащимъ къ области публицистики, избранной имъ въ послѣднее время; даже и въ такомъ случаѣ, его "Любовь" и "Женщина" ничѣмъ не могутъ оправдать бѣдственнаго отсутствія мысли и содержанія. Вопросъ о женщинѣ, перенесенный на точку зрѣнія публициста, едва-ли не грандіознѣе и не обширнѣе, чѣмъ вопросъ историческій; здѣсь надо дать отвѣта по такимъ пунктамъ, которые затрогиваютъ самыя интимныя стороны нашего семейнаго, общественнаго, юридическаго и экономическаго быта. Здѣсь у Мишле, еслибъ онъ захотѣлъ стать на надлежащую точку зрѣнія, нашлись бы руководители еще многочисленнѣе и даровитѣе, чѣмъ Легуве и Клеммъ; здѣсь встрѣтилъ бы онъ цѣлый ряда, публицистовъ, трактовавшихъ о женщинѣ съ гражданской точки зрѣнія, начиная съ Руссо и Жорж-Занда и кончая Фредерикомъ Бастіа и Жюль-Симономъ. Въ этой области, Мишле оказалъ бы существенную услугу даже въ томъ случаѣ, еслибъ просто собралъ въ одно цѣлое и освѣтилъ руководящей идеей все, что было писано до сихъ поръ объ эманципаціи женщины, о ея гражданскихъ нравахъ и общественномъ положеніи, о ея значеніи въ экономическомъ быту народа, и т. п. Но Мишле не захотѣлъ сдѣлать и этого; самостоятельнаго, серьёзнаго воззрѣнія на женщину у него не оказалось, а быть компиляторомъ чужихъ идей показалось ему черезчуръ скромнымъ: не даромъ онъ всю жизнь такъ свысока отзывался объ эклектизмѣ. Мишле предпочелъ написать двѣ пустыя, полубельлетристическія книжечки, которыя не имѣютъ ровно никакого значенія, но за то вполнѣ оригинальны, до такой степени оригинальны, что заподозрить Мишле въ заимствованіи можетъ только тотъ, кому вздумается сдѣлать невѣроятное предположеніе, будто Мишле начитался нашего сильвестровскаго "Домостроя". Такимъ образомъ, обѣ книжки Мишле, и "Любовь" и "Женщина", лишены всякаго серьёзнаго содержанія и не могутъ быть отнесены къ подобнымъ трудамъ другихъ публицистовъ. Онѣ не могутъ быть отнесены къ области публицистики уже потому, что обѣ онѣ трактуютъ только о тѣхъ женщинахъ, которыя, сами или по мужу, обладаютъ значительными матеріальными средствами. Правда, въ предисловіи къ книгѣ "Любовь", авторъ говоритъ, что книга эта написана для людей незажиточныхъ, средняго круга; но въ этой же книгѣ онъ ставитъ супружескую чету среди такой роскошной обстановки, прописываетъ имъ такіе дорогіе медикаменты противъ нѣкоторыхъ нравственныхъ недуговъ, что необходимо предположить одно изъ трехъ: или Мишле, когда писалъ текстъ книги, успѣлъ уже забыть предисловіе, или онъ мѣритъ деньги слишкомъ крупной, несуществующей въ дѣйствительности, единицей, или, наконецъ, онъ просто хотѣлъ пошутить надъ публикой, проучить ее за излишнюю невзыскательность къ прежнимъ трудамъ его. Во всякомъ случаѣ, его книги о любви и женщинѣ, предполагающія бракъ только при условіи широкаго матеріальнаго обеспеченія, исключаютъ этимъ самымъ изъ своей программы много глубоко-жизненныхъ, практическихъ вопросовъ, съ рѣшеніемъ которыхъ связано весьма много въ быту современнаго общества. Вся