Книга первая

Глава первая. До свиданья, Москва!

До самой последней минуты инженер Алексей Ковшов не верил, что уезжает на восток, в глубокий тыл. В главном управлении, где ему окончательно объявили о новом назначении, он не мог преодолеть угнетенное настроение и безучастно выслушивал в отделе кадров торопливые наставления, словно они его не касались.

— Разыщите начальника строительства Батманова и главного инженера Беридзе, — посоветовали ему, — они еще не уехали.

Алексей ходил по коридорам, заглядывая в кабинеты. Учреждение эвакуировалось из столицы. Многие работники уже выехали. В опустевших комнатах с канцелярским мусором на полу распоряжались военные — новые хозяева здания.

Наконец Ковшову удалось найти Беридзе, только вчера прилетевшего из Грузии. Там, под кавказским солнцем, он проводил свой отпуск по окончании южного строительства и с начала войны руководил стройкой какого-то оборонного объекта.

Инженеры дружески обнялись. От Беридзе как бы пахнуло южным ветром, солнцем, морской волной. Он улыбался и шутил, поблескивая глазами, ничем не обнаруживал ни беспокойства, ни тревоги. Алексей, неодобрительно опустив концы губ, оглядел щегольский наряд товарища: новый костюм, модные ботинки, фетровая шляпа — все шоколадного цвета.

— Удивляешься? — весело спросил Беридзе.

— Трудновато не удивиться. Я привык тебя видеть в распахнутой рубахе, в мятых брюках, вправленных в здоровенные сапоги-вездеходы. А к этому франтоватому костюму не идет борода. Ты бы ее снял.

— Нет, Алеша, не согласен. До самой могилы буду таскать. Сам знаешь, вся моя сила в бороде. — Беридзе погладил свою черную бороду, чуть прикрывавшую галстук.— А костюм придется сменить, это верно.

Он порывисто взял Ковшова под руку. Алексей, поморщившись, отстранился:

— Лучше иди с другой стороны, Георгий. Рука у меня зажила, да не совсем — все еще чувствительна.

— Извини, голубчик!

Внимательные глаза Беридзе окинули Алексея: сумрачное, озабоченное лицо, поблекшая гимнастерка, тяжелые солдатские башмаки и штатские брюки навыпуск.

— Тебя тоже не сразу узнаешь. Строгий стал какой-то. Значит, привелось глотнуть порохового дыма? Молодец.

— Чем же молодец? В первом же бою был ранен, — угрюмо сказал Алексей.

— Не горюй. Тебе предстоят бои другого рода, и в них ты наверстаешь упущенное. Опять мы вместе, это хорошо. Когда я узнал вчера, что ты в Москве — обрадовался бешено. Побежал к Батманову и говорю: «Нашелся нужный человек, лучшего во всей Москве нет». Что ты такой кислый? Уксуса отведал? Или не хочешь со мной работать на этой стройке?

— Воевать хочу! — со злостью ответил Алексей. — На фронт хочу. Бесит меня эта чертова рука. Лежал в госпитале — терпел, ничего не поделаешь, надо ждать. Выпустили с отсрочкой, на поправку. Что делать эти два месяца? Дома сидеть? Пришел попросить работу поближе к фронту — вот и напоролся! Говорят: один раз удрал от брони, второй раз не выйдет. Надо же было тебе подвернуться! Дали расписаться под приказом — и на тебе, поезжай за тридевять земель!

Беридзе терпеливо слушал.

— Понимаю тебя, голубчик. Сам этим переболел. Но ничего не поделаешь, придется ехать в сторону от войны. Стройка-то какая!

— Неужели там без нас не обойдутся, на этой стройке? — раздраженно спросил Алексей. — Какой смысл отрывать людей отсюда и посылать на Дальний Восток? Мы здесь, безусловно, нужнее.

Они стояли в коридоре. Беридзе ласково смотрел на товарища.

— Какой сердитый! Возьми вот, погрызи. Может, подобреешь.

Он вынул из кармана два апельсина и один сунул в руку Алексею. Тот с досадой хотел швырнуть апельсин, но залюбовался солнечной его красотой и начал обдирать золотистую кожуру.

— Кому нужно сейчас это строительство за десять тысяч километров от фронта? — не унимался Ковшов. — Туманное дело. Нефтепровод поспеет к следующей войне.

— Не будь умнее Совнаркома, — всё так же терпеливо говорил Беридзе, впиваясь зубами в мякоть апельсина. — Зря не будут выносить специальное решение о форсировании стройки. А смысл в нашем назначении есть. Туда посылают Батманова, меня и тебя. Троих. Батманов и я — не новые люди для края, слава богу, построили там кое- что. Ты же, хоть и новый человек для Дальнего Востока,— не новый для меня. Помощник верный, другого не хочу. Одним словом, не вижу тумана, милый. Может быть, он у тебя в голове?

Беридзе повел Ковшова знакомиться с начальником строительства. Батманов разочаровал Алексея. Уж очень был параден: высокий рост, складная подобранная фигура, голова с пепельными прямыми волосами, большой лоб, четкого рисунка губы. В чужом кабинете он сидел, как в собственном.

«Наверное, позер и барин», — невесело подумал Алексей. Его тянуло сейчас к военным людям, попроще и погрубее с виду, в сапогах, с ремнями и оружием.

Молоденькая девушка забежала в кабинет и улыбнулась Батманову:

— Везде вас разыскивала, Василий Максимович. Машина у подъезда.

Начальник строительства поблагодарил ее кивком головы. Инженерам он уделил не больше часу. Алексею не понравился его пристальный взгляд и то, что Батманов в разговоре больше обращался к нему, чем к Беридзе. Алексею казалось, что Батманов изучает его.

— Я возвращаюсь на несколько дней на юг — сдать объект, которым занимался последнее время. В Крым заеду попрощаться с семьей. Оттуда полечу прямо на Дальний Восток. Толковать с вами сейчас о строительстве не к чему. На месте все будет виднее. И вообще нам нечего тут делать. К начальнику главного управления не ходите: я провел у него целый день. Главк уже почти погрузился в вагоны. Все, что нужно строительству, — судя по ведомостям снабженцев, — находится на месте или в пути. — Батманов встал и собрал бумаги в кожаную папку. — Хочу от вас только одного: поторопитесь с выездом. Трудно с билетами, вокзалы забиты тысячами людей — придется проявить энергию и ловкость. Семью с собою берете? — спросил он Алексея.

— Старики не хотят выезжать. Отец всю жизнь провел в Москве. Младшего брата на днях проводили в военную школу. — О Зине, жене своей, Ковшов почему-то умолчал.

— Поговорите еще раз с родителями, может быть, поедут, — посоветовал Батманов. — Им будет лучше с вами.

— Не поедут, — отрезал Алексей.

Они пошли проводить начальника до машины. Батманов, пропустив вперед Ковшова и кивнув в его сторону, спросил Беридзе:

— Вы уверены, что выбрали дельного заместителя? Что-то слишком молод и, вижу, совсем не обрадован перспективой ехать на Дальний Восток. По вашим рассказам я представлял себе совсем другого человека. Лучше бы вам взять солидного инженера. Сейчас, правда, уже поздно...

— Не беспокойтесь, Василий Максимович. Уверен в нем не меньше, чем в самом себе. Он молод, этого никуда не денешь, и житейски неопытен; может быть, даже наивен кое в чем. Но хватка в работе настоящая. Очень способный, настойчивый. Я уж говорил вам: на южной стройке он отлично показал себя, лучше многих маститых. Теперь его опалило войной, он стал злее, повзрослел. Вот увидите, что я прав...

— Ничего против него не имею, беспокоюсь за вас же. Тяжелую задачу предстоит решать, и помощник у вас должен быть надежный.

Батманов вежливо, но суховато простился с инженерами, привычным движением захлопнул за собой лакированную дверцу машины и уехал — величавый и невозмутимый.

— Заслуженный деятель искусств, артист оперы и балета. Где ты разыскал такого начальника? — спросил Алексей.

— Так и знал! — захохотал Беридзе. — Не смотри на меня гусиными глазами и перестань шипеть. Он из того же балета, что и мы. Хоть бы поинтересовался его биографией, о нем столько писали: кочегар, машинист, партийный работник, окончил академию, руководил крупнейшей стройкой в Союзе. И это до сорока трех лет. Таких начальников немного в наркомате. Разве я пойду к плохому? Зря не дадут человеку два ордена Ленина. Его назначают туда, где многие другие не вытянут. Ну, убедил? Нет, конечно! Узнаю тебя, Алеша, насквозь вижу.

— Мне советовал семью взять с собой, а свою оставляет в Крыму? — полувопросительно заметил Алексей.

— У него сынишка тяжело болен туберкулезом, и Анна Ивановна, жена, живет с ним в Ялте.

Инженеры вернулись в управление за документами. Теперь они были свободны. В некоторой растерянности они бродили по улицам.

— В Грузии я ждал тебя, — говорил Беридзе. — Обманул, не приехал. Присох к московским камням, влюбился в какую-то блондинку и даже не позвал на свадьбу. Когда отпраздновали это событие?

— Пятнадцатого июня, в воскресенье...

— Показал бы ее, что ли...

Алексей молча вынул из нагрудного кармана фотографию.

— Славная девушка, — вздохнул Беридзе. — Милое, хорошее лицо, глаза ясные и умные и... какие-то вопрошающие. Покажи ее живую, фотографиям не верю. А то не позволю взять с собой.

— Она на фронте, — угрюмо проговорил Алексей.— Если хочешь точнее, то за линией фронта.

Беридзе, оторопев, остановился.

— Вот оно что! Как туда попала?

— Училась на последнем курсе института. Связистка, радист. Я пошел в ополчение, а она вслед за мной, через райком комсомола — в армию. Теперь родину защищает, а я... — Алексей всердцах махнул рукой и пошел вперед.

Беридзе озабоченным взглядом проводил товарища, потом догнал его.

— Смотри, Алексей, на Москву, пожадней смотри! Когда еще вернемся... — сказал он, желая отвлечь Ковшова от его мыслей.

Сердце Алексея болезненно сжалось. Они шли по Садовой. Влажная мостовая блестела. Закатное солнце прощалось с зенитчиками на крышах домов. От Красных ворот неслась песня, рожденная войной, — там шли войска. По середине широкой улицы бойцы тащили громоздкое тело аэростата. Когда мимо проносились автомобили, шелестя по отполированному асфальту, казалось, что от движения воздуха аэростат рванется к небу и потащит за собой поддерживающих его людей.

— Вот она, родная, вся заклеена бумажками, крест-накрест, как от нечистого, — говорил Беридзе. — Невеселая — ни одного огонька ночью. Москва без огней... За одно это перегрыз бы немцу глотку!

— Я тут обязан... защищать каждый камень... до последнего вздоха, — сквозь стиснутые зубы и чуть заикаясь проговорил Ковшов. — Вместо этого тащусь... за тобой... Куда-то к черту!

— Довольно об этом! Ехать придется, отменять приказ не будут, — строго и твердо сказал Беридзе. Он взглянул на потемневшее и словно обострившееся лицо товарища и взял его под руку: — Не настраивай себя так, не терзайся. Иди-ка домой, к родителям; побудь с ними. Я схожу на вокзал, добуду билеты и оттуда приду к тебе.

Глава вторая. На новом месте

Первую ночь на новом месте Ковшов спал в служебном кабинете, на дерматиновом гладком и холодноватом диване.

Проснувшись и с усилием открыв глаза, Алексей не сразу понял, где находится. Просторный кабинет был залит розовым солнечным светом прохладного утра. На другом диване лежала аккуратно сложенная постель Беридзе. Сам он сидел за письменным столом и разбирал бумаги. У окна, на краешке стула сидела рыхлая пожилая женшина в пенсне на шнурочке и усталым голосом рассказывала:

— Я эвакуировала Наточку с ее детенышком и осталась одна на большущей даче, где раньше жила семья из десяти человек. Каждый день передо мной вставала проблема: стеречь добро или самой спасаться в щели? Все-таки бомбы страшнее всего на свете. Залезала в щель с другими стариками и дрожала там, как паршивая собачонка. Среди нас почему-то не нашлось ни одного спокойного старика — знаете, везде бывают этакие добрые старики с утешительными словами. У нас, наоборот, нашелся старик совсем другого сорта, он утешал так: «Немцы непременно придут и сведут счеты с нашей Музой. Полагаю, повесят дорогую соседку на самом высоком дереве». Это он мне, значит, пророчил. У меня, видите ли, зять — командир Красной Армии. Скажите, почему до войны мы не замечали злобных людей? Этот ехидный старичок жил рядом со мной лет пятнадцать, и я считала его милым и симпатичным. Я вам не очень мешаю?

— Не очень, — ответил Беридзе, не отрываясь от бумаг.

— Одну дачную улицу совсем развалило, остались только доски да мусор, да груды битого стекла!.. Я совсем упала духом. Уж чего бы мне, старому человеку, бояться смерти, но я испугалась. Знакомые уговорили уехать. На вокзале давка, провожатые отстали с моими чемоданами и корзинками, наверное, нарочно, бог с ними! Какие-то отзывчивые и веселые парни утрамбовали, как они выразились, меня в вагон. И поехала глупая старуха на край света. Может, я вам мешаю?

— Пожалуйста! — Шевеля пальцами черную бороду, Беридзе смотрел на женщину.

— Я так обрадовалась, когда узнала, что вы приехали, дорогие москвичи! Я здесь больше месяца живу и все не привыкну. Даже воздух вроде не такой, как у нас. Говорят, вредный для сердца?

— Воздух неплохой. Свежий. Много его. Не надо ездить на дачу, — рассеянно поддерживал разговор главный инженер.

— Не с кем поделиться. Меня до слез тронуло, что вы не отказались взять секретарем старого человека. Секретарей обычно выбирают из девушек, из тех, что помоложе и повеселее личиком.

— Мне приятно, что у меня секретарем москвичка, культурный человек. А очень молодых и веселых девушек я не очень люблю на работе, — признался Беридзе, блеснув глазами в сторону Алексея, который безмолвно прислушивался к разговору. — Я записал вам, Муза Филипповна, на этой бумажке мои первые поручения. Мне срочно нужны все тома проекта и записка к ним. С двенадцати часов будем вызывать людей.

— Сейчас же начну действовать, — засуетилась Муза Филипповна. — Потом на свободе вы мне расскажете про Москву.

«Вот и я тоже удрал из Москвы, а теперь буду интересоваться ею издалека», — со стесненным сердцем подумал Ковшов.

— Уже завели шашни, товарищ главный инженер? — спросил он, проводив глазами секретаршу.

— Стараюсь не терять времени, пока ты спишь, голубчик, — отозвался Беридзе.

Алексей легко вскочил и в одних трусиках подошел к окну, шире распахнул створки рамы. Он сделал несколько гимнастических движений. Мышцы под коричневой от загара кожей вздувались. Беридзе с улыбкой следил за ним.

— Интересно, когда в тебе начнется перемена: отказ от хороших привычек, вроде гимнастики, в пользу плохих, вроде курения или стопки перед обедом? Я замечал: с годами человек обязательно обрастает дурными привычками.

— Попытаюсь воспротивиться этому закону природы, — отозвался Алексей.

Обычно бледное лицо его порозовело, волосы упали на лоб светлой прямой прядью. Он глубоко дышал, чувствуя, как кровь разогревается в нем. Присев на стул, он принялся массировать левую руку. От кисти до локтя кожу пересекали три широких рубца.

— Ну как, Алеша, рука?

— Ничего, скоро совсем придет в норму.

Они смотрели в окно. Четырехэтажное кирпичное здание управления строительства стояло над обрывом. Внизу широко стлалась вечно живая река, на ее всплесках сияло недавно родившееся солнце. Противоположный берег ломаной линией сопок проступал в голубом тумане. Землю украшали бурые, желтые и золотистые цвета — знак осеннего яркого увядания природы.

— Велик, просторен Адун-батюшка! Его и не переплывешь, пожалуй, — сказал удивленно Алексей.

Где-то, будто жалуясь, завывал паровоз. Его гудок напомнил инженерам двадцатидневное их путешествие через бесконечные поля, леса и горы родины. Они вздохнули.

Тело Алексея покрылось гусиной кожей, он быстро оделся и побежал умываться.

— Будем держаться бок о бок, не отходя друг от друга, или, как говорится у спортсменов, ноздря в ноздрю, — сказал Беридзе, когда его помощник вернулся. Ему хотелось подбодрить Алексея, он поймал тоску в его глазах.

Беридзе наметил план действий. Первая задача состояла в том, чтобы поесть, помыться в бане, получить жилье, раздобыть газеты и карту, подробно разобраться в обстановке строительства.

— Достаточно на первое время? Больше ничего не требуется высококвалифицированным специалистам в быту и на производстве? — спросил Беридзе.

— Достаточно. На первое место я поставил бы завтрак, — уточнил Алексей.

— Начнем!

Беридзе позвонил начальнику снабжения. Тот несколько раз спросил, с кем он разговаривает, и ответил неопределенно:

— Я выясню.

— Что вы хотите выяснять? — покраснел от досады Георгий Давыдович. — Нечего выяснять. Повторяю: с вами разговаривает главный инженер строительства Беридзе. Распорядитесь насчет завтрака мне и моему заместителю, товарищу Ковшову. Позаботьтесь также о нашем довольствии вообще.

Начальник снабжения ответил, что он знает только одного главного инженера — Грубского и его заместителя — Тополева. Кроме того, он подчиняется исключительно распоряжениям начальника управления. Беридзе вызвал по телефону столовую. Оттуда заявили: они выдадут завтрак, если будет распоряжение начальника снабжения. Беридзе яростно бросил телефонную трубку и выругался. Алексей засмеялся.

Широко распахнув дверь, вошел Батманов. Инженеры приехали ночью и еще не виделись с ним, только поговорили по телефону.

Начальник строительства был в военном. Одежда совершенно изменила его. Алексей не мог не подивиться: в Москве он знакомился с человеком, похожим на артиста или художника, а сейчас перед ним безукоризненно подтянутый командир: все на нем блистало — от белой кромки воротничка до начищенных сапог. Алексей невольно поглядел на свои запыленные сапоги и провел рукой по небритому подбородку.

Батманов с явным удовольствием, почти сердечно приветствовал инженеров. Видимо, привычная сдержанность помешала ему запросто расцеловаться с ними. Он подробно расспрашивал о поездке и впечатлениях. Сам Батманов прилетел на самолете.

Беридзе рассказал о происшествиях в пути. У Данилова поезд подвергся нападению с воздуха. Они стояли на маленькой станции, и неожиданно налетевшему бандиту удалось хорошо прицелиться. Бомба угодила в один из вагонов. Соседние покорежило, в вагоне, где находились Беридзе и Ковшов, вырвало рамы и разнесло стекла.

События тех минут навсегда врезались в память. Алексей содрогнулся, так отчетливо возникли они опять при рассказе Беридзе. Упав при взрыве, Ковшов подмял под себя главного инженера и загородил его своим телом. Потом они поднялись на ноги, не веря, что целы. Беридзе испугался, увидев кровь на лице и волосах товарища. Но, кроме мельчайших порезов, никаких ранений у Алексея не было.

Немец прилетел опять — уже не бомбить, только посмотреть на содеянное. Ковшов и Беридзе перенесли в кювет женщину с раздробленными ногами. Женщине показалось, что ее бросили, и она запричитала: «Родные... хорошие... не бросайте... я погибну!.. Я погибну!»

Алексей выбежал к полотну дороги и закричал Беридзе:

— Это постыдно, слышишь? Постыдно прятаться в канавах. К черту!

Из Данилова подошел санитарный поезд. Уцелевшие пассажиры принялись носить раненых. Беридзе вытащил из-под вагонной обшивки мальчика, лицо у него было размозжено, но в груди еще трепетала жизнь. Врач рассердился:

— Раненых надо носить, мертвые пусть лежат, им теперь не поможешь.

— Он был живой.

— Именно был. Идите за следующим.

Санитарный поезд ушел. Алексей и Георгий Давыдович пошли в лесок — уговаривать прятавшихся в нем пассажиров вернуться в вагоны. Наконец изувеченный поезд потащился дальше. В Данилове задержались. Начальник станции не мог предоставить пассажирам другого поезда для дальнейшего следования. Пассажиры написали телеграмму наркому с жалобой на начальника станции и просьбой о помощи. Измученный заботами, обрушившимися на него вместе с немецкими фугасными бомбами, железнодорожник прочитал телеграмму и удивился ее наивности.

— Можно подумать, вас одних во всем мире бомбил сегодня немец. Наркому только и заботы — читать вашу телеграмму. Не показывайте ее никому, порвите. Я отправлю вас вашим же поездом до Кирова, там глубокий тыл, там вас устроят.

И снова пришлось прятаться: на станцию в шестой раз за день налетели немцы. Завыли паровозы. С двух стоявших на станции воинских эшелонов ударили зенитки и пулеметы, земля заколебалась, воздух пришел в движение.

До Кирова мчались без единой остановки. Пассажиры столпились в тамбурах, поближе к выходу. Железнодорожники Кирова хотели задержать измученных людей и потом отправить их дальше, по мере возможности, маленькими группками. Пострадавшие упросили пропустить их поезд. Так они доехали до Свердловска — в вагонах без окон и дверей. На станциях к поезду выходили толпы людей и плачем провожали его: из вагонов не вышли те, кого они здесь встречали.

Рассказывая об этом, Беридзе не упомянул о своем столкновении с Алексеем в Данилове. Там, у разгромленного поезда, Ковшов решительно заявил, что вернется в Москву. В ответ на все увещания Беридзе, он повторял упрямо:

— Я должен быть в строю. Мое место на фронте, я солдат.

Батманов, словно по смутной догадке, перевел взгляд на Алексея.

— Здесь поставим точку. Сейчас самое важное для путешественников — завтрак, баня, парикмахер и затем жилье.

Ковшов ничего не сказал, хотя начальник строительства обращался к нему. Ответил Беридзе:

— Вы застали нас как раз в ту минуту, когда мы пытались наладить отношения с начальником снабжения. И первый блин комом: он нас не признает.

— Налаживать отношения со снабженцем предоставьте мне, — сказал Батманов. Лицо его стало жестким. — Условимся с вами на первое время: вы занимаетесь инженерными делами, вникаете в технику, в обстановку строительства, разбираетесь в проекте. Организационная сторона пусть вас до времени не интересует — это моя монополия, пока не стану здесь полным хозяином.

Он вышел из кабинета.

— На что рассердился наш милый начальник? — спросил Алексей. — Мы еще ни в чем не успели провиниться.

— Ты не понял. Батманов рассердился за нас.

Они посидели, выжидая.

— Видно, не скоро ему удастся стать полным хозяином и наладить отношения, — со вздохом сказал Алексей — Мы рискуем умереть с голоду.

Как бы в ответ затрещал телефон — их приглашали в столовую.

— Отношения налаживаются, — сказал Беридзе повеселев.

Через два часа они вернулись, более или менее сытые, чистые, выбритые. Беридзе достал местную газету. Алексей вслух прочитал оперативную сводку и передовую «Правды». Немецкие дивизии продолжали теснить наши войска. Передовая призывала армию и народ отстаивать каждый метр земли и уничтожать все в оставляемых городах и селах.

Весь день инженеры разбирались в материалах проекта. Им помогал Грубский — бывший главный инженер и один из авторов проекта. Маленький человек с птичьим лицом и голым коричневым черепом, он держался важно, с чрезмерным, как бы раздутым достоинством.

— Чем могу? — спросил он, явившись только после четвертого вызова. — Я весьма занят сейчас и пришел потому, что почтенная дама в пенсне силой заставила меня оторваться от срочного дела. Очень настойчивая особа.

— Самое срочное дело для вас в настоящее время — ввести нас побыстрее в курс дела, — возразил Беридзе.

— Сие мне неизвестно. — Тонкие губы Грубского иронически скривились. — Если позволите, я буду придерживаться своей точки зрения на обязанности, которые я вам еще не передал.

— Имеет ли это значение? Сдавать дела начнете не через год ведь, а завтра.

— Начну сдавать, когда прикажет мой начальник строительства. Если он прикажет, могу начать завтра. Даже сегодня. Даже через час. Я рад переложить на вас эту нелегкую ношу.

Алексей смотрел на узкое лицо инженера, его тонкую шею с большим кадыком, слушал неналаживающийся разговор — и в нем глухо поднималось раздражение. Он отошел к окну — на реке нескончаемо сновали лодки и катера, посредине степенно плыл большой пароход.

— Для начала прошу у вас немного: помочь нам уяснить техническую концепцию строительства, — продолжал Беридзе.

— Помочь согласен, пожалуйста. Через час буду здесь, после того как покончу с делом, которое все-таки считаю неотложным.

Он пришел ровно через час. Рассказывал Грубский гладко, прибегал то к популярным, то к специальным и сложным формулировкам. Десятитомный проект он знал наизусть и быстро находил нужные листы с чертежами или таблицами. Строительство, по его объяснениям, было непререкаемо расписано на три года.

Нефть с острова Тайсин должна поступать на материк к нефтеперегонному заводу города Новинска кратчайшим путем по трубопроводу — в этом смысл строительства. Надо избежать трудных перевозок по морским и речным путям, с переливом черного золота из морских судов в речные. Зимой пути замерзали, подача нефти с острова прекращалась. За долгую зиму нефть скапливалась на Тайсине в громадных количествах. Зависимость от зимы, от транспорта давно уже сковывала развитие добычи. Тайсин мог давать горючего значительно больше, чем удавалось вывезти по протяжным водным путям. Нефтепровод был жизненно необходим: он удешевлял- горючее, избавлял от огромных потерь на перевозках и, главное, позволял бесперебойно, круглый год, доставлять нефть к заводам.

Грубский настойчиво подчеркивал трудности строительства. Многокилометровая трасса проходила по диким таежным местам с грядами высоких сопок, водными преградами и маревыми участками. Впервые предстояло строить нефтепровод в условиях короткого летнего сезона и длительной зимы с буранами, снежными заносами и пятидесятиградусными морозами; никакого опыта не было. Зимние месяцы, по мнению Грубского, следовало совсем сбросить со счетов, так как авторитетнейшие иностранные специалисты в своих пухлых трудах категорически запрещали сварку и укладку трубопровода в зимнее время. Некоторые сложные технические вопросы оставались пока еще нерешенными. Война принесла новые трудности, усложнила положение. Необходимо развозить трубы и материалы по трассе, а дорог нет, и постройка их потребует много времени и сил. Предстоят трудоемкие земляные работы, а рабочих рук нехватает — где их теперь брать? Как рассчитывать на полную укладку нефтепровода, если трубы и оборудование поступили не полностью и неизвестно, можно ли рассчитывать на их поступление? Кадры плохие, с ними немыслимо вести дело, а на пополнение надеяться нечего.

Жалобам Грубского, казалось, не будет конца. Когда он все-таки умолк, Беридзе сказал с иронией:

— Да, задача нелегкая, трудностей много. За ваше подробное сообщение остается только поблагодарить вас. Но вы не рассказали главного: как перестроена техническая концепция проекта в связи с новым правительственным постановлением. Срок укладки нефтепровода сокращен с трех лет до одного года. Прошу вас затронуть и этот вопрос.

— Этот вопрос затронут нами в докладной записке главному управлению. Я полагал, она вам известна. У меня есть копия, можете с ней ознакомиться.

— Я читал ее в Москве. Вы утверждаете, что невозможно построить нефтепровод в один год. И все, кончен разговор?

— Повторяю: из этого отведенного нам единственного года с его двенадцатью месяцами — семь месяцев приходится на зиму.

— Но на ваш обстоятельный доклад Москва дала совершенно ясное указание — безоговорочно приступить к практическому выполнению постановления правительства и, в частности, перестроить проект.

— Мы сами понимаем: постановление правительства надо выполнять безоговорочно и практически. Однако не лучше ли честно сказать правду о нереальности срока, чем обманывать правительство нечестными, в сущности, попытками сократить время в три раза?

— Почему же нечестными? — Большие глаза Беридзе заблестели.

— Скажу — почему. Правительство в плане ведения войны рассчитывает, очевидно, на наш нефтепровод и поэтому решается расходовать на его постройку драгоценную людскую энергию и материально-технические средства. Не является ли гражданским долгом нашим доказать, что людей и средства надо переключить на службу войне в другом месте, где все затраты принесут немедленную помощь фронту?

— На данную тему вы послали вторую обстоятельную докладную записку? — спросил Беридзе.

— Мы послали телеграмму. Смысл ее такой: находясь в полном здравии и при твердой памяти, не можем отказаться от точки зрения, изложенной в первой докладной записке.

— Кочка зрения, кочка зрения! — с досадой выкрикнул Беридзе. — Зря вы потратили дорогое военное время на сочинение докладных. Вас загипнотизировали десять томов проекта, вы привыкли к нему, как к жене. Надо было смело и решительно пересмотреть это довоенное произведение, вместо того чтобы ревизовать постановление правительства.

Грубский встал. Он был взволнован не менее Беридзе, но сдерживался.

— Вам предоставляется сделать то, что мы не сумели: проявить смелость, решительность и прочие львиные качества, которых у нас не оказалось. Рад буду лицезреть ваши подвиги, — сказал он почти спокойно и вышел.

Беридзе быстро бегал по кабинету, сцепив пальцы за спиной и немного ссутулившись.

— Этот индюк умоет теперь руки-ноги и будет стоять в стороне, хихикая над нами, — сказал он, подойдя к Алексею, безучастно сидевшему на подоконнике. — Что ты скажешь?

— Про индюка скажу так: в его рассуждениях есть логика. Я даже и не ожидал от него такой прямолинейности.

— Может быть, логика есть, но рассуждает он позорно, — отрезал Беридзе.

— Позорно? Думается, что он судит трезво. Немцы зашли далеко, катятся бронированной лавиной на Москву, судьба войны решается днями. Кому нужен нефтепровод, если даже он будет готов не через три года, а через год? Или скоро будет решительное сражение, и мы разобьем их. Или...

— Алексей, замолчи! — крикнул Беридзе. В один прыжок он очутился возле Ковшова.

Инженеры стояли у окна лицом к лицу: Алексей — побелевший, как бумага; Беридзе — красный от возбуждения.

— Запомни, вколоти в свою вздорную башку: никаких «или»! Война продлится столько, сколько понадобится для победы. Если нужно — год! Если нужно — три года, пять лет, десять лет! И еще вколоти в свою башку: раз правительство решило продолжать стройку нефтепровода, значит он нужен дозарезу и не позднее, чем через год. — Беридзе перевел дыхание и сказал более уравновешенно: — Разве нас посылали сюда затем, чтобы мы поддерживали всякую сомнительную «логику»?

— Меня сюда не посылали, — быстро сказал Алексей и отвернулся. Он понимал, что неправ, но не сумел подавить духа противоречия и жестко добавил: — Тебя посылали. Меня ты прихватил просто для веселой компании.

Беридзе долго молча смотрел на Ковшова. Руки его, сжатые в кулаки, поднялись, глаза потемнели от гнева.

Алексей будто не замечал состояния Беридзе, но, чувствуя необходимость оборвать разговор, лег на подоконник и недовольный собой, огорченный тем, что нанес обиду товарищу, невидящими глазами глядел в широкую даль за окном.

— Я за тебя поручился перед Батмановым, — задыхаясь, проговорил Беридзе. — Я сказал ему, что уверен в тебе, как в самом себе. Не заставляй же меня сомневаться в этом, если тебе дорога наша дружба и все святое! Ты слышишь, что я говорю?

Ковшов не отозвался. Беридзе взмахнул обеими руками, резко повернулся и стремительно вышел, почти выбежал из комнаты.

Глава третья. Нужен ли нефтепровод войне?

У Алексея оставалось много свободного времени в эти первые дни жизни в Новинске. Работа сводилась пока к ознакомлению с материалами проекта и отчетными документами. К тому же, после неожиданной их размолвки, Беридзе обособился и перестал разговаривать с Алексеем, хотя занимались они по-прежнему в одном кабинете.

На третий день Ковшов отправился пешком в город, на почту. От управления, расположенного в привокзальном районе, до города было восемь километров. Алексей свернул с пыльной ухабистой дороги, направился к сопкам, укорачивая путь. Издали, под солнцем, сопки казались как бы застланными коричневым бобриком. Когда Алексей приблизился, они стали мохнатыми и очень пестрыми.

По пути из Москвы, в поезде, Беридзе рассказывал Алексею о Дальнем Востоке, суля много интересного и нового. Действительно, дальневосточная природа поражала с первых же шагов.

Склоны сопки, на которую поднялся Алексей, покрывал низкорослый дубняк. Ржавые большие листья его мертвенно шелестели, колеблемые ветром, но не опадали. Поднимавшиеся над дубняком ветви лиственницы были оголены. Иглистый наряд этого осыпавшегося к зиме хвойного дерева хрустел под ногами. Все не так, как в Подмосковье: листья дуба остаются зимовать на ветвях, а хвойное дерево именуется лиственницей потому, что хвоя с него к зиме опадает...

Алексей спустился в овраг, побродил в высоких, почти в рост человека травах. Они перестояли и звенели, высохшие от солнца, не дождавшись своего косаря. В траве на каждом шагу вспыхивали яркие осенние цветы — желтые, пурпуровые и темно-синие, похожие, на крупные колокольчики. Они смело тянулись кверху, будто ждали не зиму, а лето.

Инженер быстро набрал большой букет невиданных им цветов, очень красивых, но без запаха, и стал выбираться к дороге. Ему попались заросли сухих невзрачных кустиков. Алексей остановился и смотрел на них с жалеющей улыбкой — он уже знал, что это и есть рододендрон, о котором, по книгам Жюль Верна, с детства создалось представление как о сказочно прекрасном растении.

Новинск тоже разочаровал москвича. Столько писали об этом городе — где же он?. Ни высоких красивых зданий, ни правильных линий улиц. Преобладали деревянные постройки. Вместо каменных мостовых и асфальта тянулись плохие грунтовые дороги. Пешеходы шагали по доскам, проложенным под окнами домов. Все главные улицы города начинались от реки и уходили от нее на несколько километров параллельными рядами стандартных построек. Среди них изредка встречались кирпичные здания — грубые большие коробки, лишенные архитектурной отделки.

На почте девушка сказала Алексею с усмешкой:

— Пишут.

Ковшов огорчился: он надеялся получить весточку из дому. С тещей он условился, что она будет писать ему о Зине, как только получит какое-нибудь сообщение. Значит, оттуда ничего нет. Алексей сдал в окошко письмо и телеграмму — лимит в двадцать слов для любого заочного излияния чувств. Про себя Алексей решил писать Зине — в надежде, что его письма и телеграммы из Москвы в конце концов удастся переслать и они все-таки попадут в ее руки.

Девушка за окошком пересчитала слова телеграммы, прочитала их и заинтересованно подняла глаза на Алексея:

— А кому же цветы?

— Никому. Могу подарить вам.

С серьезным лицом он отдал ей цветы, поклонился и вышел из помещения почты. Его собственная телеграмма еще больше разбередила душевную рану. В груди разрасталась боль, почти физически острая. Он остановился посреди дороги и вынул из кармана аккуратно сложенный клочок бумаги.

«Пошла на экзамены. Думай обо мне. Только особенно-то не волнуйся — наверное выдержу. Зина».

Случайно сохранившаяся в ящике стола записка с несколькими словами, найденная по выходе из госпиталя, — как много она значила для Алексея! Он мог перечитывать ее часами. Несчастьем представилось Алексею его пребывание в Новинске, в глубочайшем тылу, в безопасности и безделье.

«Кто ты сейчас? — спрашивал он себя с негодованием.— Кто ты, беспечно прогуливающийся среди мирной природы, когда твоя подруга и товарищи воюют за родину, когда самое родное и дорогое, без чего немыслимо жить — будущее твоего народа, Москва каждую минуту подвергается смертельной опасности?..»

Случилось так, что Беридзе сумел переубедить его в Данилове! Из Новинска уехать труднее, всякая попытка, наверное, будет воспринята Батмановым и Беридзе неверно, враждебно, скандально, они не поймут истинных его побуждений, не поверят, что он просто не может поступить иначе. С другой стороны, ссора с Беридзе может пойти на пользу: Батманов не станет задерживать его, поскольку Беридзе уже отступился...

На повороте Ковшова обогнала, обдав едкой пылью и газом, легковая машина. Немного отъехав, машина остановилась. Когда Алексей поравнялся с ней, сидевший за рулем человек окликнул его и предложил подвезти.

Машина шла на большой скорости, ловко избегая неровностей дороги.

— Вам куда? — спросил шофер.

— К управлению строительства, где начальником Батманов. Известно такое?

Шофер кивнул головой и внимательным быстрым взглядом окинул Ковшова.

— Вас я почему-то не знаю, — сказал он, перекидывая папиросу из одного угла рта в другой. — Никогда не видел.

— Разве вы обязаны всех знать?

— Обязан. Во всяком случае, я запомнил бы вас, если бы хоть раз увидел.

— Вы правы, я здесь всего три дня. Приезжий.

— Из Москвы? Тогда я знаю, кто вы. Инженер Ковшов?

— Почему же именно Ковшов? Нас трое приезжих. Один из троих, действительно, носит такую фамилию.

Шофер бросил папиросу и улыбнулся, золотой зуб во рту сверкнул, как огонек. Взгляд его живых глаз снова скользнул по лицу Алексея.

— Я определил вас по методу исключения. Вы не Батманов.

— А может, Батманов?

— Батманов — человек моего возраста, с такими вот печальными признаками увядшей молодости,— шофер коснулся рукой своего тронутого сединой виска. — Батманов — популярная личность.

— Значит, я Беридзе.

— Какой же вы Беридзе! — засмеялся шофер. — Судя по фамилии, Беридзе — грузин. Вы же русский, к тому же москвич. Вас выдает московский говор и вздернутый русский нос, у Беридзе нос с горбинкой, черная борода. И хотя говорит он чисто, без акцента — все-таки не по-московски.

— Откуда же, однако, вам известно про черную бороду и речь Беридзе? Успели познакомиться?

— Признаюсь: Беридзе и Батманов старые мои знакомые. Три года назад я провожал их с Дальнего Востока на запад. Уже тогда Беридзе носил бороду, а Батманову стукнуло сорок лет. Ну, сдаетесь, товарищ Ковшов?

— Сдаюсь. Вам остается назвать себя — и мы можем считать себя знакомыми.

Машина, подскакивая, проехала по бревенчатому мосточку.

— Не буду называть себя. Догадайтесь сами, — шутливо предложил шофер.

Алексей рассматривал человека за рулем. Серый костюм, свежая, расстегнутая на две пуговицы, серая шелковая сорочка. Черные тусклые волосы мелким каракулем, посеребренные лишь на висках. Темное от загара лицо, чистая улыбка. От улыбки возле глаз собираются лучики, и лицо добреет.

Уловив на себе изучающий взгляд, человек за рулем рассмеялся.

— Хорошую задал загадку?

— Мне разгадать вас трудно, не за что зацепиться. Одно ясно: вы не шофер, хотя отлично ведете машину. Наверное, вы руководящий товарищ, имеющий какое-то отношение к строительству.

Человек за рулем снова засмеялся. Он, по-видимому, любил пошутить.

— Вы в городе были? Понравился вам Новинск? — спросил он после минутного молчания — он выводил машину на дорогу, к зданиям вокзального района.

— Нет, — не задумываясь, ответил Ковшов с некоторым раздражением. — Не понравился. Разве это город? Несколько тысяч одинаковых деревянных домов, вытянутых в шеренги. Ничто не радует глаз, все, по существу, придется ломать, если строить настоящий город. Зря его расхваливали в газетах, ваш Новинск.

Замечания Ковшова заметно не понравились его спутнику.

— Слишком резко, я бы сказал — тенденциозно разделались вы с Новинском. Предубеждение, пожалуй, понятное: вы приехали из Москвы и сравниваете с ней. Я полагаю, мнение о нашем городе у вас скоро изменится. Вы, например, не видели действующих заводов — они сделают честь любым предприятиям в мире — кстати и нефтеперегонного, к которому вам придется тянуть нефтепровод. Вы не видели строящихся заводов. Не видели ни театра, ни Дворца пионеров. Новинск расхвалили справедливо. Города вырастают столетиями — нашему Новинску нет и десяти годиков, он подросток. Вы, молодой человек, избалованы, вам и в голову не приходит сопоставить: что было — и что есть теперь. Разве можно не оценить размаха, с каким строился и будет дальше строиться город после войны? Мы с вами минут пятнадцать едем по диаметру будущего города. Вам неизвестно, что всего несколько лет назад на этих местах нанайцы ставили ловушки на соболей. Эту огромную ровную площадку вырвали у тайги, а ее загнали на тот берег. Вам надо бы посмотреть проект будущего Новинска. Разве прежние градостроители знали заранее, что у них получится?

— Слишком усиленно защищаете Новинск. Вы что, архитектор или заведующий горкомхозом?

— Поживете — узнаете. Я вам еще припомню злое слово о Новинске.

— Не страшно. У вас ничего не выйдет: я собираюсь в обратный путь, на запад.

Машина остановилась около четырехэтажного широкого кирпичного дома управления.

— Я схожу, а вы следуйте дальше по диаметру вашего города. И больше мы, наверное, не увидимся. Спасибо, что подвезли. Прощайте,

Незнакомец рассмеялся.

— Прощайте... прощайте...

Но он тоже вышел из машины и пошел вслед за Алексеем. Тот задержался.

— Вы к нам?

Незнакомец кивнул головой и спросил серьезно, почти сердито:

— Насчет обратного рейса вы к чему сказали? Пошутили или есть такое распоряжение?

— Никакого распоряжения! По собственной инициативе буду изо всех сил добиваться отправки меня на запад. Три дня живу здесь — и три дня у меня уши горят от моего постыдного благополучия.

Они остановились у подъезда.

— Теперь вы мой враг, — сказал незнакомец мрачновато. — Человек, охаявший Новинск и удирающий с Дальнего Востока, мой личный враг.

Алексея осенило.

— Я догадался: вы — Залкинд, секретарь новинского горкома? Мне Беридзе рассказывал про вас. Его вы тоже однажды объявили своим личным врагом.

Лицо Залкинда просветлело:

— Рассказывал про меня Беридзе? Значит, не забыл. Ну, с ним я больше не враждую: он вернулся. А вам — беспощадный враг. Между прочим, учтите, со вчерашнего дня я не только секретарь новинского горкома, но и парторг строительства.

Вечером Ковшов написал рапорт Батманову. На двух страницах инженер настойчиво доказывал, что должен безотлагательно вернуться на запад. Вручив бумагу секретарю начальника строительства, Алексей приготовился ждать ответа.

Комнаты общежития выходили в коридор. Комната Алексея оказалась самой крайней. Комендант распахнул перед ним дверь.

Железная кровать с тощим матрацем, плоской подушкой и серым солдатским одеялом. Больничного типа тумбочка. Маленький стол, два стула. На стене — портрет Димитрова, на столе — кабинетная черная лампа, изогнутая вопросительным знаком. На окне — полуспущенная штора из синей светомаскировочной бумаги.

Зашли в комнату вдвоем, и стало тесно. Комендант с сомнением посмотрел на Алексея и удивился его словам:

— Роскошно... Больше мне ничего не надо.

Новый жилец с полотенцем прошел по коридору, тускло освещенному единственной лампочкой. Открыл крайнюю дверь: увидел большую кухню — грязную и неудобную, какие часто встречаются в коммунальных квартирах. В широком тамбуре нашел умывальник — два железных корыта — одно над другим. Из верхнего торчали вниз соски. Стараясь не громыхать, Ковшов умылся.

Не все жильцы спали. С шумом распахнулась входная дверь, вошла девушка в кожаной куртке и сапогах. Она не очень-то соблюдала тишину и, отпирая свою комнату, напевала: «Спят курганы темные...»

— Тише! Люди спят кругом, а не курганы, — сказал Алексей.

— Ой! Я вас не заметила. Вы новый истопник?

— Новый жилец, заинтересованный, чтобы здесь было тихо ночью.

Она подошла к нему, приглядываясь с любопытством.

— Значит это для вас готовили утром комнату? Комендант сказал — для нового главного инженера или его заместителя. Вы и есть?

— Признаюсь.

— Я ругала коменданта. Вам дали холодильник вместо комнаты. Сейчас — и то прохладно, а каково будет зимой? В ней только овощи хранить, живой человек не выдержит. Вы отказывайтесь, пусть дают другую.

Ковшова обрадовало нарушение его тягостного одиночества, он с удовольствием слушал болтовню девушки. Она на минуту забежала к себе и вернулась без кожаной куртки, в легкой шелковой кофте. Поправляя волосы, она закинула голые по локоть полные руки за голову и опять принялась уговаривать его.

— Сейчас освободится много жилой площади. Говорят, новый начальник строительства решил всех нас разогнать. Управление почти целиком упаковалось и собирается уезжать со старым начальником.

— Вы не умеете потише разговаривать? — спросил Алексей.

— Зачем потише? У нас привыкли не стесняться. Часов в шесть утра убедитесь сами: никто не будет говорить «потише». Вон напротив живет Гречкин, начальник планового отдела. У него четверо детей, и они никогда не орут поодиночке — обязательно хором. Но не это самое страшное. Самое страшное — Лизочка, супруга Гречкина. Она маленькая, худенькая, но у вас всегда будет звенеть в ушах от ее крика.

Девушка заочно познакомила Ковшова с жильцами. Не спросив разрешения, вошла в комнату инженера, оглядела ее критически и осталась недовольна.

— Сыро. Вымыто плохо, смотрите, какие потеки у плинтусов. Обстановка случайная, хлам. Матраца, считайте, нет, вместо него положили лист папиросной бумаги. На нем спать нельзя, заболят бока.

— Можно спать, вполне, — решил Ковшов. — Тем более, мне не придется особенно-то нежиться в постели.

Девушка закончила осмотр комнаты и перевела взгляд на инженера, глаза у нее были большие и ласковые.

— Вы, наверное, холостяк и привыкли жить впопыхах да в сухомятку?

— Я женат, правда недавно.

Она изумленно посмотрела на него и заливисто рассмеялась.

— Молодую оставили дома? Мило!

Инженеру не понравился поворот в разговоре, он сразу потерял интерес к болтовне девушки. Она заметила эту перемену и ушла, пожелав спокойной ночи.

Спать не хотелось. Алексей приник лбом к холодному стеклу. На улице было светло, как днем. Фосфорный неживой свет луны заливал барачного типа постройки и великое множество пней, оставшихся как следы тайги, оттесненной с площадки. Правее, за последним бараком, блестел величавый Адун. Где-то неумолкаемо выла и визжала циркульная пила, иногда она плакала, как женщина.

Тоскливые мысли вновь толкнулись в голову. Днем пришло письмецо от брата. Митенька, восемнадцатилетний паренек, писал из военной школы, что учится бить немца и скоро пойдет на фронт. В этих нескольких фразах прозвучал для Алексея горький укор.

Одиночество Ковшова нарушил Беридзе. Алексей вскочил, смущение и радость отразились на его лице: размолвка с товарищем тяготила его, он чувствовал себя виноватым.

— Пришел ругать тебя и бить, — сказал Беридзе и, подойдя к товарищу, неловко, сбоку обнял его.

Главному инженеру тоже не понравилась комната Ковшова.

— Я слышал, стены покрываются льдом. И мрачная она какая-то. Тоску нагоняет. Ты перебирайся ко мне, у меня тепло, и хозяйка заботливая.

— Спасибо. Я буду пока жить здесь, меня комната устраивает.

— Ты и в самом деле решил добиваться возвращения в Москву? — в упор спросил Беридзе.

— Да, — коротко ответил Алексей. Он понял, зачем пришел к нему Беридзе. — Тебе Батманов сказал? Отпускает он меня или нет?

— Батманов ничего не говорил о тебе. Ты успел к нему обратиться?

— Вчера я подал ему рапорт.

— Эх, зря! — сказал Беридзе с досадой. Он явно расстроился и начал расхаживать по комнате: три шага вперед, три шага назад. — Ты, Алексей, человек взрослый, у тебя своя голова на плечах, но по-дружески скажу тебе: напрасно затеял волынку. Ты еще не включился в работу, вот и мечешься. Вздор. Надо подавить в себе это настроение.

Ковшов сидел на низкой кровати, склонив голову. Беридзе едва удержался, чтобы не подойти и не погладить его по русым волосам.

— Неудобно перед Батмановым, голубчик. Ему трудно сейчас: организационный хаос, люди в разброде. Мы приехали вместе с ним и теперь — главная его опора. И вдруг рапорт: «Прощайте!» Смахивает на удар в спину.

— Слишком красиво изображаешь, Георгий Давыдович. Начальнику не придут в голову такие тонкости. Я для него маленький человек, он вполне без меня обойдется.

— Понятное дело, обойдется. Но согласится ли обойтись — не знаю. Во всяком случае, он не отнесется к твоему рапорту равнодушно. Ты и меня ставишь в неудобное положение — я за тебя ручался. Предвижу неприятности.

Постучав, в комнату зашел Залкинд. На нем было легкое летнее пальто. Он внимательно огляделся.

— Помирились? — спросил парторг у Беридзе, присаживаясь на кровать, рядом с Алексеем. — Напрасно. Что до меня, я не собираюсь с ним мириться.

— Слышал? Он успел подать письменный рапорт начальнику строительства, — сказал Беридзе.

— Тем хуже для него. — Залкинд положил руку на плечо Алексея. — Вам потом самому станет неудобно, вы пожалеете об этом рапорте.

— Почему? — раздраженно спросил Алексей. — Я не путевку прошу на курорт.

Залкинд подпер голову обеими руками.

— Некоторые люди у нас здесь рассуждают так. Мол, на карту войны поставлено все, страна напрягается до предела, на учете каждый человек и каждый патрон. Между тем, на Дальнем Востоке бездействуют крупные вооруженные силы. Надо немедленно снять их отсюда и бросить на запад. Дальневосточные дивизии хорошо обучены и оснащены — они помогут остановить фашистов. Если японцы воспользуются этим и оттяпают у нас Дальний Восток — не беда, обойдемся без Дальнего Востока. Нам де города, села и земли ближней России милее и дороже неуютных дальневосточных пространств. Как вы расцениваете этакое рассуждение?

— Рассуждение гнусное! Я бы с такими рассуждателями не стеснялся.

— Правильно и патриотично! — одобрил Залкинд. — Каждый камень и каждая пусть захудалая речка — все дорого родине. Будь мы просто потомки Ермака и Пояркова, и то не имели бы права отдавать ни одной песчинки Дальнего Востока. Кстати, тут каждая песчинка золотая. А мы не только потомки Ермака, мы — наследники Ленина, советские люди, мы дали этому краю новую жизнь.

— Спрашивается: при чем здесь инженер Ковшов? — спросил Алексей.

— Инженер Ковшов, патриотично осудив антипатриотические высказывания, на деле согласен отдать японцам весь Дальний Восток. Ему дорога одна Москва.

Алексей поднял брови.

— Может быть, я уже отдал японцам Дальний Восток?

Залкинд оставил его замечание без внимания.

— Незачем говорить о роли тыла в войне, — продолжал он. — Все мы знаем: устойчивость и работоспособность тыла значат столько же, сколько и сама армия. Что такое тыл? Заводы, колхозы, разные строительства, сотни и тысячи больших и малых учреждений государства, перестроенных на военный лад...

— Очень интересно, — улыбнулся Алексей. — Правда, немного похоже на очередную статью из местной газеты. Вы полагаете, мне не ясны столь популярные истины?

— Вы огорчили меня и Беридзе нежеланием понимать некоторые популярные истины. Нефтепровод наш участвует в войне в той же мере, как завод боеприпасов или танковая дивизия. Строительство нефтепровода имеет прямое отношение к вооруженным силам Дальнего Востока. Вы возмущаетесь людьми, предлагающими снять армию с дальневосточных границ. Почему же на деле вы поддерживаете их, отрицая необходимость нефтепровода для войны?

Ковшов встал, протиснулся между столом и кроватью и сел у столика в углу, напротив Беридзе. Тот молча играл перочинным ножом с целым набором инструментов — от консервного ножа до шила.

— Ничего не отрицаю. Просто вижу, что невозможно построить его так быстро. Следовательно, ему не придется участвовать в войне.

Залкинд взял из рук Беридзе перочинный нож и стал внимательно открывать предмет за предметом.

— Ваши слова ничего не весят. Вы не имеете представления об общем плане войны, не знаете ни ее ресурсов, ни сроков. Конечно, мы тоже знаем не все. Все знают только наши большие руководители в Москве. Они и решают. Перед ними стоял вопрос о нефтепроводе, один из миллиона вопросов. Грубский доказывал: построить за год нельзя. В Москве с ним не согласились. Нефтепровод нужен для войны, отказаться от него невозможно. Отсюда решение: выполнить стройку за год. Это равно приказу — стоять насмерть и сделать невозможное. Отсюда смена руководства на строительстве... Теперь оно в надежных руках. Вам не приходилось в свое время читать очерк в «Правде» про Батманова и Беридзе: «О людях, которые умеют делать невозможное»?

— Не помню, — сказал Алексей.

— Был такой очерк в свое время, — с гордостью подтвердил парторг. — Меня очень обрадовало решение Совнаркома о форсировании строительства. В этом я увидел еще одно проявление нашей силы. Подумайте: если нефтепровод, отстоящий от фронта на несколько тысяч километров, нужен и занимает в войне определенное место, хотя и поспеет только через год, то какая мудрость предвидения заложена в общем плане войны с фашистами!

— Я все понимаю, признаю, со всем согласен! — воскликнул Алексей, вскакивая. — Но вы-то можете меня понять или нет? Я хочу на фронт, туда, где сейчас труднее всего! Нас учили с детства, и на школьной скамье, и в комсомоле: не прятаться от трудностей, быть там, где опаснее всего.

— А разве вас не учили, кроме того... дисциплине? В конце концов, нужно или нет подчиняться старшим товарищам? — жестко спросил Залкинд. — Разве не учили тому, что нельзя себя выделять из общего? Если не учили, тогда и на фронте вы будете рассуждать: «Это не участвует в войне, а это участвует, это важное, это мне подойдет а это не подойдет». Или мы для вас не старшие товарищи? Мне Беридзе говорил, будто фронт опалил вас. Честно признаться — незаметно. Советую хорошенько обдумать то, что мы вам говорим...

Залкинд вернул Беридзе нож и поднялся. Встал и главный инженер. Алексей прислонился спиной к стене, чтобы дать им пройти. Проходя, Залкинд нажал на него плечом и засмеялся:

— Приперли парня к стенке в прямом и переносном смысле!

— Чего вы хотите от меня, старшие товарищи? — спросил Алексей.

— Чего мы хотим от него, Георгий Давыдович? Скажи ему.

— Мы хотим, голубчик, чтобы ты перестал думать об отъезде. Я ведь очень рассчитываю на твою помощь, пора влезать в работу по уши. И еще соображение. Твой отъезд плохо повлияет на управленцев. И без того неспокойно. С Батмановым я улажу: возьму у него рапорт, и тебе не придется с ним объясняться...

Алексей внимательно посмотрел на поздних гостей:

— Не надо брать рапорт, я не боюсь объяснений. Сам, если надо, поговорю с начальником строительства.

— Это полезно, — усмехнулся Залкинд, видимо представив себе предстоящий разговор, и, ткнув Алексея пальцем в живот, вышел. Минуту постояв, за ним последовал Беридзе.

Под жалобный визг и стоны маятниковой пилы Алексей начал укладываться на своей жесткой постели.

Глава четвертая. Все хотят уехать

В солнечный, чистый и свежий день, какими богат Дальний Восток осенью, Беридзе и Ковшов первый раз пролетели в самолете над трассой. Она проходила по правому берегу реки, лишь в отдельных местах немного отступая от нее.

Сверху Адун еще больше ошеломлял своим широким разливом. Сплошной водный поток, открывавшийся взгляду на земле, распадался, если смотреть на него сверху: река двоилась, троилась и множилась в несметном числе заливов, протоков и рукавов. Они блестели, мерцали, искрились под солнцем.

По обе стороны реки, на сколько мог видеть глаз, простиралась тайга — величайшее нагромождение растительности. В ее безграничных дебрях суровые северяне — лиственница и голубица — жили в теснейшем соседстве с нежными детьми юга — бархатным деревом и виноградом, и хозяин тропических джунглей — тигр охотился за северным оленем.

Можно было подумать, что нога человека еще не ступала в этих диких местах. Но вот внезапно открылось первое селение с аккуратной линией домиков и свежей желтизной нив. Вскоре селения — обжитые и веселые с виду приюты людей у реки — стали проноситься под крылом самолета все чаще.

Трасса дважды пересекала Адун — под Новинском и у небольшого города Ольгохта, тоже стоящего на реке. Чуть ниже этого места река и трасса расставались: Адун величаво уходил вправо, трасса поворачивала налево, на север. Она приближалась к морю, тянулась побережьем до мыса Чонгр. Здесь — в самом узком месте — нефтепровод должен был пересечь бурный двенадцатикилометровый Джагдинский пролив и на мысе Гибельном выбраться на остров Тайсин. Нефтепромыслы находились в северной оконечности острова, в районе города Кончелан — к нему и должны были строители проложить нефтепровод.

Георгий Давыдович остался доволен осмотром. Несколько лет назад он исходил берега Адуна с изыскательской партией — и теперь, с высоты птичьего полета, узнавал знакомые места. У него рождались какие-то мысли, он еще не высказывал их, но многозначительно грозился двинуться в наступление на Грубского.

Выбравшись из самолета, севшего на маленьком аэродроме за березовой рощицей, неподалеку от управления, главный инженер кинулся в кабинет и, что называется с ходу, погрузился в синие глубины чертежей, бормоча под нос стихи Маяковского — он любил их и помнил во множестве:

Но оказывается:

Прежде, чем начать петься,

Долго ходят, размозолев от брожения...

На Алексея полет над трассой произвел удручающее впечатление. Он не обратил внимания на роскошный наряд красавицы-осени, недосуг было любоваться ею. Инженер старательно высматривал признаки жизни строительства. Увы, она обнаруживалась едва-едва: просекой в тайге, вырубленной далеко не повсюду, кое-где пробитой дорогой, опять сменявшейся десятками километров бездорожья, палатками или свежесрубленными постройками на участках. Трасса, как целое, существовала лишь в воображении изыскателей-проектировщиков, в их чертежах и расчетах.

Алексей с испугом сказал главному инженеру:

— Ведь ничего же нет на трассе, почти голое место!

Беридзе, хоть и настроенный бодро, не смог его утешить.

— Положение хуже, чем ты думаешь, Алеша, — сказал он, скаля в улыбке белые зубы, обрамленные черными усами и бородой. — На мой взгляд, у нас нет и трассы. Придется искать новую. Выходит, мы с тобой обозревали с высоты бросовую работу.

После памятного объяснения с Залкиндом в общежитии Алексей все еще ждал ответа Батманова на свой рапорт, однако перестал надеяться на отъезд. Заботы о строительстве все больше и больше осаждали его. Он удивлялся спокойствию Батманова и Беридзе.

— Сколько времени Батманов будет заниматься приемкой? — возмущался Алексей. — Нетороплив ваш хваленый начальник. В управлении все смешалось — и кони, и люди. Ничего не добьешься. Старое начальство почему-то не уезжает, во все вмешивается. Новое начальство созерцает происходящее, выжидает чего-то и не берет власти!

Беридзе и Ковшову не терпелось активно вмешиваться в дела. Работа над проектом требовала устранения Грубского, реорганизации производственного аппарата, перестановки людей.

Батманов одернул инженеров:

— Не торопитесь, дайте мне сначала принять хозяйство.

Выехать на трассу он им не разрешил, даже рассердился:

— С чем появитесь на трассе, товарищи инженеры? Очень вы нужны там с пустыми головами и голыми руками! На каждом участке на вас обрушат тысячи вопросов, а вы не сумеете их разрешить. Самое высшее образование не поможет, вы не способны еще распоряжаться — не готовы. Неизбежно начнете путать, а путаницы там и без того много. Пущу вас на трассу и поеду сам только после тщательной подготовки. Поймите: самое главное в первой, организационной стадии любого строительства — работа управления, штаба.

Единственное, во что решительно и сразу вмешался Батманов, была отгрузка материалов, оборудования и продовольствия и доставка их по воде на остров и в другие отдаленные пункты строительства. К бухтам острова и причалам таежных материковых участков не существовало иных подходов, кроме водных. Требовалось в немногие дни до ледостава на Адуне завезти на трассу возможно больше грузов, чтобы потом меньше мучиться с перевозкой их по зимнему пути. И Батманов налег на Сидоренко, бывшего начальника строительства, заставляя его по нескольку раз в день ездить на пристань, где грузились баржи и пароходы, ругаться по телефону с управлением речного пароходства, посылать десятки телеграмм в краевой центр — город Рубежанск, и Кончелан — город на Тайсине.

В остальном Батманов как будто и впрямь выказывал медлительность. Беридзе оправдывал ее и беспрекословно подчинялся его указаниям. Алексея удивляло такое, не свойственное главному инженеру, смирение.

— Ты судишь по первым впечатлениям, а я его давно знаю, — мягко говорил Беридзе. — Я привык подчиняться ему с полуслова потому, что верю ему, и он ни разу не оказался ниже моей веры... Ты присмотрись к нему получше, и тоже перестанешь брюзжать: он человек системы и действует всегда с большим смыслом. Может быть, подчас приятнее, если начальник носится запыхавшись и, тараща глаза, кричит зычным голосом, отдавая распоряжения направо и налево. Батманов — серьезный человек и не признает подобных свето-шумовых эффектов.

Беридзе был прав. Центр вмешался в положение дел на строительстве, дал новую установку и сменил руководство. Остальное полагалось сделать его новым хозяевам. И Батманов правильно понимал свою первую задачу: она сводилась к перевооружению людей, к подготовке их к большим трудным делам. Нельзя было и помыслить о полной замене старого коллектива новым — кто бы прислал сюда столько людей для замены? Оставалась одна возможность: создать новый коллектив из старого. Это было куда сложнее, чем если бы все начинать сначала. Батманову предстояло быстро разобраться в людях и решить их судьбу.

Болезнь коллектива заключалась в его несоответствии обстановке войны. Люди знали: где-то, очень далеко от них, идет война. Они знали, во имя чего она идет, тревожились и волновались, жадно слушали радио, собирались у карты, обсуждая прочитанное и услышанное. Но они не знали самого главного: какое место в войне должен занять каждый из них. Жизнь на стройке продолжалась почти по мирному распорядку и мирным нормам.

Прежние руководители строительства не сумели пойти впереди людей и повести их за собой. Задание — втрое ускорить постройку нефтепровода — было их первым испытанием в войне, они же стали его оспаривать. Проект мирного времени, рассчитанный на три года, продолжал оставаться законом на строительстве. Им казалось невозможным отменить его, так как он составлялся годами; на разработку нового проекта ушло бы, по крайней мере, не меньше года.

И, главное, прежние руководители не верили, что строительство, столь отдаленное от фронтов и долгосрочное, может понадобиться государству немедленно. Они ждали: вот-вот Москва доберется до них, снимет с нефтепровода и приобщит к действительно неотложному военному делу.

Назначение нового руководства внесло замешательство. Люди растерянно жались к старому начальству, и многие неприкрыто выражали неприязнь к приезжим. Натолкнувшись на очередное препятствие, Ковшов возмущался:

— Что он смотрит, начальник! Разогнать поскорее эту компанию! Они тут заплесневели. Такие сотруднички хуже наших союзников на Западе!

— Не горячись, Алеша, — успокаивал его Беридзе, — не спеши. Куда спешишь? Времени хватит и еще останется, вот увидишь! Заплесневелых предоставь Василию Максимовичу и Залкинду.

Работники управления повели себя по-разному. Начальник планового отдела. Гречкин, не дожидаясь вызова, сам пришел к Батманову. Коротко отрекомендовавшись, он открыл папку и начал деловито докладывать о состоянии работ на строительстве. Батманов, в свою очередь, принял доклад с таким видом, словно много раз уже слышал Гречкина.

— За последнее время прироста капиталоотдачи у нас почти нет, — заключил Гречкин, показывая карандашом на разложенные перед Батмановым сводки. — В таких случаях мы, экономисты, делаем вывод о банкротстве организации. Люди получают деньги, едят, пьют, что-то делают, копошатся, а толку нет. Строительство зашло в тупик.

— У вас данные свежие? — спросил Батманов, рассматривая сводки.

— Честно говоря, данные старые, с бородой. Я получаю их почтой. Доставляют их как удастся, даже на собаках. Сразу же хочу и пожаловаться. Нельзя без проволочной связи! Главный инженер, бывший, почему-то считал, что провод нужен только мне для получения сводок с трассы. Сам он умудрялся обходиться без всякой связи.

Батманов, предугадывая характер ответа, спросил:

— Вы, очевидно, тоже собираетесь уезжать отсюда?

— Если прогоните — уеду, — не задумываясь, ответил Гречкин.

Начальник строительства с интересом приглядывался к нему. У не знающих его людей Гречкин вызывал улыбку. Малый рост и короткие толстые ноги плохо сочетались с крупным торсом и большой головой. Чуть одутловатое лицо с мясистой шишкой у подбородка было некрасиво. Говорил Гречкин многозначительно, по-волжски окая и широко раскрывая зелено-желтые кошачьи глаза.

— У вас есть дети? —спрашивал Батманов.

— Четверо.

— Когда же вы это успели? Вам вряд ли больше тридцати лет.

— Тридцать пять. Не умею, товарищ начальник, отказываться от детей. Появляются друг за дружкой, куда их денешь.

— Из-за детей, значит, не хотите уезжать, — решил Батманов. Его слова прозвучали, как упрек.

— Ничего нет удивительного. Дети — не котята,— сказал Гречкин с некоторой обидой. — С ними ездить из конца в конец нелегко. Один у меня пропал эдак в дороге: простудился, поболел — и помер. Но если надо — я не побоюсь подняться со своей семьей. Ребята у меня крепенькие, а Лизочка, жена моя, привыкла путешествовать. Просто обидно уезжать отсюда не солоно хлебавши. Сроду не приходилось покидать незаконченную стройку. На Дальнем Востоке я на двух стройках работал и за обе спасибо от правительства получил. — Он прищурился на Батманова и наивно спросил: — Ну, а теперь-то пойдут наши дела или нет?

— Думаю, пойдут, — улыбнулся Батманов. — Награды имеете?

— Две медали — «За трудовое отличие» и «За трудовую доблесть».

Василий Максимович представил себе медали на просторной груди Гречкина и снова улыбнулся.

— Условимся с вами так, — встал Батманов. — Вы познакомите меня с работниками вашего отдела: хочу посмотреть, что за люди. С докладом о ходе работ будете приходить каждый день с утра. Переделайте эти простыни, тут три пуда цифр. — Батманов, как бы взвешивая, поднял пачку таблиц с данными выполнения плана. — Надо их упростить, сделать лаконичными и умными. Продумайте ваши ежедневные информации: в них нет делового анализа, а он должен быть. Позднее мы организуем диспетчерскую службу. Полагаю, она будет в ваших руках. У меня, вообще, есть соображения, как расширить круг обязанностей отдела. Конечно, подойдем к этому постепенно... Сейчас — вы совершенно правы — самое неприятное в том, что нет связи. Нужна она дозарезу. Без нее мы слепы и глухи. Я привык, чтобы у меня вот здесь, — он звучно хлопнул ладонью по настольному стеклу, — стоял селектор. Я должен все время слышать трассу и иметь возможность разговаривать с ней в любую минуту.

Василий Максимович протянул руку на прощанье, плановик схватил ее с воодушевлением. Рукопожатием как бы скреплялась их договоренность о сотрудничестве.

В приемной начальника сидели вызванные к Батманову сотрудники. Скрывая за шутками смущение и неуверенность, они поглядывали на дверь в кабинет, устроенную в виде шкафа.

— Ну, как?— спросил один из них появившегося Гречкина. — Почему вспотел-то, жарко?

Гречкин насмешливо посмотрел на них, вытаращил глаза и сказал таинственным шёпотом:

— Мне-то ничего, я от удовольствия потею. А вам будет холодно. Замерзнете. Ваше дело труба. Дал бог начальника — бритва! Сам намыливает, сам бреет...

Он ничего больше не добавил и, пряча улыбку, косолапо зашагал в больших и неаккуратных своих сапогах.

Батманов вместе с Залкиндом вызывали начальников отделов со всеми их людьми. Сначала начальники отделов докладывали о работе коллектива, потом каждый из сотрудников рассказывал о своей работе. Им задавали вопросы, казавшиеся странными и неделикатными; эти вопросы вызывали улыбку или краску на щеках.

Беридзе, забегавший к начальнику строительства, смеясь передал Ковшову содержание разговора Батманова с одним из начальников отдела:

— Наглый малый, надувшийся, как мяч, от избытка собственного достоинства. За три минуты он сжался до нормального размера. Василий Максимович узнал, что он шофер по специальности, и говорит: «Я еще не совсем принял дела, но едва приму, тотчас восстановлю справедливость: дам вам машину и пошлю на трассу. Плохим начальником может быть всякий, а хорошего шофера надо искать. Доставайте пока из-под спуда свои права и готовьтесь к выезду».

Георгий Давыдович вспомнил:

— Да, он велел прислать тебя. Иди к нему, Алексей.

Ковшов, пока спускался по лестнице с третьего этажа на второй, обдумывал речь в защиту своего рапорта. Защищать рапорт, однако, не пришлось. Батманов сухо ответил на его приветствие и сказал:

— Мы с товарищем Залкиндом знакомимся с людьми. Посидите, послушайте.

Начальник стоял у балконной двери, в потоке солнечного света, ломившегося в кабинет сквозь стекло двери и через все четыре окна большого кабинета. Залкинд сидел за длинным столом для заседаний, приставленным к письменному столу. Он молча указал Алексею место возле себя.

— Зовите, кто там следующий, — сказал Батманов секретарю.

Вошел высокий человек с худым лицом.

— Инженер Филимонов, — скупо проронил он.

— Вы в каком отделе работаете? Почему пришли один, где остальные сотрудники? — спросил Батманов.

— Я ни в каком отделе, сам по себе. Должность называется — инженер по транспорту. Подчинен непосредственно главному инженеру.

Филимонов отвечал с видимой неохотой.

— Когда окончили институт?

— В тридцать восьмом.

— Прямо из института на Дальний Восток?

— Да. Работал на строительстве дорог в качестве инженера-механика.

— Откуда родом?

— Из Донецкого бассейна. — Филимонов усмехнулся: — Все эти сведения имеются в анкетах отдела кадров.

— Вам неприятно отвечать? — живо отозвался Василий Максимович. — Пока я задавал вам предварительные вопросы, не обидные ни по форме, ни по существу. Дальше я хотел бы задать вам обидные вопросы. Кое о чем мне нужно договориться с вами с самого начала. Сидоренко передал мне вашу просьбу, но я не намерен отпускать вас на запад. Будем продолжать разговор?

Филимонов пожал плечами. Батманов бросил быстрый взгляд на Ковшова — тот сидел, склонившись над столом.

— Вы сказали: «Должность называется инженер по транспорту». У вас есть другая точка зрения на эту должность? Ответьте мне на такой неделикатный вопрос: чем вы занимались на строительстве с начала войны?

У Батманова была манера вести беседу, не отрывая пристального взгляда от лица собеседника. Он не имел обычной для многих начальников нелепой привычки разговаривать с людьми рассеянно, копаясь в бумагах.

— Трудно ответить на ваш вопрос, — сказал Филимонов. — Надо либо сказать два-три слова, для отговорки, либо сказать многое.

— Дело ваше. Отвечайте по своему разумению. Не буду скрывать, меня больше устроит, если скажете многое.

Филимонов, помолчав, высказался откровенно и резко, без оговорок и всяких попыток оправдываться. Начальник внимательно слушал, подперев голову рукой. На столе дважды прозвенел телефон, начальник не поднял трубки.

Батманов мало сидел за письменным столом. Чаще он расхаживал по кабинету либо пристраивался где-нибудь сбоку. Видимо, огромный стол с тяжелым мраморным чернильным прибором, изображавшим группу львов, рассыпавшихся по скалам, мешал ему. Сейчас он поднялся с кресла и пересел ближе к Залкинду и Ковшову.

— Я сделаю вывод из ваших слов, хорошо? — спросил Василий Максимович у Филимонова и, после паузы, продолжал, чуть меняя голос: — «Я недоволен своей работой на строительстве. Во время войны хочется работать больше и лучше. Но я не знаю, стоит ли заниматься нашим строительством? Здесь с первых дней войны ждали команды о его консервации, ждал и я. Существую я здесь по инерции, вместе со всеми. Моя несостоятельность есть часть несостоятельности коллектива. Я честно просился отпустить меня на фронт и прошусь сейчас». Всё?

— Пожалуй, все, — согласился Филимонов. Он побледнел, разговор взволновал его. — Если я рассудил неправильно, то мне все-таки не ясно: где начинается моя ошибка и где ее конец?

— Я вам помогу найти начало и конец ошибки, — пообещал Батманов. — Не на словах. Вести разговор на отвлеченные темы больше не будем.

— Вы оставляете меня на строительстве, так вас надо понимать?—решил Филимонов. — Что я должен делать?

Начальник поднялся, встал и Филимонов. Василий Максимович прошелся до окна и обратно. Зеленая ковровая дорожка скрадывала звук его шагов.

— Предполагаю изменить кое-что в структуре управления, в частности — организовать новый большой отдел: автомобильно-механический. Как вы считаете?

— Правильное решение, безусловно, — сразу согласился Филимонов.

Батманов и Залкинд переглянулись.

— Мне передавали, что вы одно время настаивали на создании такого отдела.

— Настаивал. Нефтепровод нельзя построить, не пробив сначала дорогу в тайге и не наладив транспорта. Прежде чем сваривать трубы, их надо развезти по трассе и растянуть в нитку. У нас много автомашин и механизмов, но они беспризорны. Так называемый инженер по транспорту в единственном числе мог справиться лишь со статистикой и отчетностью. Мне не удалось доказать руководству элементарных вещей.

— Почему? — поинтересовался Залкинд.

Филимонов смутился:

— Мое предложение расценили как попытку создать отдел для себя и продвинуться по должности. Начальник строительства мне сказал: «Я повышу вам оклад без увеличения штата, зачем без толку плодить отделы?»

— Придется вам создавать отдел и руководить им. Нельзя оставлять автомобильный транспорт и механизмы без хозяина, — сказал Батманов. — Я решил назначить вас начальником нового отдела.

Филимонов переменился в лице, продольные морщины на его щеках и у рта обозначились резче.

— Я ничем хорошим себя не проявил. Хватит ли у меня пороху, не подведу ли? Дело большое, лучше мне быть рядовым работником в отделе.

Василий Максимович обошел длинный стол и приблизился к инженеру вплотную.

— В анкетах отдела кадров, к которым вы меня отсылали, говорится, что вы руководили автотранспортной конторой. Есть там и другое: вам пришлось заниматься механизацией на одном из строительств.

Инженер сделал движение рукой, но Батманов предупредил его возражение:

— Хотите сказать: здесь в сто раз крупнее масштаб? Человек и должен идти от меньшего к большему. Скажу не таясь: спрашивать буду с вас здорово. Зато предоставляется возможность наверстать упущенное.

— Я подумаю, — сказал Филимонов.

Батманов негромко рассмеялся. Улыбка красила его, строгое лицо Василия Максимовича сразу менялось, становилось каким-то домашним.

— Не поняли меня, товарищ. К вопросу о вашем назначении я не собираюсь возвращаться. Вам думать об этом нечего: считайте себя назначенным. Думайте теперь о том, как бы побыстрее собрать вокруг себя отдел.

Филимонов посмотрел на Батманова, на Залкинда, на Ковшова — они выжидательно следили за ним — и сказал добродушно:

— Поворот на сто восемьдесят градусов!.. От жены попадет теперь! Она уже успела распродать кур и кухонную утварь.

Все засмеялись. Филимонов ушел, сосредоточенный и серьезный.

В кабинет звонили по междугородному телефону. Батманов подошел к аппарату. Прислушавшись к его репликам, Залкинд сказал:

— Звонят из Рубежанска. Либо из крайкома партии, либо уполномоченный Государственного Комитета Обороны.

Батманову пришлось кричать в трубку. Это давалось ему с напряжением, голос на высоких нотах спадал.

— Ему на выборах в Верховный Совет республики пришлось много выступать перед избирателями, — сказал Залкинд. — На городской площади говорил, в вагоноремонтном заводе тоже, на строительстве моста, на рыбалке. Сильный мороз был — сорвал начальник голос.

— Зачем вам приезжать сюда? Разберусь сам! — кричал Батманов. — Приемка идет к концу. Чем скорее он уедет, тем лучше. Я говорю, тем лучше, если он уедет поскорее. Стесняет он меня, не могу же я затевать с ним мышиную возню по пустякам! Он ждет указания из Москвы. Ждет, говорю, указания — куда ехать. Есть указание? Прошу тогда телеграфировать в его адрес.

Телефонный разговор затягивался. Покраснев от усилий говорить громче, Батманов сообщал об отгрузках материалов и продовольствия на участки. При этом он нетерпеливо постукивал обручальным кольцом по настольному стеклу.

Ковшов, придирчиво присматривавшийся к нему, давно уже заметил это кольцо.

— Вам не кажется странным сей устаревший символ брака у коммуниста Батманова? — спросил он Залкинда. — Неужели начальник обвенчался в церкви?

— У него это кольцо не связано с церковным обрядом. Ему много приходилось жить врозь с женой, часто расставаться, и однажды они условились носить кольца. Батманов шутит, что это помогает им думать друг о друге. Шутит и не снимает.

— Семья у него была в Крыму, кажется, — вспомнил Алексей. — А где они сейчас? Крым отрезан...

— От Анны Ивановны нет никаких известий. Батманову никак не удается выяснить — выехали они или остались. Надежда на то, что Анна Ивановна — женщина энергичная и сумеет выбраться.

Алексей с невольной симпатией взглянул на Батманова.

— Как вам понравился Филимонов? — спросил Залкинд.

— Он сразу окажется на своем месте, и никто не услышит от него ни слова жалобы, — убежденно ответил Ковшов. — Таких, однако, мало в аппарате. Тут больше зубры, вроде Грубского или начальника снабжения Либермана. Зря Батманов возится с ними. — Мрачновато хмурясь, Алексей пошутил: — Связать бы их одной веревкой — и в Адун, что ли. Пусть станет меньше народу, зато воздух очистится.

— Утопить в Адуне? — спросил Залкинд. — Расточительно!

— Во время войны отношения между людьми обнажились. Человек сейчас, когда от него требуется все, что он может дать, проявляется в своем настоящем виде, — сказал Алексей. — Сейчас строже надо подходить к людям. Признаюсь, не все меня радует здесь. Есть мелкие люди. Прожили в стране социализма четверть века, а социалистического в них что-то маловато. Не вижу ничего социалистического в Либермане. Или — Тополев. Я обрадовался, когда узнал, что он работает здесь. Крупный инженер, нам в институте в пример его приводили. А на деле, смотрю — явный саботажник. Без толку прожил старик среди нас столько лет.

Залкинда удивили слова инженера. Он перестал прислушиваться к телефонному разговору Батманова и внимательно посмотрел на Алексея.

— Все свалили в кучу без разбора! Придется теперь сортировать. — Залкинд глубоко затянулся и выпустил облако дыма. — Человек сейчас проявляется резче, это верно. Происходит, скажем, эвакуация города. И какой-нибудь коммунист и начальник, вернее человек, считавшийся коммунистом и начальником, удирает из города первым, набив персональную машину разной мелкой собственностью, тогда как под бомбежкой остались женщины и дети. Такой человек не коммунист и не начальник, он хуже врага. Ему удалось приспособиться, двадцать пять лет он прятал свое подлое нутро и обнаружил его лишь в критический момент, когда его охватил страх за собственную шкуру. Такие всплывают на поверхность, как навоз. Тут нечего толковать долго. К ним можно отнести слова Данте: «Они не стоят слов, взгляни, плюнь — и мимо». Оговариваюсь — «плюнь» добавлено мною для усиления... И у нас здесь нашлись люди, в том числе начальники и коммунисты, которые, предвидя трудности, принялись запасать продукты на год и больше. Точка зрения на таких — тоже определенная. Однако могут быть обстоятельства и поступки иного рода. Они куда посложнее. Я почти не знаю Либермана, Тополева и других людей управления. Тем не менее, чувствую: ваше мнение о них несправедливо и в дальнейшем изменится, когда коллектив наш окрепнет и все станут на свои места. Порой мы судим людей по случайным частностям или по настроению.

Залкинд несколько раз подряд затянулся. Курил он жадно и много. Алексей рукой разгонял дым.

— Ваши слова направлены против вас самих. Не замечаете? — продолжал парторг. — Скажите, не обижаясь: разве нельзя по вашему поведению на стройке составить о вас отрицательное мнение? Вы ведь коммунист и поставлены не на маленькую должность.

Ковшов опустил голову и глухо пробормотал:

— Теперь вы меня при каждом удобном случае будете бить в лицо кулаком, завернутым в мой рапорт. Неужели трудно понять мою просьбу правильно?

— Поняли вас правильно, во всяком случае — мы с Беридзе. Наверное, и Батманов понял правильно. Бить вас кулаком я не собирался, просто привел ваш собственный пример для большей убедительности. Не годится судить человека поспешно, не узнав его толком. Вы, по-видимому, неплохой молодой человек и умеете работать. И все-таки обязательно найдется другой молодой человек, которому вы не понравитесь. Он составит о вас ложное представление и будет ругать самым решительным образом. Не каждому дано право судить другого.

— Мне не дано право судить? — поднял голову Ковшов.

Залкинд погрозил ему пальцем:

— Не запутывайте вопроса. Скажу одно: вы упомянули о строгом отношении к человеку. Мы вправе отнестись к вам строже, чем, скажем, к Тополеву или Либерману. Вправе или нет?

— Вправе, — согласился Ковшов.

— Ох и сложная конструкция — человек! — Залкинд сказал это без всякого огорчения, наоборот, с удовольствием. — Я себя ругаю за то, что раньше недооценивал этой сложности. Честно признаюсь, иных людей знал по анкетам, по выступлениям на совещаниях или по торопливым встречам в цехе, в кабинете, на строительной площадке. Отрывочные впечатления казались достаточными для энергичных и вполне определенных оценок: хороший человек, честный, проверенный, соответствующий назначению, или, наоборот, плохой, нечестный, несоответствующий. В душу-то человека трудновато проникнуть. Нет-нет да и пожалеешь, что на разные собрания и шумные массовые дела уходило столько времени.

На дворе под окном тарахтела машина. Шум мешал Батманову, он досадливо поглядывал на окна и хрипло перекрикивал в трубку по два-три раза каждую фразу.

— Каждому ясно: для громадного большинства людей, живущих в нашей стране, четверть века не прошла даром, — тихо продолжал Залкинд, склонившись к Ковшову, чтобы не помешать Батманову. — Нет сомнений, духовная сущность народа небывало обогатилась. Это видно по отношению любого из граждан к войне. Все рвутся на фронт! И даже в том случае, когда человек неправ, — он неправ по-хорошему. Не понимая, что неправ, он хочет добра родине, а не себе. Смешно даже сравнивать советских людей с людьми капиталистического мира, не так ли?

— Верно, — подтвердил Ковшов.

— Значит, не следует делать большие глаза, когда видишь недостатки в людях. Что говорить, и самые хорошие наши люди далеки от совершенства. Родимые пятна капитализма — они не отмываются водой. Нас с вами учили: человек окончательно освободится от груза прошлого при коммунизме. Вы изобрели новый способ: топить родимые пятна капитализма в Адуне. Способ ускоренный, но явно неподходящий. С родимыми пятнами могут утонуть и люди.

Залкинд засмеялся, придерживая смешок ладонью. Батманов, оторвавшись наконец от аппарата, утирал лицо платком. Он спросил с любопытством:

— Что вы там шепчетесь и хихикаете?

— Мы говорили о Филимонове и вообще о здешнем народе, — сказал Залкинд.

— Да, тут много стоящих людей — коллектив соберется хороший, — убежденно сказал начальник строительства.

Залкинд молча посмотрел на Алексея.

— Следующий разговор — с Роговым, — взглянув на лежавший перед ним список, проговорил Батманов. — Он давеча позвонил мне и потребовал немедленно отпустить его со строительства. Так и заявил по телефону: «Требую».

Рогов, начальник административно-хозяйственного отдела управления, зайдя к Батманову, сразу напал на него.

— Почему вы приказали не выдавать мне увольнительных документов? Начальник строительства Сидоренко отпустил меня. Как долго можно мучить человека? — Он говорил громким хрипловатым голосом, почти кричал. — Поймите, мне надоело заниматься квартирным ремонтом, дровами, уборщицами и пишущими машинками. Инвалидов поставьте на такую работу! С первого дня войны я прошу, требую направить меня в военкомат. Поеду на фронт, буду воевать, почувствую себя человеком. Ведь стыдно же, чорт возьми, ходить здесь с сытым брюхом и выполнять прохладные служебные обязанности. У меня отличное здоровье, я могу быть строевым командиром. Прошу не чинить препятствий, если это от вас зависит.

Рогов выпалил все разом, без передышки. Слушая его, Батманов следил то за ним, то за Ковшовым. На Алексея Рогов произвел сильное впечатление, бледные щеки инженера порозовели, губы шевелились. Василий Максимович подумал о нем: «Прозрачный парень, проглядывается насквозь».

Рогов понравился Батманову. Мысленно начальник уже решил его судьбу: «Такой дядя может горы свернуть. Ему дать самый трудный участок и самостоятельность. Сидоренко ошибся, сунув его в канцелярию. В аппарате он, что слон в посудной лавке». По взгляду Залкинда Батманов понял: мнения их о Рогове совпали.

— Все? — спросил Василий Максимович, когда Рогов умолк на полуфразе. — Теперь я скажу. Действительно, от меня зависит: отпустить вас или нет. Я вас не отпускаю.

— Почему? — с раздражением спросил Рогов.

Этому широкоплечему, точно из железа сделанному человеку трудно было сдерживать силу. От резкого движения рукой гимнастерка его, будто наклеенная на тело, натянулась и затрещала.

— Вы нужны здесь.

— Как быстро решаете! Неужели вам все видно с вашей... — он не договорил и махнул рукой.

— Колокольни? — договорил за него Батманов. — Да, мне далеко видно с моей колокольни. Мне доверено распоряжаться людьми на строительстве. А с какой колокольни смотрите вы? Кто вам дал право распоряжаться собой во время войны?

— Неужели я не могу распоряжаться собой! — воскликнул Рогов. — У меня законное стремление, я хочу помочь родине в трудный для нее час!

— Не такая помощь нужна родине, какую предлагаете вы. Сейчас для нас важны порядок, стальная организация в тылу. Если каждый будет сам себе велосипед — мы пропали. Как вы полагаете: я хочу или не хочу помочь родине в трудный для нее час? Мне очень не терпелось ехать сюда — в сторону, противоположную фронту? Или вы считаете себя единственным порядочным человеком в тылу?

— Не могу работать в тылу, мучаюсь только! Мне надо собственными руками вцепиться в немца. Настаиваю — отпустите!

— Не отпущу. Настаивать не советую. Могу обещать вам самый трудный и важный участок на трассе. Будет тяжело, очень тяжело. Не легче, чем нашим товарищам в бою. И вся ваша сила уйдет в дело, без остатка, даже нехватит ее, пожалуй. Еще одно обещание: если здесь, на Дальнем Востоке, начнется война, в первый же день отпущу вас в армию.

— Неправильно делаете вы! — сопротивлялся Рогов.

Батманов досадливо поморщился:

— Только ради первой встречи разрешаю вам вести со мной разговор в этом бесшабашном кавалерийском стиле. Учтите на будущее: поменьше восклицательных знаков.

Начальник прошелся по ковровой дорожке:

— Предположим, товарищ Сталин сказал бы вам: «Нам нужен нефтепровод, давайте его скорее». Вы и ему крикнули бы: «Неправильно»?

Рогов не ответил, но лицо его отразило смятение. Ковшов — взволнованный, будто не Рогов, а он сам вел этот спор, — поднял глаза на начальника, и кровь хлынула ему в лицо: Василий Максимович в упор смотрел не на Рогова, а на него, Алексея.

Во время отчаянных наскоков Рогова и суровых отповедей Батманова Алексей едва сдерживался, чтобы не вступиться за Рогова, а кстати и за себя. Он был убежден, что начальник не сможет противиться благородному порыву человека, устремляющегося навстречу опасностям. Горячая речь готова была сорваться с губ. И не сорвалась. Растаяла под взглядом Батманова, проникшим в самую душу.

— Товарищ Сталин не может указать место в бою каждому человеку персонально, — продолжал Василий Максимович, переводя взгляд с Рогова на Ковшова. — У него миллионы солдат. Он распоряжается ими через организации, через нас, руководителей на отдельных участках. Он подписал приказ о моем назначении и этим дал право распоряжаться вами.

В дворе завыла сирена. Рогов забеспокоился.

— Надо мне бежать — тревога. Прошу вас, товарищ начальник строительства, дайте мне такую работу, чтобы кости трещали! В голову лезет всякая чертовщина, места себе не нахожу. Чувствую себя подлецом без настоящего дела.

Василий Максимович в знак согласия кивнул головой — и Рогов выбежал. Начальник посмотрел в окно: люди на улице разбегались врассыпную, во дворе, возле управления, выстраивалась команда МПВО, в стороне девушка, торопясь, с трудом натягивала на себя зеленый прорезиненный комбинезон. Над березовой рощицей низко промчалась тройка самолетов.

— А что делать с этим горячим молодым человеком? — повернулся Батманов к Залкинду. — Пожалуй, отпустим его, чтобы не скулил?

Он не смотрел на Ковшова. Алексей сам шагнул к нему:

— Прошу вас вернуть мне мой рапорт.

— Подходящий деловой разговор! — одобрил Залкинд. — Придется мне переводить его из врагов в друзья.

Батманов взял со стола рапорт Алексея, посмотрел на него и, посмеявшись, сунул в сейф:

— Значит, я оказываюсь самым злопамятным. Рапорт не отдам. У меня привычка: коллекционировать любопытные бумажки. Рапорт попадёт в эту коллекцию. Выберу момент, когда автору будет особенно неудобно признать свое художественное произведение — тогда уж вытащу его из коллекции и верну.

Отпустив Алексея, Батманов и Залкинд разговорились о нем, о Рогове, о других людях, которых они узнали в эти дни.

— Рвутся в бой, не удержишь, — задумчиво проговорил Батманов. — Война быстро завершит их воспитание. Теперь понятие борьбы за родину и за коммунизм стало для них конкретным, как никогда. Поняли ребята, чего стоит она, светлая жизнь на советской земле, — поняли, когда немец покусился на нее. Беспокоятся только об одном: как бы не остаться в стороне! Смотрю на Рогова, на Ковшова — ругать надо, поколотить для порядка, а хочется руки пожать и благословить: «Идите в строй, бейте немца!» Благородных людей вырастила советская власть, Михаил Борисович, слава ей!

Они стояли у карты. Черные флажки, изображавшие расположение неприятельских войск, придвинулись совсем близко к Москве.

— Передвинь флажок, Василий Максимович. Орел вчера оставлен...

Оба помолчали, не в силах отвести взора от карты — этого отвлеченного изображения бедствий, постигших родину.

Глава пятая. Наследство принято

Дошла очередь и до Грубского с Тополевым. Батманов посвятил им целый вечер. Доклад бывшего главного инженера длился три часа. Он сидел, выпрямив спину, почти не шевелился и говорил, говорил ровным голосом, облизывая языком пересыхавшие тонкие губы.

Батманов слушал в излюбленной позе, подперев голову рукой, не отвлекаясь и не перебивая. Папироса у него гасла, он ее зажигал. Серые внимательные глаза начальника неотступно следили за докладчиком — за его кадыком, сновавшим вверх и вниз по горлу, за выражением узкого лица с острым птичьим носом.

Тополев — высокий костлявый старик с серо-зеленоватыми усами — за весь вечер не проронил ни слова. Большие вздутые веки наплывали на строгие бесцветные глаза. Казалось, он дремлет. Изредка старик оживлялся: доставал из кармана красный платок и с трубным звуком сморкался, затем брал из серебряной табакерки большую понюшку зеленого табаку и с шумом втягивал ее широкими ноздрями. Василий Максимович искоса с интересом наблюдал за этой процедурой.

Грубский устал и еле ворочал языком, но Батманов его не перебивал. Наконец инженер выговорился до конца. В нескольких словах начальник строительства сделал вывод из длинного доклада:

— Таким образом, у вас получается: первое — новый срок окончания строительства невыполним; второе — принятый проект нефтепровода является наилучшим из возможных, так как другие варианты отпали в ходе изысканий. Таков ваш окончательный вывод?

— Именно, — согласился Грубский. — Считаю долгом еще раз...

Батманов впервые оборвал его:

— Еще раз не надо. Я уже слышал и читал ваши предупреждения и вполне понял вас. А вы, товарищ Тополев, ничего мне не скажете?

Старик поднялся, сутуля плечи:

— Петр Ефимович Грубский доложил вам обстоятельно и складно, у меня складнее не получится. Вместе с ним трассу искали, вместе трудились над проектом, вместе и доклад писали. Добавить нечего.

Батманов вызвал Беридзе и Ковшова и объявил, обращаясь сразу ко всем:

— У нас не осталось больше времени для рассуждений о нереальности срока строительства и тому подобных предметах из области отвлеченной теории. Задача — уложить нефтепровод в срок, установленный правительством. До начала практических действий необходимо создать план технических решений, согласных, а не противоречащих нашей цели. Следовательно, переделка существующего проекта неизбежна.

Инженеры стояли попарно: Беридзе и Ковшов, Грубский и Тополев. Начальник встал между ними. Руки он держал в карманах и говорил без жестов.

— Вероятно, создание проекта относится к творческому процессу и не может быть ограничено сроком или какими-нибудь жесткими условиями. — Фраза, хотя и произнесенная серьезно, звучала иронически. — Поэтому я не определяю ни сроков, ни условий. Хочу только предупредить вас. Сейчас — время подготовки. И пока я готовлю людей, направляю на участки материальные средства, перестраиваю аппарат — вы можете стоять в стороне, ничего с вас не спросится. Но едва подготовительная работа закончится — вы станете во главе строителей.

— Другими словами, от нас к тому времени потребуется новый проект, — уточнил Беридзе.

— Совершенно точно, — спокойно подтвердил Батманов.

Ковшов рассмеялся. У Батманова задрожал уголок рта: смех Алексея был заразителен.

Лицо Грубского выражало недоумение и досаду. Василий Максимович заметил это.

— Вы, вижу, удивлены: как это так — целый вечер растолковывал человеку, что и к чему, а он ни лешего не понял. Но ведь и вы меня не понимаете. Я не могу вместо нефтепровода подать правительству еще одну докладную записку.

Батманов приблизился вплотную к Грубскому и Тополеву:

— Не приходится рассчитывать на то, что вы сразу сумеете уйти из-под влияния своего проекта. Инерцию привычки преодолеть не легко. Тяжесть труда и ответственность за переделку проекта ляжет, видимо, на плечи Беридзе и Ковшова. От вас же нужна помощь — товарищеская, добросовестная, от чистого сердца. Сегодня вы — носители инженерского знания на строительстве, вас из песни не выкинешь. И я прошу вас не поддаваться ложным и недостойным настроениям мелких обид и ущемленных самолюбий. Завтра мы подписываем акт сдачи-приемки, и завтра все становятся на свои места. Вы, товарищ Грубский, назначаетесь моим референтом по техническим вопросам. Товарищ Тополев переводится в аппарат главного инженера.

— Я выясню у товарища Сидоренко. Он мне не давал команды. Насколько мне известно, у него были другие планы, — сказал Грубский.

Батманов насмешливо посмотрел на него:

— Конечно, есть смысл выяснить. Только позаботьтесь, чтобы от выяснения не затемнилось то, что вы услышали здесь от меня...

Особый интерес в Батманове вызвал начальник снабжения Либерман. Этот громоздкий, толстый и вместе с тем поворотливый человек оказался в числе тех, кто почти открыто выказал недоброжелательное отношение к новым руководителям стройки.

