Николай Яковлевичъ Гротъ въ очеркахъ, воспоминаніяхъ и письмахъ товарищей и учениковъ, друзей и почитателей.
Очерки и воспоминанія
Очеркъ этическихъ воззрѣній Н. Я. Грота 1).
1) Читанъ въ публичномъ засѣданіи Психологическаго Общества 6 ноября 1899 г. Напеч. въ "Вопросахъ Философіи и Психологіи", кн. 51,1900 г.
Духовныя поминки, съ глубокой грустью совершаемыя нынѣ Психологическимъ Обществомъ, посвящены человѣку, съ именемъ котораго не связана какая-нибудь одна вполнѣ законченная философская система, но мысль котораго, нервная и страстная, находилась въ постоянномъ движеніи и развитіи, въ упорномъ исканіи теоретической истины и нравственной правды. Для него философія была не только отвлеченнымъ построеніемъ обобщающаго ума,-- онъ точно олицетворялъ ее и любилъ какъ живое существо, онъ чувствовалъ философію и всегда придавалъ ей яркую эмоціональную окраску. Оправдывая собою знаменитый афоризмъ Вовенарга, его идеи шли изъ сердца; съ увлеченіемъ и порывомъ создавалъ онъ свои теоріи и гипотезы, и на каждой изъ нихъ легко замѣтить привлекательный отпечатокъ еще неостывшаго настроенія, въ которомъ онѣ впервые возникали, легко замѣтить психологическій слѣдъ того момента душевной жизни, который сообщилъ имъ непосредственность и теплоту. Не многіе изъ философскихъ писателей такъ ясно воплотили въ своихъ произведеніяхъ свою живую личность, какъ Николай Яковлевичъ Гротъ; каждый изъ его научныхъ трудовъ въ высокой степени представляетъ собою краснорѣчивую и выразительную страницу его внутренней автобіографіи.
Конечно, такое впечатлительное и субъективное отношеніе къ задачамъ философіи иногда нарушало логическую цѣльность работы, и автору нерѣдко приходилось отказываться отъ своихъ прежнихъ воззрѣній, самому обнаруживать въ нихъ недостатки и неполноту и откровенно склоняться къ инымъ, подчасъ даже противоположнымъ взглядамъ. Но каждая стадія его философскаго міросозерцанія сама по себѣ имѣла выдающійся интересъ и невольно подкупала своею искренностью и жизненнымъ колоритомъ; въ ней отражался пытливый и вѣчно дѣятельный умъ, въ ней видна была чуткая и воспріимчивая душа.
И, кромѣ того, при всѣхъ колебаніяхъ его отвлеченной мысли, при всемъ динамизмѣ его философіи, всегда оставался неизмѣннымъ и внятнымъ одинъ основной тонъ, одинъ пребывающій и жгучій мотивъ: это -- рѣшеніе нравственной проблемы. Умственной подпочвой всѣхъ теорій Грота было воззрѣніе на міръ, какъ на явленіе этическаго порядка. И чѣмъ глубже объяснялъ онъ себѣ и другимъ это явленіе, чѣмъ шире и свѣтлѣе становилось его моральное исповѣданіе, тѣмъ дальше подвигался онъ въ своемъ общемъ философскомъ развитіи, тѣмъ сложнѣе дѣлалось его міропониманіе. Коренной переломъ въ его интеллектуальной жизни, его разрывъ съ позитивизмомъ имѣлъ своей причиной не только соображенія чисто-логическаго характера, но и главнымъ образомъ требованія этики. Нельзя было оставаться вполнѣ послѣдовательнымъ сторонникомъ позитивной философіи и въ то же время заявлять, какъ это дѣлалъ Гротъ, что философія всецѣло отожествляется съ нравственнымъ ученіемъ о мірѣ {О направленіи и задачахъ моей философіи.