экономическая сторона вопроса, на которой покоится, однакожь, народное образованіе, развитіе, общественная нравственность и многое другое, исключена Мишле. Вслѣдствіе этого, напрасно стали бы мы искать у автора отвѣта на такія явленія современной жизни, отъ которыхъ зависитъ, можетъ-быть, судьба европейской цивилизаціи, судьба человѣчества. Онъ одностороненъ и поверхностенъ въ высшей степени. Ограничивъ предметъ своего наблюденія классомъ людей богатыхъ, то-есть такихъ, о которыхъ наименѣе предстоитъ заботиться публицисту, онъ лишаетъ свой трудъ всякаго практическаго значенія. При его условіяхъ, легко ему было строить воздушные замки о семейной жизни, рисовать соблазнительныя картины супружескаго счастья; у людей богатыхъ можно строго преслѣдовать, напримѣръ, легкомысленное поведеніе женщины, ея супружескую невѣрность, можно описывать роскошными, поэтическими красками мирное согласіе супруговъ. Но что скажетъ Мишле о тѣхъ грустныхъ явленіяхъ, которыя ежедневно встрѣчаются въ многочисленномъ классѣ пролетаріата? Нищета и трудъ нетолько подавляютъ въ самомъ зародышѣ развитіе нравственныхъ началъ въ женщинѣ, но даже ставятъ неодолимыя преграды проявленію этихъ началъ у тѣхъ немногихъ личностей, которымъ удалось до норы до времени сохранить себя чистыми и незапятнанными среди всѣхъ превратностей нищенской, трудовой жизни. Вотъ бѣдная, больная вдова, лишенная возможности работать; ей нетолько нечѣмъ заплатить за лекарство, ей не начто купить кусокъ хлѣба для своихъ проголодавшихся дѣтей. Но у нея есть шестнадцатилѣтняя дочь-красавица. Когда былъ живъ ея мужъ, когда у нихъ было на все необходимое, она много мечтала о будущности своего любимаго дитяти; она хотѣла отдать ее въ школу, потомъ пристроить въ какой-нибудь магазинъ на хорошее жалованье. Теперь имъ всѣмъ нечего ѣсть, ихъ гонятъ изъ ихъ тѣсной, мрачной коморки; мать, притомъ, задолжала, ее безпрестанно требуютъ въ полицію. Гдѣ найдетъ она выходъ Изъ этого положенія? Дочь-красавица спасетъ ее, спасетъ ихъ всѣхъ; но какою цѣною! цѣною чести, цѣною чистаго, незапятнаннаго имени. Вотъ другой примѣръ. Предъ вами дѣвушка-мать. Какой-то негодяй обольстилъ ее, увлекъ обѣщаніемъ жениться на ней. Прошло полгода, онъ скрылся; осталась она одна, безъ денегъ, безъ помощи; истомленная горемъ и болѣзнью, она не можетъ работать. Ея молоко испорчено страданіями и дурной пищей; ребёнокъ плачетъ, потомъ занемогаетъ. Неужели онъ долженъ умереть? Ей надо всего какіе-нибудь два франка, чтобъ купить лекарство; но гдѣ взять эти два франка? Работать? но у нея нѣтъ силы ни въ одномъ мускулѣ; занять? но кто же дастъ ей хоть одно су? украсть? страшно; да она и не съумѣетъ этого сдѣлать. Остается одно средство: выйти въ сумерки на улицу и ждать перваго пьянаго гуляки. Много можно найти подобныхъ примѣровъ. Нищета, несчастье, невыносимыя нравственныя муки ежедневно высылаютъ въ ряды погибшихъ женщинъ сотни подобныхъ жертвъ; имъ ли должны произнести мы слово отверженія и осужденія?