Он заявлял на каждом перекрестке, что уедет со старым начальником, пока же устроит приезжим «скучную жизнь». И в самом деле, приезжие, особенно Беридзе и Ковшов, скоро почувствовали в разных бытовых неустройствах руку снабженца. В столовой обед им готовили из одних овощей и круп и подавали в холодном виде. Новый главный инженер и его заместитель недоедали. Ковшов пошел на базар, но там, кроме картофеля и крупных желтых огурцов, ничем не торговали. Во второй раз он случайно купил по дорогой цене большую свежую кету, и три дня инженеры подкреплялись ее суховатым мясом, зажаренным, по просьбе Алексея, женой Гречкина.

Снабженец похвалялся перед всеми, как он заставил приезжих инженеров ходить на базар. Беридзе сделал ему замечание по поводу плохих обедов и непорядков в столовой. Снабженец изобразил крайнее удивление на своем просторном веснушчатом лице.

— Маменька родная! Откуда вы приехали? Сейчас военное время, разве можно предъявлять такие требования? Мы же не гостиница «Москва», а дикий таежный уголок!

Батманов принял Либермана в присутствии старого начальника строительства. Снабженец остановился возле двери, сцепил большие руки на животе и уставился на начальство свинцовыми глазками.

— У меня заведено правило лично проверять исполнение моих принципиальных распоряжений, — сказал Василий Максимович Либерману. — И я заметил: со времени приезда я дал вам четыре важных поручения. Вы не доложили, что вами сделано, и, оказывается, просто не потрудились их выполнить. Почему?

— Извините меня, товарищ Батманов, недопонимаю я слабой своей головой: о чем именно идет речь? Сейчас мне, бедному, дают столько приказаний, столько само собой вылезает вопросов — удивительно ли, если кое-что упущено? Вы уж не взыщите.

Он поднял свинцовые глазки к небу и стал похож на хитрого и лицемерного монаха. Батманов резко отчеканил:

— Обязательно взыщу! Я говорю только о принципиальных заданиях, касающихся снабжения участков и сдачи-приемки. Представляю себе дело так: вы сознательно игнорируете меня.

Либерман эффектным жестом схватился за голову:

— Маменька родная! Я игнорирую? Упаси бог!

— Не хитрите, Либерман, не взывайте к богу, у вас нет никакого бога... Ведете себя неправильно. С кем решили заводить интриги? Желаете помериться со мной силами? Я пока не касаюсь того, что вы организовали довольно свинский быт мне и главному инженеру. Это отдельный вопрос, и к нему я вернусь при удобном случае.

Батманов говорил спокойно и четко. Это спокойствие, чеканная форма выговора смутили снабженца, привыкшего к шумной, но отходчивой брани Сидоренко.

— Распоряжался пока Яков Тарасович, — пробормотал снабженец, ссылаясь на старого начальника строительства, безмолвно стоявшего у окна. — Разве я не выполнил какое- либо ваше распоряжение, Яков Тарасович?

— Подтверждаю: Либерман примерный, дисциплинированный работник, — не оборачиваясь, сказал Сидоренко.

Батманов засмеялся.

— Занятно! Исполнительный, дисциплинированный начальник снабжения не выполняет моих распоряжений; он не считает их для себя обязательными. Для него обязательны только твои, Яков Тарасович. А почему?

— Почему? — обернулся Сидоренко.

— Собака не глубоко зарыта: Либерман вместе с тобой сдает дела, но не принимает их вместе со мной. Поэтому он запутал меня с продовольствием и материалами, не дает мне сведений о ресурсах на участках, держит в папке наряды на нереализованные фонды. До сих пор я не знаю толком, что есть на трассе, чего там нет. Либерман собирается уезжать. И хотя он человек хитрый, здесь он просчитался.

— В чем? — заинтересованно спросил Сидоренко.

— Он не поедет с тобой, останется на строительстве.

Либерман заморгал рыжими ресницами.

— Я полагаю, мне дозволено забрать кое-кого из моих людей. Они давно работают со мной, привыкли ко мне. Они воспитаны мной, — сказал Сидоренко.

— За их воспитание — земной поклон. — Батманов склонил голову. — Кстати, каждый руководитель обязан воспитывать кадры. Однако у меня нет иного выхода. Зачем мне искать примерного, дисциплинированного, расторопного начальника снабжения, если налицо готовый — Либерман?

— Я прошу вас отпустить меня, — Либерман приложил руки к груди. — Я очень привязан к Якову Тарасовичу. Мой метод работы может вам не подойти.

— Вам придется привыкнуть ко мне, тогда ваш метод подойдет. Я обещаю проявить особую заботу о вашем методе, — холодно и насмешливо сказал Батманов.

Либерман шагнул вперед:

— Все-таки...

Батманов жестом остановил его:

— Не тратьте зря времени. Ступайте.

Новый и бывший начальники строительства стояли у окна. В воздухе кружился первый снег. Адун потемнел и вздулся. Ветер прижимал к воде грязные лохмотья туч. Смелый катерок, то появляясь, то снова исчезая среди пенистых валов, торопился пересечь взволнованное и широкое пространство реки.

— Тебе надо уезжать немедленно. Не тяни больше, — тихо проговорил Батманов. — Хорошо бы сегодня подписать акт.

— Гонишь? Мешаю?

— Гоню. Мешаешь. Здорово мешаешь, Яков Тарасович, — признался Василий Максимович.

Помолчали. Батманов размеренно шагал по кабинету, синий табачный дым стлался за ним. Сидоренко с неприязнью искоса на него поглядывал.

— Нам с тобой вряд ли нужны деликатно-сентиментальные недомолвки и всякие неискренние словеса. Люди мы деловые, и давай ради дела поступимся притворной вежливостью и ложным самолюбием. Бесполезно снова толковать на тему — почему я приехал и почему тебе надо уезжать. Так решили за нас. Тебе ехать на новое место, мне — хозяйствовать здесь.

Василий Максимович подошел к Сидоренко. Ветер сотрясал стекла, они звенели. Густые хлопья снега и бурые листья метались за окном. Сопки на противоположном берегу реки исчезли в серой пелене, опустившейся на воду.

— Сам видишь: пока ты здесь, у меня связаны руки. Коллектив дал трещины. Люди бродят, как в лесу. Я прошелся давеча по управлению: люди сидят на ящиках и чемоданах, ждут второго звонка. Приходят с утра и, вместо работы, целый день прикидывают: какая жизнь предстоит им в Караганде. Не сомневаются, что ты повезешь их туда. Но ведь не будет второго звонка!.. Зачем ты путаешь людей? Ковшов вчера не утерпел и сказал: «Время идет. Долго еще будете на них посматривать?» Он прав: времени не удержишь. Непозволительно сейчас растрачивать его зря. Ты вот уедешь, так и не поверив, что мне, действительно, придется за один год построить нефтепровод. Ты не был на западе, Яков Тарасович, а тут пока не пахнет порохом. Наш нефтепровод — ты начал его строить, я закончу — он младший брат кавказского и необходим стране, как снаряды и танки.

— Ты меня коришь мирным настроением, будто я сам не хочу участвовать в войне, — с искренней обидой сказал Сидоренко.

— Верю тебе, хочешь. Но ты не видел плачущих женщин и мертвых детей на дороге.

— А ты что видел? Войне нет и четырех месяцев.

— Мне пришлось эвакуировать город на юге, оставлять немцам развалины и безлюдие. Нет более горького дела, чем выселять людей из их теплых жилищ. Или выдирать станки из гнезд, в которых они так весело кружились. Разве мало четырех месяцев, чтобы ожесточить сердце и волю? Мне пришлось строить прифронтовую железную дорогу. Пустячок — десятка три километров. Мы ее строили несколько раз: налетали бомбардировщики, по сотне каждый час — и все начиналось сызнова... Разве не обязаны мы строить нефтепровод так, будто немецкие бомбы рвутся рядом с нами?

Сидоренко подошел к письменному столу — со дня приезда Батманова он не сидел за ним, — открыл ключом нижний ящик, достал старенькую книжечку и маузер.

— Эту книжечку я хочу подарить тебе, — мягко, почти растроганно сказал Сидоренко. — Перелистай на досуге, найдешь несколько слов о Сидоренко, не такой уж он никудышный человек. Это в знак дружбы, которая, чем судьба не шутит, может продолжиться... Но не стоит отдавать сантиментам даже минуты. Закурим. — Они закурили. — Я хочу тебе сказать: делай все, что нужно. Командуй, не обращай на меня внимания. Во всем тебе подчиняюсь. У нас с тобой не все ладно сложилось — думаю, поймешь, что не по злобе или вражде, а так, по человеческому чувству. Люди мы, не шахматы из дерева. И обиды, и разочарования, и жалость к себе — все живет внутри. Трудно быть только деловым человеком.

Батманов листал книжечку — очерк о людях, построивших Турксиб; глаза его наполнились теплой грустью.

— Наш первенец. А вот Днепрогэс придется строить заново, — сказал Василий Максимович.

Яков Тарасович наблюдал за его руками, ласкавшими подарок, и вдруг сказал решительно:

— Давай сейчас же покончим со сдачей-приемкой. Вызывай начальников отделов. Я им скажу на прощанье пару холодных слов. Даже покричать могу на них, пусть на меня рассердятся напоследок. Тебе легче будет. — Сидоренко вздохнул и признался: — Не разумею, как ты здесь выкрутишься!..

Василий Максимович велел секретарю вызвать руководящих работников управления. Старый и новый начальники смотрели на входивших в кабинет людей. Подошел Грубский, отозвал Якова Тарасовича в сторону и принялся что-то шептать ему на ухо. Сидоренко рассерженно махнул рукой:

— Перестань.

Грубский взволнованно продолжал шептать, косясь на Батманова желтоватыми белками глаз.

— Что ты меня тревожишь! — взорвался Сидоренко.— Он здесь хозяин, не я.

— Приказ не подписан. И нельзя распоряжаться, не разобравшись, — не отступал Грубский.

— Еще раз тебе говорю: ко мне не след уже обращаться! — почти кричал Сидоренко.

На другой день бывший начальник строительства уехал. Он и отпущенные с ним сотрудники занимали целый вагон. Почти все управление провожало отъезжающих. Они озабоченно выслушивали советы, пожелания и шутки провожающих. Батманов, Залкинд и Беридзе нашли Сидоренко в крайнем купе. Он встретил их хмуро, все время удрученно молчал.

— Не тоскуй, Яков Тарасович! Приедешь на новое место — и сразу воспрянешь духом, — успокаивал его Залкинд.

Когда возвращались с вокзала, Беридзе заметил:

— Сидоренко напоминает командира, который удрал, оставив свое войско в окружении...

— Да, вот что я хотел сказать, — перебил Батманов. — Давайте не поминать больше Сидоренко плохим словом. Мы хозяева строительства, и не стоит поддаваться дешевому соблазну все сваливать на старое руководство. Тяжелое, мол, наследство, и те де, и те пе. Заведем честное правило: ни на кого не ссылаться — только на самих себя. Никого не винить — только самих себя. Будем считать так: это мы, такие-сякие дети, довели дело до ручки.

— Очень подходящая установка! — одобрил Залкинд и с уважением поглядел на широко шагавшего рядом с ним начальника строительства.

Глава шестая. Зима пришла

В природе шла схватка двух времен года. Зима наступала, осень оборонялась. Для начала наступающая сторона производила разведки, посылая на короткое время морозы, колючие пронизывающие ветры и снежную завируху. Кустарники и лиственницы оголились, травы совсем помертвели. Заводи и протоки сковало тонким и хрустким льдом, на Адуне возникали и ломались под напором воды ледяные забереги.

Внезапно началось решительное наступление зимы. Казалось, небо перемещалось на землю. Оно осыпалось сплошной белой массой, сквозь которую вблизи невозможно было различить человека. За сутки пласт снега в метр толщиной подмял под себя рыжую землю. Все вокруг побелело; заснежились сопки, жалкие травы и пни скрылись. Деревья стояли, отяжеленные снегом. Дороги исчезли — нельзя было проехать ни поездом, ни машиной, ни на лошадях.

Едва кончился снегопад, население Новинска вышло расчищать заваленные пути. Батманов заранее распорядился приготовить лопаты и в нужный момент вывести управленцев на расчистку железнодорожной ветки, ведущей к пристани, и дорог, прилегающих к поселку строительства. Руководство работой он возложил на Рогова, Беридзе и Ковшова, разделив между ними участки.

В этот день Василий Максимович встал, по обыкновению, очень рано. В ожидании рассвета он бродил по просторной квартире, поеживаясь от холода. Батманов ничего не менял в этом особняке, унаследованном от Сидоренко. Все нравилось ему — столовая, спальня, кабинет, детская; лишь бы приехали сюда Анна Ивановна и Костя. Не понравились ему только две большие картины, писанные маслом. На одной была изображена буря на море и гибнущий корабль, на другой — голая женщина, выходящая из воды. Василий Максимович, когда впервые вошел в дом, остановился возле картин и вслух подивился безвкусию местного художника и бывшего хозяина квартиры.

— Они, бедняги, никогда, наверное, не видели ни моря, ни красивых женщин, ни настоящей живописи. Эти «произведения» отсюда убрать, они меня не устраивают! — приказал он коменданту.

Жил Василий Максимович в кабинете, приезжая из управления на короткое время отдохнуть. Прогуливаясь по темным комнатам, он, в который уже раз, подумал, что следовало бы заселить дом какой-нибудь большой семьею либо одиночками, вроде Беридзе и Ковшова. Но все в нем противилось этой мысли. Заселив дом, он как бы оставлял всякую надежду найти собственную семью. Во сне и наяву, все чаще и чаще вставала перед ним картина последнего расставания: Анна с Костей на дороге, держась за руки, смотрят ему вслед. Она стоит неподвижно, как бы закаменев, с очень, очень грустным лицом. Мальчишка что- то кричит ему и машет рукой...

Батманов провел рукой по глазам, отгоняя видение. В тишине послышался негромкий женский голос — это домработница Евдокия, хлопотливая, маленькая пожилая женщина, пела на кухне одну из своих нескончаемых песен.

— Как сегодня жизнь, Евдокия Семеновна? — спросил Василий Максимович, заходя на кухню.

— Да не хуже вчерашнего, — ответила она, улыбаясь.— Печи натопила хорошо, через часок будет в нашей квартире тепло. Правда, вы в ней почти не живете. Завтрак уже готов, сейчас начну вас кормить...

За столом Батманов всегда сидел с книгой — эта привычка студенческих лет не нравилась Анне. Сейчас он положил рядом с тарелкой раскрытый томик «Евгения Онегина». К пушкинским стихам он прибегал всякий раз, когда надо было обрести душевное равновесие.

Гений Пушкина заставлял его с живым сочувствием следить за судьбою людей, таких далеких и бесконечно чуждых ему. Они не знали, как притереть себя к жизни, как израсходовать силы и время. У них не было общего дела, и жизнь их замыкалась в кругу личного. И эта ужасающая праздность, балы, бреттерство, любовные связи!

Батманов качал головой. Они транжирили жизнь, они не знали, как она драгоценна.

«Неужели, — думал он, — не найдутся люди, которые так же гениально опишут наши дни? Правнуки наши унаследуют коммунизм, построенный нами, и они должны понять нашу жизнь, полную беспрестанного действия и ответственности перед историей, бескорыстную, богатую в большом, хотя подчас и скудную в малом...»

Негромкий звонок вернул его к действительности.

— Василий Максимович, я вывел своих людей на пристань, занимаюсь расчисткой, — докладывал по телефону своим хрипловатым голосом Рогов. — Хотел у вас спросить: продолжать погрузку халок или прекратить? Очень густая идет шуга. Говорят, городской совет распорядился закрыть движение по реке.

— Никого не слушай. Пока Адун не остановился, будем грузить халки и отправлять. Успеем дотащить штуки четыре до ближайших участков. Я у тебя скоро буду.

Синяя мгла медленно таяла за окнами. Когда Залкинд зашел за Батмановым, уже совсем просветлело.

Михаил Борисович нашел начальника на террасе, обложенной снегом до цветных квадратиков, которыми терраса была застеклена. Красные, синие и желтые полосы ползли по лицу, кожаному пальто и белым буркам Батманова, стоявшего неподвижно, с руками, опущенными в глубокие карманы. Василий Максимович сосредоточенно обдумывал свой первый приказ по строительству.

— Там кучер ждет с лошадью, однако на санях не проехать, — сказал парторг, поздоровавшись.

— Попробуем, — отозвался Батманов. — Не проедем — пешком пойдем.

Они проехали не больше километра, пришлось вылезти из саней и брести в глубоком снегу. Люди, рассыпавшиеся повсюду, черным живым пунктиром обозначали направление дорог. Все с любопытством встречали начальника строительства и парторга.

— Подождали бы, вот наладим дорогу! — крикнул им шарообразный человек в телогрейке и ватных брюках.

Батманов узнал Гречкина. Вокруг него энергично орудовали лопатами работники его отдела, взметая в воздух серебристую пыль.

Часть железнодорожной ветки была уже расчищена. В траншее, пробитой в снегу, они увидели Беридзе. Раскрасневшийся главный инженер стоял у паровоза, пыхтевшего в ожидании отправки. Едва обнажались новые три-четыре десятка метров пути, паровоз, каждый раз с истошным ревом, догонял продвинувшихся в траншее людей.

В километре от них работал со своими бригадами Ковшов. Подойдя к сгрудившейся кучке управленцев, он расставил их в шахматном порядке по обе стороны полотна.

— Давайте меняться! Вы возьмете лопату, я начну командовать, — крикнула Алексею рослая девушка.

Инженер узнал в ней соседку по общежитию.

— Согласен, — сказал он и потянулся к ее лопате.

— Нет, я не умею командовать. Мне просто захотелось, чтобы вы обратили на меня внимание.

Алексей взял лопату и стал напротив девушки. Они отшвыривали легкий сыпучий снег в стороны и болтали.

— Вы простудитесь: разве можно так шутить с дальневосточным морозом?

Под распахнутой телогрейкой виднелась тонкая футболка. Пышные, в мелких завитках волосы выбились из берета и заиндевели.

— Я горячая, посмотрите. — Она спохватилась, смеясь:— Ой, я не в том смысле! Не боюсь мороза, я ведь здешняя, таежница.

Она обсыпала его снегом, будто невзначай, и посмотрела с любопытством — что он на это? Инженер даже и не отряхнулся, продолжая самым добросовестным образом взмахивать лопатой.

— Нельзя быть таким, — оказала она осуждающе.

— Каким?

— Только начальником, занятым делом. Вы стараетесь казаться пятидесятилетним — и у вас получается.

— Как сделать, чтобы помолодеть?

— Проявлять интерес к окружающим.

— Ко всем? Я и так проявляю, успел уже со всеми в управлении перезнакомиться.

— Служебный, одинаковый ко всем интерес. Не то.

— Что-то не пойму.

— Вы хотя бы поинтересовались узнать, как меня зовут.

— Представьте, поинтересовался. Женей зовут, Козловой. Мне Гречкин и вашу характеристику дал: неплохой экономист. И еще кое-что узнал про вас.

— Догадываюсь, Лизочка пожаловалась: мужа у нее отбиваю?

— Она зря не скажет.

— Ну уж! Кавалеров, правда, стало меньше, но Гречкин в кавалеры не годится.

— Боитесь вы Лизочку-то?

— Не столько я боюсь, сколько он сам. Видите, куда он меня загнал чистить снег! Вдруг Лизочка узнает, что мы рядом снег чистили. Может, вы отважитесь подружиться с неплохим экономистом? — спросила она, помолчав.

— Что входит в ваше определение «подружиться»? — улыбнулся Алексей.

— Не избегать экономиста, при встрече не делать вида, что не заметили, ходить с экономистом на лыжах, раз в месяц приглашать экономиста в город — в театр или в кино.

— И всё?

— Всё. Что же еще?

Они оба рассмеялись. Невдалеке прошли Батманов и Залкинд. Алексей их не заметил. Они минуту наблюдали за ним со стороны.

— Видишь, приспособился парень, — вроде и повеселел, — заметил Батманов.

— Нашел равновесие. Теперь на него только нагружай, повезет любой воз, — согласился Залкинд.

Парторг не ошибся. Ковшов действительно обрел относительное спокойствие духа, насколько это возможно было в непрерывной тревоге за судьбу Москвы. «Твоя воинская часть обороняет столицу здесь. Слушай приказ: ни шагу назад!» Эту формулу предложил Залкинд, и Алексей не мог ее не принять.

Во всем этом не малую роль сыграли письма, которые Ковшов получил, наконец, от родителей и тещи. Отец писал о товарищах — кто из них и где воюет или работает, о том, что сам он ночует на крыше дома, на посту, что мать три раза в сутки выходит с противогазом дежурить во двор. Приехать в Новинск старик наотрез отказался. По скупым письмам Алексея он распознал, что у сына неладно на душе, и сердито его пробирал: «Что ты все мечешься? Я и то понимаю своим стариковским разумением, что ваш нефтепровод — солдатское боевое дело...»

А теща коротко сообщала, что кто-то из третьих уст передал ей: Зина жива и здорова, товарищи отзываются о ней с большой сердечностью, как о стойком и храбром бойце...

Батманов и Залкинд подошли к обрывистому берегу, пристань была внизу. Пришлось съезжать с обрыва в сидячем положении. Залкинд показал пример. Взметнув белое облако, он прорыл канаву в снегу. За ним, хохоча, последовал Батманов.

Адун продолжал сопротивляться сковывавшей его силе. Бесконечный, черный, как бы от гнева, водяной поток тащил ледяную кашу, шурша ею о берег и причалы. Над рекой висел неумолчный глуховатый шум, будто сотни огромных шаровых мельниц перемалывали лед в своих барабанах.

На пристани стояли две баржи. На одну грузили продовольствие — мешки с мукой и крупами, бочки с растительным маслом и рыбой, на другую — лошадей, инструмент и технические материалы. Около сотни рабочих занимались расчисткой пакгаузов и площадок.

На сходнях Рогов спорил со старшиной катера. Тот отказывался буксировать баржу, погрузка которой заканчивалась.

— Слепой, что ли? Адун вот-вот остановится, пропадать мне тогда, — сердито рубил старшина.

— Сто раз успеешь, Полищук, не будь зайцем, — внушал Рогов.

— Трусит? — спросил, подходя, Батманов. — Нужное дело, товарищ. Не отправим сейчас баржи — потом кровью будем харкать.

— Ничего, поедет, — сказал Рогов.

Краснолицый Полищук взглянул на Батманова и, смолчав, развалисто пошел к катеру. Рогов повел Залкинда и Василия Максимовича в диспетчерскую — так назывался домик, прилепившийся у самой воды. В тесной комнатке было жарко от раскаленной железной печки.

Они не успели согреться, и Рогов только начал докладывать, что отгрузил за сутки на трех отправленных баржах, — как в домик ввалился человек и сразу стал рвать с себя одежду. Телогрейка, брюки, валенки, даже шапка его затвердели в коросте льда. Весь синий, он дрожал и отстукивал зубами.

— Халка «Тайфун»... села на Песчаную косу, — выдавливал он из себя по слову. — Помогать надо... сварочные аппараты... аммонал... инструмент... Народу там... сто человек. Паника... Я на лодчонке перевернулся... вплавь пришлось.

Рогов глянул на Батманова и ветром вылетел из диспетчерской. Подбежав к причалам, Василий Максимович увидел широкую спину Рогова в синем бушлате на катере, уже отчалившем от берега.

На барже Батманова обступили грузчики и команда буксира.

— Разгружать обратно будем, начальник? — спросил бригадир грузчиков.

— Зря заставляли нас буксировать-то. Добрые люди в эту пору ремонтом флота занимаются, не гоняют катера во льдах.

Батманов узнал в говорившем краснолицего Полищука, с которым давеча спорил Рогов.

— Разгружать обратно не придется, и буксировать заставили не зря, — ответил им Батманов.

— Пропадает сейчас халка на Песчаной косе, на ней люди и ценности большие. Кто отвечать должен? — спросил Полищук.

— Халку с косы снимем, можешь не беспокоиться, я Рогова туда послал, он чорта из болота вытащит.

Начальник поглядел на замерзших, невеселых людей, окружавших его.

— Паниковать не разрешаю! — крикнул он. — Ребятишки какие нашлись. На каждом шагу панихиды петь — слез не напасешься. Готовьтесь отплывать! — повернулся он к Полищуку.

— Права не имеете заставлять. Есть запрещение от горисполкома, — угрюмо возражал старшина.

— Имею право, парень. Не стоит проверять мои права, не о том говоришь. Сейчас я тебя и заставлять не буду, сам поймешь. — Батманов сжимал и разжимал замерзшие пальцы в кожаных перчатках. — У нас на участках много людей, Адун станет — еще пошлем. А кормить их чем? Пока ледовую дорогу пробьем по Адуну да подвезем продукты на лошадях или на машинах — время пройдет. И работать им надо. Но на участках нехватает инструментов, нет самых необходимых материалов. Голыми руками не наработаешь. И лошади нужны — на себе дров из лесу не натаскаешь. По-твоему выходит: наплевать на людей, пусть подыхают с голоду, таскают дрова из лесу на себе, пусть не работают?

— Я не говорю: наплевать на людей, — сказал Полищук.

— Стало быть, ты хочешь, чтобы я их оттуда вывел? Сообрази-ка, могу я сейчас выводить людей из тайги и терять время, когда его у меня в обрез? Они сейчас должны устраиваться на участках, готовиться к зимним работам и с остановкой Адуна — дорогу по льду делать. Или ты придумал какой-нибудь другой выход из положения?

Василий Максимович говорил наставительно и спокойно. Полищук рассердился:

— Смеешься надо мной, начальник! Ничего я не придумал. И объяснять мне тоже не надо: плавал я на участки, видел людей, разговаривал с ними. Они ни в коем случае не продержатся.

— Продержатся, если подгоним к ним эти две халки. — Василий Максимович оглядел людей и вдруг вспылил: — Боитесь, что ли?

— Ничего нет удивительного, боимся, — признался кто-то в толпе. — И добро пропадет, и сами погибнем. Трудное дело заставляете делать, невозможное.

— Не знал я, что вам только легкие дела можно поручать, — сказал Батманов и подозвал из толпы того, кто ему возражал. — Как полагаете, нашим товарищам на фронте очень легкие дела поручают? Постыдились бы! — Он опять повернулся к Полищуку: — Отчаливайте, я поеду с вами за главного.

— Не подойдет, — помолчав, отказался Полищук. — Не годится начальнику строительства сопровождать каждую баржину. — Старшина натянул снятые в пылу разговора рукавицы, каждая размером с лопату, и надвинул шапку.

— Есть тут коммунисты среди вас? — крикнул Залкинд; он тоже поднялся на баржу с группой людей. — Коммунисты со мной поведут обе халки.

— Да что вы, в конце концов, Михаил Борисович! — жалобно закричал Полищук. — Я беспартийный, так меня из игры вон, что ли? А потом в городе глаз не покажешь: Залкинд вместо Полищука халки по Адуну водил! Сходи!

Старшина махнул рукой своей команде. Буксировщики вслед за старшиной, громко топоча ногами, сбежали по сходням.

Глава седьмая. Как они распределили обязанности

Начало стройки падало на зиму — в этом заключалась особенная трудность положения. По всем инженерным законам не рекомендовалось строить нефтепровод в зимних условиях. Во всяком случае, видные заграничные специалисты, к авторитету которых часто прибегал Грубский, считали это недопустимым. Батмановскому штабу ничего другого вроде бы не оставалось, как согласиться на длительное отсиживание в кабинетах, без боя уступить трассу ветрам да буранам.

Но это значило подписаться под докладной Грубского о нереальности правительственного срока. Из двенадцати месяцев, отпущенных на укладку нефтепровода, не менее семи занимала зима — как же можно было отказаться от них? Батманов и его помощники не собирались складывать оружия, и, следовательно, линия их поведения определялась сама собой: не отдавать зиме ни одного месяца, ни одной недели, ни единого дня — просто не обращать на нее внимания! Однако не так-то легко забыть о зиме. Едва начавшись, она уже принесла строителям полные руки хлопот.

Прошел первый снегопад — сколько их предстояло впереди! — и нормальная работа управления и участков нарушилась, пришлось заниматься исключительно расчисткой дорог. Нехитрое дело — отправка нескольких барж на участки — обернулось очень сложным. Рогов, бросившийся спасать баржу, застрявшую посредине Адуна, до сих пор не вернулся, — и толком не знали, где он сам и баржа с людьми. Живой почтой по реке дошло от него устное сообщение: «От косы оторвались, поехали дальше». Судьба последних двух барж, буксируемых Полищуком, также была пока неизвестна. Строители остались совсем без дорог к участкам: водный путь кончился, зимний — по льду надо было еще строить. Единственным средством связи с трассой был теперь самолет, но и он мог только сбросить почту на участках — место для посадки невозможно было найти.

Адун побелел сплошь, сравнялся по цвету с берегами. Пристально всмотревшись, можно было различить медленное перемещение ледяной поверхности, увлекаемой силой воды; закованная в броню, она все еще не покорилась.

То и дело посматривая на реку, Батманов диктовал свой первый приказ по строительству. В нем излагалась тактика борьбы с наступившей зимой: готовиться к длительным холодам, не теряя ни часу; запасать топливо, утеплять помещения, ремонтировать зимнюю одежду и обувь; строить на участках все необходимое для трудной жизни в тайге — бараки и землянки, пекарни и столовые, бани и прачечные, склады и клубы; с ледоставом на Адуне — расчищать ледовую дорогу по реке и от нее — подходы к трассе; по ледовой дороге непрерывно развозить из складов на участках ПО всей линии продовольствие, трубы, оборудование, технические материалы.

К приказу прилагалась инструкция. Ее составляла комиссия из бывалых людей. Тут предусматривалось все, вплоть до мелочей: чем набивать матрацы, каким способом вести подледный лов рыбы на Адуне, как готовить и принимать хвойный раствор против цынги, как засыпать цоколя, утеплять тамбуры и сохранять тепло в бараках.

Самолетом отправили приказ на трассу. Одновременно Залкинд послал письмо о подготовке партийной конференции, назначенной на первые числа ноября. В последний момент, когда самолет уже готов был подняться в воздух, парторг решил лететь сам. Однако приземлиться нигде не удалось, и Залкинд вернулся, лишь прогулявшись по воздуху. Это его расстроило.

— Очень жалею, что вылазка моя не удалась, — сказал он вечером Батманову и Беридзе. — Хочется побыть сейчас вместе с людьми на трассе. Подумать только, что им приходится переносить!

Беридзе сочувственно поддакнул. Батманов, просматривавший поступившие приказы главка и наркомата, поднял голову и внимательно посмотрел на парторга.

— Твоя вылазка — это дань настроению, и я не жалею, что она не удалась, — сказал он. — Не сомневаюсь, если бы ты пожил на каком-нибудь участке дней пятнадцать — от этого была бы польза. Но ты парторг не одного, а двенадцати участков. Повторяю в сотый раз и буду твердить до тех пор, пока не поймете: самое главное сейчас для строительства — создать целеустремленный, крепкий, работоспособный штаб. Вот и нарком на примере провалившейся двести пятнадцатой стройки пишет о том же, — Батманов взял один из полученных приказов и подкинул его Залкинду. — Поддавшись настроению, мы с тобой чуть не уплыли на барже вместо Полищука. Хорошо, что у этого парня хватило ума удержать нас. А то осталось бы строительство без руководителей. Мне, думаешь, не хочется на трассу? Ну-ка, давайте поддадимся настроению и втроем махнем туда. Засядем на участке и будем хозяйствовать. Чего добьемся? Того, что превратимся из начальства всей стройки в начальство одного участка...

Оборвав эту саркастическую тираду, Василий Максимович положил приказ на место. Залкинд и Беридзе молчали. И Батманов уже добродушно посулил:

— Потерпите, придет время — вас просто-напросто перестанут пускать в управление, будете жить на трассе.

Парторг и главный инженер и сами понимали правоту слов Батманова. Заодно с ним они прилагали все усилия, чтобы наладить работу управления. И оно с каждым днем все больше походило на слаженно работающий штаб. В этом штабе Батманов, Залкинд, Беридзе представляли собой три центра, откуда, как от аккумуляторов, шла энергия к звеньям аппарата.

Как-то в разговоре, шутя, они распределили между собой обязанности:

— Моя работа черная: снег чистить, с Либерманом торговаться, людей кормить-одевать, дровишки заготовлять и тому подобное. Покончу с этой мелочью, отойду в сторонку и буду семечки щелкать да посматривать, — сказал Василий Максимович.

— Мое дело и того проще... с людьми разговоры разговаривать, развлекать их понемножку, чтоб не скучали, — в тон ему отозвался Залкинд.

Беридзе обреченно похлопал себя по шее:

— Остальное, значит, взваливаю сюда, пропадай моя телега!

В «черной» работе Батманова много времени отнимало снабженческое хозяйство. По нескольку раз в день он вызывал к себе Либермана, подстегивал его частыми телефонными звонками. Снабженец хватался за большую рыжую голову и шустро тащил к нему ведомости, справки, сводки. Изучая цифры, Батманов доходил до истины. Его неприятно поразила сильная нехватка вещевого довольствия на участках.

— Вы встретили зиму в трусиках! — отчитывал он Либермана. — Для новых пополнений рабочей силы — она вот-вот начнет поступать — у вас нет ни теплой одежды, ни обуви. На трассе скоро стукнут морозы в сорок-пятьдесят градусов. Во что намерены одевать-обувать людей?

Либерман притащил толстое дело с надписью «Личная переписка» и показал десятка три рапортов, поданных бывшему начальнику строительства.

— Видите, я писал: одежды и обуви не хватает, останемся на зиму раздетые. Бывшее руководство все оставило без внимания.

— Вы лучше не кивайте на старое руководство. Зачем завели эту пухлую папку — на всякий случай обеспечиваетесь бумажками? Дрянное дело. Когда придется отвечать за грехи, не, помогут и сто тонн исписанной бумаги. Чтобы у вас не создавалось напрасных иллюзий, я, пожалуй, припрячу ваши труды на память. — Батманов и в самом деле спрятал дело в сейф. — Со мной не рекомендую заниматься подобной личной перепиской, рискуете получить за каждый рапорт испорченное настроение на неделю. Отвечайте, однако: во что будете одевать-обувать людей?

— Маменька родная! Откуда же взять? На базаре не купишь, центр не присылает!.. Прошу вас подписать телеграмму в главк.

Телеграмма Либермана взывала о помощи: «Создалось катастрофическое положение обмундированием избежание раздетости разутости рабочих что грозит срывом строительства шлите телогрейки ватные брюки бушлаты полушубки валенки».

— Юморист вы, неудачный потомок Марка Твена. — Батманов порвал телеграмму. -— Почему не читаете газет?

— Читаю... «Правду»... «Известия»... местную газету...

— Не читаете, неправда. Читающий газеты вряд ли сочинил бы телеграмму на манер вашей. Вот вам газета, взгляните, чему посвящена целая полоса. — Василий Максимович протянул снабженцу газетный лист.

— «Проведем сбор теплых вещей для воинов Красной Армии», — прочитал вслух Либерман.

— Залкинд организует сбор вещей среди сотрудников. Надо ему помочь. Выделите из новых полушубков, валенок и шапок половину для Красной Армии.

— Маменька родная! Как можно! — испугался снабженец. -— У нас же самих не хватает. Вы только что сказали: люди раздеты.

— Не заставляйте меня повторять. Отдать! Вы меня сильно разочаровываете, Либерман. Показались вы мне сначала человеком с широким размахом, а на деле — кладовщик вы, скопидом, не снабженец. Вся инициатива ваша уходит, видно, на сочинение бесполезных рапортов. У вас под носом залежи одежды и обуви, почему не интересуетесь?

— Где залежи? — повел Либерман крупным угреватым носом

— Я договорился с военными, они дают нам старое обмундирование— из него извольте шить зимнюю одежду нашим рабочим. Поезжайте в Рубежанск и отгружайте добро. И второе: налаживайте большую пошивочную мастерскую. Ищите помещение. Залкинд обещал привлечь домашних хозяек. Через неделю мастерская должна работать.

Батманов решил отделить бытовое снабжение от технического, слишком обширно было хозяйство у Либермана, от гвоздей до масла. Однако организация нового отдела по техническому снабжению задерживалась из-за того, что не было под рукою человека, способного его возглавить.

— Маменька родная, у нас совсем нет снабженцев, — причитал Либерман. — Инженеров много, техников и того больше, экономистов видимо-невидимо — снабженцев нет. У меня в отделе— либо дураки, либо жулики. Работать некому, все приходится делать самому. Но я далеко не Кай Юлий Цезарь.

В ответ на такую жалобу Батманов заметил:

— Вы напомнили мне старый анекдот. Один денщик проповедовал теорию вроде вашей: дескать, весь мир состоит из двух частей. Одна часть — достойнейшая — это их благородие поручик и он — денщик. Вторая часть — жулики, мерзавцы и дураки. Этот денщик ваш непосредственный идейный учитель.

Начальник нового отдела нашелся неожиданно, и к тому же именно среди работников, охаянных Либерманом.

Василий Максимович часто заходил в отделы, присматривался к людям. В поздний ночной час ему захотелось проверить, кто остался, кроме него, в управлении.

Почти во всех комнатах было уже темно и пусто, лишь в кабинетах Залкинда, Беридзе, Ковшова, Гречкина и Филимонова виднелся свет и слышались голоса. В отделе снабжения красивый краснощекий парень с кудрявыми волосами разговаривал по телефону, Василий Максимович еще из коридора услышал его голос. Разговор шел, что называется, крупный и, по-видимому, с Либерманом, находившимся в ту пору в Рубежанске.

— Вы по природе своей актер, не снабженец! Я говорю, актер вы, вам нравится играть, притворяться, представлять собою личность большую, чем вы есть на самом деле! — кричал парень в телефонную трубку. — Аплодисменты, которые достаются на долю вашего братца Лазаря Либермана, не дают вам покоя. Что? Не слышно? Вы такое слушать не любите! А у меня нет среди братьев артиста, и мне не надо шумной славы. Я говорю, мне не надо славы. Хотел бы остаться снабженцем. Меня вполне устраивает эта небольшая роль в истории! -— Выслушав, что ответил ему Либерман, парень продолжал: — Я расстанусь с вами без слез и рыданий, пожалуйста! Даже выпью стопку водки на радостях! За меня не тревожьтесь, я устроюсь. Пойду к Батманову, он, говорят, всем находит работу... Да вы мне не грозите, я не маленький. Лучше одумайтесь сами — ваш Яков Тарасович уехал, не осталось покровителей вашего искусства!..

Заметив Батманова, стоявшего в дверях, парень вскочил и вытянулся, забыв про телефон.

— Кто вы такой? — спросил Батманов.

— Федосов, ответственный исполнитель по техническому снабжению.

— Почему я вас не знаю?

— Между вами и рядовыми работниками иногда стоят начальники отделов. Нас, снабженцев, не видно за фигурой Либермана. — Федосов отвечал, прямо глядя в глаза Батманову.

— Да, каркас у него здоровый, — согласился Василий Максимович. — В связи с чем упоминали вы меня в вашей энергичной беседе?

— Я собирался просить вас дать мне работу, не связанную с Либерманом. Надоели эти декорации: работаем плохо — выглядим хорошо, не стараемся работать лучше — стараемся выглядеть блестяще. Обманываем вас бодрыми рапортами по военному образцу: «уже исполнено... уже изыскано... уже запрошено...» На самом деле все в беспорядке, ничего не сделано, ничто не исполнено. В снабжении нет плана. Участки вопят, мы их успокаиваем, врем на каждом шагу. Многих материалов нехватает, они, может быть, пока и не нужны, но скоро понадобятся, и тогда неизбежны задержки в строительстве. Необходимы чрезвычайные меры, мы же сочиняем бумажки на случай перестраховки...

Федосов высказался в один дух, как человек, у которого наболело на сердце. Телефонная трубка, брошенная им, урчала и шипела. Батманов взял ее и приложил к уху.

— Алло, Федосов, я вам запрещаю ходить к Батманову! — кричал Либерман на другом конце провода. — Маменька родная, зачем выносить сор из избы? Мы с вами поругались, мы и помиримся. Мало ли что бывает! Уверяю вас, нет никакого смысла портить со мной отношения, — голос Либермана звучал медоточиво.

— Либерман, — сказал в трубку Батманов, — сору в вашей избе оказалось действительно изрядно, я зашел и сразу утонул в этом мусоре. Вы меня слышите? — Либерман не отозвался, должно быть, опешил от неожиданного вмешательства начальника в телефонный разговор. — Выезжайте в Новинск, я вас здесь обрадую: нашелся на земном шаре еще один снабженец, кроме вас, причем не дурак и как будто не жулик. Этот ваш учитель-денщик запутал вас.

Когда Либерман вернулся из Рубежанска, Батманов, не откладывая, произвел разделение снабженческого ведомства на две части. Вызвав к себе обоих снабженцев, Василий Максимович заново отрекомендовал Либерману Федосова:

— Познакомьтесь и давайте покопаемся в вашем мусоре.

Федосов подробно рассказал, как обеспечены участки. Он не допустил ни одного выпада против своего бывшего начальника, ни разу на него не сослался, однако все им сказанное как бы хлестало Либермана по лицу.

Многого нехватало на строительстве: труб, задвижек, муфт, сварочных аппаратов, электродов для сварки, подводного кабеля, жидкого стекла, битума и других материалов. Федосов держал перед собой пространные ведомости, и перечислению недостающих материалов не предвиделось конца. Каждое название в перечне Федосова имело свою запутанную историю. Трубы, задвижки, части оборудования насосных станций были связаны с заказами через Наркомвнешторг, и не приходилось рассчитывать на их быстрое получение. Некоторые материалы отгружались южными заводами в первые дни войны и пропали в пути. Теперь эти заводы либо перемещались на восток, либо, уже обосновавшись на новом месте, выпускали другую продукцию — для фронта.

Федосов в докладе старался представить картину во всей сложности, без утайки и прикрас. Самого снабженца интересовало, как отнесется начальник к его сообщениям. Он ждал бурной реакции. Но лицо Василия Максимовича выражало только внимание и напряженную работу мысли. Он был доволен тем, что располагал, наконец, ясностью в запутанном хозяйстве технического снабжения, которой ему нехватало. Он уже обдумывал первые безотлагательные меры.

Либерман, стоявший с видом человека, несправедливо обиженного судьбой и людьми, напрасно ждал громов и молний на свою голову и зря готовил длинную защитительную речь. Василий Максимович вызвал секретаря, продиктовал короткий приказ об организации нового отдела под руководством Федосова и тут же подписал его.

— Еще один вопрос, товарищ начальник, — сказал Федосов. — У нас в снабжении общий баланс, одно финансовое хозяйство. Просьба разделить нас и в этом.

Предчувствуя, что на первых порах Либерман будет мешать Федосову, Батманов по телефону распорядился выделить новый отдел на самостоятельный баланс.

Главный бухгалтер возражал: нельзя выделять отдел сейчас, следует подождать завершения отчетного года. Вообще-то лучше воздержаться — мероприятие не в интересах бухгалтерского учета.

— Зато в интересах строительства. Когда вы запомните истину: ваша бухгалтерия существует для строительства, отнюдь не наоборот. Не хочу я ждать вашего отчета. И поменьше сердите меня страшным бухгалтерским учетом, а то возьмусь за него вне очереди и сделаю его совсем нестрашным... Идите, делитесь, — обратился Батманов к снабженцам. — И учтите: никаких интриг и каверз не затевать. Можете не любить друг друга, испытывать антипатии и прочие драматические чувства, но на работе обязаны помогать друг другу, дружить и, если полезно для дела, то и целоваться. Не дай бог услышу, что вы предприняли мышиную возню!

Толстое широкое лицо Либермана с большим носом и тусклыми глазами выразило иронию и высокомерие. Это заставило Василия Максимовича, отпустив Федосова, задержать Либермана.

— За сор, обнаруженный мною в вашей избе, полагалось бы вам крепко всыпать. Я воздержался, полагая, что вы сами сделаете нужные для себя выводы и оцените мою деликатность. Я ошибся, выводов вы не сделали, деликатность мою не оценили, это видно по вашему лицу. Смотрю я на вас и удивляюсь, что вы за человек, Либерман? Врагом вас считать нельзя. Но вы пока и не помощник. Все вывернуто у вас наизнанку. И не глупый вроде человек, а дури много. Вы подумайте о себе, иначе рискуете заплыть в такую даль, откуда не сумеете выплыть. Сейчас война.

— Отпустите меня лучше со строительства. Я не гожусь, разучился работать, — смиренно, однако неискренне сказал Либерман.

— Бросьте, Либерман, не устраивайте спектакля. Я люблю совсем не то, чем вы меня угощаете. Искренность и прямота нужны мне от вас. Будьте каждую минуту самим собой, не фальшивьте, подавайте все так, как есть на самом деле. Я категорически хочу обезопасить себя от нового сора в вашей избе. Она ведь отчасти и моя изба, не правда ли? Давайте лучше содержать ее в образцовой чистоте.

— Работаю день и ночь, стараюсь изо всех сил. Маменька родная! И все не хорош...

— Извольте изменить метод работы. Помните, мы говорили с вами о методе? Жаль, приходится повторять. Предупреждаю — больше повторений не будет.

Батманов помолчал, выжидая ответа. Либерман стоял к нему в профиль.

— Вы читали мысли Льва Толстого, записанные его близкими? — неожиданно спросил начальник.

— Помнится, читал, — неуверенно и удивленно ответил Либерман.

— Напомню одно его высказывание. Именно вам есть смысл хранить его в памяти. Лев Николаевич сказал, что человек подобен дроби, где числитель — это то, что он действительно собой представляет, а знаменатель — то, что он о себе воображает. Чем больше знаменатель, тем меньше дробь. Коли знаменатель — бесконечность, дробь равна нулю. Хорошее изречение, правда?

Либерман не отозвался. В склоненной его голове с рыжим бобриком и в толстой шее было что-то по-бычьи упрямое.

— Привыкайте смотреть в глаза, когда вам говорят неприятные, но справедливые вещи! — слегка повысил голос Батманов. — Вы рискуете, по формуле Толстого, обратиться в ноль. — Василий Максимович изобразил ноль пальцами. — Даю вам немного времени на размышления. Или мы договоримся, или я переведу вас самым младшим экспедитором к Федосову.

После этого объяснения начальник строительства на время оставил Либермана в покое, он знал силу своих внушений. С тем большей энергией принялся Батманов налаживать хозяйство Федосова. Он лично познакомился с каждым работником нового отдела, участвовал в первом совещании коллектива отдела.

Вдвоем с Федосовым они облазили центральную базу, проверили ценности на складах, наметили очередность отправки грузов на трассу по зимнему пути.

Неподалеку от пристани Батманов самолично выбрал место для перевалочной базы; в течение трех дней на берегу Адуна появился палаточный поселок, названный Стартом. Отсюда открывалась будущая ледовая дорога по Адуну. Здесь, можно считать, начинался нефтепровод.

Одновременно начальник строительства решил послать во все крупные города Дальнего Востока, Сибири и Урала толковых людей для розыска и приобретения недостающих материалов и оборудования. Уполномоченных Батманов отбирал вместе с Залкиндом.

У парторга было много хлопот. Он деятельно готовился к партийной конференции, которую намеревался провести до ноябрьских праздников. Не давали покоя тревожные мысли о людях трассы, разбросанных на огромном пространстве, пока еще разобщенных, не связанных даже телефонным проводом. Конференцией Залкинд хотел как бы воссоединить всех строителей. Важно было поближе познакомиться с партийными вожаками участков, узнать от них, чем живет трасса, разъяснить через них строителям предстоящие задачи.

В управлении состоялось партийное собрание с выборами нового бюро. Кроме Залкинда и Батманова, в состав его вошли Ковшов, Гречкин и Филимонов. Вслед за тем, по инициативе парторга, собрался комсомольский актив. Комсомольцы предъявили свой счет руководству стройки. Выступивший с дельной и обстоятельной речью техник связи Коля Смирнов, плечистый парень с энергичным лицом и спокойными манерами, не без горечи сказал, обернувшись к Залкинду и Батманову:

— Сейчас мы не актив, а пассив. Горько сознавать, что в такой момент, мы, благодаря недальновидности руководителей, оказались на холостом ходу. Нужно наверстать упущенное. Скорее впрягайте нас в работу. Работа уже есть у нас, но нам ее мало.

К полному удовлетворению парторга, Колю Смирнова единодушно избрали секретарем комитета комсомола управления.

Из Москвы пришло разрешение издавать на строительстве многотиражку. Залкинд обрадовался и в один миг сколотил редакцию, привез из города двух газетчиков. Временно поселившись в кабинете парторга, они тут же принялись за первый номер газеты.

В отделах ежедневно перед началом работы начали проводить политинформации. В вестибюле управления поставили громадную доску — витрину соревнования с предпраздничными обязательствами отделов. Инициатором выступал Гречкин со своими плановиками.

За всем этим Залкинд не упускал из поля зрения Батманова и находил время помогать ему. Василий Максимович не раз отмечал про себя чуткость и внимание парторга к хозяйственным нуждам. С разрешения крайкома партии Залкинд на время оставил обязанности первого секретаря горкома, переложив их на второго секретаря. Вместе с тем он неизменно вспоминал о своих правах, коль скоро они могли принести пользу строительству.

Он сам вызвался сопровождать Батманова, Беридзе и Федосова к директорам новинских заводов. Визиты имели целью наладить отношения, которые между хозяйственниками называются джентльменскими и состоят в оказании взаимной помощи. Батманов надеялся договориться с хозяевами городских предприятий об изготовлении недостающего оборудования и получить у них кое-что из материалов. На первом же заводе он убедился, что Залкинд не напрасно присоединился к ним.

Директор завода Терехов, высокий бледный молодой человек лет тридцати, встретил их тепло и радушно, но едва Залкинд заговорил о цели приезда, спросил в упор:

— Прежде всего хочу уточнить: какого товарища Залкинда я вижу перед собой — секретаря горкома или парторга стройки?

— Обоих сразу, — последовал ответ. — Залкинд-парторг просит вашей помощи строительству. Залкинд — секретарь горкома, отлично зная возможности завода, постарается, чтобы его руководители проявили к нуждам строительства вполне государственное и партийное отношение.

Залкинд улыбнулся не раньше, чем Терехов, подняв обе руки кверху, закричал:

— Сдаюсь! Принимаю заказ на электроды. Дам два сварочных аппарата. Поделюсь металлом. О других просьбах подумаю.

На разъезды по городу ушло два дня. И на других заводах Батманова хорошо встретили, директора предприятий ему понравились, иные еще не забыли его по прежней работе в крае. Он почувствовал живой интерес города к стройке.

— Даже если они сделают половину из того, что обещали, и то великое им спасибо, — сказал Батманов, довольный поездкой.

— Они сделают больше, чем обещали, — убежденно проговорил Михаил Борисович. — Они всегда делают больше, чем обещают.

Руководителей стройки тревожило и положение с людскими ресурсами. По расчетам Беридзе и Гречкина требовалось, по крайне мере, удвоить количество рабочих рук. На участках нехватало плотников, шоферов, сварщиков, связистов, чернорабочих. Намеченные на зиму планы могли провалиться. Волна эвакуации с запада сюда не докатилась. Выход был один: найти нужных людей в самом крае, хотя он всегда, даже в мирное время, испытывал нужду в людских резервах. Батманов вместе с Залкиндом решили съездить в Рубежанск, чтобы добиться решения вопроса о рабочей силе.

Подготовка к зимним работам происходила как бы безотносительно к тому, найдены или нет новые технические решения.

— Батманов действует так, будто мы уже преподнесли новый проект на блюде и нам все видно до дна, — с некоторым беспокойством заметил Ковшов, выходя вместе с Беридзе от начальника строительства после очередного диспетчерского совещания.

— Он надеется на нас, друг Алеша, — отозвался Беридзе. — И, кроме того, будучи хитрецом и большим дипломатом, знает, как воздействовать на личности вроде нас с тобой. Хочешь — не хочешь, ощущение сейчас такое: долг за тобой растет, и вообще ты один виноват во всем и чуть ли уже не тормозишь стройку. Неверно, скажешь?

— Верно. Ты поймал меня как раз на том, что я решил собрать моих людей и подкрутить гайки.

В действительности поиски новых технических решений были далеки до окончания. За десяток лет советские инженеры накопили на Дальнем Востоке немалый опыт строительства железных дорог, мостов, сложных промышленных сооружений, разгадали многие тайны вечной мерзлоты. Но строить нефтепровод здесь еще не приходилось.

Обычно каждому строительству предшествует кропотливое изучение обстановки и условий, заблаговременная работа по изысканиям и экспериментам. Это тем более было необходимо для такого нового дела, как укладка нефтепровода. То, что сделали Грубский, Тополев и их помощники, не отвечало задаче и в лучшем случае могло служить трамплином, отталкиваясь от которого следовало искать иную, единственно правильную техническую концепцию.

Времени для длительной подготовки уже не оставалось. Беридзе пришлось делать все сразу: перестраивать аппарат, заниматься изысканием и проектированием, практически руководить участками. Он заново организовал производственно-технический отдел с несколькими отделениями по отраслям производства и с большой проектной группой, куда свели воедино всех специалистов, знакомых с проектированием. Во главе отдела поставили Ковшова, его заместителем — Тополева. Батманов и Беридзе пришли к выводу, что теперь в руководстве отдела многообещающе сочетаются энергия и решительность молодого инженера с опытом и осмотрительностью старого маститого специалиста.

Новый отдел тотчас же был вовлечен в работу, главный инженер буквально забрасывал Алексея и его людей заданиями. Идеи Беридзе рождались так быстро, казались столь неожиданными и смелыми, что озадачивали даже видавших виды инженеров. Предложения, сыпавшиеся, как снег на голову, вызывали у них порой сомнения и даже недоумение.

Сравнительно легко они приняли указание Беридзе спроектировать организацию работ по ледовой дороге для перевозки грузов на автомашинах, тракторах и лошадях. Георгий Давыдович представлял себе этот путь по замерзшему Адуну, как мощную магистраль, подобную железнодорожной. где движение идет по строжайшему графику. Алексей, обдумав задание, передал его в развернутом виде проектировщикам, и те успешно разрабатывали все, касающееся дороги на льду: и способы ее расчистки от торосов, и средства борьбы со снежными заносами, и приспособления для транспортировки громоздких грузов — труб, локомобилей, частей оборудования.

Не без скептицизма было встречено распоряжение Беридзе о переделке проекта по «барьерным местам» — так назывались наиболее сложные и трудоемкие объекты строительства вроде переходов через реки и перекачечных станций. Беридзе требовал предельно сократить объемы работ за счет второстепенных сооружений.

Но вот главный инженер неожиданно предложил почти на всем материковом участке трассы изменить ее направление, перенести с правого берега на левый... Эта идея покачалась проектировщикам неправильной и просто неосуществимой. Правда, перенос трассы спрямлял ее, укорачивал протяженность нефтепровода и позволял обойти стороной цепь возвышенностей правого берега. Однако проведенные раньше изыскания решительно отвергли этот вариант, так как было установлено, что левый берег при разливе реки сильно затопляется. К тому же перенести трассу — значило вовсе отказаться от работы, уже проделанной на правом берегу, и заново отстраивать участки на левом.

Это всех смутило. «Дровосек какой-то, рубит с плеча, как по бревну», — шушукались в отделе. Руководитель проектной группы Кобзев — добросовестный и трудолюбивейший инженер с мягким неэнергичным лицом и вечно всклокоченной прической — предостерегал Алексея (он сразу почувствовал расположение к нему):

— Смотрите, Алексей Николаевич, заведет он нас в дебри непролазные! Лучше бы поспорить с ним, переубедить, чем так-то подчиняться и делать заведомо бросовую работу.

Кобзев и все, кто принимал участие в создании старого проекта, еще не осознали до конца, что они так или иначе должны помочь Беридзе найти способы построить нефтепровод за год. Беридзе представлялся им человеком безрассудно азартным, действующим очертя голову. Они сочувствовали Алексею, полагая, что он чуть ли не по принуждению выполняет установки Беридзе и, подобно им, является своего рода жертвой обстоятельств.

Алексей оказался как бы в скрещении двух противоположно направленных сил. Он был самым доверенным лицом Беридзе и первым исполнителем его распоряжений. С другой стороны, именно он непосредственно руководил людьми, еще не избавившимися от влияния Грубского. Молодой начальник отдела терпеливо старался убедить людей в правоте Беридзе и использовал каждый повод, чтобы внушить им свою веру в главного инженера. Он-то знал, что скрывается за этой, кажущейся ненадежной, легкостью возникновения технических идей Беридзе. Главный инженер был из той породы новаторов, у которых открытия, изобретения и усовершенствования рождаются в пору, когда они нужны позарез, когда без них невозможно обойтись, Беридзе обладал способностью концентрировать внимание на одном, самом важном вопросе, не боялся риска и ответственности, имел отличную теоретическую подготовку и большую практику. Он жил, заканчивая одну и начиная другую стройку. И если б однажды попытаться выяснить, что же было главным во всей инженерной деятельности Беридзе, то оказалось бы: главным были его поиски выхода из разных критических положений и нахождения этого выхода.

Мысль о переносе трассы на левый берег пришла не случайно, не по наитию свыше. Еще в Москве, принимая новое назначение, он понял: успех дела будет зависеть от того, найдутся ли способы сжать время в три раза. С тех пор он думал только об этом. Как десятки раз раньше, перед ним стояла задача: обязательно найти выход. Беридзе хорошо знал Адун не по картам, а по изысканиям, в которых участвовал несколько лет назад. Его сразу поразило, что для укладки нефтепровода был выбран невыгодный, со многих точек зрения, правый берег. Вместе с Алексеем он немедленно поднялся на самолете в воздух, чтобы сверху прикинуть преимущества левого берега. Затем он внимательнейшим образом изучил черновые материалы старого проекта и убедился: левобережный вариант трассы предлагался изыскателями, но был отвергнут Грубским, так как участки левого берега затапливались во время паводков. «За границей построены десятки нефтепроводов, у нас это дело новое. И если авторитеты заявляют, что так нельзя строить, им надо верить на слово, они знают лучше нас», — так рассудил Грубский и переключил изыскания на правый берег.

Новый главный инженер не привык слепо доверяться даже самым уважаемым авторитетам. Отвергнутый Грубским вариант трассы слишком многое обещал, чтобы от него столь легко отмахнуться. Беридзе хотел убедиться лично, действительно ли велика опасность затопления левого берега. И на тот случай, если эта опасность оказалась бы реальной, Георгий Давыдович заранее решил поставить под сомнение и самый запрет строить нефтепровод в затапливаемых местах.

Никто, даже Алексей, не догадывался, ценой каких напряженных раздумий далось решение о новом направлении трассы на материке... Во второй, в третий и в четвертый раз Беридзе поднимался на самолете и мучил пилота, заставляя его часами кружить над Адуном... Запершись, сидел в кабинете, исчеркивая поправками листы топографических карт и чертежей проекта, и непрерывно дымил трубкой; воздух в помещении становился туманно-зеленым... По ночам, дома, он расхаживал по комнате или неподвижно лежал на диване, выставив торчком черную бороду.

Алексей, Батманов и Залкинд первыми узнали о решении главного инженера перенести трассу. Начальник и парторг одобрили идею, хотя и возникла она, на первый взгляд, неожиданно, казалась рискованной и требовала ломки многих участков. Алексей, разобравшись, какие выгоды сулит предложение Беридзе, возликовал. Главному инженеру пришлось даже расхолаживать своего помощника.

— Слишком-то не увлекайся, настраивайся на трудности, — советовал он, передавая Ковшову приказание начать немедленную разработку нового варианта проекта. — Придется много поработать, прежде чем все станет ясным для всех. Ты еще увидишь, кое-кому мое предложение придется не по вкусу...

Так и вышло. На другой день несколько обескураженный Ковшов рассказал Беридзе о том, как настороженно встретили проектировщики новое приказание. Алексей попросил главного инженера поговорить с людьми.

— Поговорить можно, друг Алеша, — согласился Беридзе. — Но никаким разговором не заменишь горячую работу. Мы увлечем людей делом. Пусть трудятся над проектом день и ночь — и, держу пари, твой Кобзев, а за ним и другие сделаются самыми верными нашими сторонниками.

Во всех этих хлопотах Грубский и Тополев держались особняком. Тополева совсем не было ни видно, ни слышно. Целыми днями он отсиживался в кабинете. После неудачных попыток сблизиться с ним Алексей решил до времени не беспокоить старика. Грубский в качестве референта начальника строительства аккуратно выполнял задания Батманова и ни во что активно не вмешивался. Наблюдая за стараниями Беридзе и Ковшова, он посмеивался над ними и прозвал их «открывателями Америк».

Услышав о последнем предложении Беридзе, бывший главный инженер со злорадством сказал прибежавшим к нему за советом проектировщикам из группы Кобзева:

— Бородач ведет вас напрямик в зал судебных заседаний. Я в компанию подсудимых попасть не желаю и посему остаюсь на позиции мирного созерцания неминуемой гибели — его и вашей вместе с ним.

Однако он не удержался в рамках созерцательной тактики. Ему передали, что Беридзе, одновременно с указаниями Ковшову по проекту, распорядился прекратить работы на отдельных участках правого берега и перебазировать их на левый. Дождавшись возвращения Батманова, вылетавшего на двое суток в Рубежанск, Грубский в присутствии начальника строительства обвинил Беридзе в неправильных и преступных действиях.

— Ваш проект еще не утвержден в высших инстанциях, — скандируя, говорил он. — Больше того, он еще не готов. Только бесшабашным легкомыслием можно объяснить ваши поспешные распоряжения. Раскройте их смысл.

— Вы не прокурор, и я не намерен держать перед вами защитительную речь, — ответил Беридзе маленькому желчному человеку.

— Отмените директивы Беридзе. Они ошибочны и чреваты губительными последствиями, — повернулся Грубский к Батманову. — Как начальник строительства вы рискуете головой из-за его опрометчивости.

Батманов почти предвидел протест Грубского и был внутренне готов к этому. Сейчас он решил, что надо осадить Грубского, поставить его на место, и одновременно подогреть Беридзе, дать ему почувствовать, какая ответственность лежит на нем. Батманов терпеливо выслушал горячий спор между старым главным инженером и новым и сказал твердо:

— Я не намерен брать опеку над главным инженером. Он такой же хозяин на стройке, как и я. Пусть распоряжается в меру данных ему прав и лежащей на нем ответственности. Что же касается моей головы, — не беспокойтесь, она у меня сидит на крепкой шее.

Грубский смешался. Иного отношения он ждал от начальника.

— Я обязан был вас предупредить. Теперь мне остается закрыть глаза на все происходящее, — с горечью и не без патетики произнес он и, явно разобиженный, вышел из кабинета Батманова.

Глава восьмая. Посланница трассы

На седьмой день пути Таня Васильченко подошла на лыжах к Новинску. В коричневом байковом костюме и красной вязаной шапке, с вещевым мешком и свернутой телогрейкой за спиной она походила на участника многокилометрового лыжного перехода Нехватало лишь ленты с эмблемой или номером на груди.

Ее со Старта приметили Батманов, Залкинд и Беридзе. Крошечная фигурка то терялась, то снова возникала среди необозримого пространства Адуна, В управлении старались не прозевать мгновение, когда остановится река. В отделах заключали пари — стал Адун или нет, — и спорившие, ударив по рукам, то и дело кидались к окнам или выбегали на берег. Адун казался совсем неподвижным, но изредка его ледяная поверхность величественно, с глухим отдаленным грохотом содрогалась.

Адун, наконец, стал — и никто не заметил этого мгновения. В хаотическом нагромождении торосов застыла его исполинская сила.

...Рассеивались остатки тумана, клочьями нависшего над рекой. Ярко светило холодное зимнее солнце. То тут, то там, среди вздыбленных ледяных призм, пирамид и бесформенных глыб, возникало бриллиантовое, нестерпимое для глаз сверкание. Просвеченный лучами, заиндевевший прибрежный кустарник был похож на розовые кораллы.

Батманов, Беридзе и Залкинд спустились на лед. Ходить среди торосов было трудно, ноги скользили и натыкались на острые ледяные выступы. Над рекой рыскал ветерок. Он разметывал невесомый снег и жег лица. Начальник строительства приказал вывести людей на расчистку дороги и пустить на лед трактор. Снова возникла, теперь уже близко, одинокая фигура лыжницы.

— Красная шапочка на Адуне, — усмехнулся Беридзе.— Интересно, откуда и куда бредет эта живая душа?

Не дойдя до Старта, Таня Васильченко скинула лыжи и, взяв их на плечо, поднялась по обрывистому берегу. Она искала пристанища, ей хотелось отдохнуть и привести себя в порядок. Девушка направилась к одному из двухквартирных домиков в поселке, возле управления. Там жила ее приятельница, врач Ольга Родионова. На стук никто не отозвался. Таня постояла на крылечке и, прислонив лыжи к двери, пошла протоптанной в сугробе дорожкой в управление.

Она долго бродила по коридорам, разыскивая другую свою приятельницу — экономиста Женю Козлову. На старом месте ее не оказалось, все здесь было по-иному, не так, как прежде, в знакомых комнатах сидели другие люди.

— Многообещающее начало для нового руководства — пересадить всех с места на место. Басня Крылова, а не управление, — ворчала Таня.

Женю она нашла на четвертом этаже. Женя сидела в маленькой комнатке за нелепо большим письменным столом и вместе с другим экономистом считывала отпечатанные на машинке таблицы. Женя встретила неожиданное появление Тани радостным криком.

На поцелуи, объятия и взаимное оглядывание у подруг ушло добрых тридцать минут. Сотруднику за столом надоело наблюдать за ними, и он постучал карандашом по столу:

— Может быть, мы вернемся к таблицам?

Женя всплеснула руками и пожаловалась: начальник отдела Гречкин обезумел, дни и ночи пишет, перекраивает план, заставил пять раз переделывать расчеты по труду, не дает передохнуть. В подтверждение ее слов властно затрещал телефон. Экономист, многозначительно поглядывая на Женю, заверял кого-то:

— Считываем последние таблицы. Скоро закончим.

Женя метнулась к столу, потом опять подбежала к подруге.

— Я отправлюсь к тебе, — остановила ее Таня.— Попытаюсь заснуть. Потолкуем вечером.

Женя звонко поцеловала подругу и, провожая ее, сыпала словами:

— У нас там холодно, крепче закутывайся... Топи не топи печку — все равно выдувает. У меня еще так-сяк, а вот инженера Ковшова в угловой комнате поселили — у него снег на стенках. Между прочим, симпатичный, только слишком серьезный. Они приехали втроем и все интересные. Начальник строительства — красавец! Высокий, статный, сероглазый. Но, говорят, строгий. Зато главный инженер добрый. Я носила ему сводки — шутит, улыбается и все поглаживает черную бороду. Она у него вот такая.

Женя показала рукой до пояса и вдруг спросила:

— А Ольгу ты видела? У нее в квартире теплынь, я хожу к ней греться.

Васильченко спохватилась и стала звонить Родионовой в больницу. Телефонистка узнала голос Тани, хотя та с августа не появлялась в управлении.

— Здравствуйте, Татьяна Петровна, вы совсем к нам вернулись? — спросила она и, не дожидаясь ответа, соединила с больницей.

Таня подождала, пока дежурная сестра сходила за Родионовой. Она улыбнулась, услышав спокойный и строгий голос Ольги. Этот голос дрогнул и потеплел, едва Васильченко назвала себя.

— Ясно, ясно, — перебила ее Ольга на полуфразе. — Сделала громадный переход на лыжах и кокетничает — не устала! Живо отправляйся ко мне отдыхать.

— Ты гостеприимна, только дом твой на замке.

— Да, верно! Серафима собиралась идти в город. Что же делать?.. Есть второй ключ у Беридзе. Это наш новый главный инженер, он у нас поселился. Зайди к нему.

— Я лучше пойду к Женьке.

— Не смей ходить к Женьке, у нее холодно! Тебе надо согреться.

Таня оставила телогрейку и мешок у Жени и пошла за ключом. Главного инженера на месте не оказалось. Муза Филипповна, сидевшая в узкой длинной, как коридор, приемной, сообщила с важностью:

— Руководство на Старте. Сегодня начались работы по расчистке ледяной дороги.

— Не везет, — огорчилась Таня и остановилась в нерешительности.— Что вы меня так разглядываете? — недовольно спросила она.

— Вы очень напомнили мне Наточку, мою дочь. Пропала в эвакуации, не могу разыскать. Такая же красавица. — Женщина пальцем стряхнула с носа пенсне, и оно повисло на шнурке. Глаза ее смотрели с усталой тоской. — Может быть, вы и есть моя Наточка?

— Может быть. Присмотритесь получше, — в тон ей ответила Таня. — А пока скажите: главный инженер не обещал скоро придти? Стоит ли ждать его?

— Вам не страшно, доченька? — шепотом спросила вдруг Муза Филипповна, приближая лицо свое с широко раскрытыми глазами к лицу Тани. — Я старый беспомощный человек — может быть, оттого мне страшно? Вы такая спокойная.

— О чем вы говорите? Что вас напугало? — не поняла Таня.

— В управлении все говорят: японцы начали против нас войну. Почему-то об этом не объявляют официально. Будто бы на правом берегу, в тайге, высадились японские парашютисты, их сейчас ловят... Бомбы над головой, крики, стоны, понимаете вы это?

— Не понимаю. Вы передаете вздорные слухи. О выступлении японцев немедленно объявили бы официально. Не надо нервничать. Нельзя нервничать, особенно нам, женщинам.

— Да. Да. Вы правы, доченька.

Муза Филипповна ласково посматривала на Таню, видно, и в самом деле девушка чем-то напоминала ей дочь.

— Хорошо, что вы пришли. Сразу стало спокойнее с вами, — призналась женщина. — И что всполошилась? Кругом такие сильные и умные люди, с ними ничто не страшно. Знаете, раньше я жила как-то тесно — в комнатах. А здесь Адун. Посмотришь на него — и сердце замирает, будто на высокой горе стоишь. Я о больших стройках читала только в книгах. Как это интересно в жизни! Каждый день, каждый час — борьба! Хорошо, что на свете есть такие люди, как наш Беридзе, правда? Вы давно знаете его? Представляю вас вместе — прекрасная пара!

— Совсем я его не знаю, откуда вы взяли? «Пара»! Я пришла познакомиться с ним и поговорить по делу. Я с трассы.

— С трассы? Если хотите, проведу вас к его заместителю, Алексею Николаевичу Ковшову, поговорите с ним.

Женщина заторопилась, и Таня машинально последовала за ней. Ковшова они нашли в большой комнате, тесно уставленной столами с наклонными чертежными досками. За ними на высоких табуретах сидели инженеры и техники.

— Проектировщики перерабатывают проект, — уважительно сообщила Муза Филипповна. — Сейчас это главная задача.

Они протиснулись по узкому проходу между столами в угол комнаты. Полулежа на письменном столе, Алексей внимательно разглядывал распяленный кнопками лист ватмана. Сидевший за столом Кобзев, руководитель проектировочной группы, запустив обе руки в сбившиеся волосы, тоже, не отрываясь, смотрел на сплетенное им кружево чертежа.

— К вам, Алексей Николаевич, человек с трассы. По срочному делу, — сказала Муза Филипповна и степенно удалилась, шепнув Тане:— Заходите. Не к главному инженеру, просто ко мне.

Алексей глянул на Таню и снова опустил глаза на чертеж. Рука его бегала по ватману, выводя карандашом длинный расчет. Таня огляделась. Ей отовсюду молча кивали знакомые. Ближе всех сидел Петька Гудкин — его называли в управлении Петюньчиком, а девушки-машинистки шутили: «Представьте себе — такой молодой, и уже старший техник-чертежник». Петька издали поздоровался с ней, пожав правой рукой свою левую руку с зажатой в ней линейкой.

«Видно, этот Ковшов — строгий!» — подумала Таня, отметив тишину в комнате, удивительную при столь большом скоплении людей.

— Душно у вас тут, смотрите, даже воздух позеленел! — умышленно громко сказала она.

— Открыть форточки, проветрить! — не поднимая головы, распорядился Ковшов.

Петька, загромыхав, сорвался с табурета и полез на подоконник.

— Простуды боимся. Посмотрите, какой у Татьяны румянец от этой простуды, — сказал он с подоконника своему соседу, холеного вида человеку с намотанным вокруг шеи зеленым шарфом. — Ах, вкусный воздух! — Петька ртом и руками ловил через форточку белое облако мороза.

Таня дотронулась до щек, — они горели, нажженные ветром.

— Поменьше надо сидеть в помещении. Нефтепровода не построишь в кабинетах, он на улице. — Таня говорила в сторону Петьки, а обращалась к Алексею. Ей хотелось его задеть.

Ковшов с досадой бросил карандаш на стол и поднялся. Петька поспешно вернулся на место.

— У вас срочное дело ко мне? — Вопрос звучал скептически.

— Собственно, я главного инженера искала. Секретарша привела к вам.

— Зачем же вы понапрасну нашумели здесь? Идите к главному инженеру.

— Если уж посчастливилось познакомиться с вами, разрешите задать один вопрос.

— Если один, то задайте.

— Вы не слишком любезны. Наверное, не успели вдосталь налюбоваться чертежом. Я подожду, полюбуйтесь еще.

Петька фыркнул в кулак.

— Ближе к делу, девушка. Мы с вами не на танцплощадке.

— Я с девятого участка. Мы получили директиву главного инженера: прекратить основные работы и перебазироваться на другой берег. В чем дело?

Ковшов стоял с рассеянным видом, что-то напряженно обдумывая. Не ответив девушке, он опять склонился к чертежу. Ему не хотелось разбивать мысль. Таня пожала плечами:

— Может быть, сотрудники и научились угадывать ваши мысли без слов, но я вас не поняла и хотела бы услышать ответ.

Петька опять рассмеялся. Тушь высыхала у него в рейсфедере, он взмахивал им, выражая этим сочувствие Татьяне.

— Не будем терять драгоценного времени, нажмем лучше на черчение, — тихо посоветовала ему Таня.

— Что? — переспросил Петька, но Ковшов оторвался от стола, и техник-чертежник замер.

— Раз дано указание прекратить работы, надо их прекратить, — сказал Алексей. — Стоит ли спрашивать, почему да зачем?

— Стоит спрашивать! — рассердилась Таня. — Мы люди, не механизмы, нам дорога работа, уже сделанная нами. Ни с того ни с сего предлагают ее забросить. Предположим, в этом есть какой-то смысл, но мы должны понять его. Вы что, одни решили отвечать за стройку?

Алексей вдруг широко улыбнулся и сделался совсем молодым и приветливым.

— Хорошо сказано, честное слово! Как вы сюда добрались, воинственная девушка? Дорог-то нет, насколько мне известно.

— Кто ищет дорогу, тот ее находит. Разве дождешься, когда вы к нам найдете дорогу?

— Дельно! Дельно! — с искренним удовольствием сказал Алексей. — Вы, очевидно, прибыли на партийную конференцию. Рановато немножко. Как вас зовут?

— Васильченко.

— По имени-отчеству?

— Татьяна Петровна.

— Я бы мог, Татьяна Петровна, дать вам кое-какие разъяснения. Однако по некоторым соображениям хочу, чтобы вы прежде обратились к главному инженеру. После разговора с ним обязательно приходите ко мне, обсудим все дела вашего участка. Устраивает?

В коридоре Таню догнал Петька.

— Татьяна, давай еще раз поздороваемся. Ты как раз подоспела. Тут у нас такое творится! Сидоренко отбыл в неизвестном направлении, твоего врага Грубского загнали под лавку! Новая эра в истории строительства!

— Не суетись, Петюньчик, веснушки отскочат. — Таня дотронулась рукой до веснущатого лица чертежника. — Странно, они у тебя даже зимой не исчезают...

— Издеваешься? — спросил Петька, становясь в оборонительную позицию. — Смотри, не серди меня: попадет! Я ж к тебе с делом. У Коли Смирнова была? Он комсорг теперь. Мобилизует молодые силы. Ты тоже можешь пригодиться.

— Вот как! — воскликнула Таня и торопливо пошла, кинув Петьке через плечо: — Иди, герой, к своему канцелярскому станку, пока твой начальник не всыпал тебе за простой. Вечером поговорим о новой эре, о мобилизации молодых сил и о том, кто для чего может пригодиться.

Таня забыла о своем намерении пойти и отдохнуть. Встречи с управленцами и все услышанное от них взбудоражили ее. Прежде всего надо было поговорить с парторгом и выяснить, почему от их девятого участка никто не вызван на партийную конференцию. Уже по дороге к Новинску она услышала об этом событии. Теперь срочный созыв конференции почему-то увязался в ее мыслях с истерическими фразами Музы Филипповны о японцах.

В приемной парторга технический секретарь, молоденькая девушка с детским лицом, оживленно шепталась с каким-то парнем. Улыбка ее сменилась выражением строгой официальности, едва Таня к ней обратилась.

— Вы слишком рано прибыли, — сказала девушка. — Я вас зарегистрирую и выдам талоны в столовую, но все-таки незачем было так торопиться.

— Регистрировать меня не надо, и талонов я не прошу.

— Вы не делегат?

— Не делегат, и хочу узнать — почему?

— Мне не известно, почему вы не делегат, — девушка пожала плечами.

— Вы откуда, с какого участка? — спросил парень, внимательно разглядывая незнакомую красивую девушку.

— Я издалека, с девятого. А что?

— То, что на конференцию с дальних участков не вызывали, — сказала девушка, не скрывая своего недовольства тем, что парень заинтересовался этой гостьей с повадками хозяйки.

— Почему не вызывали? — допытывалась Таня.

— Значит, так надо. Вы уж извините товарища Залкинда. Он забыл согласовать с вами этот вопрос.

Девушка отвечала задорно, с вызовом, как нередко разговаривают между собой женщины на служебные темы. Услышав знакомую фамилию парторга, Таня потеряла интерес к секретарше и, обойдя ее, скользнула в кабинет.

Там, спиной к двери, сидели два человека и считывали газетную полосу. Не замеченная ими, Таня подошла ближе и через их головы стала рассматривать сырой типографский лист с вдавленными черными столбиками набора. В передовой статье говорилось о задачах строительства, о самоотверженном труде в дни войны, доблестью равном ратным подвигам, о бдительности. О нападении японцев не было ни слова.

— Можно задать вопрос? — спросила Таня громко, дочитав статью до конца. Один из журналистов от неожиданности вздрогнул. — Почему вы называете газету органом всего строительства?

— Посторонним нельзя читать газету до выхода ее из печати, — сказал бледный молодой человек с ярко-синими глазами и перевернул полосу белой стороной кверху.

— Не переворачивайте, я успела все прочесть.

— Кто вы такая и что вам нужно? — с раздражением спросил синеглазый.

— Не беспокойтесь, не посторонняя: такой же хозяин, как и все остальные. Вы редактор?

— Редактор, если вам угодно. Фамилия моя Пущин.

— Почему, товарищ Пущин, газета называется органом строительства, когда она написана в управлении и только про управление? Хотя бы одна заметка об участках. Например, о нашем!

— Вы с участка? Делегат? Здорово! Садитесь, пишите заметку. Мы тиснем.

Газетчики оживились. Один из них пододвинул стул, второй положил перед ней лист бумаги и перо.

— Я не делегат. И пришла узнать у Залкинда, почему наш участок оставлен в стороне.

— Но вы с трассы?

— Конечно. Разве по мне не видно, что я не кабинетный деятель?

— Видно, видно. Неважно, что вы не делегат. Напишите, о чем хотите, лишь бы о трассе. Мы только начинаем жить, это наш второй номер. Не наладилась пока связь с участками, приходится собирать материал здесь, как говорится, не отходя от кассы.

— Вот и зря. Надо собирать материал не в кабинетах, а на строительных площадках. Учитесь у военных корреспондентов, они под пулями пишут заметки и выпускают газеты. Пришла же я к вам с девятого участка, а вы почему ко мне не можете придти?

— На лыжах, одна? — восхитился Пущин. — Напишите, как шли, зачем шли, как дошли.

Таня, к удивлению Пущина, не возразив ни слова, принялась писать заметку.

— Маловато! — сокрушенно сказал Пущин, получив от нее минут через двадцать лист, исписанный крупным небрежным почерком.

— Хватит. И это не подойдет, не решитесь поместить.

Заметка в резких выражениях требовала от руководства стройкой внимания к участкам: «Пора из стен управления выйти на просторы трассы». Пущин и в самом деле задумался над заметкой — пожалуй, стоило поднять такой вопрос в газете.

Таня снова заглянула к главному инженеру, он все еще не возвращался. Перебрав в памяти поручения с участка, она решила зайти к Либерману. Снабженец разговаривал с человеком в полушубке, сидевшим перед ним.

— Маменька родная! С первыми же обозами все будет доставлено на ваш участок! — восклицал он. — Вы запишите на бумажечке, я перечислю, какие грузы приготовлены для вас...

«Ох и жук! — подумала Таня. — Человек шел к нему с намерением подраться, а уйдет счастливый».

Действительно, представитель участка крепко пожал Либерману руку, дважды поблагодарил его и ушел явно довольный.

— Танечка! Королева! Ангел милый! — живо вскочил снабженец и ринулся к ней с распростертыми руками.

— Слишком темпераментно, Либерман, прошу поспокойнее, — сказала Таня, отстраняясь. — Мое отношение к вам не изменилось.

— Что ж поделать, дорогая. Я давно примирился с вашим равнодушием. Маменька родная, меня утешит мимолетный взгляд ваших очей! Мне достаточно дышать одним воздухом с вами. «Хоть редко, хоть в неделю раз в деревне нашей видеть вас», — дурачился Либерман. — Садитесь, моя прекрасная дама в лыжных штанах.

Таня, покачивая головой, насмешливо смотрела на суетившегося снабженца.

— Искренно удивляюсь, почему вас не прогнали со строительства. Говорят, Батманов — умный человек, неужели он не разобрался, с кем имеет дело? Вам, видимо, не хотелось терять теплого, насиженного места, и вы втерли новому начальнику очки, совсем так, как этому товарищу с участка: он ушел, очарованный вами. Или Сидоренко не взял с собой, решил, наконец, отделаться от вас?

Либерман тоненько захохотал и с умилением посмотрел на нее.

— Никогда не перестану восхищаться вами, моя королева. Редкостное сочетание: и красивая, и умница. Даже Елена распрекрасная не имела такого изобилия привлекательных качеств... Насчет меня вы всегда заблуждались. Маменька родная, как Яков Тарасович переживал, узнав, что меня задержали! Как я сам переживал!

— Кто же задержал? Какой нашелся чудак?

— Батманов. Он в меня буквально влюбился. Где, говорит, найдешь другого такого снабженца?

— Такого не найти. И не надо бы! Значит, два начальника дрались из-за вас? Один не хотел оставлять, другой отказывался взять с собой? Вам, безусловно, помогли ваши коммерческие способности.

— Мои способности давайте не трогать. Вы прекрасно знаете, что я несчастный человек и в любую минуту могу уступить кому-нибудь это кресло. Я мечтаю о другом деле...

— Старинная песня! — засмеялась Таня. — Слышали уже не раз: театр, сцена. Брат Лазарь — заслуженный артист, талант в крови. Надо бы что-нибудь поновее придумать. А кресло — вас от него не отдерешь шестидесятисильным трактором.

Слова Тани ничуть не задели Либермана, он слушал ее с видимым удовольствием, даже сделал попытку поцеловать ей руку.

— Я так рад видеть вас, Танечка! Спасибо, что не прошли мимо, навестили.

— Я пришла, Либерман, по делу, и давайте к нему перейдем. Когда прекратятся безобразия с материалами? Несмотря на обещания, вы до конца навигации многого не доставили на участок. Инструмента мало, горючее на исходе, автол не пригоден, дорожные механизмы присланы некомплектными. Вот, посмотрите ведомость, чего у нас не хватает!.

Либерман смотрел на ведомость, кивал головой и поддакивал:

— Безобразие, возмутительно! К суду, к суду! Как с продовольствием, есть жалобы? Как с одеждой?

— Продукты, слава богу, завезли в начале лета. С голоду не умираем. Рыбу ловим. И обмундирование пока есть, но если на участок пришлете новых людей — их одевать не во что.

— Новых людей будем присылать обмундированными с иголочки. Больше никаких претензий?

— Вам мало? Где недостающие материалы?

— Советую пожаловаться Батманову. Маменька родная, участок в катастрофическом положении!

— Можете не подсказывать. Обязательно пожалуюсь и добьюсь, чтобы вам попало.

— Нет, мне не попадет! — Либерман довольно хихикнул. — Мое дело теперь — витамины, рубахи, сапоги. Техническими материалами не распоряжаюсь. И слава богу.

— Эку чушь городите. Новый фокус придумали?

— Не я придумал, моя королева, не я — сам Батманов. Он разделил снабжение на две части. Новый отдел образовался: ОТС, отдел технического снабжения, с красавцем Федосовым во главе. И вот вам результат! Недаром отдел Федосова, не успев толком организоваться, уже получил симпатичное прозвище: «ОТС, то есть отдел, тормозящий строительство».

Либерман казался очень оживленным и веселым. Тем не менее Таня вдруг ощутила безотчетную жалость к этому толстому, шумному и суетливому человеку, всегда на первый взгляд, казалось, довольному собственным острословием и ловкостью.

— Странно смотреть на вас, Либерман, — серьезно сказала она. — Интрижки, смешочки. Разве вы не видите, в какой трудный час мы живем? Откуда же это скоморошество? Или вы таким способом скрываете свои настоящие чувства и мысли?

Слова ее оказали неожиданное действие, Либерман помрачнел и сжался.

— Занятное устройство у человека, Танечка, — не сразу ответил он. — Не я его придумывал. Зазорным считает человек обнаружить перед другим свое самое человеческое. И я ли виноват, что я такой, а не другой? Считайте меня, если хотите, легкомысленным. Трудный час — он и для меня трудный, поверьте. Я никому не говорил, а вам скажу, поскольку вы зацепили пальчиком за больную струну. Родня моя осталась в Мариуполе и Бердянске. Жена с дочкой застряли в Ленинграде — они уехали перед войной и не успели вернуться. Враг ли я своей семье?

Либерман, за одну минуту постаревший и осунувшийся, сидел за столом с опущенными руками. Таня выбрала момент и вышла из кабинета.

На другом этаже она нашла отдел технического снабжения. В кабинете у Федосова было людно. Он разговаривал по телефону, плечом прижимая трубку к уху, и одновременно подписывал лежавшие стопкой телеграммы. Положив трубку, он повел разговор сразу с двумя своими работниками и продолжал подписывать телеграммы. Телефон звонил почти беспрерывно. Таня приготовилась к долгому ожиданию. Но Федосов быстро добрался и до нее.

— Что у вас?

Таня неторопливо изложила претензии. Федосов, больше не обращая на нее внимания, вынимал из папки бумагу за бумагой, прочитывал их и ставил резолюции.

— Отложили бы ваши бумажки, они не убегут.

— Я слышу каждое ваше слово, пусть вас бумажки не волнуют. Продолжайте. Вы кончили на медном проводе и электроматериалах. Что лимитирует участок в ближайшее время?

Федосов потянулся к телефону. Таня положила руку на трубку.

— Уважайте хоть немного других. Это только великим людям прощаются странности и пренебрежение к окружающим, и то не всегда. Когда вы станете великим, тогда ваша манера делать все сразу будет вызывать восхищение.

Федосов поинтересовался:

— Вы не из детского сада?

— Почему из детского сада?

— У работников детского сада вырабатывается профессиональная привычка поучать и перевоспитывать людей.

— Не отклоняйтесь. Отвечайте по-деловому.

— Вы сами ведете себя не по-деловому.

— А что я, губную помаду у вас прошу? Я требую технические материалы для участка.

— Я по-деловому записал ваши претензии. Разберусь, приму меры. Мне Либерман подсунул запутанное наследство, сразу не раскопаешься... Вот так. Через два дня продолжим разговор. И незачем хвататься за мой телефон.

— Вы сейчас разберитесь, при мне.

— Сейчас не буду, занят. Мне нужно к концу дня дать товарищу Залкинду материал для доклада на конференции, у меня еще ничего не готово.

— Материал товарищу Залкинду я сама приготовлю, вместо вас, идет? Кстати, вам известно, какое прозвище дали вашему отделу на трассе? «Отдел, тормозящий строительство». Справедливо!

— Неправда! — живо возразил Федосов. — Прозвище придумал и распространяет Либерман. Вы от него услышали, признайтесь?

Таня призналась:

— Он. Разве несправедливо?

— Тартюф! — Федосов покраснел. — Мешает мне на каждом шагу!..

Девушка мысленно представила себе лицо Либермана и улыбнулась: «Именно Тартюф». Ей понравился Федосов и его ревнивое отношение к своему отделу. Она поняла, что Федосов не для виду записал нужды ее участка, и оставила его в покое.

Главный инженер еще не появлялся. Таня постояла в раздумье — идти к Жене Козловой или дожидаться Беридзе? Проходивший мимо Грубский приветствовал ее своей кривой улыбкой:

— Давненько не видел вас, Татьяна Петровна. Тем более рад вас видеть. Ну, побывав на трассе, поняли, наконец, что ваша проволочная связь — предмет далеко не самый главный на свете?

— Не могу вам ответить равноценной любезностью, товарищ бывший главный инженер. — Таня подчеркнула слово «бывший». — Я не очень рада вас видеть. На трассе, вы угадали, я многое поняла. В частности, поняла, как мало пользы от управленческого аппарата, если он плохой и руководят им равнодушные, самодовольные люди. Советовала бы и вам побывать на трассе, это поучительно.

Она поднялась на четвертый этаж к Жене, той на месте не оказалось, ее вызвал Гречкин. Таня надела телогрейку и отправилась на пристань, которую все теперь называли Стартом.

Глава девятая. Старт

Крутая широкая дорога спускалась с обрыва к отлогой площадке, где раскинулся палаточный поселок. Две вереницы автомашин встречались на спуске: нагруженные шли вниз к пакгаузам, пустые, рокоча, поднимались за новым грузом к железнодорожному тупику; там происходила перевалка грузов из вагонов в машины. Длинными рядами у палаток стояли тракторы и автомашины под пломбами, выжидая, когда будет готова ледовая дорога.

Таня побывала всюду: в складах, заполненных мешками, бочками и тюками; в палатках-бараках с вагонной системой спальных мест; в длинном сарае с широкими воротами. На сарае еще только настилали кровлю, а внутрь уже затаскивали станки и верстаки. Неподалеку, под навесом, несколько человек собирали огромные и необычные по форме сани. Два шофера в ожидании, когда разгрузят их машины, приглядывались к саням и обменивались короткими замечаниями. Таня узнала одного из них — сухощавого, с лицом, чуть тронутым оспой.

— Здравствуй, Сморчков! — подошла она к нему.

Озабоченное лицо шофера прояснилось, он сбросил на землю кожаные рукавицы и энергично пожал руку девушки.

— Что за сани? — спросила Таня.

— Для нас, шоферов, стараются. Санный прицеп для перевозки труб. Трубы тяжелые: каждая штука — тонна. Сани должны быть прочными, устойчивыми и легкими при этом. Ты что, в управление вернулась?

— С участка прислали посмотреть, что здесь творится. Ты, случаем, не нового ли главного инженера возишь?

Она спросила это потому, что Сморчков раньше был шофером Грубского, но в первые дни войны перешел на грузовую машину.

— Предлагали, только я на легкое житье не соблазнился. Лучше стахановцем быть, — чуть усмехнулся шофер. — Здесь много перемен. Нами теперь Филимонов командует, знаешь?

— Знаю. Подходящий товарищ для вашего брата, шоферов.

— Ты нашим братом не кидайся, мы ныне большая сила на стройке. Начальник Батманов собирал нас и говорил, что от шоферов и трактористов зависит весь успех. Не развезем за зиму трубы да материалы — и нефтепровода не будет. — Он живо повернулся к Тане: — Ты вот с трассы. Как смотришь на такое дело? Я предлагаю машины своим ходом водить до крайних участков. Машин там нехватка. Филимонов, однако, не решается: далеко, холодно, дорог нет.

— Подумать надо, — сказала Таня и внимательно поглядела на Сморчкова. Он, как видно, поделился с ней заветной мыслью. — Филимонов прав. Дорогу надо хорошую. Сейчас только на лыжах пройдешь.

— Дорогу-то уже ладят по Адуну, — махнул Сморчков рукой в сторону реки. — Я берусь первым проскочить, хотя бы с этим драндулетом, — он указал на сани. — Парень, стойки тонкие делаешь, сорвет их трубами даже при легком крене, — сказал он одному из плотников.

— Сморчков! Долго тебя машина будет ждать? — окликнули шофера от ближайшего пакгауза.

— До свидания, Татьяна Петровна! — Сморчков побежал к своей машине.

Старт действовал налаженно, повсюду двигались люди, слышались слова команды, восклицания. В движениях грузчиков, плотников и шоферов чувствовалась подтянутая торопливость. В одном из пакгаузов вспыхивала и угасала знакомая девушке песня строителей Новинска. Таня зашла туда.

Глаза ее, привыкшие к яркому свету и блистающему снегу, сначала ничего не различили в сумраке склада.

— Смотри, Николай, Татьяна пришла! — крикнул кто- то, взял ее за руку и повел между рядами ящиков.

Таня, привыкнув к темноте, увидела при тусклом свете электрической лампочки Колю Смирнова. Одетый налегке, в фуфайке и лыжных брюках, он стоял, широко расставив ноги и уперев руки в бока, и выжидательно, сверху вниз, смотрел на девушку. Рядом, тоже подбоченившись и так же одетый, стоял Генка Панков, пятнадцатилетний паренек, прозванный «тенью Коли Смирнова».

— Какой же ты длинный, товарищ! — искренно удивилась Таня, окинув взглядом фигуру Смирнова. — Неужели еще подрос, или я отвыкла от тебя?

— Конечно, подрос. Человек всегда должен расти и развиваться. Как ты догадалась, что я тебя разыскиваю?

— Разыскиваешь? Понятия не имела об этом!

— Я о тебе все уши начальству прожужжал: есть, мол, у нас боевая девушка, она же дельный инженер связи, жертва консерватизма. Хотели вызвать тебя.

— Зачем я понадобилась? — в тоне вопроса прорвалась досада.

— Ну и вопрос! Провода надо тянуть. Смотри, сколько всего припасли!

Он показал на разложенные по стеллажам телефонные и селекторные аппараты, на мотки проволоки, на тускло блестящие связки изоляторов.

— Ты в кладовщики определился, Никола? — спросила Таня, с удовольствием отмечая образцовый порядок, в каком хранились материалы.

— В кладовщики не определялся, но готовить эту технику пришлось мне. Как только откроется дорога, двинем все на трассу. Новый начальник стройки и главный инженер, не в пример прежним, большой интерес проявляют к связи. Приказ такой подписан: считать работы по связи первоочередными.

— Кто будет выполнять этот приказ?

— Сами участки.

— А связисты есть на участках? Послали их туда?

— Вот те на! Ты вдруг словами Грубского заговорила. Связистов никто не присылал. Зато курсы открываем на той неделе, будем с тобой лекции читать.

— Интересно! — сказала Таня сердито.

— Что тебе в этом не нравится? — удивился Коля и пригнулся, чтобы заглянуть в глаза девушке.

— Все мне нравится. А больше всего вот что: пока связисты пройдут твои университеты, правительственная комиссия приедет принимать нефтепровод. Провод надо протянуть за пять-шесть недель.

— У тебя есть такой способ?

— Есть способ. Но не расскажу. Ты и так мне везде дорожку перебежал.

Таня намекала на то, что до своего отъезда она была комсоргом управления. Лицо Коли выразило неподдельное недоумение.

— Ты заболела, что ли, Татьяна? Я тебя не узнаю.

— Она от зависти шипит! — высказал догадку Генка и спрятался за спину Смирнова, спасаясь от Тани: она потянулась к его жесткому рыжеватому чубу, который выбился из-под шапки.

— Будешь нападать на меня, малыш, не передам тебе привета от отца, — сказала Таня.

— Ты его видела? — недоверчиво спросил Генка.— Как он?

— Жив, здоров, велел поцеловать тебя.

— Ну да, очень нужно, — и Генка из предосторожности ушел за стойку.