}. Его отталкивала мысль, что "живучія понятія" совѣсти и объективнаго добра, высокіе идеалы и самоотверженныя стремленія -- однѣ только иллюзіи, красивыя и громкія слова. И онъ постепенно перешелъ къ той философіи, которая въ эти слова влагаетъ вѣчный и реальный смыслъ. Для него былъ, конечно, открытъ и другой выходъ, которымъ пользуются и на которомъ успокаиваются очень многіе: онъ могъ бы раздвоиться между двумя міровоззрѣніями, и одно изъ нихъ, научное и "показное", освободить отъ всякихъ элементовъ идеализма, а другое, традиціонное и тайное, проникнутое врѣой, исповѣдывать въ завѣтной глубинѣ своего духа, въ интимномъ уголкѣ своего внутренняго міра. Но для такого разлада, для этой, по извѣстному выраженію Фохта, двойной бухгалтеріи души, онъ былъ слишкомъ искренній, прямой и чувствующій мыслитель, и слишкомъ близка, даже неразрывна была связь между его задушевными вѣрованіями и его теоретическимъ ученіемъ. Именно въ борьбѣ съ раздвоенностью духа видѣлъ онъ главную цѣль современной философіи: вернуть человѣчеству потерянную цѣльность и былое единство общаго міросозерцанія -- таково было, въ его глазахъ, высшее назначеніе критики понятій, т. е. метафизики. Печальной ошибкой и тягостнымъ наслѣдіемъ Канта считалъ онъ произвольное раздѣленіе чистаго разума отъ практическаго, и онъ не признавалъ, что существуетъ рѣзкая пограничная черта между знаніемъ и вѣрой. И его собственная философская дѣятельность, одушевленная этическимъ интересомъ, всегда была направлена на то, чтобы разрушить искусственныя границы теоретической мысли и нравственнаго поведенія.
Однако этой цѣли онъ совершенно не могъ достигнуть въ тотъ ранній періодъ своего научнаго развитія, когда онъ впервые высказался о важномъ моментѣ своей философіи -- именно, о роли чувства, какъ оцѣнки и критерія истины. Тогда онъ видѣлъ въ чувствѣ только относительное и шаткое начало, при свѣтѣ котораго вещи получаютъ для каждой личности субъективную окраску и узко-индивидуальное значеніе. И какъ разъ суду и выбору этого мѣняющагося и невѣрнаго мѣрила отдавалъ онъ въ то время философію, т. е., другими словами, онъ скептически обезцѣнивалъ ее, отнималъ у нея общій и для всѣхъ обязательный характеръ, и она превращалась въ раздробленное достояніе, изъ котораго всякій человѣкъ могъ брать то, что соотвѣтствовало его произволу и вкусу, то, что подсказывало ему капризное чувство, но могъ и совсѣмъ ничего не брать, такъ какъ, въ противоположность строгой и закономѣрной силѣ спеціальныхъ наукъ, общая картина міра, единая философія, не имѣетъ дѣйствительнаго существованія внѣ эмоціональной сферы отдѣльнаго лица. Естественно, что при такомъ взглядѣ, на этой зыбкой почвѣ субъективнаго чувства, нельзя было построить властной этики, которая возвышалась бы надъ разнообразіемъ человѣческихъ настроеній и подчиняла бы себѣ всѣхъ людей. Н. Я. Гротъ не могъ тогда отвѣтить на вопросъ, который онъ впослѣдствіи выразилъ въ яркой формѣ своего образнаго языка. "Одно и то же солнце -- говорилъ онъ -- оживотворяетъ растенія и сушитъ ихъ, одинъ и тотъ же дождь увеличиваетъ плодородіе земли и заливаетъ поля, унося съ нихъ зачатки жизни... одна и та же молнія освѣжаетъ душную атмосферу и разсѣкаетъ на части вѣковой, полный красы дубъ. Во имя добра дѣлается много зла, а все-таки добро есть добро, а зло есть зло. Гдѣ же добро, гдѣ зло, откуда совѣсть, откуда въ насъ нравственное сознаніе {О нравственной отвѣтственности и юридической вмѣняемости. Стр. 8.}?