Но объ этомъ классѣ людей Мишле вовсе не желаетъ бесѣдовать. Онъ -- джентльменъ; его кокетливый демократизмъ какъ будто испарился, какъ скоро ему удалось составить себѣ состояніе и занять видное положеніе въ обществѣ. На этотъ разъ, онъ ведетъ рѣчь съ салонной публикой о предметахъ, достойныхъ ея празднаго вниманія. Онъ говоритъ о женщинахъ средняго, если не высшаго круга, о женщинахъ, поставленныхъ среди элегантной обстановки.

Какія же это женщины? Чего требуетъ отъ нихъ, чего желаетъ для нихъ Мишле?

Онъ требуетъ, онъ желаетъ прежде всего, чтобъ эти женщины вели совершенно-праздную жизнь. Женщина, но мнѣнію Мишле, созданіе до того высокое, неземное, что трудъ не долженъ осквернять ея рукъ. Женщина -- божество, разсуждаетъ Мишле; а божеству развѣ прилично работать? А почему же и нѣтъ? спросимъ мы. Правда, боги древней Греціи и древяго Рима не трудились; они проводили дни свои въ надутомъ олимпійскомъ спокойствіи, а если спускались иногда на землю, то только потому, что ихъ соблазняла красота какой-нибудь хорошенькой женщины; но современно ли воскрешать въ XIX вѣкѣ отжившія, осуждённыя, отверженныя идеи? И какъ до такой степени аристократическое воззрѣніе могло явиться въ головѣ Мишле? Ему ли, сыну убогаго типографщика, упорнымъ трудомъ проложившему себѣ дорогу въ жизни, унижать трудъ? Мишле почему-то думаетъ, что онъ исполненъ глубокаго уваженія къ женщинѣ, и приглашаетъ всѣхъ раздѣлить его чувства; но кто сказалъ ему, что онъ уважаетъ женщину? По мнѣнію Мишле, жена, мать семейства, должна вести жизнь замкнутую, затворническую; но это не потому, что у нея есть обязанности, приковывающія ее къ дому -- объ этихъ обязанностяхъ Мишле говоритъ мало, мимоходомъ: это матерія скучная -- нѣтъ, онъ внушаетъ ей сидѣть дома, вопервьтхъ потому, что это пріятно ея мужу; вовторыхъ потому, что за порогомъ дома всякую женщину, думаетъ Мишле, ожидаютъ соблазны и искушенія, которымъ невозможно противиться. Мишле увѣренъ, что ни одна женщина въ мірѣ не можетъ противостоять обольстительнымъ чарамъ черноокаго итальянца или матово-блѣднаго англичанина; какъ скоро она встрѣтилась съ тѣмъ или другимъ, все погибло! Черезъ нѣсколько дней, она уже измѣняетъ мужу. Вслѣдствіе такой-то грустной увѣренности, Мишле совѣтуетъ мужу держать свою жену взаперти и не пускать ей на глаза никакихъ черноокихъ или блѣдноматовыхъ иностранцевъ; если же по какому-нибудь грустному стеченію обстоятельствъ несчастіе случилось, если жена ваша знакома съ какимъ-нибудь молодымъ человѣкомъ, тогда... тогда Мишле рекомендуетъ вамъ чрезвычайно-оригинальное средство. Если вашъ соперникъ итальянецъ -- поѣзжайте въ Италію и докажите вашей женѣ, что итальянецъ въ мірѣ не одинъ, что ихъ есть цѣлые мильйоны; если же жена ваша влюбилась въ матоваго англичанина, поѣзжайте въ Англію и докажите вашей невѣрной супругѣ, что этихъ матовыхъ прелестей не искать-стать. Послѣ такого радикальнаго и вмѣстѣ съ тѣмъ остроумнаго средства, недугъ вашей жены тотчасъ измѣнится; правда, медикаментъ обойдется вамъ немножко дорого, но за то и результатъ Мишле обѣщаетъ блистательный.

Но Боже васъ сохрани, если вы этимъ только вздумаете ограничить свои присмотръ за женою; въ такомъ случаѣ, вы погибли, несчастный! Нѣтъ, вы должны послушать Мишле; онъ скажетъ вамъ, какія еще предосторожности необходимы для вашего супружескаго счастія. Мишле эти вещи хорошо знаетъ; онъ недаромъ, полемизируя съ іезуитами, изучалъ политику ихъ святаго братства. Послушайте же, что онъ говоритъ вамъ. Вы должны держать въ домѣ только одну прислугу -- горничную; но эта горничная должна видѣться съ вашей женой только въ вашемъ присутствіи; Боже сохрани оставлять ихъ наединѣ, хотя бы въ случаѣ самой крайней необходимости. Вы должны сами одѣвать и раздѣвать вашу жену; вѣдь этому такъ легко научиться. Вообще, вы не должны спускать глазъ съ вашей жены; она должна быть постоянно передъ вами; если же вамъ необходимо выйти изъ дому, то, что стоитъ вамъ запереть двери и опустить ключъ въ карманъ? Это такъ нетрудно, а между тѣмъ, излишняя предосторожность никогда не мѣшаетъ...