— Младенец правду говорит, Никола, — призналась Таня. — Я злая от зависти. Сколько я воевала с Грубским и Сидоренко — и вдруг осталась в стороне! Нам с тобой надо серьезно поговорить, есть у меня одна идея. Но не сейчас. Я Беридзе ищу, он у вас какой-то неуловимый.

— Иди на Адун, где дорогу делают, он там, — посоветовал Генка.

Таня спустилась на лед. Адун в этом месте огибал город могучим полукругом. По серому брюху реки далеко протянулся черный живой пояс. Слышался скрежет и лязг: сотни людей на реке металлом крушили ледяные глыбы. Продвинувшись вперед на полтора-два километра, строители оставили после себя среди торосов широкую и ровную, даже подметенную дорогу.

Несмотря на усталость, девушка с удовольствием прошлась по льду. Многочисленные приготовления, замеченные ею в управлении, завершались ледовой магистралью, которую вели к участкам.

Беридзе нигде не было. Ровная дорога окончилась. Таня с трудом пробиралась среди людей, дробивших ломами и кирками ледяные наросты. Синеватые осколки льда летели во все стороны, сверкая под солнцем.

Неподалеку одиноко полз трактор. Он оглушительно стрекотал, напирал на торосы пристроенным вперед огромным металлическим плугом — бульдозером, останавливался и напирал снова. Торосы ломались у основания с непереносимым звуком, от него у Тани заныли зубы. Она никогда не видела трактора в такой роли. «Рисковый народ, не побоялись выпустить громадину на лед».

Трактор сопровождала небольшая группа людей. Надеясь найти среди них неуловимого главного инженера, Таня пошла к трактору. Но они не останавливались, наблюдая за работой бульдозера. Таня узнала среди них Филимонова: он был в распахнутом черном тулупе и шапке с опущенными ушами. В группе были двое незнакомых Тане, по всем признакам — начальники.

Увлеченный испытанием тракторист после каждой остановки смотрел вниз, и каждый раз Филимонов, взглянув на очередное препятствие, коротко бросал ему:

— Жми, Силин. Только мягче, не рывком.

Силин согласно кивал головой, и трактор, покорный умелому водителю, без рывка устремлялся вперед и плавно срезал ледяную глыбу.

Филимонов приказал трактористу остановиться и вместе с ним занялся осмотром бульдозера. Воспользовавшись этим, Таня подошла к тем двоим. Сняв рукавицы, они торопливо закуривали.

— Можно видеть главного инженера Беридзе? — спросила девушка, глядя на Батманова, тоже надевшего тулуп поверх кожаного пальто.

— Красная шапочка! — воскликнул Беридзе. Борода у него поседела от мороза. Улыбка на застывшем лице не получилась, улыбались только глаза. — Я главный инженер, я Беридзе.

Таня хотела попросить у него ключ от квартиры Ольги, но постеснялась.

— Я с девятого участка. У меня к вам два вопроса — от участка и от себя.

— С девятого? Ого! — удивился Беридзе. — Слышишь, Василий Максимович, Красная шапочка пришла с девятого участка. Мы видели вас издали. Не страшно одной-то?

Тане не понравился пристальный взгляд Батманова, она отвернулась.

— Вы не собираетесь возвращаться в управление? — спросила она у Беридзе.

— А ведь и то, пора вернуться, — ответил Батманов за главного инженера и пошел впереди, размахивая большущими рукавицами.

— Слушаю вас. Задавайте вопросы, — сказал Беридзе, шагая рядом с Таней.

— Мы получили вашу директиву приостановить работы на правом берегу и переходить с имуществом участка на левый. Нас взволновала эта команда, она непонятна.

— Этот вопрос от участка или лично от вас?

— От участка. Меня, разумеется, он тоже интересует. Почему надо бросить правый берег после стольких трудов и мучений?

— Чем еще интересуются на участке?

— Многим. У нас, конечно, известны перемены в управлении. Сначала на трассе обрадовались: приехало новое руководство, про вас хорошо отзывались. Стали ждать... А дни идут и идут... Честно говоря, нам кажется, на строительстве не стало лучше.

— Хуже? — подхватил Беридзе. — Выходит, не оправдали мы надежд трассы? Василий Максимович, трасса, оказывается, успела в нас разочароваться! — крикнул главный инженер в спину мерно шагавшему впереди Батманову.

— И что же: вы решили не выполнять распоряжений, покуда вам не объяснят их смысла? — обернулся Василий Максимович.

Таня пренебрежительно посмотрела на него.

— Я постараюсь доложить обо всем главному инженеру.

— Постарайтесь. Только и от меня не отмахивайтесь, я тоже хочу послушать.

— Это Батманов, начальник строительства, — шепнул девушке Беридзе.

Таня чуть смутилась.

— Здравствуйте, товарищ Батманов! Вы меня извините, — она огорченно вздохнула. — Я сгоряча на всех набрасываюсь.

— Вижу. Главного инженера совсем было запугали, борода у него поседела от страха. Ну-ну, расскажите про участок.

Теперь Беридзе шел впереди, Таня и Батманов за ним.

— Участок, разумеется, выполняет распоряжения управления, не подумайте плохого. У нас там Панков командует — он хозяин строгий, любит порядок. Мы заранее подготовились к переброске на другой берег, чтобы с остановкой Адуна сразу налаживать дорогу, перевозить имущество, устраиваться на новом месте. Много трудностей. На участке не хватает элементарных вещей, без них шагу не ступишь. Я заходила к начальнику техснабжения, он записал наши нужды и обещал помочь... Самое главное — люди хотят знать, куда и как вы поведете строительство. Мучает вопрос, успеем ли мы уложиться в срок?

— Вас послали сюда или вы сами решили пройтись? — спросил Батманов.

— На партийном собрании было решено направить к вам человека с письмом. Письмо у меня есть, конечно, но разве в письме все выскажешь? Меня выбрали потому, что я могу ходить на лыжах — не ждать же, пока установится дорога! Приняли во внимание, что у меня есть личный вопрос к вам. Ну и характер мой сыграл роль. — Она рассмеялась.

— Характер у вас серьезный, — усмехнулся Батманов и попросил подробно рассказать, что Таня видела на пути. — Меня все интересует. Настроения людей, их жалобы и претензии, чем занят каждый участок...

Таня добросовестно передавала ему свои наблюдения. Начальника заинтересовало упоминание о Рогове. Таня виделась с ним по дороге. Пригнав последние баржи на пятый участок, Рогов застал там большие непорядки, Во главе участка оказались морально разложившиеся люди. По настоянию коммуниста Котенева и других райком партии прислал представителя, чтобы помочь коллективу. Рогов подоспел в самый раз, ему пришлось остаться на участке и хозяйствовать.

— Получается у него? Как выглядит участок?

— Сейчас, конечно, все в движении, в хаосе. Однако люди собраны, организованы. Рогов сумел подружиться с нанайцами, и они ему помогают. В Тывлине, в их стойбище, он как дома. Главное, строители, переходя на левый берег, получают приют.

— Люди ему нужны?

— Ничего не просил, — подумав, сказала Таня. — Но мне кажется, ему нужен технически грамотный помощник. Начальником работ у него инженер Прибытков. Несколько академичен, я бы сказала. Слишком любит составлять графики.

— Значит, доволен Рогов? Он все просил у меня задачу потрудней. Жадный, — Батманов покачал головой, вспомнив свой разговор с Роговым.

— Он велел передать, — сказала Таня, подтверждая его мысль, — что вы обещали в первый же день войны с японцами отпустить его в армию. — О японцах Таня упомянула с умыслом.

— Да, обещал. Вы что-то проронили о Панкове. Хорошо знаете его? Говорят, он волевой и весьма толковый человек. Верно?

Таня отвечала живо и дельно, это понравилось Батманову.

— Панков стоит многого. Могу поручиться, что девятый участок — лучший на трассе. Панков умеет найти каждому свое место. Его уважают и любят.

— Отлично, — одобрил Батманов. — Я предполагаю вызвать Панкова с лучшего участка и послать на самый плохой. Постойте-ка минутку, я взгляну.

Начальник строительства перемахнул через торос и, спотыкаясь и скользя, добрался до кучки людей, собравшихся возле круглой проруби. Огромного роста человек, техник Хлынов, делал промеры дна и толщины льда. Остальные обступили Залкинда. Подпоясанный солдатским ремнем полушубок, черные валенки выше колен и большие рукавицы с крагами до локтей делали его с виду еще меньше.

Парторг проводил летучую беседу, может быть уже в десятый раз за этот день. Его все знали, и стоило ему показаться, как подходили двое, трое, и через минуту вокруг него вырастала толпа.

Он умел вызвать на разговор, и ему задавали множество вопросов. Три вопроса особенно всех волновали. Отстоит ли Красная Армия Москву или отступит дальше? Откроют союзники второй фронт или обманут, можно ли им верить? Почему ходят слухи о выступлении японцев; если это война, то почему о ней не говорят прямо; если это не война, то когда ждать нападения?

Батманов, сидя на корточках рядом с Хлыновым, смотрел, как черная вода кипит и бьется в проруби. Метровая толщина синего льда уходила в живую, клокочущую пучину.

— Я дошел с утра до Нампи, — рассказывал Хлынов начальнику. — Торосистый участок кончается за километр до стойбища. Десять километров придется пробиваться в торосах. Дальше лед ровный, заметенный снегом — потребуется легкая расчистка. Люди первого участка вышли на лед, им помогают нанайцы.

— Товарищ Хлынов, — сказал, поднимаясь, Батманов. — Я хочу направить вас на участок к Рогову. Тут под носом у нас людей всегда найдем, а Рогову надо помочь. У меня вообще намерение расширить ваши обязанности. Когда станете работать с Роговым, старайтесь вникать во все стороны хозяйства. Загляните ко мне вечером, поговорим поподробнее.

Солнце, катившееся к горизонту, начало краснеть. Ветерок над рекой утих. В необычайно ясном воздухе отчетливо обозначился безлюдный, дикий, лесистый правый берег. Над прямым и высоким лесом стояло нежнейшее, зыбкое, как мираж, светло-сиреневое сияние горной цепи, готовое вмиг расплыться, растаять в воздухе.

Батманов, растирая лицо варежкой, позвал Залкинда:

— Пойдем, Михаил, я закоченел. На морозе работа языком не согревает, лучше ломом размахивать! Кстати, тебя некая посланница трассы дожидается. С девятого участка пришла — высказать нам разные неприятности.

Беридзе издали постращал Залкинда:

— Ждем тебя, Михаил Борисович. Иди на расправу.

— Здравствуйте, товарищ парторг. Никогда не ожидала от вас... — сказала Таня.

Залкинд вгляделся в нее:

— Таня? Какими судьбами? Чем я перед тобой провинился?

— Меня обидели — ничего. Участок наш обидели. Партконференция собирается, — и вдруг без нашего участка. Не приди я в управление, и не узнала бы про конференцию.

— Не могли мы, Таня, дальние участки вызывать. У нас есть и десятый, одиннадцатый, двенадцатый, они еще дальше вас. Так? Разве мыслимо их собрать? Пришлось бы отложить конференцию, а откладывать нельзя. Согласна со мной? Вину прощаешь?

— Не согласна.

Беридзе смеялся:

— Пропал, Михаил Борисович!

— Что ж, попытаюсь задобрить тебя — приглашаю на конференцию от девятого участка. И согласен даже предоставить девятому участку первое слово. На таких условиях помиримся?

— Пожалуй. Правда, мои претензии не исчерпаны. В управлении я со всеми вашими успела поругаться. Безобразие! Огромное строительство втиснули в четырехэтажный каменный дом. Пишут, разговаривают, шушукаются, рассказывают бабушкины сказки про японских парашютистов. Никто не помнит, не думает о трассе, будто она и не существует!.. Она существует, товарищи начальники, зря вы про нее запамятовали!

— Очень хорошо, Таня, отлично, — сказал Залкинд и легонько тронул рукавицей спину девушки.

— Ничего хорошего не вижу.

— Ты пришла к нам — это хорошо. Магомет идет к горе. Трасса начинает нажимать на управление — это хорошо. И главное, Таня, наше управление выдержит теперь любой нажим — очень хорошо! — Залкинд еле шевелил помертвевшими от холода губами.

— Вы не правы, ругая управление. — обернулся к Тане Батманов. Он шел впереди с Беридзе.

— И все-таки я прошу ее на конференции высказаться против управленцев, замкнувшихся в четырех стенах, — сказал Залкинд. — Резче, умнее ругайся, Таня. Должен тебе сказать, Василий Максимович, наша Таня — историческая личность на строительстве. Она приходила ко мне в горком, требовала решительного вмешательства в дела нефтепровода задолго до того, как мы сами поняли необходимость этого. — Он с лаской взглянул на девушку и взял ее под руку. — Вот, Татьянка, совместными усилиями сдвинули мы воз с места.

Батманов остановился, оттеснил Залкинда от Тани. Она предупредила его:

— Я знаю, товарищ начальник, вы хотите меня упрекнуть в предубежденности и верхоглядстве. «Ничего не разглядела девушка в управлении. Организующая де воля, как ни крути, начинается в кабинетах. Штаб есть штаб, чем бы он ни руководил — боем ли, созиданием ли. Телефон, телеграф и умение писать — величайшие изобретения человечества, усовершенствовавшие умение работать». Точно передала?

— Точно, в общем-то, — сознался Батманов.

Беридзе и Залкинд засмеялись. Начальник строительства внимательно всмотрелся в лицо Тани. Завитки темных волос, выбившихся из-под вязаной шапки, побелели и сникли на чистый, с ровным загаром лоб. Глаза ее, обрамленные заиндевевшими ресницами, глубокие, почти черные, смело встретили его взгляд.

— Нам нельзя заявиться на трассу в гости — чай пить, балакать на международные темы и выражать сочувствие по поводу плохих дел. Вон Беридзе и Ковшов с первого дня пристают: хотим на трассу!.. Я не пустил их. Мы придем на участки хозяевами. Для этого надо вооружиться, набраться сил. На вооружение, на подготовку отведен месяц, от силы полтора. Много? Могу отчитаться за каждый день подготовки.

Таня не ответила. Лицо она до самых глаз закрыла толстыми вязаными красными варежками.

— Пожалуй, нет нужды объяснять-то вам, — тихо сказал Батманов. — Глаза у вас хорошие, должны видеть.

— Я увидела кое-что. — Таня открыла лицо. — То, что я поняла — мне понравилось. И, наверное, остальное, чего я не поняла, тоже мне потом понравится. Представьте, товарищ Батманов, мне понравился даже Либерман. Я хотела сказать, что он понравился мне больше, чем раньше.

Она рассказала о снабженцах, об их вражде, в которой усмотрела она зерно соревнования, о Тартюфе и об «отделе, тормозящем строительство». Батманов захохотал и закашлялся, захлебнувшись морозным воздухом.

— Скажите теперь, посланница трассы, как все-таки вас зовут, чем занимаетесь на участке? — спросил он откашлявшись. — Догадываюсь, что имею дело с Таней Васильченко.

— Простите, я отвыкла рекомендоваться. У меня никогда не спрашивают имени — подходят и обращаются, как к знакомой. Вы угадали: я — Васильченко, инженер связи.

— Ага! Держитесь, теперь мы будем вас ругать! — обрадовался Беридзе. — До сих пор на строительстве нет телефона и телеграфа, это безобразие!

— Не меня надо ругать. Мне приходилось заниматься чем хотите, только не телефоном и не телеграфом.

— Почему же?

— В этом и заключается мой второй вопрос к вам, личный. Связь должна опережать развитие других работ — так я считала и считаю теперь. У Грубского иная точка зрения. Мы с ним крепко поскандалили — не умею я ладить с людьми, которых не люблю. Он меня, по его выражению, изгнал из аппарата на трассу. Зачем вы оставили его на строительстве, товарищ Батманов? Я его встретила в коридоре, он успел спросить с издевочкой: «Ну, говорит, поняли теперь, что ваша проволочная связь — еще не самая главная вещь на свете?!».

— И вы действительно поняли? — спросил Беридзе, ему захотелось подразнить ее.

Девушка рассердилась, густой румянец проступил сквозь ее почти шоколадный загар.

— Я невежливо ответила бывшему главному инженеру. Не хотелось бы с первого знакомства показаться невежливой и вам, — реплика Беридзе расстроила Таню, ей показалось, что он предубежден против нее.

Беридзе примирительно взял девушку под локоть:

— Не сердитесь, Красная шапочка. Я неудачно пошутил.

— Идите быстрее! — крикнул Залкинд, опередивший их и дожидавшийся у машины.

Они едва втиснулись в эмку в своих тулупах. Тане было тесно между Залкиндом и Беридзе. Она почувствовала, как вдруг заныли ее ноги, много потрудившиеся за день.

— Грубский твердил, что связистов у нас нет и надо ждать, пока их пришлют, — говорила Таня. — Он вообще против временной подвески проводов на деревьях. «Лучше строить сразу столбовую линию». Через сто лет, когда нефтепровод будет уложен!

Батманова заинтересовали ее рассуждения. Он сидел с шофером и обернулся:

— Как считаете: можно ли быстро подготовить людей на курсах и дать временную связь, скажем, месяца за три?

— Связистов надо готовить не на курсах, а прямо на практике. Я твердо убеждена: провод от Тайсина можно протянуть за полтора месяца. У меня есть план, с ним я и пришла к вам.

— Ловко! — сказал Батманов и опять обернулся, чтобы взглянуть на Залкинда и Беридзе.

— В чем суть твоего плана, Таня? — спросил Залкинд.

— Не распылять связистов по участкам, их очень мало. Создать одну ударную колонну, где процесс работы будет разбит на простые операции. Самое главное — сто комсомольцев, которые должны добровольно пойти в тайгу.

Таня ждала, что скажут руководители строительства о ее предложении. Они молчали, думая не столько о том, что сказала девушка, сколько о ней самой. У Батманова как-то празднично стало на душе, он мысленно говорил себе: «Вот они, золотые кадры — сами идут к тебе, Василий, не зевай, сумей, получше приладить их к делу». Беридзе следил за девушкой поверх поднятого воротника тулупа.

— Я хочу ответить на ваш первый вопрос, — сказал он. — Вы правы: участок имеет право знать наши намерения, перед ним должна быть ясная перспектива...

Таня слушала его, не поворачивая головы. Беридзе говорил о перестройке проекта, о левобережном варианте трассы.

— Надо представить себе задачу целиком, а не часть ее. Девятый участок — недостаточная высота, чтобы охватить всю картину. Сейчас вам трудно понять наши решения, вы поймете их позже.

— Я, кажется, уже поняла, — сказала девушка и повернула, наконец, лицо к Беридзе. — Вы сами додумались до идеи левого берега или прочли о ней в наших записках?

— В записках? Не видел никаких записок!

Батманов заинтересованно поглядел на Таню. Она объяснила:

— С первых дней войны на трассе раздавались голоса о том, что надо пересмотреть проект. Нашелся такой человек, некто Карпов — он доказывал, что трассу нужно перетащить на левый берег.

— Кто он такой, инженер?

— Нет. Он рыбак, коренной житель Адуна, из деревни Нижняя Сазанка. Руководил большим колхозом. Однажды пришел на участок и попросился на работу: «Хочу поучиться у вас уму-разуму». Очень даровитый человек! Образование у него небольшое, семь классов, но все умеет и самое сложное дело разгадывает на лету, В нашем строительстве его больше всего прельщала дорога. Он доказывал: левый берег Адуна не случайно стал местом многих поселений, тогда как на правом берегу их почти нет. Левый берег сложился закономерно, на нем благоприятные природные условия. Трасса на правом берегу идет вразрез с историей Адуна. Дорога нужна именно на левом берегу, она свяжет Нампи, Ольгохту, Чилму, Чоми и многие другие селения с Новинском, даст толчок для развития района на север. На правом же берегу дорога нужна единственному стойбищу — Улягир. Кроме того, на правом берегу трасса пересекает сплошную гряду сопок, заросших тайгой. На левом же берегу она протянется по отлогой широкой надпойменной террасе реки. Здесь строителям нефтепровода будет помогать все население Адуна, а на правом берегу пусто и никто не поможет!

— Черт побери! Вы излагаете мои доказательства в пользу левого берега! — взволнованно пошевелился Беридзе.— Неужели этот рыбак сам обмозговал такую идею?

— Ага, зацепило! — засмеялась довольная Таня. — Не беспокойтесь, он не отобьет у вас славы. Честно говоря, я дополнила мысль Карпова предложениями других товарищей.— Таня громко чихнула: она все-таки простудилась. — Вы говорили о высокой точке зрения и о маленьких интересах одного участка. Как видите, попытка поинтересоваться общей судьбой строительства была.

— Карпов — где он сейчас, на участке? — спросил Залкинд.

— Он ушел со строительства, вернулся в свою Нижнюю Сазанку. Я встретилась с ним в Ольгохте, рассказывала ему о наших переменах. Он послушал, повздыхал. Видно, не верит в перемены. Сейчас ему не до нас, он опять председательствует в рыбачьем колхозе, у него плохо с планом. Целый час толковал мне о хитростях подледного лова.

— Был какой-нибудь ответ на предложение? — спросил Батманов.

— Получили, как же. Старик Тополев ответил: «Прежде чем критиковать проект, научитесь его выполнять». Не суйтесь, словом, в большие дела, покуда вам поручены малые.

— Надо разыскать записки. Найдите обязательно и покажите мне, — сказал Батманов главному инженеру. — Старик дождется, что я пошлю его в колхоз к Карпову ловить рыбу.

Выйдя из машины, Таня почувствовала крайнюю усталость. Трудно было даже переступать ногами. На приглашение Беридзе зайти вместе с ним к Тополеву она, протянув руку, попросила:

— Дайте же мне, наконец, ключ.

— Какой ключ?

— Ключ от квартиры, где деньги лежат. Я не могу войти в квартиру Родионовой и целый день гоняюсь за вами, то есть за ключом.

Георгий Давыдович торопливо начал шарить по карманам. И вспомнил: ключ остался в кармане пальто, в кабинете. Тане пришлось сопровождать Беридзе в управление. Она поднималась по ступенькам и ворчала. Возле одного из кабинетов она остановилась:

— Здесь, по-моему, сидит Тополев. Зайдемте. Кстати, я поздороваюсь с ним. Он хороший дед и мой приятель, учтите это и не обижайте его.

Глава десятая. Гостеприимный дом

Тополев одиноко сидел в пустой и мрачноватой комнате. С некоторых пор это стало у него обыкновением. Перемены на строительстве не внесли ничего нового в распорядок его жизни. Попытка Грубского припугнуть старика новым руководством оказалась безуспешной.

— Не страшен серый волк, — ответил ему Кузьма Кузьмич. — Мне шестьдесят лет с хвостом, я свое дело перевыполнил. Меня каждое начальство обязано уважать, если оно не глупое, это начальство.

Войдя в комнату, Таня и Беридзе заметили, как старик резко качнул головой и вздрогнул от скрипа двери. Георгий Давыдович прикрыл рукой улыбку. Ковшов передавал ему ходившие по управлению анекдоты о Тополеве, будто бы старый инженер, сидя, спал в кабинете с телефонной трубкой или пером в руке.

Редактор стенной газеты поместил в номере, посвященном вопросам дисциплины, карикатуру на старика. Характерные черты внешности Тополева — высокий рост, сутуловатость, усы — послужили благодарным материалом для художника. Инженер был изображен спящим на столе в кабинете. В порядке «дружбы» Грубский успел показать карикатуру Тополеву прежде, нежели ее по совету Залкинда сняли. Кузьма Кузьмич сначала не понял смысла рисунка, а когда понял — багрово покраснел, тяжело вздохнул и, сгорбившись, уединился в кабинете.

При появлении главного инженера Тополев, большой, костлявый, поднялся из-за стола, вытирая красным платком серо-зеленые усы. Он обеими руками пожал руку Тане, по лицу его словно прошел луч света, оно стало почти приветливым.

Беридзе попросил Тополева разыскать докладные записки девятого участка с предложениями об изменениях в проекте. Кузьма Кузьмич с минуту припоминал, шевеля усами, потом подошел к шкафу и принялся перебирать папки. Записки были подшиты в толстом деле переписки с участками.

Георгий Давыдович немедленно углубился в чтение. Поглядывая на инженера, старик и девушка шептались.

— Вы не захотели ехать с Сидоренко? — спрашивала Таня. — Одно время, помнится, у вас были с ним стычки.

— Я пальцем не шевельнул, чтобы уехать, и не сказал ни слова, чтобы остаться. Меня теперь не замечают: устарел. Никто не приглашал меня уехать, и я не помню, чтобы кто-нибудь уговаривал меня не уезжать. Мне все безразлично, голубушка. Заинтересован в бесшумной жизни. Недавно я прочитал у Джека Лондона замечательную строчку: «Освободившись от желаний, надежд и страхов мы не знаем». Хорошо, когда ты никому не нужен. Поверь мне, Татьяночка.

— Не убеждайте, Кузьма Кузьмич, не поверю. Я бы не захотела жить, если бы убедилась, что совсем не нужна людям, никому не нужна. — Ее даже передернуло. — Дикая, тоскливая идея!.. Наговариваете вы на себя, не верю я вам, дед. Вы сейчас просто не в духе. Расскажите лучше про Володю. Где он, что пишет о себе?

— Не пишет он о себе. Он пишет об артиллерии и своем генерале: «Русская артиллерия лучшая в мире. Наш генерал — молодец, не чета тебе, старому деду. Он тебя помнит, раза два вспоминал, просил кланяться». Письмо из-под Минска. Я понял по намеку: «Глушим фрицев в тех местах, где ты, дед, строил завод».

— Заключение по запискам — ваше? — спросил Беридзе, приподняв толстое дело.

— Мое, — ответил Кузьма Кузьмич.

Георгий Давыдович продолжал чтение. У него была привычка — все время занимать чем-нибудь свои руки. Знакомясь с записками и заключением Тополева, он играл бородой, закручивая кудрявые завитки волос на карандаш. Таня засмеялась.

— Ты что? — спросил Кузьма Кузьмич.

— Новый главный инженер — славный дядька.

— Ты ошибаешься. Не по нутру мне он, да и другие; бестактные люди, любители пошуметь. Все охаяли, учат, как жить, как работать. А умеют ли сами? Главный инженер — новая метла в виде бороды.

— Мне не сто лет, и у меня нет привычки мудрецов — обязательно подвергать все сомнению. Вот поживете и убедитесь: Беридзе — отличный дядька. Советую поскорее увидеть его в настоящем свете. Он, наверное, сказал вам несколько правильных и неприятных слов, а вам, Кузьма Кузьмич, нравятся исключительно те люди, которые говорят приятные слова. Например, ваш Грубский. Не понимаю, как можно дружить с таким человеком.

Главный инженер отложил бумаги и подошел к ним.

— Вы написали большое продуманное заключение, — обратился он к Тополеву. — Идею Карпова вы явно одобрили. Вы, я бы сказал, даже развили ее. — Беридзе выжидающе помолчал.

— Мысли, изложенные в записках, показались мне правильными и своевременными, — подтвердил Тополев.

— Почему же вы проявили столь казенное к ним отношение? Вы отвергли их грубоватой бумажкой в три строки. Неужели только из-за того, что кто-то другой подверг критике ваш проект, вы отмахнулись от умного и ценного предложения?

Старик стоял, опустив тяжелые большие руки с выпуклыми синими жилами. Лицо его побагровело, он шумно дышал.

— Никак не пойму, зачем же вы трудились над своим пространным заключением? Получается непонятно: вы за, и вы же против. — Беридзе пожал плечами.

Таня заметила: взгляд главного инженера, обращенный на Тополева, мягчел. Против воли Беридзе чувствовал симпатию к этому суровому и трудному старику. Он не сумел заставить себя отнестись к нему, как к Грубскому, хотя держались они вместе. Беридзе не мог не уважать Тополева за прошлую деятельность, широко известную среди строителей.

— Досадно, — проговорил Беридзе, — досадно наталкиваться на такое. По-моему, вы и сами чувствуете несправедливость вашей отписки девятому участку.

— Можно мне ответить за Кузьму Кузьмича? — не утерпела Таня. — Кузьма Кузьмич — старый интеллигент. В своем поведении он зачастую руководствуется неправильными принципами лояльности.

— Татьяна Петровна! — сердито прохрипел Тополев, подняв густые брови.

— Теперь уж молчите, если не сумели сами оправдаться! — запальчиво сказала Таня. — Автор дрянной бумажки не Тополев, а Грубский. Стиль-то его!.. Могу по догадке восстановить все события. Кузьма Кузьмич, преисполненный хороших намерений, принес Грубскому свое заключение. Тот высмеял Кузьму Кузьмича и продиктовал ему знаменитые три строчки. — Она обернулась к Тополеву. — Не хотите вы, Кузьма Кузьмич, понять: Грубский, хотя шеф и друг ваш старинный, не тот человек, которого стоит слушаться.

Таня осеклась: ее поразил направленный на нее укоризненный взгляд старика.

— Бумажка тут, конечно, играет маленькую роль, — продолжала Таня без прежней горячности. — Строительство затормозилось независимо от нее. И если бы оно не затормозилось, вам не пришлось бы ехать сюда, на край света. Выходит, нет худа без добра.

Таня хотела шуткой облегчить положение, но старик отвернулся от нее и стоял нахмуренный и грозный...

Ключ, с таким трудом добытый, не понадобился — Серафима, тетка Родионовой, жившая с Ольгой, оказалась дома. Огромная, будто составленная из надутых воздухом шаров, она целиком заполняла кухню, едва поворачивалась от стола к плите и обратно. Шлепнув себя по бедрам, Серафима устремилась навстречу Тане и прижала ее к своей массивной груди.

— Здравствуй, красавица, любимица, Танечка, золотко, — причитала толстуха.

Объятия гостеприимной Серафимы и тепло от бушевавшей огнем печки, которая здесь, видно, никогда не угасала, согрели девушку. Она быстро стащила с себя лыжный костюм и, энергично растерев плечи и ноги, завернулась в знакомый синий бархатный халат Ольги. Растянувшись на диванчике, девушка с благодарностью, почти с умилением подумала о подруге.

Ничего в комнате не изменилось: повсюду шитье, салфетки, коврики. В рукоделии Ольга удивляла даже Серафиму быстротой работы и замысловатостью рисунка. Прибавились новые вышивки — нанайские нарядные орнаменты; они занимали центральное место над аккуратной кроватью хозяйки. На прежнем месте была полочка с медицинскими книгами, тумбочка с патефоном и пластинками, туалетный столик — подарок больничного столяра, грубое зеркало и перед ним на кружевной полосе крошечные слоны с поднятыми хоботами, склянки с одеколоном и духами, большая расческа. На столе — книжки и тетрадки Константина. Они перекочевали из его комнаты сюда. Над столом, в расшитом мешочке — письма, записки, рецепты, газетные вырезки, а выше, надо всем — неизменный портрет Константина: голова с залысинами, большие роговые очки и застывшая на тонких губах ирония.

— Все такой же Константин Андреевич. Холодный философ, психолог, — неодобрительно сказала Таня.

— Все такой же, все такой же — сукин сын, — подхватила Серафима. Она стояла на пороге, заполнив собою весь дверной проем.

— Что у них происходит? Из писем Ольги я ничего не могла понять. Молчит она, когда дело доходит до Константина.

— И не говори! Я сама ее не пойму. Не греет он ее, не светит ей. Живет сиротой, замужняя вроде — и без мужа. Или не понимает, кто он есть? Или понимает, да не может от темной любви отделаться? Объясни ты мне, сделай милость!

— Привыкла она к нему, так я предполагаю. Все-таки прожили вместе три года. Ты думаешь, она страдает?

— Без глаз я, что ли?

Толстуха сунула руки под передник и опять начала сыпать скороговоркой:

— Как они жили в Рубежанске — не знаю. Но уехала она оттуда неспроста. Мне говорили, профессор в ней души не чаял, лучшая у него была помощница. Как называлась должность-то ее?..

— Ассистент?..

— Ну да, лучшая, словом, была у него. И вдруг бросила науку и уехала. Конечно, здесь она главным врачом в больнице и все ее уважают — не хочу сказать, что по работе она пострадала. Однако понимаю глупой своей головой: не могла Ольга с Константином жить. Сдается мне, что изменял он ей. Вот ведь пёс какой!.. Стали жить врозь, и надо бы ей забыть его. Так нет... Мучается. Потом он переехал сюда — не надо бы пускать, а она пустила. Пожили немного вместе. Ты была ведь у них, видела.

— Два раза всего и была. Не могу я его видеть! — Таня брезгливо поморщилась.

— Уехал обратно в Рубежанск, слава богу. То ли скучно ему стало здесь, то ли размолвились. Только уехал, и опять пошла канитель. Письма шлет: «Скучаю, обнимаю, целую». И между прочим: «Пришли костюм — поизносился», «достань отрез на брюки — у вас на стройке можно достать», «переведи денег, разбогатею — отдам». Другая бы плюнула на все это, она — нет! Старалась, из кожи лезла, свое кое-что продала тайком от меня — и все, что просил, посылала.

— Он, кажется, недавно снова приезжал сюда? — спросила Таня сонным голосом, задремывая под болтовню Серафимы.

— Приезжал... В середине лета, в августе. Мне тошно, а Ольга растерялась. Объяснила мне — в командировку прибыл. Но я тоже не слепая и вижу — человек вроде насовсем располагается. Но что-то у них тут произошло. Скандал какой-то. Меня целый день дома не было. Когда пришла, Ольга в своей комнате закрылась, а Константин чемодан увязывает. Она и попрощаться к нему не вышла. Он приоткрыл дверь и ей с порога: «Выгнала? Пожалеешь»...

— Молодец! — встряхиваясь, сказала Таня.

— Молодец-то молодец, а вижу — опять страдает. Уж и не пойму — жалеет его, что ли... А в прошлом месяце, двадцатого числа, последнее письмо прислал. Вот оно торчит в розовом конверте. Новость сообщил, как бревном по ногам: «Уезжаю добровольно на фронт. Хочу пролить кровь за Родину!»

Таня удивилась. Она даже привстала. Вот уж чего она никак не ожидала!

— Может быть, пыль пустил в глаза?

— Нет, как будто и взаправду уехал.

— Чудно, очень чудно! — Таня недоверчиво косилась на розовый конверт, торчавший из расшитого мешочка.

— Теперь рассуди дальше. Ушел на фронт — и пусть себе. Быть может, поумнеет. Но ей опять все не так. Мучается...

Серафима удалилась на кухню — посмотреть что-то на плите — и поспешно вернулась. Речь ее снова побежала ровным ручейком:

— О чем думает, о чем мечтает? Разве хорошего не найдет? Рогов — не пара ей? Видный мужчина, сильный, добрый, сердечный. Любит ее давно, еще с Рубежанска. И как любит — захоти она, так Александр Иванович луну для нес достанет с неба. Директором рыбного завода когда работал, разные копчености присылал, я не знала, куда их и девать, кладовую всю забила. Он уж мне жаловался: «В Рубежанске я на нее и смотреть себе не позволял: муж у нее был. Потом воспрянул: свободна она. Ничего, однако, не изменилось». Спрашивает меня: «Чем я ей не подошел?» Что ему скажешь? Хорош ведь человек. И сдается мне, что Александр Иванович нравится Ольге-то. Однако пойми ее: не подпускает она Рогова. Он из-за нее как сумасшедший подчас...

Таня вспомнила о письме Рогова для Ольги. Ей не хотелось самой подниматься, она попросила Серафиму достать конверт из мешка. Копаясь в мешке, хозяйка продолжала бубнить:

— Предположим, в Рогове она почему-нибудь сомневается. Другой тебе случай. Главный инженер живет у нас, славный, самостоятельный человек. Добрый, ласковый. И одинокий. Чем не хорош? Почему не нравится? Что она за человек?

Таня представила себе Беридзе и Ольгу вместе, это ей не понравилось, и она сказала с недовольством:

— Не подходит Беридзе для Ольги.

— Не подходит для нее? Для кого же подходит?

— Ни для кого. Ты не кидайся от одного к другому.

— А ты все одна, Танечка? Все принца ждешь? — оживленно спросила Серафима, — Я посмотрю — Женька умнее вас, двух дур. Обходится без страданий-переживаний, всегда ей весело.

— Не туда смотришь, тетка, — с досадой сказала Таня.— Рассуждала, как умная женщина, и сбилась. Не хватает тебя на серьезный разговор.

Серафима с гордостью поведала Тане о заведенном ею хозяйстве: чушки, куры с петухом, три гуся; бочка с огурцами, бочка с капустой; несколько мешков картошки в погребке. Тане пришлось подняться и взглянуть на все эти богатства.

Они заглянули в комнату, которую теперь занимал Беридзе. Несколько мелочей изменили это несимпатичное Тане былое жилье Константина. Смешанный запах табака и одеколона («много курит и ухаживает за бородой, брызгает на нее духами», — объясняла дотошная Серафима); свежие технические журналы с бумажными закладками («приходит поздно и читает, читает до рассвета»); раскрытый том Маяковского, несколько трубок, охотничье ружье на стене и под ним фотоаппарат на ремне («Ольгу приглашал сниматься — отказалась, меня снял, смеется — едва мол уместилась на карточке»); фотография симпатичной седенькой старушки («мать его, она в Грузии живет, в том месте, где родился Сталин; нежно очень о матери отзывается, деньги ей посылает и письма»); искусно сделанные макеты мостов, модель какого-то цилиндрического сооружения, кипа фотографий дальневосточной тайги и Адуна («рассказывал нам — всю страну обходил, на многих стройках работал, смеется — строить буду, пока белых мест на нашей земле не останется, тогда сам себе построю памятник и лягу под него»),

Ольга застала их беседующими.

— Сплетничаете? — спросила Ольга, подозрительно взглянув на Серафиму, на подругу и на портрет мужа.— Ты, хозяйка, и отдохнуть человеку, наверное, не дала своей болтовней.

Серафима сразу притихла, подхватила цигейковую шубу племянницы и скрылась. Подруги обнялись.

— Египтяночка, похудела, глаза стали еще больше, — ласково сказала Таня.

— Опять болею, — Ольга подняла забинтованные руки.

У нее дважды в году повторялись приступы суставного ревматизма. Она спокойно смотрела на Таню большими светло-голубыми глазами. В гладкой прическе с пробором посредине, в чуть заметных горьких складках губ, во всем ее тонком лице таилось выражение строгой печали.

Таня снова с горячностью обняла Ольгу. Одинаковые ростом, они резко отличались друг от друга: Таня казалась крепче, сильнее нежной, хрупкой и смуглой Ольги.

— Жалеешь меня, дорогая подруга? Вижу, Серафима наговорила тебе всякую ерунду — ты и раскисла.

Ольга высвободилась из объятий Татьяны и попросила ее развязать на спине тесемки докторского халата. Сумерки быстро сгустились, к окнам подступила ночь. Подруги посидели в потемках, пока электростанция не дала свет. Ольга, как ребенка, укачивала то одну, то другую свою руку.

— Тебе надо бы лежать, не ходить в больницу, — сказала Таня. — Представляю, сколько у тебя там хлопот. Я слышала, половину медицинского персонала призвали и армию...

— Маловато нас осталось. Вот и нельзя мне сидеть дома. Да и моему ревматизму лучше, когда я много работаю. Люблю я свою больницу, Татьянка, и не представляю себя вне ее.

Как обычно бывает с близкими друзьями, встретившимися после разлуки, они касались в разговоре многих тем, быстро перескакивая с предмета на предмет.

— Не мешает тебе квартирант? — спросила Таня настороженно: все-таки Беридзе чем-то заинтересовал ее.

— Нет. Он не навязчивый, деликатный человек. Дома бывает мало. Очень внимателен к окружающим.

— К тебе?

— И ко мне. Доброта у него широкая — ее может хватить на десятерых. Серафима души в нем не чает и, сколько я с ней ни ругаюсь, эксплуатирует его. То дрова ей привези, то достань что-нибудь. Спокойнее с ним стало в доме, сама не знаю, почему. Неужели нам, женщинам, обязательно нужно, чтобы поблизости был мужчина?

— Не знаю, по этой части не имею опыта, — насмешливо сказала Таня.

— Ты только не пойми меня превратно. До того ли мне?

Это было сказано без досады, с грустью. Таня враждебно взглянула на портрет Родионова, заметив, что Ольга смотрит на него.

— Почему ты так тяжело переносишь его отъезд на фронт? Все равно ведь врозь жили и рано или поздно нужно было кончать такую жизнь. Серафима говорит, он добровольцем пошел. Это благородно, я не ждала от него такой прыти. Ты уж извини меня за откровенность.

— То-то и есть, что слишком благородно, — неожиданно для Тани согласилась Ольга. — Если б он ушел на фронт, как уходят честные люди! — Ольга оглянулась на дверь и заговорила тише: — Он ведь приезжал сюда, и я поверила, что его перевели к нам, потому что он не может жить со мной врозь. А у него другое было на уме. Просто-напросто узнал, что его должны разбронировать и мобилизовать, и под каким-то предлогом перебрался сюда. Я и верила и не верила ему. Потом он попросил меня устроить его на работу. Я ему говорю: «Иди на фронт. Ты доктор и здоровый человек». Видела бы ты, каким взглядом он меня одарил — век не забыть! «А ты, говорит, дашь мне вторую жизнь? Найдутся и без меня храбрецы. Ты лучше помоги мне получить белый билет, у тебя здесь большие связи и ты член отборочной комиссии. На тебя одна надежда». Спокойно и нагло сказал мне это — как по лицу ударил. Вне себя я велела ему немедленно убираться!

— Правильно! — негодуя, сказала Таня.

— Мне, признаться, легче стало, когда он уехал. И вдруг это письмо. Оно фальшивое насквозь, можешь сама убедиться. Понять не могу — что он затеял? Неужели снова обман? Или что-то понял, наконец? До чего же тяжело!..

Последние слова вырвались у нее почти со стоном. Таня сделала невольное движение к подруге.

— Видишь, сколько по женской своей обиде наговорила на человека! — словно опомнившись, пожурила себя Ольга. Она сразу как-то отвердела. — Человек на фронте жизнью рискует, а я ему косточки перемываю.

Ольга встала, услышав голоса в передней. Пришел Беридзе, и не один — с Ковшовым.

— Простите меня, хозяюшки. Не мог отпустить этого бесприютного. Дозвольте ему душу отогреть в вашем ласковом доме.

Прибежала Женя и наполнила дом шумом, восклицаниями, частым заливистым смехом. Серафима сияла — она любила принимать гостей — и торжественно накрыла стол в комнате Беридзе. Появилась соленая кета, соленые овощи, холодная сохатина.

— Закуска скромная, зато целиком своя, дальневосточная. Не знаю, здешний ли спирт? — Она задала этот вопрос Беридзе, показывая на большую коричневого стекла бутыль со спиртом. — Разведите, пожалуйста, Георгий Давыдович, по своему усмотрению.

Беридзе, усмехаясь в бороду, занимался «химией» — разводил спирт. Алексей, приятно пораженный теплом и уютом, чего не ожидал встретить, размышлял о том, что человек, если он хороший человек, сумеет сделать жизнь теплой даже в ледяном доме. Усаживаясь рядом с Ковшовым за стол, Беридзе прошептал ему на ухо:

— Кажется, я влюбился, Алеша. Чувствую сейчас, как знаменитая стрела купидона вонзается в мое холостяцкое сердце. Угадай, в кого из этих славных женщин я влюбился? — Он не сводил глаз с Тани.

— Не очень трудная загадка, — засмеялся Алексей.

— Нехорошо шептаться, начальники, — укоризненно проговорила Таня. Она понимала, что они говорят о ней, и была рада вниманию Беридзе.

— Георгий Давыдович задал мне загадку, — сказал Алексей.

— Трудную, — добавил Беридзе.

— Интересуемся загадками! — оживилась Женя.

— Загадка такая: в кого из присутствующих женщин я скорее всего влюбился бы.

— Вы сказали — не очень трудная загадка, и посмотрели на Таню. Ясно, понятно! — недовольно поморщилась Женя.

— Вряд ли вам ясно-понятно. Я не могу сделать выбора, поскольку я влюбился задолго до моего прихода сюда.

— Я и забыла! У него же медовый месяц.

Жене очень хотелось позлословить, она едва сдержалась под взглядом Алексея.

— В управлении вы меня напугали. Я трепетала, разговаривая с вами, — сказала Таня Ковшову. — Строгость, надменность и металл в голосе. На самом деле — вы другой.

— Именно?

— Такой, как сейчас. Если бы вы писали стихи, вас называли бы лириком.

Женя фыркнула, Алексей тоже рассмеялся.

— Вы не смейтесь, я серьезно говорю. В моих глазах лиричность души, если только это действительно серьезно, хорошее качество в человеке.

— Понеслась! — с досадой сказала Женя.— Девушка тире философ. Серафима, спаси!

— Танечка, прекрати лирические разговоры! — скомандовала Серафима. После беготни и хлопот она пристроилась на углу стола возле Ольги и подняла стопку с разбавленным спиртом. — Георгий Давыдович, вы хозяин, ваше слово.

— Я не хозяин, Серафима Романовна, а ваш счастливый нахлебник и временный жилец в этом хорошем доме, где мы неожиданно собрались. Но я воспользуюсь предоставленным мне правом первого слова. — Беридзе поднялся. — Есть много тем для веселых тостов. Я их не затрону сегодня. Мне кажется, первый тост должен выразить лучшее, что живет сейчас в наших сердцах и мыслях. Прошу вас выпить за нашу Москву...

Выпили. Минута прошла в молчании. Нарушила его Серафима. Она рассказала о своем столкновении с одной женщиной, утверждавшей, будто Москва будет отдана немцам. Эта женщина ссылалась на тактику войны 1812 года.

— Я ей разъяснила тактику. Едва унесла ноги, гадюка! — Серафима подняла кверху мощный кулак.

Она легко вскочила, побежала на кухню и вернулась с огромным блюдом, на котором дымилась гора горячих пельменей.

— У меня есть хороший тост, — встала Женя. — Предлагаю выпить за наш Дальний Восток, за самый глубокий тыл, который в любой час может превратиться в передний край. Пусть товарищ москвич попробует не выпить!

Женя чокнулась рюмкой со стопкой Алексея, лихо выпила водку и скривилась, замахала руками.

— Ваш тост принимаю всем сердцем, — серьезно сказал Алексей.

За ним выпили и остальные.

Таня и Беридзе сидели друг против друга. Георгий Давыдович откровенно любовался Таней и думал: «Нарисуй художник такое лицо — и не поверят, очень уж красиво».

— Татьяна Петровна, вы приезжая или коренная дальневосточница? — спросил он.

— Коренная. Я родилась в Рубежанске. Мать и сейчас там живет. Учительница, уже старушка. Все зову ее к себе, но она не может расстаться со школой.

— А отец?

— Погиб под Волочаевкой. — Таня посмотрела на Беридзе, будто решая, стоит ли рассказывать и дальше. — Мне тогда было года четыре. Я его и не помню. Зато слышала много. Я горжусь отцом. У нас в семье бывал Бойко-Павлов... Вы знаете, конечно, кто это такой... Он хорошо говорил об отце. Бойко-Павлов пришел в наш институт на выпускной вечер и сказал большую речь, а ко мне обратился отдельно: «Твой отец, Петр Васильченко, был верным коммунистом и храбрым партизаном. Ты не забывай, чем ему обязана... Жаль, что он не дожил до этого дня, мой славный боевой товарищ!»... Подумайте, как я разошлась! — спохватилась Таня. — Совсем неинтересно вам слушать такие подробности.

Но Беридзе было интересно слушать Таню, его растрогал се рассказ. Он принимал близко к сердцу все, что имело отношение к девушке. В шуме голосов он различал сейчас лишь ее голос.

Серафима расстроилась: гости рано покинули стол, на кухне так и не дождались своей очереди пирожки. Она грозилась отшлепать Женю — та первая вскочила из-за стола и убежала в комнату Ольги. Оттуда послышался патефон.

— Вальс «На сопках Маньчжурии», — объявила Женя, появляясь. Она раскраснелась, глаза и щеки ее горели. — Приглашают дамы, так как их больше. Соблаговолите, дорогой москвич?— она приглашала Алексея.

— Не могу.

— Не умеете? Даже забавно — не умеющий танцевать москвич!

— Не могу, — повторил Алексей.

— На что же это похоже? — спросила Женя, оглядывая всех. Шуткой она пыталась скрыть смущение. — Не похоже ли это на оскорбление личности? Вон он какой, лирик! Придется танцевать с Серафимой.

— Проверим, — сказала Таня, поднялась и подошла к Алексею. — Я приглашаю вас.

Алексей снова отказался. Беридзе, и тот удивился:

— Ты что, милый?

— Я сказал: не могу! Извините! — уже с некоторой злостью отрезал Ковшов.

— Приглашайте меня, — предложил Георгий Давыдович. — Танцор я не из важных, однако завертеть могу до смерти.

Таня внимательно взглянула на помрачневшего Алексея и протянула руку Беридзе:

— Покружимся. Только не вскружите мне голову.

Женя не отступалась от Ковшова:

— Какой вы смешной, наивный. Придумываете разные сложности. Пойдемте, потанцуем.

— Женя, отстань! — тихо сказала Ольга своим грудным, слегка вибрирующим голосом.

Козлова поглядела на нее, на Алексея, в досаде махнула рукой и убежала к танцующим.

Ольга с большой симпатией посматривала на Ковшова. Она много слышала о нем от Беридзе.

— Помогите мне закурить, — попросила она его; бинты на руках мешали ей.

Подойдя с зажженной спичкой, Алексей невольно встретился с ней взглядом. Ему показалось, что в широко раскрытых глазах ее, в глубине, лежит страдание.

«Обыкновенно глаза отражают работу разума, а в этих как бы видно сердце», — подумал Ковшов.

— Не люблю, когда женщины курят, — сказал он, отгоняя табачный дым. — Если бы я издавал законы, то строго запретил бы женщинам курить. Пусть уж пускают дым в глаза только фигурально.

— Медики много курят, профессиональная привычка. Лично я почти равнодушна к табаку. — Она потушила папиросу.. — Вы действительно не танцуете?

Он ответил не сразу:

— Танцую. Может быть, вам тоже покажется смешным и наивным, но я действительно как-то сейчас... ну, вот просто не могу танцевать. У меня жена на фронте. И даже не на фронте, а за фронтом...

— Вовсе это не смешно и не наивно! — взволнованно сказала Ольга и неловко пожала ему руку забинтованной своей рукой.

Они молчали, прислушиваясь к тягучей и грустной мелодии вальса.

— Мне очень хочется подружиться с вами, — сказала Ольга. — Порой так нужен умный и верный друг! Что я хотела вам сказать? Да! Я рада за вас, очень рада. Вы счастливый человек, хотя вам и не легко сейчас. В вашей любви нет сомнений, вас, очевидно, любят так же верно и чисто, как любите вы. А бывает другая любовь — темная, гнетущая. Представьте себе, вы полюбили, впервые в жизни — преданно, горячо. Но вот однажды видите — ваша любовь неправильная, она — несчастье. Но она существует, от нее так просто не откажешься. Вы не слышали пословицы: «Если хочешь быть любимой — люби»? Очевидно, это лживая пословица. Но я в нее верила. Я решила любить так, чтобы моя любовь сделала недостойного человека хорошим. — Ольга закрыла глаза; измученно лежали на коленях ее забинтованные руки. — А потом пришлось убедиться, что любовь непоправима, она безнадежна... Осталось одно: бороться с ней. Какая это ужасная борьба! В ней не может быть помощников, а победа не доставит радости.

Ольга отошла к двери и сиротливо стояла там. Гнетущее чувство передалось от нее к Алексею. Он не мог не подойти к Ольге, а подойдя, не знал, какими словами ее утешить.

— Ольга Федоровна... Я рад, что встретился с вами, — сказал Алексей. — Мне хочется, чтобы вы поверили в нашу дружбу. Знаете, я всегда готов придти на помощь, сделать все, лишь бы вам было лучше.

Он прижался губами к пахнущему лекарствами бинту на ее руке и, незамеченный никем, пошел к выходу.

Глава одиннадцатая. О старых грехах

По настоянию Татьяны Васильченко, Коля Смирнов созвал комсомольское собрание. Только он объявил повестку дня и предоставил слово Тане, как появились Батманов, Залкинд, Беридзе, весь состав партийного бюро и некоторые начальники отделов. Комсомольцы, вплоть до Генки Панкова, поняли, что руководство стройки придает большое значение предложению их бывшего комсорга.

— Продолжаем нашу работу, — с достоинством сказал Смирнов и кивком головы попросил Татьяну говорить.

Деловито изложив сущность своего проекта, девушка обратилась ко всем комсомольцам с призывом добровольно записываться в сквозную колонну связистов.

— Нам представляется возможность на деле доказать свой патриотизм, — говорила Таня.

Попросил слова Батманов.

— Нельзя больше, друзья мои, обходиться без проволочной связи, — сказал начальник строительства. — Нам она нужна, как человеку нужны глаза и уши. Вы слышали Васильченко — провод можно подвесить за шесть недель.

Ближе всех к Батманову сидел Генка Панков, он с жадным вниманием, чуть приоткрыв рот, пытливо смотрел на Василия Максимовича. Батманов приметил подростка и часто поглядывал в его сторону.

— Можно, разумеется, приказом назначить в колонну всех, кого назовет Васильченко. Я не хочу этого делать. Связистам предстоят большие испытания, придется работать в тайге при лютом морозе. За это нужно браться добровольно, с открытой душой и решимостью. Так на фронте бойцы идут выполнять важное задание. Кто не чувствует уверенности в своих силах, у кого нет такой решимости — пусть уж лучше остается на своем теперешнем месте.

— Кому дать высказаться, у кого есть предложения? — Коля с высоты своего роста оглядывал товарищей.

— Нечего высказываться, начинай записывать! — закричал кто-то.

— Запиши меня!

Смирнов постучал карандашом по столу:

— Шуметь не надо. Будем работать спокойно.

Приняли решение: поддержать инициативу Татьяны Васильченко, просить руководство закрепить за коллективом комсомольцев строительство проволочной связи как самостоятельный объект.

— Теперь откроем запись! — сказал Коля.

Подходили парни и девушки — чертежники, счетоводы, машинистки. Таня среди них увидела секретаршу Залкинда, молоденькую девушку с круглым личиком.

— Правильно, Зина! — одобрил ее парторг.

Услышав любимое имя, Алексей вздрогнул и внимательно посмотрел на девушку. Петя Гудкин взволнованно шептал на ухо Васильченко:

— Мне очень хочется пойти с тобой, Татьяна. Но я говорил тебе: Ковшов переводит меня на проектирование. Это же мечта моя!

— Оставайся, пожалуйста, со своей мечтой! — Таня отвернулась от чертежника.

— Идти мне или не идти, как думаете? — спрашивала Женя Алексея.

— Воля ваша. А как вы сами считаете?

— Мне безразлично! — пожала плечами Женя. — Я экономист, выполняю нужную работу. По совести, не очень хочется уходить отсюда.

Ковшову не понравился ее ответ.

— Да меня Гречкин все равно не отпустит, — добавила она. — Он говорит — я его опора. Ручаюсь, это обо мне он нашептывает сейчас начальнику строительства.

Действительно, Гречкин придвинулся к Батманову и доказывал ему: хорошо, что все комсомольцы готовы идти с Татьяной Васильченко, но некоторых отпускать нельзя, они нужны как специалисты.

— Будем утверждать состав колонны и тогда посмотрим, — решил начальник строительства.

Коля Смирнов передал Залкинду записку; прочитав ее, Михаил Борисович подошел к Батманову.

— Смирнов просит отпустить и его. Я поддерживаю просьбу: он будет верным помощником Татьяне.

— Правильно, — согласился Батманов и глазами показал Залкинду на Генку Панкова.

Паренек, улучив минуту, подошел к Смирнову и попросил внести его в список.

— Кто этот маленький мальчик? — нарочито громко и строго спросил Батманов.

— Это Панков Гена. Я доказываю, что нельзя ему идти с нами — не соглашается.

— Я не маленький. Сила у меня есть. Не хуже других буду работать. Уж девчонкам-то не уступлю, — сердито бубнил Генка, смущенный вниманием начальника строительства.

— Запрещаю брать несовершеннолетних! — резко сказал Батманов, обращаясь к Смирнову и Гане Васильченко. — Повторяю: вам предстоит трудный поход, не игрушки.

На другой день начальник строительства, в присутствии Залкинда и Беридзе, вызвал Таню и Смирнова.

— Я утвердил список колонны. Главный инженер лично будет наблюдать, чтобы в течение пяти дней вас снабдили всем необходимым. Ровно через пять дней отправляйтесь.— Батманов, встав из-за стола, подошел к Тане: — Давайте заключим договор, Татьяна Петровна. Вы представляете мне график вашего движения — столько-то километров провода за сутки — я утверждаю его и каждый день буду следить за вами. Если недодадите хотя бы километр — пеняйте на себя, попадет.

— С радостью подпишу такой договор! — сказала Таня.

— Подписывать не надо, просто скрепим его рукопожатием.

Батманов крепко пожал маленькую горячую руку девушки.

— Ну, Татьяна, берегись теперь! — предостерег Залкинд не то серьезно, не то шутя.

Возвращаясь от начальника, Смирнов и Таня заметили в коридоре Генку. Он жался к стене и встретил их хмурым, неласковым взглядом.

— Нельзя! Понимаешь, нельзя! Неужели ты не веришь мне? — сказал комсорг, обнимая паренька.

— А мы потихоньку, никто и не узнает, — ворчал Генка, вырываясь, но Коля его не отпускал.

— Не сердись. Ты же видишь, это зависит от начальника, он запретил тебя брать.

— Знаешь что? Если не боишься, иди сам к Батманову и проси его, — предложила Таня. — Разрешит — возьмем. Ведь возьмем? — Таня подмигнула Смирнову.

— Конечно, возьмем.

— Разговаривайте сами с вашим Батмановым. Очень вы мне нужны! — обозлился Генка, почувствовав неискренность в словах Тани и Коли.

Но вечером секретарша доложила начальнику строительства:

— К вам просится мальчик, Гена Панков. Можно?

— Зовите.

Подросток растерянно вошел в большой кабинет и остановился у дверей. Василий Максимович с удивлением признался себе, что взволнован его приходом.

— Заходи смелее, товарищ. Что скажешь?

Генка, оробев, не поднимал глаз, которые так понравились Василию Максимовичу пытливостью и умом, сквозившими в них.

— Настаиваешь на своем? — спросил Батманов.

— Все ребята идут, а мне одному оставаться?— с обидой в голосе сказал Генка.

— Но кто ж виноват, что тебе только пятнадцать? Работа трудная, не всякому взрослому под силу.

— Я выдержу.

— А если что-нибудь случится с тобой? Твой отец меня не помилует тогда.

— Отец-то как раз и пустил бы, — твердо сказал Генка и поднял, наконец, глаза на Батманова.

— Пустил бы отец, говоришь?

— Ну да, пустил бы. Он меня два раза в экспедицию брал.

Батманов неторопливо прохаживался по комнате, Генка зорко следил за ним. Начальник строительства остановился и положил руки на Генкины плечи, ощутив ладонями их мальчишескую худобу.

— Что ж с тобой поделаешь, ладно! Держись теперь, не жалуйся и не хнычь.

— Вот еще! — Генка рванулся к двери.

Батманов с неохотой отпустил его и долго глядел ему вслед. Очень долго. На звонок Василия Максимовича вошла секретарша.

— Не пускайте ко мне пока никого, — сказал он ей глухо.

Делегаты съезжались на конференцию. Было что-то одинаковое в этих разных людях—их обветренные лица, беспокойные глаза, боевое настроение. У них много накопилось претензий к управлению, и они торопились скорее предъявить их, забыв о том, что имеют дело с новым руководством.

Батманов и Залкинд сразу уловили этот общий дух представителей трассы.

— Они предъявляют нам счета, не оплаченные Сидоренко и Грубским, — недовольно сказал Василий Максимович, отпустив очередного начальника участка. — Готовы штурмом опрокинуть управление. На конференции надо поговорить об этом, а то всё пойдет однобоко.

— Неправ ты, по-моему, — возразил Залкинд. — Пусть они штурмуют управленцев, особенно Федосова и Либермана. Штаб у нас теперь такой, что выдержит любой натиск. Люди с участков злы на управление за то, что оно не сумело направить их, было безучастно к их нуждам. Многие, очевидно, будут выступать с обидными для нас обвинениями, например, Таня Васильченко. А кое-кто, вероятно, выступит и в защиту штаба. Я вижу большой смысл в этом столкновении управленцев с трассовиками. — Парторг засмеялся. — Да ведь и не закажешь им, что говорить. Придется слушать да мотать на ус.

— Я за то, чтобы историей не заниматься. Есть ли надобность вспоминать старые грехи?

— Нельзя их быстро забывать, Василий Максимович, — настаивал Залкинд. — Ты и сам говорил, что теперь мы отвечаем за принятое наследство...

Батманов тепло встретил Рогова, они не виделись с того момента, как тот отчалил от Старта на катере вслед за аварийной баржей.

— Спасибо, Александр Иванович, за инициативу и решительные умелые действия на пятом участке! — прочувствованно благодарил Батманов, оглядывая крепкую фигуру Рогова в хорошо сшитом военном костюме.

Рогов подробно доложил о делах участка, а потом откровенно высказал свои претензии и напал на снабженцев. Василий Максимович соглашался с ним, занося записи в большой блокнот. Рогов мимоходом задел инженеров:

— Народу-то много собралось, все они, я видел, сидят и чертят, а проектов пока не видать.

В его словах отчетливо прозвучали нотки пренебрежения.

— Проекты создаются годами, — сухо ответил Батманов. — Беридзе и его помощники принимают все меры, чтобы выдать нам проект в течение двух-трех месяцев. Если это им удастся, считай, что они установили своего рода рекорд. Кстати, проект уже виден тем, кто хочет его видеть. Ты со своим участком на левом берегу — это уже частица нового проекта.

Настроение Батманова переменилось, он замолчал и уткнулся в бумаги.

...Большой деревянный клуб управления преобразился. В нем побелили стены, сменили мебель, украсили его лозунгами. Откуда-то привезли цветы и поставили у портрета Сталина на сцене.

Конференция открылась торжественно. Делегаты с подъемом выбирали рабочий президиум, почетный президиум, мандатную комиссию, секретариат. Залкинд начал доклад с того, что поздравил делегатов с открытием первой партийной конференции строительства. Парторг говорил просто, уверенно и с той особой силой логического убеждения, которая всегда характерна для опытных политических руководителей — большевиков. Он рассказывал о труднейшем положении на фронтах, о том, что вся страна, по призыву вождя, превратилась в единый военный лагерь. Строительство еще не совсем похоже на часть этого гигантского боевого лагеря. Если сравнивать их со всей страной, то процесс отмобилизации сил на стройке еще отстает. Парторг подробно остановился на задачах партийных организаций участков.

— Надо быстрее заканчивать перестройку. Каждый участок за короткий срок должен стать слаженным предприятием, которое выпускает для фронта свою продукцию — километры уложенных труб. И снова скажу вам, товарищи-коммунисты: выходите на передний край нашего созидательного боя за нефтепровод!

Верный своему обещанию, Залкинд хотел открыть прения выступлением Васильченко. Но Таня передала ему записку: она раздумала, выступать не будет. Она сидела сейчас рядом с Алексеем и подтрунивала над ним. Выступавший в это время инженер Мельников с четвертого участка — молодой человек с быстрой речью и стремительными жестами — критиковал главного инженера и его аппарат за то, что они замкнуто ведут работу над проектом.

— Надо открыть шлюзы для потока массовой инициативы, — говорил оратор. — Новый проект — это не только основные решения, как пройдет трасса, но и тысячи разных рационализаторских предложений, идущих в фонд Государственного Комитета Обороны.

— Правильно! — выкрикнул Ковшов с места.

— Его ругают, а он радуется, — тихо засмеялась Таня. Она уже подметила эту черту в Алексее: он открыто, без досады и сопротивления принимал критику.

— Дельная ругань — великая вещь, — шепнул ей Алексей, записывая что-то в делегатском блокноте. — Я и вас заранее могу поблагодарить за ядовитую речь.

— А если речи не будет?

— Сомневаюсь! Характерец у вас такой, что вы не удержитесь.

— Скажите, а где главный инженер? Почему он не на конференции? Я его встретила, когда шла сюда, на мой вопрос он ответил как-то загадочно.

— Беридзе беспартийный, — сказал Алексей, невольно смутившись.

Таня удивилась:

— Почему он беспартийный?

— Не сумею ответить на такой вопрос. Можете, однако, мне поверить: Беридзе настоящий беспартийный большевик.

— Вам придется выступать не только за себя.

— Я знаю. — Алексей взглянул на нее с признательностью — ему было приятно, что Таня думает о Георгии Давыдовиче.

Выступление секретаря парторганизации пятого участка Котенева отвлекло Таню от мыслей о Беридзе. Все представители трассы так или иначе касались работы управления. Речь Котенева была особенно резкой. Бездеятельность и неверие старого руководства в неотложность строительства парализовали коллектив пятого участка. Вернее, коллектив, лишенный ясной цели, размагнитился, перестал быть коллективом. Сигналы коммунистов о том, что необходимо заменить негодного начальника участка и двух его помощников, не были приняты во внимание. Зачем было Сидоренко убирать каких-то отдельных плохих работников, когда он помышлял о ликвидации самого участка и всей стройки?

— Можно ли простить, что сотни строителей, которые могли принести пользу на фронте как солдаты, оказались на положении бесполезных людей? — с горечью спрашивал Котенев.

Залкинд поглядывал на сидевшего рядом с ним Батманова. Тот внимательно и спокойно слушал, не пропуская ни слова из речи. Тане Васильченко выступление Котенева не понравилось.

— К кому он с этим обращается? — недоумевала она.

И тут же послала записку в президиум с просьбой дать ей слово.

— Слово имеет товарищ Сморчков, приготовиться Васильченко, — улыбаясь, объявил Залкинд.

Шофер ненадолго задержался на трибуне, Таня не успела даже набросать схему своей речи.

— Я так понимаю нашу главную зимнюю задачу, — говорил Сморчков: — Мы должны к весне развезти по трассе трубы. Конечно, для этого нужны и машины исправные, и умелые шоферы. Машины и шоферы у нас есть, налаживаются, вроде, и дороги — правда, не идеальные, в пределах возможностей. Только и с этим может ничего не получиться.

— Почему?— спросил Батманов из президиума.

— Возить большие грузы на дальнее расстояние зимой, в лютые морозы, когда дороги все время заметает, — трудно, очень трудно. А с трубами будет просто мука. Вы видели их? Каждая труба — это дура длиной в одиннадцать метров и весом в тысячу килограммов. Представьте себе несколько таких штучек на машине — их надо благополучно провезти по скверной дороге, километров, скажем, сто. Задача.

— Вы сомневаетесь в том, что она выполнима? — спросил Батманов.

— Нет, не сомневаюсь, — быстро ответил шофер. — Только надо показать всем шоферам, что задача выполнима.

— Как это сделать?

— Есть предложение пробиться на автомашине из конца в конец трассы, невзирая на погоду и состояние дороги. Если мне будет разрешено, я берусь провести груженую машину из Новинска до Джагдинского пролива. Даю слово коммуниста перед партийной конференцией, что сделаю это. И мой товарищ, тракторист Силин, просил передать конференции, что и он берется сделать такой же рейс на тракторе.

Аплодисменты были ответом Сморчкову. Первым ударил в ладоши начальник строительства.

Появление Тани на трибуне вызвало оживленный гул — многие знали ее и с интересом ждали выступления. Речь Васильченко оказалась неожиданной, и не только для Батманова.

— Здесь товарищ Котенев с благородным негодованием говорил об управлении, — так начала Таня. — Но мне не ясно: какое руководство он имел в виду? Новое или старое? Если сидоренковское, то я согласна подписаться под его заявлением. Мы все на горьком опыте узнали, что это за вещь — плохое руководство. Мы помучились с этим управлением, будь оно неладно! В защиту его никто не скажет доброго слова. О нем ли говорил Котенев?

Таня сделала паузу, и среди шума донеслись выкрики:

— Не хитри, Васильченко, ты отлично знаешь, кого он имел в виду!

— Конечно, он говорил про старое управление!

— Старое? Хорошо! Но зачем же говорить про старое управление, если его нет и в помине? По-моему, нет никакого смысла беспокоить мертвых. Товарищ Котенев немножко запоздал со своими претензиями! Очевидно, о новом руководстве ему пока нечего сказать. Разрешите мне восполнить этот пробел.

В зале раздались смех и восклицания:

— Восполняй, Татьяна Петровна!

— У нее приемы заправского оратора, — нагнулся Батманов к Залкинду.

— Может быть, это покажется странным, товарищи, — продолжала Таня, — но моя речь защитительная. Я хочу сказать доброе слово о новом управлении.

И Таня рассказала, как она шла в Новинск, чтобы подраться за свое предложение и вообще за трассу. Как перед ней открылся план действий батмановского штаба, его стратегия и тактика в широкой подготовке строительства.

— Мы привыкли пренебрежительно махать рукой на управленцев. — При этих словах Таня сделала небрежное движение рукой. — Но как бы при этом совсем не промахнуться! У нас теперь есть штаб, который умеет хорошо приказывать и строго спрашивать.

Среди шума аплодисментов Залкинд наклонился к Батманову и сказал, откровенно торжествуя:

— Вот оно как бывает в нашей жизни, дорогой мой! Не так, как ожидаешь, а гораздо лучше, умнее!

Смеясь и на ходу перебрасываясь шутками с делегатами, Таня шла к своему месту. Батманов ласково провожал ее взглядом. Неожиданно Василий Максимович попросил Залкинда дать ему слово для короткого внеочередного заявления.

— Я искренно благодарен Татьяне Петровне за ее горячую защитительную речь, — поднялся над столом Батманов. — Но хочу, в свою очередь, подать голос в защиту товарища Котенева и других, выступавших с резкой критикой. Мы — наследники старого управления и не можем откреститься от его долгов, от его грехов. Смелее будьте в вашей критике.

Василий Максимович сел на место и прищуренными глазами посмотрел на Залкинда. Тот улыбался. Парторг был доволен — все шло хорошо. Прояснились отношения между людьми, крепла их дружба. Его порадовал Алексей Ковшов честным задушевным рассказом о достижениях и неудачах в работе над проектом. Гречкин смело и дельно пробирал руководителей ближних участков за бессистемную расстановку рабочей силы. Рогов поделился опытом организации участка на левом берегу и высказал хорошую мысль о том, что надо шире привлекать к строительству нанайцев и все население Адуна.

Конференцию пришли приветствовать представители только что прибывшей из Рубежанска новой партии рабочих. От их имени говорил старый землекоп Зятьков. За ним выступал секретарь парторганизации третьего участка Темкин. Он затронул важный вопрос о месте руководителя в низовом коллективе, о его стиле работы, о его отношениях с партийной организацией.

Человек маленького роста, Темкин почти не виден был из-за трибуны. Поглаживая светлые редкие волосы по обе стороны ровного пробора, он жаловался на Ефимова, начальника своего участка. Говорил Темкин странно — тихим, едва слышным и каким-то шерстящим голосом:

— Все подмял под себя начальник. День и ночь кричит, беснуется. Никому не доверяет, хочет все охватить самолично. Никто ему не указ. Распоряжение о переходе на левый берег он выполнил по-своему: послал рабочих, а сам со своей конторой и всеми бытовыми предприятиями остался на старом месте. На партийную конференцию не поехал: некогда ему, разве оторвешься от дел? Что с человеком стало? Я с ним до войны работал — совсем другим был, жили мы душа в душу. А сейчас ругаемся беспощадно.

— Представляем себе, как это у вас выходит: он, наверное, кричит, а тебя не слышно! — крикнули из зала.

Залкинд не удержался от улыбки, хотя к словам Темкина отнесся по-серьезному. Он знал Ефимова по работе в Новинске, и темкинский отзыв неприятно поразил его.

«Срочно побывать на участке Ефимова», — записал парторг для себя. Такими заметками был испещрен делегатский блокнот Залкинда. Каждое выступление рождало все новые и новые мысли. «Какая сложная махина, эта стройка», — с беспокойством и одновременно с удовлетворением отмечал про себя Залкинд и приходил к выводу, что надо просить крайком и Москву освободить его от обязанностей секретаря горкома. Дальше совмещать работу было невозможно.

Два дня работала конференция. В заключение делегаты приняли письмо к товарищу Сталину — они давали слово коммунистов, что выполнят в срок правительственное задание по укладке дальневосточного нефтепровода.

Глава двенадцатая. Умара Магомет торопится на трассу

Потемневшая, почти черная дорога пролегала по белой глади Адуна. Груженые машины через каждые десять минут скатывались с наезженного крутого берега на лед и быстро исчезали за поворотом.

Пользуясь хорошей погодой, со Старта усиленно вывозили на трассу продовольствие и материалы. Со всего края непрерывно прибывали группы рабочих — их тоже надо было перекинуть на трассу до первых буранов.

Предстоял выход очередной партии строителей на дальний участок — на пролив. Людям нужно было покрыть расстояние в несколько сотен километров. Батманов поручил их отправку Ковшову, Либерману и Родионовой. При этом было сказано решительно: они отвечают за сохранность каждого человека. Рано утром они втроем пришли на Старт.

В просторном бараке от двух раскаленных железных печей — нестерпимая жара. Ярко светила огромная электролампа, подвешенная на шнуре под деревянной крышей. В помещении шум голосов. Колонна в триста человек готовилась в путь. Ольга Родионова — в цигейковой шубе и пушистом сером капоре — осматривала людей: как обуты и одеты. Фельдшер снабжал каждого вазелином на случай обморожения.

Возле барака Либерман придирчиво проверял снаряжение колонны, погруженное на две автомашины — продовольствие, походные кухни, запасное обмундирование, личные вещи рабочих. Нерасторопность, неполадки! Он ругался с десятником Гончаруком, возглавлявшим колонну, — высоким, сумрачного вида человеком с густыми черными бровями и синеватыми после бритья щеками.

— Откуда же мне знать, что вы собирались дать нам еще и рыбу! Сами не уследили, а теперь бранитесь, — нервничал Гончарук.

— Маменька родная, нельзя человеку слово сказать! Вы должны требовать. Чем больше потребуете, тем больше вам дадут — есть такой закон природы.

Ковшов отозвал Гончарука и вместе с ним обошел отъезжающих, проверил их по спискам, записал поручения. Здоровенный детина, тракторист Ремнев, расспрашивал, куда они едут, сколько времени пробудут в пути — это интересовало всех.

— Участок у вас самый дальний и трудный, — говорил Алексей. — Продвигаться будете от участка к участку. Где позволит дорога — на машине, где на своих двоих. Обманывать не хочу: и в дороге, и на месте придется, конечно, немало перетерпеть.

— Трудностей не боимся, сынок, ко всякому лиху привычны, — отозвался сутулый и на вид очень сильный старик, землекоп Зятьков. — Только бы пошустрей добраться до этого пролива. Важно осесть на месте и вцепиться в работу, остальное придет само собой.

Ольга спорила с маленьким, широким в плечах человеком.

— Не могу пустить вас, вы простужены, — говорила она спокойно, но настойчиво. — Сляжете в дороге. Лучше переболеть здесь. Ничего страшного не произойдет, если вы задержитесь на три дня.

— Ничего не сляжу,— наступал на нее человек. — Зачем мне болеть? Я здоров, как коров. На кашель не смотри, он у меня всегда, он от дыма, я курячий.

— Не будем возвращаться к этому. Я вас не могу пустить, — решительно сказала Родионова и пошла дальше.

Человек опередил ее и загородил дорогу, став прямо перед ней. Разгоряченный, он снял шапку, обнажились большие уши и торчащие вихрами черные жесткие волосы.

— Будем возвращаться! Я тут скорей больной буду. Для меня без работы сидеть — собака-жизнь. Меня на стройка сам Дудин посылал, секретарь крайком партии. А ты болеть велишь! — Он все больше сердился. — Почему ты такой бездушный, доктор? Не могу я отстать от товарищ. Вместе все хотим быть. Седьмого ноября хотим уже на участка быть, план свой выполнять хотим. И так время теряем. Должен ехать. Не мешай.

— Я вам хорошего хочу, не плохого, — уговаривала Родионова.

— Не надо мне такого хорошего, пусть будет плохо.

Готовые к походу люди прислушивались к спору и посмеивались.

— Пустите вы его, ничего ему не сделается! — попросил Ремнев за товарища.

— Это Умара Магомет, сварщик. Не пускаю его, он простужен. Скандалит, — сказала Ольга подошедшему Ковшову.

— Пустяк, ничего не болит, ничего не простудился. Скажи ей, товарищ инженер, пусть не мешает. На фронте из-за насморк или кашель от боя не освобождают.

Умара насел уже на Ковшова, ловя его взгляд маленькими блестящими глазками. Алексей придирчиво осмотрел сварщика, тепло одетого в новое ватное обмундирование.

— Не держите его, пусть едет под мою ответственность. Если разболеется, я его вылечу, когда приеду на пролив.

— Вот спасибо, инженер! Никогда не забуду. Ай спасибо! — закричал Умара Магомет, легко подхватил мешок с вещами и первым кинулся на посадку.

Люди разместились в десяти крытых грузовиках-фургонах. Перед самым отправлением колонны подкатил на легковой машине Залкинд. Он был в тулупе и меховых унтах. Как выяснилось, парторг собрался на третий участок. Его сопровождал Темкин. Залкинд отправил свою машину в гараж и забрался вместе с Темкиным в один из фургонов к рабочим. Тяжелые автомашины неторопливо покатили по льду. Умара Магомет высунулся из фургона и крикнул Ольге:

— Доктор, эгей! Приезжай, пожалуйста, на участок, ко мне в гости. Рад буду! Посмотришь на мой сварка, погреешься. На мой здоровье посмотришь. Приезжай, ждать буду!

Алексей и Ольга, словно повинуясь призыву Умары, немного прошли за машинами. Ольга казалась сумрачной. Алексей постеснялся ее расспрашивать; с того памятного вечера он не виделся с ней.

— Мне нужно поговорить с вами, — неуверенно сказала Ольга, подняв на него свои большие печальные глаза. В капоре с длинными наушниками она казалась большой девочкой. — Очень нужно поговорить.

— Хорошо.

— Вы нас забыли. Серафима не раз уж вас вспоминала. Она и Беридзе — как няньки. У них обоих материнская потребность кого-нибудь опекать. Я вас тогда напугала, поэтому вы не приходите, да? Вы не бойтесь меня. — Насмешливые искры мелькнули в ее глазах. — Я буду вас ждать.

Она улыбнулась и прибавила шагу. Немного озадаченный, Алексей пошел искать Филимонова, но Ольга окликнула его.

— Алексей Николаевич, вы простите меня. Я не в своей тарелке и говорю не то, что хочу. Мне нужна ваша поддержка. Помните, вы предложили мне ее? Так вот, я уже прошу о ней. — Она вынула из рукавички забинтованную руку и дотронулась до его груди. — Мне больше не с кем посоветоваться. Беридзе я почему-то стесняюсь. Таня меня в этом не совсем понимает. Рогов вчера уехал, да ему как раз и не скажешь об этом. Вам я доверяю...

— Что случилось, Ольга Федоровна?

— Мне позвонил один знакомый, Хмара. Приятель мужа. Я его знаю по Рубежанску. Темный, плохой человек! — Ольга поежилась. — Он мне передал, что муж мой Константин Родионов... умер по дороге на фронт... скоропостижно...

Она взяла себя за горло. Ковшов отвел ее руку.

— Спокойнее, Ольга Федоровна... Вы же сильная...

— Нет, нет. Я не знаю, умер он или...

— Но вы сами говорите...

— Когда Хмара мне сказал, я растерялась. Он раз пять окликнул меня, пока я опомнилась. Потом у нас начался бестолковый разговор. Я твержу: «Не может быть!» А он: «Что не может быть? Все люди смертны...»

Алексей слушал ее, волнуясь и не выпуская ее руки из своей.

— Я не верю, что он умер. Тут что-то странное. Странное и страшное! Ужасно, если он умер, но еще ужаснее, что я не верю в это! Хмара должен придти ко мне поздно вечером.

Подошел Филимонов.

— Я непременно буду у вас вечером,—сказал Алексей Ольге.

Трактористы в замасленных полушубках ждали Ковшова и Филимонова возле мастерской.

— Двигай! — крикнул Филимонов. — «Улитки» пойдут потом, когда проверим их.

Визжали полозья тяжело нагруженных, укрытых брезентом санных прицепов. Тракторы один за другим, скребя гусеницами, трогались с места и выходили на ледовую дорогу. Им предстояло дотащить груз на участки, покрыв расстояние в сто-двести километров.

Остались четыре «улитки» — так называли на Старте большие крытые деревянные прицепы-домики на полозьях. В каждом была дверь и два маленьких окна, над крышей торчала труба с колпаком.

По мысли тракториста Силина, «улитка», приданная к трактору, предназначалась для обслуживания ледовой трассы. Тракторист и его напарник должны были поддерживать дорогу в проезжем состоянии, оказывать помощь автомашинам в случае аварии. Домик мог служить и мастерской, и жильем, и складом.

У одной из «улиток» Ковшова и Филимонова поджидал Силин — плотно сбитый парень с открытым лицом и маленькими хитроватыми глазами.

— Ну, готовы ваши дома-передвижки, — сказал ему Ковшов. — Посмотрим, каковы они на ходу. Сморчкова отправляем сегодня, потом уж и ваша очередь.

— Я готов в путь хоть сейчас...

Предложение Сморчкова и Силина о сквозных рейсах на автомашине и тракторе по всей трассе было принято, и несколько дней шофер и тракторист тщательно готовились к трудной поездке.

— Показывай свою квартиру, Силин, — сказал Филимонов.

Тракторист взбежал по деревянной стремянке внутрь «улитки». Следом за ним, наклоняясь, чтобы не стукнуться о притолоку, вошли инженеры. В домике пахло свежеоструганным тесом, железом и щами. Втроем здесь было не повернуться. Тесное пространство занимали два спальных места — одно над другим, по вагонной системе, железная печка с коленом трубы, верстак и тиски, два табурета, ящики с продовольствием, уголь и дрова, разный железный хлам, ящики с инструментами и запасными частями.

Силин, опередивший инженеров, старался прибрать свою тесную квартирку: запихнул ногой под нары какой-то мешок, снял с верстака миску и хлеб, поправил одеяло на койке.

— Извините, не знал, что поинтересуетесь внутренностью, — оправдывался тракторист.

— Что же ты для нас наводишь порядок? Его и для себя не мешает соблюдать, — усмехнулся Филимонов. — Мы тут посидим, провези-ка нас до технической базы.

Силин выбежал, и через минуту трактор затарахтел. Домик дрогнул, заскрипел, дернулся раз-другой — и двинулся. Ковшов и Филимонов едва не свалились от толчка. Присев на табуреты возле печки, где пламенел уголь, они смотрели друг на друга, как еще не познакомившиеся соседи в поезде. За короткое время инженеры подружились и, часто сталкиваясь по работе, привыкли многое делать вместе или советуясь друг с другом. «Улитка» была одним из многих технических усовершенствований, которые вводились на строительстве. Сейчас, по существу, шло ее испытание.

— Правильная вещь, — сказал Алексей. — Сделаем таких еще несколько штук. Только нужно хорошенько продумать размещение барахла внутри. Все свалено как попало.

— Закусим? — спросил Филимонов и вынул из кармана полушубка завернутые в газету ломти хлеба.

Они энергично жевали холодный хлеб с отвердевшей кетовой икрой и говорили о зимней сварке труб. Бывший главный инженер Грубский, ссылаясь на технические авторитеты, доказывал, что сварка труб зимой недопустима. Будто бы стыки, сваренные зимой при низкой температуре, в летнее время будут сильнее испытывать внутреннее напряжение в металле вследствие разницы температур. От этого прочность трубопровода понизятся, и могут быть разрывы стыков под высоким давлением перекачиваемой нефти.

Алексею доводы показались убедительными. Он предложил, не отказываясь от зимней сварки, смягчить ее условия. Не поговорив предварительно с Беридзе, он разработал технологию смягченной зимней сварки. Чтобы избежать воздействия на металл низкой наружной температуры, Ковшов решил делать сварку в особых полуразборных переносных камерах с внутренним обогревом воздуха. Эта идея понравилась и Филимонову.

Результат получился неожиданный. Беридзе сразу забраковал сварку в камерах, легко доказал, что она технически и экономически нерентабельна. Соображения Грубского он назвал инженерской заумью, так как сварка зимой, по его мнению, практически не влияла на прочность стыков. В довершение всего он отчитал Ковшова за трату времени на бестолковые проекты. Алексей без огорчения, даже с видимым удовольствием передавал теперь Филимонову свой разговор с главным инженером.

Скрип и содрогания «улитки» прекратились. Инженеры вышли. Блеск солнца на снегу, нестерпимый после полутьмы, заставил их зажмуриться.

Подошел Силин, ждал оценки. Алексей сказал:

— «Улитка» хороша. Готовьтесь к отъезду.

На технической базе шла погрузка труб. Они лежали штабелями на приподнятых над землей стеллажах, протянувшихся на километр вдоль берега. Автомашины с санными прицепами подкатывали к стеллажам и становились под погрузку. Двое рабочих откидывали толстые стойки прицепа. Двое других, зацепив трубу с обеих сторон крючьями, тащили ее по наклонным рельсам к спуску. Похожая на дуло большого орудия труба со скрежетом и визгом скользила по рельсам и плавно скатывалась на раму прицепа. На каждую машину нагружали до четырех труб.

— Теперь другое дело: три минуты — и готово, — сказал Алексей, следя по часам за погрузкой. — И совсем легко, а то на горбу таскали этакую тяжесть!..

— Пойдем к Сморчкову, он здесь, — предложил Филимонов.

Шофер, с озабоченным лицом, обстоятельно и, видимо, не в первый раз осматривал прицеп, стойки, удерживающие груз пяти труб, сцепление прицепа с автомашиной.

Вокруг стояли в ожидании другие шоферы — товарищи Сморчкова. Они переговаривались.

— Ехать ему до самого пролива. Туда и дороги нет.

— Неужели трубы до конца потащит?

— Нет, зачем же! Трубы он разгрузит на седьмом участке и там возьмет в кузов обычный груз.

— Рискованное дело!

— «Рискованное»! У нас среди шоферов есть такие орлы, что боятся на две сотни километров в рейс идти. Разные предлоги выдумывают, чтобы только не ехать. Пусть попробуют отказаться, когда Сморчков сделает свой прогон по всей трассе!

— Ну как, товарищ Сморчков? — спросил Филимонов, подойдя к машине.

— Готов, жду вашей команды, — ответил шофер.

— Если готовы — отправляйтесь.

— Желаю удачи, от всей души! — Алексей протянул шоферу руку. — Надеюсь встретиться на проливе.

Сморчков распрощался с инженерами и с товарищами, забрался в кабину, подозвал напарника и мягко нажал на рычаг. Машина мгновение преодолевала тяжесть прицепа, потом с заметным усилием стронула его с места. Перед инженерами проплыл профиль Сморчкова, смотревшего прямо перед собой. В своей шапке-ушанке он походил на пилота.

Ближайший путь по Адуну, как и говорили на Старте, был вполне проходим. Машины с колонной Гончарука к ночи добрались до третьего участка, куда ехал Залкинд. В дороге парторг не терял времени даром: пересаживаясь на машины в машину, он знакомился с попутчиками, рассказывал о строительстве, отвечал им на бесчисленные вопросы.

Люди держали себя, как одна семья, перебиравшаяся со старого места жительства на новое, — их сроднила тревога за Москву и сознание того, что они в этот суровый час объединились для общей задачи. Недаром они с такой надеждой ждали ответов парторга, каждый из них и личной судьбой был связан с боями, что шли на Западе. Сын старика Зятькова сражался под Ленинградом, младший брат — на Черном море. У Гончарука на Украине остались под немцами родители и сестры. Тракторист Ремнев рассказывал, что недавно проводил на фронт закадычных дружков. Два брата сварщика Умары Магомета проделали тяжкий путь отступления от белорусских границ до Москвы...

Временное бездействие томило новых строителей нефтепровода, не терпелось поскорее добраться до пролива и взяться за работу. Людей подбодрило беспрепятственное движение по ледовой магистрали, они заметно повеселели.

— Зря, выходит, настраивали нас на трудную дорогу, — говорил Ремнев, осторожно поворачиваясь в кузове машины, чтобы огромным своим телом не потеснить лежавших рядом товарищей. — Быстренько доедем.

Из темноты фургона снова прозвучал голос Залкинда:

— Не обольщайтесь, товарищи. Впереди долгий путь и тяжелый. Еще придется помучиться.

На участке парторг поручил Темкину устроить на отдых уставших за дорогу людей. Распрощавшись с ними, он отправился в контору, жалея, что в ночное время нельзя сразу же посмотреть хозяйство участка. Слова Темкина подтверждались: Ефимов нарушил приказ управления — до сих пор он оставался со штабом на правом берегу.

Освещая путь фонарем, Залкинд шагал по торосистому льду Адуна и раздумывал о Ефимове. Михаил Борисович помнил его: Ефимов прибыл в Новинск среди первых комсомольцев. Он хорошо работал и выдвинулся из рядовых плотников на руководящую работу. Его приняли в партию. Незадолго до войны Ефимова послали на строительство нефтепровода.

Участок стоял на месте покинутого три года назад нанайцами небольшого стойбища Гирчин. Залкинд однажды приезжал сюда в связи с тем, что жители Гирчина перебрались на левый берег, слившись в один колхоз с другим стойбищем. Низенькие круглые фанзы стояли вперемежку с одноэтажными широкими домами, построенными участком. Контора участка, должно быть, жила привольно — Ефимов один занимал целый дом.

Залкинд заметил скопление грузовых машин возле этого дома и вступил в разговор с шоферами, толпившимися у крыльца.

— Вы у Ефимова спросите, почему мы торчим тут! — ответили они. — С одного берега на другой гоняет, ничего не поймешь.

— С утра еще сказали, что начальник участка новый приказ нам будет объявлять — вот и ждем.

У Ефимова все было заведено как в крупном учреждении — кабинет, большая приемная, секретарь. В приемной теснились люди — сидели, стояли, переговаривались между собой, спорили с рыхлой флегматичной женщиной, сидевшей за секретарским столом. Несколько человек стояли возле Сморчкова. Шофер рассказывал о партийной конференции. Увидев Залкинда, он поспешил к нему.

— Сморчков? Ты уже здесь?

— Что же получается, товарищ Залкинд? — взволнованно заговорил Сморчков. — Мне ведь снарядиться надо, я спозаранок дальше ехать должен. А здесь ни черта не добьешься. Горючего на заправку не дают, и покормить не догадались. Один начальник участка власть имеет, остальные у него пешки. И попасть к нему труднее, чем к наркому. Вы уж помогайте...

— Ничего, Сморчков, все получишь, немножко потерпи.

Залкинд присел, закурил и завел беседу с ожидавшими приема. Они, не стесняясь, ругали Ефимова. Десятники ждали весь вечер, пока начальник участка лично посмотрит и. утвердит расстановку бригад на завтра. Экспедитор возмущался тем, что Ефимов не подписывает какую-то бумажку на получение хлеба для рабочих левого берега: пекарня, как и все бытовые предприятия, оставалась еще на правом берегу. Комендант рабочего поселка нервничал: нужно было к утру успеть подвезти дрова из лесного склада, однако Ефимов почему-то не давал разрешение на транспорт.

— Своими двумя руками и дурной головой хочет заменить тысячу рук и пятьсот хороших голов, — проговорил Сморчков.

В кабинете Ефимова, как и в приемной, скучали несколько посетителей, и, судя по ожесточенным лицам, уже давно. Внимание Залкинда привлекла стоявшая у печки небрежно заправленная кровать. Странно было видеть ее в служебном кабинете. Ефимов громко кричал в трубку телефона. Он не оставил ее и при появлении Залкинда, только привстал, чтобы с ним поздороваться. Из выкриков Ефимова можно было понять: он разговаривает с председателем рыболовецкого колхоза, требует вернуть данные взаймы пятьдесят килограммов гвоздей. Со своим измученным, небритым, казалось неумытым лицом, седыми волосами и воспаленными глазами, он выглядел больным.

Наговорившись досыта, Ефимов отпустил ожидавших его работников и с усталой улыбкой посмотрел на Залкинда.

— Давненько не видел тебя, Михаил Борисович. В гости пожаловал ко мне? Раздевайся, у меня тепло.

— Сколько тебе лет, товарищ Ефимов? — спросил парторг.

— Тридцать три. Почему заинтересовался?

— Помнишь Терехова? Ты ровесник ему, а по виду годишься в деды и уж наверняка в папаши. Седой, страшный, форменный старик. Болеешь, что ли?

— Не болею — измотался с участком. Трудно работать в военное время. Людей толковых нехватает, то того, то другого нет. Управление не пойму — зачем-то на левый берег надо перескакивать. Только устроились — и все снова налаживай. Круглые сутки нервничаешь, кричишь. Нет покоя ни на минуту. К вечеру голова разрывается, только и выезжаю на пирамидоне.

Как бы в доказательство, Ефимов достал из ящика стола пакетик пирамидона, вытряхнул порошок на язык и запил его водой. Залкинд наблюдал за ним, с трудом сдерживая раздражение.

— Значит, на пирамидоне выезжаешь? Плохого ты себе коня выбрал. На нем далеко не ускачешь.

— Да, подохну, наверное, скоро, сгорю на работе, как говорится, — охотно согласился Ефимов. — Придется вам, товарищи, искать другого начальника участка.

— Эх,ты, неврастеник! Тряпка! — вспылил Залкинд.— Я-то думал, из тебя работник получится.

Он встал и вплотную подошел к столу Ефимова. Тот растерянно поднялся с места.

— За что ты на меня, Михаил Борисович, накинулся?

— За то, что проваливаешь дело! За то, что надежд наших не оправдал!

— Не оправдал надежд? Делаю все возможное. Если что не так... большего никто не сделает.

— Все делаешь не так. Сам не понимаешь, что делаешь.

— Работаю день и ночь. Никому не даю покоя. Живу в кабинете, даже койку свою поставил здесь.

— Вот, вот! Задергал себя и людей. Занимаешься каждым килограммом горючего, вместо экспедитора или агента по снабжению. Боишься, что рабочие лишнюю буханку хлеба съедят. К тебе вынуждены приходить за разрешением на каждый рейс машины. Это у тебя называется — бороться за экономию? Одним словом, решил на участке работать единолично, никому не доверяя. Чему ты тогда научился, если не понял главного: вся сила в коллективе? Правду говорят, будто люди для тебя пешки.

— Я никогда от тебя ничего подобного не слышал, — беспомощно бормотал Ефимов.

— Так слушай, коли заслужил! Я Терехова, товарища твоего, не даром вспомнил. Условия у него легче, чем у тебя? Нет! Он настоящий директор, глава заводского коллектива, не экспедитор. И не седеет, представь себе. Терехов всегда побрит, свеж, в новом костюме — сидит в кабинете, как на именинах. И умирать не собирается — знает, что партии и государству здравые и здоровые работники нужны, чтобы врага победить. Я был у него на днях на заводе — и словно кислороду надышался. Давно ли он задание получил, а уже дает фронту боеприпасы. А тебе с кабинетом жалко расставаться, и ты сидишь в нем, когда дело твое и люди — на том берегу. Выходит, права партийная организация: снимать тебя надо с должности, не справляешься ты с ней.

Ефимов переменился в лице, губы у него задрожали, задергались:

— За что же снимать? За преданность мою?

— Одной преданности мало. С тебя спрос большой, ты — руководитель.

Залкинд провел рукой по лицу и сел. Он был взволнован и заставлял себя успокоиться. Неужели ошиблись они в Ефимове, и придется теперь снимать его с работы? Ефимов с гримасой проглотил еще один порошок.

— Запутался, сбился с правильного пути, — сердился Залкинд. — Или не видишь сам, что запутался? Прислушался бы к голосу Темкина — голос у него тихий, зато верно поставленный. Звал бы на помощь управление. Оно не за горами, и хорошая дорога теперь к нему идет. Откуда в тебе спесь? Ты даже от партийной конференции отмахнулся. Дела важные, видите ли, помешали — пятьдесят килограммов гвоздей выручал. Какой делец! Вот и не понял, что такое война!