И Н. Я. Гротъ долженъ былъ отклониться отъ своего прежняго воззрѣнія. Но для него очень характерно, что для исправленія своей ошибки онъ не отказался совсѣмъ отъ роли чувства въ познаніи истины,-- онъ только углубилъ его природу и взглянулъ на него гораздо шире. Чувство потеряло въ его глазахъ свою относительность и субъективность и поднялось на высокую ступень такого момента, который непосредственно ставитъ человѣка передъ сокровенной проблемой бытія и даетъ ему отвѣтъ на нее. Побудительная причина и рычагъ науки, интеллектуальной дѣятельности -- это присущее намъ чувство истины, или умственной гармоніи. Пусть чувство является достояніемъ личности, но вѣдь личность -- это отраженіе міра и его законовъ, это -- микрокосмъ, и поэтому его субъективная оцѣнка вселенной можетъ и должна находиться въ близкомъ соотвѣтствіи съ дѣйствительнымъ смысломъ и цѣною мірозданія. Въ каждомъ изъ насъ, кромѣ индивидуальнаго и относительнаго субъекта, живетъ еще субъектъ общій, неизмѣнный, міровой, подчиненный объективнымъ законамъ, и поэтому мы познаемъ "себя въ мірѣ и міръ въ себѣ". Чувство служитъ надежнымъ методомъ этого познанія и изъ субъективной области нашего индивидуальнаго духа переноситъ насъ къ объективнымъ и универсальнымъ началамъ жизни. Въ мірѣ разлита гармонія, и ея отблескомъ въ насъ является наше чувство -- достовѣрный показатель и отраженіе всеобщихъ законовъ. Поэтому, чувству добра есть внѣ на'съ реальное соотвѣтствіе; есть въ природѣ объективное добро, какъ ея законъ, какъ ея гармонія, которую мы постигаемъ тожественной съ ней гармоніей нашей личности. Наше эстетическое волненіе отвѣчаетъ дѣйствительной, независимо отъ насъ пребывающей красотѣ, наше этическое чувство -- только отзвукъ объективной міровой нравственности, неоспоримый и отрадный признакъ гармоніи во внутреннемъ существѣ и носителѣ вещей, въ ихъ вселенскомъ субъектѣ или волѣ. Міръ прекрасенъ и міръ добръ -- объ этомъ говоритъ намъ чувство и тогда, когда оно непосредственно, и тогда, когда мы подвергаемъ его метафизической переработкѣ въ понятіяхъ и идеяхъ нашего разума.
Живущій во всѣхъ насъ единый міровой субъектъ, который придаетъ всеобщее и положительное значеніе нашимъ личнымъ эмоціямъ, находитъ себѣ самое полное и глубокое воплощеніе въ великомъ чувствѣ любви. Оно знаменуетъ собою универсальный союзъ всѣхъ живыхъ элементовъ міра и всѣхъ его вещей, оно въ торжествѣ всеобъемлющей гармоніи, въ паѳосѣ платоновскаго Эрота, уничтожаетъ различіе между субъектомъ и объектомъ и приближаетъ вселенную къ идеальному единству и ненарушимому согласію.
Такъ, въ новой стадіи философіи Грота чувство было освобождено изъ узкихъ рамокъ относительности и возведено на объективную высоту истины. Но еще не въ свѣтѣ этого углубленнаго воззрѣнія покойный мыслитель разсматривалъ раньше и осудилъ систему именно того геніальнаго философа, подъ сильнымъ вліяніемъ котораго онъ создавалъ свою теорію мірового субъекта и чья художественная метафизика его плѣняла, хотя и не поработила его ума: я говорю о Шопенгауэрѣ и пессимизмѣ. Н. Я. Гротъ признавалъ пессимизмъ, а также и противоположный, оптимистическій взглядъ на міръ, только временнымъ настроеніемъ, которое выражаетъ собою оцѣнку "конкретно данной дѣйствительности" {О научномъ значеніи пессимизма и оптимизма, какъ міровоззрѣній. Стр. 27.} въ ея отношеніяхъ къ спеціальнымъ запросамъ и требованіямъ отдѣльнаго лица, общественной группы людей, даже всего человѣчества; но пессимизмъ не можетъ быть научной доктриной. Въ его основѣ лежатъ чувства удовольствія и страданія, ощущенія счастія и несчастія, а отъ нихъ, относительныхъ и субъективныхъ, нельзя заключать къ дѣйствительной сущности и качеству мірового бытія, нельзя опредѣлять объективнаго и абсолютнаго достоинства вещей въ ихъ внутренней природѣ, чуждой и далекой отъ произвольной требовательности человѣка. Такого осужденія пессимизму Гротъ не могъ бы высказать впослѣдствіи, когда въ субъективномъ чувствѣ онъ усматривалъ поруку истины. Онъ и тогда, въ этотъ позднѣйшій періодъ своей научной работы, одушевленный, полный силъ и вѣры, энергично выступалъ противъ пессимистическаго міровоззрѣнія, но его аргументы измѣнились; и тогда, въ соотвѣтствіе со своимъ новымъ пониманіемъ чувства, онъ видѣлъ задачу міросозерцанія и философскаго творчества не въ томъ, чтобы непремѣнно устранять изъ воспріятій все субъективное и заглушать всякую эмоцію, а въ томъ, чтобы и воспріятіе, и чувство освобождать только отъ случайной и мгновенной примѣси, отъ недолговѣчныхъ элементовъ и наслоеній: послѣ такого испытанія и въ идеѣ, и въ чувствѣ останется одно лишь цѣнное, непреходящее и обязательное для всѣхъ людей. Подобнаго искуса пессимизмъ не выдержитъ.