Вотъ до какого нелѣпаго взгляда на вещи дошелъ Мишле, бродя подъ руку съ своей молодой женой по живописнымъ окрестностямъ Нанта... Если онъ постарался примѣнить свою теорію къ самому себѣ, то, бѣдная m-mе Мишле! И еще болѣе, бѣдный самъ Мишле! Какую мучительную пытку устроила, онъ себѣ, въ своемъ супружескомъ быту! Жить въ постоянномъ страхѣ, опасеніи, недовѣрять самому близкому существу, видѣть повсюду обманъ, измѣну, козни, коварство;-- да развѣ это жизнь? Это вѣчная, ядовитая мука, это -- пытка, это -- адъ, устроенный собственными стараніями, презрѣнное прозябаніе Пигмаліона! И какъ могъ унизиться до этого жалкаго существованія такой человѣкъ, какъ Мишле? Или не понимаетъ онъ, что въ этомъ іезуитскомъ присмотрѣ, въ этомъ трусливомъ недовѣріи, заключается самое ѣдкое оскорбленіе, какое только можно нанести самому себѣ? Эта тупая, малодушная, безсмысленная ревность развѣ не унижаетъ, не позоритъ того, кто зараженъ ею? Поступать такимъ образомъ развѣ не значитъ признавать свое полнѣйшее ничтожество? Если вы увѣрены, что всякій заѣзжій итальянецъ, у котораго глаза темнѣе вашихъ, всякій англичанинъ, у котораго цвѣтъ лица лучше вашего, долженъ сдѣлаться вашимъ соперникомъ, если вы увѣрены въ этомъ, то можете ли вы питать къ самому себѣ хотя какое нибудь уваженіе? И съ другой стороны, при такомъ образѣ мыслей, можете ли уважать, цѣнить, любить свою жену? Какое мнѣніе должны вы имѣть о женщинѣ, относительно которой вы убѣждены, что она готова броситься въ объятія всякаго молодаго человѣка, если только онъ красивѣе ея мужа? Неужели супружеская любовь жены къ мужу держится только на его физическихъ совершенствахъ? Неужели всѣ мужья до того ничтожны, жалки и отвратительны, что неспособны оказать на женщину хоть каплю нравственнаго вліянія? И наконецъ, неужели думаетъ Мишле, что этотъ безобразный, оскорбительный надзоръ, которымъ онъ велитъ окружать женщину, останется безнаказаннымъ для мужа? Развѣ можетъ женщина любить и уважать человѣка, который безпрестанно относится къ ней съ самымъ оскорбительнымъ недовѣріемъ? Развѣ не явится у нея, при такихъ условіяхъ, совершенно законное желаніе отомстить?

Надзоръ за женою, рекомендуемый Мишле, не ограничивается однимъ физическимъ надзоромъ за ея дѣйствіями: Мишле требуетъ также, и даже еще убѣдительнѣе, чтобъ мужъ контролировалъ духовную жизнь своей жены, чтобъ онъ наблюдалъ за ея мыслями, чувствами, впечатлѣніями и ощущеніями. Мишле до того пошло смотритъ на женщину, что рѣшительно отказывается предположить въ ней хоть крупицу собственнаго разсудка. Боже васъ сохрани, разсуждаетъ онъ, дать ей самой прочесть какую нибудь книгу; зачѣмъ? развѣ женщина способна понять хоть одну печатную страницу? она такъ превратно, такъ хитро перетолкуетъ смыслъ всего прочитаннаго! Нѣтъ, если вы заботитесь объ умственномъ развитіи своей жены, если вы хотите, чтобъ она не была совершенной дурочкой, чтобъ у нея были хоть кое-какія жиденькія идейки, то снисходительный Мишле готовъ даже одобрить ваше желаніе; но только, пожалуйста, не вздумайте ей самой дать книгу въ руки. Вы лучше возьмите книжку, да прочтите ее сами про себя, вытяните изъ нея пять-десять идеекъ, которыя вы находите полезнымъ сообщить женѣ, переработайте ихъ въ своемъ умѣ съ супружеской точки зрѣнія, и потомъ, уже въ дистиллированномъ видѣ, передайте ихъ словесно своей супругѣ. Такая пережеванная пища, по мнѣнію Мишле, какъ-нельзя-болѣе соотвѣтствуетъ слабому умственному желудку женщины. Болѣе всего берегитесь, увѣщеваетъ васъ почтенный авторъ, допустить въ женѣ какое нибудь проявленіе воли или разсудка. Это не ведетъ ни къ чему доброму, повѣрьте; жена не должна разсуждать: она должна мыслить вашимъ умомъ, должна смотрѣть на весь божій міръ вашими глазами. Иначе, чего добраго, можетъ возникнуть роковая равноправность супруговъ.

Одна черта всего болѣе возмутительна въ книгѣ Мишле. Погружаясь въ безобразнѣйшія нелѣпости, третируя женщину съ чистоживотной точки зрѣнія, отрицая въ ней и разсудокъ, и сердце, и добрую волю, онъ не перестаетъ трубить вамъ въ уши о своемъ безграничномъ, безпредѣльномъ, безпримѣрномъ уваженіи къ женщинѣ. Это но истинѣ возмутительно. Такого дерзкаго неуваженія къ читателю мы не встрѣчали ни въ одномъ авторѣ, даже изъ французскихъ. За кого принимаетъ Мишле публику, для которой предназначалъ онъ свой трудъ? На каждой страницѣ, Мишле надаетъ передъ женщиной на колѣни, называетъ ее божествомъ, царицей, чистымъ, святымъ, неземнымъ созданіемъ... Онъ благоговѣетъ передъ ея красотой, добротой, великодушіемъ; онъ готовъ даже восхищаться ея умомъ, позабывъ, что для этого самаго ума онъ только-что прописалъ литературную жвачку... По истинѣ, Мишле неисповѣдимъ въ этомъ своемъ твореніи.