Ефимов снова полез в стол.

— Довольно тебе порошки глотать! Другое лекарство я тебе пропишу.

Они посидели молча. Из приемной доносились голоса. Залкинд прислушивался к ним.

— Что ж мне делать-то, Михаил Борисович? — с отчаянием спросил Ефимов. — Ты убил меня совсем.

— Уж и убил! — усмехнулся Залкинд. Он облокотился на стол и посмотрел Ефимову в глаза. — Батманов, наверное, будет настаивать на твоем отстранении, и справедливо. Но я в партию тебя принимал, и мне за тебя обидно. Не хочу, чтобы ты сам себя раньше времени хоронил. Твой участок возьму под личную опеку. Попробую с коллективом тебя сдружить, посмотрю, сможешь ли ты работать в тысячу рук, а не в две. Трудиться будешь, как сейчас — день и ночь, только без порошков. Либо станешь нормальным начальником участка, либо придется тебе начинать все сначала, с рядовых плотников. Понял?

— Понял, — слабым голосом ответил Ефимов.

— Голос-то у тебя, как у Темкина стал — тихий, —- улыбнулся Залкинд. — А он что-то раскричался, слышишь? — Они оба взглянули на дверь. — Иди зови сюда людей, всех, сколько есть. Они работать хотят, нечего их держать в приемной.

Теперь Залкинд скинул с себя полушубок. Он стоял посреди комнаты, ждал людей — и они входили, неуверенные, сердитые, хмурые...

Дверь открыла сама Родионова. Она была искренне обрадована, стояла около Ковшова, пока он раздевался.

— Серафима ушла в гости. Беридзе дома, — говорила Ольга. — Но вы ко мне...

При ярком свете лампы под желтым шелковым абажуром в глаза Алексея бросилось, что хозяйка одета не по-домашнему: костюм, боты.

— Вы собирались уходить? — спросил он.

— Нет, уже нет. Но еще пять минут, и я пошла бы искать вас. Спасибо, что не забыли.

Ольга коснулась висков кончиками пальцев, — они были у нее длинные и тонкие, чуть красноватые в суставах. Она прислушивалась.

— Нельзя так нервничать, вы взвинтите себя до истерики. Давайте поговорим спокойно, трезво все обсудим.

— Вы правы. Я, наверное, доведу себя до безумия. Утром вам странным показалось, как я говорила о смерти мужа...

Сбивчиво и беспорядочно она рассказала о Константине. Они познакомились в Рубежанском медицинском институте, когда Ольга была еще студенткой, а он — преуспевающим, красноречивым доцентом кафедры невропатологии. После первой же лекции Родионов начал ухаживать за ней — настойчиво и как-то безапелляционно. После выпускного вечера началась их совместная жизнь. Были в ней хорошие дни, и сейчас она не могла бы сказать о них ничего дурного. Каким внимательным, заботливым и даже нежным мог быть Константин, когда хотел! И он сделал ее несчастной. До этого она не понимала, что бывают люди, способные обмануть самого близкого человека даже в том, что должно быть свято. Нет нужды вспоминать во всех подробностях, как она постепенно перестала доверять ему. Наконец, пришло прозрение. Полное. Это случилось в его последний приезд к ней. После ласковых и нежных предисловий Константин заговорил о белом билете. Ко всему другому он оказался и трусом.

— Я не могу, не могу понять, — с тоской и негодованием говорила Ольга, — откуда в советском обществе эти люди? Почему они сохранились? Они легко относятся к жизни, смеются над работой, общественным долгом, над семьей, над любовью, над детьми... И Константин, и Хмара — они одинаковые. Собутыльники. Друзья во всем. Только и разницы, что один — врач, другой — геолог. Ненавижу их обоих!

Она подошла к двери. Ей все казалось, что идет Хмара.

— Перед вашим приходом я снова перечитала письмо Константина. Ложь! Вчера он прятался от мобилизации. Может ли он сегодня искренне написать такое письмо? Прочтите сами, если хотите, — она схватила розовый конверт и протянула Алексею.

— Не буду читать. — Ковшов с брезгливостью посмотрел на письмо.

— Не верю и никогда не поверю! Они задумали какую-то гнусность. И у меня такое чувство, будто я тоже замешана в ней.

Ольга села возле Алексея. Он чувствовал, что она ищет в нем защиты, и старался ее успокоить. Ему удалось это в какой-то мере. Но ее волнение и встревоженность передались ему. Против воли Алексей тоже прислушивался — не идет ли гость.

— Как себя вести с Хмарой? Я, наверное, не сдержусь и выгоню его.

Ольга с надеждой смотрела на Алексея. Подумав, он сказал:

— Решим так. Вам нужно перебороть себя. Постарайтесь отнестись к этому человеку, что придет к вам, без предубеждения. Скорее всего, он только передатчик печальной вести. Тогда ваша недоверчивость и подозрительность нелепы. Если же Хмара действительно участвует в каком- то обмане, и цель его — уверить вас в смерти мужа, то вы лишь насторожите его. Я готов присутствовать при вашей встрече. Но лучше все-таки не мешать вам. Без меня он будет вести себя откровеннее. Я посижу у Беридзе. В случае нужды вы позовете меня.

— Верно, Алеша, верно. — Ольга быстро встала, в ней проснулась энергия. — Вы хорошо решили. Пусть будет так. Я сама поговорю с ним.

— Можно задать один вопрос?

— Спрашивайте, Алеша.

— Вот вы очень решительно заявили: Родионов и этот геолог — Хмара — скверные и даже опасные люди. По отношению к вам лично? Или вы считаете их опасными и социально? Чего от них можно ожидать?

— Справедливый вопрос. Плохо, что я сама себе его не задавала. — Ольга ответила не сразу. — Да, мне кажется, что от них можно ожидать плохого, и даже очень плохого. И не только для меня, но и вообще... Не думайте, что во мне говорит оскорбленное достоинство или обида. Я сейчас объективна. Судите сами. Они эгоисты каждой своей черточкой. То, что мы считаем главным в жизни, им безразлично. Я могу кое в чем ошибиться, но я знаю, до чего они морально испорчены. Эта любовь к деньгам, вещам и удовольствиям. Эти насмешки над всем, что дорого настоящему человеку. Это глупое пристрастие к заграничному. Это неуважение к людям. Как я не увидела это раньше! Правда, Хмару я тогда еще разгадала. И даже пыталась настроить Константина против него.

Ольга подошла к портрету и повернула его лицом к стене. С минуту она постояла, не оборачиваясь, потом вернула портрет в прежнее положение, достала кусок черной ленты и прикрепила его к фотографии мужа.

— Траур. Жив ли, умер ли — все равно,—с мрачной решимостью сказала она. Заметила на себе боты и решила: — Мне надо переодеться. Вы побудьте в одиночестве, я сейчас.

— Я лучше пройду к Беридзе, — сказал Алексей.

— Только не говорите у Беридзе о Хмаре. Там сидит Таня, а она не любит слышать о нем. Боюсь, как бы она мне не помешала.

Дверь в комнату Беридзе была чуть приоткрыта. Алексей остановился в коридоре. Таня сидела рядом с Беридзе за столом, темный колпак настольной лампы скрадывал свет, их лица тонули в полумраке.

«А ведь хорошая пара! Георгию пора заводить семью. Сто лет ищи — и не найдешь такую, как Таня», — подумал Алексей, радуясь за товарища.

— Хорошо, что вы праздник пробудете здесь, — говорил Беридзе. — Я ходил сам не свой, пока Батманов не согласился отложить отправку вашей колонны. Хоть эти три дня видеть вас, слышать вас...

— Зато я не рада. Лучше бы завтра выходить. Зачем вы меня тревожите, Георгий Давыдович?

— Я сказал вам. И скажу еще раз. Буду говорить без конца: полюбил я вас! Понимаете, полюбил! — Беридзе с какой-то ликующей силой произнес эти слова признания.

— Не надо! — запротестовала Таня. — Разве можно так, сразу? Я же все понимаю. Вы одиноки. А характер у вас такой: вы обязательно должны о ком-нибудь заботиться. То, что вы называете любовью ко мне, это только готовность любить, заботиться о ком-то. Я прошу вас, не говорите об этом со мной.

— Вы уйдете с колонной, и мы долго не увидимся. Почему же я сейчас не могу высказать то, что все равно должен когда-нибудь высказать?

Ковшов оказался в неудобном положении человека, который невзначай подслушал чужой секрет. Но и в комнату Родионовой он вернуться не мог. Он хотел закрыть дверь и не закрыл: всем сердцем Алексей был на стороне Беридзе и хотел знать конец объяснения.

— Почему вы не верите мне! — донеслось восклицание Георгия Давыдовича. — Я искренно говорю то, что чувствую.

— Верю в вашу искренность. И не верю, что можно с первого взгляда полюбить человека. Давно ли мы с вами познакомились?

— А если я такой, что могу полюбить сразу, с первого же дня? Как мне доказать вам мою любовь?

Беридзе, видимо, хотел обнять девушку. Таня резко отодвинулась вместе со стулом.

— Вы ко мне не прикасайтесь, Георгий Давыдович. Или я уйду.

«Попался, борода!» — с улыбкой подумал Алексей.

— Как можно полюбить, не зная человека? За что полюбить? — спрашивала Таня растерянно. — Человек так быстро не разгадывается. Сдается мне, что вы влюбляетесь сразу, но очень не надолго.

Они замолчали. В тишине четко тикали ходики.

— Что же делать, Таня? — вздохнул Беридзе. — Скажите, я подчинюсь вам...

— Наверное, надо подождать. Думается, все это у вас пройдет так же быстро, как и появилось.

...Неожиданно раздался громкий стук во входную дверь. Ольга выбежала встретить гостя. Ковшов притворил дверь к Беридзе и прошел на кухню, во владения Серафимы, где было тепло и пахло пирогами.

Поздний гость имел солидный вид. На нем было кожаное пальто, черные фетровые валенки с отворотами, кубанка, гимнастерка и галифе — ординарная одежда, излюбленная многими советскими работниками. Внешность его располагала к себе: широкое обветренное лицо, прямой взгляд темных глаз, твердые, слегка поджатые губы.

— Здравствуй, Ольга, милая! — воскликнул он, посмотрел Родионовой в лицо и поцеловал руку. — Ты прости, я неловко выполнил свою задачу. Много думал по дороге, и ничего умного не придумал. Жаль Константина, искренне жаль!

Он держался непринужденно, просто и в то же время смущенно, как и должен вести себя человек в его положении. Однако Ольге, обостренно воспринимавшей каждое слово и движение Хмары, показалось, что она уже уловила в нем какую-то фальшь.

Не дожидаясь расспросов, гость принялся рассказывать. Константин долго ждал ответа на свое заявление, а потом все произошло молниеносно: вызвали в военкомат и дали два часа на сборы. О смерти сообщили его попутчики по эшелону, они же прислали чемодан. Всех знакомых поразила смерть Константина, он не производил впечатления больного человека. Ему очень хотелось на фронт, он буквально рвался туда — и вот не доехал. Уж лучше бы, конечно, погибнуть в бою. Но ничего не поделаешь — суждено умирать не только в сражениях.

Ольга слушала, опустив глаза. Она не умела лгать сама и не могла слышать, как лгут другие. Ей хотелось остановить его, крикнуть в лицо: «Неправда! Константин не рвался на фронт, он трус — такой же, как и вы! И он не умер!»

Хмара вручил ей чемодан и подчеркнул: вещи в неприкосновенном виде. Ольга, не раскрывая, поставила чемодан под вешалку. Как бы считая законченной траурную часть своего визита, Хмара сказал веселым голосом:

— Не мешало бы помянуть дружка по обычаю. Не найдется ли у тебя немного водочки и к ней что-нибудь перекусить? Я здорово проголодался. — Хмара, смеясь, напомнил:— Ты меня не жаловала в Рубежанске, я порой боялся к вам заходить. Вооружила против меня Константина. И зря: я верный друг ему и тебе.

Ольга зашла на кухню, чтобы собрать ужин, и наткнулась на смирно сидевшего Алексея.

— Я ему не верю! Понимаете, не верю! Он лжет! — прошептала она Ковшову на ухо.

Когда Ольга вернулась в комнату, Хмара сидел у стола и в упор смотрел на портрет в трауре, что-то бормоча и как будто посмеиваясь.

Он не скрыл этого выражения, переводя взгляд на хозяйку, — и словно кипятком плеснул ей в лицо. Она все время ждала, что Хмара себя выдаст — так и вышло. Теперь она убедилась: ее обманывают. У нее хватило сил не растеряться.

За ужином Хмара развлекал хозяйку рассказами о жизни в краевом центре. Хмара признался: как и раньше, он любит выпить, хорошо покушать, погулять, поволочиться, и вообще ничто из удовольствий ему не чуждо. Работа у него солидная, не беспокойная, его ценят, заработок и возможности, в общем, не хуже довоенного.

— Красивая ты, богиня! — сказал Хмара с искренним одобрением. — Константин не оценил тебя. Хочу дать совет, хоть ты, наверное, и рассердишься на меня: не слишком-то горюй о нем. Слезами его не воскресишь. Он был великий грешник. Лучше постарайся уравновесить его грехи своими грехами. Бог тебе простит их! — Выпив, Хмара сделался развязным, его учтивость пропала. Он положил свою большую жесткую руку ей на плечо.

— Перестаньте! — резко отстранилась Ольга. Она уже не могла больше выносить наглую болтовню Хмары и ждала. когда появится Алексей.

Ковшов, сидевший на кухне, отчетливо слышал каждое слово. Рассказ Хмары поначалу звучал правдоподобно, и Алексей подумал, что Ольгу обманывают ее предубеждения к этому человеку. Но по мере того, как у Хмары развязывался язык, Алексей терял к нему доверие и, не видя геолога, проникался к нему антипатией. Ковшов пожимал плечами. Как понять, почему эти люди, не лишенные ума и способностей, сами избрали для себя жалкую участь? Каким нелепым выглядел Хмара с его мелкими страстишками! А тот, второй, пустившийся во все тяжкие, лишь бы не попасть на фронт... Если Родионов и не умер физически, то все равно, он труп среди нас.

Услышав восклицание Ольги. Ковшов вышел из кухни.

— Можно к вам, Ольга Федоровна? — громко спросил он Хмара вопросительно взглянул на хозяйку.

— Сосед. Инженер из нашего управления, — сказала она.

Алексей произвел на Хмару, казалось, приятное впечатление. Геолог легко завел с ним разговор. Он объяснил служебную цель своего приезда в Новинск, обнаружил знакомство с делами стройки, назвал Грубского старым товарищем. По мнению Хмары, в Рубежанске к строительству нефтепровода относятся отрицательно, считают его сейчас лишним, так как все силы нужно отдать фронту. Еще недавно Алексей пропустил бы эти слова мимо ушей. Но, произнесенные Хмарой, они задели, возмутили его. Инженер с трудом подавил желание резко, в обычной своей манере, возразить.

Наконец гость поднялся. Он выразил надежду и пожелание увидеть Ольгу и Алексея у себя в Рубежанске. Одеваясь, сказал хозяйке:

— Совет мой не забудь...

Ковшов сжал кулаки — его бесил цинизм этого человека. Едва гость ушел, Ольга устало опустилась на кровать. Глаза ее наполнились слезами.

— Возьмите себя в руки, нельзя же так! — коснулся ее плеча Алексей. — Я догоню его, мне хочется с ним еще поговорить.

— Хорошо, хорошо, — безучастно соглашалась Ольга.

...Ковшов вышел на улицу. Хмара стоял неподалеку от дома возле легковой машины, ожидавшей его.

— Расстроили вы хозяйку, — сказал ему Алексей.

— Что поделаешь. Не обманывать же ее!

— Вы нагрянули так неожиданно. Ольга Федоровна не верит, что Родионов умер, — вдруг сказал Алексей, подойдя к Хмаре совсем близко.

Геолог, широкоплечий и сильный, стоял, заложив руки в карманы и широко расставив ноги.

— Не верит? Пусть проверит, в таком случае. Его похоронили на станции Тайшет. Вот женщина! Сколько он ее мытарил, а она его жалеет. Зря! Забыть его надо сразу.— Он посмотрел на Алексея и осклабился. — И думаю, она его забудет, очевидно с вашей помощью. Вам повезло, молодой человек!

Алексей ничего не успел ответить. Хмара сел в машину, пожелал спокойной ночи и умчался.

Глава тринадцатая. Утро седьмого ноября

Голос Сталина возник внезапно, застал врасплох, хотя выступления ждали долго. Люди замерли на своих местах.

Сталин говорил спокойно, неторопливо, с огромной внутренней силой. Некоторые слова его, преодолевая тысячеверстные пространства, терялись в эфире среди шума и треска. Собравшиеся в клубе не услышали начала. Создалось такое впечатление, будто радиоузел запоздал включить передачу.

— Прозевали, растяпы! — звонко прошептал Гречкин и умолк — стоявший позади Алексей толкнул его в спину.

Не отрывая глаз от репродуктора, побледневший Ковшов впитывал каждый звук, подчас скорее угаданный, чем расслышанный. Вся сознательная жизнь поколения Алексея была неотделима от Сталина, от его деятельности, от его книг и выступлений. Со школьных лет, с того дня, когда прозвучали слова: «Клянемся тебе, товарищ Ленин...» для Алексея Ковшова и его сверстников Сталин навсегда стал тем единственным учителем, чей авторитет был неизменно ясен и непререкаем. Когда началась война и у многих, даже самых испытанных и мужественных людей дрогнули в тревоге сердца, мысли их с надеждой обратились к Сталину. И они услышали его проникновенные слова: «Товарищи! Граждане! Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои».

...Теперь Сталин снова говорил с народом... В эти минуты для Алексея ничего не существовало, кроме сталинского голоса. Этот голос вливал в него веру и волю.

Сталин не успокаивал. Он знал, что народу не нужны утешения, ему нужна правда. И, как всегда, народ услышал эту правду от Сталина: «...опасность не только не ослабла, а наоборот еще более усилилась. Враг... угрожает нашей славной столице — Москве...»

Он, утвердивший в стране сознание, что самым ценным капиталом на свете является человек, мужественно сообщал народу о гибели в боях за Родину сотен тысяч советских людей. Глубокая боль слышалась в его замедленном голосе.

Не стыдясь окружающих, вдруг заплакала Женя, совсем по-детски, всхлипывая и причитая. Горячий ком подкатил к горлу Алексея, стеснил дыхание. Батманов, стоявший возле Жени, поднял руку и безмолвно погладил ее по голове; казалось, он приласкал всех, находившихся тут, будто одна за всех горевала эта веселая и полная жизни девушка.

«Наше дело правое, — победа будет за нами!»

Несколько минут в рупоре бушевала буря аплодисментов. И здесь — далеко от Москвы, среди глубокой ночи — три сотни людей, собравшихся в деревянном клубе на берегу Адуна, также неистово рукоплескали Сталину.

Гул репродукторов внезапно прервался, его сменили торжественные звуки гимна. Потом наступило безмолвие...

— Какое счастье, что у нас есть Сталин, товарищи! Что было бы с нами без него? — звонко крикнула Таня в тишине. И снова все зашумели, захлопали в ладоши.

Алексей выбрался из толпы. Его остановил Беридзе — взволнованный, бледный, с воспаленными глазами:

— Пойдем ко мне, Алексей. Надо поговорить...

— Извини меня, Георгий Давыдович, не могу. Должен побыть наедине. Отложи разговор до утра. Да оно уже началось, утро. Потерпишь часа три?

— Потерплю, — буркнул Беридзе, резко повернулся и ушел, не оглядываясь.

Ковшова окликнул Гречкин:

— Подожди, Алексей Николаевич! Пойдем вместе, найдем двести...

Инженер ускорил шаги, будто не услышав окрика. Слова Сталина жили в нем, и он не мог допустить, чтобы значительность пережитого растворилась в пустяках, в малозначащих обыденных разговорах. Запахнув полушубок и надвинув шапку на уши, он побежал по укатанной и скользкой дороге домой. Луна высоко стояла в небе; капли звезд неисчислимо усыпали чистый небосвод. Снег, снег простирался вокруг, зеленоватый и фосфоресцирующий под луной.

Алексей постоял возле общежития, несколько раз глубоко вдохнул свежий морозный воздух. Из клуба в разных направлениях растекались люди, голоса их звучали стеклянно и отрывисто. Завидев Гречкина, приближавшегося с Таней и Женей, инженер быстро вошел в дом. Одна из дверей в коридор приоткрылась ему навстречу. В нее просунулась голова Лизочки со светлыми редкими волосами. Она взглянула на него острыми глазами и с заведомым недоверием осведомилась:

— Моего-то не видали?..

— Сейчас придет...

— Бегает все! Четырех детей заимел, скоро пятый прибавится, а самостоятельности не прибавляется ни на грош.

— Мы были с ним на торжественном заседании, потом слушали доклад товарища Сталина, — со сдержанным раздражением сказал Алексей.

Лизочка дрогнула и часто заморгала глазами:

— Батюшки! Почему же я не знала? О чем хоть он говорил-то? Скоро ли войне конец?

— Муж придет и расскажет, — буркнул Алексей и торопливо прошел мимо.

Ему хотелось сберечь чувство праздничной приподнятости, владевшее им. Он вошел в свою комнату и заперся. По обыкновению здесь было холодно: дыхание выходило изо рта белым паром, бархатный слой инея проступал на потолке и внешней стене.

Инженер быстро разделся и долго ворочался на жесткой, неровной постели, кутаясь в одеяло и полушубок. Из коридора послышались голоса. Лизочка встретила Гречкина упреками: почему не предупредил ее о докладе и не сказал, что задержится. Гречкин неуверенно и робко оправдывался.

Вмешалась и Женя. Ее всегда возмущало, что Гречкин, решительный и самостоятельный на работе, так по-ребячески боится своей Лизочки. Голоса зазвучали громче. Затем со стуком захлопнулась дверь. Перебранка переместилась в квартиру Гречкина.

Алексей услышал мягкое шарканье валенок и негромкий, уверенный стук в свою дверь. Он не отозвался.

— Спит. Проспит все на свете, — с недовольством сказала Женя.

— Оставь его в покое, что ты его преследуешь? — тихо упрекнула ее Таня.

— Мне надо с ним поговорить. В клубе я подошла к нему, а он не обратил на меня внимания.

— Ты устрой ему скандал здесь, в коридоре, по Лизочкиному образцу, — с насмешкой в голосе посоветовала Таня.

Девушки постояли у дверей и удалились. В доме все стихло, только ветер пел по-комариному, просачиваясь в тонкую щель между двумя соединенными кусками стекла.

Ночь была на исходе, но сон к Алексею не шел. Мысли, тесня одна другую, проносились в голове. Снова и снова слышались слова: «Враг... угрожает нашей славной столице — Москве». Он пытался представить себе: что сейчас там?.. Как родители, Митенька? Где Зина? Увидеться бы с ними, сказать хоть слово, обнять их! Алексей не сомневался теперь, что стройка нефтепровода необходима для войны и сам он нужен стройке. Его место оказалось не менее важным и ответственным, чем то, которое он мог бы занять, обороняя Москву. Залкинд верно сказал: «Воевать надо там, где тебя поставили старшие товарищи. Наше боевое задание — отстаивать Москву на берегах Адуна». Оспаривать это равносильно отрицанию непреложной истины о единстве фронта и тыла.

Все так, все правильно... Эти вопросы незачем перерешать. И все же порой трудно было (сердцу, не уму) признать равноценными роль инженера, проверяющего в тиши кабинета очередной лист проекта, и роль командира взвода, который под грохот артиллерийского огня поднимает своих солдат в атаку. Когда приходили особенно тревожные вести с подмосковного фронта, хотелось быть не строителем, а бойцом.

В коридоре, против кабинета Алексея, висел плакат. С него на проходящего грозно смотрел раненый солдат и строго вопрошал: «Что ты сделал для фронта?» Вот так выглядела бы сама совесть, если б попытаться ее изобразить: «Враг угрожает Москве — а что же ты? Или тебе нечего защищать?..»

Наконец Алексей заснул не то на час, не то на минуту. Снились разные пустяки. Но, пробудившись, он почувствовал, что лицо у него мокро от слез. Сон перенес его на московскую выставку в павильон Севера. Они с Зиной сидели на террасе, ели мороженое с клубникой. Откуда-то доносилась музыка. Зина подняла ложкой крупную ягоду и протянула ее Алексею:

«Это получше вашей дальневосточной голубицы?»

И Алексей не смог удержать слезы.

«Почему, Алеша, ты плачешь?» — забеспокоилась Зина и нагнулась к нему, чтобы вытереть глаза кружевным платочком.

«Какими мы были! Как жили мы, счастливые дети!» — сказал Алексей.

«Были? — удивилась Зина. — Разве мы умерли? Я тебя не понимаю, Алеша».

«Мы теперь не такие», — сказал он. Хотел добавить, что война покончила с их безмятежностью, и удержался: «Не надо ее преждевременно тревожить, пусть она еще немного поживет в мирном времени»...

После речи Сталина начальник строительства и парторг вернулись из клуба в управление.

— Иметь бы провод до острова, со всей трассой сейчас связались бы и побеседовали всласть, — сказал Батманов, входя в кабинет.

На столе у него стоял селекторный аппарат. Он связывал только с ближними участками, до Тывлина, где находился штаб Рогова. Василий Максимович сел за стол и привычным жестом подтянул аппарат к себе. Залкинд в задумчивом молчании бродил по кабинету.

— Надо Беридзе найти, пусть придет, — сказал Батманов. — Наверное, он не спит.

— Не вызывай его, Василий, — возразил Залкинд. — Я ему дал слово, что именно сегодня, седьмого ноября, мы разберем его заявление о приеме в партию. Сейчас не надо его тревожить.

— Верно, я забыл. Хотя сам давал ему рекомендацию. А ты что не раздеваешься? — спросил Василий Максимович. — Раздевайся, садись, будем вызывать участки. Узнаем, какими делами решил наш народ ответить на выступление товарища Сталина.

— Я приму участие в разговоре с Ефимовым, потом поеду на Старт. Там тоже решили считать седьмое ноября рабочим днем.

Залкинд присел на ручку кресла, расстегнул пальто и снял шапку. Батманов включил селектор. Кто-то на трассе монотонно передавал сводку погоды. Женщина-диспетчер со второго участка отрывисто и немного нервно сообщала о пропаже автомашины, вышедшей в Новинск три дня назад. Громче остальных звучали два мужских голоса: низкий, глухой — инженера Некрасова с третьего участка, и высокий, звонкий — инженера Мельникова с четвертого. Мельников пересказывал содержание доклада Сталина. Некрасов все не мог успокоиться, что у них на участке поздно узнали о сталинском выступлении. Кроме голосов, селектор доносил неясные сложные шумы.

— Дышит наша трасса, живет и борется, — тихо сказал Батманов.

Он неподвижно сидел у аппарата, подперев щеку рукой, и внимательно вслушивался. Слушать трассу было его излюбленным занятием.

— Товарищ Мельников, я Рогов. Прежде всего поздравляю с наступившей годовщиной Октября и с подарком, который всем нам сделал Иосиф Виссарионович, — послышался хрипловатый голос начальника пятого участка.

— Спасибо. Примите мои ответные поздравления, — отозвался Мельников. — Порадовал нас Иосиф Виссарионович.

Батманов молча переглянулся с Залкиндом.

— На митинге мы решили вызвать на соревнование ваш коллектив, — продолжал Рогов. — Завтра у вас будет с договором секретарь нашей парторганизации Котенев, пока сообщаю предварительно. Вы слушаете меня?

— Слушаю, — подтвердил Мельников. — Опередили вы нас! Мы тут все никак не договоримся: кого вызывать — вас или третий участок.

— Обязательства наши такие, заметьте себе, — четко выговаривал Рогов. — Срочно закончить работы по зимней дороге, за две недели привести ее в полный порядок. Самые необходимые помещения, бытовые и служебные — склады там, жилье, гараж, пекарню, баню — построить до конца этого месяца.

— Слышишь! — повернувшись к Залкинду, воскликнул Батманов.

— Кроме того, наши шоферы Махов, Солнцев и другие, после встречи со стахановцем Сморчковым, приняли отдельное обязательство: теперь же начать развозку труб, не дожидаясь, пока дорога будет совсем хорошей. Отметили себе? — Тон у Рогова был наставительный, он говорил, как старший с младшим.

— Отметил, почему же не отметить, — уже ворчливо сказал Мельников.

— Значит, могу сообщить управлению, что вы приняли наш вызов?

— Вот вопрос! Я еще не слышал, чтобы кто-нибудь отвергал вызовы на соревнование. Присылайте вашего Котенева.

— Слышали, товарищ парторг? — повторил Батманов и удовлетворенно откинулся на спинку кресла.

— Меня беспокоит третий участок, этот Ефимов, — поднялся Залкинд. — Вызывай его и Темкина.

Но тут Рогов стал выкликать Новинск. Он обрадовался, когда отозвался Батманов, — по голосу было слышно, как Рогову приятно в этот час поговорить с начальником строительства.

— Сегодня мы работаем. Через два часа всем коллективом станем на вахту, — докладывал Рогов. — Хотим с помощью стахановцев сделать за день два дела... Пробить соединительные пути от ледовой дороги на Адуне до трассы и начать постройку городка для автоколонны. Обещаю, Василий Максимович, к вашему приезду на участок оборудовать образцовое общежитие для шоферов.

— Не обещай, вдруг я завтра же нагряну. Спасибо скажу, если построишь обыкновенное общежитие, чтоб людям тепло было и чисто.

Залкинд нетерпеливо прохаживался взад и вперед, и Батманов заспешил.

— Александр Иванович, ты видел людей Гончарука. Тех, что направлены мной на пролив? — прервал он Рогова.

— Они ночевали у меня и позавчера двинулись дальше.

— На машинах?

— Да. Боюсь, с шестого участка им придется пешком топать, дальше не проехать.

— Как их настроение? Все ли здоровы?

— Больных не было. Хотел я задержать их на праздник — не согласились. Там у них один горячий парень есть — Умара Магомет, он торопится на пролив, словно его там пряниками будут угощать. Вообще жаль, что отпустил их, они сегодня мне пользу принесли бы.

— Еще вопрос, — торопился Василий Максимович. — Я эстафетой послал пакет на девятый участок — Панкову. Срочно вызываю его в управление. Получил?

— Получил и успел передать Сморчкову. Он парень надежный, доставит на место.

— Отлично! У меня пока все, Александр Иванович. Отдохните часок, и на вахту!

Управленческому диспетчеру не сразу удалось вызвать Ефимова. Залкинд хотел уже уходить, когда резкий голос начальника третьего участка послышался среди общего шума. Батманов отошел от стола и жестом пригласил Залкинда занять его место. Ефимов в патетическом тоне начал поздравлять начальника стройки и парторга с праздником. Залкинд не дослушал его...

— Вы с какого берега говорите? — спросил парторг.

— Пока с правого, — замялся Ефимов. — Мы почти уже перебрались. Имущество все на той стороне. Я тоже собираюсь.

Залкинд покраснел, глаза у него сузились и потемнели.

— Вы еще так год прособираетесь! — крикнул он. — Я вижу, по-хорошему с вами не дотолкуешься. Разговор на этом кончаем и возобновим в полдень, когда вы уже будете на левом берегу. Где Темкин? Наверное, помогает вам «собираться»?

— Он на той стороне. С утра проводим митинг, и прямо с митинга все пойдут на работу.

— Скажи этому человеку, — подошел к Залкинду Батманов: — Если он немедленно не прикроет свою шарашкину контору и не перескочит на левый берег, то может вообще не торопиться. Я прикажу, чтобы его просто не пускали на левый берег.

Выслушав парторга, Ефимов с минуту еще сидел у селектора в каком-то оцепенении, потом быстро собрал бумаги, взял со стола календарь, часы и письменный прибор, окинул прощальным взглядом кабинет и вышел к машине, чтобы ехать на левый берег.

...Рабочий день — седьмое ноября — начался в шесть часов.

Темкин стоял на поваленном дереве и тихим своим голосом рассказывал сгрудившимся вокруг него строителям третьего участка о выступлении Сталина. Темнота раннего зимнего утра скрывала и площадку на берегу, и полотняный поселок из палаток, и самих людей. Красный свет фонарей «летучая мышь» в руках Некрасова и Ефимова освещал лишь тех, кто был поближе.

...В это же самое время трепещущие огни множества берестяных факелов ярко осветили нанайское стойбище Тывлин. Огромная толпа строителей и нанайцев запрудила широкую улицу селения. Люди переговаривались, окликали друг друга, смеялись, запевали песни. К Адуну несся мощный гул слившихся воедино голосов. Из дома правления колхоза вышел Рогов, председатель сельсовета Максим Ходжер, инженер участка Прибытков, Котенев и помощники Рогова — Хлынов и Полищук. Стоя на крыльце, они любовались игрой пляшущих факелов.

— Разводите бригады, — сказал Рогов. — Повторяю еще раз... Твой объект, Максим, — дорога от трассы через Кривую протоку к Адуну. Полищук поведет своих людей по реке до Шаманьего острова и от этого места будет пробивать путь к трассе по снежной целине. Я, Прибытков и Котенев идем с остальным народом готовить площадку под городок автоколонны.

Ходжер, Хлынов и Полищук сошли с крыльца и слились с толпой. Она зашевелилась, зашумела еще больше, и вскоре от нее отделились и потекли в противоположные стороны два огненных потока.

Рогова остановила группа шоферов. В руках у них были лопаты, кирки и факелы — вздетые на палки консервные банки с паклей, смоченной в керосине.

— Куда же нам все-таки податься? — спросил начальника участка шофер Махов, молодой парень с красивым и нежным, как у девушки, лицом.— И дороги — наше шоферское дело, и к постройке своего общежития хочется руки приложить.

— Ладно, пойдемте со мной, — снисходительно позволил Рогов. — Дорогу за вас, так и быть, сделают другие.

Алексея разбудили хлопоты Лизочки в коридоре. Своенравная соседка нисколько не считалась с окружающими. Один из четверых отпрысков Гречкина ревел басом, и Лизочка полным голосом бранила его.

Пригладив заиндевевшие, едва не примерзшие к подушке волосы, инженер откинул одеяло и полушубок и, стараясь не обращать внимания на холод, включил свет. Он взглянул на часы: рабочий день — седьмое ноября — начался и для него.

Как бывший фронтовик, Ковшов, едва рука его окончательно зажила, был назначен командиром взвода всевобуча.

В нижней сорочке и ватных брюках он выскочил из комнаты, побежал умываться. В коридоре, в ряд по ранжиру, стояли трое мальчиков и девочка, похожие друг на дружку одинаковым румянцем на пухлых щеках, льняными волосами и светло-голубыми глазами. Старший, лет шести, с важностью держал в руках красный флажок. Перед маленьким строем возвышался шарообразный, в ватнике Гречкин. Он топал на месте большими серыми валенками:

— Раз, два... раз, два...

Лизочка выглядывала из полуоткрытой двери и незлобиво ворчала:

— Спектакли устраиваешь, боец всевобуча!

Алексей поздоровался с каждым из детей за руку, поздравил с двадцать четвертой годовщиной Октября.

— Шоколад за мной, — пообещал он девочке.

— Невеселый нынче праздник у нас, -— подхватила Лизочка. — Даже ребятишек нечем порадовать.

— Дядя Алеша, дай мне флажок, как у Коли, — попросила девочка.

— Флажок тоже за мной, — сказал Ковшов, поднимая пухлую, тяжелую девочку и целуя ее в похолодевшую щеку.

Гречкин шел за Алексеем, за ним гуськом шествовала детская шеренга.

— Что с тобой вчера стряслось, Алексей Николаевич? — поинтересовался Гречкин. — Ты убежал от меня, будто несчастье случилось какое.

— Ничего не случилось... Спать захотелось.

— А к тебе девушки стучались...

Гречкин остановился около умывальника, ребятишки тоже. Семейство в десять глаз пристально наблюдало за умыванием Ковшова, потом прежним порядком проводило его до комнаты. В коридор выбежала Женя, одетая в зеленый лыжный костюм. Причесываясь на ходу, она торопилась к умывальнику:

— Не опоздала? У меня часы с загадкой, то вперед скачут, то отстают.

Алексей надел телогрейку, перетянулся широким солдатским ремнем, перекинул через плечо противогаз. Подхватив лыжи, Ковшов и Гречкин поспешили на пункт сбора. На улице было еще темно, их сразу охватил жгучий мороз.

— С двадцать четвертой годовщиной Октября вас, Алексей Николаевич! — крикнула Женя, догоняя их.— Первый раз в моей жизни седьмое ноября — рабочий день.

— Ничего, Женя, — отозвался Алексей. — Припомним немцам этот рабочий день.

Занятия начались с лыжной зарядки. Ковшов шел впереди взвода, прокладывая лыжню по глубокому снегу. Тепло приливало к телу, мороз скоро перестал ощущаться, рукавицы пришлось заткнуть за ремень — руки горели. Алексей, пока единственный, хорошо ходил на лыжах, остальные только учились. Он то убыстрял, то замедлял ход, наблюдая за отстающими. Петлял в реденькой, наполнившейся светом березовой рощице. Забрался на крутую сопку. Раскинув руки в стороны, птицей слетел вниз и заставил бойцов одного за другим спускаться по уклону. Лыжники падали и съезжали сидя, вздымая в воздух легкую снежную пыль.

— Повторить, не падая! — скомандовал Алексей сверху. — А вы? Ждете отдельного приказания? — спросил он Гречкина, топтавшегося возле него.

На занятиях Алексей держался сурово, строго и никому не давал поблажки. И Гречкин, и Федосов, и Кобзев, и Петя Гудкин, независимо от должностей, были для него рядовыми бойцами. На него не подействовал умоляющий взгляд начальника планового отдела. Снова раздалась команда:

— Боец Гречкин, выполняйте приказание!

Гречкин пригнулся и пододвинулся к скату, будто хотел слезть с него. Лыжи рванули его вперед, тело отстало, он шлепнулся и съехал по уклону на спине. Алексей приказал повторить спуск. С почти довольным видом Гречкин во второй раз сносно съехал с горы и упал уже у самого подножья.

Командир объявил перекур. Бойцы курили, держа в покрасневших руках наспех скрученные толстые папиросы. Ковшов выговаривал:

— Еле-еле шевелитесь! Ходите, как по канату, боитесь упасть. В прошлый раз читали с вами передовую «Правды» — требуется умение воевать на лыжах, а мы пока и кататься не научились.

Вернулись в клуб, место сбора, погрелись, послушали последние известия по радио. Вторым часом была строевая подготовка. Ковшов опять не дал бойцам ни минуты покоя. Особенно досталось Гречкину. Он плохо воспринимал команду, никак не мог научиться ходить в ногу, поворачивался не в ту сторону. Ковшов приказал выйти ему из строя и несколько минут гонял одного, тренируя следовавшими одно за другими приказаниями. Напрягаясь изо всех сил, Гречкин старался не сбиться. Люди в строю улыбались. Алексей сам едва сохранял серьезность, следя за неуверенными движениями и мрачным надутым лицом Гречкина. Перед тем, как отпустить людей с занятия, Алексей сказал плановику:

— Нельзя быть неловким. Тренируйтесь больше и помимо занятий. Когда придется иметь дело с настоящими фрицами, на тренировку времени не дадут, и от вас мало будет толку.

— Не беспокойтесь, толк будет, — сердито буркнул Гречкин. — Не хуже, чем некоторые тренированные будем воевать!..

В столовой Алексея поджидала Женя. Она самовольно взяла на себя опеку над ним. И сейчас ему не пришлось ждать захлопотавшейся официантки, обслуживающей половину зала, — завтрак стоял на столе. Сегодня забота девушки почему-то особенно растрогала инженера. Пряча от нее глаза, он склонился к глиняной миске, в которой, на мятом картофеле, лежал кусок ярко-красной соленой кеты.

— Не спалось вам сегодня, наверное, дорогой москвич? — спросила Женя. Прихлебывая чай, она поверх большой глиняной кружки смотрела на него темными беспокойными глазами. Полное лицо девушки еще не отошло от мороза и полыхало розами на щеках. — Сегодня вряд ли кто спал спокойно.

— Почему так? Я, например, спал спокойно и видел довоенные сны. Будто бы в павильоне Севера, на выставке ел мороженое с клубникой. И никакой войны. — Алексей хотел ответить в тоне возражения, но помимо воли слова о выставке прозвучали грустно. — От мороженого стало холодно, проснулся, и оказалось, что моя голова примерзла к подушке.

— Я тоже не сомкнула глаз, — сказала Женя, не обращая внимания на попытку Ковшова свести разговор к шутке. — Знаете, я родилась в ночь с шестого на седьмое и всегда этим гордилась. В один день совпадало два праздника.

Она дождалась, когда он сделал последний глоток невкусного, почти несладкого чая, и встала. С завтраком они покончили в пять минут.

— Поздравляю вас, Евгения Ивановна, от чистого сердца, от глубины души! — с жаром сказал Алексей. — Напрасно вчера не сказали мне про день рождения. Отпраздновали бы потихоньку.

— Вы слышали, как я вчера разревелась? Сколько народу кругом, и в такой момент я не сдержалась. Как-то уж очень тяжко мне стало. Ведь сколько радостей у нас всегда было припасено к Октябрю! А сейчас и горе, и кровь, и гибель таких вот молодых, как вы и я.

Он дружески взял ее за руку. Они поднимались по лестнице. Женя благодарно ответила на его пожатие своими пухлыми пальцами.

— Я хотела вчера рассказать вам про все это, но не достучалась — должно быть, вы спали. Мы приходили вместе с Таней. Потом она ушла к Ольге, и я вволю наплакалась в одиночестве. — Она помолчала. — Вот сегодня все будут поздравлять меня: «Желаем вам, Женечка, в текущем году найти хорошего мужа». Гречкин уже поздравил — в точности такими словами. Будто все счастье в хорошем муже! Спасибо вам, что вы обошлись хоть без этого пожелания.

Она совсем на себя не походила сегодня: ни улыбки, ни смешка, какая-то необычная для нее серьезность. Ковшов проводил ее удивленным взглядом.

Тополев уже сидел на месте. Он приходил с утра очень рано. По совету Беридзе, Ковшов усадил старика в кабинет — «скорее втянется в поток». Они поздоровались за руку, но сухо и молча. Отношения сложились между ними неприязненные — так захотел Тополев, старший по возрасту. Целыми днями он сидел против Ковшова и, отрываясь от бумаг, изредка, впавшими глазами, равнодушно посматривал на приходивших к Алексею людей. Молодой инженер обходился с Тополевым предупредительно, ни в чем не проявляя своих прав начальника отдела. Задания он передавал старику от имени главного инженера. Тополев выполнял их неторопливо и как-то холодно, хотя и аккуратно. Иногда безучастность старика возмущала Ковшова, и он еле сдерживал возникавшее в нем желание крупно поговорить со своим заместителем. Единственный в аппарате, старик оставался вне треволнений и споров, связанных с проектом.

Просматривая составленную вчера ночью памятку неотложных дел на сегодняшний день, Алексей вздохнул. Перечень был велик и кое-что в нем переходило из памятки в памятку уже несколько раз.

Ему не приходилось больше сетовать на расточительную потерю времени, на то, что начальство медленно раскачивается. Работа хлынула, как наводнение. Руководители строительства словно уговорились всеми способами увеличить его нагрузку. Непосредственным начальником был главный инженер, он часто и ревниво напоминал об этом. Ему все казалось, что Ковшов занимается чем-то посторонним, не имеющим отношения к инженерной работе. Батманов давал ему задания, не осведомляясь — имеет ли он возможность их выполнить. Залкинд тоже не отставал от него, редкий день проходил без какого-нибудь партийного поручения.

Обязанностей и забот было бы, пожалуй, меньше, откажись Алексей от чего-нибудь. Он не отказывался. Он сам хотел как можно больше работы: в хлопотах утихали тревоги. Он улыбался, когда от Батманова, Залкинда и Беридзе в самый разгар рабочего дня получал новое задание — неизменно более срочное и важное, нежели все предыдущие. Залкинд однажды заметил его улыбку и понимающе сказал:

— Интереснее всего жить, когда работы сверх головы. Правильно? Учти, свет-Алеша: чем больше с человека спрашивают, чем больше у него обязанностей, тем, значит, нужнее он коллективу.

В очередном письме Зине Алексей написал: «Я поставил перед собой и своими людьми задачу: справляться с любой работой. Мне теперь кажется — нет предела силам человека, надо только очень много с него спрашивать. Прямая пропорция: больше нагрузят — больше потянешь. Может быть, я невзначай открыл новый закон природы производительности труда?»

Он посылал такие письма в адрес тещи. Не зная, когда они дойдут до Зины и дойдут ли вообще, он все же не мог не писать время от времени о том, как живет, как работает, о чем размышляет. Это стало какой-то душевной потребностью. С некоторых пор сочинение этих своеобразных отчетов требовало немало ночных часов: чтобы добросовестно изложить события очередной недели, нужно было исписать толстую тетрадь. Однажды он попытался воспроизвести историю одного только дня — получилось непомерно длинно, и он пожимал плечами, перечитывая конспективное перечисление дел, совершенных за сутки. Хлопот этого обычного будничного дня хватило бы, пожалуй, на целую жизнь какому-нибудь скучающему молодому человеку прошлого столетия, из числа тех, что гением великих писателей оказались запечатленными в десятках книг.

И сегодня заботы сразу увлекли Алексея в свой поток. С утра часа два-три он не отрывался от проекта. Эти первые часы были лучшим временем суток — голова свежая, меньше беспокоят посетители.

Ветер пробирался в невидимые щели стен и оконных переплетов, выдувал из комнаты тепло. Посидев с полчаса раздетым, Алексей снова надел полушубок. Взлохмаченный Кобзев и три других инженера сидели вокруг Ковшова и дымили махорочными закрутками.

Наморщив лоб и постукивая карандашом по виску, Алексей проверял расчет пьезометрического уклона, составленный для участка нефтепровода на левом берегу. Этот расчет служил одним из доказательств преимущества нового направления трассы. Беридзе намеревался вместо двух перекачечных станций на материке строить одну. Вторая намечалась по проекту Грубского для преодоления гряды сопок на правом берегу. Поскольку на левом берегу это препятствие не встречалось, отпадала и нужда в дополнительной станции.

— На конечном пункте сколько у вас остается давления? Полторы? — спрашивал Ковшов, не глядя на инженеров.

— Полторы атмосферы, — отвечал Кобзев, ревнивым взглядом провожая каждое движение начальника отдела, то прикидывавшего цифры на логарифмической линейке, то записывавшего их на бумаге.

— И какой же вывод? — спрашивал Алексей.

— Вторая станция не нужна.

— Вывод хороший, — сказал Алексей и посмотрел на Тополева. — Одной станции хватит для перекачки нефти от Джагдинского пролива до самого Новинска.

Кузьма Кузьмич с недовольным видом отгонял наплывавшие на него клубы махорочного дыма и на замечание Алексея не отозвался. Алексею, довольному итогом, хотелось пронять старика, и он громко сказал:

— Одной только электроэнергии экономится сто киловатт-часов на тонну нефти. Здорово! Это сверх того, что мы сокращаем срок строительства, сберегаем рабочую силу и материалы.

Он явно адресовался к Тополеву, и, заметив это, Кобзев тоже повернулся к старику. Кузьма Кузьмич спокойно отсыпал из большой бутылки в табакерку зеленый нюхательный табак и не обращал на них никакого внимания.

В кабинете давно уже позванивал телефон. Звонки учащались, стали продолжительными и резкими. Не поднимая трубки, Алексей посмотрел, прищурившись, на аппарат и усмехнулся:

— Беридзе звонит. Он не отступится! Вашим расчетом, Кобзев, его теперь не успокоить. Будет ругать за пролив. Тащите материалы по проливу, быстро!

Телефон умолк. Кобзев разложил на столе кипу чертежей и таблиц. Во всей работе над проектом переход через пролив между материком и островом оставался труднейшим этапом. Эту двенадцатикилометровую водную преграду нельзя было ни перепрыгнуть, ни обойти стороной. В проливе нефтепровод мог пройти только под водой. Трудная даже на суше, укладка его во много раз усложнялась в проливе.

По проекту предполагалось сваривать летом на берегу одиннадцатиметровые цельнотянутые трубы в плети по сто-двести метров длиной. Потом эти эластично выгибавшиеся махины весом в пятнадцать-двадцать тонн надо было затаскивать с берега на большие баржи. Приваривание конца опущенной в пролив плети к новой намеревались вести непосредственно на воде, что было крайне неудобно И не давало возможностей применить механизм. Пробная попытка приварить две плети на всегда зыбкой поверхности пролива окончилась катастрофой. Обе плети трубопровода ухнули на дно. Большой морской катер, на котором начали было сварку, опрокинулся, словно игрушечный.

Кроме трудностей сварки, возникала и другая проблема. Чтобы предохранить трубопровод от промерзания зимой, требовалось по всей длине зарыть его на два метра в землю. Мелководная часть пролива — на четыре километра с одного и на четыре с другого берега — промерзала до дна. Поэтому и здесь, как на суше, следовало зарыть трубопровод в грунт, и лишь в глубокой, не промерзавшей насквозь части пролива укладывать прямо по дну. Для углубления нефтепровода в мелководной части необходимо было предварительно вырыть на дне траншею. Летом ее рыли плавучие землечерпательные караваны; они снялись перед ледоставом, успев сделать лишь часть работы.

Не случайно внимание главного инженера с первых дней было приковано к проливу. Рыть траншеи землечерпалками и сваривать трубопровод считалось возможным только летом. Для этого требовались два летних сезона, и к тому же возникли сомнения вообще в пригодности принятого метода сварки плетей на воде.

На два летних сезона рассчитывать не приходилось, строители в своем распоряжении имели одну зиму и одно лето. Беридзе и решил поэтому вести работу на проливе, вопреки установившимся правилам, вместо лета — зимой.

Первая задача — зимняя сварка труб — разрешалась, по замыслу Георгия Давыдовича, благополучно: он предлагал производить ее на берегу и потом перемещать тракторами сваренные плети на лед пролива. Ковшов успешно разрабатывал технику такой сварки. Решения второй задачи найти не удалось. Ни Беридзе, ни Ковшов не знали, каким образом они будут зимой рыть траншеи в проливе.

— Кто чертил и считал? — спросил Ковшов у Кобзева, отодвигая лист со схемой и расчетом передвижки плети сваренных труб по льду. Лицо его приняло недружелюбное выражение.

— Что такое? — поинтересовался Кобзев, близоруко нагнувшись к чертежному листу.

— Ошибки и мазня!

Кобзев склонился еще ниже, волосы упали ему на лицо.

— Чья работа? Петькина? Позовите его, скажу ему два слова.

— Скажите их мне. Я проверял и принял чертеж, я и виноват. Вот и сейчас смотрю и не вижу ошибки.

— Я говорю, позовите Гудкина! — повторил Алексей настойчиво. — Не берите на себя обязанности доброго дядюшки, слишком много у вас племянников найдется!..

Кобзев недовольно поднялся и пошел за Петькой. Алексей заметил на себе взгляд сидевшего против него старика. В этом взгляде померещилось ему сочувствие и заинтересованность.

— Что будем делать с рытьем траншеи в проливе, Кузьма Кузьмич? — поддаваясь минуте, спросил Алексей. — Ничего у нас не придумывается. В практике вашей не встречалось ли подобного случая?

Тополев не отвел взгляда и задумался. Вошли Кобзев и Петька — они отвлекли Алексея. У обоих был возбужденный вид. Кобзев, кажется, успел отругать техника. Старик, собиравшийся что-то сказать, покачал головой и отвернулся к окну.

— Вы упросили Кобзева и меня дать вам самостоятельную проектировочную работу, — сухо сказал Ковшов Петьке. — Вам надоело чертить и копировать. Вы, якобы, научились более серьезному делу. Хорошо, мы уважили вашу просьбу. И вы обязаны были стараться сделать работу доброкачественно. Вот и постарались! — Алексей подкинул лист ватмана. — Сделано левой ногой. Разве можно так работать в военное время?

— Я переделаю, Алексей Николаевич, — жалобно сказал Петька и потянул к себе чертеж.

— Нет уж, — не согласился Алексей и положил на лист руку. — Так тоже не годится. Подпись свою надо ставить под той работой, которая не требует переделки. Раз вы ее посчитали законченной и расписались — защищайте ее. Может быть, я неправ.

— Конечно, правы, чего уж говорить, — возразил Кобзев.

Он нашел ошибку в расчете и энергично зачеркивал столбцы цифр и строчки формул жирным черным карандашом. Вскипая, инженер принялся отчитывать Петьку:

— Я же тебя предупреждал: расчет нагрузки на лед, расчет прочности льда — ответственная вещь, смотри не напортачь!..

— Разве можно назвать эту пачкотню чертежом? Подтирки, намазано, зачеркнуто, текст выведен куриным почерком, — добавил Алексей. — Я сто раз говорил: каждый чертеж должен выглядеть безукоризненно.

— Я думал перечертить, не успел, —- оправдывался Петька.

— Надо успевать! — Алексей покосился на телефон, опять начались продолжительные звонки. — Недостатком времени вообще ничего и никогда не оправдывайте. Мне товарищ Кобзев доложит через пару дней. Может, придется снова превратить вас в чертежника.

— Алексей Николаевич! — воскликнул Петька зазвеневшим голосом.— Я даю вам слово. Довольны будете. Простите для первого раза. Я теперь сам себе спуску не дам!

И он с ожесточением ткнул себя кулаком в висок. Инженеры переглянулись, серо-желтые усы Тополева дрогнули.

Резко распахнув дверь, в комнату вбежала запыхавшаяся Муза Филипповна:

— Главный инженер требует вас немедленно. Он звонил вам тысячу раз, вы не отвечали. Идите сейчас же!

— Хорошо, — сказал Ковшов и снова повернулся к Гудкину: — Смотри у меня, Петюньчик!

— Без вас не уйду, — объявила Муза Филипповна. — Он знает, что вы сидите в кабинете и не поднимаете трубку. Велено притащить вас хотя бы мертвым.

Алексей собрал чертежи и пошел за секретаршей.

— Он с утра чем-то обеспокоен, — на ходу рассказывала она. — Заходил к вам и наскочил на Тополева, тот ему что-то наговорил. Мембрану пришлось менять в его телефонном аппарате: звонил, звонил вам и трахнул с досады трубкой об стол...

Беридзе в шубе грузно сидел за большим письменным столом. На столе стояла электрическая плитка, он грел руки над раскаленной спиралью.

Громко, на всю комнату шумел селектор на тумбочке у стола. Главный инженер мельком взглянул на вошедшего Алексея и, склонившись к микрофону, крикнул:

— Товарищ Прибытков, я никак не пойму, в чем же вы не сошлись с Роговым?

Голос Прибыткова был едва слышен. Алексей сильно напрягал слух, чтобы тоже разобрать слова инженера пятого участка.

— Я же говорю... Приготовили площадку под автогородок: срубили деревья, раскорчевали пни, сделали котлованы. Рогов сразу же велел закладывать общежитие и гараж. «Я, говорит, обещал Батманову до его приезда построить образцовое общежитие. Вдруг он через три дня нагрянет...»

— Очень хорошо, чем быстрее — тем лучше! — одобрил Беридзе. — Вы за то, чтобы городок строился долго?

— Я за то, чтобы городок строился быстро и в то же время грамотно с инженерной точки зрения.

— Именно? — торопил Прибыткова главный инженер.

— Рогов распорядился строить общежитие на «стульях» обычного типа и без подполья для вентиляции. Таким образом, он отменил ваш типовой проект. Если в этом месте вечная мерзлота, дом долго не простоит. Придется потом строить новый для людей, которые придут после нас. Вы сами все время говорите: любое гражданское сооружение надо строить капитально, чтобы им долгие годы могли пользоваться эксплуатационники — будущие хозяева нефтепровода.

— Что вы предложили Рогову, как инженеру участка?

— Я настойчиво потребовал придерживаться утвержденного вами типового проекта.

— Ну?

И тон разговора, и резкие жесты, и лицо главного инженера, плохо умевшего скрывать свои настроения, говорили Алексею, что Беридзе взбудоражен. «Неужели он так рассердился на меня? Наверное, что-нибудь случилось», — размышлял Ковшов.

— Рогов не стал меня слушать, — жаловался Прибытков. — Заявил, что знает, как строить дома без проектов. По его мнению, в районе Тывлина нет вечной мерзлоты. Приводит в пример дома нанайцев.

— По вашему мнению: есть там вечная мерзлота?

— Я не утверждаю наверняка, но она возможна, район северный. Надо проверить.

— Чего же вы хотите от меня? — сердясь, спросил Беридзе и постучал толстым карандашом по столу.

— Прикажите Рогову в точности руководствоваться типовым проектом!

— Не могу этого сделать! — отказался Георгий Давыдович.

— Почему не можете? — изумился Прибытков. — Зачем же тогда вы дали участку типовой проект?

— Таких вопросов я от вас не ожидал, товарищ Прибытков. Вы инженер не молодой, опытный. Типовой проект дан как сумма наших основных требований к строительству на вечной мерзлоте. Однако он не догма, не рецепт на все случаи. Возможно, Рогов прав. Мне тоже кажется, что в районе Тывлина нет вечной мерзлоты. Тогда от некоторых условий проекта надо отказаться. С другой стороны, Рогов, может быть, ошибается.

— Я вас не понимаю, — сказал Прибытков. — Что же тогда остается делать?

— Очень плохо, если вы сами не знаете, что вам делать. Инженер на участке — хозяин производства и главный технический законодатель, не какой-нибудь безропотный исполнитель и копировщик чертежей проекта. Вы обязаны точно знать, есть ли вечная мерзлота на месте постройки. Коли есть — вы предлагаете строить по проекту. Нет — вы даете дополнительные решения.

— В том-то и дело, что Рогов не хочет ждать проверки.

— Понимаю его, — усмехнулся Беридзе. — Он хочет строить быстро, тогда как вы, видимо, слишком медлительный человек.

— По-вашему, мне надо отступиться? Так, что ли?

— Нет, ни за что! Отступать не разрешаю! — закричал Беридзе. — Надо заставить Рогова признавать авторитет инженера участка.

— Так помогите мне укрепить мой авторитет!

— Согласен помочь. Но не хочу быть вашей нянькой. Тогда уж наверняка он перестанет с вами считаться. Сами завоевывайте себе авторитет. Настаивайте на своем, деритесь. Однако не теряйте здравого смысла. Ваши споры не должны замедлять темпов постройки...

Закончив переговоры, Беридзе выключил селектор и принялся набивать табак в большую трубку.

— Ему трудно с Роговым, — сказал Алексей. — Прибытков академичен и больше предрасположен к проектной работе. Рогов же вообще, как я заметил, склонен преуменьшать роль инженеров в строительстве.

Беридзе поднял сердитые глаза на Алексея, словно только сейчас заметил его.

— Что это значит, товарищ Ковшов? Почему я должен расходовать на вас столько времени? То вы вовсе отсутствуете, то вас не дозовешься. Что это за манера не отвечать на телефонные звонки? — Беридзе выложил все это разом. В подобных случаях он переходил с «ты» на «вы».

— Я вас слушаю, — сказал Алексей.

— Вот вы все слушаете, жаль, толку от этого мало. Генеральный проект у вас совсем не двигается.

— Почему так считаете? — возразил Ковшов. — По- моему, двигается.

— Только по-вашему! — фыркнул Беридзе.

— Позвольте доложить, — спокойно сказал Алексей, уставив серые глаза в искаженное гневом лицо Беридзе.

— Я недоволен, совершенно недоволен, — бормотал главный инженер, а сам с любопытством смотрел на листы ватмана, разложенные перед ним Ковшовым.

— Расчет подтвердил возможность обойтись одной станцией на материке, если идти по левому берегу, — докладывал Алексей.

— Я и не сомневался в этом. Для меня лично расчет и не нужен,— Беридзе небрежно отбросил лист, но не прежде, чем пробежал его глазами. — Меня интересует пролив.

Алексей подробно рассказал, что делает по проливу. Беридзе увидел Петькин чертеж с перечеркнутым расчетом и снова рассердился.

— Я неудовлетворен. С проливом у вас полная остановка. — Он приподнялся и оперся руками о стол. — Вы даже и не подошли к решению вопроса о траншее.

— Подскажите, в каком направлении решать задачу траншеи?

— Почему я должен подсказывать? — Беридзе взмахнул рукой, шуба сползла с его плеч, он ее не поднял. — Вы сами не мозгуете, ждете, пока я подскажу да расскажу. Один я всего не придумаю. Заставьте работать своих инженеров, они у вас бездельничают. Даже в мирное время не рекомендовалось получать незаработанные деньги.

— Кого имеете в виду? — быстро спросил Алексей. — Только укажите конкретно и справедливо. На мой взгляд, люди трудятся много и добросовестно.

— Тополев, на ваш взгляд, работает много и добросовестно?— крикнул Беридзе. — Старый саботажник!

— Это уже не огульное обвинение. Только с Тополевым я ничего не могу сделать. Я вам говорил о нем несколько раз.

— Нечего мне говорить об одном вздорном старике несколько раз! Извольте сами справляться со своими подчиненными. Не можете добиться от него настоящей пользы — отправьте в отдел кадров, пусть его уволят по какой-нибудь статье «г», без выходного пособия. У нас не приют для престарелых бездельников.

Алексей молчал, понимая, что возражения бесполезны. Конечно, маститого инженера нельзя было отправить в отдел кадров, тем более уволить.

— Представьте, что получается! — продолжал возмущаться главный инженер. — Проект задерживает всё строительство, а в это время начальник производственного отдела занимается посторонними вещами и покрывает своего заместителя.

— Я не занимаюсь посторонними вещами и совсем не покрываю Тополева.

— Я заходил к вам в половине девятого, вас не было и в помине. Вы, как чиновник, являетесь на работу тютелька в тютельку в предуказанное время!

— Я был на всевобуче и пришел на работу без пяти девять.

— Вот-вот, у вас много занятий, не имеющих отношения к делу. Я могу освободить вас от всевобуча.

— Зачем же? Разве я лучше или хуже других? И всевобуч не помеха для работы.

— Живая помеха сидит в вашем же кабинете. Когда я завел с Тополевым разговор, мне стало ясно, что он совершенно не в курсе дела. Вы не вовлекаете его в работу.

Ковшов переждал новую вспышку и заметил:

— Тополев заслуживает особого подхода. Все мы в нем заинтересованы, а подойти к нему не сумели. Не надо забывать, человеку шестьдесят лет.

— Барышня в пышном газовом платье! Нужен особый подход, чтобы на подол не наступить! — съязвил Георгий Давыдович.

— По отношению к нему мы допустили серию бестактностей, — продолжал Ковшов. — Вы его распекли при первом же знакомстве — раз. Назначили ко мне заместителем, не поговорив с ним, — два. Я посадил его в свой кабинет и заставил сидеть против себя, как мальчика, — три. В стенгазете его обидели — четыре... Сказать по правде, сейчас я бы не возражал, если бы у меня его забрали. Он меня стесняет. Гипнотизирует сердитыми глазами, нюхает зеленый табак и молчит, как камень. Пытался с ним поговорить серьезно — не вышло, он оборвал меня и высказался в таком роде: «Я свой план в жизни выполнил. Посмотрю, какой показатель будет у вас...»

— Не хочу больше слушать о нем! — сказал Беридзе. — Можете хоть под стеклянный колпак его поместить, как редкий вид кактуса. Я вас позвал не из-за него.

Во время разговора главный инженер трогал бумажные листки, наколотые булавками по большой схематической карте строительства. Это у него была своя памятка-картотека. На листках записывались самые важные вопросы. Тот или иной листок не снимался с карты, пока обозначенный на нем вопрос не был решен. Алексей вспомнил, какой шум произошел на днях из-за листков Беридзе: новая уборщица, посчитав их за мусор, побросала в корзину.

Георгий Давыдович уловил усмешку в глазах Алексея и сказал с неприязнью:

— Надо быстрее заканчивать работу над проектом. Меня Залкинд сегодня предупредил: предстоит бой с Грубским у краевого начальства. Я намерен лично проверить наши основные предположения. В ближайшие дни отправлюсь на трассу. Весь спорный материковый участок пройду на лыжах, прощупаю и левый, и правый берег. Лучше, если вы пойдете со мной. Могу, разумеется, обойтись и без вас.

Он вопросительно посмотрел на Алексея. Зазвонивший телефон не дал Алексею ответить.

— У меня, пожалуйста, — сказал Беридзе и передал трубку Ковшову.

— Здравствуйте, молодой человек, с праздником вас! — послышался глуховатый голос Залкинда, и Алексей невольно подумал, что в самом голосе парторга кроется доброта. — Очень занят сейчас?

— Обыкновенно. Не очень.

— Сможешь зайти?

— Сейчас зайду.

Положив трубку, он ждал продолжения разговора с Беридзе. Алексей чувствовал: Георгий Давыдович хочет сказать ему нечто важное.

— Идите, вы свободны, — поднялся Беридзе.

— Вы хотели что-то сказать...

— Ступайте к Залкинду,— настойчиво повторил Беридзе. — Вы обещали сейчас же придти. Не ждать же ему нас!

Беридзе набросил шубу на плечи, сел и уткнулся в бумаги. Не понимая причины его раздраженности, Ковшов постоял с минуту. Но Беридзе перестал, казалось, его замечать.

Глава четырнадцатая. День и вечер седьмого ноября

У Залкинда сидел Грубский. У него был праздничный вид в новом безукоризненном сером костюме и сером джемпере, из-под которого виднелись белоснежная сорочка и шелковый галстук. Его грудь украшал орден «Знак почета». Залкинд был тоже при орденах — Ленина, Красного Знамени и Красной Звезды и тоже одет по-праздничному. Ковшову стало неловко за свой обычный будничный костюм.

— Садись, Алексей Николаевич, — предложил Залкинд, крепко пожал руку Ковшову и повернулся к Грубскому. — Слушаю вас.

— Я опять пришел к вам как к партийному руководителю. Мое обращение к начальнику строительства, к сожалению, не возымело действия. — Грубский говорил наставительно, важно и даже несколько торжественно. — Сначала я решил умыть руки. Совесть гражданина заставила меня снова заявить категорический протест против решений товарища Беридзе. Они скороспелы, ошибочны и заведут строительство в тупик. Я тщательно продумал свои возражения и выразил их в докладной записке на ваше имя.

«Еще одна докладная», — хотел сказать Алексей.

— Напрасно на мое имя, — заметил Залкинд. — Я вам уже говорил и опять скажу: я за предложения Беридзе и буду его всячески поддерживать.

— Вы заблуждаетесь! — воскликнул Грубский и привстал. И без того темное лицо его еще больше потемнело.— Умоляю вас — не поддавайтесь внешним эффектам и красивым речам. Они приведут строительство к немедленному краху. Вы пожалеете потом, когда будет поздно.

Алексею захотелось вмешаться, Залкинд остановил его взглядом. Будто умываясь, парторг провел по лицу обеими руками и с минуту помолчал.

— Вы, товарищ Грубский, очевидно, искренни в своем упорстве. Но это вас не оправдывает. Я хотел бы задать вам один вопрос: а что если Беридзе прав? Предположим, мне сейчас виднее, кто из вас ошибается, хотя я и не инженер?

— Коли я ошибаюсь, — не сразу отозвался Грубский, — вы можете предать меня суду военного времени. И я тогда извиню Беридзе, если он плюнет мне в лицо.

— Пока суд да дело, вы сами стараетесь плюнуть в лицо Беридзе, — не утерпел Ковшов.

— Не торопись, — остановил его Залкинд. — Заблуждаетесь вы, товарищ Грубский, а не Беридзе и не я. Очень плохо — для вас плохо, конечно, что вы так долго не можете осознать ошибочности своей позиции. Поскольку вы ко мне обратились, я обещаю направить вашу докладную записку Уполномоченному Государственного Комитета Обороны или секретарю крайкома. Пусть они решают, кто из вас прав, кто виноват. Ратовать же, повторяю, буду за проект Беридзе. Устраивает вас это?

— Полагаюсь на вас и хочу надеяться, что в Рубежанске поймут меня, — ответил Грубский. — Я дал записку на просмотр и на подпись инженеру Тополеву. Он соавтор проекта и сторонник моих взглядов. Возьму у него материал и вручу вам.

Проводив Грубского, Залкинд пересел на диванчик к Алексею и протянул ему кожаный кисет с табаком.

— Закури, свет-Алеша. Одному мне стало скучно курить.

Алексей неумело крутил папиросу. Залкинд взял у него кисет и вмиг завернул табак в два маленьких лоскутка газетной бумаги.

— Как тебе понравился Грубский? — спросил Залкинд, выдохнув большой клуб дыма.

— Совсем не понравился. Путается под ногами, мешает. Неприятный человек и, может быть, даже вредитель. — Алексей закашлялся, захлебнувшись дымом.

— Какой он вредитель! — возразил Залкинд. — С утра я был на Старте, выпала такая минута перед рассветом, когда все угомонились. Мне подумалось: чем замечателен сегодняшний день? — На лице Залкинда появилось мечтательное выражение. — Представил себе москвичей в окопах под Волоколамском, моряков среди камней Севастополя, полярников, ленинградцев. Представил себе наших дальневосточников на границах. Сегодня, мне кажется, люди должны быть не совсем обычными. Не то, что они вдруг станут не теми, какими были всегда, — нет! Так предполагать — наивно. Они останутся теми же, но все лучшее, что у них есть, должно показать себя.

— Это имеет какое-то отношение к Грубскому?

— Да, и к нему. Сегодня Грубский показался мне необычным. У него ведь на первом плане лояльность и соблюдение формы. Свое мнение против ваших манипуляций с проектом он давно заявил. И, казалось бы, все, его дело сторона. Но слышал? И он заговорил о гражданской совести! Он верит в свою правоту и активно старается ее доказать.

— Ладно, предположим, Грубский сегодня необычно для себя активен. Не кажется ли тебе при этом, что его активность идет во вред стройке, хотя он и не вредитель? Его надо бы прогнать, если уж нельзя отдать под суд!

— Энергично! Только положение наше сложнее, чем кажется тебе, свет-Алеша. Прогнать его всегда успеем. Он, как-никак, видный инженер, авторитет среди строителей и автор еще не отмененного проекта. Мы сломали старую техническую концепцию строительства и почти построили новую. Но официально наш проект войдет в полную силу лишь с той минуты, когда его утвердят в Рубежанске при согласии Москвы.

— Значит, пусть Грубский мешает?

— Ну, кто же позволит ему мешать! И если хочешь знать, я вижу известную объективную пользу от присутствия Грубского. Вопреки своим намерениям, он помогает создавать новый проект, — Михаил Борисович хитровато прищурился.

— Что-то не замечал его помощи! — засмеялся Алексей.

— Разве Грубский не привносит элемента беспокойства в вашу работу? Вы ревизуете его проект, он критикует ваши новшества. Не заставляет ли это вас серьезнее все продумывать? В драке с ним вы постараетесь сделать новый проект солиднее, обоснованнее. Даже последняя его записка, — и она принесет пользу. Мне придется послать ее в Рубежанск. Это ускорит рассмотрение проекта. Без этой докладной в Рубежанске ждали бы, пока мы сами предъявим проект. А так Писарев должен будет срочно вызывать Грубского и всех нас для серьезных переговоров. Поэтому я говорю Беридзе и тебе: торопитесь!

— Теперь понимаю, почему Беридзе спешно собрался в лыжный поход по трассе и так насел на меня, — сказал Алексей. — У нас многое готово, не ладится пока с переходом через пролив. А в отношении Грубского ты меня не убедил — все-таки он прохвост.

— Тебе не терпится дать определение человеку? У фотографов есть такой термин: контрастный снимок, черное и белое, без полутонов. Ты зря стараешься видеть людей контрастными. Конечно, проще и легче записать всех сомнительных и не совсем определившихся людей во вредители. В жизни обстоит не так. В нашей стране вредителей — единицы, а людей, которые могут не понравиться из-за многих своих недостатков, — порядочно. Нельзя же от них отмахиваться! Грубский — не враг и по-своему честен. Беда его в том, что он самодоволен, консервативен, в нем не развито чувство самокритики. Инженер он знающий. Знает он, пожалуй, не меньше Беридзе. Разница между ними та, что Беридзе — новатор, Грубский — эпигон. Мне рассказывали, что для него непререкаемо любое мнение заграничных авторитетов от науки и техники.

— Что же с ним будет, с Грубским? — спросил Алексей. — Ты решил его перевоспитывать?

— Почему я? У нас человека изменяет и ставит на место, коллектив, вся наша система. Между ним и Беридзе, видимо, произойдет решительный бой, он будет побежден, и тогда ему придется выбирать: либо он начнет работать вместе с Беридзе над осуществлением его проекта, либо ему придется покинуть стройку.

— Ты думаешь, если Грубский, в конце концов, поймет свою неправоту, он переменится?

— Безусловно. Для него признание неправоты равносильно большому потрясению. Когда Грубский пройдет через это, он превратится в энтузиаста стройки.

Алексей качал головой и недоверчиво поджимал губы:

— Боюсь, не дождемся мы от него энтузиазма, построим нефтепровод без него. И без моего престарелого заместителя. Согласно твоей теории, и Тополев, эта холодная окаменелость, должен сегодня проявить себя чем-то необыкновенным?

— Должен. Советую присмотреться к нему. Сегодня такой день, свет-Алеша, что каждый, в ком есть душа, невольно обнаружит ее. Только ты не жди от Тополева сразу каких-нибудь подвигов, отыщи необыкновенное в обыденном, простом, почти незаметном. Старик этот многого стоит...

— Меня сегодня одна девушка удивила, — признался Алексей. — Казалась легкомысленным пернатым существом, и вдруг сказала серьезные и хорошие слова. Подпадает под твою теорию?

— Подпадает. — Залкинд засмеялся тихим, задушевным своим смехом. — Я тоже могу про одну девушку рассказать — про Таню Васильченко. Правда, это уже не в доказательство своей теории. Утром я встретился с Таней на Старте — она там колонну свою снаряжает. Побеседовали мы накоротке, и я почувствовал — человек в каком-то смятении. Заметить нетрудно. Обычно она твердая, острая на язык, агрессивная в хорошем смысле слова. В чем, думаю, дело? «Ну, Татьяна, довольна теперь?» — спрашиваю ее. Говорит: «Очень довольна». А в голосе неуверенность. И мне почему-то показалось, будто ей не хочется так вот сразу покидать управление. Спросил: «Чем расстроена?» Говорит: «Ничем». И, видно, сама не знает толком, что с ней. Может быть, тут лирика примешалась какая-нибудь?

«Эх, Георгий, смутил девичий покой», — подумал Алексей и сказал вслух:

— Меня удивил сегодня наш бородач.

— Да, для него сегодняшний день особенно значителен и важен.

— Злой, как ведьма. Рвет и мечет!

— Злой? — удивился Залкинд. — По-моему, сегодня добрее Беридзе не сыщешь человека. — Он поглядел на часы и встал. — Ну, свет-Алеша, давай наверстывать время. Я позвал тебя, чтобы предупредить: торопитесь с проектом. Затем надо условиться о времени сегодняшнего заседания бюро. Принимать Беридзе надо именно сегодня. Я думаю, соберемся в три часа.

— Принимать Беридзе? Куда принимать?

— Он тебе ничего не сказал? Странно! — удивился Залкинд. — Вчера ночью он принес мне заявление о приеме в партию. Я ему написал рекомендацию. Вторую дал Батманов. Я думал, третью он возьмет у тебя.

Алексей был потрясен. Ему припомнилось, как Беридзе в клубе подходил к нему, видимо, за советом и рекомендацией. Он, Алексей, отмахнулся от него. И с утра Георгий заходил тоже неспроста. Понятными стали нервозность товарища, все его сегодняшнее поведение. Взволнованный Алексей плохо понимал, что говорил парторг дальше. Хорошо, что Залкинда отвлек телефон. Он говорил с третьим участком: селекторного аппарата у него не было, и он вел переговоры через телефониста.

— Спросите Темкина, как дела? Сегодня должен произойти перелом на участке. В такой день можно вести людей на любой подвиг.

Залкинд слушал, и по его лицу легко было угадать, как кровно заинтересован он в том, что ему сообщают. Темкин передавал: люди работают, не зная устали, жадно... С утра не ладилось, но Некрасов изменил на ходу расстановку бригад, и сейчас пошло лучше. Энергично идет переброска имущества с правого берега. Хорошие постройки решили разбирать и перетаскивать. Одновременно строители делают дорогу по трассе участка и расширяют береговую площадку на новом месте.

— Как Ефимов? Где он, чем занимается? — спросил Залкинд.

— Вместе со всеми, — передал телефонист скупой ответ, и Залкинд понял: Темкин не хочет вдаваться в подробности.

Алексей поднялся. Залкинд прикрыл рукой телефонную трубку и сказал ему:

— Еще не все, Алексей... Мне нужно от тебя толковую статью о проекте в очередной номер газеты. Надо рассказать нашему народу, в чем задержка, что сделано, что не сделано и почему. Ответом на такую статью будут хорошие предложения с трассы. Помнишь, что говорил на конференции Мельников? Статья нужна завтра. Договорились? А к вечеру, если ничто не помешает, мы поедем с тобой в город, на завод Терехова. Не возражаешь? Вот и отлично. Прощай, до трех часов!..

По первому побуждению Алексей направился к Беридзе, но возле Музы Филипповны остановился, не решаясь показаться на глаза Георгию Давыдовичу. Он не представлял себе, какой прием ждет его у главного инженера, и не мог придумать предлога для посещения. Ему не хотелось, чтобы его приход вызвал новую вспышку раздражения у товарища. Лучше выждать, пока он успокоится.

Муза Филипповна, заметив растерянность Ковшова, по собственной инициативе сходила к Беридзе и вернулась недоумевающая:

— Сказал — «занят». Ничего не понимаю. Вы поссорились, Алексей Николаевич?

— Вроде, — ответил Алексей и, расстроенный, вернулся к себе.

Возле стола Тополева прохаживался Грубский. «Подписывали докладную, сукины сыны!» — подумал Алексей. Оба инженера были чем-то взволнованы. Носик Грубского совсем посинел, и он, тоненько посвистывая, сморкался в платок. Тополев сидел неподвижно, с гневным лицом, моржовые усы его шевелились.

— Итак, Кузьма Кузьмич, вы не согласны? — спросил Грубский прокурорским тоном.

— Не согласен, Петр Ефимович. Никак не согласен, — твердо отрубил старик и отвернулся от бывшего своего патрона к окну.

— Не скрою, удивлен и огорчен, — сказал Грубский, свернул листы докладной в трубочку и ушел.

«Раскол в стане врага! — догадался Алексей. — Михаил Борисович прав: окаменелость ожила, зашевелилась, проявила душу».

У Алексея поднялось настроение. Он уставился на старика так пристально, что Тополев тоже поднял на него глаза из-под мохнатых бровей. Надо было заговорить, и Алексей сказал:

— Помогите, Кузьма Кузьмич! Парторг поручил нам с вами написать статью в газету о проекте. Надо объяснить коллективу наши затруднения. Это может послужить новым толчком для инициативы на трассе.

— Не гожусь я в рабкоры, никогда не занимался писательством, — пробурчал старик.

Алексей понял, что не сумел воспользоваться благоприятным моментом для сближения. Тополева явно взбудоражил разговор с Грубским и не следовало сейчас же привязываться к нему. Напоминание о газете было неуместным. У старика не улеглась еще обида на карикатуру.

— Посоветуйте, по крайней мере, как рассказать людям о проливе. Ничего ведь не решено по траншее — как ее, проклятую, будем рыть?

Тополев поднялся и, ничего не ответив, вышел. Ковшов с досады рывком схватил трубку пронзительно зазвонившего телефона.

— Старый хрен, — сказал он вместо «алло» и засмеялся, услышав голос Тани Васильченко. — Нет, я не вам. Вы молодая морковка, если говорить применительно к овощам. Заходите хоть сейчас, ваши вопросы откладывать нельзя...

Таня зашла вместе с Федосовым. Они спорили — Федосов шутливо, Таня с раздражением.

— Взгляните, Алексей Николаевич, что требует еще милая девушка. Просто страшно! — Федосов развернул перед Ковшовым заявки на материалы. — И подавай ей все сразу. Не учитывает ни очередности работ, ни наших возможностей. Дай — и точка!

— Не хочу учитывать возможности. — Таня уселась в кресло и холодно смотрела на улыбавшегося краснощекого снабженца. — Мы завтра выходим, и самое нужное должно быть выдано сегодня же. Остальное надо отправить вслед.

— Не успели девушку назначить начальником, как она моментально потеряла половину своих приятных качеств,— играл темными блестящими глазами Федосов. В присутствии Тани он был оживленнее, чем всегда, и в разговоре любовался собой.

— Мои качества не прикладываются к заявкам и вас не должны интересовать. Я согласна превратиться в бабу-ягу, лишь бы получить материалы. Выдайте мне их. У вас есть распоряжение. Или мне снова идти к Беридзе жаловаться на вас?

— Представьте себе, Алексей Николаевич! Танечка успела наябедничать на меня главному инженеру, и он, не посчитавшись с сегодняшним светлым днем, наговорил мне уйму жалких слов. Хожу, как с изжогой, будто объелся соленой кеты.

— Она права, — заключил Ковшов, посмотрев перечни материалов, затребованных Таней. — Вычеркнуть можно только пустяки, я тут их отметил. Между прочим, на заявке есть резолюция главного инженера. Разве она не обязательна для вас, почему вы торгуетесь?

— Обязательна, чрезвычайно обязательна. — Федосов взял со стола ведомости и вздохнул. — Ах, какой вы скучный народ! Разве с вами можно вести деловой разговор? Вы бы спросили — откуда я возьму все это добро?

— Не притворяйтесь, оно спрятано в ваших закромах,— почти злорадно сказала Таня. — Просто вам жалко отдавать. Вам, наверное, снится, что нефтепровод строится из воздуха, а ваши склады стоят под замком, заполненные добром. Вы становитесь скареднее Либермана.

— Ну ладно, не сердитесь, Танечка. Вылезу из кожи, но обеспечу вас сполна, — снабженец нагнулся к девушке и с нежностью обнял ее.

— Скажу спасибо после того, как получу все сполна, — отстранилась от него Таня.

— Значит, завтра в поход? — спросил ее Алексей. — А проводы?

— Проводы? — переспросила Таня и вздохнула.— Заботы разные грызут. И я ведь бездомная — где же их устраивать?

— У меня! — обрадовался Федосов. — Как раз собирается хорошая компания. Пригласим и Георгия Давыдовича.

— При чем же тут Георгий Давыдович? — подозрительно посмотрела на него Таня.

Разговор прервали Филимонов и Либерман. Они зашли за Алексеем, чтобы вместе ехать на Старт. Увидев Либермана, Федосов потускнел. Либерман поздоровался с Алексеем, с Таней и даже не взглянул на него. Снабженцы продолжали враждовать, и по управлению ходили анекдоты о каверзах, какие они устраивали друг другу.

Федосов на минутку отозвал Алексея в сторону:

— В самом деле, приходите вечером. Праздник же сегодня! Немного выпьем, поговорим, любители могут заняться «пулькой». Вам надо в люди выходить, монахом живете, не годится. Я Георгия Давыдовича тоже затащу. И Татьяна придет.

— Не знаю, — сказал Ковшов.

— Вами одна девушка интересуется, — соблазнял Федосов. Он шутливо добавил: — Кстати, я за этой девушкой тоже ухаживаю, и вы мне ножку подставляете. Впрочем, ради компании, не буду в обиде.

— Вряд ли удастся сегодня, еще много хлопот впереди, — отказывался Алексей. Он подумал, что, наверное, интересующаяся им девушка — Женя. — За приглашение спасибо, постараюсь придти.

Таня заразительно смеялась, откидывая голову, Либерман ворчал:

— Ничего смешного нет. Вам нравится, что этот экземпляр надо мной издевается.

— Кто над вами издевается? — вернулся к ним Ковшов. — Он с удовольствием смотрел на красивое лицо девушки, освещенное улыбкой. Ему подумалось: «Непременно нужно пойти к Федосову вместе с Беридзе и Таней».

— Вчера вечером ему позвонили по телефону, — объяснила Алексею Таня, кивая на снабженца. — Он поднял трубку: «Либерман слушает». А кто-то мужским голосом заявляет: «Вы осел». Либерман, естественно, рассердился и закричал: «Кто говорит?» Неизвестный ответил: «Все говорят», — и повесил трубку.

— Я в долгу не останусь. Придумаю шуточку поострее! — погрозил Либерман.

— Может быть, это не Федосов, а кто-то другой подшутил? Вы по голосу узнали? — усомнился серьезный Филимонов.

— Голос не его, он другого какого-то лоботряса подучил.

Алексей оставил на столе Тополева записку с просьбой проверить вновь составленные сметы на все типы деревянных зданий и просмотреть несколько поступивших за день рационализаторских предложений и поехал на Старт с Таней, Филимоновым и Либерманом.

Они проводили в путь Силина. Он сам вел трактор. Напарник его махал шапкой, высунувшись из двери «улитки». Домик на полозьях двигался неторопливо и долго еще был заметен на серо-белом поле реки.

Таня привела Алексея в пакгауз, где связисты готовились к выходу на трассу. До пятого участка, где кончался провод, Таня с колонной предполагала добраться на автомашинах и начать свою работу с Тывлина. Алексей внимательнейшим образом проверил снаряжение связистов и уточнил, в чем потребуется им помощь от управления в ближайшее время. Комсомольцы были возбуждены и с нетерпением ждали завтрашнего дня. Таня выглядела сумрачной, озабоченной. Со скрытой тревогой она смотрела на юных товарищей, не понимавших еще по-настоящему, сколько трудного им придется претерпеть.

— Ничего, Таня, — негромко сказал Ковшов, разгадав ее настроение. — Чем труднее, тем душа должна быть спокойнее. Пусть ребята почаще вспоминают не Новинск, а Москву и сверстников, которые сейчас дерутся за нее. Ты только не размягчайся с самого начала, найди в себе железо, будь тверже, чем ты есть на самом деле.

Таня благодарно посмотрела на Алексея.

В хлопотах и беседе со связистами Алексей чуть не забыл о заседании партийного бюро и спохватился, когда в пакгауз зашел за ним Филимонов.

Беридзе сидел, опустив голову, и не поднял ее при появлении Ковшова и Филимонова. Кроме них, все члены бюро были уже в сборе.

— Вы задолжали нам десять минут, — неодобрительно сказал опоздавшим Залкинд и открыл заседание.

Алексей в грустной позе Беридзе прочитал упрек себе: «даже в такой момент моей жизни ты не сумел придти во время». Залкинд читал заявление: «Сейчас, когда смертельная опасность нависла над Родиной, я не могу оставаться вне рядов партии Ленина — Сталина», затем анкету. Алексей весь день переживал размолвку с товарищем и сейчас особенно внимательно слушал анкетные данные Беридзе, заново осмысливая их.

«Ему уже тридцать пять лет, — отмечал он про себя. — У меня преимущество: восемь лет жизни. Жена шесть лет назад умерла во время родов. Георгий об этом никогда не говорил. Отец погиб в гражданскую войну. Мать — он говорил о ней не раз — живет в Гори».

Послужной список Георгия Давыдовича был длинен. В разговоре Беридзе иногда упоминал: «работал там-то» — и это проскальзывало мимо сознания, как малозначащая деталь. Сейчас из сухого перечисления дат, мест жительства и названий мест работы складывалась живая характеристика человека.

Окончил институт в 1929 году. Алексей вспомнил, как Беридзе однажды сказал, что начало его инженерского труда совпало с началом сталинских пятилеток. Проектировал завод в Запорожье. Работал на Днепрострое прорабом. Строил набережные Москвы-реки. Работал на Березняковской стройке. В Средней Азии строил железную дорогу. На Джигде разрабатывал проект водоснабжения золотых рудников.

Затем добровольно поехал на Дальний Восток — на изыскание трассы великой магистрали от Байкала до Тихого океана. Попутно заинтересовался гидроэнергетикой Дальнего Востока и создал два проекта гидростанций — на Ольгохте и на Чонгари. Где-то в местах Арсеньева Беридзе встретился с Батмановым, который в тот момент был назначен начальником строительства магистрали и раскидывал свое хозяйство на диких первобытных местах. Они быстро сошлись, и вскоре Георгий Давыдович работал главным инженером стройки под началом Батманова. Незадолго до войны оба получили назначение на запад. Три года Беридзе работал на южном строительстве — там с ним и познакомился Алексей. Возвращением на Дальний Восток завершались жизненные этапы Беридзе.

Как и полагалось, парторг ничего не упускал из анкеты: награжден двумя орденами — Трудового Красного Знамени и «Знак Почета»; многократно отмечен в приказах и премирован; взысканий не имеет; ни в каких партиях ранее не состоял; к суду не привлекался. Рекомендации для вступления в партию Беридзе дали Залкинд, Батманов и Писарев — уполномоченный Государственного Комитета Обороны. Все рекомендовавшие знали Беридзе много лет. Зачитывая рекомендацию Писарева, Залкинд заметил:

— Уполномоченный прислал ее сегодня попутным самолетом.

Все документы были зачитаны, и Беридзе рассказал о себе. Парторг попросил задавать вопросы. Их не было, только Гречкин поинтересовался какой-то деталью проекта Ольгохтинской гидростанции.

— Я ждал и боялся одного вопроса, товарищи, — смущенно, с краской на щеках заговорил Беридзе. — Вполне закономерного вопроса: почему я только теперь вступаю в партию. Ведь мне тридцать пять лет, инженером я стал в советское время... Вы мне этого вопроса не задали. Все же не могу его обойти. Честно признаюсь: за этим не кроется никакой сколько-нибудь серьезной причины. Мне всегда казалось, что вступление в партию — только формальность и что достаточно внутренне ощущать свою партийность... В институте и в первые годы работы я считал так: если вступлю в партию, общественная работа и разные нагрузки оторвут меня от учебы, от углубленных занятий техникой. У меня на глазах действительно произошел подобный случай с моим товарищем. Неудобно говорить о таком проявлении легкомыслия, но, должно быть, оно в какой-то мере и до последнего времени было присуще мне, несмотря на возраст. Вы, конечно, можете подумать — вот Беридзе как-то вдруг вступает в партию! Однако этот шаг не случайный. Проверьте меня, товарищи, с любой стороны — я коммунист! — Беридзе очень волновался, и, слушая его, волновался и Алексей. — С первого дня войны я почувствовал себя очень плохо именно из-за того, что оставался вне партии. И особенно, когда услышал высказывание одной сволочи в том смысле, что де на случай победы немцев гораздо лучше быть беспартийным. Для меня моя беспартийность стала постоянным укором...

Беридзе перевел дыхание.

— Недавно у нас здесь проходила партийная конференция. Прямо скажу: я места себе не находил, пока она не закончилась. Я спрашивал себя: «Как же ты оказался на отшибе, разве это на тебя похоже?» Меня один человек, скажу кто — Васильченко Таня — спросила: «Почему же вы, Георгий Давыдович, не на конференции?» И у меня духу нехватило признаться, что я беспартийный. Вчера, во время выступления товарища Сталина, я сказал себе: «Беридзе, тебе больше невозможно быть вне партии ни одного дня, ни одного часа!..»

Георгий Давыдович говорил горячо и по обычной своей привычке либо теребил пальцами бороду, либо трогал разные предметы. За принятие его в партию проголосовали единогласно. Гречкин, улыбаясь, поднял две руки.

— Минуточку, одно слово, — сказал Залкинд, когда все зашевелились, полагая, что заседание закончено. По глазам Михаила Борисовича и сдерживаемой улыбке, по тому, как он заговорил, Алексей понял — парторг тоже взволнован. — Сейчас трудное время, товарищи, для нашей страны, для народа и для партии. Время опасности, еще не испытанной нами... Такое время проверяет людей. Оно — как кислота, точно определяющая, что есть драгоценный металл и что — прилепившаяся к нему дрянь. Лучшие наши люди сознают: судьба их неотделима от большевистской партии — и становятся под ее знамена. Они стремятся разделить с партией все испытания борьбы. На фронте бойцы, отправляясь в бой, подают заявления: «Прошу считать меня коммунистом». И на товарища Беридзе я смотрю, как на бойца нашей армии, которому предстоит сделать трудное дело во имя победы, и он хочет приступить к нему, будучи коммунистом. От всей души поздравляю тебя, товарищ Беридзе!..

Он обеими руками пожал руку главному инженеру, поглядел ему в лицо и крепко обнял. За ним подошел Батманов и тоже обнял Беридзе, шепнув: «Давно бы так, дорогой». Вслед за остальными приблизился Алексей. Беридзе взглянул на него и улыбнулся: как всегда, на лице Ковшова можно было прочесть все, что наполняло его душу. Алексей и радовался за товарища, и был смущен. Беридзе притянул его к себе. Они расцеловались.

День клонился к концу. Все торопливо разошлись по своим кабинетам. Ковшова в коридоре догнал уже одетый Залкинд:

— Поехали к Терехову. Забыл, уславливались с тобой? Не гляди так жалобно на часы — потом наверстаешь...

Машина мчалась по дороге, словно по дну траншеи, между двумя высокими валами сугробов. Держа баранку руля большими рукавицами и вглядываясь сквозь обмерзавшее стекло, Залкинд изредка многозначительно посматривал на сидевшего рядом инженера.

— Еще раз повторяю: хороший нынче день, друг Алеша!.. Беридзе сегодня будто подарок мне сделал. Особенную гордость я испытал за него. Зачитываю анкету и думаю: отличных людей воспитала советская власть! Множество мастеров, знатоков дела, и по идеологии, по внутренней сущности своей людей совсем новых. Немцы сейчас уничтожают все живое и ценное на наших землях. Настанет конец войны... Придется восстанавливать разрушенное. И мы восстановим быстро и в лучшем, чем было, виде! Почему? Потому, что у нас десятки и сотни тысяч преданных Сталину мастеров дела, очень много Беридзе, обладающих опытом и знаниями. Верно или нет, Алеша?

— Да, — согласился Ковшов. — Я тоже об этом думал, только по-другому.

— А как? — Залкинд на миг оторвался взглядом от дороги.

— У нас, молодых людей, воспитанных советской властью, должна быть сейчас очень высока требовательность к себе.

— В чем? В смысле сознания своего долга?

— Нет, это само собой, это лежит в основе всего — преданность Родине и партии, готовность поступиться личным, даже жизнью, если требует долг. Я имею в виду другое. Годам к тридцати, скажем, советский молодой человек не имеет права быть недоучкой. Он обязан стать хозяином в том деле, какое он для себя избрал! У нас выросли тысячи руководителей, инженеров, архитекторов, химиков, учителей, врачей — настоящих мастеров. И у нас много еще есть недоучек, просто плохо грамотных людей. А ведь все имели равные возможности.

Машина, въехав сразмаху на неутрамбованный участок дороги, забуксовала в рыхлом сугробе. Ловко переключая скорости и вращая баранку, Залкинд старался вывести машину из опасного места. Ему удалось это не сразу.

— Я думал, застрянем, — сказал Алексей.

— Напрасная тревога. Шофер у вас первой категории, — важно заметил Михаил Борисович.

Машина пошла ровно. Залкинд не забыл, о чем они вели разговор:

— Ты высказал интересную мысль, Алеша. Меня тоже занимает этот вопрос: почему наши люди с одинаковыми биографиями, равными правами в обществе и даже, предположим, равноценными природными способностями, приходят к различным результатам в жизни? Я без тревоги не могу вспомнить о Ефимове. Думаю о нем все эти дни и не могу не сравнивать... вот хотя бы с Тереховым, к которому мы едем. Они сверстники, вместе прибыли в Новинск. Кажется, даже в одной группе комсомольцев. Здесь они учились работать, возмужали, стали коммунистами. А теперь их можно, пожалуй, сравнивать, но нельзя поставить рядом. Терехов — молодец, ты сам увидишь... О Ефимове я тебе рассказывал. Почему сегодня Терехов — отличный командир трудовой армии, или, скромнее, дивизии, тогда как Ефимова, честно говоря, надо бы снять с работы. Почему обнаружилось такое различие между ними в трудный час испытания? — Залкинд вопросительно посмотрел на Алексея.