Вѣра въ силу и правду чувства, въ свободную волю, въ объективное добро побуждали Грота придавать ученію о нравственности возвышенный и плодотворный смыслъ. Въ своемъ увлеченіи, въ своемъ беззавѣтномъ довѣріи къ наукѣ, онъ приписывалъ этикѣ нормативный, законодательный характеръ: она для него не только объясняетъ нравственность, но и создаетъ ее. Смотря по тому, какая изъ этическихъ теорій въ концѣ концовъ будетъ признана справедливой, сообразно съ этимъ получитъ свой видъ и содержаніе, также и картина нравственной практики. Не безразлично для нашего поведенія то, какъ объяснитъ его природу и сущность философія; на дѣйствіи отразится его истолкованіе -- таково было глубокое убѣжденіе покойнаго, и вотъ почему онъ съ такимъ огнемъ и чуткостью отзывался на этическіе вопросы и разрабатывалъ ихъ съ любовью и вниманіемъ въ спеціальныхъ этюдахъ, касался той или другой ихъ стороны почти во всѣхъ своихъ трудахъ. Нравственныя проблемы имѣли для него далеко не исключительный интеллектуальный интересъ.
Рѣшеніе этихъ проблемъ не сразу вылилось у него въ законченную форму. Сначала онъ полагалъ, что прирожденная организація человѣка, основанная на инстинктѣ самосохраненія всей природы, заставляетъ его общее благо, счастіе рода предпочитать личному удовлетворенію, благу отдѣльнаго существа. Онъ скоро разстался съ этой теоріей, но нѣкоторые слѣды ея сохранились и впослѣдствіи, именно тогда, когда онъ считалъ всѣ этическія ученія только различными видами эвдемонизма, т. е. думалъ, что въ основѣ нравственности лежитъ скрытое или явное стремленіе къ счастію. Ему казалось безнадежнымъ и безполезнымъ стараніе совершенно удалить изъ этики принципъ блаженства, потому что никакая дѣятельность человѣка, слѣдовательно и нравственная, не можетъ въ конечномъ счетѣ имѣть другого мотива, кромѣ тяготѣнія къ пріятному и страха передъ страданіемъ. Такъ какъ внутренней санкціей нашего поведенія служитъ чувство, то мы невольно и повинуемся его голосу, а этотъ голосъ естественно побуждаетъ насъ избѣгать боли, печали, страданія и жаждать радости и наслажденія. Но въ такомъ наивномъ и непосредственномъ стремленіи къ удовольствію -- гдѣ же зерно нравственности, и въ чемъ его различіе отъ откровеннаго эгоизма?