Но нельзя ли понять, по крайней мѣрѣ, чѣмъ дѣйствительно дорожитъ Мишле въ женщинѣ, передъ чѣмъ благоговѣетъ онъ? Къ счастью, а можетъ быть къ несчастью, на этотъ разъ намъ не предстоитъ большихъ затрудненій. Мишле находитъ, что большая часть женщинъ -- превосходныя самки.

Слово произнесено, таинственныя книги Мишле, о которыхъ идетъ рѣчь, разгаданы. Такъ, Мишле уважаетъ въ женщинѣ отличную самку.

Онъ говоритъ это прямо, дерзко, нагло, не краснѣя. Должно быть, онъ знаетъ, кому говоритъ.

Французская публика раскупила тысячами безобразныя книги Мишле. Она съ жадностью читала эти сладострастныя страницы, эти скандалёзные намеки, опасенія; она была рада, что нашелся писатель, который, не конфузясь, говоритъ ей такія вещи. Короче, французы остались довольны своимъ національнымъ писателемъ.

Говорятъ, въ XIX вѣкѣ это вполнѣ современно; говорятъ, наша эпоха стремится воскресить античный культъ плоти, оскорбленный средневѣковымъ аскетизмомъ; говорятъ, нашъ вѣкъ стремится къ усовершенствованію комфорта, а можетъ ли быть комфортъ безъ хорошенькой самки?

Установивъ такую національную точку зрѣнія, Мишле очень систематически и съ большимъ краснорѣчіемъ развиваетъ свой взглядъ на супружество. Высокая цѣль супружества заключается, по его мнѣнію, въ физическомъ удовольствіи, которое становится удѣломъ супруга. Если вы мужъ, то въ эту сторону рекомендуетъ вамъ Мишле устремить всѣ свои помыслы и старанія. Вы должны беречь и лелѣять тѣло своей жены, особенно если она такъ великодушна, что ежедневно предоставляетъ его въ ваше распоряженіе, или, по собственному выраженію Мишле, каждый вечеръ предоставляетъ вамъ власть дѣлать ее беременною. Дойдя до этого пункта, фантазія Мишле начинаетъ сильно разъигрываться... Онъ строитъ для вашего поученія разныя остроумныя соображенія и рѣшаетъ ихъ къ обоюдному удовольствію супруговъ. Что соображенія эти чрезвычайно остроумны, можно видѣть изъ слѣдующаго примѣра. Положимъ, говоритъ Мишле, что жена ваша въ чемъ нибудь провинилась; ее грызетъ раскаяніе, и она можетъ заболѣть, наконецъ, умереть, если вы не поможете ей искупить ея вину. Нечего дѣлать, вы должны наказать ее; она проситъ, молитъ васъ, чтобъ вы наказали ее, прибавляя при этомъ, что наказаніе непремѣнно должно быть тѣлесное. Какъ тутъ быть? съ одной стороны, вы не желаете отказать женѣ въ ея просьбѣ, съ другой стороны, вы боитесь испортить, обезобразить ея нѣжное, прозрачное тѣло... Но находчивый авторъ тотчасъ выводитъ васъ изъ этого непріятнаго затрудненія; онъ предлагаетъ вамъ очень простое средство: возьмите, да высѣките вашу жену... Это ничему не вредитъ, ничего не испортитъ; напротивъ, это средство очень пріятное, Мишле даже и вамъ готовъ посовѣтовать его, какъ превосходное возбудительное...

Но довольно; французскіе скандалы, которыми пересыпаны обѣ книги Мишле, плохо передаются по-русски; а для того, чтобъ оцѣнить, до какой степени можетъ иногда упасть талантъ писателя, достаточно и того, что мы разсказали уже.

Мишле, какъ историкъ и публицистъ, кажется, уже не существуетъ; прозябаетъ еще присяжный поставщикъ книгъ, эксплуатирующій публику то произведеніями въ родѣ "Любви" и "Женщины", то такими стихотвореніями, какъ его "Птица", "Насѣкомое", "Море", передъ непостижимымъ бредомъ которыхъ въ недоумѣніи остановится нетолько натуралистъ, но даже всякій мало-мальски начитанный человѣкъ. Эти изданія не подлежатъ нашему суду. Мы прощаемся съ Мишле въ тотъ моментъ, когда онъ измѣняетъ своему призванію, своимъ взглядамъ, своимъ принципамъ, когда онъ, промѣнявъ сначала поприще историка на поприще публициста, измѣняетъ наконецъ и этому послѣднему.