— Наверное, их пример похож на пример Батманова и Сидоренко?

— Пожалуй. Может быть, дело именно в их различном отношении к себе, в том, что у одного притупилось чувство взыскательности к себе? Очевидно, Терехов развивался закономерно, а Ефимов — неправильно. Сперва они оба одинаково хорошо себя показали, их выдвинули на руководящую работу... Терехов увидел в этом выдвижении какой-то аванс, который еще следовало отработать. Он все время учился и сумел заочно окончить московский институт. Ефимову же показалось, будто выдвижение — это естественное признание его качеств. Он решил, что всего уже достиг. С какого-то момента перестал расти — и отстал. Или я неправ, Алексей? — Залкинд пожал плечами и, заметив на дороге выбоину, притормозил машину, повел ее в объезд. — Может быть, виноват не сам Ефимов, а мы, выдвинувшие его преждевременно? Как приятно, друг Алеша, отмечать успехи людей и как обидно видеть их поражения!

Стекло обмерзало, мешая Залкинду следить за дорогой — он одной рукой счищал иней. Алексей откинул голову и закрыл глаза.

Давно уже город с его длиннейшими кварталами стандартных деревянных домов остался позади. Некоторое время дорога вилась среди двух гряд заснеженных сопок. За последней сопкой сразу открылся заводской район на обширной равнине: правильно спланированные улицы, мощеная мостовая, тротуар из асфальта, большие четырех и пятиэтажные кирпичные дома, десятки каменных корпусов, окруженных высокой оградой.

— Как думаешь, Алеша, куда я тебя привез? — Залкинд не удержался от легкой насмешки. — Помнишь, ты по приезде фыркал: слишком много шумели, мол, про Новинск, совсем это не город, а просто строительная площадка! Ну-ка, присмотрись! Заводские корпуса, жилые кварталы, клубы, больница. Видно даже из машины. А если бы ты догадался побывать здесь лет восемь назад, то увидел бы несколько нанайских фанз и глухую тайгу...

В большой приемной их остановила девушка-секретарь:

— У директора недавно началось совещание. Вы меня извините, товарищ Залкинд, я у него спрошу, как быть. — Она тотчас же вернулась, оставив дверь в кабинет открытой. — Просит зайти.

Терехов — подтянутый и стройный, с чисто выбритым молодым лицом, одетый в новый синий костюм, поднялся им навстречу из-за своего письменного стола. Встали и все, кто присутствовал здесь.

— Разговор у нас очень короткий, — сказал Терехов Залкинду. — Если не возражаете, мы продолжим, нам нужно еще десять минут.

— Разумеется, — согласился Залкинд. — Мы послушаем. Интересно, по какому поводу происходит совещание на энском дальневосточном заводе боеприпасов в знаменательный день седьмого ноября.

— Тебе известно, Михаил Борисович, что последнее время мы усиленно занимались подготовкой завода к переходу на новую ступень в выпуске спецпродукции. — Терехов говорил спокойно, вглядываясь то в Залкинда, то в Ковшова. — Именно сегодня, седьмого ноября, мы вводим три крупных новшества: конвейер — в литейном цехе, поток — в механическом и часовой операционный график — на всем заводе. Все цеха с утра на сталинской вахте. Сейчас идет к концу первая смена, и мы уточняем результаты.

Совещание продолжалось. Терехов вел его стремительно. На доклад отводилась одна-две минуты, кто бы ни докладывал — мастер цеха, технолог или главный инженер. Сущность дела все понимали с полуслова, требовалось только сообщить итог, изложить неполадки и свои претензии.

Не повышая голоса, не употребив ни одного бранного слова, он распекал начальника технического снабжения:

— Я бросаю вам сегодня упрек от имени всего завода. Вы вчера обещали достать олифу к утру. Где она? Вы нас подвели. Если не могли достать, то и не надо было обещать. У нас дело не пойдет, если я и главный инженер наймемся к вам в помощники. Ведите свое дело сами.

После секундной паузы он повернулся к главному диспетчеру и начальнику механического цеха:

— А вы не поняли сути часового операционного графика. Она состоит в том, чтобы каждый час знать точно — ритмично ли идет производство, сколько деталей сделано за час, в какой операции отставание, где нездоровый скачок вперед. Вы же не сумели даже сосчитать сделанные за смену детали.

Отпустив людей, Терехов с улыбкой подошел к сидевшим в стороне Залкинду и Ковшову.

— Из того, что я брюзжал здесь и ругался, не делайте вывода, что у нас совсем плохо идет работа. Совсем наоборот. Первая смена дала нам сегодня сто сорок процентов выработки по основным цехам, это на двадцать процентов больше, чем вчера. День удачный, и я очень доволен. Кстати, не забудь, Михаил Борисович, мы — первые в крае переходим на поток и часовой график.

— Нельзя этого забыть, Иван Корнилович, — откликнулся Залкинд.

— Наверное, проверить захотите, выполняет ли Терехов ваши заказы? — обратился Терехов к Алексею. — Не боюсь — проверяйте... Заказ на опрессовочные агрегаты принял и передал конструкторскому бюро.

— Сегодня проверять не будем. Ты звал в гости — мы и приехали. У нас на стройке период сотворения мира, все еще в дыму и кипении. У вас уже другая стадия — все раскрутилось. Сам покажешь?

— Только сам. Легче отбиваться в случае чего!.. Но прежде выслушай мою жалобу. Я тебе звонил, но никак не заставал в кабинете.

— Жалобу? Тебя обидели? Что-то непохоже. На кого жалуешься?

— На горком. Загрызли меня товарищи...

— Интересно, — оживился Залкинд.

— Я тебе однажды рассказывал. Техникой я владею достаточно, могу свободно вести эту сторону хозяйства и без главного инженера. Но я обнаружил несостоятельность в вопросах экономики. Тут я должен слепо полагаться на своих экономистов и бухгалтеров. Они, к примеру, принесут мне план или баланс, и я должен, стало быть, только подмахнуть. Попытался вникнуть — не выходит: не понимаю, цепляюсь за второстепенное, за цифры, которые сами лезут в глаза. Подумал, подумал и решил пополнить свое образование: оформил документы и поступил на заочный факультет планово-экономического института, на третий курс.

Терехов достал серебряный портсигар, предложил гостям папиросы и закурил сам от крохотной зажигалки — хромированной блестящей модельки мины.

— На днях из института пришли первые контрольные работы, — продолжал он. — Вечерком собрал я кой-кого из бухгалтеров и экономистов, начали заниматься сообща. Им тоже полезно. А тут, как на грех, кто-то из инструкторов горкома на заводе случился. И вот теперь пошел звон: «Терехов сошел с ума, затеял баловство в военное время!..» В городе показаться нельзя — насмешки: «а, директор-студент!» — Он пожал плечами и посмотрел на Залкинда. — Ведь мои занятия во вред не идут, а позже наверняка дадут хорошие результаты. Товарищи беспокоятся за мое время; отрываешь, мол, его от прямого дела. Но кому какое дело до моего времени? Я не занимаю его у других и не прошу переложить часть моих обязанностей на кого-нибудь другого. Пусть с меня спрашивают план и порядок на заводе так, будто я не студент-директор, а просто директор.

— Ясно, Иван Корнилович, — поднялся Залкинд. — Студенчество твое мне нравится, одобряю. Насмешников вразумлю, они от тебя отстанут.

Михаил Борисович взглянул на Ковшова, и тот увидел на лице парторга то же выражение гордости, с каким час назад он принимал в партию Беридзе.

Они пошли по заводу. Директор шагал впереди, засунув руки в боковые карманы суконной куртки. В обширном и холодном шишельном цехе их оглушил шум — будто невдалеке по рельсам бежали сразу сотни две колес. На больших ситах девушки просеивали песок и красную глину. Затем глину и песок засыпали в бегуны — большие металлические барабаны, которые быстро вращались, размалывая массу, и от них-то и исходило глухое грохотание. В один из бегунов два паренька добавляли связующие вещества — декстрин и олифу.

Большую часть цеха занимали длинные, ярко освещенные столы. Работницы, стоявшие по обе стороны, набивали шишельную массу в формы, смонтированные в столах.

— Как дела, рабочий класс? — спросил Залкинд у молоденькой девушки. Она, не прекращая чрезвычайно быстрых движений руками, переговаривалась со своей подругой и посмеивалась, следя глазами за директором.

— Лучше всех! А что?

— Ничего. Я так и понимаю: «лучше всех». Процентов пятьдесят вырабатываешь?

— Столько моя бабушка Матрена вырабатывала, когда ей стукнуло девяносто лет.

— Ох и язычок! — довольно засмеялся Залкинд.

— Задел достоинство, — вступился Терехов. — У нее с подругой по сто пятьдесят процентов выработка.

Окинув взглядом цех и работавших в нем, Терехов сказал:

— Вот он, наш рабочий класс. Если не считать специалистов, мужчины оставлены только на тяжелых работах, непосильных для женщин и подростков. Мы дали Красной Армии целый полк бойцов.

Щупленький старичок в засаленной телогрейке и в кепке блинчиком встретил их у входа в литейный цех.

— Старший технолог Батурин Иван Иванович, король вагранки, — представил его Терехов и любовным взглядом посмотрел на старика.

Батурин выглядел крайне усталым, лицо у него осунулось, стало маленьким, покрасневшие глаза слезились.

— После этой смены, Иван Иванович, извольте идти домой на отдых. Еще раз запрещаю вам находиться в цехе неотлучно по нескольку дней. Мы с вами долго не протянем, если будем надсаживать силы.

— Я вас прошу, Иван Корнилович, не трогать меня сегодня, — ответил Батурин неожиданно густым, при его тщедушности, голосом. — Со сталинской вахты уйти я не могу, сами понимаете. — Он добавил с усмешкой: — Насколько мне известно, вы тоже не заявлялись домой целую неделю.

— У вас неточные сведения, Иван Иванович. Вы видите — я чист, выбрит, по-праздничному одет, у меня все правильно, — отвечал директор.

— Старик-то — тесть его, — шепнул Залкинд Алексею.

По крутой лесенке, спирально обвившей цилиндрическое горячее и гудящее железное тело вагранки, они поднялись наверх. В большом завалочном окне неистовствовало сизоватое пламя. Вошедших окутал зной, они сразу отогрелись.

— Начало плавки. Дровишки занялись, воздух пущен. Заложили холостую калошу кокса, сейчас заваливаем металлическую, — пояснил Батурин.

Высокий парень с закопченным лицом на минуту выпрямился — взглянуть на гостей и поздороваться — и продолжал швырять совковой лопатой куски металла в огнедышащую пасть. Алексей зачарованно смотрел, как выло, клокотало, шипело, извивалось и билось пламя. Покончив с кучкой металлического лома, парень принялся отвешивать кокс — рабочую калошу.

— С вагранкой давно знакомы? — спросил Алексей у Батурина.

— Давно. С женой живем сорок пять лет, с вагранкой еще раньше познакомился.

— Сами-то откуда, уральский?

— Нет, здешний. Папаша мой из переселенцев, крестьянин. Зато вот я связался на всю жизнь с заводом. На Рубежанском арсенале работал раньше. Слыхали?

— Иван Иванович — патриарх большого батуринского племени, — сказал Залкинд. — У него тут везде сестры да братья, сыновья да внуки. Сыновья, Иван Иванович, уехали?

— Двое уехали к Рокоссовскому, один здесь остался — пограничник. Он недоволен. «И мне бы, говорит, поехать с братьями, а то стоим без толку». — Старик сощурился и внимательно посмотрел на Залкинда: — Как, Михаил Борисович, располагаете: японец стоять будет или попрется на нас?

— Да ведь ты, Иван Иванович, больше моего японца-то знаешь — у Бойко-Павлова в партизанах ходил. Как сам думаешь: пойдет японец на нас или нет?

Они поговорили, спустились вниз и перешли в высокий литейный цех. Здесь было темновато, сверкающий блеск жидкого металла затмевал свечение электричества. В зале овалом двигался конвейер — бесконечная цепь связанных между собой тележек на рельсах. Терехов, приглядевшись, торопливо прошел к пульту управления, поручив Батурину провести гостей по цеху.

У входа шла подготовка кокилей — разъемных форм для отливки корпусов мин. Собранные кокили с заложенными внутри шишками передвигались по конвейеру к вагранке.

Рослый человек в синих очках пробил ломом глиняную лётку, и расплавленный металл, распространяя вокруг сияние, полился по желобу. Два заливщика сосредоточенно держали ковш, наполнявшийся металлом. Они слили первый ковш, а со вторым побежали к очередному кокилю и стали наполнять его. Из хвостовой части с фырканьем вылетело газовое пламя. Потом они наполнили второй кокиль, остаток огненной жидкости выплеснули на землю и вернулись на смену второй паре заливщиков.

— Берите поменьше металла — слив велик! — крикнул им Батурин.

Гости шли за конвейером. Рабочие снимали верхнюю часть кокиля. Обнажался малинового цвета корпус. Один из рабочих размеренным движением выбивал его из кокиля в ручную тележку. На тележке раскаленные корпуса подвозили к вибратору и устанавливали в зажимочный станок. Металлический стерженек вибратора дробно стучал по корпусу, пока из него не высыпалась масса шишки, уже сыгравшей свою роль. Корпус мины, полый внутри, был вчерне готов.

Они приближались к пульту управления, где стоял Терехов.

— Предупредить всех рабочих, — отдавал он распоряжение начальнику цеха. — Я убыстряю ход конвейера. — Он заметил Залкинда и кивнул ему. — Я им доказываю, что конвейер нужно пустить быстрее. Мне возражают: будет брак от того, что люди не поспеют. Однако и сейчас есть много браку — от того, что вагранки перехлестывают. Так лучше уж сразу усваивать такое движение конвейера, при котором вагранки не будут обгонять. И люди сразу привыкнут к быстрому темпу, потом не придется переучивать.

Залкинд подтолкнул Алексея, обращая его внимание на Терехова. На лицо молодого директора падал блеск сверкающего металла, оно было красиво энергией и решительностью. Ускорив ход конвейера, он быстро двинулся навстречу движению, приглядываясь к работе на операциях и перебрасываясь короткими репликами с рабочими.

У выхода из литейного задержались. Батурин попрощался с гостями, ему надо было вернуться к вагранкам. Залкинд, задержав его руку в своей, сказал:

— Будете писать сыновьям — передайте от меня поклон. Я их в партию принимал. А здоровье свое, Иван Иванович, берегите. Директор прав: нам много здоровья нужно, воевать долго придется.

У стола старшего бракера Терехов остановил гостей. Худенькая курносая женщина, с трудом держа в руках тяжелый корпус мины, спорила с крупным парнем в красноармейской форме.

— Твои придирки приносят убыток и сбивают нам выработку, где ты тут высмотрел раковины? Я тебя знаю, ты просто хочешь, чтобы мы седьмого ноября не выполнили план!

Напрягаясь, она подносила металлический корпус к лицу старшего бракера. Тот спокойно отводил его в сторону и увещевал:

— Я не меньше тебя хочу, чтобы завод перевыполнил план. Я против брака. Присмотрись получше, сама увидишь раковины. Пойми — минами стрелять придется, не гвозди забивать!

— Муж и жена. Она — контролер, он — бракер от военпреда. Отличное сочетание! — посмеивался Терехов. — Спорят каждую минуту и все просят разъединить их на работе.

Контролерша увидела директора и, кинув на землю тяжелый корпус, подбежала к нему.

— Товарищ директор! Иван Корнилович! Когда же это кончится? Он у меня все нервы повыдергал. Переведите меня отсюда прочь, видеть его больше не могу!

— Не согласен, мне невыгодно переводить тебя. Лучше разводись с ним, другого мужа ищи, — шутливо посоветовал Терехов.

Под конец гости оказались в сборочном цехе. Здесь мины приобретали окончательный вид и упаковывались в ящики — по две штуки в каждом. Мальчишка лет десяти озабоченно выводил краской на крышках ящиков надпись: «Удар по Гитлеру!»

Гости выходили из сборочной, когда радиомузыка, едва слышная в шуме работы, внезапно оборвалась и диктор сильным голосом торжественно объявил, что включает Красную площадь. Терехов распорядился приостановить работу там, где это было возможно. В наступившей тишине пронеслись звуки мерного шага колонн по мостовой, грохот и лязг танков, раскаты далеких возгласов.

Ковшов посмотрел на часы: пять вечера. Значит, в Москве — десять утра. Ровно в десять — как всегда! И эти неожиданно произнесенные про себя слова «как всегда» потрясли его. Волоколамск, Можайск, Наро-Фоминск — мрачные сводки последних дней — и вдруг, как всегда в десять, на Красной площади парад. И Сталин с трибуны мавзолея говорит с народом.

«Разве можно сомневаться в том, что мы можем и должны победить немецких захватчиков?..»

По щекам Алексея безудержно катились горячие слезы радости.

...На корпуса заводского района надвигалась ночь. Машина с Залкиндом и Ковшовым, нащупывая яркими лучами фар путь впереди, мчалась во мраке. Залкинд возбужденно говорил:

— Как интересно жить, Алеша, — дух захватывает! Наши дети и внуки будут нам завидовать. Отлично сказал Горький, лучше не скажешь: «Превосходная должность — быть человеком на земле!»

В городе Залкинд остановил машину возле домика с аккуратным палисадом. Высокие сугробы залегли здесь до самых окон.

— Выходи, Алеша, пообедать надо, — предложил Залкинд.

Инженер заколебался: его давно уже мучил голод и вместе с тем беспокоила оставленная работа. Залкинд взял его за руку и потянул из машины.

— Подчиняйся старшим товарищам, сколько раз повторять тебе эту святую заповедь!

Михаила Борисовича ждали дома жена — маленькая женщина с черными живыми глазами, и дочь — пятилетняя девочка с курчавыми темными волосами и круглым личиком.

— Раздевайтесь, дядя, раздевайтесь, — приглашала девочка вслед за матерью.

— Мы торопимся, Полина Яковлевна, — сказал хозяин, и она захлопотала.

Алексей, не удержавшись, вслух порадовался теплоте, уюту и чистоте семейного дома, в котором он, одинокий и почти бездомный, нашел ласковый приют хоть на час. Мягко ступая пушистыми меховыми унтами, заменившими фетровые бурки, Залкинд помогал жене накрывать на стол. Мира — так звали девочку — знакомила Алексея со своим кукольным хозяйством. Михаил Борисович заметил, как повеселело, словно отогрелось, лицо инженера...

В двух комнатах вдоль стен, от пола до потолка, стояли на полках книги. Алексея потянуло к ним. С грустью он подумал, что уже давно не рылся в книгах, мало читает.

— Собирал долго, книжечку за книжечкой. Благо, последние годы живу на одном месте, — говорил Залкинд.

Больше всего было литературы о Дальнем Востоке — от переводных книг спесивых японских генералов об экспансии на Урал до новых книг по сельскому хозяйству на вечной мерзлоте. Алексей перелистывал книгу за книгой. Многие из них он видел впервые. Он дал себе слово перечитать всю залкиндовскую библиотеку и для начала отобрал книжки Арсеньева.

На отдельной полке, сбоку от письменного стола, лежала небольшая стопка скромно изданных книг дальневосточных писателей и комплект местного журнала. Дарственные надписи на заглавных листах свидетельствовали о дружбе хозяина с авторами.

— Они бывают у меня, и я дразню их тем, что все эти книжечки держу в одной руке, — рассказывал хозяин. — У меня ревность какая-то появилась: расстраиваюсь, когда вижу хорошую книгу, сочиненную писателем-недальневосточником. Самые лучшие и верные книги о нашем крае должны создаваться у нас. Кто же, как не мы, должен сказать самое авторитетное слово о Дальнем Востоке? Возьми, перелистай эти книжки на досуге.

С некоторым сокрушением парторг говорил:

— Литераторы — те, что не уехали на фронт, — занимаются описанием боевых эпизодов, которых никогда не видели. Наш край ныне — глубокий тыл, и они о нем забыли. Именно о тыле и надо им писать, о том, как Дальний Восток участвует в войне.

— Дальний Восток участвует в войне? — поддразнивая хозяина, сказал Алексей. В ответ Залкинд погрозил ему пальцем.

За обедом Алексей нахваливал все, чем его угощали.

— Почему плохо ешь? — громко спрашивал Залкинд у дочери. — Не нравится рыба? Слышишь, дядя Алексей хвалит. А уж он, будь покойна, в закусках разбирается — москвич!

— Она, оказывается, ревела тут целое утро. Пошла гулять и чуть не отморозила ноги, — сказала Полина Яковлевна. — Приходится оставлять ее одну, — я учительница, русский язык и литературу преподаю в школе. И других хлопот много.

— Ревела? — с шутливым негодованием переспрашивал Залкинд. — Жаль, меня не было, я бы запретил. Что это за мода такая — реветь? Ленька — тот никогда не ревел.

— Больно-то как было! — пожаловалась девочка. — Если бы поменьше было больно, я бы не плакала.

— Мало ли что больно. А ты назло этой боли сдержись, улыбайся.

Семью Залкинда связывала, по-видимому, хорошая, ровная, проверенная дружба. Здесь жили бодро, с юмором, с презрением к мелочным неудобствам и нетерпимостью ко всяким проявлениям слабости. Внимание друг к другу было естественным и обычным, а не разыгранным специально для гостей, как это иногда случается в семьях.

Залкинд вопросительно посмотрел на жену, она поняла его:

— Нет, ни писем, ни телеграмм...

— И в горком ничего не поступало...

— От кого ждете? — спросил Алексей.

— От моих братьев. У меня их трое, и все на фронте, давно не пишут. От ее родителей и сестер тоже. Они жили в Мариуполе, с первых дней войны никаких известий. От сына, Леньки — закончил осенью морскую школу во Владивостоке и сразу ушел в плавание, в Америку, — перечислял Залкинд. — Есть у меня и вторая дочь, дядя Алеша, — улыбнулся он. — Тоже не пишет, зато каждый день звонит. Она в Рубежанске, учится в медицинском институте.

— В городе говорят, что японцы потопили наш торговый пароход возле Курил. Это правда? — спросила Полина Яковлевна. Тень тревоги прошла по ее лицу.

— Да, правда, — сказал Михаил Борисович и посмотрел жене в глаза.

— Сейчас приготовлю кофе, — поднялась она.

— Сиди, я сам.

Он стал варить кофе на электрической плитке. Вкусный запах распространился по всему дому.

— Ах, какая болячка — японцы! — говорил Залкинд. — Болячка, которая не дает нам покою уже столько лет. — Он повернулся к Алексею. — У меня с ними свои счеты. Двадцать лет назад привелось комиссарить в партизанском отряде. По жестокости и зверствам японцы не уступят немцам. В случае их нападения женщин и детей пришлось бы вывозить в тайгу. Но они не нападут. Старик Батурин верно сказал: они ждут падения Москвы. И не дождутся...

Залкинд ушел за чашками.

— В двадцать первом году японцы буквально растерзали на глазах Михаила Борисовича его близкого товарища, — тихо сказала Полина Яковлевна. — Ленька — сын этого товарища. Мы его усыновили, когда ему не было и трех лет.

Возвратившись в управление, Алексей нетерпеливо погрузился в заботы. Тополев уже ушел, оставив на столе Ковшова написанные круглым четким почерком заключения по смете и рационализаторским предложениям. В смету старик считал нужным внести изменения, удешевляющие стоимость деревянных построек. Из предложений с трассы Тополев поддерживал два: способ простого и быстрого изготовления стружки для покрытия кровель и приспособление для погрузки труб на автомашины. Алексей вызвал инженера бриза и приказал ему доработать одобренные Тополевым технические усовершенствования и разослать на участки.

В кабинет нерешительно заглянул Петя Гудкин. Он давно уже с нетерпением ждал начальника отдела. Алексей проверял расчет и чертеж, а Петька с беспокойством смотрел на него. К удивлению техника, Ковшов не сделал замечаний и даже похвалил исправленную работу. Об утреннем инциденте он и не упомянул. Алексей, сам тепло обласканный в доме Залкинда, привлек к себе юного техника:

— Молодец, сынок. Иди теперь гуляй, в клубе сегодня спектакль и танцы.

Растерявшийся Петька не нашел слов для ответа, схватил чертеж и ринулся к двери, свалив по дороге стул.

Алексей пошел к проектировщикам. Вместе они стали обсуждать еще не проработанные места в проекте. Наибольшие опасения вызывала нерешенная задача — как рыть траншеи в проливе. Инженеры заинтересовались, когда Алексей передал им, что Грубский официально опротестовал основные установки нового проекта.

— Нас каждый день могут вызвать в Рубежанск. Надо торопиться, нельзя ни минуты медлить, — озабоченно сказал Алексей.

При нем инженеры не высказали своего отношения к действиям Грубского, но как только Алексей ушел на узел связи, чтобы переговорить со вторым участком, в проектировочной разгорелся спор. Большинство работников отдела добросовестно и много трудились над новым проектом, но не все до конца уверовали в идеи Беридзе. По-прежнему некоторым инженерам казались сомнительными предложения о переносе трассы на левый берег Адуна и зимней укладке трубопровода в проливе. Категорически осуждал новый проект лишь один Фурсов — хорошо одетый человек с красивым холеным лицом и седой головой.

— Петр Ефимович Грубский взял на себя благородную миссию, и я восхищаюсь его смелостью, — напыщенно высказывался Фурсов. — Многие из нас согласны с ним в душе, но не решаются оказать поддержки.

— Не говорите от имени многих! — резко возразил Кобзев, поднимая лохматую голову от чертежа. — В том-то и беда, что Грубского не за что поддерживать. Разве можно сейчас защищать старый проект, когда он отброшен в сторону самой жизнью?

— Вы же сами, Анатолий Сергеевич, отрицали идеи этого горячего кавказца, — напомнил Фурсов.

— Отрицал на первых порах, теперь не отрицаю. Мне дорога судьба строительства. Она зависит от проекта, и я готов вложить в него все, чем располагаю.

— И вы за левый берег? Вы, кому хорошо известно, почему Грубский в свое время отказался от него?

— Пора нам, проектировщикам, перестать говорить о левом и правом береге, — твердо сказал Кобзев. — Решение по существу принято, и правый берег надо забыть. Жизнь покажет, прав ли Беридзе. Узнав ближе этого человека, я поверил в него и убежден: скоро он даст нам новые и окончательные доказательства справедливости своего решения.

— Блажен, кто верует, — язвительно усмехнулся Фурсов и поправил шарф на шее. — Я в Беридзе не верю.

Кобзев вскочил, бросил линейку и циркуль — острие циркуля вонзилось в чертеж.

— В первые дни работы с Беридзе и Ковшовым были еще извинительны некоторые наши колебания. Сейчас их простить нельзя. — Обычно мягкий Кобзев говорил напористо и жестко. — На днях в этой комнате Ковшов сказал: «Мы все здесь соавторы нового проекта. Нам многое еще в нем неясно, но мы его все-таки сделаем». Я не возразил Ковшову, был с ним согласен. Видимо, и остальные не возразили потому, что с чистой душой, не кривя ею, работают над проектом. Наши сомнения — это сомнения людей, болеющих за стройку. А скажите, Фурсов, почему вы не возразили Ковшову? Ведь вы не считаете себя соавтором нового проекта. Вы сочувствуете Грубскому, автору старого проекта.

— Что вы вскипятились, Анатолий Сергеевич? — миролюбиво проговорил Фурсов. — Разве у меня не может быть своего мнения, которое я волен высказывать, когда хочу? Ради бога, не сердитесь, я совсем не желаю с вами ссориться.

— А я не намерен с вами больше мириться и буду просить главного инженера и начальника отдела освободить нас от вашего двурушнического участия в работе над проектом!

— Правильно! Он двадцать раз в день бегает к Грубскому. Пусть совсем к нему уходит! — подал голос Петька. Сидя за своим столом, техник с негодованием слушал Фурсова и был доволен тем, что Кобзев дал ему отповедь.

Пока его сотрудники спорили, Алексей из помещения узла связи вел переговоры с участками. Его вызвал тракторист Силин, — он благополучно добрался со своей «улиткой» до второго участка и спрашивал, имеет ли право задерживаться на участках, если от него требуется помощь, или должен, не обращая ни на что внимания, стремиться к проливу. На втором участке его попросили помочь изготовить бульдозер для очистки дорог и проверить два трактора, вышедших из строя.

— Тут у меня есть и личный интерес, говорю по совести, — объяснялся Силин. — Поблизости леспромхоз, где я до стройки работал... Вместо меня там за тракториста жена моя осталась. Надо бы мне с ней один важный вопрос обсудить.

— Я считаю, вам обязательно надо останавливаться на участках, когда нужна ваша помощь, — отвечал Алексей. — Надолго, конечно, не застревайте, иначе никогда не доберетесь до пролива. Ваших семейных дел не касаюсь. Раз надо обсудить с женой важный вопрос — обсуждайте на здоровье.

На линии засмеялись. Силин, очевидно, решил, что смеется над ним Ковшов.

— Вы только не подумайте, — донесся его голос. — У меня и в мыслях баловства нету. Хочу договориться с ней — деньжонки, какие сберегли, на танк внести... Может быть, даже на целый танк хватит.

Кто-то удивленно присвистнул, вслушиваясь в их переговоры.

— Ладно, товарищ Силин. Ни у меня, ни у Филимонова нет сомнений в вашей добросовестности. Действуйте по собственной инициативе, в зависимости от обстановки. Что касается танка — вполне приветствую. Могу даже немного добавить деньжонок, если не хватит...

Разговор с Алексеем по селектору продолжал Мельников. Он спрашивал:

— Получил мое сочинение?

— Нет. Что за сочинение?

— Изложил одну мыслишку. Может быть, она подскажет, как рыть траншею в проливе.

— Твое сочинение будет три года ползти сюда. Ты в двух словах скажи, что придумал.

— Первая стадия работы — обнажение дна пролива, — перекрикивал Мельников другие голоса. — Это достигается постепенным вымораживанием воды с поверхности. Лед удаляется по мере замерзания воды и постепенно образуется этакий коридор во льду. Когда дно обнажится, наступает вторая стадия работы — рытье траншеи каким-нибудь механизированным способом.

Алексей молчал, обдумывая предложение.

— Алло, товарищ Ковшов, куда ты девался? — окликнул Мельников.

— Никуда! В уме прикидываю ценность твоей мыслишки. Не очень-то она мне нравится!

— Почему?

— Вымораживанием можно пройти небольшую реку, а нам надо преодолеть двенадцатикилометровый пролив. Твое предложение, разумеется, обсудим, когда получим пакет. Высказываю тебе свое первое впечатление.

...Непрерывной чередой одно дело следовало за другим. Алексей собрался писать статью в газету. Помешал приход Гречкина.

Плановик не умел долго сердиться и уже забыл утренние неприятности на занятиях всевобуча.

— Нас обоих вызывал Батманов, спрашивал, где ответ на телеграмму из наркомата и приказ о зимней организации работ. Ругался начальник, велел придти к нему...

Они сообща составили большую телеграмму в наркомат. Затем просмотрели расчеты ресурсов, потребных для зимних работ, обсудили примерное содержание приказа. От занятий их оторвал звонок — снова вызывал начальник строительства. Они отправились к нему, условившись не напоминать о приказе.

У Батманова сидел Беридзе и что-то сосредоточенно вычислял на бумажке, попыхивая трубкой. Василий Максимович пробежал телеграмму глазами, подписал ее и выжидающее посмотрел на инженера и плановика.

— Ну? И все?

— Что же еще? — невинно спросил Гречкин.

— Погляди, Георгий Давыдович, на этих ангелов! Им будто невдомек, зачем я их вызвал. Решили, видишь ли, отделаться телеграммкой. Где приказ, где расчеты? Они должны быть у меня на столе. Вы понимаете, что это важный документ, директива о подготовке наступления? Понимаете или нет, я спрашиваю?

— Понимаем, — сказал Гречкин.

— Чего же тянете? Давайте его.

— Приказ не готов.

— Думаете дать весной?

Гречкин оправдывался нехваткой времени:

— Не знаешь, куда раньше сунуться. Везде срочно, сверхсрочно... Машина завертелась полным ходом, трудно поспевать...

— Не говорите так жалобно, я для вас все равно из суток сорок восемь часов не сделаю. Лучше скажите прямо, когда дадите приказ? Вам тоже нехватает времени, тоже не знаете, куда себя раньше сунуть? — спросил Батманов у Ковшова.

— Времени, конечно, маловато. Но ведь и вы его не добавите. Я хочу в свою очередь спросить вас: разве вы перенесли срок? Мы должны представить вам приказ завтра, а вы ругаете уже сегодня?

— Не переносил, а видно, придется. Раньше, чем через неделю не добьешься от вас толку, и откладывать нельзя.

— Приказ представим завтра, — пообещал Алексей.

В приемной Гречкин накинулся на Ковшова:

— Что же ты набился? Он и сам не рассчитывал завтра получить приказ. Из-за тебя придется теперь до утра торчать здесь. У меня семья, хотелось пораньше домой придти, праздник ведь.

Пока поднимались по лестнице, отходчивый плановик успокоился и гостеприимно предложил:

— Работать у меня будем, в моем кабинете жара.

У Гречкина, действительно, можно было даже раздеться: в углу кабинета проходил стояк парового отопления. Плановик уселся за письменный стол и сразу принял важный и солидный вид. Зашли трое сотрудников — они собрались домой и звали его.

— Идите к черту! — сказал им Гречкин незлобно. — Я повторяю: идите к черту и закройте дверь с той стороны. — Он раскладывал бумаги, таращил круглые глаза и жаловался: — Самая разнесчастная судьба быть начальником планового отдела. Без конца тебя торопят, без конца ругают, хоть бы кто сказал доброе слово!.. Люди ездили в отпуск — я сроду не ездил. Двумя медалями награжден — и не могу получить. Шишку вот, и ту не могу срезать — растет и растет! — Он помял пальцем нарост на шее у подбородка. — Один раз согласились, наконец, пустить в отпуск. Только собрался, чемодан упаковал — грянула война, и планы мои разлетелись.

Они заперлись изнутри и договорились не отзываться ни на стук в дверь, ни на телефонные звонки. Ковшов чертил график, Гречкин набрасывал вступительную часть приказа. Они дружно проработали часа три подряд, пока Лизочка, отчаявшись дозвониться по телефону, не пришла за Гречкиным сама. Едва голос ее послышался за дверью, Гречкин испугался, сгреб бумаги со стола и заторопился домой.

Глава пятнадцатая. После полуночи

Дежурный по отделу удивился, увидев Алексея: перевалило за полночь, и в управлении никого уже не было. Всем сотрудникам, подобно Гречкину, хотелось в домашнем кругу, по-праздничному, закончить этот необычайный трудовой день.

— Только начальник строительства да парторг еще здесь, — передавал дежурный. — Товарищ Беридзе заходил, оставил записку, — лежит на вашем столе.

«Куда ты запропал? — спрашивал Георгий Давыдович. — Разыскивал тебя повсюду. Ты меня совсем забыл. Ведь как-то надо отметить сегодняшние события. Очень хочу тебя видеть и буду ждать у Федосова. Он говорит, что ты обещал придти...»

Записка дошла с явным запозданием — в такой час по гостям не ходят. К тому же Алексей не знал, где живет Федосов. Домой — в холодную неуютную комнату — не тянуло, Алексей одиноко сидел в кабинете. Он начал писать заказанную Залкиндом статью, но впечатления дня были слишком свежи и мешали сосредоточиться.

В коридоре послышались шаги. Открылась дверь, и вошел Федосов. Веселый и чуть пьяный, с румяным лицом и блестевшими глазами, он рассказал, что его вызвал из дому Батманов и не постеснялся отметить праздник третьей за эти сутки головомойкой.

— Хорошо хоть тебя застал, этим искупаются все мои переживания и путешествие по морозу, — рассуждал Федосов. — Пойдем, у меня собралась большая хорошая компания. Нехватает только тебя. Георгий Давыдович тоже там, ждет тебя...

К огорчению Федосова, они уже не застали большой компании. Пока хозяин отсутствовал, гости разошлись по домам. Только четверо заядлых преферансистов шлепали картами по столу, придвинутому к самой печке. Здесь была и Женя Козлова — она скучала, прикорнув на диване. Девушка с откровенной радостью встретила Алексея.

— Я чувствовала, что вы все-таки придете.

— Угощай его, будь хозяйкой, — сказал Федосов.

Женя наводила порядок на краю стола и рассказывала:

— Беридзе досадовал, что вы не пришли. Они с Таней только-только уехали на Старт — ей ведь с утра отправляться на трассу с колонной.

Федосов подступился к Алексею с водкой:

— Ты выпей побольше, мы с Женей поменьше. За опоздание по традиции полагается штраф.

Алексей держал стакан с водкой и добродушно смотрел на Федосова и Женю. Хорошо, что одиночество его нарушилось. Сюда бы еще и Георгия Давыдовича! Жаль, что не встретились.

— Знаю ваш тост, можете не произносить, — сказала Женя. — За Москву? — Она объяснила Федосову:— Он не пьет, а если уж выпьет, то за Москву, не иначе.

— Все, кому привелось поднять сегодня бокал с вином, пили за Москву, не иначе, — возразил Алексей. — За то, что Сталин в Москве. За парад на Красной площади.

— Правильно, за это я готов выпить еще, — поддержал его Федосов.

Он говорил серьезно и с чувством: это седьмое ноября запомнится ему на всю жизнь. Он столько передумал и перечувствовал за один день. И никогда еще не работал так ревностно!

Алексей вспомнил свой разговор с Залкиндом. Неужели это было сегодня? От водки по телу Алексея волнами пошла теплота. Женя усердно угощала его закусками.

Хозяина позвали из соседней комнаты — в игре возник спор.

— Я вас оставлю. Пожалуй, вдвоем вам будет лучше, — гостеприимно сказал Федосов.

— Он прав, вдвоем лучше, — повторила Женя, когда Федосов ушел. — Хотя, может быть, лучше только мне? — Алексей не отозвался на ее слова, и Женя спросила: — Знаете, чего я хочу от вас? Не догадываетесь? Посидите, подумайте — я сейчас.

Она вернулась с тарелкой мороженой брусники.

— Не догадались, конечно. — Она протянула ему рюмку с голубичной настойкой, другую взяла сама. — Сегодня день моего рождения, забыли? Специально в честь этого хочу выпить с вами. Попробуйте только отказаться!

— Почему я должен отказываться? — спросил Алексей и залпом выпил. — Теперь ваша очередь. Поздравляю вас, Женя. Что вам пожелать? Пусть к будущему вашему дню рождения уже окончится война.

— Вы поторопились, я ведь хотела выпить на брудершафт, — сказала Женя. — Ну, да ладно, пусть. Угощайтесь брусникой. Вы говорили — во сне вас угощали клубникой. Ее у меня нет, однако брусника — тоже неплохая ягода.

Алексея забавляла непринужденность Жени, ее бездумная веселость, трогала чуткая доброта девушки. Интерес Жени к нему он воспринимал как свойственную ей общительность. Она со всеми была знакома, все любили побалагурить с ней. И ему было приятно сидеть и болтать с Женей. «Таня куда красивее, но Женя, наверное, нравится ребятам не меньше, если не больше — своей живостью, счастливым характером», — подумал Ковшов.

— В день моего рождения вы не должны мне отказывать, — заявила она.

— Конечно.

— Потанцуем!

— Нет же музыки.

— Есть, во мне.

Тоненьким чистым голосом она потешно запела бойкую песенку — под нее вполне можно было танцевать.

— Поднимайтесь, — торопила Женя.

Алексей покачал головой:

— И танцевать нам не надо. Посидим, поговорим лучше...

— Упрямый вы! Следовало бы мне, имениннице, на вас рассердиться, да я не умею. Буду танцевать одна.

Напевая, Женя легко кружилась возле Алексея и неотрывно, ласковыми глазами смотрела на него. Федосов из другой комнаты захлопал в ладоши.

Взгляд Жени и эти одинокие аплодисменты не понравились Алексею. Настроение у него сразу испортилось. Он отчужденно отошел в сторону. Женя наблюдала за ним, потом ей это наскучило, и она опять подошла к нему.

— Как вы вмиг переменились! А Гречкин хвалит ваше всегда ровное настроение. Неужели на меня рассердились?

— Нет, за что же на вас сердиться!

— Можете вы не грустить, не хмуриться, хотя бы ради моего дня? Вам больше идет, когда вы веселый.

— Разве можно быть веселым всегда? Это страшно: человек, который всегда смеется.

— Я зря радовалась, что Федосов ушел. Нас все равно трое, — неожиданно сказала Женя. На его немой вопрос она ответила: — Возле вас — она. Верно?

— Да. Возле меня — она. Верно.

— Никогда не думала, что так может быть: человека нет, и он есть. Почему меня никто не любит так, как вы свою Зину!

— Вас еще полюбят. И вы сами полюбите по-настоящему.

— А может быть, я уже полюбила?

Ковшов посмотрел на нее, как бы проверяя ее слова.

— Нет, не похожи вы на человека, несущего в себе большую любовь. У вас представление о любви как о развлечении. Любовь — это другое. Она к вам придет, тогда вы поймете.

Женя была задета его словами. Но уже через минуту тряхнула пышноволосой головой.

— И лучше, что любовь у меня такая! Не надо другой. Разве хорошо мучиться и терзаться, как вы или Ольга?

— Сравнили! Я не терзаюсь, я тоскую в разлуке. Моя любовь придает мне силы. А любовь Ольги — несчастье, от которого она должна освободиться.

— Как это сложно! — с недовольным видом сказала Женя. — Лучше не говорить об этом, не портить себе настроения.

Алексей засмеялся и дружески взял девушку за руку: умилительно было это детское желание отстраниться от всего, что сложно и трудно.

— Чему вы смеетесь? — спросила Женя, довольная тем, что к нему вернулось хорошее настроение.

— Так... Смотрю на вас и думаю... каким я был...

— Каким были в юности? — насмешливо спросила Женя.

— Да, в юности... Полгода назад, скажем.

— Каким же вы были? Это интересно. Наверное тот, юный Алеша, больше мне понравился бы. Тот, наверное...

— Подождите, Женя, — остановил ее Ковшов.

Он сам не знал, зачем рассказывал ей это. Алексей словно прислушивался к чему-то, происходившему в нем самом. Он начал рассказ с того, как вернулся из госпиталя домой. Все было по-старому: и горбатенький переулок, и красный дом с неудобными, запущенными квартирами, и родители, и вещи на прежних местах. Но, придя домой, Алексей понял, что сам он переменился, стал не тот, что был прежде. От прошлого его отделяли только три месяца, и это прошлое представлялось ему теперь далеким и беспечным детством...

— Я вот смотрю на вас, и меня трогает непосредственность, с какой вы отдаетесь веселью, забавам, танцам. Я знаю: у меня было так же. Но сейчас я не смогу быть таким, мне даже странно представить себя таким...

— Алеша, а куда же девалась Зина? — спросила Женя. — Вы о ней ничего не говорите.

— Не заходя к родителям, я побежал к ней. Я боялся почему-нибудь не застать ее... И не застал... Зина была там, откуда меня вынесли обескровленного... Она решительная, настойчивая... Через неделю после того, как я ушел, Зина добилась, что и ее направили на фронт.

Алексей рассказывал... В комнате, где они прожили вместе всего несколько счастливых дней, все так напоминало о ней. Он нашел случайно затерявшуюся среди бумаг коротенькую записочку. Наткнулся на лист ватмана, распяленный на чертежной доске. Чертить ей не пришлось, помешала война, — лист был разрисован разными пустяками. Целый вечер он рассматривал этот лист, будто яркую картину. Черточки, клеточки, росписи полны были глубокого, только ему доступного смысла. А выйдя на улицу, вспомнил — здесь они шли вдвоем, держась за руки, и встречная женщина, растрогавшись, пожелала им, чтобы они вот так же счастливо, рука об руку, прошли всю жизнь... Мелкие и, может быть, со стороны даже и смешные, однако важные и многозначительные для него самого подробности их короткой совместной жизни с Зиной припоминались без конца... Непонятно, как это все так прочно запало в память, если в тот момент проходило мимолетно, как будто и не замечалось...

— Алеша, — перебила его Женя. Она зябко поводила плечами. — Если вам не трудно, принесите мне платок. Он в соседней комнате, мне не хочется подниматься.

Оставшись одна, Женя пыталась понять: чем задел ее рассказ Алексея? Почему она оборвала его?

Федосов бросил карты и пошел с Алексеем искать платок Жени.

— Вот как развлекаемся: преферансик, винишко, легкое ухажерство, всякие там воздушные поцелуи. Старинные способы проводить время. Сидел сейчас за картами и думал: и в такой день ты занялся преферансом! Знаете, Алексей Николаевич, что я думаю? Быт наш — относительно самая реакционная сторона нашей жизни. Работаем по-новому, другое отношение к собственности воспиталось, и чувство долга — новое. А быт во многом прежний...

— Сколько вам лет, хозяин? — спросил Алексей..

— Тридцать четыре.

— Пора заводить семью. Будет у вас хорошая семья — жена, дети, и не полезут в голову мысли о реакционности быта. И не захочется винишка и воздушных поцелуев.

— Вы, конечно, говорите это на основании солидного семейного опыта, — съязвил Федосов и тут же признался не без грусти: — А между прочим, милый друг, вы попали в самую точку. В нашей среде, к сожалению, имеет хождение такая философийка: «Пока молод — гуляй, а то пройдут годы и тебе нечего будет вспомнить...» Я и гулял. А вспомнить нечего. Выходит, променял одну на всех...

— Женитесь, что же философствовать?

— Ухаживал за Женей и хотел жениться, да вы помешали! — засмеялся Федосов.

Вернувшись в комнату, Алексей накинул на плечи Жене платок. Ее лицо как-то осунулось. Уж не всплакнула ли она? Алексей пытливо посмотрел на девушку. Может быть, в шутке Федосова есть зерно правды?

— Что с вами, Женя? — осторожно спросил он.

— Мне немножко грустно. Не пойму, почему. То ли оттого, что жалко стало довоенной жизни, то ли у меня сегодня настроение взвинченное.

— Хорошо, не будем больше заниматься воспоминаниями.

— Нет, рассказывайте! Я хочу дослушать до конца.

— Конца-то и нет в этой истории.

— Рассказывайте!

Ковшов отнекивался. Но желание новыми глазами еще раз взглянуть на то, что было, оказалось столь сильным, что он снова погрузился в воспоминания. Все как бы снова повторялось в нем.

Алексей забыл про Женю. Рассказ его оборвался. Он сидел, опустив голову. Неужели все это происходило недавно?

Женя смотрела на него, широко открыв печальные глаза. Потом вдруг вскочила и с плачем выбежала за дверь, волоча за собой платок по полу...

Растерянный Алексей бросился за ней, искал по всему дому и не нашел. Он вышел на улицу. Под луной было светло, как днем. Купол неба в бесчисленных крапинах звезд казался светло-зеленым, матовым. У горизонта купол опирался на нежно-малиновую зыбкую полосу света. Снег искрился.

Приглядевшись, Алексей увидел Женю. Она сидела на пеньке, фигура ее темнела на снегу. Он подошел к ней.

— Что с тобой? Почему ты убежала?

— Ничего, Алеша, не беспокойся, — сказала она спокойно, поднимаясь и отряхивая с себя снег.

На пороге их встретил Федосов:

— Я думал, вы удрали, не попрощавшись. Хочу пойти на Старт, проверить напоследок, как снарядились люди Татьяны Васильченко. Пойдемте вместе — надо же их проводить.

Через десять минут они уже шагали по укатанной скользкой дороге к Старту.

Уже больше суток начальник строительства был на ногах. Днем он прилег отдохнуть, тут же, в кабинете. Но осаждавшие его мысли не позволили ему заснуть.

Часа в два ночи Батманов собрался домой. Он не то чтобы почувствовал усталость — нет, Василий Максимович всегда отличался выносливостью, а к тому же сегодня, наравне со многими, переживал могучий душевный и физический подъем. Просто надо было, наконец, сделать перерыв в работе.

Весь день, большой и значительный, Батманов провел в непрерывном действии. Почти не переставая, шумел на столе селекторный аппарат — начальника вызывали с ближних пяти участков. Один за другим приходили сотрудники, и Василий Максимович давал им все новые задания и настойчиво, жестковато подгонял выполнение ранее данных. Трижды разбирал поступившую свежую почту и диктовал телеграммы, письма, короткие памятки-записки тому или иному начальнику отдела. Провел обычное диспетчерское совещание. Два раза побывал на Старте: знакомился с прибывшими на стройку новыми людьми, проводил в путь-дорогу Силина, побеседовал с ребятами Тани Васильченко, наблюдал за непрерывной отправкой грузов на участки, был вместе с Беридзе на экспериментальной сварке труб в условиях низкой температуры. Под вечер он поехал за десять километров от города — в Нампи. Там, с грузовой машины, начальник выступил с речью на митинге строителей первого участка, собравшихся на льду Адуна.

День не прошел для стройки даром. Это видел и чувствовал Батманов, об этом говорили письменные донесения. Их скопилась к ночи целая груда. Поваленный лес и прорубленная просека в тайге, пробитые в сугробах километры дорог, сотни кубометров вновь построенных жилых и бытовых помещений — во всем этом был уже как бы овеществлен энтузиазм строителей, вызванный выступлениями Сталина. Еще не наладили нормальную связь с дальними участками, но и оттуда приходили известия. Панков с девятого участка кружным путем прислал радиограмму о том, что в этот день они окончательно перебазировались на левый берег. Рогов каким-то образом сумел узнать новое о колонне строителей Гончарука. Первое выступление Сталина они услышали на шестом участке — и обрадованные целый день трудились на постройке склада.

Одно только не удалось осуществить Батманову седьмого ноября — отпраздновать и дома самый большой в стране праздник. Он думал собрать у себя вечером Залкинда с женой, Беридзе и еще кое-кого из товарищей. Позвонив домработнице Евдокии Семеновне, он распорядился приготовить ужин на десять-двенадцать человек. И все забыл, когда среди вороха почты увидел это письмо из Москвы. Взяв в руки голубой конверт, Василий Максимович почему-то сразу решил, что в нем — весть о его семье. Так оно и было.

Один из друзей, помогавший ему разыскивать жену и сына, писал, что Анну Ивановну он видел в Абас-Тумане, на Кавказе. Ей удалось выбраться из Крыма и вывезти больного сына. Она устроила его в туберкулезный санаторий. Но мытарства и лишения при переезде под бомбежкой окончательно подкосили Костю. Выходить его не удалось — он умер.

«Это случилось 10 октября Анна Ивановна мне сказала, что у нее нет сил написать тебе о гибели сына. Она взяла с меня слово, что и я пока буду молчать. Но я не вправе от тебя скрывать это. Ты человек мужественный и достойно перенесешь горе. Я и Анне говорил, что нельзя оставлять тебя в неведении — это хуже правды. Видно, она скоро сама тебе напишет, дай ей придти в себя. Горе ее оглушило. Она уговорила себя, что виновата перед тобой: ты доверил ей мальчика, а она его не сумела сберечь. Держится она молодцом: военный врач третьего ранга, работает в госпитале и туберкулезном санатории, везде поспевает. Начальство ее очень хвалит. Приехать к тебе ей сейчас нельзя, да, наверное, и тяжело — я об этом не стал с ней и говорить. Думаю, не дожидаясь ее письма, тебе надо написать самому. Вот, дружище, на мою долю выпало передать тебе горькую весть. Что ж поделаешь! Война — она никого не обходит, так или иначе задевает всех. Пиши или телеграфируй, что я могу сделать для тебя...»

В это время у Батманова находился Гречкин. Он не мог не заметить, что начальника строительства расстроило письмо, но всю силу вспыхнувшего в нем горестного чувства Василий Максимович сумел не показать. Будь плановик повнимательнее и менее озабочен своим докладом, он, может быть, увидел бы, с каким напряжением удается Батманову сдержать страдание. Лицо его окаменело, а руки с такой силой вцепились в спинку кресла, что, казалось, из пальцев вот-вот брызнет кровь. Гречкин ушел. Лишь тогда вырвался из груди Батманова стон. В кабинет кто-то стучался... Батманов быстро оделся, вышел навстречу Филимонову и Федосову и, пообещав принять их позже, уехал на первый участок. Замерзших на ветру строителей взволновала страстность его речи; хотя они и не знали, что в словах о погибших на войне советских людях звучала не только скорбь гражданина, но и отца. Поездка в Нампи помогла ему справиться с собой, и за весь остальной день никто из сотрудников не заметил в начальнике никаких перемен.

...Управление давно опустело, а он все сидел, не решаясь вернуться в свой большой и теперь уже ненужный дом. Только Залкинд годился ему в компанию в этот трудный час. Василий Максимович, немного помедлив, позвонил парторгу:

— Пора сматывать удочки, Михаил Борисович. Поедем ко мне, я прошу тебя разделить со мной холостяцкий ужин.

Залкинд только что говорил с женой и обещал ей скоро приехать, поэтому хотел отказаться от приглашения или, в свою очередь, позвать Батманова к себе. Батманов уловил его колебания и сказал просительно:

— Сделай милость, Михаил...

В голосе Василия Максимовича было что-то, не позволившее Залкинду настаивать. Он опять позвонил домой. Полина Яковлевна огорчилась:

— Я уже хотела разбудить Миру. Она взяла с меня слово, что ей разрешено будет посидеть с нами за праздничным столом. Приезжай хотя бы через два часа, я буду ждать.

Дом Батманова стоял среди снегов на отлете, сиротой. Таким же одиноким сиротой показался Залкинду и сам хозяин в пустынном особняке.

— Что озираешься, неуютно?— спросил Батманов.

— Да, неуютно, — согласился Михаил Борисович.

Комнаты выглядели нежилыми, нехватало хозяйки и тех мелочей, которые превращают помещение в жилье.

— Вас только двое?— удивилась Евдокия Семеновна. — А я приготовила ужин на целую компанию!

— Это хорошо. Мы здоровяки, управимся и вдвоем, — пошутил Залкинд.

Пока сонная хозяйка накрывала на стол, они умылись. Василий Максимович снял гимнастерку, надел шелковую косоворотку без пояса и сразу превратился в рослого, плечистого парня — «первого на деревне». Для полного сходства нехватало только баяна. Залкинд в мохнатых неуклюжих унтах казался рядом с ним подростком.

— Мы с тобой давно не сидели за домашним столом, года четыре, кажется, — говорил Батманов. — Сегодня выдался такой случай. Выпьем за нашу дружбу и поговорим по душам. Что смотришь с опаской на графин? Надеюсь, ты не стал ханжой и трезвенником? Видишь, наливаю понемногу. И не бойся, пьян не буду. У меня папаша в престольный праздник один выпивал четвертную и после этого твердо стоял на ногах. Я, конечно, на такой подвиг не способен, однако могу порядочно выпить, не теряя памяти. От этого сделаюсь, может быть, откровеннее, но меня как раз и тянет к этому.

— Я дорожу нашей дружбой, Василий, и выпью за нее с радостью, — поднял свою рюмку Залкинд.

Они сидели долго. Давно уже были отставлены графин и закуски. Теперь они оба нещадно дымили, зеленый табачный туман колыхался над ними, а в большой пепельнице накопилась гора окурков.

— Выступления Сталина прибавили всем нам силы и ума. В такие дни вырастаешь на голову выше! Он знает, когда его слово особенно необходимо народу. Сказал: мы победим — и мы победим. Его слова всегда сбываются. И пусть двухмиллиардное население земного шара задумается тогда о нашей силе.

Сейчас только наш Сталин и ближайшие его соратники способны заглянуть вперед, за пределы войны. Но и нам, рядовым советским людям, всегда уместно поразмыслить о грядущем. Мы не были бы ленинцами, если б предположили, что с устранением Гитлера наступят покой и умиротворение на земле. Нет, впереди предстоит еще более ожесточенная борьба. Интересно представить себе ее сроки, ее размах, ее формы. И что именно в этой борьбе выпадет на нашу долю, что перейдет на долю следующих поколений большевизма?

Мы с тобой, примерно, принадлежим ко второй смене. Выросла многомиллионная рать третьей смены — молодые люди вроде Ковшова, Тани Васильченко, Терехова, Рогова. А за ними поспевает четвертая, пятая смены. По примеру Сталина, мы обязаны отдать все лучшее, что имеем, для их воспитания. Придет же день и час нашего физического конца, хочешь не хочешь, придется переложить всю тяжесть дела на их молодые плечи. Святой долг наш — сделать так, чтобы они всегда были стойкими, сильными, бесстрашными, готовыми к борьбе за коммунизм до полной победы!..

Исподволь друзья перешли к темам строительства. Здесь они были старшими, им принадлежала высшая ответственность за людей, за их труд. Они говорили о тактике преодоления трудностей, о методах хозяйственного и партийного руководства, о людях...

— Ты дорожишь людьми и трясешься над каждым — это хорошо, — говорил Батманов. — Только не слишком ли мягок с некоторыми? Я знаю: ты вспоминаешь о погибших на войне, и твоя забота о живых усиливается. И то верно: тот или иной средний работник — неумелый или просто нерадивый — он ведь советский же человек, и ему надо помогать, подтягивать его, воспитывать. Но не получается ли у тебя при этом вредного по существу примирения с недостатками людей? Не портишь ли ты кое-кого своей жалостью?

— Подавай примеры, Василий! — потребовал Залкинд.— Иначе мы не поймем друг друга и не договоримся...

— Пример? Ефимов. Тебе жаль его, ты чувствуешь ответственность за его судьбу, а получается неправильно. Из уважения к тебе я не вмешиваюсь пока в дела третьего участка. Пусть этот участок будет твоим подшефным.

— Что кажется тебе неправильным?

— Человек должен завоевать право на то, чтобы называться руководителем и быть им. Какой же Ефимов руководитель? Там сотни людей, и он растерялся, не может направить их. Он им мешает потому, что у них трудное дело и они нуждаются в сильном начальнике.

— Участок скоро будет в порядке.

— Разумеется. У тебя хватит силы на это. Да и не может так случиться, чтобы участок, ближний к управлению, долго находился в прорыве. Только порядок установится там не благодаря Ефимову, скорее вопреки ему. Я уже по сегодняшним переговорам с участком вижу, как там сложится обстановка, если Ефимова оставить на месте.

— Как она сложится?

— Темкин, секретарь партийной организации, окончательно подменит собой начальника участка. Он почувствовал твою поддержку и сегодня взял руководство в свои руки. И какой, скажи, толк выйдет из твоей жалости? Участок выровняется, и Ефимов почувствует себя героем, возомнит, что это он, Ефимов, вертит земной шар вокруг оси! Меж тем, в нем ничто не переменится к лучшему, он останется начальником лишь по названию. Слабость его останется при нем и скажется при новом серьезном испытании. Предположим, наша стройка закончится и его переведут на другую, более трудную. Что тогда делать бедному Ефимову, если тебя рядом не будет? Кто пожалеет и согласится взять на себя его ношу?

— Ты предлагаешь снять его с работы?

— Я предлагаю найти ему другое место в жизни. Мы помогли стать на место Рогову, Ковшову и другим. Поможем и Ефимову. Ты говорил — он хорошо работал на заводе. Определим его на завод. Или переведем на другой участок, где дело ведет сильный, умный начальник, где работает слаженный коллектив. Пошлем хотя бы к тому же Панкову под начало.

— Ладно, Василий, — сказал Залкинд, — я подумаю над этим. У меня уже мелькнула мысль — перебросить Ефимова на завод, к Терехову. Но сначала я должен убедиться, что Ефимов не выправится как руководитель на участке. Дай мне немного времени, я разберусь...

— Отлично. Буду рад, если ты окажешься прав.

Батманов закурил новую папиросу от старой. Залкинд перебрался с жесткого стула на тахту. Все-таки длительное бодрствование давало себя чувствовать.

— Теперь мой упрек тебе, друг Василий, так сказать, в отместку, — сказал Залкинд. — Не слишком ли ты крут и тверд в обращении с людьми, не подавляешь ли ты их порой? Не следует ли быть помягче, поласковее? Я еще понимаю твою строгую, иногда жесткую требовательность в отношении к аппарату, к начальникам отделов. Но если ты такой же и с рядовыми строителями, с рабочими — беда. Сейчас ты еще мало сталкиваешься с ними, сидя в управлении. Скоро придется тебе жить и работать среди них подолгу... Сумеешь ли найти ключ к их сердцу?

— Посмотрим. Ты делаешь преждевременный вывод, не имея никаких фактов.

— Возможно, не берусь пока утверждать. Да и наши начальники отделов — тоже люди. Ты навел порядок в нашем штабе, заново создал его, расставил людей по местам — не думай, что я этого не вижу. Все же постарайся хоть чуточку быть сердечнее. Подчас ты говоришь с человеком, и я вижу: он аж гнется от твоего внушения. Целеустремленность и воля твои хороши, однако не подавляй ими людей, которые еще не научились работать так, как бы тебе хотелось.

— Ты меня тираном изобразил, — мрачно сказал Батманов. — Чтобы ясно было, подавай и ты пример. Кому я, по-твоему, поломал хребет?

— Тому же Либерману. Ведь и он живой человек, хотя, признаться, не симпатичен мне. Он уходит от тебя обиженный. Надо ли так нажимать? Вообще в твоем лексиконе что-то не водится добрых слов. До сих пор не могу забыть, как на той неделе ты отчитал Ковшова — ну, зачем же так резко! Претензии твои относились, собственно говоря, к главному инженеру, но тебе неловко было ругать его, и ты всю силу своего сарказма обрушил на этого хорошего парня. А вчерашний твой разговор с Гречкиным? Жалко было смотреть на него! Ведь он тянет за пятерых и можно порей простить ему, если он что и упустит. Сегодня ты подстегнул Гречкина и Ковшова. Не сомневаюсь — они и сейчас, наверное, трудятся... Почему же, товарищ начальник, ты не подумал о них — ведь им тоже, наверное, хотелось немного попраздновать вечерком? У Гречкина дома целый колхоз — представляю, как его весь день ждали и не дождались жена и ребятишки.

— Ты меня разжалобил, Михаил, — сказал Василий Максимович. У него, действительно, было расстроенное лицо. — Очевидно, я порой перегибаю. Однако согласись — это частности, а в главном я, все-таки, прав. Тебе уж, пожалуй, не сделать меня мягким и ласковым. Неужели не видна доброта в моей строгости? Ты так трогательно говорил про Гречкина и Ковшова. Режь меня, не могу прощать им даже малейших упущений! Сейчас от них столько требуется! К тому же они очень прочные ребята! Гречкин, правда, нервничает, а вот Алеша — тот улыбается, когда его ругаешь. Меня даже рассердила как-то его улыбка. «Что вам смешно? Слушать надо и мотать на ус», — говорю ему. А он, прямо глядя мне в глаза: «Я слушаю и мотаю, хотя и не отрастил еще усов. А улыбаюсь тому, что вы хорошо ругаетесь. Здорово пронимает! Когда так тебя проберут, лучше видишь свои недостатки, которых не замечал раньше»... Ты бросил мне упрек, и я не забуду о нем, обещаю тебе. Между прочим, есть способ проверить, кто из нас прав. Как-нибудь поговори с Гречкиным и Ковшовым о моем тиранстве, сарказме и прочих свирепостях. Выбери подходящий момент, когда они выйдут из моего кабинета красные и мокрые, и заведи осторожный разговор. Если они станут жаловаться, постараюсь найти для них доброе словечко или что-нибудь в этом роде.

— Я смотрю, ты обошел стороной Либермана.

— Либермана оставь до времени в покое. За тобой в долгу Ефимов, за мной пусть будет Либерман. Это, скажу тебе, трудный дядя, и беда в том, что у него биография потяжелее, чем у Ефимова. Между прочим, Либерман — тоже прочный, хребет у него не переломится. Он кое в чем уже разобрался с моей помощью, но многого еще не видит. Я хочу взять его с собой на трассу, как следует познакомить с народом...

— Не мешает сначала помирить его с Федосовым, — засмеялся Залкинд.

...Ночная беседа двух руководителей стройки не иссякала ни на минуту. Они спорили и договаривались, вспоминали промахи, замеченные друг у друга, и, не стесняясь, обменивались резкими словами. Их связывало взаимное понимание и та подлинная дружба, которую не разрушает даже самая беспощадная откровенность.

— Мы на стройке прошли организационный период, — говорил Батманов. — Коллектив наш, не боясь надорваться, может перейти к наступлению. Теперь все наше внимание должно быть направлено не на управление, а на участки...

— Мне, кажется, Василий, у нас, как и повсюду, сегодня закончилась отмобилизация сил, о которой говорил товарищ Сталин. Не правда ли?..

...Аккуратный Залкинд во второй раз вынес окурки — они уже сыпались из пепельницы на скатерть.

— Выпьем чаю, — сказал Батманов. — Славно мы с тобой побеседовали, все обсудили.

— Все ли? — спросил Залкинд. — Тебя что-то гнетет, по-моему... Ты обещал быть откровенным... Или не хочешь доверить?

— От тебя ничего не скроешь, — пробормотал Батманов. Он опустил большую голову, словно трудно было ему держать ее прямо.

Встревоженный Залкинд, неслышно ступая, подошел к тахте и сел.

— Тебе можно доверить все. Ты — сама совесть. — Батманов поднялся и взъерошил волосы. — Часто приходится человеку таить свое горе или слабости. Иной от гордости крепится. Другой не верит добросердечию людей. А вот руководители или командиры — они просто обязаны подчас в одиночку справляться со своими слабостями или горем. Руководитель — это, ко всему прочему, человек твердой воли, он должен быть сильнее тех, кем руководит. И если у него есть раны или душевные слабости какие-нибудь — лучше ему перетерпеть, не обнаруживать их. Умный командир, раненный в бою, будет сдерживать боль, пока это возможно, и постарается не показать солдатам, что он ранен. Вспомни о Багратионе: смертельно раненный, он сумел подавить силой своего духа физическую слабость...

— Ты не волнуйся, Василий, и сядь, пожалуйста, у меня шея заболела поворачивать голову вслед за тобой,— взмолился Залкинд.

Батманов сел.

— Я не полководец, не историческая личность — не подумай, что из тщеславия я провожу какие-нибудь там параллели. Я — начальник строительства, каких у нас много. Но, все-таки, я отвечаю за большое дело и за несколько тысяч хороших советских людей. Имею ли я право обнаружить перед ними свои раны или стонать от боли? Наверное, не имею. Какой же из меня получится руководитель, если в столь трудное время я покажусь перед ними ослабевшим и страдающим! Они в мою силу должны верить, я для них опора в тяжелую минуту, им нельзя меня жалеть.

Батманов опять поднялся, сидеть он не мог.

— Я не имею права обнаруживать свои раны и смущать своей слабостью людей. Хорошо. Но если я не кричу и не жалуюсь, как ребенок или женщина, разве это значит, что мне не больно? Раны мои болят, и они такого рода, что все лекарства бессильны. В твоих глазах я вижу вопрос: «Что это он вдруг? В чем дело?» Просто мне нужно излить то, что накопилось в душе. Представь, у тебя заболела рука — ревматизм или еще какая-то болезнь прицепилась, — ноет и ноет, прямо нет терпенья. И ты ходишь по комнате, раскачиваешь ее, сам не надеясь, что от этого боль утихнет. — Батманов прошелся по комнате, натурально раскачивая руку. — У меня рука не болит, считай, что я раскачиваю перед тобой свою ноющую душу... Ты не поможешь, знаю. Но «отнесись ко мне», как говорил Маяковский.

— В чем дело, Василий, я не пойму? — Залкинд взволнованно вскочил с тахты, но, сдерживая себя, сел снова. — Ты так встревожил меня этим предисловием! Что за беда над тобой стряслась?

— Скажу все, подожди. Давеча мы зашли сюда, и ты неодобрительно огляделся: «Плохо живешь, Батманов. Один, как пес, сирота!» Верно, живу плохо. Я не раз собирался вселить в дом кого-нибудь из одиноких. И не сделал этого. Ведь я ждал, что в этом доме будет жить со мной моя семья. Семья, слышишь?

Батманов грузно опустился на стул, дерево затрещало под его тяжестью. Чем сильнее человек, тем горше для него минуты слабости. Залкинду больно было смотреть на товарища, сидевшего с поникшей головой и закрытыми Глазами, всей душой хотелось помочь ему. Чем? Сильный даже и в слабости своей, Василий Максимович не нуждался в утешениях. О письме, которое получил начальник строительства, Залкинд не знал.

— Ты скажешь — терпи. Больше ничего и не придумаешь, знаю. А как терпеть мне, человеку, приученному жизнью к борьбе? Терпеть, значит ничего не предпринимать — это все равно, что видеть, как течет из раны кровь, и не пытаться ее остановить. Я должен всегда, во всякой обстановке действовать, будь то личное или общее дело. Но что же я могу предпринять, чем помочь себе? Ничем! — Он поднял голову и посмотрел на Залкинда. Пепельные волосы его прядью упали на лоб, придав лицу Батманова необычное выражение. — Когда мы говорили по телефону, я ведь почувствовал, что тебя не тянет идти сюда и ты хочешь позвать меня к себе. Я испугался. Я ведь знаю, какое теплое у тебя гнездо, и не хочу, не могу сейчас видеть счастье чужой семьи! Казалось бы, зачем она такому, как я, — семья? Я по уши в работе и домой являюсь на пять-шесть часов, только поспать. Но на эти пять-шесть часов тем более нужна мне семья. Пусть жена тебя встретит ворчаньем, пусть детей ты застанешь уже спящими и лишь молча постоишь над ними, улыбаясь и вздыхая...

Батманов резким, как удар, движением откинул волосы со лба и с трудом перевел дыхание.

— Разве я могу сказать, что по-настоящему ценил семью? Честно признаюсь: я как бы не замечал ее! Дома жена создала вокруг меня обстановку нежного обожания, она даже мухам не разрешала летать надо мной, когда я спал. Чтобы никто мне не мешал, пока я работаю или читаю, чтобы угадывались все мои желания...

У него пересохло во рту, и он жадно припал к стакану с чаем.

— Бичуешь ты себя изо всех сил, — недовольно промолвил Залкинд. — Наговорил на себя всякую всячину. Будто я тебя не знаю,

— Ради бога, Михаил, не защищай ты Батманова от него самого! — воскликнул Василий Максимович. — Я все вспоминаю, как часто мы разлучались и жили порознь. Предположим, этого требовала моя работа. Но ведь я теперь вижу, что этого могло и не быть, если как следует захотеть. Слишком легко мы идем подчас на разлуки и отказываемся от личного. Я оставил их в Крыму, а разве не мог забрать их с собой и здесь наладить лечение сына? Вот и получается: не дорожил я по-настоящему своей семьей и любовью, слишком поздно научился дорожить...

Батманов потер лоб рукой и вспомнил:

— Сейчас покажу тебе одну вещь. Стихи, синенькая такая книжечка. — Он вышел в спальню и вернулся с книжкой. — Это поэт Щипачев:

Любовью дорожить умейте,

С годами — дорожить вдвойне.

Любовь — не вздохи на скамейке

И не прогулки при луне.

Все будет: слякоть и пороша —

Ведь вместе надо жизнь прожить!

Любовь с хорошей песней схожа,

А песню не легко сложить.

Батманов устало сел и отложил книжку.

— Ты сложил свою песню, а я нет. У порядочного человека так и должно быть, как у тебя: верная и любимая на всю жизнь подруга и дети.

— Есть же и у тебя хорошая верная подруга и сын. Приедут сюда, и заживете наславу! — сказал Михаил Борисович.

— Перестань! — вскричал Батманов. — Я мучился в одиночестве и ждал их все время. Ждал, что вот-вот приедут. Они не приедут, Михаил. Не приедут...

— Почему ты так решил?

— Кости нет в живых... умер. Не уберег я его, не уберег. Анна одна... И не пишет мне...

Он произнес эти слова еле слышно и уронил голову на стол. Залкинд сидел потрясенный. Потом подошел к Батманову и тронул его за плечо:

— Я утешать не умею и не хочу. Сына не вернешь никакими словами. Но Анну не оставляй одну. Она тебя любит и должна приехать сюда. Очень хорошо, что ты сильнее почувствовал великую ценность семьи. Я верю, что ты еще сложишь свою песню, мой дорогой товарищ...

Василий Максимович поднял голову и сухими тоскующими глазами посмотрел на Залкинда.

— Не копи в себе горе, — продолжал Залкинд. — Не замыкайся сейчас. Живи открытой душой. Поезжай скорее на трассу и теснее сближайся с людьми. Ты думаешь, люди будут меньше уважать тебя, если узнают о твоем несчастье? Да они еще больше поверят в тебя, в твою силу!..

Батманов встал и порывисто, неловко обнял Залкинда, пряча от него лицо. Мгновение они постояли так — неравные ростом, резко не похожие по внешности. Потом Василий Максимович быстрыми шагами ушел в спальню и закрыл за собой дверь.

Оставшись один, Залкинд долго ходил по комнате с папиросой во рту, то и дело затухавшей. Позвонил домой и рассказал, почему остался у Батманова. Полина Яковлевна в ответ только ахнула. Парторг пристроился возле радиоприемника и долго возился с ним, пока среди шумов разволнованного мира не поймал голос Москвы: диктор читал доклад Сталина.

Залкинд прилег на тахту, прикрылся шубой и слушал. В окно дымчатым кроликом вползало несмелое зимнее утро.

Книга вторая

Глава первая. Двое на лыжах

Чуть свет Алексей пришел к Беридзе и застал его одетым, примеряющим заплечный мешок. Они внимательно осмотрели друг друга и собирались уходить, когда их остановила вышедшая из своей комнаты Родионова. Щуря сонные глаза, она тому и другому посмотрела в лицо и пощупала пульс.

— Аптечку мою взяли? — спросила она Беридзе.

— Разумеется. Одно лекарство вы отпустили уж слишком скупо, — улыбнулся Георгий Давыдович. — Не мешало бы добавить для внутреннего употребления.

— Все смеетесь! — с упреком сказала Ольга. — А я очень беспокоюсь за вас. Алексей-то спортсмен, ему не привыкать. — Она, любуясь, оглядела плечистого, стройного даже в ватной одежде Ковшова. — Десять дней на лыжах — не шутка. Не переоцениваете ли свои силы?

— Будьте покойны, мой доктор в бархатном халате, — путешествие пойдет мне на пользу, — не без досады ответил Беридзе. — Когда вернемся, узнаете у Алексея — отставал я от него в пути или нет.

— Вы хотели письмо передать для Рогова? — напомнил Ковшов.

Ольга смутилась:

— Не написала. Только рецепты умею писать. Передайте ему на словах... теперь, когда его нет, я частенько о нем вспоминаю. Буду рада видеть. Только пусть не поймет так, будто я зову его. Чего доброго примчится! — Она засмеялась, должно быть, наглядно представив себе стремительное появление Рогова.

— Все? — спросил Алексей. Она согласно кивнула головой.

— Оля! Оленька! — закричала из кухни Серафима. — Совсем ведь я забыла: тут у меня узелок приготовлен для Тани — пирожки и пельмени. Пусть Алексей Николаевич захватит.

Ковшову пришлось развязывать мешок, чтобы уложить гостинец.

— Взять можно, только не поручусь, что Татьяна получит это от меня, — шутил он, вскидывая мешок за спину.

Проводив инженеров, Ольга постояла у порога, словно выжидая, не возвратятся ли они. Сразу сделалось тоскливо и тревожно. Присутствие в доме всегда бодрого и жизнерадостного Беридзе вносило успокоение. Алексей стал другом, доверенным и надежным; с ним было легко и просто. Теперь дом осиротел...

Взгляд Ольги упал на принесенный Хмарой чемодан. С того страшного для нее дня она не притрагивалась к нему, хоть он все время был на виду и тревожил ее. Со стесненным сердцем, сложным чувством недоверия, волнения и почти физической боли, Ольга открыла чемодан. Несомненно, это были вещи Константина: его костюм, изрядно помятый, белье, купленное ею еще в Рубежанске, его бритвенный прибор, мохнатые полотенца и в самом низу — несколько толстых тетрадей, заполненных крупным небрежным почерком. Все пропиталось запахом его табака.

Ольга сидела на полу, закрыв глаза, бледная, с безвольно опущенными руками, среди разложенных повсюду вещей. Неодушевленные, они на разные голоса говорили ей о человеке, которого она любила, с которым прожила несколько лет. По ее просьбе Залкинд и Ковшов навели справки и получили официальное подтверждение: действительно, врач Константин Андреевич Родионов в тяжелом состоянии был снят с поезда, умер и похоронен в Тайшете.

Теперь она осуждала себя за недоброе отношение к мужу. Подобно многим, он не лишен был недостатков, но какое же она имела право так быстро и легко отдалиться от него? В те минуты, когда он нуждался в поддержке, когда нужно было спокойно, не горячась, направить Константина, научить, — она просто-напросто оттолкнула, выгнала его. И даже, когда хорошее взяло верх в нем и он с открытой душой пошел на фронт — она ему не поверила, обвинила в обмане!

Ольга перелистывала тетради, не видя написанного, строчки сливались в сплошные фиолетовые пятна. Ей было стыдно, что она в эти дни могла думать о Рогове и не постеснялась сказать об этом посторонним людям. В безотчетном порыве она поднялась с полу и с тетрадками в руках побежала к двери: догнать Алексея и предупредить — пусть он ничего не говорит о ней Рогову, ни слова! Все это вздор, легкомыслие, кощунство по отношению к умершему.

...Ковшов и Беридзе полулежали рядом на охапке сена в кузове грузовика, быстро мчавшегося по Адуну. Ледяной ветер свистел над ними. До ближнего участка у нанайского селения Нампи они решили доехать и уже оттуда двинуться на лыжах. Возле них, спиной к ветру, сидел Залкинд. Он ехал на нефтеперегонный завод, неподалеку от Нампи, и ради компании перебрался в их машину. У парторга было отличное настроение, он рассказывал о приятных новостях: завтра пуск Новинского автосборочного завода; сын Ленька вернулся из плавания и дал телеграмму, что приедет на побывку.

— Я повторю вам то, что вчера сказал Батманов! — кричал Залкинд, наклоняясь к инженерам. — Не разбрасывайтесь! Вам встретятся тысячи дел на каждом участке. Смотрите, не завязните в них, не отвлекайтесь от главной цели — окончательно решить все вопросы проекта.

Они сошли с машины возле нефтеперегонного завода, раскинувшегося по берегу Адуна на огромной площади. Неподалеку темнела стена затаенно-тихой тайги.

— Странное соседство — эта глухомань и завод, последнее слово техники двадцатого века! — сказал Залкинд. — Необычно, Алексей, правда?

Миновав корпуса завода, инженеры с лыжами на плечах и парторг вышли к ровному полю. В шахматном порядке здесь стояли десятки громадных выбеленных цистерн.

— Порожние, наверное, — угрюмо кивнул в их сторону Беридзе.

— Да, пустые, — подтвердил Залкинд. — Нефть, подвезенная заводу в навигацию, уже переработана в бензин и сразу ушла на фронт. Сейчас цехи работают на голодном пайке. То, что привозят по железной дороге за тысячи километров, немедленно сливают в аппараты. — Михаил Борисович говорил спокойно, однако в голосе его угадывалась горечь. Указывая пальцем вдаль, он добавил: — А на острове сейчас скопилось море нефти, выкачанной из недр. Море нефти, которая останется бесполезной до весны!..

— Сердце ноет, как вспомнишь, что эту нефть ждут сейчас моторы танков и самолетов! — сказал Алексей.

— Сейчас меня начнут допрашивать на заводе: когда в пустые цистерны хлынет, наконец, нефть из вашего трубопровода? Что мне ответить, товарищи инженеры? — шутливо спросил Залкинд.

— Ответьте, что и мы хотим это видеть. Ни о чем другом не мечтаем, — серьезно посмотрел на парторга Беридзе.

Бескрайний купол неба затянут был ровной белесой пеленой. Солнце стояло в нем тусклым матовым пятном с неяркой радужной каймой. Все было одинакового цвета и на небе, и на земле. Только река выделялась вдавленным в землю желобом, протянутым в мутную бесконечность. В эту сторону смотрели сейчас инженеры и парторг.

— День солнечный будет, вам на руку, — сказал Михаил Борисович. Они постояли минуту молча. — Ну, а теперь ступайте, товарищи инженеры, на все четыре стороны, — усмехнулся Залкинд и тихонько подтолкнул Ковшова в спину.

Это как бы послужило сигналом. Алексей взмахнул руками и, чуть пригнувшись, заскользил с некрутого спуска к реке. Беридзе кивнул Залкинду и двинулся следом.

— Самой полной удачи! Быстрее возвращайтесь, друзья дорогие! — крикнул парторг, когда они, коснувшись льда реки, одновременно повернулись к нему.

Скоро их темные фигуры растаяли вдали. Залкинд взглянул на солнце, казавшееся промасленным пятном на листе бумаги, и пошел на завод.

За два часа, что он там провел, лыжники далеко ушли от Новинска. Солнце начало пробиваться сквозь муть небосвода. Оно проступало все сильнее, и в какой-то не угаданный миг лучи его хлынули в образовавшийся просвет. Все вокруг прояснилось и заблистало.

Солнце сопровождало инженеров и на второй день, и на третий, и на четвертый. Сначала им казалось, что его даже чересчур много на реке, глаза болели от яркого света. Потом они привыкли к этому неизменному сиянию, как и к непрерывной ходьбе. Много раз они пересекли Адун, обследовали все излучины, рукава и протоки, подъемы и кручи на обоих берегах. Заходили во все селения и пытливо расспрашивали жителей о повадках реки, о самых больших ее разливах. С помощью участковых рабочих они десятки раз измеряли толщину льда, глубину и скорость течения. Походные тетради инженеров заполнились записями, топографические карты разукрасились линиями поправок. Теперь они могли сами измерить и оглядеть каждый метр новой трассы и убедиться, что строители закрепились на левом берегу и позабыли о правом.

Главный инженер и его заместитель хорошо знали, что нужно торопиться. Батманов отпустил им времени в обрез, и они старались не отвлекаться от основной цели. Но жизнь участков захватывала их. Каждый раз они с большим трудом расставались с участком, чтобы идти к другому.

На третьем участке инженеры целый день разбирали споры между Ефимовым и Темкиным. Секретарь парторганизации утверждал, будто Ефимов заводит и на левом берегу свои бюрократические порядки.

— Надо же когда-нибудь понять: мы не учреждение и не заводоуправление, мы низовая производственная единица строительства, — доказывал Темкин, злясь на свой тихий голос и кидая гневные взгляды на Ефимова. — Нам надо ближе быть к объектам, а вы опять хотите собрать вокруг себя весь административно-технический аппарат. Десятники и прорабы по нескольку раз в день вынуждены отрываться от работы и прибегать в штаб по вашему вызову. Некрасов сегодня опять жаловался: вы не даете закончить пекарню и электростанцию, все время снимаете рабочих на постройку конторы, — она вам всего нужнее. Куда же это годится?

Беридзе полностью был на стороне Темкина и позвонил Батманову, чтобы договориться с ним об организационных мерах по третьему участку. Начальник строительства внимательно выслушал его и сказал, что третьим участком будет заниматься Залкинд. Василию Максимовичу очень не понравилась задержка инженеров на участке.

— Сегодня пришла телеграмма от Дудина и Писарева, — сказал он. — Они получили докладную записку Грубского и вызывают всех нас, хотят разобраться в проекте. Я обещал быть в Рубежанске через десять — двенадцать дней, а теперь вижу, что вы вернетесь в Новинск месяца через два, не раньше. Наверное, мне придется выехать вслед за вами и подгонять вас сзади.

После такого наставления инженеры заспешили и в течение суток непрерывного движения по трассе, занимаясь только изысканиями, наверстали упущенное время. Однако на четвертом участке Мельников сумел опять отвлечь их. По предложению плотников братьев Пестовых, здесь начали опытные постройки из сборных элементов. Беридзе и Алексей вместе с Мельниковым направились к месту работы.

На ровной площадке у дороги лежали штабеля ровных брусьев, балок, планок, оконных и дверных переплетов, заранее заготовленных на лесозаводе. Бригада старшего брата Федора — грузного темноволосого человека — собирала склад; худой и светловолосый Семен Пестов со своей бригадой занимался сборкой барака. Пестовы следили по часам за скоростью сборки: на подгонку и укладку каждого бруса отводилось строго ограниченное время. Работа шла споро, гладко — обструганные стены из белых брусьев поднимались прямо на глазах. Беридзе заинтересовался Пестовыми, дал им кое-какие советы и обещал применить сборную постройку деревянных зданий и на других участках.

— Здесь ночевать останетесь? — подошел к главному инженеру Мельников.

Георгий Давыдович озадаченно посмотрел на Алексея: они провели на участке весь день и не заметили, как подошел вечер.

На другой день Беридзе и Ковшов перешли границу четвертого и пятого участков, обозначенную простой деревянной аркой с прилепившимся к ней крошечным домиком контрольно-диспетчерского пункта. Участок этот считался последним из ближних и первым из дальних участков на трассе. На нем хозяйствовал Рогов.

Лыжники двинулись в путь еще на рассвете, быстро скользя по яркой лунной дорожке, змеившейся на льду реки. Немые деревья по берегам, толстые в своих зимних шубах, казалось, плыли назад. Темно-синий полог неба начал светлеть на востоке. Голубая полоса порозовела и вскоре заполыхала огнем. Звезды быстро гасли, уходя в глубину неба. Луна потускнела и, когда неторопливо выплыл солнечный диск, повисла в воздухе маленьким серебряным крючком. Солнце было необычайно большим и алым, потом сузилось и пожелтело. Небо сделалось бледным. Далеко вокруг все стало белым и прозрачным. На зеркальном льду Адуна множеством узорных лепестков осел иней. Солнечные лучи переливались в них разноцветной игрой свечений.

— Смотри, это как алмазные цветы, выросшие со дна реки! — увлеченно сказал Алексей, оборачиваясь к Беридзе, который тоже залюбовался сверканием ледяных узоров.

Здесь трасса отдалялась от реки, минуя цепь тесно сдвинувшихся сопок. Подходя к ним, инженеры увидели большую птицу — она парила низко над поляной, делая странные резкие виражи. Беридзе рассмеялся: крылатый хищник преследовал зайца. Чуть приметный серый зверек метался по поляне из стороны в сторону, страшась плывущей по снегу тени своего преследователя. Беридзе выстрелом из револьвера отпугнул птицу. Заяц метнулся в сторону и скрылся за сопкой.

— Ну вот, а ты скучал, что вокруг нет ничего живого! Подожди, мы с тобой еще берлогу медвежью где-нибудь в буреломе найдем!..

Они пошли медленнее. Беридзе заговорил о тайге и вспомнил случаи, когда во время изысканий несколько раз попадал в такие дебри, что уже прощался с жизнью, не надеясь выбраться.

— Сначала я не понимал, чем отличается тайга от какого-нибудь обыкновенного леса средней полосы России, — сказал Алексей. — Породы деревьев, конечно, другие: ильмы, бархатное дерево, дубок маньчжурский. И звери не те — тигров, как известно, в Подмосковье не водится. Но не в этом дело!.. Я заметил, многие судят о тайге по ее опушке. А понять ее по-настоящему можно, когда лишь побываешь в дебрях, попадешь, так сказать, ей в лапы. Вот осенью мы ходили в глубь тайги от правого берега. Это ведь не лес в обычном нашем представлении, какое-то стихийное буйство растительности! Стоят огромные голые стволы, увешанные до вершины зловещим темно-зеленым или черным мхом. Кроны деревьев сплелись и заслоняют солнце, внизу — мрак, духота и все мертво: ни птиц, ни цветов, ни капли воды в почве! Есть в этом что-то от доисторических времен, когда по земле бродили гигантские звери. Этих зверей давным-давно нет, а тайга все такая же. Она покрывает землю на тысячи километров. Деревья стоят столетия, падают сами по себе от старости, и новые вырастают им на смену. Сколько диких чащоб, куда люди еще и не проникали! Это действительно враждебная нам сила, и я рад, что на мою долю выпала активная борьба с ней.

Беридзе понравилась эта энергичная тирада.

— Мне думается, инженер-строитель, притом горожанин, именно так и должен относиться к тайге. Но ты не вздумай говорить это коренным дальневосточникам, особенно охотникам: тайга — предмет их священной гордости.

— Не знаю, чем тут гордиться? Разве можно, например, гордиться пустыней Сахарой? Похвастать заводом, городом, построенным в тайге, — другое дело! Теперь, когда я сам кое-что уразумел, мне радостно думать о Новинске!.. В нашем крае, мне кажется, слишком уж увлекаются таежной экзотикой, этим диковинным сожительством южной маньчжурской и северной охотской флоры. Почитают это своей местной достопримечательностью и молятся на нее!.. Я еще могу понять москвича, который, сидя у себя в квартире на Арбате, восторгается снимками таежных пейзажей в «Огоньке». Ничего не скажешь — очень красиво! Но ведь кому-кому, а дальневосточникам лучше других известно, что огромные пространства, занятые нескончаемой тайгой, — это те же «белые пятна» на земле. Их не славословить надо, а уничтожать!..

Беридзе присвистнул, на ходу схватил пригоршню снега и скатал в ком.

— Что? Я кажусь, наверное, этаким ненавистником тайги? — взглянул Алексей на его ухмыляющееся лицо. — Тут можно, конечно, показаться односторонним. Но ты же понимаешь, я не против леса, знаю, что он дает пушнину, и дичь, и строительный материал, и все прочее! Я категорически против первобытной глухомани и ее тысячеверстных пространств. Недавно я взял у Залкинда и прочитал кое-какие книжки здешних писателей. Можешь себе представить, почти в каждой — умиленное воспевание тайги! И у нездешних писателей найдешь то же умиление. Опять дикий виноград, обвивающий лиственницу, опять такие и этакие птицы и звери, опять старый примитивный быт гольдов и удэгейцев, долбленные баты, оморочки... Обо всем этом в свое время здорово написал Арсеньев, — зачем же его повторять? Почему-то они не пишут про гольдов и удэгейцев, которые окончили институты и живут совсем по-новому в своих стойбищах. Почему-то они не пишут стихи и романы, скажем, про Терехова и его завод.

— А мы с тобой не годимся в герои романа? — с озорством спросил Беридзе и далеко швырнул снежный комок.

— Не знаю, годимся ли именно мы. Но убежден, что наш нефтепровод — куда более достойный объект для литературы, чем все прелести первобытной тайги. Я— за наступление на тайгу, на «белые пятна». Хочу читать об этом и в книгах! Пусть все знают, как трудно дается человеку это наступление. Пускай будут в книгах и описания природы, я только против того, чтобы человек терялся в этой природе, как иголка в сене, или как мы с тобой потерялись позавчера в этой проклятущей тайге. По-моему литература, когда в ней одни птицы и растения, а человека нет, — это не литература, это фенология в стихах и в прозе!..

У Беридзе ослабли ремни на лыже. Присев, он поправлял крепления. Алексей топтался возле него.

— О нашем нефтепроводе наверняка будет написано солидное художественное произведение: акт приемки и пуска, — подняв лицо к Алексею, сказал Беридзе. — Об инженерах Беридзе и Ковшове там наверняка не будет упомянуто... Я не тщеславен, Алеша, но иногда вспоминаю один рассказ Чехова; помнишь: в поезде завязалась беседа между крупным русским инженером и не менее крупным профессором. Инженер возвращается с торжества по поводу открытия моста, построенного им.

— Ну да. Собралось много людей, и все рукоплещут какой-то певичке, тоже приехавшей на торжество, — вспомнил Алексей. — Самого инженера затерли в толпе и никто не обращает на него внимания.

— Вот-вот! Это очень несправедливо. Такая несправедливость теперь исправлена в нашей жизни, но пока не вполне исправлена в литературе. Речь идет не об одних инженерах, а вообще о строителях, возводящих города, заводы, железные дороги. Ты прав: много ли хороших книг об этих людях? Весь Дальний Восток — сплошная новостройка, а строителям еще не нашлось подобающего места в литературе. Куда больше повезло Невельскому и Муравьеву или Пояркову и Хабарову!.. Говорят, в таких сложных делах писателю нужна дистанция во времени. Не знаю, не берусь судить — не моя специальность. Зато я знаю и люблю Маяковского, и вижу, что он отлично обходился без этой дистанции! Обидно представить себе, как в 2005 году в район строительства приедет писатель и будет рыться в «окаменевшем дерьме», перебирать архивные бумажки и расспрашивать о том, о сем древних стариков. Писатель же, наш современник, никак не решается покинуть Рубежанск, где, сидя в библиотеке, пишет сейчас еще одну очередную книгу о Невельском.

Инженеры поднимались на сопку, оставляя за собой елочки следов на снегу. Перевалив через гребень, Алексей, шедший впереди, оттолкнулся, чтобы скатиться по склону. Сугроб вдруг провалился под ним, и он почувствовал, что летит куда-то вниз. Потом он упал на бок, что-то хрустнуло под его подвернутыми ногами. С минуту Алексей лежал ошеломленный, медленно соображая, что произошло. Рыхлый снег залепил ему лицо, набился под шапку, за воротник и в валенки. Ничего не видя вокруг себя, Ковшов резко повернулся, чтобы приподняться. Лыжи остались на ногах, он кое-как снял их и, с силой втыкая в снег, стал пробиваться сквозь сугроб, ища выхода. Лыжи тотчас уперлись во что-то твердое — должно быть, в отвесную стену.

Алексей припомнил очертания ската, как видел его перед падением, и с трудом повернул обратно. Через два-три шага лыжи снова уткнулись в твердую преграду. Он громко позвал Беридзе, но крик словно ушел в подушку — снег тотчас же забил ему рот. Ковшов разозлился и с ожесточением стал пробиваться в другую сторону.

Скоро он почувствовал, что задыхается от недостатка воздуха и от собственной ярости. Нехватало еще погибнуть здесь, — так нелепо и бессмысленно!.. Он полежал немного, прислушиваясь к гулким толчкам сердца, и заставил себя успокоиться. Не торопясь, оттер заледеневшее лицо и опять принялся разгребать снег. Барахтаясь в нем, он упрямо полз вперед, останавливался на секунду, отдыхал и снова полз.

Внезапно Алексей услышал голос Беридзе и тут же обнаружил, что тьма вокруг как будто поредела, свет сбоку проникал к нему сквозь снежную толщу. Он всей силой подался туда и, еще не раскрыв залепленных глаз, почувствовал, что, наконец, вырвался наружу.

Ковшов обледенел весь, от шапки до валенок. Беридзе кинулся к нему, помог подняться и начал энергично отряхивать с него затвердевший снег. Заметив, что у товарища побелели щеки и нос, он стал оттирать ему лицо.

— Подожди, я сам, — сказал Алексей, еле шевеля застывшими губами. — Ты же мне свернешь набок всю физиономию!

Беридзе вдруг приник к нему и зашептал:

— Никогда так не волновался! Чуть с ума не сошел. Будь оно проклято, это место! Как ты еще голову не сломал!

Растирая лицо, Ковшов оглянулся на западню, из которой только что выбрался. Там, под осыпавшимся снегом, в сопке зияла глубокая расселина. Обнажившийся скат ее круто уходил вниз. Беридзе, наломав сухих веток, торопливо разводил костер. Когда Алексей неожиданно провалился, главный инженер уже готов был броситься следом на выручку, но побоялся, как бы не свалиться с отвеса на голову товарищу. Ища более отлогий спуск, он увидел, как и расселине оползал снег, и понял, что это вызвано движением Алексея внизу, под толщей сугроба. Тогда он быстро спустился с сопки.

— Что у тебя с ногой? — встревожился Беридзе, заметив, что Алексей прихрамывает.

— Подвернулась, когда упал, отойдет...

Лыжники уселись у костра, заодно решив и перекусить. Ковшов быстро отогрелся. Они уже со смехом вспоминали подробности происшествия.

— Дальневосточная тайга отомстила тебе за невежливый отзыв о ней, — шутил Беридзе.

С ногой у Алексея обошлось, и они двинулись дальше. Ковшов шел без палок, оставшихся на месте падения; у обеих лыж были отломаны пятки. Теперь путь инженеров пролегал в лиственничном лесу, где деревья стояли прямые и высокие, как колонны. Все живое, казалось, вымерзло здесь. Лишь скрип снега под лыжами нарушал тишину тайги. Беридзе остановился и прислушался — навстречу им несся шум.

— Лесорубы! — сказал Георгий Давыдович.