На это Н. Я. Гротъ отвѣчалъ своимъ ученіемъ о двойственности природы человѣка. Одна изъ ея граней -- низшая, неразумная, узко-индивидуальная, другая -- высшая, разумная, общая. То, что кажется счастіемъ для первой, отвергаетъ вторая, и между ними происходитъ постоянная борьба, которая проявляется и въ мысли, и въ волѣ, и въ чувствѣ. Въ области разума индивидуальныя, скованныя пространствомъ и временемъ воспріятія, представленія и понятія встрѣчаютъ противоположный потокъ общихъ, сводныхъ и вѣчныхъ идей и идеаловъ. Въ области воли личныя, временныя и скоропреходящія влеченія борются съ неизмѣнными и общечеловѣческими порывами къ истинѣ и красотѣ, къ добру и свободѣ. Въ области чувства мгновенныя наслажденія, связанныя съ матеріальнымъ существомъ человѣка, находятъ свою противоположность въ духовномъ восторгѣ умственной, эстетической и этической радости. Нравственное заключается въ торжествѣ высшей природы, въ обузданіи чувственныхъ инстинктовъ, въ безпрерывномъ усиленіи тѣхъ свѣтлыхъ эмоцій, которыя дѣлаютъ для насъ блаженнымъ "созерцаніе и воплощеніе въ жизни" вѣчныхъ и неизмѣнныхъ началъ нашего собственнаго и общемірового бытія. Счастіе -- цѣль и основа нравственной дѣятельности, по это счастіе идеальное, духовное; оно возвышаетъ насъ надъ интересами личной жизни и побѣждаетъ всѣ ограниченія пространства и времени. Такое воззрѣніе на нравственность -- эвдемонизмъ, но эвдемонизмъ идеальный; онъ враждебно относится ко всякому преобладанію матеріи надъ духомъ, ко всякому избытку физическаго удовольствія, потому что оно подавляетъ и затемняетъ высшую отраду просвѣтленной мысли и одухотвореннаго чувства. Оригинальной и счастливой особенностью такого эвдемонизма, какой исповѣдовалъ Гротъ, является то, что, въ разрѣзъ и противорѣчіе другимъ теоріямъ чисто-утилитарнаго характера, онъ совмѣщался съ вѣрой въ субстанціальный духъ, въ самостоятельную личность. Гротъ былъ глубоко убѣжденъ, что наша индивидуальность -- это только временная и случайная форма того всеобщаго начала, которое дѣлаетъ каждаго изъ насъ особою личностью. Два понятія -- индивидуальность и личность -- не совпадали для него: какъ разъ въ томъ и заключается нравственный героизмъ, чтобы во имя духовной личности отрѣшаться отъ индивидуальныхъ условій животнаго или физическаго существованія и даже совсѣмъ жертвовать этой индивидуальной жизнью. Такимъ образомъ въ его эвдемонизмѣ счастіе ничѣмъ не отличается отъ мученичества. "Настоящее благо личности -- говоритъ Н. Я. Гротъ -- въ ея отреченіи отъ своей животной обособленности, въ сознаніи себя звеномъ и воплощеніемъ общаго, цѣлаго, вѣчнаго". Это самоотреченіе заставляетъ насъ въ духовной радости нашего подвига переживать вѣчность, и будущее, загробное блаженство уже не сулитъ намъ иной награды, иного счастія. Ожидаетъ насъ это загробное продолженіе или нѣтъ -- это вопросъ вѣры, и какъ онъ будетъ рѣшенъ, для нравственнаго дѣятеля безразлично. Ибо "человѣкъ теперь умираетъ за добро и за братьевъ своихъ, переживаетъ то, выше чего уже ничего и не можетъ быть, переживаетъ вѣчную вѣчность, въ одномъ моментѣ своего бытія испытываетъ удовлетвореніе того абсолютнаго и всеобщаго самочувствія міра, которое въ немъ теперь совершенно воплотилось.... Вся награда для него -- чувствовать въ себѣ теперь Бога, чувствовать себя внутреннимъ средоточіемъ всѣхъ вещей, сознавать ясно, что его внѣшняя животная природа -- случайный придатокъ. Что будетъ за предѣлами временнаго, онъ не знаетъ. Но чѣмъ можно соблазнить и обольстить его, когда онъ чувствуетъ въ себѣ все,-- то высшее, общее и вѣчное, что есть и въ насъ, и вездѣ, и во всемъ?"