-----

Съ именемъ Мишле неразрывно связано имя его друга и товарища, бывшаго профессора въ Collège de France, Эдгара Кине. Нѣсколько страницъ, посвященныхъ этому писателю, послужатъ дополненіемъ къ характеристикѣ Мишле.

Кине, подобно своему другу, въ молодости принужденъ былъ бороться съ тягостными матеріальными лишеніями. Отецъ его, служившій въ военной службѣ во времена республики и имперіи, не успѣлъ пріобрѣсти никакого состоянія; это былъ человѣкъ, лишенный всякаго образованія, суровый и непривѣтливый. Сначала, онъ прочилъ для сына военную карьеру, потомъ пробовалъ принудить его къ занятію частными дѣлами у какого-то банкира въ Парижѣ; но молодой Кине, рано обнаружившій наклонность къ ученымъ и литературнымъ занятіямъ, уклонялся отъ всякихъ служебныхъ обязанностей. Это нѣсколько разъ производило разрывъ между отцомъ и сыномъ, но, благодаря стараніямъ матери, согласіе между ними каждый разъ возстановлялось. Окончивъ курсъ наукъ въ школѣ правовѣдѣнія въ Парнягѣ, Кине поѣхалъ доканчивать свое образованіе въ Германію. Тамъ слушалъ онъ лекціи знаменитыхъ профессоровъ въ Гейдельбергѣ, изучалъ языкъ, литературу и исторію Германіи. Онъ полюбилъ эту страну, туманный, мечтательный идеализмъ которой согласовался съ его внутренними наклонностями. Плодомъ его занятій въ Гейдельбергѣ былъ переводъ "Идей о философіи исторіи" Гердера, къ, которому Кине прибавилъ собственное введеніе. Эта книга была очень хорошо принята и во Франціи, и въ Германіи. Викторъ Кузенъ, который въ то время пріобрѣталъ уже широкую популярность, отозвался о молодомъ ученомъ въ самыхъ лестныхъ выраженіяхъ; Гёте выразилъ надежду, что изданіе Кине положитъ начало прочному вліянію нѣмецкой литературы на Францію. Въ 1827-мъ году, Кине возвратился въ отечество, но ненадолго: парижскій институтъ, который успѣлъ уже обратить вниманіе на его превосходный переводъ Гердера, назначилъ его членомъ ученой экспедиціи, долженствовавшей сопровождать французскую армію въ Морею. Во время этого путешествія написалъ Кине свою книгу о "Новой Греціи" -- одно изъ самыхъ поэтическихъ его созданій. Въ слѣдующее затѣмъ время, до 1841-го года, онъ довершалъ свое самообразованіе, занимаясь поэзіей, исторіей и литературой; въ этотъ періодъ издалъ онъ нѣсколько стихотворныхъ поэмъ, статью о французской поэзіи XII столѣтія, и книгу "О Германіи и Италіи". Въ 1841-мъ году онъ занялъ въ College de France каѳедру южно-европейскихъ литературъ, остававшуюся за нимъ до 1845-го года. Мы знаемъ уже о борьбѣ, которую онъ, вмѣстѣ съ другомъ своимъ Мишле, въ 1843-мъ году велъ съ іезуитами. Мишле устоялъ въ этой борьбѣ, но Кппе былъ побѣжденъ іезуитами: правительство приказало ему прекратить чтенія. Это пораженіе сопровождалось для Кине и блистательными торжествами: устроенъ былъ въ честь его рядъ овацій, которыя были прекращены вмѣшательствомъ полиціи. Въ 1848-мъ году Кине, пламенно сочувствовавшій революціи, поступилъ полковникомъ въ 11-й легіонъ національной гвардіи; потомъ избранъ онъ былъ членомъ учредительнаго и законодательнаго собранія, гдѣ вотировалъ постоянно вмѣстѣ съ демократами. Лишенный ораторскихъ способностей, онъ мало выдавался въ этихъ собраніяхъ, гдѣ адвокаты -- люди получившіе навыкъ къ импровизаціи и преніямъ -- оттѣсняли его въ тѣнь. Въ 1851-мъ году, когда республика окончательно пала, Кине покинулъ Францію и переѣхалъ въ Брюссель, гдѣ онъ и живетъ въ настоящее время.