Вскоре отчетливо донесся звон пил, стук топоров и свист падающих деревьев. Неожиданно по лесу прокатилась бойкая задорная песенка — она доносилась отчетливо, будто птица какая-то, порхая над головами, пела ее звонким мальчишеским голосом:

Лесорубы, отточите топоры. Раз... два...

Помахайте до вечерней до поры. Раз... два...

А когда придет вечерняя пора. Раз... два...

Вы подите отдохните до утра. Раз... два...

Алексей и Беридзе переглянулись с улыбкой и ускорили шаг. Перед ними открылась широкая просека. Бригада лесорубов валила лес, двигаясь навстречу инженерам. Спиленные деревья разделывались тут же, и возчики на лошадях трелевали их к дороге. Инженеры подошли к ближней паре лесорубов. Один из них, щупловатый курносый парень с озорными глазами, пел песенку, которая бодростью своей пришлась по душе Алексею и Беридзе.

Второй — громадный детина — возвышался рядом с товарищем, как гора. Он подсвистывал певшему.

Лесорубы покончили с очередным деревом и приняли приглашение Беридзе перекурить. Немедленно вокруг собралась вся бригада. Завязался стремительный разговор; инженеры расспрашивали лесорубов о работе, о делах участка. Те, в свою очередь, интересовались последними сводками с фронтов. Курносый парень назвался Фантовым, большой — Шубиным. Они похвастались: дают триста процентов выработки на каждого.

— Начальник участка Рогов поручил за три дня прорубить просеку — она нужна для выхода с участка к Адуну. Заодно наготовим древесины для шпалорезки. Полагаю, мы и за два дня управимся, — говорил Шубин.

Алексей взял у Фантова блестящую, отполированную пилу.

— Гитара! Вальс можно играть на ней, — сказал Фантов.

— Обыкновенная двуручная, — солидно поправил его Шубин. — Держим ее в исправности. Керосином, конечно, обильно смазываем, разводку зубьев делаем аккуратно. Зубья, как видите, отогнуты чуток, каждый пятый без развода, прочистной. Ну, и прием имеем в работе. Присмотритесь, — предложил он инженерам. — В секрете не держим, пожалуйста, передавайте в другое место. Шестьсот процентов везде пригодятся!

Шубин взмахнул топором и легко вогнал его в ствол. Дерево вздрогнуло и, как бы протестуя, загудело. Вырубив клин, Шубин, взялся за конец пилы. Инженеры ждали, когда Фантов запоет. И он запел песенку в новом варианте:

Лесорубы, отточите топоры. Раз... два...

Отложите до осенней до поры. Раз... два...

А когда придет осенняя пора. Раз... два...

Вы возьмите в свои руки топора. Раз... два...

Пила нежно поднывала в лад лихой песенке и углублялась навстречу надрубу. Когда она целиком врезалась в мякоть древесины. Шубин нажал на конец пилы и резко повернул ее. И снова она заныла, зазвенела. Затем Фантов нажал на рукоятку и сделал поворот. Пила ходила ровно, очень быстро. В последний момент Шубин вернул пилу в первоначальное положение.

— Запоминай, Алеша, стахановский метод — понадобится потом, — говорил Беридзе. — Просто и эффектно! Пилу-то они не зря вертят — у них ее поэтому не зажимает. Когда они поворачивают, в дереве получается треугольник, вершиной к центру. Смотри, сейчас они его спиливают. Легко дело идет, и комель не портится.

Подпиленное дерево стало клониться на сторону.

— Берегитесь, товарищи инженеры! — зычно крикнул Фантов.

Постепенно убыстряя падение, дерево плавно и мягко свалилось в сугроб. На лесорубов сверху пала снежная пыль.

К полудню Беридзе и Ковшов выбрались на «зимник» — широкую и хорошо обкатанную дорогу. На ней, через каждые три километра, стояли грубо сколоченные деревянные избушки — блокпосты с селекторной и телеграфной связью. По зимнику в обоих направлениях сновали автомашины с трубами и порожняком. Лошади с заиндевевшими мордами и боками везли разный хозяйственный груз: сено, термосы с горячей пищей, дрова.

Прямо у дороги лыжники увидели городок и немедленно повернули к нему. Такие городки были на трассе опорными пунктами, в них строители жили и оснащались всем необходимым. Приятно было видеть среди тайги рубленные из свежего леса бараки, баньку, кухню, конторку прораба, передвижную электростанцию под крышей. Казалось, плотник только сейчас перестал стучать здесь топором и ушел, аккуратно подобрав за собой стружки.

В городке почти никого не оказалось — все, начиная с прораба, были на трассе, только кухонная прислуга да дневальные встречали инженеров. В одном из бараков лежали пять больных: трое в гриппе и два обморозившихся. Инженеры посидели с ними, поговорили. Бараки выглядели бедновато, вся обстановка их состояла из нар, железных печей и длинных столов со скамейками. Но было тепло и чисто, и Беридзе восклицал с удовольствием: «Зимовать можно вполне! Молодец, Рогов!»

В пекарне городка инженеры отведали свежего, еще горячего хлеба. На кухне повар Ногтев пожаловался им на недостаток утвари и посуды. И тут Беридзе, увидев, что на обед варилась каша и рыба (да еще какая — сазан!), воскликнул: «Жить можно!»

Ногтев, желая извлечь пользу для своего хозяйства из посещения начальства, продолжал говорить: если бы ему дали все необходимое, он де наладил бы питание, какого не получишь и в ресторане! Выяснилось, что он раньше работал в новинском расторане «Адун», но добровольно пошел на стройку — «кормить знатных строителей».

Беридзе ничего не обещал, ему все нравилось, и он приговаривал:

— Жить можно вполне. Пища отличная.

Главного инженера очень порадовала маленькая банька с деревянными чанами и с такими же шайками. Он захотел было помыться, и только необходимость ждать, пока согреется вода, заставила его отложить эту затею.

Неподалеку от городка располагались еще не законченные постройки автоколонны: сарай, большой гараж, общежитие шоферов и механиков. Остро пахло бензином, маслом и резиной. Рабочие суетились возле стоявших в ремонте машин.

Несколько автомобилей с прицепами, нагруженные трубами и порожние, выстроились в ряд возле диспетчерской. Беридзе и Алексей зашли туда. У раскаленной печки грелись шоферы в замасленных полушубках.

Умолкшие было при появлении незнакомых людей, собравшиеся у печки снова заговорили о развозке труб. Они ругались, единодушно заявляя, что еще никогда не приходилось им возить ничего более громоздкого и тяжелого.

Диспетчер, на редкость румяная рослая девушка в расстегнутой ватной куртке, приветливо пригласила инженеров погреться.

— Обморозились немножко? — спросила она Алексея, мельком взглянув на его лицо.

Материальные ресурсы участка были сосредоточены на большой базе на берегу Адуна, куда их доставили из Новинска частью по воде в навигацию, частью уже по ледовой магистрали на автомашинах. Теперь надо было развезти материалы по трассе, растянуть в одну нить трубы. Строители участка и были заняты сейчас, главным образом, на транспортных работах: одни непрерывно улучшали и поддерживали зимник, другие грузили трубы и материалы, третьи перевозили их на автомашинах и конными обозами.

Развозка была главной производственной задачей всех участков. Она специально интересовала Беридзе и Ковшова. На всем пути по трассе инженеры не оставляли без внимания ни одного штабеля, ни одной трубы. Поэтому, познакомившись с шоферами, они вмешались в их разговор.

— У вас не лучше, чем на четвертом участке. Везде та же история,— рассказывал Алексей. — Много труб, разбросанных как попало, у дороги. То и дело встречаешь их. Эти трубы явно лишние, сброшены либо из-за аварии, либо по нерадивости шофера. Прямо-таки бедствие получается, товарищи! По моим подсчетам, на вашем участке не меньше трети сброшенных труб. Надо что-то придумывать, иначе мы запутаемся в счете и без конца будем перетаскивать их с места на место.

— Строгости надо больше к шоферам, — серьезно сказала девушка-диспетчер Муся Кучина. — Дай им масло возить — небось, не побросают на дороге. Они же белоручки: если разладилось — трубы с машины долой, и дело с концом!

— Нечего на всех-то наговаривать! — возразил Мусе шофер Солнцев. У него было выразительное лицо с большим носом и вдумчивыми, чуть выпуклыми глазами. — Есть, конечно среди нас всякие люди, но главная причина — груз нескладный. Чуть что, и угодил в кювет. Ну и приходится сваливать трубы.

Развозка недаром заботила инженеров, недаром и шоферы жаловались на нее. На каждом километре трассы требовалось растащить в одну нить до сотни труб длиной в одиннадцать метров, весом в тонну каждая. Возить приходилось на далекие расстояния. Довезти такой груз до места можно было только по хорошим дорогам. Но летних дорог строители еще не имели.

Руководители строительства поставили задачу перед участками очень остро: либо теперь, зимой, они развезут трубы по ледовой магистрали и по участковым дорогам — и тогда сварка нефтепровода начнется ранней весной, без задержки. Либо это не удастся, наступит весна и распутица, много времени уйдет на постройку летних дорог, и на сооружение самого нефтепровода не хватит ни сил, ни времени.

— Я не говорю, что трубы возить легко. Я говорю, что вы, товарищи автомобилисты, стараетесь облегчить себе задачу, когда этого делать нельзя, — спорила Муся с шоферами. — Махов единственный из вас выполняет норму, это мне известно лучше, чем кому другому. За последние три дня у него лишь два рейса кончились неудачей. А за тобой, Солнцев, сколько недовезенных труб? Машины у вас одинаковые, а работа разная. Почему?

Муся с явной симпатией взглянула на сидевшего у окошка шофера с темно-голубыми глазами.

— Ты сама спроси у Махова, почему он такой удачник, — отвечал Солнцев девушке. — Мне сдается, ты ему по блату засчитываешь бросовые трубы. Он сбросит, а ты все равно считаешь, что он довез до места.

Шоферы рассмеялись.

— Но-но, Солнцев, без оскорблений личности, — спокойно и негромко сказал Махов.

— Может быть, и приписываю. Ты докажи, и будешь прав! — задорно блеснула Муся глазами.

— Как у вас, в самом деле, организован учет довезенных и недовезенных труб? — спросил Беридзе Мусю.

— Через каждые три километра по дороге стоит блокпост, при нем — учетчик, который следит за перевозками и вообще за всем хозяйством в пределах своих трех километров. Вместе с диспетчерами связи учетчики берут на заметку каждую машину. Шофер получает трубы на базе и должен доставить их до последнего штабеля. Если он трубы сбросит — учетчик сразу же их заметит. Потом все учетчики сообщают мне, кто сколько довез, сколько сбросил.

— Порядочек, будь здоров, никуда не денешься! — засмеялся Солнцев. — Инженер наш, Прибытков, завел его — ох, аккуратный старик. Чтобы обойти этот порядочек, надо суметь и с Мусей, и с учетчиками договориться, а разве с ними кашу сваришь?

Махов взглянул на ручные часы, поднялся:

— Погрелись, друзья, хватит. Поехали.

Выходя, шофер украдкой бросил на Мусю ласковый взгляд. Она ответила улыбкой.

Солнцев предложил инженерам довезти их до базы — они с Маховым возвращались «порожняком». Беридзе забрался к нему в кабину, Алексей — к Махову.

— Беда с этими трубами, товарищ Махов! — заговорил Алексей. — Сколько беспокойства! Правильно сказал главный инженер: если до весны растянем трубы в нитку, — считайте, сделали половину нефтепровода.

— Не знаю, как где, но на пятом участке трубы будут развезены, — слова Махова прозвучали уверенно и без хвастовства.

Машина неслась мимо протянувшейся на километр сплошной линии труб, уложенных впритык одна к другой. Алексей смотрел на эту черную нитку на снегу повеселевшими глазами:

— Хотелось бы видеть такую колбасу до самого острова!

— Далеко до острова-то — отозвался шофер. — Здоровая же махина этот нефтепровод!

— Эх, опять! — с досадой воскликнул Алексей, увидев сброшенные в беспорядке трубы у штабеля. — Скажите, товарищ Махов, как вы ухитряетесь довозить все трубы до места? Почему вам удается, а остальным нет?

— Небольшая комбинация, — ответил Махов. — Он смотрел вперед и усмехался. — У меня тоже не меньше сброшенных труб, чем у Солнцева, только я сумел договориться с Мусей и учетчиками.

Алексей принял слова шофера за шутку. Махов понравился ему уверенностью, умным взглядом и приятным лицом.

— Давно водите машину?

— Лет пять. После семилетки пошел в гараж. Был, правда, перерыв — у меня к музыке призвание есть, в прошлом году в музыкальную школу поступил, в городском оркестре стал играть. Я сам благовещенский, там вырос и учился.

— Почему же бросили музыку?

— В армию меня не взяли из-за плоскостопия. А в оркестре не усидел. Стыдно на баяне клавиши перебирать и в трубу дуть, когда товарищи на войне жизнью рискуют. Меня на стройку горком комсомола послал. Говорили тогда: хоть это, мол, не фронт, но тоже сражение — за нефть. Поездил теперь по этим зимним дорогам, помучился, потаскал машину на своем горбу и сам вижу — похоже на фронт.

— Знаете, товарищ Махов, у меня появилась идея — изменить организацию развозки труб, — вдруг сказал Алексей.— Давайте посоветуемся: будет толк или нет?

До сих пор на участках трубы возили «от себя», то есть от склада до ближайшего места разгрузки, все время удаляясь. При таком способе в каждом случае «недовоза» или вынужденной разгрузки труб ближе положенного места, они оказывались лишними, так как там уже лежали трубы, привезенные раньше. Алексею пришло в голову возить трубы «на себя» — доставлять их на самый дальний конец, и затем постепенно укорачивать рейсы, приближаясь к базе, где трубы грузились на автомашины. При этом способе любая вынужденная разгрузка ближе крайнего положенного места не приводила к бросовой работе: трубы оказывались там, куда их надо было завезти последующими рейсами.

— Здорово! — громко сказал Махов, изумленно посмотрев на Алексея.

— Верно? Надо испытать. Логически-то все правильно.

— Испытывать не надо, уже испытывали, — ответил Махов, не переставая изумляться.

— Где испытывали? Кто?

— Да я же! Третий день вожу трубы именно по способу, как вы говорите, «на себя». Чудно, что одна и та же мысль появилась у двух различных людей. Представьте, и я назвал этот способ возкой «на себя».

— Серьезно?! — удивился в свою очередь Алексей.— Однако почему же вы, милый мой, товарищей своих не просветили? Жалко вам, что ли?

— Нет, чего жалеть! Видите ли, как все вышло... Когда эта идея у меня появилась, я сразу посоветовался с Полищуком, нашим начальником по транспорту. Ему мое предложение не понравилось. Показалось сомнительным, что надо гонять машины в конец участка, когда поблизости труб еще нет. Развозку-то начали недавно, только-только наладили порядок учета, и вдруг надо все ломать! Отказал он мне наотрез.

— И тогда вы договорились с Мусей и учетчиками? — захохотал Алексей.

— Точно. Я хотел еще два-три дня повозить так, тишком, для лучшей проверки, и потом уже рассказать всем. Поскольку вам такая же мысль пришла, вы и сделайте предложение Рогову и Полищуку. Мне даже удобнее в тени остаться, Полищук не простит мне самовольства.

— Ерунда! Можно, наоборот, Полищуку претензию предъявить за то, что он не потрудился понять ваше предложение. Мы будем вводить метод возки «на себя» повсюду, и пусть только кто-нибудь попробует возразить!

Приехав на базу, инженеры распрощались с Маховым и Солнцевым. Шоферы приступили к погрузке очередной партии труб на машины, Ковшов и Беридзе продолжали свой путь. Алексей с увлечением рассказывал Беридзе о предложении Махова. Беридзе сразу оценил его достоинства.

— Метод «на себя» даст большой толчок, вот увидишь, — решил он. — Молодцы вы оба.

Где-то справа за деревьями был скрыт лесозавод. Оттуда доносился ритмичный стук мотора, пронзительно пели и визжали пилы, полосуя бревна. Беридзе прислушался, лицо его просияло.

— Приятная музыка! Лучше Моцарта! Как считаешь, Алеша?

— Авария, Георгий, смотри! — воскликнул тот.

Впереди, на повороте зимника, грузовик с трубами с ходу зацепил бортом прицепа за кабину встречной автомашины. Они разом повернулись и загородили дорогу. Шоферы выскочили из кабин, затеяли перебранку. На зимнике образовалась пробка: подъезжали и останавливались новые автомашины, между ними пытался пробраться санный обоз.

В сутолоке не сразу обнаружили, что в кабине подбитой машины помяло напарника шофера. Кто-то, наконец, услышал стоны. Гурьбой бросились к пострадавшему, вытащили из кабины и перенесли на порожнюю машину. Как бы примирившись на этом, все принялись с азартом и яростью сваливать трубы с прицепа. Одна из труб грохнулась на дорогу и покатилась на санный обоз, дожидавшийся проезда. Лошади, испугавшись черного чудовища, катившегося на них, всхрапнули и вскинулись на дыбы. Послышался треск ломающихся саней.

Подбежавшие инженеры поспешили вмешаться. Алексей приказал отвести в сторону лошадей. Беридзе что-то говорил шоферам.

— Давай, борода, кидай лыжи и берись за трубу, или дуй мимо! — ответил ему разозленный шофер.

— Сейчас же прекратите безобразие! Поставьте как следует прицеп и грузите обратно трубы! — крикнул Беридзе, бросая лыжи.

— Ты кто такой нашелся распоряжаться? — возмутился шофер.

— Это главный инженер строительства, не кричите на него! — крикнул в свою очередь Алексей и усмехнулся собственной неожиданно вырвавшейся фразе. — А ну, товарищи, разводите свои машины. Поставим на место прицеп этого крикуна и навалим ему груз. Пусть все-таки везет до места.

Через несколько минут движение на дороге восстановилось.

— Жаль парня, молодой совсем, — сказал Алексей. — Сильно помяло его.

— Наши потери, — грустно вздохнул Беридзе. — Сражение за нефтепровод тоже не обходится без жертв, Алеша...

Оглядывая заснеженный хмурый лес вдоль дороги, Алексей мысленно представил себе Митю, подползающего к деревянному мосту, с гранатой в руке. Перед выходом из Новинска Ковшов приготовил посылку (консервы, теплые носки, махорку — братишка, наверное, уже научился курить!) — и поручил Жене Козловой отправить ее в школу.

— Жаль парня, — повторил Алексей.

— Не забыть никогда, как горестно говорил об этом Сталин, — прошептал Беридзе, тоже думавший о великих жертвах войны.

Глава вторая. Штаб Рогова

До Тывлина — нанайского селения, где разместился Рогов со своим штабом, — оставалось около пяти километров. Инженеры завернули в ближайший блокпост погреться и узнать, где находится Рогов. Диспетчер-селекторист вскочил и по-военному приветствовал их, едва они вошли.

— Кому вы козыряете-то? — спросил Беридзе.

— Главному инженеру и его заместителю, — расторопно ответил диспетчер. — Мы давно уже всем участком следим за вами. Наш начальник ждет вас в штабе. Сейчас ему доложили по селектору, как вы шоферов отчитывали.

Диспетчер торопливо вернулся к аппарату и надел наушники.

— Дайте-ка я поговорю с Роговым, соедините, — сказал Георгий Давыдович.

— Обождать придется, товарищ Беридзе: хозяин с ним разговаривает.

— Какой хозяин?

— Батманов же.

По тому, с какой жадностью диспетчер прислушивался, и по его улыбке Беридзе понял, что разговор происходит интересный. Он взял вторую пару наушников.

— Я спрашиваю вас, товарищ Рогов, — гудел в трубке голос Батманова, — почему вы не выполнили моего распоряжения?

— Да, Василий Максимович... — отозвался голос Рогова.

— Что «да»? — оборвал Батманов. — Начнем разговор сначала. Вы самовольно перехватили десять автомашин, которые шли для седьмого участка. Я приказал немедленно вернуть их. Где они?

— Василий Максимович, я же не виноват, что на седьмом участке не торопятся их принимать. Они не присылают своих людей.

— Не обманывайте меня, Рогов! Передо мной стоит человек, которого посылали к вам вчера за машинами. Он не мог вас разыскать, хотя потратил на это целый день. Загадочный случай!

Беридзе плотней прижал наушники. Диспетчер слушал так внимательно, что у него даже губы шевелились от волнения.

— А я-то при чем! Не надо бестолковых людей посылать!

— Ну, хватит, Рогов! Не делайте из меня наивного мальчишку. Я-то прекрасно понимаю, почему он вас не нашел. Батманов, мол, не узнает, а я на этих трофейных машинах покатаюсь еще двое-трое суток, развезу сотню — другую труб.

— Напраслину возводите на меня, Василий Максимович!

— Товарищ Рогов! — зазвенел голос Батманова. — Потрудитесь собрать машины и завтра лично пригнать их на седьмой участок.

— Почему же лично? У меня и без того работы...

— Я сказал... Повторять не хочу!

— Есть!

— Больше чтобы этого не было! Я хочу напомнить вам одну неприятную историю с рыбой.

— Василий Максимович, нас слушают мои подчиненные.

— Боитесь, что подорву ваш авторитет? Вы не бойтесь. Никто ваш авторитет не подорвет, если вы сами его не уроните. А тем, что перехватываете чужие машины и ножку подставляете товарищам, которые к тому же с вами соревнуются, — этим вы не боитесь подорвать свой авторитет?

— Василий Максимович, я еще раз прошу... Мы не одни.

— Хорошо, будем разговаривать наедине. — После короткой паузы Батманов резко скомандовал: — Всем, кто есть на линии, — отойти от аппаратов!

Диспетчер поспешно положил трубку и отошел к окну. Беридзе это рассмешило, он знаком показал Алексею, чтобы тот надел наушники.

— Прошу отложить разговор, Василий Максимович, — говорил Рогов. — Все равно нас слушают.

— Пусть слушают, коли есть такие бессовестные люди.

Беридзе и Ковшов заулыбались. Алексей одной рукой придерживал наушники, другой ощупывал свое слегка обмороженное лицо. В тепле оно покраснело, стало опухать и горело.

— Я могу сказать вашим подчиненным, — продолжал Батманов, — что я уважаю их начальника, он волевой и умелый руководитель. Вместе с тем он позволяет себе анархические действия, которые недопустимы. Я даже склонен назвать эти действия пиратством на нашей ледовой магистрали.

— Василий Максимович, вы меня обижаете! — крикнул Рогов.

— А вы меня уже обидели! — немедленно отозвался Батманов. — Вы обо мне думали, когда на авантюру решились? Неужели полагали, что я буду мириться с такими вещами? — Батманов помолчал и затем продолжал, уже спокойнее: — Так вот, о рыбе. Я не верил, когда мне говорили, что вы имели отношение к этому делу. Теперь поверил. Вот и все. Историю с машинами никогда не забуду!

— Товарищ начальник, мне немедленно надо с вами повидаться. Я выезжаю к вам. Разрешите? — взмолился Рогов.

— Не разрешаю. Разговор кончаем. Потрудитесь выполнить мое распоряжение. И чтобы не заменять хорошие машины плохими.

— Василий Максимович! — с отчаянием выкрикнул Рогов, но разговор оборвался. Слышно было, как Рогов вздохнул и скрипнул зубами.

Инженеры заторопились в Тывлин, боясь не застать Рогова на месте. По дороге Беридзе покачивал головой, вспоминая разговор по селектору.

— Ты не знаешь, что это за история с рыбой? — спросил Алексей.

— Знаю... При мне Залкинд рассказывал ее Батманову. В позапрошлом году Рогов был директором рыбозавода в низовьях Адуна. Во время хода кеты несколько тамошних директоров объединились и устроили какое-то приспособление, чтобы загнать рыбу в свои заездки. Таким способом они сразу выполнили по два годовых плана. При этом много кеты распугали, и рыба не вся пошла в реку. Якобы из-за этого рыбозаводы на верховьях Адуна не смогли выполнить плана.

— Гнусная штука! Неужели Рогов способен на такое? — удивился Алексей. — Что-то не верится.

— Был суд над хитрыми рыболовами. Их наказали. Но Рогов доказал, что непричастен к этой истории и был против нее. Залкинд, передавая об этом, высказался в том духе, что Рогов, действительно, не при чем.

Зимник поворачивал вправо, к реке. Инженеры свернули на одну из тропок, чтобы укоротить путь к Тывлину. Круглые большие и малые проруби темнели на льду протоки. Вода в них кипела, дымилась и серебряно звенела. У проруби суетились нанайцы, то опуская в воду, то вытаскивая рыболовные снасти. Груды одеревеневшей рыбы — щук, карасей, сазанов — лежали на льду. Вытащенная из воды рыба, едва успев пошевелиться, мгновенно замерзала.

Возле одной из прорубей несколько человек привязывали снасть к толстым деревянным кольям, положенным поперек проруби. Остальные — целой толпой — придерживали веревку. Что-то огромное билось в реке, вздымая воду волнами, и рыбаки шатались из стороны в сторону, едва удерживая снасть в руках.

Лыжники с любопытством приостановились. Старый нанаец в расшитых разноцветными узорами торбазах, в меховой шапочке и такой же куртке сидел неподалеку. Он спокойно вытягивал из проруби одну рыбину за другой, выуживая их «махалкой» — простым крючком на толстой бечевке, привязанной к палке. Нанаец поднял глаза на инженеров и без всякого выражения сказал:

— Рыба большая, однако, попалась. Наша думай — не калуга ли... Таскай тяжело, смотри — сколько люди. Машина, наверно, звать придется. Хорошо, когда такой рыба попадай — красноармейса будем хорошо корми.

Калуга, самая крупная рыба Адуна, иногда достигает восьмидесяти пудов веса. Инженеры превозмогли желание посмотреть, как будут вытаскивать ее из реки, и торопливо пошли дальше. За ними бежали ребятишки, их становилось все больше. Некоторые забегали вперед, другие мчались навстречу. Они таращили черные, блестящие, словно кусочки антрацита, глаза на незнакомых людей, особенно на Беридзе с его белой от инея бородой. Маленьких нанайцев сопровождали лохматые, свирепые на вид, собаки, носившиеся вокруг, но не обращавшие внимания на пришельцев.

— Экспедисия ходи! — кричали ребята. — Экспедисия!

— Это мы с тобой «экспедисия ходи», — засмеялся Беридзе. — Вот, кстати, увидишь здесь новых гольдов. Советую понаблюдать их быт в Тывлине. Это одно из самых крупных стойбищ на Адуне... Им пришлось перескочить из каменного века сразу в наш, советский — народ с такой судьбой представляет немалый интерес. Ты увидишь то, что еще не описано в книгах и чего уж никак нет в Московской области!.. Я здесь бывал, когда ходил на изыскания, но за несколько лет в Тывлине, наверное, все переменилось.

Стойбище открылось сразу из-за поворота. Оно стояло на левом берегу, высоко вознесенное над Адуном. Все селение курилось, над крышами нависали почти прямые, неподвижные столбы дыма; солнечные лучи попеременно окрашивали их то в розовый, то в пламенный, то в золотистый цвет. На зимнем голубом небе это имело вид праздничной иллюминации.

У крайнего домика стойбища, на льду реки инженеров поджидала группа нанайцев. Один из них, в полушубке, более высокий, чем остальные, с крупным, широко раздавшимся в скулах лицом, ступил навстречу и назвался председателем сельсовета Максимом Ходжером. Четко и старательно выговаривая слова, он приветствовал пришельцев.

— Вы принимаете нас, очевидно, за какую-то экспедицию. Мы от строительства, — сказал Беридзе. — Мы идем к Рогову, знаете такого?

Ходжер и другие нанайцы рассмеялись — дружно, с детской непосредственностью.

— Мы, однако, тоже от строительства, — ответил Ходжер. — С Роговым мы заодно. Он помогает нам, мы — ему. И про вас, товарищ Беридзе, много слышали. Александра Иванович рассказывал нам. — Уважительно и почти торжественно нанаец добавил: — Знаем, что вы трассу на наш берег перевели, за дорогу к Новинску все нани спасибо вам скажут. Пойдемте в мою фанзу, отдыхать будете.

Беридзе, заметно взволнованный и польщенный, ответил, что он и его товарищ с благодарностью воспользуются гостеприимством, но прежде побывают у Рогова. Нанайцы гурьбой сопровождали инженеров по стойбищу. Оно походило на обычную русскую деревню с широкой и прямой улицей из двух рядов крепких рубленых домов. Ходжер, должно быть, по привычке еще называл их фанзами, но здесь совсем не встречались те приземистые фанзы и амбарчики на сваях, что попадались инженерам в других стойбищах на Адуне. Только собачьи упряжки и нарты под навесами напоминали о том, что селение нанайское. Да возле многих домов не было кудрявых садиков, обнесенных палисадом, обязательных в русской деревне. Не было видно и колодцев «журавлем», — нанайцы пользовались речной водой.

Ходжер с таким радушием пригласил Беридзе и Ковшова осмотреть встретившуюся по пути больницу, что они не смогли отказаться. Это было небольшое здание, очень теплое, блещущее чистотой. Инженеры познакомились с заведующей больницей, пожилой русской женщиной-врачом и ее помощницей, молоденькой нанайкой, фельдшерицей Валей. Пришлось зайти в детские ясли — матери как раз уносили детей по домам. В яслях стоял гомон. Гости заглянули и в школу с ее двумя просторными классами и новенькими черными партами.

Ходжер рассказывал на ходу о жизни стойбища, не без гордости сообщил, как много пушнины и рыбы сдал колхоз в фонд обороны, сколько овощей получил от своих огородов. Толпа все прибывала. Председатель отгонял любопытных ребят, они с хохотом разбегались, но не отставали. К ним присоединялись взрослые, даже старики. Они выходили из домов и, не пряча живого любопытства, в упор разглядывали инженеров. Алексей обратил внимание на то, что, за исключением стариков и старух в темных или пестрых, расшитых орнаментом халатах, все нанайцы носили обычную городскую одежду.

Ходжер, не в первый раз взглянув на поломанные лыжи Алексея, сказал деловито:

— Лыжи шибко, однако, пострадали у вас. Ничего, другие дадим, хорошие. Наш подарок будет. — Он тут же взял лыжи инженеров, передал идущему рядом парню и распорядился: — Спрячь на память. Степану скажи, надо самые лучшие лыжи подобрать. Утром пусть мне принесет.

— У меня здесь знакомый был, старик Мафа. Умер он, наверное? — вспомнил Беридзе и пояснил Алексею: — Это второй Дерсу Узала, он проводником ходил со многими экспедициями. Мы к нему не раз обращались. Помнится мне, уже тогда он был очень стар.

— О, Мафа! Живой, однако. Ему сто десять лет уже. Он только и знает теперь спать да чесаться! — выкрикнул позади какой-то паренек. Все засмеялись, паренек скрылся за спинами товарищей.

— Жив? Отлично! — порадовался Беридзе.— Я с ним непременно повидаюсь. И он, и другие старики нужны мне, я с ними посоветоваться должен.

— Мафа про губернатора Муравьева вспоминать будет! — выкрикнул из толпы тот же голос.

— Что ты там прячешься, Володька? — крикнул ему Ходжер и с гордостью разъяснил. — Это племянник мой. В Рубежанске учится, в техникуме, приехал погостить... Вот тут товарищ Рогов находится, — показал он рукой. — Его люди в наших фанзах живут.

Штаб Рогова занимал пять домов в конце селения. Напротив конторы начальника участка был сельсовет. Ходжер показал инженерам свой дом, стоящий неподалеку, взял у них заплечные мешки и ушел.

Рогов, стоя посредине комнаты с двумя столами и скамейками, встретил инженеров сдержанно, гораздо сдержанней, чем обычно разговаривал с ними по селектору. Он представил им стоявших тут же: Хлынова — своего заместителя, Полищука — начальника транспорта и Котенева — секретаря партийной организации.

— Да мы знакомы, — сказал Алексей. — Вы ведь речник? Переквалифицировались? — спросил он у Полищука.

— Три катерочка у меня тут всего. Стоят себе, ремонтируются, а мне куда силу девать, — добродушно ответил Полищук. Он поймал строгий взгляд Рогова, видимо, недовольного тем, что разговор завязывался помимо него, и вытянулся по-военному. — Разрешите идти?

— Займитесь Полищуком, пока мы тут побеседуем, — сказал Рогов Хлынову.

Хлынов и Полищук вышли в соседнюю комнату. Алексей, знакомый с Роговым лишь по двум-трем кратким встречам, с интересом приглядывался к нему. От плотной фигуры Рогова в ладно сидевшей куртке желтой кожи, с застежкой «молния», веяло силой. Лицо его с крутым подбородком, широко поставленными глазами и прямым носом, огрубевшее и темное от постоянного пребывания на морозе, было мужественно и энергично.

— Вельми бе грозен воевода Тывлинский! — воскликнул Беридзе, с одобрением рассматривая хозяина.

Рогов, сумрачный и озабоченный, никак не отозвался на его шутку. Инженеры поняли, что этот холодный прием — следствие бурного разговора начальника участка с Батмановым.

— Чего ж отдыхать не пошли? — спросил Рогов почти сердито и бросил на Алексея внимательный и какой-то недружелюбный взгляд. — Спешите поскорее отлаять Рогова, товарищи начальники? Успели бы с этим!

— Что ж, надо будет, и отлаем. Экое словечко-то выбрал нечеловеческое! — ответил Беридзе, становясь сразу серьезным. — Для пользы дела, Александр Иванович, не зазорно и поругаться. Вы бы, между прочим, не предугадывали событий, зачем напрашиваться?

— Ругайте, ваше дело такое! — махнул рукой Рогов, и кожа его куртки заскрипела. — Я и сам знаю, что у меня на участке плохо. Труб лишних навалил на трассе без толку! Склады построил не капитально! В рабочих бараках неуютно! Живу сегодняшним днем, к плану вкуса не имею, не знаю, что буду делать через месяц. Так ведь? Меня за это уже ругал Батманов, теперь ругайте вы!

Котенев, безуспешно приглаживая копну волнистых рыжеватых волос, с неодобрением слушал начальника участка и пытался остановить его взглядом.

— К чему это ты, Александр Иванович! — сказал он ему наконец.

Беридзе, присевший было возле стола, поднялся.

— Не тот разговор затеяли, Рогов. Вы горячий, я еще горячей — кавказский человек все-таки. Ну и наговорим сейчас друг другу всяких глупостей. Пойдем, Алексей Николаевич, к Ходжеру. Пусть хозяин маленько остынет.

Он пошел к двери, Алексей последовал за ним. Мгновенно Рогов очутился у дверей, загородив им дорогу.

— Кровно оскорбишь, если уйдешь, Георгий Давыдович! Я не пущу тебя. Лучше уж отругай, или ударь, что ли.

Беридзе внимательно посмотрел на него.

— Значит, уславливаемся, Рогов: ты будешь иметь в виду, что мы представители управления и приехали к тебе не в гости. Тогда у нас обойдется без рукопашной... А то тебя, пожалуй, ударишь!..

Инженеры вернулись к столу. Рогов сел на свое место. Не трогая его, Алексей и Беридзе тихо заговорили между собой. Рогов наблюдал за ними с минуту и вышел вместе с Котеневым.

За тонкой стенкой раздался его хрипловатый голос:

— Фельдшера сюда! И пусть принесут обед для представителей управления.

— Фельдшера-то зачем? Валерьянку, что ли, будет принимать для успокоения нервов? — рассмеялся Алексей.

Инженерам было слышно все, о чем говорилось в соседней комнате.

— Зачем, Александр Иванович, характер-то показывал? — спрашивал Котенев. — Попало тебе за машины совершенно справедливо. Мы еще и на партсобрании за них добавим.

— Брось ты, Котенев! И без тебя тошно! — воскликнул Рогов.

Голоса смешались, потом опять заговорил Рогов:

— Ты, Полищук, вместе с механиком проведешь самый строгий осмотр этих машин. Завтра с утра сам приму их и поведу на седьмой участок.

— Не успеем, Александр Иванович. Все машины в рейсе. Некоторые на том конце участка и вернутся только завтра, — возразил Полищук. — Ничего страшного не произойдет, если они у нас побудут лишних два дня.

Рогов выругался:

— Я тебе дам два лишних дня! Будь они прокляты, эти машины! Меня за них уже напоили медом. Сделаешь, как я сказал. И еще: всех шоферов, которые к ночи вернутся на автобазу, приведешь ко мне. Буду делать им заправку.

Беридзе крикнул:

— Александр Иванович! История с машинами нам известна, зря ты там шепчешься! Иди на свое место и командуй во весь голос.

Рогов вернулся и, не глядя на инженеров, сел за стол. Полищук, Хлынов и Котенев вошли тоже.

— Ты ступай, — сказал Рогов Полищуку, — и шевелись, смотри!

— Слушаюсь, — отозвался тот и исчез.

В комнате появились две женщины в белых фартуках, с судками и тарелками на подносе. В минуту они накрыли стол перед инженерами.

— Ого, жареная калужатина! Это, наверное, та самая, которую давеча тащили из проруби. Верно, Алексей?

Беридзе с аппетитом принялся за рыбу.

— Батманова мы все слышали, — ворчал Рогов, обращаясь к Хлынову. — Однако ничегошеньки не делается. Ждете, чтобы опять нас тыкали физиономиями в те же острые углы. Два дня назад нам было сказано, что быт у нас сносный, а должен быть хорошим. Забыл, Хлынов? Где в бараках уют? И про бани был разговор, и про кухни. Я тебе говорил: людей поставить на поделку скамеек, столов, тумбочек...

— Все делаем, Александр Иванович, — сказал Хлынов.

— Что ты там делаешь! Будешь полгода возиться с мелочами, когда мне времени на них отпущено час! Поездка на седьмой участок с машинами займет у меня два дня. Смотри, чтобы они у тебя не прошли даром.

Чуть не столкнувшись с выходящим Хлыновым, в контору вбежала молоденькая нанайка в беличьей шубке и такой же шапочке. Оживленное лицо ее раскраснелось от быстрого бега. Инженеры узнали в ней фельдшерицу Валю.

— Кто здесь больной у вас? —спросила она звонко.

— Посмотри, Валя. Вот товарищ Ковшов пообморозился, надо ему помочь, — хмуро сказал Рогов.

Алексей только теперь понял, что Рогов заботился о нем. Девушка подошла и, не обращая внимания на возражения Алексея, приподняла прохладными руками его пышущее жаром и слегка опухшее лицо. Алексей невольно залюбовался ее огромными ресницами.

— Хорошо, что снегом оттирали, — сказала Валя. — Иначе пришлось бы ходить с черным лицом. Сейчас намажем ваши щеки и нос жиром, и все пройдет. — Она взглянула Алексею в глаза. — Заживет раньше, чем вернетесь в Новинск. Невеста ничего не заметит. А ну-ка, руки покажите. Э-э, с руками хуже! Тут невеста не обрадуется. — Девушка говорила по-русски чисто, с едва уловимым акцентом.

— У меня нет невесты, Валя.

— Не верю, — возразила девушка и, хохотнув по-ребячьи, побежала за жиром.

Рогов молча расхаживал по комнате, все еще не глядя на инженеров. Беридзе закурил трубку. Алексей достал из сумки лист бумаги, чтобы начертить схему развозки труб «на себя».

— Если бы видели вы, что тут было, когда я приехал с этой аварийной баржей! Вон Котенев может вам рассказать, — глухо и с силой неожиданно заговорил Рогов, ни к кому не обращаясь. — Два раза по шуге с берега на берег перебирались с Полищуком, чуть не утонули, нахлебались ледяной воды... Половина участка на одном берегу, половина на другом. Начальник участка пьянствует с компанией таких же негодяев, имущество растаскивают, безобразничают, хулиганят. Нанайцев против себя восстановили. Люди бедствуют в холоде, голодают, — больно смотреть!.. Что было делать? Посоветовались с Котеневым и решили: мне тут надо оставаться. Потом уж, задним числом, Батманов меня утвердил. Райком помог расправиться с прохвостами. К нанайцам с Котеневым пришли... Они были обижены на старого начальника участка и не доверяли мне сначала, только потом поверили. Дождались, наконец, остановки Адуна, перетащили на левый берег имущество, дорогу наладили, обстроились понемножку...

Рогов быстро ходил, и речь его была лихорадочной. Инженеры с сочувствием слушали. Алексей вспомнил первое знакомство Батманова с Роговым, тогдашний порыв Александра Ивановича.

— То, что ты сделал на участке, ты обязан был сделать, — прервал Рогова Котенев. — К чему затеял этот разговор?

— Да, я делал то, что был обязан делать и что не мог не делать, — продолжал Рогов. — Конечно же не для Батманова я ночи не спал, мучился, силы тратил. Война сейчас, и каждому надо занять свое место в бою!.. Однако о Батманове я много думал: ведь доброе слово его очень мне дорого. У тебя другое к нему отношение, Котенев, и ты меня не поймешь. Как узнал я его, с тех пор накрепко привязан к нему. Прямо душу готов отдать ему, честно говорю! И кроме меня на участке сейчас немало людей, которым он в сердце запал... Что я перед ним? Мальчишка! — Рогов повернулся так, что все в нем захрустело. — Добился я, все- таки услышал доброе слово от него: «Доволен тобой, Рогов, хорошо ты хозяйствовал тут. Спасибо. Рад, что не ошибся в тебе». А сегодня все к черту полетело! «Обидели, говорит, вы меня». И на вы сразу перешел. Ах, я дубина! — Он ударил себя ладонью по лбу. — Одним глупым поступком можно замарать годы честной работы!.. Эти машины! Да я рад машины и своего участка отдать, на собственном горбу таскать трубы. Что он теперь думает обо мне? Вот и рыбу припомнил. — Он качнулся к Беридзе. — Можешь поверить, Георгий Давыдович: не виноват я в этой истории с рыбой. А машины... ну, завернул их к себе. Но ты спроси, как получилось? Две-три машины зашалили в дороге, шоферы пришли ко мне, я велел помочь им. Потом не к добру сообразил, что на седьмом участке они все равно пока будут без дела стоять — и решил попользоваться, трубы повозить...

— С машинами ты неправильно сделал, Александр Иванович, — строго сказал Беридзе. — И не надо оправдываться.

— Не оправдываюсь, а каюсь. Котенев меня предупреждал, я не послушал его. Сам себе сроду не прощу!.. Ты скажи, Георгий Давыдович, как мне с Батмановым теперь помириться? Он и видеть меня не хочет. По селектору разговаривали, а будто стояли лицом к лицу. В такое время так себя опорочил!..

Рогов сел на скамейку и склонил голову. Неожиданная исповедь его тронула Алексея. С чувством все возрастающей симпатии к этому сильному и порывистому человеку Алексей вдруг вспомнил про Ольгу: вот кто нужен был ей, оскорбленной в своей неудачной любви! Он представил себе их рядом и с недоумением подумал, как слепа бывает судьба: она соединяет людей, мало разбираясь в том, подходят они друг к другу или нет, и часто разделяет тех, кто рожден друг для друга.

Котенев расспрашивал Беридзе о том, как идет работа над проектом, об участках, где уже побывали инженеры.

— Наладились отношения между Роговым и Прибытковым? — поинтересовался главный инженер.

— Отношения нормальные. Вы им, кажется, обоим писали об этом?

— Писал и очень резко.

— У Рогова характер такой, что ни один день гладко не проходит. Неимоверной энергии человек! Но и старик Прибытков в обиду себя не дает. Мне подчас приходится выступать посредником. Я уж их изучил и знаю, как помирить. В общем, работаем, мы ведь коммунисты, и куда бы характер нас ни тащил — приходим к одному решению.

Вернулась Валя с банкой жира в руках. Вместе с ней вошел Максим Ходжер. Председатель сельсовета безмолвно уселся у стола, потягивая трубку. Валя намазала лицо и руки Алексея — через минуту инженер блестел, как монгольский божок. Закончив свое дело, девушка села рядом с Ходжером и с интересом стала рассматривать гостей.

— Делу время, кислым настроениям — пять минут,— со вздохом сказал Рогов и спросил Ходжера: — Что высматриваешь, председатель? Дело есть? Выкладывай!

— Товарищ Беридзе хотим у себя видеть. Пусть он придет. И товарищ Ковшов тоже. Старики им нужны были — я собрал, даже Мафа пришел.

— Не сейчас, Ходжер, попозже. Нам надо сперва кое- какими делами заняться. А ты, доктор, что Ковшову моргаешь? Все равно понапрасну — у него в городе возлюбленная есть, красивая, не тебе чета!

Алексей уловил в этой шутке неясную горечь и удивленно посмотрел на Рогова.

— Никому я не моргала, начальник. У меня жених тоже есть, разве забыл, кого на фронт провожали? — ответила Валя не без лукавства. Украдкой взглянув еще раз на лоснящуюся физиономию Ковшова, она убежала.

— Александра Иванович, тут наши рыбаки обиду тебе высказать хотят, — помолчав, сказал Ходжер.

— Какую еще обиду? Ну, зови их.

Ходжер вышел и тотчас же вернулся в сопровождении двух нанайцев, которых инженеры видели на реке. Первый — худощавый старик, ступив через порог, низко поклонился Рогову.

— Неисправимый ты, дед! Сколько раз говорил: перестань свои поклоны бить! — рассердился Рогов.— Всегда ты мне этим настроение портишь. Отвыкал бы кланяться, кому это надо?

Второй рыбак, на лице которого среди широких и плоских, приподнятых к скулам щек совершенно терялся маленький нос-пуговка, был помоложе. Он возбужденно заговорил, подступив к Рогову:

— Не хорошо так делай. Наша рыба — калуга поймай, наша сама хотел строителям подари. Зачем механика отбери рыба? Ой, как нехорошо! — Нанаец качал головой и причмокивал.

— Какая рыба? О чем ты говоришь, не пойму. У Ходжера бы, что ль, учился по-русски говорить. Или уж по-нанайски говори — я тебя скорей уразумею!

Ходжер объяснил: рыбакам попалась огромная калуга, пудов в двадцать пять. Вытащить ее они не смогли и попросили механика помочь. Тот подъехал на тракторе, подцепил снасть и с ходу выдернул громадную рыбину. Потом подручные механика погрузили калугу на тракторные сани и увезли. Этот поступок обидел и оскорбил рыбаков: они сами собирались половину рыбы подарить участку, половину сдать в фонд обороны.

— Ах, прохвост! — У Рогова обозначилась на лице жесткая складка. Он взглянул на Котенева. — Слышишь? Это опять рецидив хулиганского отношения к нанайцам. Вы правы, товарищи, — сказал Рогов рыбакам. — Сейчас же примем меры. Рыбу вам вернут.

Он приказал разыскать и вызвать к нему механика. Старый нанаец опять поклонился. Рогов досадливо отвернулся от него. Ходжер, уходя с рыбаками, напомнил, что будет ждать инженеров в своем доме.

Прораб линейных работ Прибытков, седой старичок в очках, разложил перед инженерами и начальником участка график развозки труб и сварочных работ. К графику был приложен расчет нужных материалов.

— Прежде всего о трубах, — сказал Беридзе. — На том плече участка, что мы прошли с Ковшовым, много труб лишних. Означает ли это, что труб не хватает на другом плече, или они вообще лишние?

Алексей достал сделанную им запись, и все вместе принялись составлять баланс труб по графам: находятся на складах, развезено в штабеля, растянуто в нитку. Получалось, что на участке более сотни лишних труб.

— Немедленно же вели, Александр Иванович, отгрузить их для шестого или седьмого участка, — распорядился Беридзе. — По моим данным, у них не хватает. С теми машинами, что пойдут от тебя завтра, можно сразу отправить почти все лишние трубы.

Рогов шагал по комнате и с шумом потирал шершавые обветренные руки.

— Опять получается — я на чужое позарился. Но тут уж я совсем не при чем!-—Он повернулся к Прибыткову:— Что ж, товарищ инженер, молчал, не говорил мне? Или не мог сосчитать трубы, арифметику забыл?

Инженеры и руководители участка придирчиво перебирали в графике день за днем, высчитывая темпы развозки.

— Неужели будем возить трубы еще два месяца? — горячился Рогов. — Не согласен, товарищ прораб. Управимся раньше.

— Не управимся, Александр Иванович, — возражал старичок. — Вот вам расчет, пожалуйста. Трубовозов у нас дюжина, каждая грузит...

— Машины — машинами, люди — людьми,— возразил Прибыткову Котенев. — Вы отлично знаете: с каждым днем у нас развозят все больше и больше, а машины одни и те же.

— Сегодня я собираю шоферов, посмотрим, что они нам скажут, — добавил Рогов.

— Что бы вы ни говорили, трубы развозят плохо. По-прежнему валят их где попало, — мягко и вместе с тем упрямо настаивал Прибытков. — Это не учтено графиком и потребует дополнительного времени.

— Прав начальник участка, — вступился Ковшов. — Развозку труб надо ускорять. Когда соберутся шоферы, поговорим об изменении организации развозки. Есть у меня на примете дельное предложение.

Рогов поморщился, поддержка Ковшова пришлась ему почему-то не по душе. Беридзе заметил это и подтвердил:

— Ты увидишь, Александр Иванович, предложение замечательное, хотя и простое. Я удивляюсь, почему оно не пришло нам в голову раньше!

Внезапно в контору стремглав вбежал рослый парень с шоферскими рукавицами в руках. Голова его была опушена инеем, мокрый полушубок обледенел. Тяжело дыша, он отрапортовал Рогову:

— Автомашину из майны достал! Поставил в гараж.

— То-то, — повеселел Рогов. — Беги домой и отогревайся. Скажи там, что я велел спирту тебе выдать стакан. Да смотри, не заболей!..

Шофер не уходил, продолжая смотреть на Рогова. Тот подтолкнул его к двери.

— Беги, беги. Без тебя знаю правило: утопил по глупости машину — получи выговор, спас машину — выговор долой. — Рогов быстро шепнул Котеневу: — Видишь, какой это камень на душе — выговор. Не такое время сейчас, чтобы их получать. И особенно от Батманова.

Низенький, широченный в плечах человек в замасленном комбинезоне показался на пороге.

— Поговори ты с этим узурпатором. Я боюсь, не сдержаться мне, — сказал Рогов Котеневу.

— Кто вам позволил самоуправствовать на участке? — спросил Котенев человека в комбинезоне, — Какое имели право забрать калугу у нанайцев?

— Так мы ж вытащили эту рыбу-кит из реки. Они ж все равно не выдюжили б, — невинно повел плечами механик.

— «Мы ж, они ж»! — передразнил Рогов, все-таки не сдержавшись.— Насчет морали мы потом с вами специально поговорим, сейчас не все выражения удобно применять.

— Ваш поступок — дикость, какая-то скверная отрыжка, — выговаривал механику Котенев. — Нанайцы заслуживают большого уважения. Они во всем нам помогают. Зачем вы обидели их? Они ж сами хотели преподнести участку половину этой калуги.

— Вот и хорошо. Пусть считают, что уже преподнесли,— ухмыльнулся механик. — А себе они еще поймают, в реке рыбы много.

— Смотрите, да вы коммерсант! — зло удивился Рогов. — Вам по снабжению работать — мигом бы всю окрестность обобрали!.. Вот что я скажу, гражданин Тит Титыч: сейчас же тащите рыбу председателю колхоза и попозже приходите, побеседуем о коммерции!

Он так произнес это «побеседуем», что механика передернуло.

— Если не возражаешь, я займусь этой историей, — предложил Котенев. — Пойду в автоколонну, соберу всех: коммунистов и беспартийных — поговорим по душам. Механик и его сегодняшний трюк заслуживают серьезного внимания.

Прибытков и Беридзе с Ковшовым разбирались в ведомостях материалов: что есть и чего не хватает на участке.

— Записывай, Алеша: карбида мало, электродов тоже. Битума совсем нет, — частил Беридзе.

Алексей писал и левой рукой растирал по щекам растаявший жир. Рогов присел в стороне, глубоко засунув руки в карманы.

За окном было уже темно, когда вошел Полищук. За ним ввалилась толпа шоферов — здоровых, краснолицых ребят в. дубленых полушубках и в валенках. Они заполнили контору. Остро запахло бензином.

— Садитесь, товарищи автомобилисты, — предложил Рогов добродушно: настроение у него переменилось.

Речей на этом своеобразном совещании не было, все решалось быстро. Рогов, держа перед собой рапортичку, переданную ему Полищуком, выкликал:

— Шофер Солнцев! Три рейса, девять труб. Шесть довез, три свалил на девятнадцатом километре... Утомился под конец, что ли? Зачем мне нужны эти трубы на девятнадцатом километре? Значит, милый мой, обязательство Сморчкову давал, а выполнять будет дядя?

Солнцев поднялся и, отводя глаза, докладывал:

— Уж как ни старался, однако съехал в кювет. Не знаю, как и возить эти проклятые трубы! Думаю я, надо бы стойки на прицепе пониже сделать, крепче будет.

— Полищук, записывай предложения, — подхватил Рогов. — Прицеп поглядим, Солнцев, а норма твоя на завтра — двенадцать труб: сегодняшних три да завтрашних девять. Другого у меня выхода нет! Посматривай, чтобы этак твоя норма до сотни не дошла.

Солнцев улыбнулся и оглядел товарищей. Те тоже улыбались — видно было, что к Рогову они привыкли и любили его. Один за другим шоферы вставали и докладывали. Он укорял, бранил их, доказывал им. Наконец дело доходило до наглядных положительных примеров.

— Шофер Махов! Три рейса, двенадцать труб, все на месте. Расскажи, Махов, этим неудачникам, как надо возить. И по четыре трубы, и чтобы все на месте оказались.

— Секрет, — заявил Махов и взглянул на Ковшова, как бы предупреждая его. — Пусть неудачники сами думают, я за них думать не буду.

— Секрет? — засмеялся Рогов. — У нас, значит, объявился частник, индивидуалист! Ну-ка я на тебя погляжу, не часто теперь такие встречаются на нашей земле. Ты не из Америки ли приехал?

— Не обижай, товарищ Рогов. Моя родина — Благовещенск.

— Значит, секретом не поделишься?

— Нет, — спокойно отвечал Махов.

— Как хочешь. Обойдемся. Я беспокоюсь, как бы тебе самому стыдно потом не было.

— Ничего, перетерплю!..

Алексей изложил шоферам идею развозки труб «на себя».

Он еще не кончил говорить, как все зашумели. Предложение понравилось, шоферы сразу оценили его выгоду.

— Товарищ Рогов, вводи завтра же этот способ! — крикнул Солнцев.

— Разумеется, — согласился Рогов. Он внимательно смотрел на Алексея, и тот подметил в его взгляде одобрение. — Мы к вашему предложению, товарищ Ковшов, сделаем добавление. Что-нибудь вроде премии на конечном пункте. Довез трубы до места — получай премию.

— Стопку водки! — крикнул кто-то.

— Пьяница! — бросил в ответ Рогов. — А если вас там встретит девушка с кружкой горячего кофе, с бутербродом и пачкой папирос — это вам не понравится?

— Понравится. Ловим на слове! — сказал Махов.

— Ах, это вы, господин индивидуалист? — перевел на него взгляд Рогов. — Я про вас и забыл. Накрылся ваш секрет-то, а? И не нужен он теперь никому! Не жалко?

— Нет, — искренно сказал Махов.

— С завтрашнего дня вводим развозку по методу инженера Ковшова, — приказал Рогов Полищуку. — Перестройку сделать на ходу. Сегодня же обдумайте с Прибытковым весь порядок движения и учета.

— Есть, — согласился Полищук.

Этот скупой на слова человек стал верным помощником и другом Рогова со времени их знакомства на аварийной барже. Тогда, если бы не подоспел с катером Полищук, Рогов, может быть, и не сумел бы вызволить из беды аварийную баржу с людьми и ценностями.

Сейчас Полищук был смущен и расстроен. По взглядам, какими обменялись инженер с шофером, он понял, что они в сговоре. Полищук досадовал на себя за промах. Он не знал, следует ли сказать об этом Рогову. И в это время услышал слова Ковшова:

— Товарищ Рогов, вы тут назвали метод развозки «на себя» моим методом. Совесть обязывает меня внести поправку. — Алексей засмеялся, заметив, как Махов пригнулся, прячась от Рогова за спины товарищей.

— Разве не вы предложили этот метод?

— Его раньше меня придумал и проверил на практике товарищ Махов.

— Вот как! — ревниво воскликнул Рогов. — Махов! — Он не сразу отыскал шофера глазами. — Ты не прячься, все равно найду. Значит, не доверяешь нам — ни мне, ни Полищуку, ни Котеневу?

Шофер не отозвался. Рассерженный Рогов не сводил с него глаз.

— Не трогай его, Александр Иванович, это я виноват, — тихо сказал Полищук. — Он ко мне обратился, да я ему отказал. Не приглянулось мне его предложение, сам не знаю почему.

Рогов обратил удивленные глаза на Полищука.

— Что же это творится в моем доме?

Он хотел накинуться сразу и на Полищука, и на Махова, но увидел, что инженеры и Котенев, глядя на него, посмеиваются.

— Ладно, отложим нашу беседу, — пробормотал он.

Отпуская шоферов, Рогов сказал им в напутствие:

— Меня не будет на участке два дня. Надеюсь по возвращении застать совсем другие показатели вашей работы.

— Теперь наладится развозка, — сказал Солнцев.

— Надо торопиться изо всех сил, — продолжал Рогов. — Начальник строительства предупредил меня: у него на дальних участках мало шоферов. Скоро кое-кому из вас придется двигаться туда, следом за Сморчковым.

— Я первый на очереди, — прошептал Махов Солнцеву. — Иначе пропадать мне тут совсем из-за моего индивидуализма.

Беридзе, Ковшов и Рогов вышли из конторы. Ранняя зимняя ночь укрыла селение темным пологом. Неверное мерцание звезд едва пробивалось сквозь мглу.

— Постойте-ка, — сказал Рогов, и они остановились.

За Адуном поднималась огромная оранжевая луна. Она повисла над рекой, и все вокруг приобрело диковинную окраску: черные и тихие сопки, накрытый фигурной тенью береговой склон, уходящий вдаль лед Адуна, голубоватый, словно мерцающий снег.

— Да, хорошо, — признался Беридзе. — Пейзаж!

— Чего уж тут хорошего! — отозвался Рогов. — Это повторяется здесь, наверное, миллион лет...

— Сам же пригласил полюбоваться! — заметил Алексей.

— Не этим. — Рогов крикнул уходившему Беридзе: — Обожди, Георгий Давыдович. Одну минуту!

Он будто включил своим возгласом невидимый реостат: мгновенно зажглись огни — одной цепочкой по берегу, другой — по ледовой трассе Адуна. Яркие и смелые, они затмили собой робкий свет луны и звезд. Рогов с довольным лицом повернулся от реки в сторону трассы — там, за домами и сопками, огни участка подняли к небу тревожное зарево; словно, отодвинув ночь, раньше времени разгоралась заря. С огнями пробудилась и жизнь: на реке послышались гудки автомашин, у берега затрещал трактор, за поселком завели свою пронзительную песню циркульные пилы. Сонные собаки отозвались было на это раздраженным лаем, но быстро затихли.

— Пошли. Я хотел показать вам именно это дополнение к пейзажу, — сказал Рогов.

Алексей, пропустив Беридзе, взял Рогова под руку.

— Мне дали в Новинске поручение. Велено передать вам сердечный привет.

— Кто велел передать? Филимонов, что ли?

— Нет, не Филимонов. Вы знаете — кто, — Алексей почувствовал, как под его пальцами напряглись тугие бицепсы Рогова. — Она говорит, что вспоминает вас часто. Будет рада увидеть.

— А вы, значит, поверенный в делах, так? — Рогов резко отстранился. — Признаться, наслышан я на этот счет!

— Поверенный, — согласился Алексей и сразу понял причину косых и недружелюбных взглядов Рогова. Ему стало и смешно и хорошо на душе. Он крепко сжал руку Рогова.— Нечего свирепо рычать на меня, Отелло! Я Ольге Федоровне не ухажер, а друг, если можно употребить такое большое слово при нашем недавнем знакомстве.

Рогов остановился и, приблизив свое лицо к лицу Алексея, пристально вгляделся в него.

— Спасибо тебе, — тихо сказал он, косясь на идущего впереди Беридзе. — Вижу, от тебя мне нечего скрывать. Тоскую я очень. И благодарен ей. Такое она мне в душу вдохнула, что горы могу свернуть. И чуть не пропадаю иногда с тоски. Знаешь, — еще тише зашептал он на ухо Алексею, — она полюбит меня, вот увидишь! Я не верю, что она так прочно связана с этим... Константином.

— Она его не любит. И сейчас с мукой вырывает из сердца все, что было общего у них, — убежденно сказал Алексей.

— Я поеду в Новинск. Взглянуть на нее! — со страстью и горечью проговорил Рогов.

— Не надо. Сейчас ей не надо мешать.

— Ну, расскажи про нее!..

Разговор оборвался — они подошли к концу стойбища. Здесь их нагнал посыльный от Ходжера. Втроем стали обсуждать, идти ли к председателю сельсовета, или провести сначала совещание руководящего состава участка.

— Сегодня надо закончить все, — твердо сказал Рогов.— Мне с утра вести машины на седьмой, вам тоже двигаться дальше.

— Действуй, как тебе приказано, нами не распоряжайся, — сказал задетый его решительным тоном Беридзе.— Мы пробудем в Тывлине еще два-три дня, а может быть, и больше.

— Никак нет, товарищ главный инженер, — возразил Рогов, — Вам тоже приказано завтра отчаливать.

— Кем это приказано?

— Хозяином.

— Ты, между прочим, зря поминаешь его на каждом слове. Все вы только о нем и говорите. Можно подумать, что он вчера был здесь.

— Был. Не вчера, а два дня назад, — сказал Рогов. — Как гром с неба...

— Где же он нас обогнал?

— Прибыл на самолете. Все облазил на участке, со всеми переговорил, растолковал, как жить дальше, и уехал.

Инженеры переглянулись.

— Так он разговаривал с тобой по селектору не из Новинска?

— С седьмого участка. Потому-то мне и крыть было нечем, — вздохнул Рогов и опять сильно стукнул себя ладонью по лбу.

— Что он велел передать нам? — спросил Беридзе.

— Скажи, говорит, инженерам, что я двигаюсь по трассе впереди них. Пусть не ковыряются в дырах, которые я сам и взялся конопатить. На трассе таких дыр — что звезд на небе, незачем им останавливаться возле каждой...

Глава третья. Нани на своей земле

Просторный дом Максима Хеджера был полон людей. Они сидели на скамейках, у стола, и вдоль стен, на полу. Старики в широких ватных халатах, неподвижные и темнолицые теснились в углу и безмолвно дымили трубками. Ближе к двери расположилась молодежь. Ходжер и еще двое нанайцев о чем-то толковали, сидя за председательским столом. Когда в облаке морозного пара появились инженеры и Рогов, он живо поднялся им навстречу. Осматриваясь, Алексей встретил насмешливые блестящие глаза Вали, чинно сидевшей на скамейке с тремя другими девушками. Они оживленно зашептались, поглядывая на Ковшова.

— Гости дорогие, пожалуйста, — радостно говорил Ходжер. — Я ждал-ждал. Мы маленько своими делами занимались.

— И продолжайте, не обращайте на нас внимания, — сказал Беридзе, прижимая к груди руки. — Мы в сторонке побеседуем со стариками.

— Наши дела не уйдут от нас, а вы уйдете, — возразил Ходжер, увлекая гостей в соседнюю комнату, отделенную от первой пологом из мохнатого медвежьего меха.

Стены здесь были оклеены газетами, на них висели зеркала, связки сухих беличьих шкурок. Большая никелированная кровать с четырьмя блестящими шарами красовалась посредине комнаты. На письменном столе — пишущая машинка. За невысокой, расшитой красным орнаментом, ширмой две женщины сидели на корточках возле низенького столика, на котором лежали продолговатые берестяные туески с шитьем. Одна быстро крутила ручку швейной машины, вторая иглой дошивала почти законченную меховую рукавичку.

На полу у печи были разостланы шкуры — на них, разметавшись, сладко спали два мальчугана. Рядом старуха с сухим морщинистым лицом и трубкой в зубах купала смуглого ребенка в глубоком железном чану. Несколько пожилых нанайцев сосредоточенно следили за купаньем. Увидев гостей, старуха поспешно вынула ребенка из воды и завернула его в простыню, которую с важным видом держал один из нанайцев.

— Сами-то пока не очень часто моются, а смотреть, как ребят моют, любят, — заметил Ходжер. — Это все мои сыновья, это жена, — указал он на ребят и на невысокую миловидную женщину, вышедшую из-за ширмы. — Угощай, Катя, гостей.

— Кому такие теплые? — спросил у хозяйки Беридзе, взяв у нее еще необшитую рукавичку.

— Вам и вашему товарищу, — блеснув в улыбке зубами, сказала женщина.— И унты тоже сделаем вам, чтобы носили и помнили про Тывлин.

— Она у меня, однако, молодец, — с гордостью сказал Ходжер, нежно касаясь рукой плеча жены. — Ребятишек учит и много другой работы успевает делать. На фронт бойцам теплые вещи шьет, все женщины стойбища у нее помощницы.

Они стали хлопотать у стола, готовя угощение. На белой, тщательно отглаженной скатерти появились: медвежье мясо, вяленая сохатина, рыба, голубица. Новостью для Алексея была строганина — тонкие ломтики мороженой рыбы. Хозяин тут же молниеносно нарезал их острым ножом и приправил солью и перцем.

Пока хозяйка ходила еще за какой-то снедью, а Ходжер отлучался в соседнюю комнату, Рогов оживленно, с искренней симпатией говорил о нанайцах:

— Честные и правдивые, обмана не терпят. За добро платят сторицей. Очень правильный народ.

Рассказывая, Рогов подходил к столу и рассеянно поддевал вилкой сухие волокна сохатины — видно, не позаботившись о себе за день, он сильно проголодался.

— На работу идут, как на праздник. Рыбу ловят или клуб строят, или ставят кому-нибудь новую фанзу — все сообща. Люблю смотреть на них, хорошо делается на душе. А уж коли у меня на участке нужда какая — вроде того, чтобы дорогу на Адуне расчистить — выходят все поголовно вплоть до ребят. Я где-то читал, кажется у Лопатина — есть такой исследователь, — что нанайцы, мол, ленивый народ и к труду неспособны. Глупая брехня! Наоборот, очень любят трудиться, и энергии у каждого хоть отбавляй!..

Катя принесла и поставила на стол крупные соленые огурцы, не без торжественности сообщив, что они с собственного огорода. Вернулся Ходжер, пригласил к столу. Из маленьких фарфоровых чашечек Ходжер, инженеры и Рогов выпили разбавленного водой спирта. Рогов, взяв из миски огурец, сказал Ходжеру:

— Теперь этот огурец и любые овощи — обыкновенное дело в ваших стойбищах, а несколько лет назад ни один нанаец не стал бы есть огурцы, помидоры или картошку. Сейчас земледелие дает вам не меньше, чем рыболовный промысел и охота — верно?

Нанаец кивнул головой:

— Овощи и животноводство приносят дохода даже больше, чем рыба...

— А совсем недавно на моих глазах происходили курьезы, — вспомнил Рогов. — Нанаи никак не могли понять, зачем картошку, скажем, надо закапывать в землю. И приходилось наблюдать, как нанаец, посадив картофель, часами стоял над грядкой и ждал, что из этого получится. Не дождавшись, он откапывал картошку и с разочарованием убеждался, что она все такая же, какой и была!

Рогов добродушно рассмеялся. Ходжер, с любопытством слушавший его, добавил, чуть улыбаясь:

— К коровам еще трудней привыкали...

— Доить коров никто не умел и не хотел, эту обязанность пришлось взять на себя учительнице и врачу, — подхватил Рогов. — Причем, когда они доили, все стойбище стояло кругом и хохотало. Пастухов долго не могли найти, старики отказывались наотрез: «Зверей стеречь? Виданное ли дело! Пусть в тайгу идут и живут там...» Не могли понять, почему коровы едят сено — «сухую траву», а не юколу. Иной подойдет, тычет корове сушеную рыбину и удивляется, что корова воротит морду. Конечно, все это в прошлом... По-новому теперь живут.

— Сами стали хозяева, — взволнованно сказал Ходжер. — Народ наш раньше почти вымер. После болезней оставались пустые стойбища. Дикость была такая, что на зверей похожи были... Шаманы и купцы мучили. Ученые предсказывали: к сороковым годам все нани вымрут. К концу прошлого века нанайцев пять тысяч было, а в пятнадцатом году уже меньше четырех тысяч. Только после революции ожил народ, прибывать стал. Теперь населения за пять тысяч перевалило. Ни эпидемий, ни нужды не знаем. Письменность свою имеем. Молодежь грамотная, несколько человек из стойбища в институте учатся...

Катя Ходжер приветливо угощала гостей, но они поднялись и поблагодарили ее. Тогда встал и хозяин.

— Много еще и плохого у нас, старого, — сказал он и покачал головой. — Однако, даже и шаманы еще сохранились. Я, вас ожидая, начал разбираться тут с одним... Могу вам живого шамана показать...

Они вернулись в большую комнату, где собравшиеся вели громкий разговор, шумели, смеялись, обособившись группами. Валя с подружками звонко пела по-нанайски на мотив песни «Любимый город». Максим усадил инженеров в светлом углу, под большой керосиновой лампой. Лицо его стало строгим, он негромко бросил две-три фразы по-нанайски, и все затихло.

Из задних рядов на середину вышел толстый пожилой нанаец в остроконечной енотовой шапке и синем засаленном ватном халате. На лбу и лоснящейся щеке нанайца темнели два шрама. Ходжер смотрел на него в упор и расспрашивал с нескрываемой враждебностью.

— Моя хочу бригада, — по-русски ответил нанаец, покосившись в сторону инженеров. Должно быть, он принимал их за большое начальство из города и ждал поддержки.— Хочу трудись честно-честно, как все. Пиши бригаду, моя буду рыба лови.

— Ты не виляй, — оборвал его Ходжер. — Что вдруг заторопился в бригаду? Надо было раньше думать о честной работе. Тут все знают, чем ты раньше занимался!..

Рогов, наклонившись к инженерам, шепотом объяснил происходящее. Это и был шаман, о котором говорил Ходжер. Одно время шаман притих, с началом войны он возобновил свои темные дела, почуяв возможность наживы. Придумал столь же хитрую, сколь и наглую затею. Из стойбища ушло в армию много молодых нанайцев. Они писали с фронта письма, и по этим письмам шаман стал делать свои «предсказания». К нему шли, главным образом, старухи, беспокоившиеся за судьбу своих сыновей, он обманывал их и обирал. До сих пор шаману все сходило с рук, но недавно он неосторожно «предсказал» старухе Мергене, что сын ее приедет с фронта, а вместо этого пришло извещение, что он тяжело ранен. Возмущенная обманом, Мергена пришла с жалобой в сельсовет.

Неожиданно раскрылось и второе дело. У охотника Фомы от преждевременных родов умерла молодая жена. Фома считался одним из лучших охотников в стойбище, много сдал соболей в фонд обороны. Однако в глубине души был еще суеверен. Он очень любил свою жену и, втайне от односельчан, похоронил ее по старому обычаю — со всем принадлежащим ей имуществом, чтобы на том свете, как ему хотелось, она жила ни в чем не нуждаясь. А через неделю Фома обнаружил, что могила разрыта и все вещи оттуда исчезли. Он узнал вдобавок, что старуха-мать дважды водила его беременную жену к шаману, и теперь подозревал, что шаман повинен в ее смерти.

Фома стоял тут же, вызванный Ходжером. Рогов взял у него список пропавших вещей и показал инженерам. Там значились две шубы, десять халатов, двадцать тысяч рублей денег, две собольи шкурки, много домашней утвари.

— Не разгадаешь ли, где вещи, о шаман? — с иронией спрашивал Ходжер. — Ты же все знаешь, ты все видишь.

Шаман молчал, опустив голову. Фома брезгливо смотрел на него.

— Ну, если ты разучился камлать, придется попросить милицию, — усмехнулся Ходжер. — Милиция хорошо может разгадывать, быстро все найдет!..

Шаман встрепенулся и забормотал, мешая русские слова с нанайскими. Он не видел вещей и ничего не знает. Фома — хитрый и все это выдумал, пусть лучше председатель скорей запишет его в бригаду.

Фома, обозлившись, внезапно подскочил к шаману и замахнулся на него. Тот испуганно скорчился и неожиданно тонко, как крыса, взвизгнул. Кругом засмеялись; кто-то швырнул в шамана свернутой в комок тряпкой. В комнате поднялись шум, крики, суматоха.

Алексей, не отрывая глаз, с любопытством следил за происходящим. Рогов, сидевший рядом, повернулся и пристально посмотрел на него.

— Ты не все мне передал. Татьяна, когда проходила мимо, рассказывала, что Ольга получила известие о смерти Константина. Почему ты не сказал мне об этом? Я все должен знать, все!

— Я не хотел тебя взвинчивать... Ты, наверное, сразу к Ольге помчишься, а это ни к чему. Опять скажу: не надо ей пока мешать... Ведь ничем не поможешь...

Пользуясь тем, что за шумом никто не слышал их разговора, Алексей рассказал о появлении Хмары у Родионовой. Рогов совсем помрачнел.

— Всякие мерзавцы портят ей жизнь! Жаль, меня не было, я б с ним поговорил по-свойски! — Он беспокойно передвинулся на скамейке. — Представляю, как ей тяжело одной. — Рогов больно стиснул руку Ковшова. — Этот человек может опять придти к ней, чтобы поиздеваться! Черт их знает, на что они способны! Сейчас никого возле нее нет, она беззащитна.

— Ты не волнуйся. Ольга не даст себя в обиду, — успокаивал Алексей, но тревога за Ольгу не давала Рогову покоя.

— Я ведь знаю, что она прогонит меня, если приеду, — шептал он на ухо Алексею. — С другой стороны, если что-нибудь случится с ней, буду винить в этом только себя. Ведь как нелепо: дорог тебе человек и ты способен уберечь его от всего плохого, но не имеешь права вмешиваться! Должен смотреть и ждать!..

Через минуту он поднялся.

— Я пойду. Вызову ее к селектору. Кстати проверю, как у Полищука с машинами. — Он криво усмехнулся: — Эх, Рогов, Рогов, пират на ледовой дороге!..

Ковшов смотрел, как он пробирался к выходу среди сидящих на полу людей — сильный и непроницаемо спокойный с виду. Волнение Рогова передалось Алексею, разбудило в нем самом постоянно живущую где-то в глубине души тревогу о жене. Воображение нарисовало ему вдруг какую-то смутную картину войны. Перед глазами взметнулось пламя, взлетела взорванная земля... Лес... Снег... Люди в полушубках у костра... Он попробовал представить себе среди них Зину — и не смог. Всякий раз она в мыслях представлялась ему в обычной обстановке — дома, на московской улице или в институте.

Он провел рукой по горячему лбу, открыл глаза и встретил участливый взгляд Вали — она все время за ним наблюдала.

Когда посрамленного шамана увели и шум в комнате стих, два паренька, по знаку Ходжера, подвели к Беридзе старика Мафу. Старик едва держался на кривых дрожащих ногах. Сто десять лет жизни так высушили его, что его лицо стало похоже на печеное яблоко и на голове не уцелел ни один волос. Инженеры усадили его между собой на скамейке. Ходжер поставил другую скамейку напротив — еще четверо стариков с достоинством расселись на ней и задымили трубками. Вокруг тесно сгрудились остальные.

— Здравствуй, Мафа! — громко сказал Беридзе. — Узнаешь меня?

Старик смотрел маленькими слезящимися глазами, не узнавая и не понимая Беридзе. Алексей внутренне содрогнулся, представив себе, что этот человек начал свой жизненный путь еще во времена Пушкина, видел живыми Муравьева и Невельского, разговаривал с ними. Сколько житейской мудрости, встреч и впечатлений вобрал он в себя, прожив больше столетия, — и вот физическая немощь сделала его бессильным. Словно отвечая на эту мысль, племянник Ходжера, Володька, стоявший за спиной старика, произнес с досадой:

— Даже и рассказать ничего не может. Совсем бестолковый старик стал.

Но Мафа, все смотревший на Беридзе, вдруг заговорил тихим дребезжащим голосом, нараспев, и сухой трясущейся рукой потрогал инженера за бороду. Володька, а за ним и другие парни рассмеялись.

— Тихо, Володька, прогоню! — пригрозил Ходжер, прислушиваясь к словам старика. — Мафа говорит, что у него в юности был друг среди первых лоча — русских на Адуне — с такой же черной бородой. Его звали Федором, очень был сильный и смелый человек. Тогда еще китайцы здесь торговлю вели. Один раз они избили Мафу за неуплату долгов. Федор заступился и поколотил двух китайцев.

Старик плакал, предаваясь воспоминаниям, голос его то усиливался, то падал до шопота.

— Федора этого с черной бородой задрал медведь, — перевел Ходжер. — Они вместе были на охоте — и Мафа потом убил зверя. Он говорит, что тогда молодой был, с тех пор прошло так много лет, что не может сосчитать.

Старик молчал, трудно дыша, и опять что-то невнятно зашептал.

— Теперь он, наверное, вспоминает, была ли борода у Муравьева, — опять засмеялся Володька и озорно крикнул в ухо старику: — Дед, хватит про бороды!

Послушно повинуясь, Мафа умолк. Беридзе обратился к другим старикам, его интересовал вопрос о разливах на Адуне. Он просил вспомнить, до каких самых больших отметок поднималась река в прошлые годы. Мафа безмолвно прислушивался к его словам, потом спросил у Ходжера по-нанайски:

— Кто этот лоча?

— Он наш друг, — ответил Ходжер.

Коротко и просто, чтобы было понятней, он рассказал старику про Беридзе, про строительство и дорогу, которая теперь свяжет стойбище с большим городом. Старик взволнованно зашевелился, глянул зачем-то на висевшую над столом лампу и внезапно запел срывающимся, неверным голосом. Он пел и в лад своей песне раскачивался всем телом.

— Он рассказывает для вас сказку о деревянном человеке, который строил дорогу на небо. Нанайцам не было места на земле, и деревянный человек решил переселить их на небо, — объяснил Ходжер.

Все затихли, слушая Мафу, Максим переводил сказку инженерам. На полуслове старик вдруг замолк. Он закрыл глаза, сразу заснул и стал клониться в сторону. Бесцеремонный Володька немедленно растолкал его:

— Нельзя спать, слышишь? С тобой говорить хотят!

Володька слушал Беридзе и громко, сильным и чистым девичьим голосом задавал старику вопросы то на русском языке, то на нанайском. Мафа опять уставился на Георгия Давыдовича и раздумывал, беззвучно шевеля бескровными сухими губами.

—Ты получше вспомни, дед, — просил Володька. — Чернобородый инженер спрашивает: поднимался ли когда-нибудь Адун до нашего стойбища? Ему это очень нужно знать. Он беспокоится, как бы вода не залила дорогу и нефтепровод в половодье. Не понимаешь? Что ты за человек, я же тебе говорю понятно!.. — Володька в досаде замахал на Мафу обеими руками.

— Не горячись, поспокойнее. Человек в шесть раз тебя старше, — одернул его Максим Ходжер. Как бы оправдывая горячность парня, председатель сказал инженерам: — Старик Володьку слушает больше, чем других, лучше понимает.

Уже совсем спокойно Володька продолжал разговор по-нанайски. Старик что-то отвечал. Огонек сознания мелькал в его глубоко запавших глазах.

— Мафа вспомнил, — с довольным видом повернулся парень к Беридзе: — Только один раз, лет семьдесят назад, Адун подошел в разлив совсем близко к фанзам. Дед говорит: тогда нани провинились перед богом реки, и он рассердился.

— А не было ли такого случая, когда река разливалась, скажем, до того места, где стоят два амбарчика на сваях?

Несколько голосов отозвались сразу. Максим успокоил их, подняв руку.

— На это многие могут ответить, не только Мафа, — сказал он. — В тридцатом, кажется, году Адун доходил до этого места. Нет, не в тридцатом, а в тридцать первом... Я как раз уезжал учиться в Ленинград и плыл на бате до Рубежанска по большой воде.

Беридзе повернулся к Алексею:

— Вот, Алеша, не ошиблись мы. Трасса у нас здесь проходит за стойбищем. Значит, и на этом участке затопления бояться не надо.

Однако всем этим Беридзе не удовлетворился.

— Попробуйте узнать у Мафы, голубчик, — обратился он к Володьке, — сильно ли затоплялся во всех этих случаях левый берег в районе Чомы и Чилму? Там проходят седьмой и восьмой участки трассы...

Володька опять привязался к старику.

— Не спи, а думай! — покрикивал он и, становясь все терпеливее, упорно добивался от стодесятилетнего человека нужных для инженеров сведений.

Совсем усталого Мафу увели домой, Георгий Давыдович перешел к другим старикам. Он задавал вопросы и аккуратно записывал их ответы.

Молодежи все это уже наскучило, парни и девушки отошли в сторону и приглушенно пересмеивались, окружив Володьку. Алексей заглянул через их головы: студент-нанаец в лицах изображал оперетту «Сильва» — он смотрел ее в Рубежанском театре музыкальной комедии. У Володьки оказался приятный тенорок и врожденный дар подражания. Ковшов, вместе со всеми, от души забавлялся этой опереттой, воспроизводимой одним человеком, пока Беридзе не подозвал его. Главный инженер оставил, наконец, стариков в покое.

— Очень дельно, очень, — повторял он удовлетворенно.

Инженеры собрались уходить. Максим Ходжер остановил их.

— Одно важное дело есть. Не знаю, как вы посмотрите, посоветоваться с вами хочу... Мы сегодня на собрании всем стойбищем решение приняли...

Алексей взял протянутый Ходжером лист бумаги и прочел вслух:

— «Ко всем колхозникам русских деревень и нанайских стойбищ на Адуне». — Глаза Алексея скользнули по строчкам, он молча дочитал бумагу до конца. Явно взволнованный, Ковшов передал лист Беридзе.

— «Для войны нужна нефть, поэтому партия и правительство требуют как можно быстрее пустить нефтепровод. Эта стройка даст большой толчок дальнейшему развитию всех селений на нашем Адуне.

Мы, жители стойбища Тывлин, считаем стройку своим кровным делом и обязуемся во всем помогать строителям. Мы обращаемся к вам с предложением: признать стройку народной, чтобы не только строители, но и все население Адуна отвечало перед государством за пуск нефтепровода в срок».

— Плохо написал, сам чувствую! — сокрушенно сказал Ходжер. — Поправьте, товарищ Беридзе.

— Здорово написал, Максим, лучше не надо! — воскликнул главный инженер и обнял Ходжера. — Поправлять такую бумагу — только портить...

— Володька! — закричал обрадованный Максим племяннику. — Тащи сюда машинку, печатать будешь. Однако будь осторожен.

Пишущей машинкой здесь, видимо, весьма гордились. Все затихли и внимательно смотрели, как Володька осторожно вынес ее на вытянутых руках, поставил на стол, важно уселся и вложил лист бумаги. Нанайцы окружили парня тесным кольцом, и он под диктовку Максима принялся одним пальцем выстукивать обращение.

Глава четвертая. У Тани Васильченко

Путешествие Беридзе и Ковшова близилось к концу. Уже немного оставалось до Ольгохты, где трасса и Адун расходились в разные стороны. Сегодня инженеры двигались особенно споро и за первые утренние часы далеко ушли от места ночевки.

Беридзе по просьбе Алексея с неохотой согласился сделать остановку. Они устроились на разостланной по снегу плащ-палатке и позавтракали, не разводя костра. Георгий Давыдович вскоре нетерпеливо поднялся, оглядел окрестность и, вынув топографическую карту, начал вносить в нее поправки Алексей собрал пожитки и подошел к нему.

С обрывистого берега им открывалась бескрайняя снежная долина, залитая солнцем. Внизу лежала неподвижная, закованная в броню льда река с серебристыми наметами снега на зеркальной поверхности. Вдали виднелись округлые сопки, поднимавшиеся несколькими ярусами. Среди снежной белизны они казались нарисованными на полотне: те, что ближе, — нежно-сиреневой краской, те что за ними, — фиолетовой, и дальние — густо-синей. Над сопками, на чистом небе скапливались темно-серые облака.

Алексей вспомнил: около трех лет назад вот так же вдвоем с Беридзе, но за десять тысяч километров отсюда, обозревали они другую трассу. Все было иным: жарко и зелено. С тех пор окрепла его дружба с Беридзе и он, Алексей Ковшов, из ученика, из неуверенного выпускника института стал первым помощником главного инженера на крупнейшей стройке.

— Какой простор и какая свежесть! — восхитился Георгий Давыдович. — Право, нигде не найдешь ничего подобного — потому-то и дела здесь просторные. Где, даже и в нашей стране, нашлось бы для молодых инженеров, как мы с тобой, дело такого большого размаха? Вот тебе, Алеша, и Дальний Восток — сталинская новостройка!

— Не агитируйте, товарищ, я давным-давно патриот-дальневосточник, — отозвался Алексей, с удовольствием глядя на оживленное лицо главного инженера. Борода, усы и брови его стали седыми от инея. Алексей понимал, что Беридзе радуется не только светлому утру и простору, но и тому, что сегодня он, наконец, увидит Таню.

— Я знаю, чувствую по себе, Алеша: такой простор делает человека, если он не тряпка, сильным, предприимчивым и смелым. Слабому здесь лучше и не жить. В прошлом недаром на Адун, на свой страх и риск, шли только смелые и сильные люди.

Алексей, не дослушав его, вдруг нагнулся и, раскинув руки, ринулся вниз с обрыва. Рисуя широкие зигзаги на снегу, он скатился на лед Адуна. Проследив за ним, Беридзе тоже скользнул вниз.

Они переходили реку, удерживая разъезжавшиеся на льду лыжи. Острия палок лишь царапали его. В немой тишине отчетливо слышался стук лыж да редкий глухой стон ледяной толщи, разрываемой морозом.

— Выходи, Алеша, на берег, тут плохо идти! — крикнул Беридзе, выдыхая большое белое облако и отряхивая голой рукой иней с усов и бороды.

Алексей послушно повернул лыжи. Инженеры поднялись на отлогий левый берег, поросший редким лесом. Высокие лиственницы стояли тут вперемежку с приземистыми елями. На их ветках грузно лежали хлопья снега.

Сзади них по реке пронесся гул и ровный перестук. Инженеры обернулись и увидели шестерку автомашин, ходко шедших одна за другой. Каждая тянула за собой прицеп, тяжело груженный трубами.

— Наши! — выкрикнул Беридзе и, провожая машины взглядом, сказал: — Торопитесь, родимые, не мешкайте! Что ни говори, Алексей, а трасса — уже на левом берегу. Она живет и с каждым часом набирается сил. Помнишь эти сплошные огни на участке у Рогова? Скоро они осветят весь Адун и перекинутся на остров... Ты не ухмыляйся, скептик! — прикрикнул он, заметив ироническую улыбку Алексея и быстрый, нарочито внимательный взгляд, каким тот окинул пустынные, безлюдные берега. — В конце концов, сейчас нам важно убедиться на практике в правильности наших решений.

— В этом-то я убедился.

Они продолжали путь, задерживаясь, чтобы оглядеть рельеф берега, уточнить данные топографических съемок. Часа через полтора им встретилась та же шестерка автомашин — они возвращались уже порожними. Шоферы, заметив их, остановили машины и, не выключая моторов, вылезли из кабин. Беридзе не упустил случая узнать, сколько машин занято на развозке труб и много ли рейсов за день они успевают сделать.

Пройдя еще немного, инженеры заметили уходившую от реки укатанную грузовиками дорогу и свернули к ней. Такие дороги назывались «усами»: они, действительно, как гигантские усы, расходились в стороны от ледовой магистрали. Лыжники двинулись по этой дороге и вскоре увидели штабеля труб, накрытые брезентом тюки и ящики, домик, сколоченный из досок, и ряды других еще не законченных домов и амбаров. Не меньше сотни человек работали на постройках и укладывали недавно подвезенные трубы.

Для развозки материалов и продовольствия по трассе через каждые двадцать километров были созданы опорные базы. Это и была одна из таких баз девятого участка. Начальник ее Шмелев, спокойный, неторопливый в движениях пожилой человек, встретил инженеров у штабелей.

— Очень приятно. Я жду вас, — сказал он, здороваясь и подводя их к дощатому домику.

— Ждете? Почему? — спросил Алексей.

— Мне Таня Васильченко о вас говорила. Вчера она протянула тут линию, и теперь я соединен с участком. Вот, пожалуйста, — Шмелев указал рукой на провода, подвешенные на деревьях.

В дощатом домике жарко пылала «буржуйка». Инженеры сняли шапки и рукавицы, скинули заплечные мешки. Шмелев угощал их жареной рыбой, лежавшей на большом железном листе, черствым хлебом и чаем в больших железных кружках. Поговорили о последних сводках Информбюро. Были известны сводки лишь трехдневной давности, и Алексей, слушая предположения Шмелева о возможных переменах на фронте, почувствовал, как снова тревожно сжалось у него сердце. Перед выходом на трассу он получил письмо из Москвы. Ни радио, ни газеты не могли передать ему таких живых подробностей, какие содержались в письме. Оно шло почти месяц, да вот уже двенадцать дней они бродили с Беридзе по Адуну. С тех пор — он знал — положение под Москвой не стало лучше. Что могло произойти за последние три дня?..

— У меня теперь здесь вроде гостиницы, — сказал Шмелев тоном гостеприимного хозяина. — Большое движение по трассе, и многие сюда заглядывают. Я уж не считаю тех, что снуют между участками — эти только обогреются и дальше. Из самого Новинска стали заглядывать гости.

— Кто, например?

— Шофер Сморчков. Знаете такого? Ну и кремень парень! Дорогу все время заметает, он тут километрах в семи застрял с машиной. Приплелся ночью измученный, злой. «Помоги, говорит, когда-нибудь услужу тебе и я, разочтемся добротой». Конечно, пришлось оказать ему помощь — и машину вытащили, и горючим снабдили! Сильно он приустал за дорогу. Стал я его кормить, он и заснул у меня за столом с куском хлеба. Даже не слышал, как я его на лавку укладывал. Однако часа через три вскочил, заторопился...

— Хорошо, если он уже до пролива добрался, — сказал Алексей.

— Сомнительно. Девятый участок миновал, об этом я слышал от Панкова. Зато после девятого дорога все хуже, а от Адуна к проливу совсем, говорят, нет дороги. Вряд ли удастся ему довести машину до места, хотя упорства у него много. Громадный труд взял человек на себя!..

— Зато и пользу большую принес, — заметил Беридзе. — На всех участках, где мы были, шоферы упоминают его в своих социалистических обязательствах...

— После Сморчкова явились из Новинска — что вы думаете? — триста человек гостей, — рассказывал Шмелев.

— Колонна Гончарука?

— Да. Этим сообща легче путь одолевать... Если дорогу замело, они сходят с машин и сами расчищают ее. И тоже изрядно утомились люди: иногда приходилось пробивать сугробы на нескольких километрах пути. Это, пожалуй, хуже, чем пешком идти. Сам Гончарук больной, еле двигается. Он решил так: если дорога дальше скверная — оставить машины на десятом участке и к проливу идти пешком. И верно, не тащить же грузовики на собственных плечах! Они у меня всего один день побыли, но хлопот много доставили: разместить где-то надо и покормить, ведь триста человек! Зато и помогли они мне хорошо, работали по-стахановски. Потом тракторист Силин прикатил с целым домом на полозьях. Этот тоже крепко помог — дорогу укатал, грузы подтянул.

— Когда Силин проехал?

— Сейчас вспомню... Позавчера! Сразу после него хозяин препожаловал.

Снова инженеры услышали эту фразу, сказанную веско и многозначительно. Беридзе, будто не понимая, о ком идет речь, спросил:

— Какой такой хозяин?

— Да начальник строительства. Кто же еще у нас хозяин на Адуне?

Скинув шапку и обнажив совершенно лысую голову, Шмелев налил себе кипятку и, прихлебывая, рассказывал, как неожиданно приехал Батманов, все осмотрел, поговорил с людьми, выругал Васильченко и его, Шмелева. Воспоминание об этом доставляло Шмелеву явное удовольствие.

— За что попало Тане Васильченко от начальника? — спросил Беридзе.

— За то, что склады не готовы, — не поняв вопроса, продолжал рассказывать Шмелев. — «Собрался, говорит, целый год возиться со своими несчастными амбарами? Мы за год весь нефтепровод построим!.. А если буран трубы и все добро занесет, откапывать будешь?..» Непостижимый он человек: все заметил, на все навел критику! За штабеля тоже ругал — зачем такие высокие: «Что, у тебя места мало, что громоздишь их до неба? Громозди, громозди — тебе же больше работы. Скоро развозить трубы будем в линейку — вот тогда и помучаешься со своими небоскребами!..»

Алексей рассмеялся: даже интонацию Батманова сумел воспроизвести Шмелев.

— За что же все-таки начальник ругал Таню Васильченко? — переспросил Беридзе.

— Ей, конечно, досталось за провод. Медленно, мол, тянет. Он сюда вместе с ней пришел. У меня еще связи с участком не было, а ему хотелось с управлением поговорить и диспетчерское совещание провести отсюда. Не вышло. Он и напомнил Татьяне Петровне, сколько километров провода она обещала тянуть ежедневно. Высчитал, сколько не дотянула: «Обманула, говорит, меня и государство».

— А она? — спрашивал Алексей.

— Она отмалчивалась. Видно, обиделась. Гордая девушка, самолюбивая. Я ведь ее отца, Петра Васильченко, знавал...

— Откуда? — заинтересовался Беридзе. Для него было важно все, что касалось Тани.

— Партизанить привелось в его отряде. Лихой командир был и душа-человек. Татьяна вся в него — и лицом и характером. — О Петре Васильченко старый партизан говорил с какой-то торжественной гордостью. — Вместе с хозяином навестил меня и Панков Степан Кузьмич, начальник нашего участка. Его я тоже издавна знаю. Он очень дружил с отцом Тани. Пока Батманов отдыхал, мы со Степаном Кузьмичом напролет всю ночь проговорили, вспоминали волочаевские дни. Панков из старой гвардии, человек сильный, твердый, его всегда на тяжелые участки ставят, и он справляется. Татьяну-то Панков очень уважает. В управлении, при старом начальстве, у нее были крупные неприятности из-за ее прямого характера. Степан Кузьмич взял Таню под защиту, и она у него на участке работала все смутное время...

— Панков здесь начальника встречал, что ли?

— Его хозяин в Новинск вызывал, вот он и поехал. Ну, встретились на полпути, где-то на седьмом участке. Батманов вернул Степана Кузьмича обратно: «Покажи мне, говорит, своего заместителя и сдавай дела. Посылаю тебя своим представителем на пролив, наводи там порядок, потом и я подъеду, помогу». Они, видать, хорошо сошлись, душа в душу.

— Среди связистов Татьяны есть, кажется, сынишка Панкова? Живой такой паренек, Генка, — вспомнил Алексей.

— Точно, это его сын. Степан Кузьмич встретился с ним. Они у меня тут чаи распивали втроем: хозяин, Панков и Генка. Батманов объяснял Степану Кузьмичу: «На свой риск отпустил я его с Татьяной. Очень уж настоятельный малый, не хочет отставать от товарищей». Степан Кузьмич отвечает: «Ничего, пусть к трудностям заранее привыкает, в коллективе он не пропадет». Извините меня, я сейчас.

Шмелев увидел в окно подъезжавшие машины и выбежал встретить их.

— Пойдем, друг Алеша, нечего тут засиживаться, — сказал Беридзе. — Трубку выкурю и тронемся.

Алексей понимал — Беридзе не терпелось повидать Татьяну: до нее было недалеко, всего несколько километров.

Вернулся Шмелев. Посмотрев на распарившихся от жары инженеров, он подчеркнуто сказал:

— Хозяин велел передать вам, что он уже был у меня...

Ковшов представил себе, как сидел и распоряжался в этой каморке Батманов.

— Что сказал вам начальник? — спросил Алексей.

— Чтобы, значит, вы не задерживались. «Они, говорит, до всего жадные, непременно будут ко всему прикладываться. А у них есть дело поважнее твоей базы. Вот и гони их отсюда. Но вежливо, они тоже власть имеют и сами тебя могут выгнать».