На такихъ высотахъ, эвдемонизмъ, конечно, теряетъ всякій оттѣнокъ себялюбія, и перейти отъ нихъ къ тому объясненію нравственности, которое выдвигаетъ моментъ полнаго безкорыстія и совершенно устраняетъ мотивъ даже духовнаго счастья, разумѣется, не трудно. И Николай Яковлевичъ сдѣлалъ этотъ переходъ, и послѣднимъ словомъ его этическаго ученія была теорія міровой любви. Онъ отказался отъ эвдемонизма: не только свое, но и чужое, но и общее счастіе онъ призналъ невѣрной основой и недостойной цѣлью нравственнаго поведенія. Нельзя уничтожить дилеммы долга и счастія, и между нравственнымъ и счастливымъ нѣтъ внутренней связи. Устои нравственной жизни находятся не внѣ человѣка, а въ немъ самомъ, въ его свободной волѣ, которая именно потому и свободна отъ физическихъ условій нашей индивидуальной организаціи, что она -- міровое и творческое начало. Это универсальная воля дышитъ въ каждомъ изъ насъ, и каждаго изъ насъ влечетъ она къ бытію, къ созиданію и усовершенствованію жизни въ мірѣ. "Любить, жалѣть, холить, сохранять и спасать отъ смерти все живое" -- вотъ ея общая заповѣдь. Но это живое должно подняться надъ чисто-біологической ступенью, должно быть идейнымъ и психическимъ расцвѣтомъ жизни, а не однимъ только проявленіемъ ея матеріальныхъ силъ. Одухотворять вселенную, усиливать пульсъ ея идеальной жизни, всѣмъ напряженіемъ мысли и чувства содѣйствовать торжеству разума -- вотъ требованіе міровой воли, которая въ своемъ нравственномъ моментѣ есть и мировая любовь. Она выражается не только въ состраданіи и благоволеніи къ конкретнымъ существамъ, она проявляетъ себя въ самоотверженномъ служеніи идеямъ -- наукѣ, искусству, философіи, религіи, она -- въ каждой дѣятельности и въ каждомъ дѣятелѣ, которые имѣютъ своею сознательною цѣлью безконечное духовное совершенство міра, высокое развитіе психизма.
Такъ объяснялъ себѣ Н. Я. Гротъ сущность нравственнаго. И когда съ этимъ критеріемъ онъ подошелъ къ двумъ типичнымъ явленіямъ этической проповѣди XIX вѣка, когда ему надо было высказаться о духовномъ богатырѣ Толстомъ и о потухшей мысли Фридриха Ницше, онъ не могъ долго колебаться въ своемъ выборѣ и оцѣнки. Дѣйствительно, съ этой точки зрѣнія, что же онъ увидѣлъ предъ собой?
Толстой говоритъ о любви и неутомимо совершаетъ ея подвигъ, а Ницше, устами Заратустры сознается, что онъ усталъ отъ жалости, что онъ не хочетъ больше сострадать. Для Толстого любовь это -- "теплая заступница міра холоднаго"; Ницше учитъ, что она изнѣживаетъ сердце и лишаетъ мужества. Ницше мечталъ подняться надъ противоположностью добра и зла, Толстой исповѣдуетъ религію вѣчнаго добра. Увлеченный ненужной химерой сверхчеловѣка, Ницше отдался безполезной перечеканкѣ цѣнностей и, безсильный Самсонъ, хотѣлъ потрясти величавую твердыню старыхъ, по не старѣющихъ идеаловъ. Толстой вѣщаетъ намъ тѣ самыя рѣчи, которыя давно звучали міру, и его образъ можетъ быть перенесенъ въ любую историческую обстановку, и вездѣ онъ будетъ необходимъ, и дорогъ, и понятенъ, и вездѣ будутъ внимать его проникновенному слову. Ницше много смѣется и насмѣхается, разсыпаетъ блестящія изреченія, играетъ и сверкаетъ идеями, заботливо отдѣлываетъ свои литературныя игрушки, любуется иногда экзотической тонкостью своихъ мыслей и ощущеній, и насъ опьяняетъ искрящаяся пѣна его ума; Толстой, суровый пророкъ, ищетъ одной только истины и говоритъ о ней безъ улыбки, серьёзно и просто, въ стихійной мощи своего драгоцѣнно-необработаннаго языка.