Кромѣ поименованныхъ выше, изъ сочиненій Кине замѣчательны: "Исторія итальянскихъ революцій", "Ультрамонтанизмъ", "Духъ религій", "Опытъ о жизни Іисуса Христа", "Чародѣй Мерлинъ", "Рѣчь о южно-европейскихъ литературахъ", "Рѣчь объ эпохѣ возрожденія", нѣсколько брошюръ политическаго содержанія, поэмы: "Агасеерь", "Прометей", "Наполеонъ" и "Рабы". Всѣ эти труды, съ дополненіемъ очень важной автобіографіи, подъ заглавіемъ "Histoire de mes idées", изданы въ послѣднее время книгопродавцемъ Шамро, въ 10-ти томахъ (Oeuvres complètes d'Edgar Quinet); только "Чародѣй Мерлинъ", появившійся очень недавно, не вошелъ въ это полное собраніе.

Эдгаръ Кине, по отношенію къ французской литературѣ, во всѣхъ своихъ произведеніяхъ является вполнѣ оригинальнымъ и независимымъ мыслителемъ и поэтомъ. Подобно Мишле, съ которымъ онъ былъ связанъ чувствомъ самой нѣжной дружбы и родствомъ политическихъ убѣжденій, онъ не примкнулъ ни къ одной изъ господствовавшихъ въ его время литературныхъ школъ. Онъ не принадлежитъ къ доктринёрамъ, съ которыми онъ всю жизнь находился въ частыхъ враждебныхъ столкновеніяхъ; онъ не принадлежалъ и къ соціалистамъ, съ которыми соединяли его врожденные демократическіе инстинкты, но съ которыми онъ тотчасъ расходился, какъ скоро дѣло доходило до вопросовъ экономическихъ. Какъ философъ, Кине также держался въ сторонѣ отъ направленія, господствовавшаго во Франціи. Онъ не принадлежалъ къ школѣ Кузена, котораго эклектизмъ, лишенный плодотворной творческой силы, внушалъ ему недовѣріе. Дѣятельность Кине, какъ мыслителя, запечатлѣна глубоко-религіознымъ характеромъ, роднящимъ его съ нѣмецкими піетистами. Отецъ Кине былъ католикъ, мать -- протестантка; на молодомъ ученомъ отразилось это смѣшеніе религіозныхъ идей и впечатлѣній, вынесенныхъ имъ изъ дѣтства. Въ его трудахъ религіознаго содержанія проявляется въ одинаковой степени и грандіозность католическихъ идей, и туманный, философскій синтезъ протестантскихъ мыслителей. Вообще, пребываніе въ Германіи, знакомство q, нѣмецкой литературой, оказало много вліянія на авторскую дѣятельность Кине. Въ его трудахъ много туманности, мечтательности, свойственной нѣмецкимъ писателямъ. На его стихотворныхъ опытахъ замѣтно вѣяніе Шиллера и Уланда такъ же точно, какъ на философскихъ трудахъ его отражается вліяніе Гердера. Кине много содѣйствовалъ къ ознакомленію французской публики съ нѣмецкой литературой, въ чемъ помогла ему необыкновенная способность живой и увлекательной передачи чужихъ идей.