Алексей и Беридзе посмотрели друг на друга и молча поднялись. Шмелев, смущенный, вскочил.

— Товарищ главный инженер, да что вы? Я ведь вам только слова начальника передал в точности. Вы здесь и сами везде хозяин.

— Нет уж, раз такой наказ получил — гони нас в шею! — с напускной серьезностью возразил Беридзе.

— Как раз не советую вам сейчас уходить: буран скоро поднимется, — убеждал Шмелев. — Я на Адуне давно живу — знаю, когда погода меняется.

— Мы пойдем, — решительно заявил Беридзе. — Погода ясная, и ты, папаша, на нее туману не напускай.

Они двинулись от базы по неглубокому распадку, похожему на просеку и как бы разделявшему два несхожих между собой леса: справа росли высоченные, прямоствольные лиственницы и ясени, слева — деревья разных пород и высоты. Солнечные лучи едва пробивались сквозь их плотные, запорошенные снегом, кущи. Небо тянулось над распадком веселой чисто голубой полосой. Два лыжника были, казалось, единственными живыми существами в охваченной морозом тайге.

Инженеры шли молча, оба думали о Батманове. Когда они прощались с ним в управлении, он ничем не выдал своего намерения выехать на трассу, только в шутку пригрозил, что нагонит их и будет подстегивать сзади. Теперь он оказался впереди, и на участках все было полно им: что сказал, кого похвалил, кого поругал, какие отдал распоряжения, кому и что пообещал. И хоть многое на трассе оставалось еще неясным, жизнь на участках не вполне наладилась, — уже у всех была спокойная уверенность в своих силах и в своем начальнике.

— Это не плохо звучит — «хозяин Адуна», верно? — спросил Беридзе.

— Хорошо звучит. Теперь люди на трассе узнали Батманова, и это меня радует, — ответил Алексей. Морозное облачко возникало у его губ при каждом слове. — А я, помню, опасался — не кабинетный ли он человек.

— Всему свое время, Алеша. Кабинету — свое, трассе — свое. Ты еще увидишь его на трассе!

Они шли торопливо и ходко, изредка возобновляя разговор. Лес приветливо встречал их, роняя им на головы легчайшие хлопья снега. Потрескивали охваченные морозом стволы и сучья деревьев. Неожиданная встреча за поворотом показала Беридзе и Алексею, что они в этой безмолвной тайге не одни. Из-за широкой ели вдруг выскочила в распадок козуля. В испуге прянув от людей, она сделала огромный и в то же время грациозный прыжок. Беридзе в азарте схватился за пистолет, но не успел даже вытащить его из кобуры — козуля скрылась. Потом какой- то маленький незнакомый зверек шмыгнул мимо и умчался под свист Ковшова, оставив на снегу два узорных следа.

— Хорошо, когда человек целеустремлен, — сказал Алексей.

— Ты о ком? — спросил Беридзе.

— О нем же, о Батманове. На трассе его встретили тысячи людей, множество всяких дел. Он, однако, не забыл и про нас. Я на каждом шагу словно слышу его: «Слежу за вами, голубчики, нечего вам прохлаждаться! Торопитесь, за вами проект!» Признаться, если бы он не побывал до нас на участках, мы и по сей день, пожалуй, сидели бы где-нибудь возле Рогова!..

Провода тянулись от дерева к дереву тонкой, сверкающей на солнце паутиной. Эти провода и блистающие белые изоляторы на деревьях необычно и радостно было видеть в дикой тайге. Обледенелые усы Беридзе раздвигались в улыбке всякий раз, когда он поднимал голову.

— Молодец, Танюша, рукодельница! — не уставал восхищаться главный инженер. — Экую славную пряжу оставила в тайге! Поди, уж голоса ползут по проводам. Тот же Шмелев, небось, спешит насплетничать ей про нас.

— Тише! — поднял руку Алексей.

Они прислушались. В настороженной тишине леса гудели провода — это был рождающий тревогу звук, тоскливый и слабый.

— Словно кто-то жалуется кому-то. Может быть, невеселую сводку передают, или печальное известие.

— Не пугай меня таинственными излияниями. Провода есть провода: металлическая проволока, — сказал Беридзе шутливо, но тоже задумался.

Все чаще попадались им следы костров и площадки с утоптанным снегом — совсем недавно в этих местах работали бригады Тани Васильченко. Показалась передвижная база связистов — четыре палатки на жестких каркасах. В одной из них, у квадратной чугунной печки-плиты хлопотали парень и девушка с темными обмороженными щеками. Они варили что-то в котелках и переговаривались. В палатке стояли складные легкие топчаны, между ними и под ними лежали мотки провода, крючья, изоляторы.

Узнав, где находится Таня, инженеры, не мешкая, двинулись дальше. Вскоре они услышали человеческие голоса, странно звучавшие в тайге, и настигли бригаду, которая подвешивала провода на деревья. Не тревожа связистов, Беридзе и Алексей со стороны наблюдали за ними. Одни из них с земли высокими шестами поднимали провод, растянутый на сотню метров. Другие навешивали его, сидя на деревьях, где уже были поставлены другой бригадой кронштейны с изоляторами.

В парне, командовавшем связистами, Алексей не сразу узнал техника Чернова из отдела Филимонова. Комсомолец растерялся, увидев неожиданно появившихся инженеров. Он торопливо отвечал на их расспросы, продолжая внимательно следить за подвеской. Оборвав свой рассказ, Чернов спросил:

— Свежих сводок не знаете? На нашем проводе три дня одно и то же.

Ответа он уже не дослушал. У крайней пары связистов сорвался и со свистом упал на снег провод. Чернов, извинившись, кинулся туда. Алексей хотел подождать его, но Георгий Давыдович торопился и тянул товарища вперед.

Вторая бригада устанавливала на деревьях кронштейны с изоляторами. Кто-то из комсомольцев заметил инженеров и закричал на весь лес:

— Смотрите, вот они!

Беридзе и Ковшова, должно быть, ждали. Бригада мгновенно приостановила работу. Сбежались и те, что готовили и подносили кронштейны, и те, что насаживали их. Шумной гурьбой они окружили гостей, присевших на поваленное дерево. Со всех сторон посыпались вопросы о положении на фронтах, о городских и управленческих новостях, о знакомых.

Алексей увидел Генку Панкова. Ватные брюки и подтянутая ремнем телогрейка толстили его, отчего он казался еще меньше. Нос у него припух — очевидно, слегка отмороженный. Держался Генка независимо, и когда Алексей подозвал его, подошел не торопясь.

— Как, Гена, привык к таежной жизни? — спросил инженер, привлекая к себе паренька.

— Привык, чего же не привыкнуть, — с некоторой настороженностью отвечал Гена.

— Он стахановец и молодец у нас — лучше и быстрее всех навешивает кронштейны. На деревья забирается, как белка, — похвалила юного Панкова девушка, в которой Алексей узнал Зину, бывшую секретаршу Залкинда.

— В Новинск, говорят, Утесов приехал с джазом? Правда? — жадно спрашивала ее подруга, худенькая девушка в неуклюжем ватном бушлате.

— Отца-то видел? — не отпускал Алексей Генку.

— Видел, а что?

— Звал, наверное, тебя с собой?

— Что ж он будет звать, когда я на работе, — с достоинством заявил Гена. — Его теперь на пролив назначили, и мы туда же идем...

— Нос обморозил все-таки... Осторожнее надо.

— У меня что! У других хуже. Коля Смирнов и то с темными лепешками на щеках ходит.

— А где он, Коля? — огляделся Беридзе.

— Вон бежит!

Длинный Смирнов мчался к ним на лыжах, ловко лавируя между деревьями.

— Мы вчера на берлогу медвежачью наткнулись, Я увидел ее, — похвастался Генка, загораясь. — Разбудили, растолкали его длинными шестами, он и вылез наружу.

— Страшный, ужас! Шерсть свалялась, глаза кровяные, — быстро сказала Зина, поеживаясь.

— А ты и не видела, от меня слышала, — с пренебрежением посмотрел на нее Генка.

— И что медведь? — заинтересовался Алексей.

— Коля Смирнов прикончил его двумя выстрелами.

— Разойдись! — кричал Коля, лихо подкатывая.

Он растолкал ребят, пробираясь к Беридзе и Алексею. И здесь он был одет налегке — не по-таежному, а как спортсмен. Лицо его с коричневыми пятнами на щеках лоснилось, смазанное жиром.

— Татьяна решила, что вы обошли нас стороной, по реке, — сказал он, поздоровавшись с инженерами.

При Коле беседа пошла еще живее. За разговором они не замечали, как текло время. Генка, обмерзнув, стал уже приплясывать. Беридзе все смотрел по сторонам.

— Татьяна-то как, справляется? Слушаются ее? — спросил негромко Георгий Давыдович Колю.

— Будьте уверены! Она кого хочешь заставит слушаться! Хотите, продемонстрирую? — Коля нагнулся к Генке и прошептал: — Татьяна идет!

— Татьяна! — немедленно подхватил Генка, да так неожиданно и голосисто, что Беридзе вздрогнул.

Все в миг разбежались, увязая валенками в снегу. Инженеры расхохотались.

— Пойдемте к ней, — предложил Смирнов.

По дороге он рассказал: их навестили начальник строительства и отец Генки. Батманов говорил с ребятами, побранил Татьяну и его, Смирнова.

Таню они нашли в головной бригаде, которая выбирала направление для прокладки линии. Связисты расчищали себе дорогу на покатом склоне, густо поросшем спутанным буреломным лесом. Таня в белом полушубке, черных валенках и красной вязаной шапочке стояла в стороне возле трех березок, росших как бы из одного корня. У ног ее весело потрескивал костер, желтые языки пламени вскидывались кверху.

Она обернулась, услышав скрип снега, но при виде инженеров не выказала ни удивления, ни радости. Только дрогнули ее длинные заиндевевшие ресницы.

Ковшов, шедший первым, дружески привлек девушку к себе. Она, верно поняв его движение, прильнула к нему и коснулась губами его щеки. Прикосновение ее холодноватых на морозе губ растрогало Алексея.

— Здравствуй, хозяйка тайги... Здравствуй, красавица...

— А что же на мою долю выпадет, Красная шапочка? — спросил, подходя, Беридзе.

Таня взглянула на него и расхохоталась.

— Дед Мороз настоящий! На его долю выпадет простое здравствуйте!

Беридзе с пушистым от инея усами и бородой, с мешком за спиной и впрямь походил на елочного деда. Таня поклонилась ему и протянула руку, вынув ее из неизменной своей красной варежки. Беридзе, бросив на снег лыжные палки и большие рукавицы, бережно взял ее руку обеими руками.

— Ой, уже заморозил! — сказала Таня, когда он сжал ее ладонь. — Дед Мороз!

— Ничего, мы сейчас разморозимся и станем снова кавказским мужчиной средних лет, — сказал Беридзе, наклоняясь над костром и оттирая бороду.

Коля подбирал сучья и подбрасывал их в костер. Алексей и Таня подвинулись к огню. Васильченко расспрашивала их сразу и о проекте, и об управлении, и о знакомых, будто рассталась с ними год назад.

— Серафима пирожки тебе посылала, — вспомнил Алексей. — Мы, их, разумеется, съели, помянув тебя и Серафиму добрым словом. Все равно они теперь превратились бы в камень и вряд ли пришлись тебе по вкусу. Еще несли для тебя мешочек пельменей, их утащил на привале какой-то нахальный зверь.

— С удовольствием съела бы горячих пирожков или пельменей, — серьезно сказала Таня. — Еще красного борща со свининой. И хорошего вина выпила бы.

— Могу свою фляжку достать, а? И закуска найдется, консервы. Хотите? — предложил Беридзе.

Таня поморщилась:

— Спирт и консервы! Разве этим угощают девушек?

Грея над костром руки, она рассказывала им о своих делах. Не было в ее словах ни рисовки, ни жалоб, однако Беридзе нахмурился, ясно представив себе, сколько испытаний принесли девушке прошедшие три недели.

Сначала не было привычки к таежной жизни. Не все комсомольцы оказались стойкими. Двое парней сбежали на первой же неделе — на общем собрании их объявили дезертирами. Девчата плакали, и одна просила отправить ее обратно в город.

— Первые дни казалось просто невозможным все время быть на морозе, — прервал рассказ Тани Коля Смирнов. — Даже посмелее ребята боялись ночевать в тайге. Кругом ведь никого!

В зимней работе связистов на каждом шагу возникали неприятные неожиданности, хотя Таня, еще будучи в управлении, тщательно готовилась к выходу на трассу. Некоторых материалов нехватало, настоящих специалистов в бригадах почти не было. Каждый день приходилось перевозить с места на место свою базу, в таких условиях трудно наладить сносный быт. И главное — тяжело, несподручно работать на морозе: в рукавицах не все сделаешь, без рукавиц у ребят мгновенно замерзают руки. В первые дни многие пообморозились — не помог ни вазелин, ни другие средства. Да и теперь холод немало портит им жизнь.

— Действую методом личного примера, — улыбнулась Таня. — Воспитателем сделалась. Воспитание холодное — в прямом смысле и в переносном: то есть строгое. Они у меня почти привыкли умываться снегом, пить ледяную воду, спать без спальных мешков. Спортом заставляю заниматься. Ныть и жаловаться не разрешаю. Растолковываю, что все наши трудности — ничто в сравнении с тем, как трудно бойцам на фронте. У меня Коля молодец, большой авторитет для всех ребят — без него я бы давно с ног сбилась, — она признательно посмотрела на Смирнова, подбрасывавшего в костер валежник.

Таня сняла варежку, чтобы поправить волосы. Беридзе осторожно взял ее распухшую, красную руку с изломанными ногтями.

— Еще хорошо, когда нет ветра, — продолжала Таня.— При ветре сущий ад: часто срывает провод и приходится по нескольку раз подвешивать один и тот же кусок провода. При этом обязательно кто-нибудь обморозится. Иногда вижу: ребята чуть не плачут в голос...

— Хорошо работаете, Татьяна Петровна, — с чувством сказал Беридзе. — Больше половины прошли. Такую подвеску проводов надо считать рекордной.

Он дал несколько советов. Усы и борода у Беридзе оттаяли, опять стали черными. Глаза его ласково и с грустью смотрели на Таню, стройную и женственную в светлом ее полушубке, подпоясанном ремнем. Она внимательно слушала Беридзе, глядя на огонь.

— Вы слишком добры ко мне, Георгий Давыдович, — сказала Таня, поднимая глаза.— Батманов мной недоволен остался, ребятам сказал: «Вам досталась добренькая начальница». Почему он всегда нападает, метод у него такой, что ли? Я стараюсь представить себе, какой он в семье. Жена его, наверное, боится. Разве вредно быть добрым к людям и говорить им иногда ласковые слова?

— Вы несправедливы к Батманову. Семья у него осталась в Крыму, — укоризненно сказал Беридзе. Он не знал об известии, полученном Василием Максимовичем.

Таня опустила голову и тотчас снова подняла ее:

— Тем более он должен мягче относиться к людям.

— Мягче? Он должен быть справедливым к людям. И добрым, но внутренне, не на словах, — вступил в разговор Алексей. — Батманов, по-моему, добр. Он любит людей, но не портит их бессмысленной добротой, не гладит их по головкам, когда надо и когда не надо.

Коля Смирнов присел на груду валежника и внимательно посмотрел на Алексея.

— Я думал не раз: каким должно быть отношение руководителя к своим подчиненным? Это обязательно надо решить для себя. И я пришел к убеждению: мы живем и работаем в трудное время, в сложной обстановке, — нельзя воспитывать людей показной добротой. Я за «холодное» воспитание, — улыбнулся Алексей. — Ты, Татьяна Петровна, уже разобралась, очевидно, почему Батманов говорил тебе резкие слова.

— Своей строгостью он хотел оправдать перед ребятами ее строгость, — сказал Коля Смирнов.

— Совершенно верно! — подхватил Алексей. — Есть матери, которые только целуют и ласкают своих детей, потакая им во всем. А есть матери, которые строги к своим детям, наказывают их и целуют редко, главным образом, когда дети спят. Голосую за строгую мать! Она не только любит, но и воспитывает. У нее в отношении к детям проявляется не только сердце, но и разум. Ее дети — это верные дети. И любят они свою строгую мать ничуть не меньше!.. Батюшки! — спохватился Алексей. — Я невзначай целую речь произнес.

— Продолжай, Алеша, — попросила Таня. Его слова заинтересовали девушку.

— Нечего и продолжать. Суровая любовь. Отношение Батманова к тебе, наверное, такое же, как твое к ребятам.

Долго сидели молча. В тишине громко затрещали сучья в костре.

— Я очень ждала вас, — тихо заговорила Таня. — Хорошо, что вы появились вдруг, среди тайги. Мы поговорили, посоветовались, душу отвели. Но лучше бы вам пройти мимо... Вот вы уйдете — и мне станет хуже, чем было. Я буду думать о вас, вспоминать. Я и о Батманове буду думать, Алеша. — Она поглядела на присмиревших инженеров и засмеялась. — Расстроила гостей хозяйка, как нехорошо!

— Мы останемся у вас до завтра, заночуем. Вечером потолкуем с бригадами, ужин какой-нибудь смастерим. Согласны? — спросил Беридзе.

— Что вы? Никак нельзя — отказалась Таня; она даже привстала. — Будет лучше, если вы поскорее уйдете. Лучше и для меня, и для ребят. У меня к ним, по определению Алеши, суровая любовь. Батманов еще строгости подбавил. А тут мы доброго деда Мороза увидим и раскиснем. Кстати, Батманов приказал мне сразу же прогнать вас, как только заявитесь. Уходите!..

— Не стыдно гнать-то нас? Мы замерзнем, — жалобно сказал Беридзе.

— Ничего вам не сделается. В девяти километрах отсюда стойбище Чомы, дойдете туда дотемна.

Желая оставить Беридзе наедине с Таней, Алексей вместе с Колей пошел к работавшим в стороне связистам. До него донеслись слова Георгия Давыдовича, произнесенные с грустью:

— У вас, Таня, так и не найдется для меня ласкового слова? Все эти дни я мечтал о часе, когда вас увижу!

— Не надо об этом! — вскрикнула девушка с горечью и досадой. — Неужели вы не понимаете, что об этом не надо сейчас говорить?..

— Немножко ожесточилась Татьяна, — заметил Коля Алексею. — Так ждала, и вдруг прогоняет...

— Она права, — сказал Ковшов.

Когда они вернулись к костру, Беридзе и Таня мирно говорили о делах. Связистов крайне затруднял мучительный в зимних условиях процесс спайки концов провода. Таня долго билась, стараясь его усовершенствовать, и придумала приспособление для автоматической спайки. Беридзе одобрил идею и обещал срочно изготовить приспособление в механических мастерских управления. Девушка торопливо набрасывала в блокнот главного инженера эскиз автомата, то и дело отогревая стынущие пальцы над огнем.

Спустя полчаса инженеры были уже в трех километрах от связистов. Погруженные в свои мысли, они за весь путь не обмолвились ни словом.

Нивесть откуда взявшийся ветер швырнул в лица лыжников облако снежной пыли. Беридзе поднял голову и огляделся. Небо, недавно еще ясное, затягивала серая пелена, в лесу стало сумрачно.

— Шмелев был прав. Зря послушали Татьяну, следовало остаться, переждать непогоду, — сказал Беридзе.

— Я понимаю, почему она торопила нас, — возразил Алексей.— Ты нечутко относишься к Тане, легкомысленно. Она хорошая девушка, большой цены человек.

— Легкомысленно? Ты что, с ума сошел?

— Я вижу твое отношение.

— Он видит мое отношение! Психолог! — с раздражением крикнул Беридзе и сердито посмотрел на Ковшова.

— Не психолог, а вижу. И, как истинный друг твой и ее, говорю тебе: ты способен в самом начале загубить все хорошее, что может быть между вами.

— Оставь-ка ты свои нравоучения при себе! — бросил Беридзе и быстро побежал на лыжах вперед.

Алексей тоже ускорил шаг. По лесу пронесся сильный порыв ветра. Под его напором заскрипели деревья, зазвенел обледенелый кустарник, на воздух взметнулись снег и хвоя.

Беридзе остановился, поджидая Алексея.

— Чудак, я же люблю ее, неужели не видишь? Она все время у меня здесь и здесь, — он стукнул себя рукавицей по груди и шапке. — Я полюбил ее с первого дня, как увидел тогда: помнишь, шла на лыжах по Адуну? Ты веришь в такую любовь, что сваливается, как гром, как удар? Путь твоей жизни вчера пересек новый человек, и сегодня ты уже почувствовал, что ты совсем другой, все в тебе ликует. Я знаю, я понял, что такое Таня. Эта девушка — как праздник!..

Ковшов широко раскрытыми глазами смотрел на Беридзе. Он никогда не видел его таким. С удивлением Алексей подумал: никогда не узнаешь человека до конца, даже если давно знаком с ним и близок ему.

— Я тебя понимаю, Алексей, — горячо говорил Беридзе. — Ты боишься за Татьяну и хочешь мне хорошего. Поэтому ты сомневаешься в искренности моих чувств и склонен все приписать моему темпераменту. Но мы с тобой знакомы уже три года, большими друзьями стали, ну-ка, припомни: говорил я тебе когда-нибудь, что люблю? Изливался я перед тобой?

— Нет, — признался Алексей.

— Значит, только теперь я полюбил! И я на все согласен, лишь бы и она меня полюбила. Могу ждать, могу молчать, могу перенести жизнь врозь, если она потребует. Хотя мне невозможно без нее! Невозможно! Я едва заставил себя уйти от нее и сейчас способен, как мальчишка, повернуть вспять!..

Беридзе пристально посмотрел на Алексея.

— Тебе, наверное, тоже приходилось слышать рассуждения досужих людей: «Эти, теперешние, не умеют по-человечески любить». Неправда, мы умеем любить! Мы только не умираем из-за любви! Мы горы переворачиваем из-за нее! Мы сильнее, и лучше, и чище становимся из-за любви! Разве твоя любовь к Зине не такая же?

Алексей и сам подумал: любовь к Зине тоже пришла к нему, как удар. Сейчас он верил, что Беридзе полюбил Таню по-настоящему, преданно, что иначе он и не умеет любить.

— Георгий, милый мой... Я желаю тебе большого счастья, — сказал он.

Серая мгла заполнила небо, густо повалил снег. Порывы ветра все усиливались. Инженеры не прошли и километра, как разразился неистовый снежный буран.

Беридзе и Алексей в растерянности остановились. Кругом грохотало, свистало, выло. Ветер ломал толстые сучья и вздымал их на воздух. Огромные лиственницы раскачивались из стороны в сторону. Сквозь белую пелену изредка проступали очертания ближних деревьев, но с новым порывом ветра пропадали. Тайга стонала и охала, словно жаловалась кому-то.

Беридзе оттащил Ковшова под толстое дерево и закричал в ухо:

— Влопались мы с тобой, Алексей! Будем изо всех сил держаться. Я говорю: надо держаться! Ты ни на шаг от меня не отставай. Не отставай, говорю, а то пропадешь!

Продвигаться можно было лишь в краткие промежутки между порывами ветра. Алексей вслепую шел за Беридзе, который каким-то чудом еще угадывал путь. При очередном порыве лыжники, скорчившись, замирали. Где-то рядом со страшным треском рухнуло дерево. Беридзе метнулся в сторону, увлекая за собой Алексея.

— Надо выходить отсюда к Адуну! Выходить, говорю, будем на открытое место. Иначе придавит нас к черту! — кричал Беридзе.

Снежный вихрь все усиливался, с каждым напором ветра валились деревья. Инженеры упрямо продвигались вперед, то припадая к снегу, то поднимаясь...

Им удалось выбраться к реке. Здесь, на открытом месте, двигаться было еще труднее. Ледяной поток, несущий жесткую кашу из снега и земли, бил в грудь, в лица. Тонкие лыжные палки рвались из рук, будто это были паруса. Жгучий ветер пронизывал насквозь. Беридзе, едва передвигая лыжи, все же не останавливался, и Алексей, согнувшись, чтобы защитить исхлестанное лицо, старался не отставать от него.

Особенно мощный шквальный порыв сбил их с ног. Алексей почувствовал, как его приподняло с земли и швырнуло в сугроб. Рядом барахтался Беридзе; он цепко ухватился за Алексея и, прерывисто дыша ему в лицо, кричал:

— Останавливаться нельзя!— Ветер относил его слова, и ему приходилось их повторять. — Останавливаться, говорю, нельзя! Хоть тресни, да иди! Говорю — иди, не останавливайся ни за что! Не бойся, выберемся! Главное — бодрость! Бодрость, говорю, сохраняй, не падай духом! За спину мою прячься! Я говорю, прячься за мою спину!

— Ты не успокаивай меня, я не барышня! — кричал в ответ Алексей.

Они поднялись и с минуту топтались на месте. С трудом вытащив пистолет, Беридзе, больше для ободрения товарища, чем рассчитывая на помощь, дважды выстрелил вверх.

Идти уже не было возможности — инженеры поползли, останавливаясь, чтобы только перевести дыхание. Ураган налетал со всех сторон, то удерживая их, то отбрасывая назад, то стремительно подталкивая в спину, то наваливаясь сверху и пригибая к земле, то подкатываясь снизу и приподнимая.

Беридзе понимал всю отчаянность положения и, забыв о себе, думал только об Алексее.

— Ничего, Алеша, выкарабкаемся! — кричал он.

Георгий Давыдович вынимал замерзшую руку из варежки, просовывал руку под фуфайку и, отогрев пальцы на груди, хватал револьвер. Негромкий хлопок выстрела мгновенно тонул в реве и свисте ветра.

Они ползли очень долго — может быть, час, может быть, и три. Беридзе уже не заговаривал больше с Алексеем и останавливался только для того, чтобы дать очередной выстрел. Наконец, пришла минута, когда нажав на спусковой крючок, он не услышал выстрела...

Глава пятая. Строгий счет

В Новинске снежный буран не утихал уже третьи сутки. Он валил заборы и телеграфные столбы, подбрасывал вверх и кидал на землю утлые деревянные сарайчики. Ночью порывом ветра сорвало крышу четырехэтажного здания управления. Она плашмя упала на рыхлые сугробы и теперь со стороны походила на дом, занесенный снегом по самую кровлю.

Кузьма Кузьмич Тополев все же не усидел дома, отважно выбрался на улицу и больше часа брел, по пояс в сугробах, до управления. В кабинете он долго отряхивался, терпеливо выщипывал кусочки льда из усов и тяжело отдувался. Не снимая тяжелой шубы, Кузьма Кузьмич уселся в кресло, вынул из стола папку с бумагами и собрался было писать. И не смог: чернила замерзли и выперли из чернильницы фиолетовым куском льда.

Тополеву вдруг вспомнилось, с каким ребяческим изумлением разглядывал Ковшов на своем столе вот так же куском замерзшие чернила. Старику почудился даже веселый смех Алексея, и он невольно улыбнулся. Тут же он почувствовал, что не сможет написать ни строки, и, решительно отодвинув бумаги, в задумчивости уставился в окно. Приходилось признаваться самому себе: ему не хватает Алексея, окружающей его атмосферы живого беспокойства и действия.

Все эти дни, больной от непогоды и переживаний, Кузьма Кузьмич неизвестно для чего приходил сюда. Еще недавно здесь все казалось ему неприятным: холодный, как погреб, кабинет, ежеминутные телефонные звонки, бесконечный поток посетителей, шумные совещания по проекту, самоуверенное и до удивления неутомимое трудолюбие Ковшова — «мальчишки Алешки», как прозвал его Грубский.

Тополев, разумеется, сразу понял, зачем начальство посадило его на это беспокойное место: его хотели увлечь интересами строительства. И это, не говоря уже о многом другом, вызвало в нем противодействие, которое он выражал так называемым формальным отношением к служебным обязанностям. Как и Грубский, Тополев не верил в способность Беридзе и Ковшова изменить то, что было прочно заложено в десяти томах старого проекта. Они, приезжие, казалось ему, только охаивали все и критиковали, подменяя шумом скромное молчаливое созидание. Грубский вступил с ними в спор, что-то доказывал; Тополев ограничивался насмешливым созерцанием.

Сейчас он думал об этом с досадой и недоумением. Он больше не чувствовал неприязни ни к Алексею, ни даже к Беридзе. В управлении все тревожились за судьбу инженеров, где-то в пути застигнутых бураном. Чем дальше, тем беспокойней и сам Тополев ждал известия о них. С тяжелым чувством вины он вспомнил, как недружелюбно встретил добродушное обращение Алексея: «Пожелайте удачи, Кузьма Кузьмич. Отправляемся за большим делом, принесем в мешке новый проект». И как только у него повернулся язык ответить: «Никакого большого дела не вижу, обыкновенная лыжная прогулка. Желаю приятно ее провести. А проект не кот, чтобы таскать его в мешке».

Блажь, немыслимая блажь! Кому нужны они — обиды, раздражение, старческое брюзжание? Он прогадал на мелочах, отдалившись от большого дела, хотя всю жизнь верил в большую работу. Работа! Больше, чем в воздухе, нуждался он в работе. Но Алексей отсутствовал, и старик не знал, как ему приобщиться к ней. Самоустранившись, он никому не был нужен. Телефон молчал, люди не приходили, часы на стене остановились, и вот — даже чернила замерзли в чернильнице.

Не вытерпев томительного одиночества, Тополев бесцельно пошел бродить по зданию. Сотрудники окликали его с улыбками. Он всматривался в каждого, отвечал на приветствия и проходил мимо — никто из них не привлекал его внимания. Либерман в жеребячьей куртке и мохнатой, непонятного меха, шапке остановил Кузьму Кузьмича. Оттирая багровый нос и щеки, он энергично обругал «собачью погоду». Заметив табакерку в руке старика, попросил табаку, с шумом втянул его широкой ноздрей, сделал изумленное лицо и упоенно чихнул.

— Прохлаждаетесь, Кузьма Кузьмич? — снисходительно спросил он- — Сидели бы вы дома. Маменька родная, какие могут быть претензии к старику!

— Прохлаждаюсь, — буркнул Тополев и, потеряв интерес к собеседнику, пошел, даже не спросив, нет ли у Либермана новостей о Беридзе и Ковшове.

Вернувшись к себе в кабинет, Тополев неподвижно просидел часа три подряд, чего-то выжидая, но так ничего и не дождался. Правда, зашел Грубский — нелепый в больших серых валенках и шубе на хорьковом меху, с поднятым бобровым воротником.

— Наши открыватели Америки, кажется, замерзли на Адуне вместе со своими горячими идеями, — сказал он тонким голосом, дуя в кулак.

Старик пристально и, словно впервые, с удивлением смотрел на него, не находя подходящих слов для ответа. Кузьме Кузьмичу сделалось не по себе от пришедшей вдруг мысли, что этот несуразный и, кажется, злой человек и есть средоточие всего, что мешало ему жить последние недели. И разве недели только, месяцы! А может быть, и годы?

Он был рад, что Грубский, о чем-то вспомнив, скоро исчез. Тут пришел на ум Кузьме Кузьмичу запоздалый ответ бывшему патрону: «Смотрю я на вас, милейший Петр Ефимович, и не понимаю: по какому праву зовете вы себя русским? Где размах ваш русский, где любовь ваша к новому? Что русского в вас осталось? С давней поры привыкли вы молиться на чужих богов от науки и техники, а от того, что золотыми россыпями лежало рядом, отмахивались сухонькой своей ручкой. И не было, выходит, у вас ни веры в свои силы, ни в творчество соплеменников, а просто одна самоуверенность, опирающаяся на толстые справочники. И что вы сейчас?.. Ничто!»

В таких, примерно, выражениях складывалась у Кузьмы Кузьмича его обличительная речь. Но дальше следовала горькая фраза к самому себе: «А разве ты не заодно с ним? Разве ты сам не стараешься показать изо всех сил, что Тополев и Грубский — два сапога пара?» Так неприятно было об этом думать, что Кузьма Кузьмич отмахнулся от этой мысли обеими руками.

Больше никто к нему не заходил. Два или три человека заглянули в кабинет, но им был нужен не Тополев. Женя Козлова в пальто и белом пуховом платке приоткрыла дверь и с порога оглядела комнату, не обратив на старика внимания.

— Заходите, барышня, — хриплым басом позвал Кузьма Кузьмич.

Женя поздоровалась и, минуту поколебавшись, зашла. Тополев знал ее как подругу Тани Васильченко, и почему- то казалось ему, что он помнит обеих девушек очень давно, с детства, хотя до приезда на стройку не был с ними знаком. Козлова с некоторых пор часто заходила за Алексеем, чтобы вместе с ним идти в столовую, или по делу от Гречкина, а иногда и просто так. И по тому, как смиренно сидела обычно девушка на диване и смотрела на Ковшова, Тополев понял: Алексей для Жени — не просто сослуживец.

— Пусто здесь, правда? — сочувственно спросил он, подняв брови. — Сидит старец, немой и мертвый, он не в счет. А того, который нужен, — нет. Вот бы наоборот, Женя?

— Кузьма Кузьмич, ничего ведь о них неизвестно. Я боюсь! — Голос ее и большие ясные глаза выражали тревогу. — Готова сама встать на лыжи и пойти искать их. Татьяну пытались вызвать, связи нет и нет, буран, видно, повредил всю линию. Что делать, Кузьма Кузьмич?

— Нет причин волноваться, они укрылись где-нибудь в подходящем месте, — успокоительно сказал Тополев, хотя его очень обеспокоили слова Жени. — Посидим, девушка, пяток минут, потолкуем. Ну-ка, поведайте мне, что кругом происходит.

Женя рассказывала: сводка опять безрадостная — бои на подступах к Москве, снова все заговорили о японцах, они хулиганят на границе; Залкинд организовал бригады из коммунистов и комсомольцев для проверки работы отделов, ее тоже привлекли, и Залкинд просил ее заняться отделами Федосова и Либермана; сегодня совещание у парторга, она должна выступать и очень волнуется; ночью закончили верстать план квартала, Гречкин, как ни придирался, все-таки ничего плохого в ее таблицах найти не смог, а ведь у нее расчеты по труду — не фунт изюму!

Она любила повторять фразу «не фунт изюму, а килограмма четыре», когда речь шла о чем-нибудь нешуточном. Сейчас, произнеся ее, Женя вздохнула и направилась к двери. Старик поднялся с кресла.

— Пойдемте, Женя, попробуем вместе разыскать Татьянку.

Они зашли в селекторную и битый час провели у аппарата, крича по очереди в трубку. Провод в точности передавал происходящее в природе — слышались дикие завывания пурги, свист и шум ветра. И почти невероятным показался голос Татьяны, неожиданно возникший вдалеке.

— Где Алексей и Беридзе? Где Алексей? Что ты знаешь о них? — кричала Женя звонко и чуть надрывно.

Голос Васильченко то приближался и звучал громко, то удалялся, теряясь в шуме:

— Они прошли позавчера... прошли позавчера... Я не могу себе простить... не задержала их у себя... — Слова Тани прорывались на секунду и мгновенно пропадали. — Они хотели у меня остаться. Я волнуюсь... Очень беспокоюсь.

Женя сбросила платок, ей сразу сделалось жарко, пышные волосы растрепались, она замолкла и сидела с неподвижным взглядом. Разговор повел Тополев. Он переспросил Таню об инженерах; она повторила сказанное.

— Борюсь с бураном, — сообщала девушка. — Передайте начальству... Залкинду передайте... аварийные бригады сколотила... из самых крепких ребят. .. Связь будем держать... не беспокойтесь... не поддадимся.

— Береги себя и людей! — хрипел Тополев. — Себя береги! Есть ли несчастные случаи? Есть ли несчастья?

— Что у вас? Что у вас? — доносился ответный возглас девушки. — Что у вас хорошего?

Он отвечал с натугой, срывая голос и кашляя:

— Нет хорошего! Плохо! Плохо! Я говорю — плохо, Татьянка!

Она, наконец, поняла:

— Что плохо? С Володей? Что-нибудь с Володей?

— Почти, — невразумительно отвечал он. — Почти с Володей! Почти!

— Что прочти? — добивалась девушка. — Дед, говорите, что вы там мнетесь! Что прочти? Ну, говорите! ..

Женя, спохватившись, убежала в отдел. Кузьма Кузьмич вернулся к себе и снова сел в кресло. Он посидел несколько минут, затем старательно очинил два карандаша и приготовился писать. Все-таки незаметно для себя он оказался втянутым в хлопоты Беридзе и Ковшова. Старик не раз ловил себя на мысли, которая особенно заботила их, — о переходе через пролив. Он был бы вовсе слепым, если б не разглядел смелости и справедливости решений, принятых Беридзе по работам в зимних условиях. Они не додумались еще, как рыть зимой траншею в проливе. Ковшов обратился к нему с этим вопросом, когда старик сам уже раздумывал над ним. В голове его мелькала интересная мысль, он все чаще возвращался к ней и уже был убежден, что решение этой замысловатой задачи будет принадлежать ему, Тополеву.

Большие карманные часы — многолетний спутник жизни Кузьмы Кузьмича — показывали конец рабочего дня. Глядя на потемневший циферблат, старик соображал — идти ли ему домой или остаться здесь. Работать над записками и расчетами можно дома, там теплее, зато здесь он скорее узнает новости об Алексее. Он расхаживал по кабинету, заложив руки в карманы шубы, — высокий, седой, хмурый и усатый, похожий на Максима Горького. Неожиданно прибежала молоденькая девушка. К удивлению Тополева, ей нужен был именно он.

— Насилу вас разыскала! Я и не знала, что есть у нас такой инженер Тополев, — простодушно сказала она, не понимая, что ранит старика в самое сердце. — Тут всегда Алеша Ковшов сидел, его-то я хорошо знаю. Вы, значит, заместителем у него! Здорово, — старый у молодого в подчинении! Теперь буду вас знать. Пойдемте скорей, парторг зовет вас на совещание начальников отделов.

И она убежала. Кузьма Кузьмич не успел сказать и слова. На пороге он столкнулся с Кобзевым, по обыкновению растрепанным. Его тоже вызывал Залкинд — очевидно, им вдвоем полагалось заменить Ковшова.

Совещание уже шло. Залкинд приветливо поздоровался с Тополевым и Кобзевым, пригласил их садиться.

— Я созвал начальников отделов вместе с парторгами и комсоргами — поговорить о дисциплине и наших неполадках. Продолжайте, — кивнул он Гречкину, выжидательно стоявшему у стола.

— Проверка, которую мы провели, вытолкнула на поверхность недостатки, таившиеся в глубинах отделов. — Гречкин жестом изобразил, как всплыли снизу вверх эти недостатки. — И, к сожалению, мы не можем сегодня ни один отдел выставить в качестве образца — вот, мол, подражайте ему. Всюду есть нерадивые люди. Находятся еще любители опаздывать на работу и рановато уходить с нее. Кое-кто оправдывает свою расхлябанность буранами и всякими трудными условиями. — Гречкин махнул рукой по направлению к окнам, залепленным снегом. — Многие не дорожат государственным временем, шатаются без толку по коридорам, разговаривают в служебное время о посторонних вещах, слишком подолгу простаивают у карт, обсуждая положение на фронте. Они забывают, что фронту надо помогать не вздохами и не доморощенной стратегией. Неприятно говорить и, вместе с тем, нельзя скрывать: в некоторых наших отделах пока еще не воспитано честное, ревностное отношение к запросам трассы: не все в аппарате понимают, что мы здесь — слуги трассы и существуем для нее, отнюдь не наоборот.

Гречкин говорил горячо и резко, сопровождая слова энергичной жестикуляцией. Слушали его с пристальным вниманием. Он — по собственным его словам, экономист-практик, наделенный от природы сметкой и способностью работать по двадцать часов в сутки, — после смены руководства стройки стал играть видную роль в жизни управления. Батманов сделал его отдел контрольно-плановым, и Гречкин был постоянным докладчиком на диспетчерских совещаниях у начальника строительства. Партийную работу Гречкин вел активно, ощутимо для коллектива. Сейчас по его выступлениям тоже было видно, что он отнесся к заданию парторга добросовестно и вдумчиво, проверял отделы строго, с пристрастием.

— Мое слово пусть будет вроде вступления, — заключил Гречкин, окидывая собравшихся быстрым взглядом круглых и зорких глаз. — Товарищи, побывавшие в отделах, сами расскажут, что они там нашли.

Залкинд открыл прения коротким словом:

— Высказывайте прямо и открыто все наболевшее. Критикуйте, не оглядываясь и не боясь обидеть симпатичного начальника или доброго приятеля. Все вместе мы достаточно сильны и от критики не заболеем, она нам принесет только пользу. Каждому даю десять минут — это для того, чтобы не разводить пустых разговоров. Мы не имеем права заседать по десять часов. Старайтесь не сбиваться на дрязги, кляузы и мелочи.

И все говорили — коротко, не очень гладко и складно, по взволнованно и с явной убежденностью в своей правоте. Почему-то это задевало Тополева. Он видел, что большинство выступавших были молодыми людьми, совсем молодыми. Одной из первых получила слово Женя Козлова.

Выйдя к столу, девушка заговорила вначале неуверенно, опустив глаза и раскрасневшись. Ей не приходилось еще выступать на таких совещаниях, и она со страхом думала, что должна сказать неприятные и строгие слова о начальниках двух больших отделов. На какое-то мгновение Женя заколебалась и с немалым усилием подавила желание оборвать свою речь и убежать, как это случилось с ней однажды на концерте самодеятельности.

Гречкин от досады поморщился и даже отвернулся. Он с надеждой ждал выступления Козловой и теперь был разочарован. Внешне ворчливый и придирчивый, он относился к ней с симпатией и всегда старался увлечь интересами отдела. С гордостью он сказал однажды Алексею, что считает Козлову лучшей своей работницей. Гречкину понравилось предложение Алексея — смелее привлекать Женю к жизни комсомольской организации. Они тогда же, не откладывая, вызвали девушку и долго говорили с ней по этому поводу.

Женя заметила — Гречкин недоволен, и подумала, что он непременно расскажет Алексею о ее провале. Это помогло ей справиться с неуверенностью и смущением. Она заговорила решительней и, опять глянув на Гречкина, увидела его одобрительную улыбку.

Бригада Жени обнаружила в отделах снабжения много непорядков. У сотрудников Федосова оказались в столах заявки с трассы, оставленные без ответа, неотправленные срочные телеграммы, забытые бумаги. Федосов к проверке отдела отнесся несерьезно, с высокомерием. Он и тут репликами с места пытался отшутиться и оправдать все большим наплывом работы, в которой незаметно тонут отдельные оплошности и ошибки.

— Это же неверная и вредная точка зрения!— воскликнула Женя. — Она открывает лазейку, куда можно упрятать любое безобразие.

Потом она перешла к Либерману и обвинила его в том, что тот, стремясь все приукрасить и замаскировать, скатывается к очковтирательству.

Обвинения оказались тяжелыми — оба начальника отделов не ожидали этого, несмотря на предупреждение Залкинда.

А Женя еще не все высказала. Время ее истекло, и она, взглянув на ручные часы, оборвала себя на полуслове. Залкинд ободряюще кивнул ей головой.

— Среди нас давно ходят смехотворные истории о вражде между Либерманом и Федосовым, — торопливо продолжала Женя. — Я принимала их за шутку, не верила, что взрослые и солидные люди могут тешиться такой игрой. Теперь я убедилась: между двумя отделами идет чуть ли не настоящая война... Мой покойный отец долго жил на Адуне, он рассказывал о вражде, существовавшей между нанайскими родами. Конечно, сейчас никакой вражды нет, она проявляется в единичных случаях — отец называл их пережитками родового строя. И когда я слушала наговоры Либермана на Федосова и Федосова на Либермана, я вспомнила слова отца и подумала: дрязги наших двух начальников — тоже пережитки прошлых веков.

— Ну, хватила девушка через край! — громко сказал Федосов.

— Нет, не через край, — живо обернулась к нему Женя и развела руками. — Скажите мне, товарищи: не пережитком ли прошлого надо считать дикий случай, когда два советских человека, поставленные на соседние участки работы, начинают мешать друг другу? Может быть, у них соревнование — тогда поправьте меня.

Несколько человек захлопали в ладоши. Залкинд нагнулся к столу, пряча улыбку.

— Нельзя голословно чернить людей, — сказал Либерман, выждав, когда все затихли.

— Ах, вы хотите факты? Хорошо, приведу факты.

Факты были нелепые и смешные. Женя вдруг оборвала себя на полуслове, быстро подошла к Либерману и тихим от волнения голосом обратилась к нему одному, словно забыв об остальных:

— Почему вы не любите людей? Почему у вас нет доброты? Я знаю — вы человек честный, чужого не возьмете. Однако настоящая ли это честность, если все другие у вас нечестны? Вы часто хвастаетесь — «я достаю все, что нам надо... Кроме меня, никто не достанет». Это, наверное, так и есть. А что толку? Предположим, вы достали тысячу ватных курток, и они лежат на складе. В это время на седьмом участке курток нехватает, люди мерзнут и костят вас напропалую. Вас это не беспокоит — ведь начальство вам спасибо сказало за куртки. Я нашла в вашем отделе четыре телеграммы с третьего участка: там нет круп. Вы не обратили внимания на телеграммы потому, что главное для вас — достать крупы. Вы достали, а остальное — не так важно.

Либерман сидел, подняв плечи и часто моргая светлыми ресницами. Он пытался возразить, но Женя не давала ему сказать ни слова.

— Вы мне ответьте, — говорила девушка все так же взволнованно и настойчиво. — Для чего же стараетесь вы достать эти куртки, крупы и многое другое? Неужели только для того, чтобы говорили — «Какой Либерман хороший снабженец — все может достать!» Пустяк ведь это все! Вы должны думать об одном: чтобы люди были сыты и одеты, чтобы им было тепло на морозе. Души у вас нет, у вас самолюбие вместо души — вот что я вам скажу.

Козлова огляделась и в некотором замешательстве вернулась на место.

— Маменька родная, кому интересны эти девичьи пламенные речи! — бросил Либерман, украдкой глянув на парторга.

— Мне интересны. И всем товарищам интересны. А главное — вам полезно их послушать, — жестко сказал Залкинд, в упор посмотрев на Либермана. Обернувшись к Жене, он ласково улыбнулся ей: — Продолжайте...

Гречкин был счастлив, не сводил глаз с Жени. «Кто- кто, а я-то знаю: самый большой интерес для нее составляли танцы и хоровой кружок. Но вот мы с Алешей втянули ее в комсомольскую работу — и пожалуйста», — удовлетворенно думал Гречкин. Продолжая говорить, Женя вдруг упомянула и его имя. Он не ожидал, что она до него доберется, однако не обиделся и закивал головой, поймав ее взгляд.

— Даже Ковшов и Гречкин, коммунисты и члены партийного бюро, — говорила Женя, — даже и они слишком мало доверяют нам, все стараются сделать сами. А ведь мы знаем: не осилить одному того, что под силу коллективу... У меня все, Михаил Борисович. В заключение хочу сказать: совещание наше правильное, и мне оно нравится, жаль только, что не присутствуют товарищи Ковшов, Беридзе и начальник строительства. Выходит, мы только без них смелые и храбрые.

— Пусть это никого не смущает,— отозвался Залкинд. — Считайте, что Батманов, Беридзе и Ковшов присутствуют здесь. Берусь отвечать один за всех.

Женя помолчала, одернула плотно обтягивавший ее сильную фигуру синий свитер и села на свой стул, рядом с Гречкиным. Она оглядывалась, не смеются ли над нею?

— Молодец, — зашептал Гречкин. — Скоро Татьяну за пояс заткнешь. Ты даже на Алешу замахнулась, на бога своего. Одобряю!

Женя посмотрела на него отсутствующим взглядом и ничего не ответила. Возбуждение ее еще не улеглось.

Острее всех воспринимал происходящее Тополев. Все сказанное Женей и другими было адресовано ему. «Пережиток прошлого», — повторял он про себя, и чувство стыда все острее поднималось в нем. «Можно как будто сидеть с ними бок о бок, делать одно дело — и, все-таки, быть бесконечно далеким от них», — горько думал Кузьма Кузьмич. Старик почему-то был уверен, что на совещании упомянут и о нем. Он боялся и, как ни странно, хотел этого.

Слово получил Петя Гудкин. Именно он и сказал о Тополеве. Быстро выкрикнув первые фразы, Петя словно осекся, посмотрев на старого инженера, — юношу остановил тяжелый взгляд Кузьмы Кузьмича, весь его вид, подавленный и жалкий.

— Продолжай, Петя, — сказал Залкинд, уловивший взгляд Тополева и заминку молоденького техника. — Товарищ Тополев не будет на тебя в обиде за правду. Ты же за дело болеешь.

— Говорите, Петя, я не обижусь,— прохрипел старик едва слышно.

— Нехорошо у нас в отделе, — продолжал Петя срывающимся, напряженным голосом. — Коллектив, конечно, работает, люди понимают задачу и стараются изо всех сил. Но недовольны мы товарищем Тополевым. Он большой инженер, знаний у него много, но Алексею Николаевичу Ковшову он плохо помогает. И, конечно, Алексею Николаевичу трудно приходится. Я вот наблюдал и даже не знаю — когда же он спит, если в четыре часа у него в кабинете свет, и в восемь утра опять свет... Мы все замечаем, и вы не думайте, товарищ Тополев, будто нам не видно, что у вас в кабинете происходит.

От волнения Петя непрестанно двигал руками. Он вынул из кармана платок и стал теребить его, потом сунул обратно.

— Вот и получилось — Алексей Николаевич на трассе, а отдел остался без руководства. Заместителем считается товарищ Тополев, но он отделом не интересуется. Обращаемся мы по всем вопросам к товарищу Кобзеву, но ведь не он заместитель и за весь отдел не ответчик. У него у самого неправильное положение: он должен решать вопросы, когда над ним стоит живой заместитель начальника. Да и рассеянный он у нас, трудно ему за все ухватиться.

— Зарезал! — охнул Кобзев и закрыл лицо руками.

Вокруг засмеялись.

— Нечего смеяться-то, я правду говорю, — сердито повысил голос Петя. — Если смеяться будете — говорить перестану.

— Говори, Петя, не сердись — мы слушаем тебя, — сказал Залкинд.

— Мы должны знать, — продолжал юноша, — почему товарищ Тополев от всего устранился. Он ничем и никем не интересуется. Вот я комсорг в отделе и рядовой техник — поговорил ли он со мной хоть раз, поинтересовался, как я работаю? Нет. Почему? Неужели ему нечего спросить у меня и сказать мне?.. Мы обращались раз к Алексею Николаевичу, спросили о Тополеве. Он на нас рассердился: «Что он вам, мешает? Хватит с вас и моих заданий. Коли мало — придите, добавлю». Ну, мы понимаем: Алексей Николаевич иначе и не мог, наверное, ответить...

Петя снова вынул платок, поднес к лицу и, скомкав, сунул его в карман пиджачка.

— Сегодня я решил задать вопрос вам, товарищ парторг, и товарищу Тополеву. Наверное, опять смешно покажется... Я вот все думаю: слышал ли Кузьма Кузьмич выступления товарища Сталина шестого и седьмого ноября, или не слышал? Если же он слышал и равнодушен остался, тогда я даже не знаю, как надо нам дальше относиться к товарищу Тополеву. Вы уже простите меня, Кузьма Кузьмич, что я к вам привязался. Ведь обидно нам и за вас, и за Алексея Николаевича. Тем более он... может быть, погиб там... на трассе, с главным инженером. А вам безразлично...

Голос паренька задрожал и сорвался. Петя умолк, опять полез было за платком, махнул рукой и выбежал из кабинета, благо стоял у самых дверей. Залкинд взглянул на Женю, и она торопливо вышла вслед за Петей, сама едва сдерживая слезы.

Наступило трудное молчание, похожее на то, какое бывает в зале суда перед вынесением приговора. Все смотрели на Тополева, сидевшего с низко опущенной головой.

— У нас нет никаких оснований отпевать наших товарищей, — поднялся Залкинд. — Люди они физически крепкие, и я убежден, что с ними ничего не случилось. Жене Козловой и товарищу Тополеву удалось по селектору связаться с Татьяной Васильченко — она видела инженеров перед бураном живыми и невредимыми. Так, Кузьма Кузьмич? Кроме того, сегодня я получил через военных летчиков весточку от начальника строительства: он собирается в обратный путь. Очевидно, они вот-вот появятся все трое.

В кабинет вернулись Петя Гудкин и Женя. Техник остановился у двери, насупившись.

— Ты закончил свое выступление, товарищ Гудкин, или будешь продолжать? — спросил Залкинд, стараясь не смотреть на улыбавшихся людей.— Мы тебя не совсем поняли. Махнул ты на нас рукой и убежал.

— Я все сказал, — пробасил Петя.

— Видишь, ты и сам собой недоволен. Говорил, как полагается, и вдруг сбился на истерику. Я расскажу Беридзе и Ковшову, как ты их тут оплакивал раньше времени.

Совещание продолжалось, только теперь Кузьма Кузьмич не мог уже следить за выступлениями. Петя нанес ему слишком сильный удар — в этом ударе словно соединились все удары последних дней.

Боль, глухо нывшая в сердце старика, обострилась и нарастала с каждой минутой. Голова его отяжелела, мысли ворочались неуклюже и затрудненно. Наверное, Петя, Женя, Залкинд и остальные ждут его выступления. Он должен ответить... и не ответит. Сейчас ему нечего ответить.

Залкинд понимал состояние старика, понимали и другие. Тополев, всегда с виду такой могучий и неприступный, изменился на их глазах. И сразу стало заметно: человек нездоров — у него воспаленные глаза, ярко-красный румянец на щеках, в груди какой-то хрип. Похоже, ему трудно даже поднять голову.

Он не сразу сообразил, чего от него хотят, увидев перед собой в руке Жени записку от Залкинда. Развернув бумажку, он долго читал ее: «Кузьма Кузьмич, вы должны правильно понять и этого юношу, и всех нас. Мы хотим уважать вас по-настоящему. Сейчас вам плохо — вы что-то переживаете и явно нездоровы. Ступайте-ка домой, потом мы все обсудим и, думаю, найдем общий язык. Я обещаю немедленно известить вас, когда Беридзе и Ковшов вернутся». Тополев угрюмо посмотрел на парторга и отрицательно покачал головой, желая выразить этим, что он вполне здоров. «Откуда известно ему про мои переживания и про то, что я жду Алексея?» — подумал он.

Залкинд заканчивал совещание. Речь его была лаконичной, без общих мест и нравоучений. Он не повторял уже сказанного о недостатках, а говорил, как их исправить. Была в этой речи одна фраза — она как будто относилась ко всем, но Тополев понял: Залкинд адресует ее именно ему:

— Я напоминаю вам мудрые слова Ленина: «...не так опасно поражение, как опасна боязнь признать свое поражение, боязнь сделать отсюда все выводы».

Еще до того, как парторг дошел в своей речи до снабженческих отделов, Федосов передал записку Либерману: «Я думаю, нам надо серьезно поговорить. Если не возражаете, зайду к вам в десять вечера». Либерман написал на записке: «Согласен». И когда Залкинд с силой, хотя и спокойно, произнес: «Стыдно и неприятно говорить сейчас о том, что Женя назвала здесь пережитком, и я обещаю не вспоминать об этом, если Либерман и Федосов больше не дадут к тому повода», — оба снабженца, под взглядом парторга, с готовностью закивали головами.

Закрыв совещание, Залкинд поспешно вышел из кабинета. Внизу, у выхода на улицу, где бушевала пурга, он нагнал Тополева.

— Я подвезу вас, — сказал он. — Мы по пути заскочим в больницу к Родионовой — она нужна нам обоим. — И он, не слушая возражений старика, повел его к саням.

В больничных палатах Ольга Родионова с двумя фельдшерами делала обход больных. С неделю назад, в Новинске вспыхнула эпидемия гриппа. Палаты были переполнены, койки стояли даже в коридорах. Отовсюду слышались кашель, чихание и натужные вздохи. Буран и сюда пробивался сквозь щели стен и оконных переплетов, в палатах было холодно.

Ольга останавливалась около каждой койки, выслушивала жалобы, осматривала больных, давала указания фельдшерам.

— Доктор, вы и сами-то нездоровы, — говорили ей больные, глядя на забинтованные руки Ольги, на осунувшееся бледное лицо и лихорадочно блестевшие глаза.

— Доктор не имеет права болеть, — усмехнулась она, быстро выслушивая пациента. — Иначе, какой же он доктор?

Ей сказали, что приехал Залкинд. Она попросила подождать и вышла к нему, лишь закончив обход. Залкинд с тревогой заметил, что она действительно плохо выглядит. Ольга махнула перевязанной рукой.

— Вы же знаете, у меня ревматизм, давнишний. Мне только теплые края помогут. Это сейчас немыслимо, и поэтому лучше отложить разговор обо мне до конца войны.

Залкинда беспокоила вспышка гриппа, он спрашивал, какое сейчас положение. Ольга рассказывала: за два дня она обошла все дома в поселке — число заболевших все прибывает. Больница переполнена, выход один — надо изолировать больных от здоровых, отведя специальные комнаты в общежитиях и домах. Это сейчас важнее кальцекса и любых других лекарств.

— Что требуется от меня? — помрачнев спросил Залкинд.

— Надо повлиять на сознательность людей: они должны беспрекословно согласиться на уплотнение и на изоляцию заболевших. Заметьте, что среди населения ходят слухи, будто болезнь заброшена к нам японцами — мол, своего рода бактериологическая война. Слухи эти мешают нам бороться с гриппом. Затем мне нужны дрова, возможно больше. Дайте лошадей, укажите, откуда брать дрова, и мы сами будем возить. У нас, вы видите, холодно. Я должна топить круглые сутки, сверх всяких норм... Мне нужны помощники. Я не прошу врачей и медсестер, их не вернешь из армии. Но домашние хозяйки пусть идут помогать. Почему у нас нет женсовета, товарищ парторг? Он очень нужен, и не только мне. В детских учреждениях, в общежитиях и столовых недостает женского глаза и заботы. В любой организации есть женсовет, возглавляемый женой начальника. У нас начальник без жены и, наверное, поэтому нет женсовета. Почему бы вашей супруге, товарищ парторг, не возглавить наш женсовет? Много работы и без того? Вы примените к ней ваше любимое выражение: «Чем больше работы, тем лучше человеку». Пусть женщины, которые не справляются с домашним хозяйством, подумают, как управляется Лизочка Гречкина. У нее четверо детей, и вот уже третий день она приходит сюда на час-два дежурить. — Ольга улыбнулась. — Очевидно, довольно на сегодня вопросов? Если меня не остановить, я могу плакаться до завтра.

— Пока довольно, — согласился парторг и начал перечислять:— Значит, изоляция больных в общежитиях, борьба, с вредными слухами, дрова, домашние хозяйки. О женсовете я думал и, кажется, уже доказал жене свой любимый тезис. Женсовету придется много заниматься бытом, особенно бытом одиночек. У нас даже многие специалисты живут в холоде. Завтра я опять приеду к вам, продолжим разговор и поедем в город — не помогут ли нам? Теперь, Ольга Федоровна, взгляните на нашего больного. Я его насильно притащил.

— Кузьма Кузьмич в качестве пациента? Удивительно! — Она захлопотала около старика, не обращая внимания на его сопротивление. — Попались! Теперь уже не похвастаетесь, что за всю жизнь ни разу не имели дела с эскулапами.

Взяв руками голову старика, она долгим взглядом посмотрела ему в лицо.

— В постель его, у него грипп, температура, — сказала она Залкинду, а у Тополева тихонько спросила: — Что-то случилось, Кузьма Кузьмич?

Старик промолчал. Залкинд заторопился, надел меховую шапку с ушами и пошел, выпроваживая и Тополева. С порога он вернулся.

— Я не вправе скрыть... Лучше вам будет узнать это... Если вы готовы выслушать тяжелое известие... — Залкинд замялся, испытующе смотря на Ольгу.

— Да говорите же! Я ко всему готова, — нервно воскликнула Ольга, в глазах ее появилось выражение страдания.

— Мне сообщили, Константин Родионов уклонился от мобилизации. Обманным путем устроился врачом в санитарный поезд. Боясь, что его все-таки пошлют на фронт, он решил сделать себя на время инвалидом. Начал пить какую-то дрянь и, просчитавшись, отравился...

Какой-то странный звук издала Ольга горлом — будто хотела вскрикнуть, но подавила крик.

— Когда вам понадобится помощь, — сказал Залкинд, — я не говорю о больнице, это само собой... Товарищеская помощь... вам лично... Скажите... в любое время...

— Спасибо вам. Мне лично... ничего не надо, — прошептала Ольга.

Тополев, стоявший у дверей, понял, что у Ольги несчастье и ей тяжело. С уважением и состраданием смотрел он на нее из-под нахмуренных бровей. Все вокруг говорило о трудной борьбе; даже подростки и женщины выступали в ней мужественными солдатами. Как же могло статься, что он, инженер Тополев, уклонился от борьбы? «Освободившись от желаний, надежд и страха мы не знаем», — вспомнились ему полюбившиеся стихи. Теперь он повторил эти слова, внутренне их отрицая.

Глава шестая. Наедине с собой

Дома старика окутала благостная теплынь. Он сам готовил жилье к зиме, и никакие ветры не могли выдуть отсюда драгоценные калории. Марья Ивановна — хозяйка, у которой Тополев жил на полном пансионе, с тревогой смотрела на него. Залкинд предупредил ее о болезни постояльца.

— Не беспокойтесь, я здоров, — сказал ей Кузьма Кузьмич. — Тут тихо и тепло, больше мне ничего не надобно.

Он вынул из кармана выданные Родионовой пакетики с порошками, сунул их в ящик письменного стола, снял пиджак и улегся на диване, положив жесткие кулаки под голову и закрыв глаза. На совещании, во время речи Пети Гудкина, старику хотелось как можно скорее очутиться дома, но вовсе не для покоя. Сейчас, наконец, он остался наедине с самим собой.

И Петя, и Женя, и Залкинд, и Ольга, и Алексей, и Таня — все они возникали перед глазами, и все вдруг отступили, отодвинулись, впустив к нему кого-то, во сто крат более строгого, взыскательного и сурового. Этот строгий и суровый крикнул: «Давай поговорим», — и начал говорить голосами то Петьки, то Ольги, то Залкинда, то Алексея. Но все голоса пересилил голос Володи, племянника — его отчаянный возглас:

«Дед, пойми же ты — нет больше в живых Ивана Семеновича Миронова, нашего генерала. Мы были в одном бою за Москву, но я жив, а он мертв. Лучше бы наоборот, дед, понимаешь меня? Мы поклялись здесь, его солдаты и офицеры: мстить за него без пощады. Убитые немцы — вот наши поминки по генералу».

Ваня, Иван Миронов и смерть — это было несовместимо, в это немыслимо было поверить! В сотый раз повторяя про себя бившие по сердцу слова коротенького письма племянника, Кузьма Кузьмич застонал.

«Здравствуй, Кузьма, — послышался вдруг знакомый насмешливый голос Вани Миронова, и он, в сопровождении нескольких закадычных друзей, давным-давно растаявших во времени, вошел в комнату. Степенно и важно шагали они, склонялись к нему, опрокинутому переживаниями и недугом, и, бередя душу, заговаривали с ним молодыми голосами:— Что ж, Кузьма, давай подведем итоги. Каждому полезно заняться этим ко времени, и особенно тому, у кого за спиной близка могила. Скажи нам, товарищ, чем можешь похвастаться, что хорошего сделал ты в жизни? До нас дошло, что ты остыл и чуть не пристал к тем людям, которые считают, что лучше быть живой собакой, чем мертвым львом. Правда ли это, Кузьма? Трудно поверить, что ты запамятовал свои раскаленные речи, грозившие воспламенить нашу светелку на чердаке, в деревянном домике над Днепром, где мы собирались. Трудно поверить, что ты забыл нашу клятву еще лет пятнадцать до революции, в Татьянин день на незабвенном мальчишнике: «До самой смерти, пока бьется сердце, ни минуты не стоять на месте, все время двигаться вперед в святом служении народу»...

Говорят, ты разжирел, Кузьма, хотя и кажешься тощим с виду. Желания твои будто бы увяли, мозг отсырел и затуманился. Ты стал самодовольным и считаешь, что перевыполнил свой план и все уже свершил в жизни. Говорят, какой-то Грубский — мелкий маленький человек вырос в твоих глазах так, что сумел заслонить от тебя настоящих людей. Грубский внушил тебе обывательскую успокоенность, подсунул папочки с бумажками, и ты разложил по ним былые свои качества и талант инженера. Ты превратился в канцеляриста, у которого мир сужен до размеров письменного стола и двух шкафов, набитых бумагой. Немудрое сие хозяйство заменило тебе доблестные саперные полки нашего общего друга детства и юности Ивана Семеновича Миронова. Отвечай, Кузьма, нам надо знать, что с тобой случилось».

И Кузьма Кузьмич отвечал, пытаясь оправдаться перед строгим судом:

«Нет, я не забыл клятву юности, отнюдь. Она свято хранится в памяти. Но что-то произошло, и надо разобраться, пока не поздно. Много лет утекло с тех пор, как мы давали клятву. Тогда все мы, друзья, стояли на пороге жизни. А разве, стоя у калитки, знаешь — какая она будет, жизнь, на широкой улице? Сколько себя помню, я всегда трудился честно, в полную проектную мощность. И, конечно, я не за премудрость живой собаки, не за личную корысть. На черта мне эта мелочь, мне — уверовавшему в высокие идеалы, человеку, прожившему шестьдесят лет и проверившему в жизни все ценности, от самых больших до самых малых. Очевидно, не в этом дело».

«Тогда в чем же, дорогой, скажи?» — спрашивает кто-то. Но это не Ваня Миронов; Ваня молчит и только глядит в упор на беспомощно лежащего друга.

«Дело, очевидно, в том, что я, Кузьма Тополев, однажды попал в некий стремительный поток. Он увлек меня, и приходилось вечно торопиться, некогда было даже осмотреться и подумать о себе...»

«Да разве же этот поток жизни не был общим и для тебя, и для Ивана Семеновича, и для всех нас? Или ты однажды решил выскочить из него и со стороны наблюдать происходящее? А затем ты просто задремал под сладкий шепот Грубского. Так, что ли?»

«Подождите, друзья, не подгоняйте меня. Жизнь развивалась в неслыханном темпе. Целые столетия страна уплотняла в несколько пятилеток. Она росла и готовилась к грядущим испытаниям. Поток жизни увлекал и меня, я держался на его поверхности — своей работой. Неужели я отдал не все, на что был способен?»

«Ты хочешь сказать: целиком израсходовался? Разве так бывает с живым человеком?»

«Я никогда не задавал себе вопроса: все ли я отдаю? Я отдавал себя без остатка. Нас с вами революция застала взрослыми, тридцатипятилетними. Все мы по первому зову пошли за ней. Ни один из нас не оказался в числе тех, кого судил народ на шахтинском процессе. Меня никто еще не называл «старым специалистом» в плохом смысле этого определения. Я знал, для какой высокой цели расходуется моя жизнь, и с радостью принимал все, что мне предлагали. Однако почему-то вы осуждаете меня сегодня, и сам я предаю себя беспощадному суду совести?»

«Ну что же ты замолк, Кузьма? Говори», — требуют друзья.

«И раньше в какие-то минуты мне становилось ясно, что реальные результаты не совпадают с замыслами, с клятвой юности. Почти бессознательно ждал я хоть небольшой передышки, чтобы собраться с мыслями, перестроиться до конца. Жизнь не давала передышки. Я приезжал на новое место и строил, строил. Меня подгоняли, и я подгонял, потом сдавал отстроенное и мчался на другое место, чтобы строить новое. Жизнь все ускоряла и ускоряла темп. Война довела этот темп до предела. И тогда сразу пришло время испытаний — для меня, для Вани Миронова, для всех. Ваня Миронов, генерал, выдержал испытания, ему слава. А я...»

«Какой же выход, Кузьма? Нам непонятно», — торопят друзья.

Вопрос острый, он язвит, колет, и Кузьма Кузьмич уже кричит:

«Никакого выхода! Я сдал! Я оказался слабосильным! Не поспел за жизнью. Сейчас я двигаюсь по инерции, и она вот-вот затухнет. Я негоден для такого темпа: «Срочно. Весьма срочно. Немедленно. Сию». Я годен к нестроевой. Вернее, я совсем ни на что не годен. Старость пришла, понимаете вы или нет? Старость. Я уступаю место в жизни мальчишке Алешке, представителю младого племени».

«Постой, Кузьма. Неужели ты хочешь возобновить давно заброшенные разговоры о старых и молодых специалистах? Разве генерал Миронов не того же поколения, что и ты? Почему он не противопоставлял себя младому племени? Почему он был годен, а ты нет?»

«То-то и есть, друзья. Между мной и Ваней Мироновым столь огромная разница, что мне невозможно равняться с ним. Лучше уж не впутывать его в этот разговор. Лучше склоним в благоговении головы перед щитом, на котором лежит он, наш герой...»

В комнате зашумели. Кузьма Кузьмич открыл глаза. Склонившись над ним, стояла Марья Ивановна. В одной руке хозяйка держала порошок — она все-таки разыскала его, в другой — стакан с водой.

— Кузьма Кузьмич, выпейте, голубчик. У вас жар, вы стонете, — говорила она. — Порошочек вам поможет.

Старик послушно проглотил порошок. «Мои болезни только и лечить порошками», — усмехаясь, подумал он. Марья Ивановна, сразу успокоившись, ушла — она-то верила в лекарства.

Тополев опять закрыл глаза. Но друзья больше не появлялись. На минуту промелькнуло худенькое, в крупных веснушках лицо Пети Гудкина, вихор его чуть рыжеватых жестких волос. Снова прозвучал его взволнованный вопрос: «Слышал ли Кузьма Кузьмич выступления товарища Сталина шестого и седьмого ноября или не слышал?»

Милый юноша, если говорить начистоту, все и началось в ночь с шестого на седьмое ноября. Он, разумеется, слышал выступления вождя и не остался равнодушным. От мудрой речи Сталина до известия о гибели генерала Миронова и до обвинительного выступления комсомольца Пети Гудкина тянулась нить его переживаний. Вот теперь и нужно обо всем поговорить и посоветоваться с Алексеем. Старик согласен был выложить ему душу, решить вместе с ним важные вопросы жизни.

Вот он, Алеша Ковшов, как живой! Чуть выше среднего роста, плечистый и статный, конькобежец, лыжник и гимнаст. Славное русское лицо. Отдельные черты его не очень правильны и красивы — лоб, раздавшийся в ширину, чуть вздернутый нос, не повинующиеся гребню светлые волосы, серые глаза. И вместе с тем лицо это красиво, потому что оно всегда освещено изнутри мыслью и чувством. Он спокоен, часто задумчив, нередко печален. И тут же способен мигом вспыхнуть, загореться. Переход от сосредоточенности и грусти к движению и веселости — мгновенен. Он любит шутку, острое слово и рад посмеяться, и смеется громко, заразительно, не прикрывая рта ладонью, показывая ряд крепких зубов. Все быстро привыкают к нему и многие привязываются. Беридзе его любит, как младшего брата. Гречкин и Филимонов за какой-нибудь месяц стали ему близкими товарищами. Женя — та в него почти влюблена. Даже циник Либерман дружески расположен, бессознательно тянется к нему. Так почему же он, Тополев, оттолкнул от себя Алешу? Чего они не поделили?

Сейчас, когда он бичевал себя за разлад с Алексеем, трудно было отыскать причину этого разлада. Следовало вернуться назад, ко времени их первой встречи. Алексей Ковшов явился тогда перед ним в роли начальника, призванного ревизовать труды инженера Тополева, чье имя упоминается в учебниках. И он, инженер Тополев, в полном согласии с инженером Грубским, сразу же отверг инженера Ковшова, вовсе не зная, собственно, его достоинств. Инженер Ковшов был неприлично молод, годился ему, Тополеву, в сыновья. Он не подходил под известный ему стандарт, под привычный образец, — и этого оказалось достаточно для непризнания. Тополеву казалось, что инженер, как таковой, не может быть профессионально некорректным и не уважать авторитет. Инженер Ковшов допустил некорректность и неуважение авторитета. Инженер Ковшов усадил его перед собой и беззастенчиво стал копаться в его солидном труде, поминутно вслух охаивая этот труд, словно он создан был не мастером инженерной мысли, а школьником.

Шли дни — и он, Тополев, против воли, пытливо присматривался к человеку, сидевшему напротив него. И он увидел кое-что, чего до сих пор не разгадал Грубский. Перед ним был инженер нового типа, инженер-хозяин. Он решительно распоряжался всей жизнью, не только техникой. Техника была его профессией, его призванием, но он ею не ограничивался, ему до всего было дело. Инженер Ковшов считал важным то, что казалось маловажным инженеру Тополеву — например, мог часами заниматься с Петей Гудкиным вместо того, чтобы попросту забраковать его работу. И, наоборот, сложные для Тополева вопросы считал простыми. Таким простым и ясным был для инженера Ковшова вопрос об отношении к авторитету. Если он не соглашался с кем-нибудь, то возражал, боролся, опровергал. В институте Ковшов наверняка слышал о Кузьме Тополеве, но вот встретился с ним и, не задумываясь, стал его опровергать. Ограниченность Грубского Ковшову просто чужда, антипатична. Он подчинен Беридзе и уважает дисциплину, но если не согласен с главным инженером, то и ему доказывает свою правоту. И если у них возникнут разногласия, он будет бороться с ним вопреки личной дружбе и служебным отношениям.

Эти черты нового, что вначале казались непонятными и раздражали Тополева, все яснее становились ему, все отчетливей проступали в характере молодого инженера. Старик помнил, как некоторое время Ковшов метался, рвался на фронт — туда, где трудней и опасней. Однако он скоро понял, что и здесь борьба за новый проект нефтепровода — тот же фронт. Характер его сразу как бы откристаллизовался, едва он нашел свое место в бою. Потому-то Алексей Ковшов так ненасытен в работе и за каждым пустяковым чертежиком различает государственное дело. Потому-то он так безжалостно требователен к себе и к другим, строг и прям до резкости, до бестактности. Когда делает выговор подчиненным, то с насмешкой, чтобы крепче пробирало. Этот молодой человек, можно сказать, любит критику: он почти рад головомойке у Батманова или Беридзе, даже хвастается, как здорово его разбранили. Однажды он сказал вполне убежденно: «Толковая ругань умного начальства — самая действенная и полезная наука в жизни».

Работает — с упоением. Обязанности у него многочисленны, и он без устали чередует их. Петя Гудкин прав: инженер Ковшов действительно почти разучился спать. На еду он расходует буквально минуты, в личных потребностях аскетичен. Женя как-то корила его за то, что он безропотно живет в комнате, где холодно, как на улице.

Да, таков он, Алексей Ковшов. Конечно, Кузьма Кузьмич видел и недостатки своего визави — эти недостатки, надо думать, объяснялись молодостью. Нехватало еще у Алексея Ковшова опыта, накопленного Тополевым за долгие десятилетия жизненной практики. Что говорить о недостатках в манерах — это легко и быстро изживается. Более важен недостаток инженерной культуры. Ковшов подчас как бы ощупывал вслепую то, что старик видел с первого взгляда, он еще не обладал той легкостью в решении технических задач, какая приходит вместе со зрелым мастерством.

В торопливой работе над новым проектом неизбежно случались просчеты и недоделки. Техническое творчество составляется из множества деталей, как дом из кирпичей, они подобно жемчужным зернам десятилетиями выискивались на строительных площадках. Ковшов же спешил найти их за несколько дней. Он, инженер Тополев, кое в чем мог бы поправить Ковшова — и не поправлял его. Тоскливо морщась, Кузьма Кузьмич признавался себе, что его как бы устраивали упущения Алексея. Он будто злорадствовал: «Ишь ты какой умный! Хочешь, чтобы я вдруг отдал тебе свое накопленное по копеечке богатство? Нет, милейший, собери его сам».

«До чего же ты дошел, жалкий Сальери Адунский», — издевался над собой Тополев.

Однажды, особенно рассерженный Алексеем, Тополев нарисовал в своем воображении картину якобы неизбежной деградации Ковшова. Вот так же захлестнет его суматоха жизни, и он оглянуться не успеет, как превратится во второе издание того же инженера Тополева. День ото дня на него будут сыпаться все новые и новые обязанности, всевозможные заявки, докладные записки, чертежи, сметы. Ни на минуту ему не удастся выпустить из рук телефонной трубки. Придется бесконечно ходить по начальству и согласовывать вопросы, часами сидеть на совещаниях, ездить в командировки. Он всегда будет ощущать себя словно бегущим на пожар и всюду опаздывающим.

Так скопится в Алексее Ковшове утомление, и постепенно он остынет. У него появится равнодушное отношение к будничной работе. Ему придется жить в глуши — инженеры строят, главным образом, в медвежьих углах, вдали от городов, — он привыкнет к вину, преферансу и легкомысленным развлечениям. Беда, конечно, не в этих развлечениях, а в том, что они будут доставлять ему большее удовольствие, чем работа. И он охотнее будет отдавать свое время сплетням, нежели горячим и возвышенным спорам. А может быть, он женится и вместе с женой начнет жадно приобретать всякую мелкую собственность: шифоньеры, виктролы, платья, меховые вещи. Купит себе мотоцикл, чтобы бешено носиться по пыльным дорогам ради острых ощущений. Или приобретет фотоаппарат, чтобы снимать фотогеничные лица знакомых, или ружье, чтобы убивать уток и время. Одним словом, он придумает что-нибудь, лишь бы развлечь себя в часы досуга.

Зато с какого-то рокового дня он станет складывать не разрезанные технические журналы за печкой и, в конце концов, забудет возобновить на них подписку. Он потеряет остроту ощущения жизни, утратит чувство нового, у него появится страшная болезнь — самодовольство и успокоенность. Это болезнь Грубского, которая передалась и ему, Тополеву. И талант Алексея Ковшова, как организм, уязвленный раком, захиреет, способность к творчеству пропадет. Он сделается бесчувственным к тому, что можно назвать дальней перспективой. Его будет манить только ближняя — вернее, эта ближняя перспектива закроет собой дальнюю. Он позабудет юношескую клятву — ежели он давал ее — все время идти вперед, не успокаиваться, расти, знать и делать сегодня больше и лучше, чем вчера. Короче говоря, с Алексеем произойдет то же, что произошло с ним самим.

Нет! Старик вытянулся на диване и энергично затряс головой. Нет, с Алексеем не может, не должно этого случиться! Он, Кузьма Тополев, доморощенный Сальери, обязан предостеречь, предупредить его. Он должен быстрее, сейчас же, сию минуту поговорить с Ковшовым...

В комнате раздались чьи-то шаги; старик поднял отяжелевшую голову, страстно желая увидеть Алексея, но увидел Грубского. У Грубского было красное с мороза лицо, он быстренько потирал руки и посматривал на угрюмо облачавшегося в пиджак старика.

— Решил навестить больного, — с показной угодливостью говорил Грубский.

— Больных навещают врачи и друзья, — не совсем радушно и определенно сказал Тополев, подходя к столу, за который уже сел бывший главный инженер. Старик стоял, держась за спинку стула.

— Нашей дружбе, Кузьма Кузьмич, слава богу, двадцать пять лет, и она может называться серебряной, — бодро сказал Грубский. — Я всегда рад, если встречается случай чем-нибудь подтвердить мою верность старой дружбе.

«Экая кудреватость речи», — подумал старик и сквозь зубы процедил:

— Ежели так, благодарю за внимание. Не знаю, чем угощать вас.

В комнате тотчас же появилась Марья Ивановна.

— Не беспокойтесь, Кузьма Кузьмич, я похлопочу насчет чайку.

— Я и лекарство захватил, — весело сказал Грубский, вынимая из-под стола большую, темную, запотевшую бутылку вина.

— Это лекарство мне противопоказано. Придется вам самому лечиться, — отозвался Тополев.

Грубский усмехнулся про себя: «Сегодня старик гостеприимен, ничего не скажешь». Он завел разговор о массовом заболевании гриппом и неприятных осложнениях после этой болезни, о буране, который наделал бед и всем надоел, но, к счастью, затихает, о положении на фронтах.

Марья Ивановна внесла чай и небогатую закуску. Бесплодно попытавшись угостить хозяина вином, Грубский отставил бутылку и принялся за горячий чай.

Кузьма Кузьмич почти не поддерживал разговора, сидел полуотвернувшись. Он старался понять, зачем пожаловал Грубский. Не верилось, что этот барин, невзирая на пургу, пришел к нему запросто, проведать. Они и вообще-то редко навещали друг друга, а последнее время держались отчужденно.

По мере того, как все увереннее чувствовал себя Грубский, в Тополеве нарастало раздражение. Кузьма Кузьмич сдерживался, чтобы не сказать грубого слова, и вместе с тем чувствовал, что неожиданный визит этот кончится нехорошо, кажется впервые за шестьдесят лет жизни он выгонит непрошенного гостя из своего дома.

Грубский заговорил о строительстве. Батманов и Беридзе, утверждал он, совершают преступление: еще недоработав свой безумный проект, не утвердив его, они уже повернули стройку в новое русло. Многие участки, побросав все нажитое на правом берегу, фактически перебрались уже на левый. Об этом Грубский не мог говорить спокойно, он встал, походил около стола, снова сел.

— Я не сомневаюсь в плачевном конце наших «гениальных» изобретателей! — восклицал он. — Но пока в их руках власть, они наносят трудно поправимый вред. В наркомате создается ложное впечатление благополучия. Правительство вводят в заблуждение, время и средства тратятся понапрасну. Вообще то, что происходит здесь, показательно как пример скверной нашей организованности. Можно проклинать немцев, но не мешает поучиться у них работать. Они не стали бы строить сейчас нефтепровод.

Старик слушал, никак не отзываясь на слова Грубского. Внутренне Кузьма Кузьмич насторожился. Мало-помалу он догадывался о цели неожиданного визита.

— Вы, Кузьма Кузьмич, уже сдались на милость противника, сложили, так сказать, оружие. А мне рассказывали, что в Рубежанске все здравые люди считают затею Батманова и Беридзе вздорной и вредной. — Грубский говорил, понизив голос и склонив голову в сторону Тополева. — Оружие складывать нельзя, надо самым настойчивым образом доказывать нашу правоту. Нефтепровод за год не построишь, и вообще, при любых обстоятельствах, его постройка на войну не играет. Я, каюсь, отстаивал свои позиции очень робко и формально. Нам нужно решительнее действовать. Надо искать связи в Рубежанске и в Москве. Начало, можно считать, положено: я послал в краевую столицу ту докладную. Вы отказались ее подписать, очевидно, под влиянием минуты. Я не обижаюсь на вас, но прошу послать вслед письмецо, что вы присоединяетесь. И было бы совсем чудесно, если б вы решились написать о всех наших делах в Москву Петрову. Он ведь в некоем роде ученик ваш, а ныне влиятельная персона: заместитель наркома.

Склоненное вниз лицо Тополева было багровым, серо-желтые усы его шевелились, он зажал между колен тяжелые свои руки с набрякшими венами, чтобы скрыть их дрожь. Несколько минут он всем напряжением воли сдерживал гнев, накипающий в нем, затем медленно поднялся, подошел к двери и рывком распахнул ее.

— Уходите! — сдавленным голосом крикнул старик. Большой, вздыбленный и гневный, он был страшен. — Чтобы и духу вашего не было здесь!

Грубский вскочил.

— Что вы, Кузьма Кузьмич? Как можно! — с испугом вскрикнул он.

— Вон! — взорвался старик громовым криком. — Не доводите меня до крайности, иначе придется по частям выносить вас отсюда.

Бывший главный инженер съежился, втянул голову в плечи и прошел мимо старика, даже не взглянув на него.

— Вы, бывший друг, зарубите себе на носу: серебряная дружба ваша с инженером Тополевым кончилась, каюк! — бешено крикнул Кузьма Кузьмич Грубскому -в спину. — В ваших гнусных интригах и домашних заговорах я не участник. Забудьте мой адрес!

Он с грохотом захлопнул дверь за гостем и грузно зашагал по комнате.

— Прохвост! Единомышленника во мне нашел. Видишь ли, призывает к активным действиям!

За дверью слышался шум, негромкие слова. Кузьма Кузьмич подошел к двери.

— Он болен и чем-то встревожен, — виновато оправдывалась Марья Ивановна.

— Он выжил из ума и одряхлел, годен только на клей и мыло, — раздраженно шипел Грубский.

— Еще посмотрим, на что годен Тополев! — крикнул старик, но гость его уже не услышал: лязгнули дверные запоры, которые закрывала Марья Ивановна, и дом, растревоженный неожиданным визитом, снова погрузился в тишину.

Тополев все шагал и шагал взад и вперед, заложив руки за спину и бормоча себе под нос. Постепенно старик успокоился, лицо его прояснилось. На глаза ему попала бутылка вина, принесенная Грубским. Кузьма Кузьмич взял ее и расхохотался. Гнев его испарился, он чувствовал себя так, если бы совершил трудное, но доброе дело.

— Пожалуй, за это можно и выпить, — усмехнулся Кузьма Кузьмич, налил в рюмку тёмнокрасного густого вина, отпил и аккуратно вытер усы. — Лекарство неплохое, пойдет больному на пользу.

После этого он долго стоял и смотрел в запорошенное темное окно. Потом подсел к письменному столу и до рассвета не отрывался от расчетов и докладной записки о своем предложении — рыть траншеи в проливе взрывным методом.

Глава седьмая. В домике под снегом

...Уже не было больше сил бороться с бураном, и Беридзе перестал верить, что им удастся спастись. Только мысль об Алексее и какая-то упрямая злость двигали им, не позволяли ему ослаблять борьбы. Он брел, шатаясь и падая, и, словно тень, следовал за ним Ковшов.

Спасение пришло неожиданно — в образе человека, словно вытолкнутого порывом ветра из непроницаемой снежной завесы. Они увидели его, когда он — большой, страшный, хрипящий — вплотную приткнулся к Беридзе. Алексей, заподозрив недоброе, бросился на защиту товарища. Незнакомец, однако, не нападал, он что-то кричал Георгию Давыдовичу, и Алексей понял: человек хочет им добра.

Теперь они продолжали путь гуськом — впереди незнакомец, за ним Беридзе и Алексей. Внезапно незнакомец остановился, поговорил о чем-то с Георгием Давыдовичем, повернул лыжи влево и скрылся. Беридзе, уколов лицо Алексея смерзшейся в лед бородой, закричал:

— Нам повезло, Алексей! Встретили бывалого человека, рыбака, хозяина пурги. Он услышал выстрелы. Услышал выстрелы, говорю! Он уверяет, что расслышал их в этом аду. Обещает вывести.

— Он же исчез, твой хозяин пурги!

— Не исчез, а ищет спокойную дорогу. Ищет, говорю, тихую дорогу. Ветер дует слоями. Роза ветров на практике. Говорю, роза ветров!..

Алексей попытался спросить, далеко ли до рыбацкого селения, но, открыв рот, захлебнулся ветром.

Рыбак вырос рядом с ними столь же неожиданно, как и в первый раз. Не задерживаясь, он прошел мимо инженеров в другую сторону.

— Не найдет он свою сказочную дорогу! — усомнился Ковшов.

— Найдет! Сейчас он, видно, пересекает направление ветра.

Рыбак действительно отыскал дорогу. Следуя за ним, инженеры скатились в какую-то глубокую выемку. Справа и слева, в два человеческих роста, возвышались сугробы. Наверху неистовствовала пурга, здесь же снег падал тихо и ветер дул относительно спокойно. Созданная движением бурана траншея шла не напрямик, а сложным зигзагом. Рыбак вел их по ней уверенно, как по исхоженной тропе.

Немного спустя лыжники наткнулись на костер. Он ярко горел на дне снежной канавы. Несколько человек молчаливо потеснились, уступая место подошедшим. Беридзе и Ковшов, согрев руки, отвязали спальные мешки, залезли в них и вплотную придвинулись к костру.

— Вызволили вы нас из беды, дорогой товарищ. Большое спасибо, вовек не забудем! — благодарил рыбака Беридзе.

Алексей с интересом всматривался в людей. Суровые и молчаливые, они походили на ямщиков в огромных своих тулупах. Тот, что вывел инженеров из бурана, хозяйничал у костра — он был, по-видимому, старшим. Завернувшись в тулуп, он присел и поверх пламени посмотрел на Беридзе. Лицо незнакомца в красноватых отблесках костра поразило Алексея своей мужественной красотой. У рыбака был смелый взгляд, прямой и тонкий нос, крутой подбородок. Он широко улыбался, будто все они сидели не на морозе, а в теплой комнате.

— Он у нас вечно кого-нибудь спасает. Ему даже премию раз за это выдали, — сказал кто-то с усмешкой, и остальные дружно рассмеялись.

— Верно, был такой случай у меня, паря. Лет пять назад привелось вот так же зимой найти на Адуне двух замерзших людей. Один бухгалтер, другой кассир, что ли. Тащил я их на себе по очереди восемь километров. Мне и выдали премию: заподозрили, не я ли их прикончил. Под арестом был две недели, пока разбирались с мертвяками. Дружки-то надо мной и смеются с тех пор.

Рыбак рассказывал об этом спокойно, сам посмеиваясь над собой. Голос его понравился Алексею мягкостью тембра и почти басистой густотой. «Он хорошо поет, наверное», — подумал Алексей. Беридзе, слушая рассказ рыбака, хохотал так, что борода его, торчавшая из спального мешка, прыгала.

— Хорошо, что вы нас живыми застали. Не миновать бы тогда повторения прошлой истории с премией, — сказал он.

— Однако с той поры у меня словно болезнь появилась. — Рыбак всех обвел взглядом, лицо его посуровело. — Не могу дома в непогоду усидеть. Все чудится мне, паря: гибнет чья-то человеческая душа на Адуне. Ведь трудно без опыта из такой переделки выбраться!.. И скажи, какое счастье мне выпадает: каждый год я обязательно на кого-нибудь набреду!

— И даве так-то, — заговорили у костра. — Прислушался, вскочил: «Стреляют!..» Мы его утешаем, он злобится: «Люди гибнут, а мы сидим!..» И не зря, видишь, беспокоился.

Беридзе, успев набраться сил, завел с рыбаками оживленный разговор. Рыбаки охотно делились с ним своими заботами. Лов у них в Нижней Сазанке был все время плохой, мало рыбы — чересчур большая вода. А сейчас рыба есть. Они идут на совещание в район, буран задержал их, и, видимо, они запоздают. Из всего извлекая пользу, Беридзе и у них выспросил, велики ли разливы Адуна в здешних местах. Потом начал рассказывать о стройке нефтепровода, о том, что трасса перенесена с правого берега на левый.

Согревшийся в мешке Алексей незаметно задремал под разговор. Некоторое время голоса доносились до него, потом они словно растворились в нахлынувшей дремоте. Он не знал, час ли прошел или только несколько минут, когда окрик Беридзе разбудил его. Спать Алексей мог при любом шуме, но если обращались к нему, он сразу просыпался.

— Смотри, Алексей, кто наш спаситель! — громко и возбужденно говорил Беридзе, приподнявшись. — Это же Карпов. Мой, выходит, соавтор проекта левого берега! Говорили-говорили мы с ним — и выяснилось. То-то я чувствую по разговору, странный рыбак передо мной сидит. Строитель, а не рыбак! Мы, дорогой товарищ, много хорошего слышали про вас. Залкинд вас разыскивал и письмо вам посылал. Вы должны, просто обязаны вернуться на стройку.

— Письмо я получил, спасибо на добром слове. И начальник ваш, Батманов, заезжал позавчера в Нижнюю Сазанку — тоже вел со мной разговор. Благодарен за уважение. Только нельзя мне, паря, на стройку идти. Я за колхоз отвечаю, мы рыбу ловим.

Карпов сказал это, потупившись, каким-то упавшим голосом. Алексей понял, что он расстроен встречей с ними, выбит из колеи письмом Залкинда и предложением Батманова. Спутникам Карпова не понравился такой поворот в разговоре, они зашумели.

— Вы не сманивайте его, товарищ инженер, не сманивайте!

— Он и без того сумной ходит, как узнал, что строительство по-новому пошло.

— Мы в колхозе тоже не в шашки играем. Рыба нужна для фронта. Карпов у нас председатель и душа делу. Народ его уважает. Без него нам нельзя. Если уйдет, сроду не простим.

Рыбаки умолкли, выжидая. Беридзе прислушался к стихающему гулу ветра. Выпростав наружу руки, он стал вылезать из мешка.

— Выбирайся, Алеша, на белый свет, пойдем. Буран утих. До стойбища, говорят, семь километров, быстро домахаем.

— Не пущу я вас, никак нельзя, — решительно вступился Карпов. — Ветер скоро опять задует и теперь надолго. Сгинете — придется нам принимать грех на душу.

— Вы и сами, я вижу, в путь собрались, — сказал Беридзе.

Свернув мешок, он приспосабливал его за спину. Алексей тоже стал собираться.

— Мы-то? Мы — другое дело, нам Адун— квартира.

— Неужели советуете у костра сидеть целую неделю? У нас время дорогое.

— У костра сидеть, паря, не надо. Я вас в лучшее место сведу. Неподалеку стоит ваш трактор с домиком на полозьях. Там и переждете непогоду.

Распростившись с рыбаками, инженеры вслед за Карповым, ходко шедшим на лыжах, двинулись к реке.

Карпов привел инженеров к «улитке». Трудно понять, как нашел он этот домик — крохотную песчинку среди снежного океана. Трактор и домик-прицеп совсем занесло снегом. Кто-то, должно быть тракторист, хлопотал возле, пытаясь лопатой разгрести снег.

— Стой! Кто? — послышался громкий и явно знакомый Алексею голос.

— Свои, — миролюбиво ответил Карпов. — Принимай гостей.

По снежной траншее они, как в подземелье, зашли внутрь «улитки». В этой клетушке было два спальных места по вагонной системе, стоял верстак, столик, два табурета, ящики с инструментом. Наваленные повсюду, громоздились уголь и дрова. Здесь с трудом размещались два человека, а зашли сразу четверо.

Над верстаком висела керосиновая лампа. Коптящий язычок ее после темноты казался ослепительно ярким. Посреди домика гудела накаленная круглая железная печка. Беридзе, завидев свет и печку, обрадованно закричал, протиснулся к нарам и быстро начал снимать с себя мешок, полушубок, шапку и валенки.

— Следуй моему примеру, — посоветовал он Алексею.

Тракторист, вначале оторопевший от неожиданного появления гостей, теперь узнал их и кинулся помогать им раздеваться и устраиваться.

— Не узнали, товарищ Ковшов? — спросил он Алексея. — Я Силин, помните, вы с Филимоновым отправляли меня со Старта? Застрял я тут, не достиг пролива. Поломка была, потом сразу этот буран! Пока не было его — шел хорошо. Прицепы с грузом благополучно дотащил, по пути машины из беды выручал, дорогу чистил. Надеялся скоро до пролива доползти, и на тебе — ни взад, ни вперед, сиди и покуривай!

— Трудновато в вас Силина узнать. Прощался с молодым парнем, а встретил деда рыжебородого, — шутил Алексей. — Только голос и остался прежний. Больше всего вы теперь на морского разбойника смахиваете.

У Силина в самом деле выросли густые рыжие бакенбарды, он походил на скандинавского моряка. Как и Сморчков, Силин взял на себя очень тяжелую задачу, и сейчас Алексей с уважением смотрел на тракториста, сумевшего так далеко продвинуться на пути к проливу.

— Своего напарника послал я на базу к Шмелеву, чтобы выручил старик, пособил выкарабкаться из сугробов. Я-то ему помогал, дня два дорогу к базе ладил. Теперь его черед пришел помогать... Беспокоюсь только, не затерялся бы мой человек, — сетовал Силин, обрадованный случаю высказаться.

— Скажу тебе, паря, зря ты послал своего подручного. Буран опять задует и свободно может пропасть твой товарищ, —- наставительно проговорил Карпов. Он стоял, загородив собой дверь, и живо, с интересом оглядывал жилье тракториста. — И опять скажу тебе: незачем сейчас лопаткой в снегу орудовать. Напрасный труд! Потерпи, отсидись, пока дуть перестанет, тогда и откопаешься. За одним сейчас следи — чтобы выход не забило.