И Грогъ долженъ былъ вынести Ницше отрицательный приговоръ. Онъ цѣнилъ остроту его оригинальной мысли, его даровитую защиту личности, его справедливую критику разслабленнаго альтруизма нашихъ дней,-- который, однако, совсѣмъ не похожъ на христіанскую дѣятельную любовь; онъ сочувствовалъ пережитой имъ "трагедіи невѣрія и отрицанія", склонялся передъ мучительной искренностью его философской исповѣди. Но онъ отвергалъ его язычество и культъ самоудовлетворенной мощи, и если Ницше издѣвался надъ понятіемъ ближняго, то Н. Я. Гротъ считалъ любовь къ ближнему единственнымъ и вѣчнымъ началомъ нравственности и стремился расширить эту идею ближняго до идеи вселенной, Бога и бытія -- предмета той "интеллектуальной любви", которая своимъ живымъ дыханіемъ согрѣваетъ геометрическія построенія Спинозы. Николай Яковлевичъ зналъ, что послѣ пережитыхъ человѣчествомъ безчисленныхъ разочарованій въ мірѣ накопилось много ироніи и недовѣрія, потускнѣли идеалы, и люди стали смѣяться надъ тѣмъ, передъ чѣмъ они раньше благоговѣли. Но онъ вѣрилъ, что этотъ скептицизмъ -- только временное явленіе и что надъ сложнымъ, изломаннымъ и утонченнымъ міровоззрѣніемъ ницшеанства безконечно возвышается простая, ясная и первобытная мораль Толстого, и къ тихой и вѣрной пристани любви и состраданія вернутся всѣ искатели иныхъ догматовъ, иныхъ цѣнностей.
Николай Яковлевичъ не былъ, конечно, слѣпымъ прозелитомъ Толстого: онъ упрекалъ его въ рѣшительномъ пренебреженіи къ историческимъ формамъ жизни, онъ не раздѣлялъ его осужденія внѣшней культуры, не соглашался съ его обще-философскими взглядами на природу человѣка и съ его отношеніемъ къ метафизической сторонѣ христіанства. Для будущей нравственности міръ возьметъ у Толстого далеко не всѣ элементы его ученія, и въ грядущій синтезъ несходныхъ идеаловъ Толстой внесетъ только часть,-- но эта часть будетъ велика и благотворна. У Толстого много противорѣчій и спорныхъ теорій; но выше этихъ противорѣчій, снимаетъ ихъ, выше частныхъ недостатковъ, тотъ общій духъ любви, тотъ глубокій смыслъ человѣческой правды, который зоветъ къ нему, великому сердцевѣду, всѣ чуткія сердца. Почтённый личной дружбой съ Толстымъ, Николай Яковлевичъ воспринялъ его могучее вліяніе и высоко цѣнилъ въ немъ не только геніальную силу художественнаго творчества, но и своеобразную мысль, часто упрямую и рѣзкую, но всегда выстраданную и честную. Онъ чувствовалъ Толстого, любилъ его недостатки и недоумѣнія; онъ зналъ, что Толстого не трудно критиковать, но трудно не склоняться передъ этимъ самородкомъ благословеннаго таланта и благородныхъ помысловъ.
Такъ мыслилъ умомъ и сердцемъ -- въ сферѣ этическихъ вопросовъ -- Николай Яковлевичъ Гротъ. То, что я намѣтилъ въ слабыхъ очертаніяхъ, ярко и сильно изложено въ его книгахъ и статьяхъ, и общимъ достояніемъ служатъ его идеи, и между строкъ его трудовъ каждый увидитъ проникающее ихъ чувство и трепетъ молодого увлеченія. А тѣ, кто зналъ его близко и лично, знаютъ и то, что съ увлеченіемъ и чувствомъ относился онъ не только къ идеямъ, но и къ людямъ. Они знаютъ, какъ довѣрчивъ и свѣтелъ былъ его взглядъ на человѣка, какъ уважалъ онъ чужую личность, какъ своею мыслью зажигалъ онъ чужую мысль и своей душою шелъ на встрѣчу другой душѣ. Онъ былъ воплощенной жизнью и добротой, весь -- порывъ, энергія и бодрость.
Есть люди, къ которымъ смерть приходитъ тогда, когда они и безъ того уже мертвы,-- Николай Яковлевичъ умеръ живымъ. Поэтому мы всѣ и испытываемъ такую горькую и жгучую обиду этой безвременной кончины мыслителя, который не досказалъ своихъ мыслей, прервалъ свой горячо любимый трудъ и въ раннюю могилу унесъ неосуществленныя возможности и обманувшія надежды; поэтому мы и не можемъ, привыкнуть къ его отсутствію, и какъ-то странно намъ и больно безъ него.