Отличительную черту Кине, какъ писателя, составляетъ глубина мысли и романтическій способъ изложенія. Онъ любитъ бросить читателю, какъ будто мимоходомъ, какую нибудь всеобъемлющую идею -- до того общую, что самъ авторъ почти всегда оказывается не въ состояніи изложить ее въ точныхъ, опредѣленныхъ выраженіяхъ. Идея эта является ему самому въ какомъ-то темномъ, неопредѣленномъ видѣ, подобно мистическимъ идеаламъ Платона, и въ этомъ самомъ незрѣломъ видѣ передаетъ онъ ее читателю. Такимъ образомъ, читая Кине, вы испытываете гораздо чаще только смутное чаяніе какой нибудь идеи, чѣмъ впечатлѣніе опредѣленной философской формулы. Кине, какъ мыслитель, очень туманенъ, и эта туманность вредитъ несомнѣннымъ достоинствамъ его трудовъ. Поэтому, несравненно большимъ успѣхомъ въ публикѣ пользовались тѣ изъ его произведеній, которыя не принадлежа къ области чистаго искусства -- на этомъ поприщѣ Кине довольно слабъ, несмотря на все изящество его поэтическаго языка -- не принадлежатъ вмѣстѣ съ тѣмъ и къ области отвлеченнаго умозрѣнія. Въ этомъ разрядѣ полуученыхъ, полубельлетристическихъ трудовъ, наиболѣе удаются Кине его этюды объ иностранныхъ поэтахъ и художникахъ. Эстетическая критика -- истинное призваніе Кине. Здѣсь, не вдаваясь въ излишнюю туманность и глубину, онъ умѣетъ провести передъ читателемъ рядъ удачныхъ, меткихъ идей, высказанныхъ самымъ симпатическимъ языкомъ. Кине, подобно Мишле -- великій знатокъ живописи и поэзіи. Онъ хорошъ тѣмъ, что никогда не ограничивается однимъ эстетическимъ анализомъ, а старается проникнуть въ историческое значеніе и характеръ того или другаго памятника искусства. Въ этомъ отношеніи, его этюды о фламандской школѣ, изданные подъ заглавіемъ "Marnix de Sainte Aldegoncle", заслуживаютъ особеннаго вниманія. Для образца, приведемъ слѣдующій отрывокъ: "Рембрандтъ разорвалъ связь со всякимъ преданіемъ, такъ точно, какъ его церковь разорвала связь со всякимъ авторитетомъ; онъ творитъ "зъ себя, изъ своего непосредственнаго вдохновенія. Онъ читаетъ природу, какъ библію, безъ постороннихъ комментаріевъ. Такимъ образомъ, онъ даетъ намъ впечатлѣніе новаго міра, самороднаго творенія, готоваго появиться, безъ всякой аналогіи въ предъидущемъ. Государство возникаетъ во всеоружіи на пустынномъ берегу; блистательныя произведенія живописи родятся сами изъ себя, безъ предварительнаго эскиза, подъ кистью художника. Когда Рембрандтъ рисуетъ сцены изъ ветхаго и новаго завѣта, онъ рисуетъ то, что видѣли его собственные глаза. Онъ видѣлъ "Нагорную проповѣдь" въ рѣчахъ протестантовъ. Эта толпа, ропщущая и угрожающая въ картинѣ "Ессе Homo", развѣ не та, которая явилась требовать смерти Барневельдта? И не она ли потребуетъ скоро смерти Витта? Новый завѣтъ совершается передъ глазами художника; все въ этой національной школѣ -- жизнь, дѣйствительность, непосредственная хроника. Что до волшебства колорита подъ свинцовымъ небомъ, то подобный примѣръ противорѣчія между природой и искусствомъ -- единственный въ цѣломъ мірѣ. Откуда, рядомъ съ аскетической блѣдностью Луки лейденскаго, вдругъ этотъ свѣтозарный блескъ Рембрандта или Рубенса? Эти противорѣчія могутъ быть объяснены только изъ того же принципа національной жизни. Голландія ведетъ двойное существованіе, въ одно время и европейское, и азіатское; она живетъ преимущественно Вест-Индіей и этими колоніями, лежащими на окраинахъ Азіи. Когда взоры всѣхъ были обращены на отдаленные флоты, ежедневно открывавшіе какой нибудь клочокъ земли подъ тропиками, когда въ Амстердамѣ основывалась компанія Восточной и Западной Индіи, какимъ образомъ художники могли остаться одни равнодушными къ тому, что занимало умы всей націи? Колоніи, завоеванныя въ другомъ полушаріи -- вотъ гдѣ былъ этотъ отдаленный очагъ, это зажигательное стекло, воспламенившее фламандскую и голландскую живопись".

Подобными меткими характеристиками наполнены всѣ этюды Кине о поэзіи и живописи; это -- область, по нраву ему принадлежащая.

Что касается до историческихъ и политическихъ трудовъ Кине, то, говоря вообще, они довольно слабы. Кине, какъ историкъ, страдаетъ тѣмъ же недостаткомъ, какъ и Мишле: онъ не умѣетъ разграничить надлежащимъ образомъ задачу историка отъ задачи публициста. Онъ неспособенъ относиться серьёзно и свободно къ историческому матеріалу; этотъ матеріалъ, по большей части, служитъ ему для совершенно иныхъ, постороннихъ цѣлей. нине, даже въ своихъ трудахъ политическаго содержанія, не всегда обладаетъ запасомъ мысли и серьёзности, необходимой для публициста; его произведенія въ этомъ родѣ очень часто сбиваются на памфлетъ.

То же, до извѣстной степени, надо сказать и о его профессорской дѣятельности. Онъ едва-ли не болѣе самаго Мишле успѣлъ обратить свою каѳедру въ ораторскую трибуну, съ которой лилась зажигательная рѣчь въ толпу тѣснившейся кругомъ нея молодёжи.

Кине теперь шестьдесятъ лѣтъ отроду; онъ пятью годами моложе Мишле.

В. Авсеенко.

"Отечественныя Записки", No 7, 1863