Силин не отозвался на совет рыбака, только поглядел на него недружелюбно. Беридзе, уже раздетый, сидел на табуретке у печки и доставал из рюкзака съестное.

— Вы не смотрите на него так подозрительно, — сказал он Силину. — Если бы не этот товарищ, мучиться бы нам сейчас с Ковшовым в раю. Вы усадите лучше его на почетное место и угощайте. Хотите чаю горячего, Карпов? Сейчас же устроим!

— Небольшой я охотник до чаю. И некогда чаем-то заниматься: ребята меня ждут. Может быть, товарищ инженер, похолоднее что-нибудь найдется у тебя? — спросил Карпов.

— Погорячее! — поправил Беридзе. — Есть, дорогой. Я имел в виду как раз этот сорт чая.

Он достал из рюкзака большую флягу со спиртом. При виде ее все осклабились, не исключая и Алексея, в стороне растиравшего руками лицо.

Карпов снял шапку, пригладил черные гладкие волосы и с осторожностью принял от Беридзе серебряный стаканчик. Опрокинув спирт в рот, он сильно дохнул и отказался от закуски:

— Я рукавицей закушу, — и, вытерев губы рукавицей, добавил: — Быстрее так-то по жилам пойдет!..

Он снова надел шапку, но не уходил: не хотелось, видно, менять теплый уют на скитанье в буране.

— Как же решаем, Карпов? Когда прикажете ждать вас? — спросил Беридзе испытующе и серьезно, не сводя глаз с энергичного лица рыбака.

Карпов отвернулся и ответил не сразу:

— Не просто для меня, паря, уйти-то. Вот так взял и пошел — это не выйдет. Так-то я давно бы на фронте воевал.

— Да уладим все, зря не беспокойтесь. Колхозу, в крайнем случае, другого человека дадим. Залкинд устроит это, — соблазнял Беридзе. Карпов полюбился ему.

— Не такое простое дело, опять скажу. — Карпов повернулся к Беридзе, укоризненные нотки послышались в его тоне. — У меня с колхозом крепко судьба связана, корни глубоко пущены. Семья— жена, две девчонки, старик-отец. Мужчин в колхозе мало, план большой. Ну и душой люди ко мне привязаны, никто не простит, если уйду от них, ни народ, ни семья. Слыхал, как дружки мои разом восстали, когда ты у костра речь про меня завел.

Алексею стало жаль его, и он решил отвлечь внимание Георгия Давыдовича на другое. Но тот сам почувствовал, что рыбаку тяжело вести этот разговор, и замолк. Карпов попрощался, отвесил почти поясный поклон и ушел.

Силин щедро подкладывал уголь в печку. Вкусно запахло жареным мясом — разогрелись расставленные на печке консервные банки.

— Ну-ка, садись кружком! — весело предложил Беридзе.

Он словно забыл про Карпова и радушно угощал Ковшова и Силина наскоро приготовленным ужином. Все трое выпили по стаканчику спирта, только Алексей долго приспосабливался, прежде чем отважился проглотить обжигавшую, как огонь, жидкость. Закусывали разогретыми консервами и жареной рыбой, наловленной перед бураном в проруби напарником Силина.

— Ты что, Алексей Николаевич, на дверь поглядываешь? — спросил Беридзе, видя, что Ковшов то и дело отрывается от еды.

— Карпов у меня не идет из головы, — неохотно сказал Алексей. — Интересно получается: встретили хорошего человека, он оказал нам большую услугу — самую большую, наверное, какую может оказать товарищ товарищу в беде. Ведь почти с того света он нас привел. И вот ушел, этак легко и просто! Ушел неизвестно куда, может быть, больше и не придется его встретить. А мы его в ту же минуту и забыли.

— Почему забыли? Я тебе твердо говорю: он придет к нам на стройку, — отозвался Беридзе, по-своему истолковав слова Алексея.

Силин тоже понял Ковшова по-своему.

— У нас здесь народ охотно идет на помощь. Иначе нельзя: без товарищества работа не пойдет и сам пропадешь! Людей тут не густо, тогда как природа серьезности требует. Рыбак этот сделал свое дело и пошел себе. Обыкновенный случай. Он знает, что попади сам в беду — товарищи одного не оставят. И я, к примеру, тоже знаю: Шмелев мне в помощи никак не откажет. — Тракторист опять заволновался. — В Новинске вы мне тогда сказали, товарищ Ковшов: «Дойдешь до пролива, считай, что рекорд установил. Не было еще случая, чтобы трактор в условиях зимы и бездорожья такое расстояние проходил». И я прямо чуть не заболел, когда поломка да буря меня застопорили! Вот тебе, думаю, и рекорд! Но вы не сомневайтесь, я до пролива доберусь!

— Я и не сомневаюсь, — сказал Алексей.

— Нажимайте, други, на питание, — потчевал Беридзе, держа на острие ножа кусок мяса и энергично работая челюстями.

Поужинав, инженеры легли отдыхать: Беридзе на нижней полке, Алексей над ним. Силин что-то обтачивал и подгонял на верстаке и выспрашивал у главного инженера новости с фронта. Обрадовать его было нечем, и Силин, не стесняясь, тяжело вздыхал, будто захлебывался.

— Пока работаешь изо всех сил — ничего, — говорил он. — Как остановился, передышку сделал — нехорошо на душе становится, совесть мучает: «Сидишь, сукин сын, а немец к Москве прорывается». Все мои родные на фронт ушли. До стройки я в леспромхозе работал, трактором лес возил. Вызвали однажды — обрадовался: думаю, моему заявлению дали ход, пошлют теперь воевать, сменю трактор на танк. Однако по-другому решили — сюда направили. У меня и жена тракторист, в леспромхозе осталась. Я, товарищ Беридзе, хочу посоветоваться с вами. Алексею Николаевичу я уже говорил. Мысль одна есть, покою не дает.

Ковшов, разомлев от жары, лежал на верхней полке. Лицо его, исхлестанное ветром и снегом, горело. Глазам было больно смотреть, но спать не хотелось. Над утлым домиком, прямо над головой, выла на разные голоса пурга, будто рядом где-то сцепились два огромных зверя, терзая друг друга. Силин возбужденно говорил: у него с женой есть сбережения, люди они молодые и бездетные — надумал он купить на собственные деньги танк и в нем отправиться на фронт, вместе с женой. Здесь, наверное, этого дела не решишь. Что если написать товарищу Сталину?

— Мой совет такой, — отозвался Беридзе, и Алексей по голосу, по особой задушевности и мягкости его понял, что Силин удивил и растрогал Георгия Давыдовича. — Стройку бросать не надо. А танк купите. Это благородная мысль, всякий вам скажет.

Беридзе помолчал, раскуривая трубку — в ней что-то похрустывало.

— Не знаю уж, как вернее, — вздохнул Силин.

— Я вам как товарищ говорю, не как главный инженер, в интересах которого удержать хорошего тракториста. Вдруг товарищ Сталин ответит: неверно вы придумали, нам нужно, чтобы вы строили нефтепровод. Ведь вы же не сомневаетесь, что стройка тоже боевое дело, и каждый строитель — тот же солдат...

Алексей слушал разговор, думая о своем. Издавна, с детства, он любил узнавать новые места и новых людей. Началось это со школьных уроков географии, с книг о путешествиях. Представление о невиданных местах оставалось тогда еще умозрительным, поэтому нереальным. И ему всегда немножко странно было думать, что где-то, скажем, на реке Волге или на реке Адуне, отдельно от него, Алексея Ковшова, кто-то существует, чем-то занят. Потом привелось побывать на Волге, а теперь и на Адуне — и он увидел своими глазами эти новые места, убедился, что и здесь живут люди. Конечно, он не ждал встретить безлюдье. Подтверждалось именно то, что знал он умом, и это приносило удовлетворение. Отныне картина жила в памяти полная красок и звучаний, отныне он знал — там-то живут такие-то люди, они делают то-то. Вот и ушедший рыбак оставил по себе глубокий след в душе, теплое ощущение товарищества. Теперь Алексей знал: на Адуне живет и работает сильный, смелый человек — Карпов Иван Лукич... И комсомолец Махов... И этот тракторист с его передвижным домиком...

Прикрыв воспаленные глаза, Алексей перебирал в уме впечатления последних дней. Адун — огромная русская река — представлялся теперь в живых, осязаемых картинах. Множество людей — каждый со своим лицом, фигурой, голосом и уменьем — заселяли его. Теперь легко было вообразить и прошлое Адуна, и недалекое будущее, хотя бы в прямой связи с нефтепроводом. Побывав на участке Рогова, он воочию представлял себе то, о чем говорил Беридзе, — бесчисленные огни стройки на обоих берегах реки.

Силин, которого мучило бездействие, взял лопату и опять пошел раскидывать снег у входа. Беридзе лежал на спине, закинув руки за голову и подняв лицо так, что борода его стояла торчком. Он удовлетворенно говорил:

— Мы теперь, Алеша, сильные с тобой. Народ за нас, за левый берег. И рабочие на участках, и рыбак Карпов, и нанайцы — все за нас. Слышал, как мне Силин сказал: «Теперь трассу никак уж обратно не перетащить, приросла она на этом берегу...» Мы с тобой окончательно убедились, что самое главное возражение наших противников о затопляемости левого берега — преувеличено. Испугавшись возможности затопления, они допустили ошибочную предпосылку в изысканиях и проекте, а затем привыкли к этой ошибке, возвели ее в непререкаемый закон. Затопляются раз в десять лет, скажем, только седьмой и восьмой участки, но нас это не пугает.

Он подробно развивал свои мысли об изъянах старого проекта и преимуществах нового.

— Я вижу, у тебя уже готова речь для выступления в Рубежанске, — засмеялся Алексей.

— Да, готова! Пусть начальство обругает нас там за самовольные действия, но оно не сможет не признать нашей правоты!.. Нас, советских инженеров, учили не бояться риска. Мы пошли на риск и согласны отвечать за него. Правильно я рассуждаю, Алеша?

— Правильно, — не сразу ответил Алексей. — Сейчас поскорей бы вернуться в Новинск, кончить проект. Надо нам совсем выбираться из города на участки... Знаешь, Георгий, у меня душа почему-то болит, когда я думаю о проливе и об острове. Ведь мы туда еще и не добрались!

— Интересно, был ли на проливе Батманов? Вот бы хорошо! — вздохнул Беридзе. — По-видимому, он пока посылает туда одного Панкова.

Они попытались прикинуть, где сейчас начальник строительства. Последние вести о нем передала Таня Васильченко — Батманов опередил их на два дня.

— Ох, и тяжело сейчас Татьяне! — сказал вдруг Беридзе и заворочался так, что деревянная стойка с нарами заскрипела. — Напрасно мы ушли от нее, очень пригодилась бы ей наша помощь.

— Она не кисейная барышня и не одна, с коллективом, — возразил Алексей.— Буран здесь не редкость, нельзя же ей всегда рассчитывать на стороннюю опеку.

— Я уверен, Татьяна не сидит и не выжидает, а изо всех сил держит связь. И вот представь себе обстановочку: буран срывает провод — она его снова вешает, буран валит деревья — она не отступает... Только бы все обошлось без жертв!

Беридзе не успел закончить: снаружи раздался шум, весь домик содрогнулся. Послышались громкие восклицания Силина.

— Что-то случилось! — Георгий Давыдович торопливо стал натягивать валенки.

Распахнулась дверь, и в облаке мороза Силин все с тем же Карповым с трудом втащили неподвижного человека.

— Кого ты еще приволок! — возмущался тракторист, а сам бережно держал нового гостя, высматривая, куда бы его уложить. — У меня булавку, и ту некуда воткнуть. Втроем размещаемся еле-еле. Гостиницу нашел! Кто тебя звал с этакой ношей?..

— Куда же теперь деваться, паря? Ты единственный населенный пункт на несколько километров вокруг, — оправдывался Карпов. — До участка вашего далеко, до Сазанки еще дальше. А бросать его, паря, немыслимо. Человек ведь! Крик я услыхал. А когда поднял и потащил — он и кричать перестал, бедолага.

Переговариваясь наскоро, они осторожно положили человека на полушубок и бушлат, раскинутые Алексеем на полу.

— Смотри, как он руками голову обхватил! Да так и застыл! — прошептал Беридзе.

Силин нагнулся, развел руки замерзшего и отшатнулся:

— Батюшки, Федор!

Он узнал в замерзшем своего напарника, посланного им к Шмелеву. В растерянности Силин стал бестолково тормошить его, причитая:

— Федор! Федя! Что с тобой? Да что же это? Паршин, Федя!..

— Ну-ка, пустите! — отодвинул его Алексей и нагнулся к лицу замерзшего.

Беридзе, Карпов и Силин почти в обнимку стояли над ним, с тревогой рассматривая белое лицо Паршина.

— Жив! — с облегчением приподнялся Алексей и крикнул: — Карпов, снегу! Силин, помогите его раздеть! Георгий, открой дверцу в печке и, пожалуйста, пожарче ее растопи !

Через полчаса растертый снегом и спиртом, весь пылающий Паршин пришел в чувство. Его завернули в три тулупа и пододвинули к самой печке. Обрадованный до слез Силин, как за малым ребенком, ухаживал за ним — неловко и бережно поил из железной кружки горячим чаем, пытался покормить и ласково приговаривал, что все будет в порядке...

— Семен Ильич, — слабым голосом сказал ему Паршин, — Шмелев обещал раздобыть запчасти и прислать... Говорит, помогу во всем...

Вскоре он заснул. Обитатели «улитки» успокоились. Карпов собрался уходить, Силин его задерживал:

— Не торопись, пережди буран. У нас места хватит на всех. В тесноте, да не в обиде. Я еще тебя поблагодарить должен. И век буду благодарить. Товарища ты мне спас... И Алексею Николаевичу спасибо по гроб — выходил его, оживил...

— Пустое говоришь, паря, — сказал Карпов. — Твой товарищ, он и нам не чужой. Ну, будьте здоровы, спокойной ночи. Больше уж теперь не потревожу.

Он завернулся в тулуп, поклонился и ушел в буран. Силин, посидев возле спящего напарника, улегся рядом с ним. В домике под снегом все стихло, слышалось лишь прерывистое дыхание спасенного тракториста, негромкое похрапывание Силина и вой, улюлюканье пурги над крышей.

Беридзе не спалось. Когда, спустя некоторое время, он поднялся, чтобы поправить коптящий огонь в лампе и подбросить угля в печь, то увидел: Ковшов тоже не спит. Лежа на спине, он держал перед собой письмо, а глаза были устремлены поверх бумажных листков, и столько тоски было во взгляде, в плотно сжатых губах Алексея, что Беридзе перепугался.

— Случилось что-нибудь, Алеша? Скажи мне, я же друг твой.

Алексей посмотрел на него долгим взглядом и молча протянул ему письмо из Москвы, от матери Зины. Вернувшись на свое место, Георгий Давыдович принялся читать его. Тревожась о дочери, старая женщина как бы беседовала о ней с человеком, который, она знала, так же горячо любил Зину, как и был ею любим.

«...Ко мне заходят ее подруги, оставшиеся в Москве. Получаю письма от тех девушек, которые находятся в эвакуации. Подчас во мне рождается на миг нехорошее чувство: и моя Зина могла быть здесь или уехать в глубокий тыл. Но по-настоящему я и не хочу для Зины другой судьбы. Она сама выбрала свою судьбу. Тебе не надо говорить, какая она гордая и смелая. Другой она быть не может и не надо. Только бы она, моя светлая, осталась жива!

Мне хочется рассказать тебе случай, как мы с ней поссорились накануне ее отъезда туда. Это случилось после одной особенно тяжелой ночи. Тебя уже неделю не было с нами. Она пришла с дежурства чуть свет, едва кончилась тревога. Я всю ночь волновалась, нервы у меня сдали, и я напустилась на нее. Кричала, что она лезет в самое пекло и не прячется в убежище, даже когда ночует дома. Она отвечает: «Не хочу прятаться в убежище и дрожать там паршивой собачонкой. Много чести будет фрицам, если я от них стану залезать в подвал».

Я не унималась и начала ее корить: «Если б ты хотела, то уехала бы с институтом в тыл, где нет бомбардировок и безопасно. И сейчас еще не поздно, можно сказаться больной или еще что-нибудь придумать». Как она на меня рассердилась, красавица наша! «Замолчи! — кричит.— Мне стыдно за тебя, ты учишь меня малодушию. Алеша на фронте, а я, по-твоему, должна спасать свою шкуру?» И поколебавшись, сказала мне: «Объявили приказ, я расписалась и завтра утром тоже отправляюсь на фронт. Честно скажу тебе: я сама добилась этого через райком». Вот тогда я уж окончательно ее поняла и благословила...

Алексей, миленький мой, хочется многое рассказать тебе. Хочется радостное что-нибудь передать, но где его займешь сейчас — радостное и веселое?.. Может быть, то, что я тебе написала про Зину, я уже рассказывала? Извини, я про себя все снова и снова переживаю. Она просила тебе передать, чтобы ты думал о ней, тогда ей будет лучше и легче. И она всегда будет думать о тебе, всегда! Она сказала: передай ему, что я верю — время нашей любви впереди...»

Беридзе взволновало письмо. Прижав к лицу измятые листки, он шептал сквозь стиснутые зубы:

— Родные наши... За все муки... за слезы ваши и обиды... получат они сполна.

Он долго лежал, думая о Зине и Алексее, об их любви, полной солнечного света, представшей вдруг перед ним здесь, среди ночи и снега. От мысли о Зине, которую видел на фотографии, он обратился к мысли о Тане и почувствовал, как поднялась в нем гордость за девушку, тоже как и Зина, нашедшую в себе большую силу и мужество. Он встал, чтобы сказать об этом Алексею, но тот крепко спал, свесив руку, — усталость, наконец, сковала его. Беридзе поднял руку Алексея, откинул ему волосы с лица, поправил сползшую телогрейку и несколько минут молча смотрел на спящего товарища.

Глава восьмая. О ритме жизни

Проснувшись по-стариковски рано, Кузьма Кузьмич Тополев наблюдает за тем, как вокруг него пробуждается жизнь. Где-то пропел петух. В доме за стеной звонко лепечет четырехлетний ребенок, осиротевший внук хозяйки, недавно вывезенный из далекой, многострадальной Украины. В городе загудели заводские гудки, голоса их постепенно сливаются в один мощный звук, сотрясающий стекла. Изукрашенные инеем квадраты окон светлеют. Из густосиних они постепенно становятся фиолетовыми, потом голубыми, наконец, розовыми. В утренней полутьме все ясней и отчетливей вырисовываются знакомые предметы в комнате.

Новорожденный день всегда хорош: если солнце — кругом все сияет, если дождь — по-особому свежо и чисто. Если лето — пахнет цветами, медом, сеном, молоком; если зима — мороз весело щиплет щеки и нос. Здорового человека неизменно радует ясное пробуждение природы на заре дня.

Кузьма Кузьмич всегда любил эти сладостные минуты раннего утра. Они нравились ему еще и тем, что непохожи были на остальное время суток с его многолюдьем, суматохой, заботами и треволнениями. В эти минуты ни о чем не хотелось думать, ничто не беспокоило, и он каждый день с чувством, похожим на удивление, совершал переход из такого безмятежного состояния в шумные часы труда.

Когда-то Кузьма Кузьмич, по примеру своего племянника Володи и втайне от него, делал по утрам гимнастику, «чтобы тело и душа были молоды». Приглядевшись к Володиным упражнениям, он довольно ловко повторял их: приседал и поднимался, делал руками то резкие, то плавные движения, грузно «бежал» на месте и боксировал с невидимым противником, кряхтя от взмахов собственных рук. Ощущая, как в жилах разливается разгоряченная кровь, Кузьма Кузьмич шагал по комнате и бормотал излюбленные Володей стихи: «Иду красивый, двадцатидвухлетний».

Сейчас он уже не занимается гимнастикой — кажется, с той поры, как расстался с Володей. Племянник, окончив военную академию, поехал служить на западную границу, а он — совсем теперь одинокий — очутился на Дальнем Востоке. И с тех пор что-то надломилось в нем, Тополеве. Должно быть, племянник был для него тем возбудителем энергии, какой необходим человеку, вступившему в безрадостную пору старости. Володя уехал, а вместо него рядом оказался Грубский, страшное своим самодовольством существо, черствое, с метафизическим складом ума.

Сегодня Кузьма Кузьмич равнодушен ко всему. Утро на дворе отменное, но старику не хочется заглянуть в окно, чтобы убедиться в этом. Комнатная тишина и бездействие уже претят ему, от домашнего покоя на душе оскомина. Насытился он и сладостью безмятежных утренних минут. Ему нужна теперь работа с ее шумом, гамом, с такими беспокойными людьми, как Алексей Ковшов, Беридзе, Батманов. А он все благодушествует в домашнем тепле и лечится порошками.

Кузьма Кузьмич, кряхтя, поднимается с постели. Взгляд его падает на папку, в которой лежит записка: предложение рыть траншею в проливе взрывным методом. Он закончил ее позавчера и затем дважды аккуратнейше переписал, как школьник, влюбленный в своего учителя. Сейчас, одеваясь, он отворачивается от папки. Ничего значительного, как видно, нет в его записке, и правильно, что учитель не торопится взглянуть на нее и поставить отметку.

Надо умыться и побриться, но не хочется. Морщась, Кузьма Кузьмич пристально разглядывает себя в зеркало: ему не нравится собственное лицо, будто оно — новая неудачная покупка, в которой он разочаровался, когда принес ее домой. На лбу глубокие морщины — следы когтей жизни. Глаза выцветшие, чуть ли не водяные. Желто-зеленоватые усы — их уже невозможно отмыть, они пропитались нюхательным табаком. Лицо худое и вместе с тем одутловатое, потерявшее форму, не молодеющее даже после сна или бритья.

«Как это называется? — вздыхает Тополев. — Это называется — старость не радость».

Он замечает Марью Ивановну: женщина пытливо смотрит на него в приоткрытую дверь. Кузьма Кузьмич холодновато здоровается с ней и отворачивается: сейчас ему не по душе ее добрые заботы.

— Бриться будете? — спрашивает хозяйка; она знает, что ему положено бриться. — Сейчас принесу кипятку. А потом и завтрак. Рыбку свежую нажарила, и к ней еще кое-что есть. Какой-то добрый человек богатую посылку прислал.

Старик не отзывается, хотя и удивлен сообщением о посылке. Марья Ивановна, приблизившись, оглядывает его и качает головой:

— Ох, плохой вид у вас, Кузьма Кузьмич! Лежать и лежать надо, пока не выздоровеете... А из управления чуть свет уже присылали нарочного с письмом. Он и посылку принес. Посылке-то я рада, а письмо и брать не хотела: «Дайте, говорю, спокойно поболеть человеку».

Она никак не ожидала, что ее слова окажут такое действие на квартиранта. Он сразу ожил, вскочил, подбежал к ней:

— Что же вы молчали? Где письмо? От кого?

Марья Ивановна пошарила в карманах кофты и достала сложенный вдвое конверт. В конверте записка Залкинда:

«Здравствуйте, Кузьма Кузьмич. Как и условились с вами, сообщаю: Алексей и Беридзе вернулись, оба целы и невредимы. Батманов тоже дома, он прилетел на сутки раньше. Как вы себя чувствуете? Если не совсем здоровы, лучше пока не выходите, я к вечеру пришлю Алексея к вам домой. Выздоравливайте, Кузьма Кузьмич. Не надо ли вам чего-нибудь? Скажите, не стесняйтесь. Уважающий вас Залкинд».

Кузьма Кузьмич забегал по комнате, засуетился, не отдавая себе отчета, куда и зачем он торопится.

— Ишь ты, она письму не рада! А письмо кому адресовано? — ворчал он. — Воды мне горячей и побыстрее, Марья Ивановна!

Хозяйка сначала с тревогой, потом уже с улыбкой смотрела на этот неожиданный и милый стариковский переполох.

— Воды принесу. Только не в управление ли вы собрались? Не пущу! Ольга Федоровна приказала вам лежать.

— Воды горячей! И живо! — весело кричал Тополев. — Что мне ваша Ольга Федоровна, когда есть врачи поглавнее...

Он побрился в три минуты. Умылся без обычной канители, вытер лицо одеколоном. Усмехнулся, заметив, что лицо все-таки помолодело. Отмахнулся от богатого завтрака — жареной рыбы, сливочного масла и кофе — и по-юношески сбежал с крыльца, оставив Марью Ивановну в растерянности. И теперь он увидел: утро народилось действительно великолепное! После неистового бурана все стихло в природе. Ровный немятый снег устилал улицы. Заиндевевшие ветви деревьев просвечивали под солнечными лучами и были похожи на чудесные тонкие изделия из фарфора. Прямые столбы белого дыма стояли над крышами домов и будто не шевелились.

Старик бодро шагал по колено в наметенном на улице снегу и жадно глотал свежий воздух, пахнущий арбузами.

Ковшов и Беридзе явились ночью. Обратный путь они проделали на самолете и промерзли до костей. Инженеры зашли в управление, и здесь сразу поднялся переполох. Сбежались люди. Можно было подумать, что они их подстерегали. Дежурный, не слушая вялых протестов Беридзе, позвонил Батманову на квартиру: начальник строительства приказал немедленно звонить ему, когда Беридзе и Ковшов возвратятся...

— Ну, здорово, пропащие! — послышался хрипловатый со сна и явно довольный голос, заставивший Георгия Давыдовича улыбнуться. — Я уже экспедицию собирался снаряжать на розыски, звонил и телеграммы посылал во все концы. Ничего не случилось, здоровы?

— Вполне, Василий Максимович.

— Идите, отдыхайте. Только, чур, не слишком долго. Не дам долго отдыхать: подкатило тут со многими делами.

— Долго отдыхать не будем. Мы не особенно устали, — сказал Беридзе, хотя глаза у него слипались и голова клонилась на сторону.

Он позвал Алексея переночевать к себе:

— У Серафимы тепло, и все под рукой. Наскоро помоемся и поужинаем. Успеем и поспать часа три-четыре. Знаешь, как полезно побыть в тепле. У меня даже душа дрожит, так измерзлась. А отдохнувши, засядем за доклад — и к Батманову во всеоружии.

Алексей отнекивался, ему не терпелось попасть в свою комнату, узнать, нет ли писем или телеграмм из Москвы. Они разошлись, уговорившись встретиться ровно в девять утра.

Проходя коридором мимо своего отдела, Ковшов заметил яркий свет у проектировщиков. Кобзев, Петя Гудкин и еще несколько человек в полной тишине трудились в разных углах огромной комнаты. Петя вычислял что-то, шевеля губами. Он рассеянно поднял глаза и увидел Ковшова, стоявшего у дверей. Юный техник вздрогнул от неожиданности и в следующий миг вскочил с радостным воплем. Обрадованные сотрудники сгрудились возле Алексея. Кобзев тут же стал докладывать о делах, а Ковшов, взволнованный сердечной встречей и тем, что застал их всех за работой, растроганно оглядывал каждого.

— Скажу вам сейчас, друзья, только одно: пошли спать, — проговорил он, подавив волнение. — А днем поговорим. Как ты тут, сынок, командовал без меня? — спросил Ковшов у Пети, не сводившего с начальника преданных глаз.

— О, про него будет особый разговор, Алексей Николаевич! — отозвался Кобзев.

Сюрприз ждал Алексея и дома. С досадой он обнаружил, что ему негде преклонить головы: его комнату, пока он странствовал, превратили в кухню. Плита и разная утварь заполняли ее. Незнакомый истопник, вышедший на шум из своей каморки, застал Ковшова растерянно стоящим в коридоре.

— Вам что здесь надобно, гражданин? — нелюбезно спросил истопник.

— А вы кто? Дневальный, что ли?

— Врио.

— Как же это так получается, товарищ врио? Уезжал — была у меня комната, приехал — нету комнаты, в ней кухня.

— Так это вы хозяин комнаты? Не жалейте, она ж незавидная! Вам другая квартира припасена. Как раз сегодня начальство ее осматривало — товарищ Залкинд и еще кто-то. Довольны остались... Вот вам ключ и въезжайте. Документик только покажите — убедиться надо, тот ли вы человек, которого я должен вселить?

— А почты мне не было, писем или телеграмм?

— Не видел. Мне не передавали. Значит, не было.

Алексей открыл дверь, нащупал выключатель и, включив свет, застыл на пороге, переводя взгляд с предмета на предмет. Комната была большая, только что отремонтированная и уж наверняка теплая. На полу лежал пообтершийся, но еще хороший толстый ковер. Круглый стол посредине покрывала нарядная желто-золотистая скатерть, над столом висела люстра. Деревянная блестевшая свежим лаком кровать была накрыта добротным мохнатым одеялом. У окна небольшой письменный стол и кресло. На этажерке в углу ряды книг — его книг, кем-то вынутых из сундука, где они лежали со дня приезда. На стенах висели маленькие портреты Сталина и Горького — Алексей где-то видел раньше эти портреты. И даже цветы были здесь — на тумбах по обе стороны письменного стола.

Только книги здесь принадлежали ему. Откуда взялось все остальное? Но, продолжая осмотр, он разглядел и еще кое-что свое: портрет Зины на столе и рядом большую фотографию его семьи. Неизвестный человек, убиравший комнату, не побоялся распорядиться его вещами. Впрочем, едва зайдя сюда, он уже сразу понял: новое жилье это со всеми знаками человеческого внимания и заботы было подарком от Залкинда и Жени, прежде всего от Жени. Он повернулся к дверям, и в эту же секунду Женя вбежала в комнату, закутанная в пуховый платок, розовая от сна.

— Наконец-то! Как я волновалась и ждала! И все мы, — вздохнула Женя.

— Спасибо, Женя... Спасибо... — прошептал Алексей, чувствуя, как что-то подкатило ему к горлу. Распухшими от холода руками он держал ее руки.

— Слышу, слышу! Приехал, шумит, не дает спать! — разнесся по коридору голос Гречкина, и плановик влетел в комнату, полураздетый и заспанный. — Какие апартаменты тебе оборудовали, видишь! Все Женя старалась, супруга Залкинда тоже, да и Лизочка вмешалась... Ну, идем к нам, нечего хмуриться-то, — сказал Гречкин.

Обняв Алексея, он тащил его к себе. Ковшов покорно вошел в квартиру плановика, блистающую чистотой полов, занавесок, скатертей. Женя, поколебавшись, тоже зашла.

— Лизочка, поухаживай за Алексеем Николаевичем! — просительно сказал Гречкин. — Воды бы горячей и ужин какой-нибудь, получше.

— Ты не командуй, не в плановом отделе находишься. Тут и без тебя догадаются, — отозвалась маленькая, сухонькая Лизочка, суетившаяся возле электрической плитки.

Они сели за стол, едва Алексей успел наскоро помыться за перегородкой. Хозяйка было насупилась с приходом Жени, но смягчилась, заметив взгляд ее, направленный на Алексея. Гречкин, обрадованный появлением товарища и тем, что его так хорошо приняла Лизочка, торопился поделиться управленческими новостями. С юмором рассказал о нападении Пети Гудкина на Кузьму Кузьмича, о примирении Либермана и Федосова, о «женском перевороте», в результате которого создано «женское правительство», где председателем жена Залкинда, а Лизочка — одним из министров. Главную роль в рассказе Гречкина играла, однако, Женя.

— Не знаю, откуда у нее все это вдруг взялось? — окая, говорил плановик. — Энергия-то и раньше у нее была, но только в танцах до упаду и в песнях до хрипоты. А теперь она у нас фигура, общественный деятель! Куда Татьяне до нее!.. Вот бы теперь ее замуж, — сделал совсем неожиданный вывод Гречкин. — Нет ли у тебя, Алексей Николаевич, подходящего женишка на примете? — Он с лукавым простодушием смотрел то на Алексея, то на девушку.

— Не торопись, не все сразу, — засмеялся Алексей, мучительно борясь с наседавшей на него дремотой.

Женя, мирившаяся до сих пор с похвалами Гречкина, рассердилась:

— Довольно вам! Когда потребуется, я и без вас найду себе мужа!

— Да я не о тебе хлопочу, о себе, — сказал Гречкин. — Если ты, наконец, выйдешь замуж, Лизочка меньше будет меня грызть.

Теперь рассердилась Лизочка:

— Никак ты не можешь мимо моего двора проехать, не зацепивши оглоблей за ворота!

Когда они, наконец, спохватились, что Алексею пора отдохнуть, было уже около пяти утра.

Выйдя от Гречкина, Алексей и Женя остановились в коридоре. Им обоим было трудно расстаться сразу. Алексею хотелось сказать Жене что-нибудь очень хорошее, от самого сердца. И он чувствовал: она ждет его слов.

— Не умеем мы говорить в глаза хорошее. И я не умею, как все...

Он умолк, вдруг поняв: Женя любит его. За пятнадцать дней, пока его здесь не было, увлечение выросло в настоящее чувство, какого она еще не ведала. Сейчас она вся тянулась к нему, ждала, чтобы он обнял ее и молча прижался лицом к ее лицу. Он смутился, признавшись себе: ему тоже хотелось обнять Женю.

Девушка и не подозревала, что произошло в душе Алексея за несколько секунд, а он уже овладел собой. На ее чувство он не мог ответить тем же. Просто ему было одиноко, сиротливо, холодно, захотелось тепла, трогала забота и доброта Жени.

«Нет, не хочу, нельзя! — резко одернул он себя. — Потом никогда не простишь себе этого».

И оттого, что ему хотелось тепла и тянуло к девушке, он суховато сказал:

— Это хорошо, что о тебе так говорят. Молодец! Я рад, очень рад...

— Спасибо, Алеша... Я многим обязана тебе, — сказала Женя, как-то потускнев.

В одиночестве Ковшов долго расхаживал по новой комнате. Он передумал свои отношения к Жене и решил, что поступил так, как и должен был поступить. Вместе с тем он жалел девушку — ее опечаленное лицо стояло перед его глазами. Запнувшись о ковер, Алексей ощутил страшную усталость, у него подкашивались ноги, мучительно хотелось спать. Через час предстояло сесть за работу — уже не стоило ложиться. Но постель так манила его к себе, что он не удержался и, не раздеваясь, прилег на ворсистое одеяло — хоть немного полежать. И в тот же миг глубокий сон охватил его. И должно быть, уже во сне вспомнились ему давние слова отца: «Много, Алексей, на свете хороших людей, очень много. Жаль, мы не всегда замечаем их и не всегда им верим. А надо бы и видеть, и больше верить им...»

Проснулся он словно от толчка и в страхе схватился за часы. Оказывается, спал Алексей всего один час. Еще через десять минут он уже сидел в кабинете и, что-то насвистывая, обдумывал свою часть доклада. В ней надо было отчитаться во всем виденном и сделанном на трассе. Вторую половину доклада с окончательными выводами по левобережному варианту нефтепровода писал Беридзе.

За стопкой мелко исписанных листов и застал Алексея Кузьма Кузьмич. Еще с порога старик увидел осунувшееся, потемневшее лицо молодого начальника, сидевшего в полушубке. Ковшов быстро водил пером по бумаге, озабоченно морщась и неумело держа во рту папиросу. Волосы его небрежно рассыпались по обе стороны лба.

Появление Тополева было некстати. «В экую рань пришел, сидел бы дома!» — подумал с досадой Алексей. Но тут же приметил необычное состояние старого инженера. Тополев явно был чем-то взволнован и устремился прямо к нему. Бросив перо, Алексей поспешно пожал руку, протянутую стариком.

— Алеша, — сказал Кузьма Кузьмич, и Ковшова поразило это короткое обращение; он никогда не слышал его и не ждал услышать от Тополева. — Мне нужно поговорить с вами. Предупреждаю: разговор не деловой, не служебный, но он необходим мне и, может быть, вам. Если можете, отнеситесь к нему без насмешки и неприязни. Через час начнется рабочий день. Зазвонит телефон, ворвутся люди с их неотложными вопросами. И тогда я, наверное, не захочу уже сказать вам ни одного неофициального слова, вы же не захотите меня слушать. А разговор должен состояться. Я виноват в том, что между нами образовался лед, и я первый буду ломать его...

Старик на секунду замолк и вопросительно посмотрел на Ковшова. Тот озабоченно покосился на не дописанный доклад, сказал серьезно и сочувственно:

— Я слушаю вас, Кузьма Кузьмич. Вы садитесь.

— Алеша... Один умный человек напомнил мне на днях слова Владимира Ильича Ленина: «...не так опасно поражение, как опасна боязнь признать свое поражение, боязнь сделать отсюда все выводы». Он напомнил мне их неспроста и весьма кстати. Я потерпел в жизни страшное поражение и не понимал, не признавал его. Теперь я признал свое поражение и сделал выводы. С этого мне и хочется начать наш разговор. Только заклинаю вас, не удивляйтесь странности разговора, этой неожиданной эксцентричности моей и беспорядочности того, что я наговорю...

Алексей в самом деле был удивлен, даже оторопел вначале от сбивчивой и страстной речи всегда молчаливого старика-нелюдима. Спеша и перескакивая с темы на тему, Кузьма Кузьмич говорил о том, что с некоторых пор, незаметно для себя, попал в плен неправильных, рабских представлений о жизни и сейчас, от могучего толчка извне, все возмутилось и перевернулось в нем. Он говорил о выступлениях товарища Сталина шестого и седьмого ноября, о совещании у Залкинда и обличительной речи Пети Гудкина, о гибели генерала Миронова и своем племяннике Володе, о друзьях детства и о клятве юности в домике над Днепром, о непостижимом беге времени и об утере им чувства ритма жизни, о Моцарте и Сальери, о патроне своем Грубском — носителе гнусной теории самодовольного мещанства, именуемой «лояльностью» отсталыми инженерами его возраста. «Не трогай меня, и я тебя не трону — вот что означает это мудреное слово!» — негодовал старик. И конкретный результат: равнодушное, почти злорадное его, Тополева, отношение к благороднейшей попытке отвергнуть старый проект нефтепровода и создать новый. «Да, да — признаюсь в этом, Сальери Адунский, черт меня побери!»

Тополев перевел дыхание и перескочил на новую тему.

— Алеша, — продолжал он, теребя в руках красный платок, — помните: человек должен быть всегда недоволен собой. Никогда не вините обстоятельства в своих неудачах, вините только себя. Не останавливайтесь. Не успокаивайтесь, не остывайте, не старейте душой. Не соблазняйтесь легко доступными мелкими радостями жизни за счет менее доступных больших радостей. Есть в жизни ближняя и есть дальняя перспективы. Никогда не довольствуйтесь ближней.

В кабинет заглянула уборщица — мрачная старушка с ведром и тряпкой в руках. Увидев Алексея, она закивала головой и хотела войти, чтобы сделать уборку. Ковшов замахал рукой, и она, постояв в недоумении, исчезла. Потом показался Филимонов, Алексей и его остановил на пороге. Тополев продолжал говорить, стоя в расстегнутом пальто с поднятым воротником, в шапке и большом теплом шарфе, намотанном вокруг шеи. Он ничего и никого не видел, кроме Алексея, и не сводил с него глаз.

— Жизнь коротка, она длинна только для праздных людей. Берегите время! Но не думайте, что я призываю вас беречь себя самого. Боже избави, наоборот! Не надо беречь себя от жизни. Есть такая поговорка: тот хорошо прожил, кто хорошо спрятался. Это страшная поговорка, она нам не подходит — ни мне, ни вам. Оставим ее Грубскому и ему подобным! Всего себя отдавайте жизни, но не поддавайтесь ее течению безвольно. Будьте всегда целеустремленны. Взвешивайте каждую минуту с точки зрения труда на пользу людям.

На минуту он задумался. Потом еще поспешнее продолжал:

— Не позволяйте только, чтобы так называемая текущая работа подчинила вас себе. Нет, вы ее подчиняйте себе. Не поймите, будто учу вас высокомерному отношению к черной работе и к мелочам. Нет и нет! Я хочу сказать, что работа всегда должна быть призванием. Я не только не отрицаю черной работы, напротив, я призываю вас любить и мелочи. Из них составляется драгоценный опыт. Я наблюдал за вами и знаю — вы подчас все хотите сделать быстро, за пять минут, готовы пренебречь многим. Поймите, это недопустимо!

Старик снова махнул рукой с зажатым в ней красным платком, и жест этот был похож на аварийный сигнал.

— Вдумайтесь, Алеша, в то, что я сказал. Я имею право человека, наученного жизнью, предостеречь вас, и я предостерегаю. Не дай бог, если однажды с вами произойдет то же, что со мной: утратив на время ритм жизни и очнувшись вдруг от какого-нибудь сильного толчка, вы убедитесь, что время ваше, сила ваша, ум, талант разменяны на медяки... Ах, как мучительно и страшно, дорогой мой, подводя баланс прожитого, убеждаться в том, что многое непростительно утрачено без пользы, без смысла, понапрасну...

Тополев порывисто и горько закачал головой. Взволнованность его передалась Алексею. Озабоченное и потемневшее от зимнего загара лицо Ковшова просветлело. А Тополев внезапно замолчал и грузно опустился в кресло. Выговорившись, он словно очнулся от забытья. Увидел платок в своей руке и поспешно спрятал его. Снял шапку, размотал шарф, опустил поднятый воротник пальто — ему было жарко.

Алексей молчал. Старик поднял глаза и, следуя за взглядом Ковшова, повернул голову к двери. Там стояли Гречкин, Женя, Петя Гудкин, Кобзев и Филимонов, за их спинами виднелось крупное лицо Либермана. Они видели, что у Ковшова с Тополевым происходит какое-то объяснение, но не понимали, почему нельзя прервать его и почему Алексей не хочет, чтобы они вошли.

Ковшов видел, как досадливо поднялись брови у старика, как он поморщился, уже раскаиваясь, очевидно, в том, что разговорился.

— Что ж, кончим на этом. Разговор не удался, — пробормотал он.

— Извините меня, товарищи, — обратился Алексей к стоявшим у двери. — Я очень занят с Кузьмой Кузьмичом и оторваться никак не могу. Через полчаса я разыщу вас всех.

Недоумевая, они ушли. Тополев сидел с застывшей на лице горькой усмешкой.

— Кузьма Кузьмич, дорогой мой, — тихо сказал Алексей, и старик сразу успокоился. Молодой инженер стоял перед ним с оживленным лицом, и по одному выражению его глаз можно было понять: все, что сказал Тополев, он принял всерьез. — Поверьте мне, и самое ваше обращение ко мне, и все то, что вы сказали, тронуло меня до глубины души. На откровенность вашу я отвечу откровенностью. — Алексей попробовал затянуться, но папироса его давно погасла, и он напрасно терзал ее губами.— Сейчас трудно найти человека спокойного и довольного собой. Больше того, я перестану доверять человеку, если увижу его сейчас самодовольным и спокойным. Для меня самого все эти месяцы переполнены переживаниями, каких я вовсе не знал раньше. Я ведь был на фронте, вдохнул пороховой дым, а где вдруг очутился! Мне хотелось вернуться в строй и так трудно было смирить этот порыв и правильно все понять.

Алексей отбросил, наконец, потухшую папиросу. Взгляд его упал на черновик незаконченного доклада. Он решительно отодвинул листки прочь.

— Я вряд ли сумею обрадовать вас какими-нибудь откровениями, — засмеялся он, смущенный напряженно пытливым ожиданием Тополева. — Я так себе представляю: нам просто надо высказаться, раз мы так долго молчали. Потом нам будет легче работать. — Алексей сделал паузу, и старик согласно кивнул головой. — Мне только хочется сказать слово в вашу защиту от ваших же нападок. Я не знаю, что произошло однажды в вашей жизни, отчего вы с некоторых пор замкнулись в себе. Но и я, и Беридзе, и Залкинд, и другие товарищи понимали: мы видим сейчас перед собой не настоящего Тополева, а какого- то подмененного человека, не в форме, что ли. Если вы хотите, то и Петя Гудкин понял это, иначе он не тронул бы вас. И мы не ошиблись: есть разница между Тополевым и Грубским!..

Алексей протер глаза — бессонные ночи, давали себя знать, ему было трудно смотреть, будто глаза его были засорены.

— Скажите все же, дорогой Кузьма Кузьмич, какие же практические выводы вы сделали для себя? Ведь, если не понять вашего сегодняшнего состояния, то можно предположить, что вы разочаровались в своей специальности инженера-строителя, в своем призвании, отдав ему без малого сорок лет. Почему же?

Тополев дернулся в кресле.

— Не надо обо мне. Из такого столетнего деда уже ничего путного не смастеришь. Я хочу только, чтобы мой печальный опыт послужил уроком для вас, человека, начинающего жить.

Алексей упрямо качнул головой, прядь волос свесилась ему на лоб.

— Не возражайте, Кузьма Кузьмич, и не сердитесь, если я буду касаться именно вас. Иначе от нашей беседы толку не будет.

Кто-то опять заглянул к ним и сейчас же исчез. Ковшов подошел к двери, притворил ее. Кузьма Кузьмич с нетерпением следил за ним.

— Мы установили главную истину: у нас нет ничего важнее наших обязанностей перед родиной. Труд ради нее есть то, чем надо мерить каждого. Хорошо. Вы сказали: время летит стремительно, жизнь наша похожа на бурный поток. Справедливо. И надо ли объяснять, почему это так? Но если это справедливо, то надо стремительность нашей эпохи принять безоговорочно. Надо персону свою подчинить этой стремительности, воспринимать ее как нормальную обстановку жизни.

По коридору прокатился шум голосов — сотрудники пришли на работу.

В кабинет вошла Муза Филипповна, поправила пенсне на носу и поздоровалась сдержаннее, чем это она сделала бы, не будь здесь Тополева, — она побаивалась и недолюбливала старика.

— Главный инженер просил меня проверить, здесь ли вы, Алексей Николаевич. Ровно в девять он ждет вас у себя.

Ковшов взъерошил волосы и придвинул к себе записку. Кузьма Кузьмич поднялся:

— Придется отложить беседу.

— Нет, не будем откладывать, — не согласился Алексей. — Вы поставили правильное условие вначале: разговор этот первый и последний, и нужно до начала рабочего дня закончить его.

Кузьма Кузьмич послушно сел.

— Вы говорите: «Задыхаюсь. Не поспеваю за временем, разменял талант на медяки. Не выполнил клятву юности — остыл, угасла инерция движения...» Верно ли, Кузьма Кузьмич? Это превосходно, что вы самого себя судите так свирепо — значит, совсем не склонны почить на лаврах и благодушествовать... Но не наговорили ль вы в запальчивости напраслины? Мы, молодые инженеры, всегда знали Тополева как крупного советского строителя и в нем видели пример для подражания. Этот Тополев умер, что ли? Что с ним случилось? —Алексей заметил, что резкие жесты выдают его волнение, и немедленно сунул руки в карманы полушубка. — И я тоже по-своему давал клятву юности — может быть, так же трогательно и забавно. У меня, знаете, была составлена даже собственная пятилетка — учебы, работы, всяких достижений. С тех пор прошло лет десять. За это время я понял: многое складывается не так, как я предполагал... Ведь то, что вы назвали клятвой юности — это же некий чудесный тезис. Жизнь вносит поправки в наши схемы и тезисы. И хорошо! Нельзя же втиснуть ее как школьное расписание в деревянную рамку. Важно только не забыть этой своей клятвы, этой своей собственной пятилетки — среди сложностей и неожиданных испытаний жизни!..

Алексей говорил возбужденно, Тополев тепло и не без удивления смотрел на его похорошевшее лицо.

— Давайте разберемся, в чем разница между нами. Вы говорили что-то о новом и старом человеке, о Моцарте и Сальери и еще о многих предметах. Только не надо, Кузьма Кузьмич, сбиваться на мелкий и устаревший разговор о старых и новых специалистах. По-моему, разница у нас только в возрасте и привычках, в остальном мы одинаковые хозяева. Привычки, надо думать, — дело второстепенное. Вот с возрастом положение серьезней, вы в невыгодном положении. Сердце, мышцы, желудок — они поизносились. В этом пункте я могу лишь выразить вам сочувствие. — Алексей улыбнулся добро и весело. Тополев провел рукой по усам и тоже улыбнулся — впервые в присутствии Ковшова. — Преклонный возраст! Ну что же, ведь и мне в конце концов предстоит нечто подобное. Мы — инженеры, и уж кто-кто, а мы-то с вами доподлинно знаем: ничто не служит вечно. Стоит ли делать круглые глаза, если в сердце появится шумок и врач объявит артериосклероз?.. О старости, конечно, неприятно думать. Но разве помеха — ваш преклонный возраст? Нет! Не тот стар, кому стукнуло шестьдесят, а тот, кто скис в тридцать. А вы же не такой! Я слишком хорошо представляю себе вас в минуты, когда вы работаете с вдохновением. Вдохновение и опыт, ваш опыт — те самые драгоценные миллионы мелочей, о которых вы говорили...

— Позвольте мне, Алеша, -— поднялся старик, с тревогой глядя на дверь, за которой шумели голоса.

— Не позволю! У меня есть еще один вопрос к вам... Все сказанное вами о недостатке опыта у нас, о повышенной требовательности к себе — справедливо. Говорите об этом чаще и резче. Каждый из нас, молодых, поймет ваши претензии и не обидится на них. Но вы сегодня должны иметь основания, чтобы так разговаривать с нами — и отсюда мой к вам вопрос...

Телефон все-таки зазвонил. Алексей, не обращая на него внимания, смотрел на Тополева уже без улыбки, строго и взыскательно.

— Какой вопрос хотите вы задать, Алексей Николаевич? — волнуясь, спросил старик и даже привстал со стула.

— Да, хотел и хочу, — подчеркнуто сказал Алексей. — Я должен знать: какой же в итоге практический вывод сделали вы для себя? Чего ждать от вас?

Тополев обошел стол и, приблизившись к Алексею вплотную, положил ему руки на плечи.

— Голубчик, я тоскую по настоящему делу и хочу наверстать упущенное. Я теперь, кажется, вышел из тупика, в который попал. Взвалите на меня столько работы, чтобы я согнулся под ее тяжестью. Помогите мне, наконец, войти в ритм жизни.

Алексей обрадовался, хотя и ждал этих слов. Он крепко стиснул руку старика.

Опять затрещал телефон. В кабинет вбежала запыхавшаяся Муза Филипповна.

— Алексей Николаевич, главный инженер сердится. Он говорит, что пора идти к товарищу Батманову.

Алексей начал торопливо собирать бумаги со стола.

— Ох, попадет мне от Беридзе: не готова записка. Но я доволен, очень доволен!

Он бросился вслед за выбежавшей секретаршей, Тополев задержал его. Старик достал из папки аккуратно подшитую стопку бумаги, испещренную четким округлым почерком.

— Я в одиночестве много раздумывал над возможным способом рытья траншеи в проливе. По-моему, у нас есть подходящий выход: траншею делать взрывами. У меня был когда-то похожий случай, правда, в малом масштабе. Захватите с собой записку, в дополнение к своему докладу. Это, так сказать, мой пай в товарищество.

Алексей на пороге перелистал записку. Еще не вникнув в подробности, он чутьем инженера понял, что в его руках, кажется, именно то, чего не хватало в проекте.

В коридоре послышался дробный стук каблуков Музы Филипповны, она опять бежала. Алексей заглянул Кузьме Кузьмичу в глаза, притянул его к себе, звонко поцеловал в обвисшие, по-домашнему пахнущие табаком усы и выскочил за дверь.

Телефон звонил непрерывно. Тополев впервые в этом кабинете взял трубку. По щекам его текли слезы, он морщился, как от боли, и улыбался. Он забыл сказать «слушаю» или «алло», просто поднес трубку к уху — и услышал страстную ругань Беридзе. Главный инженер возмущался безответственностью Ковшова, до сих пор не явившегося к нему. Тополев поспешно вышел в коридор, чтобы нагнать Алексея — ему захотелось как-то защитить молодого человека от гнева Беридзе, принять этот гнев на себя. Но тут он увидел группу людей, толпившихся у двери. Среди них были Петя Гудкин и Женя Козлова. Тополев не смог пройти мимо них.

— Кого вы ждете? — спросил он.

— Алексея Николаевича, — ответил Гудкин и добавил с явным удивлением: — Он нам сказал, чтобы со всеми вопросами обращаться к вам.

— Так чего же вы торчите здесь, времени вам не жаль? — громко сказал старик, стараясь не выказать волнения от мысли, что договор его с Алексеем уже вступал в силу. — Заходите-ка все сразу, будем разбираться!

Он уселся за стол, вынул из ящика карандаши, разложил бумаги, искоса наблюдая при этом за посетителями. Они не могли скрыть своего любопытства — и спокойная Женя, и смущенный Гудкин, и другой техник из группы Кобзева, и еще четверо не знакомых ему работников.

— Кто первый? Дорогу женщине, не так ли? — весело спросил Кузьма Кузьмич и обратился к Жене: — Прошу вас, товарищ экономист.

— Я могу подождать Ковшова, — неуверенно сказала Женя.

— Зачем же его ждать? Да и занят он, вы его сегодня вряд ли дождетесь, — твердо и с некоторой иронией возразил Тополев. — Давайте, что у вас?

Женя разложила на столе таблицы.

— Во-первых, оперативная сводка о ходе работ, — докладывала она. — Во-вторых, расчеты по труду к квартальному плану. Товарищ Гречкин просит Алексея Николаевича еще раз посмотреть, нет ли замечаний.

— И в-третьих? — спросил старик.

— Перед выходом на трассу Алексей Николаевич поручил мне изменить нормы и пересчитать потребность рабочей силы для зимних дорожных работ.

— Ну-ка, интересно! — Тополев взял у нее из рук расчеты и уставился в колонки крупно выписанных цифр. — За счет чего же рассчитывает Алексей Николаевич так резко повысить нормы выработки?

— Не знаю.

— И зря не знаете, должны знать. — Старик отложил расчеты и взялся за сводку. — Ого, как подвинулась развозка труб! Нет ли у вас ошибки по пятому участку? Многовато получается.

— Ошибки нет, — уверенно сказала Женя. — У Рогова дела идут лучше всех, сводки от него мы получаем каждый день.

— Та-ак, — протянул Кузьма Кузьмич. — Попрошу вас, товарищ Козлова, принести мне попозже все материалы плана. И полную сводку о ходе всех работ по всем участкам. Хорошо?

— Есть, — ответила девушка и ушла, кутаясь в свой белый пуховый платок.

Он повернулся к другим посетителям. Один, посланный Федосовым, справлялся, нельзя ли битум номер три, нужный для изоляции трубопровода, заменить битумом другой марки. Кузьма Кузьмич записал вопрос, пообещав срочно проверить в лаборатории, возможна ли такая замена. Другой принес от Филимонова разнарядку на сварочные аппараты и просил окончательно утвердить расстановку их по участкам. Еще два человека пришли из котельной. Оказывается, Алексей еще до выхода на трассу заявил, что по вине котельной мерзнут все сотрудники управления. Кочегары доказывали, что все дело в низком качестве местного угля и в плохой теплоизоляции здания.

— Товарищ Ковшов поручил мне заняться вами, — сказал Тополев, хотя Алексей и не поручал ему этого. — Сегодня же я спущусь в котельную и там начнем разбираться, куда девается тепло.

Старику доставляло неизъяснимое удовольствие разговаривать с людьми, вникать в дела. Он знал, что теперь с каждым часом их будет все больше.

Петьку Тополев умышленно оставил напоследок. С минуту он в упор с напускной строгостью смотрел на Гудкина. Юноша уверенно выдержал его взгляд.

— С каким вопросом пришли вы к Алексею Николаевичу? — спросил Тополев.

— Относительно инженера Фурсова. — Петька замялся, подумав, что не Тополеву надо решать этот вопрос.

— Что там с Фурсовым?

— Сколько же времени можно его терпеть, Кузьма Кузьмич! — разразился Петька. — Он открыто насмехается над Беридзе и над всеми нами. Грубский ему сказал: «На днях состоятся похороны гениального новорожденного ребенка». Это он про наш новый проект! Грубский получил телеграмму, его вызывают в Рубежанск. Он же протест туда послал! Фурсов говорит: «Петр Ефимович сумел свое доказать»...

Тополева встревожило это горячо высказанное сообщение — он совсем забыл, что его бывший шеф продолжал действовать, сопротивляться. «Мы еще посмотрим, что вы там сумели доказать, почтеннейший Петр Ефимович», — подумал он и вслух спросил:

— Неужели вы всей компанией не в силах справиться с одним Фурсовым, прибрать его к рукам?

— Не в силах? Пусть мне позволят, и я выброшу его в окно!

Старик, сощурившись, рассматривал Гудкина, будто видел его впервые. В тощей фигуре юноши, обтянутой свитером, угадывалась большая сила.

— Пусть его по-хорошему от нас уберут! Мы не хотим, чтобы он своими грязными руками прикасался к нашему проекту! Разве можно так: думать одно, а делать другое, как Фурсов?

— Нельзя, — охотно согласился Тополев. — Вы уже обращались с этим к Ковшову?

— Кобзев должен был поговорить с ним, но вы же знаете Кобзева. Он погорячился и быстро остыл. Этот Фурсов, наверное, разжалобил его чем-нибудь. Или сказал, что изменил свое мнение. Ему ведь ничего не стоит покривить душой. Он при Кобзеве-то тихоньким и послушным прикидывается.

Кузьма Кузьмич молча раздумывал, и Петька уже сожалел, что сказал ему о Фурсове. «Старик тоже заодно с Грубским», — пришло ему в голову.

— Передайте Фурсову, пусть сейчас зайдет, — сказал Тополев. — А Кобзеву скажите, что я зову его с материалами по проекту. И сами возвращайтесь, а также попросите сюда и остальных товарищей, тех, кого Кобзев сочтет нужными...

Фурсов вошел с готовой сладенькой улыбочкой, почтительно пожал руку Кузьме Кузьмичу, справился о его здоровье.

— Что у вас за конфликт с Гудкиным и другими товарищами? — спросил Тополев.

— Вы же по себе знаете, Кузьма Кузьмич, как они относятся к Грубскому и ко всем нам, сторонникам Петра Ефимовича. Они очарованы своим чернобородым Беридзе, и каждое слово правды о нем и о его шарлатанских проектах бесит их. Я в восторге, что Петру Ефимовичу удалось доказать свою правоту.

— Вы и меня, следовательно, считаете сторонником Грубского?

— Не считать же вас сторонником Беридзе, Кузьма Кузьмич? — Фурсов даже рассмеялся. Он не замечал недружелюбного и сердитого взгляда старика.

— Рад вас разочаровать. Я именно сторонник Беридзе и вполне понимаю, почему этот хороший юноша Гудкин и его товарищи не желают больше терпеть вас в своем коллективе, — старик сказал это с волнением и поднялся с места.

—- Вы меня удивляете, Кузьма Кузьмич! Я отказываюсь понимать ваши слова! — воскликнул Фурсов. — Вы же самый близкий друг Петра Ефимовича...

— С завтрашнего дня потрудитесь не являться сюда! — повысив голос, оборвал его Кузьма Кузьмич. — Идите в отдел кадров и увольняйтесь. Я позвоню туда.

Фурсов не мог понять, что за перемена произошла в старике, но почувствовал всю серьезность его тона и слов.

— Увольняться? — переспросил он. — Вы меня увольняете? Вы, инженер Тополев?

— Да, я, инженер Тополев, увольняю вас, инженера Фурсова.

— Я добросовестно работал... Выполнял все задания Кобзева — спросите у него. Может быть, я что-нибудь не понимал, я постараюсь понять...

— Довольно. Я вижу, вы готовы перестроиться в одну минуту.

— Но у меня семья, дети... Придется устраиваться на работу, и меня спросят, почему я уволен со строительства, где так нужны специалисты.

— Конечно, спросят. Но об этом вам следовало подумать раньше. Идите, сдавайте Кобзеву дела...

У Фурсова, с его зеленым шарфом, обмотанным вокруг шеи, был жалкий, подавленный вид. От апломба и важности не осталось и следа. Взглянув исподлобья на Тополева и, видимо, сообразив, что на его поддержку он не может рассчитывать, инженер вышел. Кузьма Кузьмич вернул его. Старику вдруг пришло в голову, что еще вчера Беридзе и Алексей вот так же могли отослать в отдел кадров его самого.

— Жалея вашу семью, я, пожалуй, изменю свое решение, — жестко сказал он. — Вы останетесь на стройке, но не на проектировочной работе. Вас переведут на трассу, и вы будете там претворять в жизнь проект Беридзе. Так вы скорее оцените его.

Фурсов хотел возразить. Тополев не дал ему говорить.

— Ступайте! — приказал он.

Оставшись один, Кузьма Кузьмич в нетерпении зашагал по кабинету: хотелось и дальше что-то решать, делать, во что-то вмешиваться. Он услышал попискивание селектора и торопливо надел наушники. Некрасов с третьего участка вызывал Ковшова.

— Здравствуй, старый товарищ! — приветствовал Некрасова Кузьма Кузьмич. Инженеры знали друг друга по совместной работе на других стройках. — Это я, Кузьма Тополев. Не узнал?

— Давненько не слышал твоего баса, вот и не узнал! — Некрасов не скрывал своего удивления.

— Зато сразу обрадую тебя.

— Чем же это?

— Ты жаловался, что не удается тебе использовать твой опыт подрывника.

— Сам знаешь, на этой стройке почти не делаем взрывов, а это главная моя специальность.

— А если нашлась работа для тебя? И еще какая!

— Что-то мудришь ты там, старик. Говори понятнее.

— Садись-ка ты, друг, в машину и приезжай сюда... Все поймешь...

— Как это так, приезжай? На это надо распоряжение Батманова или Беридзе.

— А я для тебя не начальство?! Садись в машину и приезжай! Понял?

Проектировщики вошли в кабинет целым табуном, предводительствуемые Гудкиным, и сложили перед Тополевым кипу листов проекта.

Кузьма Кузьмич склонился над столом и на несколько минут жадно припал к чертежам. Особенно привлекало его все, что относилось к работам на проливе. Не удержавшись, старик начал переделывать один из чертежей с изображением процесса сварки труб на льду. Петя Гудкин подскочил к столу — ему жаль было своей работы, исполненной с предельным усердием. Кобзев остановил техника за руку, все уставились на Тополева. У старика горели глаза, рука с карандашом неистовствовала, от всей преобразившейся фигуры старого инженера словно излучалось электричество. В одну минуту на готовом чертеже появилась сеть поправок, строчка новых расчетов.

— Будем делать иначе! — откинулся Кузьма Кузьмич на спинку стула. — Придется многое переработать.

Кобзев, за ним и остальные проектировщики подошли посмотреть, что начертил старик на ватмане. Но он положил большую, с синими венами руку на чертеж.

— Сюда пока нечего смотреть, это частность. Речь пойдет о перестройке всего сделанного по организации работ на проливе. Скажите мне, какое у вас дано решение по рытью траншеи на этом участке?

— Решения, по существу, нет. Это белое пятно в проекте, — ответил Кобзев. — Я надеюсь, Беридзе и Алексей Николаевич принесли нам что-нибудь с трассы.

— То-то и оно — принесли! Вот и нет теперь белого пятна! — торжествующе сказал Тополев. — Траншею будем делать взрывами!..

Насладившись произведенным впечатлением, он попросил всех сесть и начал излагать суть своего предложения, не упоминая, что он и есть его автор. На самом интересном месте его объяснения прервал приход секретаря начальника строительства: Тополева вызывал к себе Батманов.

«Ага, старик, ты входишь в моду!» — удовлетворенно сказал себе Тополев. Он догадывался, ждал, что его вот-вот позовут. Он почти бежал по коридору; Кобзев и Гудкин едва поспевали за ним.

— Кузьма Кузьмич, досказали бы до конца, а то теперь и работать не сможем до вашего возвращения, — упрашивал Гудкин.

Тополев не слышал. Он все ускорял шаги. Усы его шевелились, чуть слышно старик напевал басом:

Чтобы тело и душа

Были молоды, были молоды...

Ты не бойся ни жары и ни холода,

Закаляйся, как сталь!..

Его неудержимо влекло желание действовать, бороться, захватывала та полнота жизни, которую можно назвать счастьем.

Глава девятая. Проект одобрен

Перед тем, как выехать с инженерами в Рубежанск по вызову уполномоченного Государственного Комитета Обороны, Батманов созвал у себя большое совещание. Речь должна была идти о новом проекте. Теперь в управлении не нашлось бы, пожалуй, явных противников нового проекта, исключая Грубского. Однако и не всех можно было назвать в полной мере сторонниками предложений Беридзе. Предложения эти опрокидывали обычные представления, они казались настолько смелыми, что некоторые инженеры, не возражая против них и даже восхищаясь ими, не были при этом уверены, удастся ли их осуществить. Кое-кто еще и не понимал Беридзе, считал его инженером талантливым и опытным, но сверх меры увлекающимся, способным на безрассудный риск.

Батманов, воочию убедившийся, как сами строители трассы ратуют за новый проект и, собственно, живут уже по его законам, знал, что отказ от него теперь невозможен. Вместе с тем, предстоящая поездка в Рубежанск и это предварительное совещание не были для него только формальностью. И он и Залкинд, решив столкнуть Беридзе и Грубского в своеобразном поединке, хотели подвергнуть новый проект последнему испытанию. Оба понимали, на какой риск они отважились, дав свободу Беридзе в его практических действиях — ведь новый проект осуществлялся, не будучи еще утвержденным. Если в Рубежанске, а потом в Москве одобрят предложения Беридзе, все встанет на свое место. А если Беридзе в чем-то неправ и верх возьмет осторожная аргументация Грубского? Тогда стройка попала в тупик, и они, ее руководители, понесли бы наказание по всей строгости военного времени.

Все, кого вызвал к себе Батманов, чувствовали серьезность момента. Самый созыв совещания настораживал людей. Гречкин, идя по коридору с Филимоновым, обеспокоено говорил:

— Мы верим в Беридзе, а вдруг он ошибается? В Рубежанск-то недаром вызывают. Да и Москва, наверное, тоже сигнал дала Писареву: разбирайся, что они там натворили!.. Как ни говори, люди годами трудились над проектом, а наш грузин сразу его перевернул!

Гречкину хотелось в разговоре рассеять свои сомнения, но Филимонов, по обыкновению, молчал.

Люди пристально следили за начальником строительства, стараясь по его виду угадать, что их ожидает. Батманов, как всегда, был спокоен и деловит, вступительное слово его и не усилило сомнений, и не успокаивало. Было похоже на то, что он решил не влиять на ход дела. Оглядывая собравшихся, начальник строительства видел, какие чувства ими владели. Эти чувства отражались не только на лице Гречкина, ничего не умевшего скрывать, но и на непроницаемой физиономии Филимонова. Батманов невольно подумал, что никогда еще в его работе не возникало положения более сложного, чем сейчас. Именно теперь, когда его трудовая армия была готова к бою, все могло провалиться.

«Противники» разместились друг против друга. Как-то так случилось, что Грубский остался в одиночестве — никто не сел рядом с ним или даже вблизи от него. Первым, вопреки ожиданию, получил слово Беридзе. У Гречкина удивленно поднялись брови: Батманов словно нарочно ставил главного инженера в менее выгодную позицию.

Беридзе, держа перед лицом отпечатанный на машинке доклад, начал излагать его спокойно и размеренно. Но, перейдя к главному — к переносу трассы на левый берег — он разгорячился, отложил доклад в сторону и без передышки проговорил более часа. Алексей по ходу изложения его мыслей тут же демонстрировал листы ватмана с чертежами и схемами. Речью своей, страстной и живой, Беридзе увлек всех и, когда сел на место, собравшиеся не удержались от аплодисментов.

Затем поднялся Грубский. Перед ним грудой лежали тома старого проекта в синих дерматиновых переплетах. Он заговорил, положив на них руку, и этот жест как бы предопределил характер его выступления. Грубский почти не касался старого проекта — нужно ли де говорить о нем, вот они, десять томов, их со счета не скинешь. Он только критиковал предложения Беридзе, и критика его не была лишена аргументов. Он говорил убежденно и с легкостью, это производило впечатление. Беридзе, не сводивший с него горящих глаз, вспыхнул.

— Вам надо защищать свой проект, а не нападать на чужой! — крикнул он. — Можно подумать, вас пригласили на консультацию.

Поморщившись, Грубский попросил избавить его от проявления эмоций, не идущих к делу.

— Нет, мои эмоции идут к делу! И хорошо, если бы у вас тоже были эмоции, если бы вы тоже думали о судьбе нефтепровода и о судьбе родины!

— Я не меньше вас озабочен судьбой нефтепровода и судьбой родины, — серьезно сказал Грубский, не глядя на Беридзе.

— Тогда перестаньте держаться за эти толстые фолианты и скажите, как выполнить задание правительства! — закричал Беридзе. — С фронта мне написал один товарищ, артиллерист, что война показала непригодность некоторых образцов вооружения; ваш проект — старая пушка, требующая немедленной замены. А вы все пытаетесь ею сразить врага! Можете считать себя убитым.

— А вы изобрели новую пушку, которая производит только шум! — окрысился Грубский. — Из нее можно бить лишь по воробьям. К сожалению, эта забава будет дорого стоить государству!..

Деловой строй совещания нарушился. Либерман, кося хитрым глазом на Батманова, уже нашептывал что-то Федосову, и тот ухмылялся. Гречкин возбужденно переговаривался с Филимоновым. Алексей с недоумением смотрел на Батманова, не понимая его безучастности. Действительно, начальник строительства словно и не председательствовал на совещании; он не мешал переругиваться Беридзе и Грубскому и, следя за их репликами, только поворачивал голову то к одному, то к другому.

Когда Грубский и Беридзе умолкли, Батманов попросил главного инженера коротко повторить основные положения нового проекта. Беридзе внимательно посмотрел на Батманова и, будто набравшись от него спокойствия, в десять минут конспективно повторил доклад.

— Мы предлагаем, — говорил он, — вести трассу до Ольгохты по левому берегу. Что это нам даст? Мы укорачиваем нефтепровод на полсотни километров, теперь нам хватит труб — это раз. Мы облегчаем укладку нефтепровода, так как профиль левого берега гораздо ровнее, — два. Следуя по левому берегу, мы обходим правобережную гряду сопок, поэтому нет нужды строить вторую насосную станцию по перекачке нефти на материке — три. Не нужно будет дважды переходить Адун и строить трудоемкие и дорогостоящие дюкеры через него — это четыре! Наконец, есть еще одно преимущество левого берега. Строительство в нем непосредственно не заинтересовано, зато заинтересованы край, город Новинск и жители на Адуне. Как известно, в Новинске обрывается железная дорога, идущая от магистрали. Дальше на север дороги нет. Наша трасса на левом берегу даст эту дорогу от Новинска на север. Город летом и зимой будет хорошо связан со всеми селениями на Адуне, так как лишь отдельные из них расположены на правом берегу. Кроме того, эта дорога подведет нас ближе к реке Ольгохте, которая, по моему глубокому убеждению, станет в будущем источником электроэнергии для индустрии Новинска. Именно на Ольгохте дальневосточники построят первую мощную гидростанцию.

— Кстати, товарищи, проект этой гидростанции создан тоже нашим главным инженером! — возбужденно вскричал Гречкин, увлеченный внешне сухим, но страстным по смыслу перечислением Беридзе.

Филимонов тихонько одернул его. Гречкин огляделся и, смутившись, зашептал соседу на ухо:

— Вот окаянный бородач — прямо загипнотизировал! Как заговорит, как засверкает глазищами, так меня и подмывает. Забыл я уже все свои сомнения!..

— Мы предлагаем, — повысил голос Беридзе, — строить переход через пролив зимой, не дожидаясь лета. Мы намерены рыть траншею на дне пролива не землечерпалками, а посредством взрывов. Предлагаем производить сварку труб на берегу большими секциями, чтобы затем тракторами перемещать их на лед, и со льда спускать в пролив... По новому проекту предлагается далее уменьшить объем работ первой очереди. До пуска нефти по трубопроводу надо делать только то, без чего нельзя пустить нефть, остальное можно сделать после. Так мы сбережем много времени и обойдемся с тем количеством рабочей силы, какая у нас есть... Что мы предлагаем пока сократить? На переходах через реки и через пролив не строить сразу две нитки трубопровода, а обойтись одной. Вторые запасные линии можно построить, когда нефть будет уже идти по первым линиям. Можно смело уменьшить вдвое размеры цистерн на промежуточных пунктах перекачки, а полные объемы построить опять-таки после...

Беридзе обвел всех взглядом и продолжал:

— Известно, что нам предстоит, учитывая характер дальневосточной зимы, зарыть нефтепровод в землю на глубину два метра десять сантиметров. Этим создаются ровные термические условия для трубы, проще говоря — трубопровод предохраняется от промерзания и резких колебаний температуры. Значит, на всем протяжении нефтепровода придется вырыть глубокую траншею и, уложив в нее трубы, вернуть вырытую землю обратно, засыпать траншею. Это не один миллион кубометров! Если мы даже пустим в ход все канавокопатели в придачу к тем, что может нам выделить край, и тогда мы не сумеем перекидать столько земли, не удваивая числа рабочих рук. Поэтому мы предлагаем рыть траншею в один метр, а не в два, чтобы потом, когда у нас освободится главная масса рабочих, сделать поверх траншеи метровый вал из земли. Только таким образом можно выйти из положения, не прося у государства еще несколько тысяч рабочих... Таковы основные наши предложения, если говорить кратко. Их еще раз можно подтвердить техническими расчетами... Разрешите сделать вывод: все мероприятия нового проекта, взятые вместе, позволят нам в срок, то есть к будущей годовщине Октября, пустить нефть с острова к Новинску!

Большинство участников совещания и раньше знало то, что еще раз повторил Беридзе. В курсе всех подробностей нового проекта был, разумеется, и Батманов. Однако и он, и остальные выслушали главного инженера с пристальным вниманием, взвешивая в уме каждое его предложение. Батманов попросил и Грубского повторить свои возражения. Теперь все опять повернулись к маленькому человеку с птичьим лицом.

— Когда человек задумает во что бы то ни стало заняться изобретательством и поставит себе задачу открыть Америку заново, — с кривой усмешкой сказал Грубский, — то он именно так и выглядит, как инженер Беридзе. Трасса намечена на правом берегу — нет, он непременно потащит ее на левый! Я не сомневаюсь, что если бы по нашему проекту трасса проходила по левому берегу, изобретатель предложил бы перетащить ее на правый.

— Предложил бы, если б это решило задачу! — бросил в ответ Беридзе.

— Вот-вот! Все изобретательство инженера Беридзе построено по такому же образчику. Раз надо делать через реки две нити трубопровода, он предлагает обойтись одной. Раз нужны для нормальной эксплуатации сооружения большие емкости под нефть, изобретатель решает их уменьшить. Раз поставлено условие — заглубить нефтепровод в землю на два метра, у изобретателя готов другой вариант: один метр!.. Слишком уж все это примитивно! Жаль, что товарищи воспринимают все это всерьез. Я понимаю — хочется помочь делу, но бесшабашно-безответственные идеи Беридзе принесут один вред.

— Вам ли говорить об ответственности, когда вы не понимаете, что это за штука! — взорвался Беридзе. Он положительно не мог слышать размеренного, скрипучего голоса своего оппонента. — Не мешало бы вам подумать, консультант Грубский, что ваше дело кончается на разговорах и бумаге, а мое дело с них начинается. Строить-то мне, а не вам! И не просто строить, но и отвечать за построение. Я главный инженер строительства, и не забываю об этом.

— Сие помнят даже уборщицы управления, — скучающе сказал Грубский.

Залкинд с гневом бросил на стол карандаш, встал и прошелся по комнате.

— Главного инженера назначил сюда председатель Совнаркома, — произнес он сухо, останавливаясь около Грубского. — Я советовал бы вам тоже всерьез воспринимать идеи Беридзе. Жаль, что вы их не восприняли до сих пор. И жаль, что вы не понимаете, зачем мы сегодня собрались и почему начальник строительства дважды предоставил вам слово. Вы угощаете нас остротами, будто нам интересно их слушать.

Грубский не выдержал взгляда парторга и отвернулся.

— Я тоже живой человек, и мне трудно не отвечать Беридзе, — тихо сказал он, словно обращаясь к одному Залкинду. — Поэтому и срываюсь с делового тона на полемический. Прошу верить, что я глубоко убежден в ошибочности идей главного инженера. — Он помолчал, потирая трясущейся рукой высокий, сдавленный в висках, лоб. — Мне бы оставалось только поздравить его с блестящей победой и поклониться ему до земли, если бы все то, что он предлагает, было научно аргументировано и технически осуществимо. Беда в том и состоит, что желание пособить делу и темперамент Беридзе мешают ему самому трезво увидеть поспешность и ошибочность своих выводов... Снова и снова повторяю: наш проект сделан усилиями людей, трудившихся долгое время. Решения наши появились не случайно. Почему был выбран правый берег, когда мы искали направление трассы? Неужели мы не видели выгод левого берега — тех выгод, которые увидел Беридзе? Видели, но ведь левый берег в ряде мест затапливается паводковыми водами, причем в истории Адуна известны годы, когда разлив по левому берегу принимал размах катастрофы. Не трудно понять: для затопленного нефтепровода возможные разрывы стыков означают длительную приостановку его работы. Тут нечего и спорить. Достаточно заглянуть в техническую литературу, чтобы убедиться: иностранные авторитеты запрещают прокладывать трубопровод в условиях, подобных левому берегу.

Грубский открыл один из лежавших перед ним томов и на английском, потом на русском языках прочитал две выдержки в подтверждение своих слов.

— У меня своя голова на плечах, — сказал Беридзе. — Я не намерен во всем слушаться ваших немецких и американских авторитетов. Они не боги, они весьма нередко ошибаются, и далеко не все им известно!

— Мнения их не может игнорировать ни один грамотный инженер, — с достоинством ответил шокированный Грубский, подняв над головой толстую книгу. — Левый берег исключается, а если так — приходится отказываться от его соблазнительных выгод. Придется все-таки строить в Ольгохте вторую насосную станцию, хотя, понятно, приятнее было бы обойтись без нее. Считаю, что даже и при левобережном варианте рискованно отказываться от второй станции. Представьте себе, какое напряжение создастся в перекачке, если станция на материке будет только одна. Когда-нибудь мы окажемся в нелепом положении: давления этой станции вдруг нехватит, чтобы догнать нефть до Новинска. Что тогда прикажете делать?..

Грубский перевел дыхание и отер мокрый лоб белоснежным платком.

— Придется также строить два перехода через Адун, он дважды пересекает трассу на правом берегу. Придется населению Адуна обойтись пока без дороги к Новинску, которая — согласен с главным инженером — куда нужнее на левом берегу, чем на правом. Остальные его предложения сводятся к тому, чтобы всячески обкарнать, урезать и сократить техническое оснащение будущего нефтепровода. Можно, разумеется, и обкарнать, только прежде стоит подумать о тех неудобствах и ограничениях, кои появятся при эксплуатации сооружения. Я боюсь...

— Вы боитесь всего на свете! — не вытерпел опять Беридзе. — Как инженеру, вам должно быть известно: в работе любого механизма и сооружения есть пределы и ограничения!

Батманов слегка покачал головой, сдерживая Беридзе. С неослабевающим вниманием он слушал Грубского и видел замешательство на лицах участников совещания. То и дело взгляд его встречался с обеспокоенным, почти молящим взглядом Алексея. И чем больше Батманов слушал Грубского, выверяя свое отношение к его опровержениям, тем светлее и легче становилось у него на душе.

— Приведу всего два примера, чтобы убедить вас в рискованности сокращений и урезок, — продолжал Грубский. — Нам предлагают сначала строить одну нить на переходах. Не годится! Нужно непременно и сразу именно две нити. Представьте себе, произошел разрыв одного трубопровода в проливе или в реке под водой. Что тогда делать, если запасной нити нет? Перекачка нефти остановится на все время, пока не починят единственный трубопровод. Хорошенькая это будет работа!.. Нам предлагают сократить объем цистерн на узлах. Не годится! Нужны непременно большие цистерны, так как в случае разрыва стыков трубопровода где-нибудь на участке часть трубопровода, предшествующая месту разрыва, будет качать нефть в промежуточные цистерны на узлах. А если этих больших цистерн не окажется — куда же качать нефть? Опять останавливать нефтепровод? Плохо придумано, очень плохо!..

Грубский замолчал, но не садился. Выждав, Батманов спросил у него:

— Вы закончили?

— Закончил, — ответил Грубский и посмотрел на Тополева, сидевшего в стороне в глубоком кресле. Старик за все время не подал голоса. — Не хотел я вовсе касаться предложений по проливу, так как они, на мой взгляд, не выдерживают критики. Но главный инженер с таким жаром и серьезностью говорил о них, что нельзя, очевидно, обойти молчанием и эту часть проекта. Я категорически против зимней сварки. Беридзе не может не знать, что это считается противопоказанным в технике. — Грубский почти торжественно поднял над головой еще одну толстую книгу. — Что же касается взрывного метода рытья траншеи в проливе, то это вообще ребячья выдумка.

— За этим предложением стоит мудрость сорокалетнего труда русского инженера Тополева! — с негодованием воскликнул Алексей.

Все посмотрели в сторону Кузьмы Кузьмича и улыбнулись — он сидел безучастно и, кажется, подремывал.

— Очень ценю многолетнюю деятельность инженера Тополева, но честно скажу: предложение его совсем не мудро. Это же смешно: для заглубления взрывчатки водолазы должны подо льдом и водой ковырять морское дно! Может быть, тогда есть смысл вообще поручить водолазам вручную выкопать траншеи в проливе?

— Вам уже толковали, что мы не собираемся ковырять дно и заглублять взрывчатку, — послышался вдруг басовитый, густой голос Тополева. Он поднял голову и сердито смотрел на своего бывшего патрона. — Ведь не поняли ни черта, а беретесь критиковать! Мы опустим заряды на дно, произведем взрывы — и дело с концом.

— Вы взорвете только воду и лед! — усмехнулся Грубский, довольный тем, что вызвал старика на полемику.

— Вздор! — бросил ему Тополев с презрением. — Взрывчатка ударит с равной силой и вверх — в толщу воды и льда, и вниз — в землю. Удар вниз образует траншею.

— Сомнительно! — усмехнулся Грубский. — Очень сомнительно!

— Я сам буду проводить в жизнь свое предложение и приглашаю этого скептика прокатиться на пролив,— обратился Тополев к Батманову. — Коли он не боится простуды, то получит возможность увидеть то, что еще не написано в его толстых заграничных книгах, припасенных на все случаи жизни!..

В наступившей тишине, когда Грубский, наконец, сел на место, собравшиеся, не исключая Залкинда и Беридзе, обернулись к Батманову. Он молчал и сейчас, как бы выжидая, и скользил взглядом по лицам сидевших перед ним людей. Ковшов нетерпеливо по-студенчески поднял руку, прося слово. Начальник ответил ему чуть заметной улыбкой, и Алексей успокоился, поняв: говорить больше не надо, все скажет сам Батманов. Василий Максимович потушил папиросу, что-то шепнул Залкинду и поднялся, одергивая ладно сидевшую на нем гимнастерку.

— Я вижу большую объективную пользу в том столкновении, которое происходило на наших глазах, — заговорил Батманов. — Позиции нашего проекта, — он выделил слово «нашего», — стали теперь яснее и тверже. Товарищ Грубский только осуждает, сам же ничего предложить не хочет, И получается, что рожденный в рекордно короткий срок новый проект — единственный выход из положения. Было бы, конечно, плохо, ежели бы мы слепо ухватились за предложения Беридзе и его помощников, не разобравшись в них толком. Мы проявили бы безрассудную младенческую доверчивость, а она нам не к лицу. Однако в новом проекте все в пределах нашего понимания, нет в нем особенно мудреных вещей, и мы видим, знаем, убеждены, что новые технические решения достаточно солидны, обоснованы, покоятся на расчетах и наблюдениях, на опыте целого коллектива инженеров, а не только одного Беридзе. Эти решения смелые? Да! Но мы и сами не робкого десятка. Они рискованны, предложения наших инженеров? Да, рискованны! Но мы и не боимся риска. Наш риск совсем не безрассуден и не слеп. Риск Беридзе — это риск новатора, а мы всю техническую революцию в нашей стране совершили, кое-чем рискуя.

Батманов взял со стола доклад Беридзе, приподнял его, словно взвешивая, и на секунду задумался.

— В конечном счете, я первый отвечаю за всех вас и за судьбу строительства. И я не боюсь принять ответственность за последствия своего решения. Представьте себе, товарищ Грубский, что сейчас, сию вот минуту, командующий Н-ской армии принимает важное решение там, на фронте. Рискует он или нет? Он рискует! И ничего настоящего на свете не бывает без риска...

Слова Батманова, как обычно, все более подчиняли людей своей сдержанной внутренней силой. Либерман застыл, заинтересованный, только сейчас, видимо, уразумев, что спор инженеров не пустяк и не развлечение. Тополев поднял голову, Алексей и Гречкин не отрывали глаз от лица Батманова. Не ограничиваясь общими суждениями, он сделал анализ двух противостоящих инженерных концепций, и Алексей почувствовал гордость за начальника строительства, глубоко разбирающегося в специальных вопросах.

— Для меня ясно, как дважды два: авторы прежнего проекта допустили ошибку, рабски поддавшись влиянию авторитетов, на которых здесь с умилением молился Грубский. Не собираюсь целиком отвергать опыта заграничной техники — это было бы невежеством. Я только согласен с Беридзе: надо и свою голову иметь на плечах! Мне жаль тех людей, которые вместе с вами, товарищ Грубский, работали над проектом. Вы затуманили им головы ошибочной основной предпосылкой, весь труд их оказался бесполезным... Да, бесполезным. И, очевидно, даже вредным. Я себе уже задавал вопрос: есть ли проблема построения нефтепровода за один год — только проблема военного времени? Или трехлетний срок неверен вообще?

По-моему, при всех обстоятельствах недопустимо строить нефтепровод так долго. И в довоенное время не следовало вести трассу по правому берегу без учета интересов населения и помощи с его стороны, без установки всячески экономить средства. Здесь была ошибка, вытекающая из благодушия и безразличного отношения к темпам. Война помогла разобраться в этой ошибке. Война и прозорливость нашего правительства. Но я убежден: если бы Беридзе прислать сюда до войны, он и тогда перестроил бы проект на более скорые сроки. Вся практика социалистического строительства научила Беридзе беречь время. Жаль, не научила она этому Грубского. И мне хочется сказать товарищу Грубскому... Нам сейчас годичный срок стройки представляется чрезвычайно коротким. А как знать — не покажется ли недостаточно быстрым этот темп для нас же самих в послевоенное время?..

Батманов прошелся вперед-назад вдоль окна и продолжал:

— Материалы Беридзе и Ковшова убедительно доказывают, что трассу надо вести на левом берегу. Инженеры правильно сделали, что не ограничились справочниками, а пошли в народ и с людьми обсудили свои идеи. Вообще стоит еще раз вспомнить, что эти идеи возникли и наверху — у главного инженера, и внизу — у простых людей трассы. Напрасно Грубский высокомерно отверг их в свое время, они были подсказаны самой жизнью!..

Батманов усмехнулся.

— Устрашающие заклинания насчет того, что левый берег катастрофически затапливается — преувеличены. Правда, два участка левого берега затапливаются в большей степени, чем на правом берегу. Это не должно нас пугать. Товарищ Беридзе правильно говорит: возможные разрывы отдельных стыков трубопровода будут приходиться на переходные периоды года от зимы к весне и от осени к зиме, в моменты резких изменений температур. А ведь паводок на Адуне бывает в июле и августе, когда разрывы стыков наименее вероятны... Однако предположим, что нефтепровод будет все-таки затоплен. Наши новаторы доказывают, вопреки всяким авторитетам: воды бояться не надо. Хорошо изолированная труба получает наилучшие статические условия, находясь именно в воде. Вода в траншее создает мягкое ложе для трубопровода. Она разгружает трубопровод от давления грунтов, которыми он сверху засыпан... Кроме того, на этих наиболее затопляемых седьмом и восьмом участках давление внутри трубопровода не будет превышать пятнадцати атмосфер. Это ведь совсем немного — незначительная часть того давления в семьдесят атмосфер, на какое рассчитан трубопровод. Разрывы стыков при таком давлении по существу исключены.

Батманов рассеянно взял папиросу, сунул ее в рот, потом положил на стол.

— Эти вещи настолько ясны и убедительны, что удивляет глубина заблуждений Грубского, не желающего до сих пор сдаваться!.. Остальные возражения его, к счастью, либо чисто полемические и бездоказательные, вроде возражения против взрывного метода, либо просто недобросовестные. Грубский утверждал: Беридзе, мол, готовит страшную перспективу для будущего нефтепровода, он решил обкарнать его техническое оснащение! Но ведь предлагается не обкарнать, а разделить весь объем работ на две очереди: сначала сделать самое нужное для пуска нефти, потом, во вторую очередь, уже выполнив основное задание правительства о пуске нефти, сделать все полностью. Грубский нас пугает, а нам не страшно! Мы не боимся начать перекачку нефти по одной трубе в проливах и реках. Ведь, следуя за Грубским, надо заявить, что мало и двух труб: вдруг обе выйдут из строя!.. Мы вслед за первой трубой проведем и вторую. А если что и случится, то вся армия строителей будет тут же — она немедленно придет на помощь. Словом, не надо бояться, будем рисковать, товарищи! Я предлагаю эти слова считать решением нашего совещания: будем рисковать!

Батманов широко раскинул руки, помолчал и тихо, удовлетворенно рассмеялся. Кабинет наполнился шумом одобрительных голосов. Василий Максимович сел на место и закурил, жадно, подряд затягиваясь.

Алексей оглянулся на Грубского. Про него все забыли, он сидел одинокий, за грудой книг и томов проекта. Вытянув шею, Грубский смотрел на Батманова страдальческими глазами, и казалось, вот-вот бывший главный инженер заплачет.

В Рубежанске вышедших из вагона Батманова, Залкинда, Беридзе, Ковшова и Грубского встретил лейтенант, секретарь Писарева. Он усадил их в две легковые автомашины. В эту минуту на всю привокзальную площадь завыла сирена. Ее сменил мужской голос в репродукторе, монотонно повторяющий: «Граждане, воздушная тревога».

— Гони во всю, надо проехать без задержки! — крикнул лейтенант шоферу и обернулся к сидевшим позади него Батманову и Залкинду: — Мы от границы в десяти летных минутах, поэтому все время тренируемся на тревогах и учениях. А у вас в Новинске спокойно?

Оба автомобиля гудя неслись по сразу опустевшим улицам. Низко над городом пролетели звенья самолетов. На перекрестках зенитчики поспешно сдергивали чехлы с орудий. Команды противовоздушной обороны с противогазными сумками, с носилками разбегались по местам. Навстречу с рычанием выскочили три машины аварийно-восстановительной службы.

— Педагогический институт... Цирк... Научная библиотека... Первая городская больница... Драмтеатр... Мединститут, — называл лейтенант мелькавшие по сторонам здания.

Миновав, вопреки сигналам, условно поврежденное место, автомашины завернули на главную улицу города. Широкая асфальтированная, застроенная высокими каменными домами, она выглядела по-столичному. Машины подъехали к дому краевого комитета партии, большому шестиэтажному серому зданию.

— Уполномоченный у секретаря крайкома и велел привезти вас прямо сюда, — пояснил лейтенант.

Батманов и Залкинд сразу прошли в кабинет Дудина, инженеры остались в приемной. Грубский присел в сторонке на диван и развернул одну из лежавших на столике газет. Беридзе отошел к огромному, от пола до потолка, окну. Отсюда, с высоты пятого этажа, был виден весь город, привольно раскинувшийся на сопках. Крутонаклонные улицы его щедро освещало солнце, на крышах домов блестел снег. Широкий Адун полукругом охватывал город, и серое пространство замерзшей реки простиралось до горизонта.

— Что задумался? — спросил Алексей, положив руку на плечо Беридзе.

— Все о Татьяне. В этом городе она выросла. Хочу повидаться с ее матерью.

В эту минуту их позвали в кабинет — большой и светлый, с массивной, красного дерева мебелью. Батманов представил инженеров. Писарев — высокий, мощного сложения человек в генеральской форме, с седыми, зачесанными назад волосами и крупным лицом, — поднявшись с кресла, энергично пожал им руки и, чуть прищурившись, осмотрел каждого большими внимательными глазами. Дудин, невысокого роста, грузный, хотя и молодой, со значком Верховного Совета на гимнастерке военного покроя, приветливо, как старого знакомого, встретил Беридзе и с интересом оглядел Ковшова и Грубского.

Дудин подождал, пока пришли вызванные им работники крайкома и стенографистка, позвонил по одному из телефонов и, узнав, что председатель крайисполкома срочно выехал на какой-то завод и явиться не может, сразу, без особого вступления, предоставил слово Батманову. Начальник строительства подробно и четко рассказал о конфликте между Беридзе и Грубским, о новом проекте и недавнем совещании в управлении, о положении строительства, перешедшего фактически на путь нового проекта. Заканчивая, он положил перед Писаревым и Дудиным экземпляры протокола совещания.

— Послушаем инженеров, — сказал Дудин и обратился к Грубскому: — Ваше слово. Говорите все. Проект решает судьбу нефтепровода, мы должны знать, ошибаются или нет руководители строительства.

Грубский повел речь обстоятельно, с выкладками и расчетами. Он изложил позиции старого, потом нового проекта и закончил критикой предложений Беридзе. Говорил он как-то нетвердо и бесстрастно. Даже Беридзе заметил это и с удивлением посмотрел на оппонента. Видимо, Грубский уже не верил, что ему удастся доказать свою правоту.

Беридзе за полчаса перечислил доказательства в защиту своих предложений. Он был, наоборот, спокоен и уже не сбивался на полемические резкости. Батманов с внутренней усмешкой слушал его, вспоминая, с какой яростью спорили, оскорбляя друг друга, инженеры в его кабинете. Выговорившись там, они, как и рассчитывал начальник строительства, предстали здесь свободными от запальчивости и всего того, что помешало бы Писареву и Дудину вникнуть в суть дела.

«Такие глаза все видят», — подумал Алексей, заметив, что Писарев особенно пристально приглядывается к Грубскому. Ковшов уже не ощущал никакого беспокойства, хотя именно теперь окончательно решалась судьба проекта. Должно быть, это ощущение породили в нем неуверенность Грубского и твердый тон Беридзе.

— Аргументы товарища Беридзе вы ведь не впервые слышите? —спросил Дудин Грубского. — Спор у вас завязался с первых же дней знакомства. Скажите нам честно: у вас не изменилась позиция с тех пор, как вы послали нам свою записку? Может быть, вам трудно преодолеть в себе дух противоречия? Бывает ведь так: человек что-то предпринял, сделал ложный шаг и потом ему неудобно возвращаться. Признайтесь в этом, пока не поздно. Строительство, как сказал товарищ Батманов, движется по пути, указанному новым проектом. Если такое направление неверно — это катастрофа, причем уже непоправимая.

— Я глубоко убежден в ошибочности избранного товарищами пути. Нынешнее состояние строительства и означает катастрофу, — снова поднялся Грубский.

— Что вы предлагаете нам для того, чтобы вывести строительство из состояния «катастрофы» и выполнить задание правительства?

— К сожалению, ничего не могу предложить, — сознался Грубский. — Нефтепровод в такой срок построить нельзя. Лучше в этом признаться сейчас, чем позже, когда огромные усилия многих людей окажутся напрасными.

Секретарь крайкома с явным недоброжелательством посмотрел на Грубского.

— Необдуманный, плохой ответ, товарищ Грубский. А вы имели много времени для размышления.

Грубский молчал, опустив руки, с трудом выдерживая устремленный на него взгляд Дудина.

— Знаете, кто вас поддерживает в вашем утверждении, что нефтепровод нельзя построить? — спросил Писарев. У него был сочный, густой голос, говорил он неторопливо.— Представьте — Геббельс, он с вами заодно. Да, да, не возмущайтесь, — чуть повысил он тон, заметив, как вздрогнул и вспыхнул Грубский. — Пусть будет вам известно, что последнее время, по указанию Геббельса, в немецких журналах начали писать о вашей стройке. Смысл фашистских писаний таков: мол, большевики затеяли постройку нефтепровода от Тайсина до Новинска и грозятся даже проложить его под бурными водами Джагдинского пролива. Практического де значения затея большевиков не имеет, но это любопытно, как пример советской пропаганды, старающейся убедить, что война продлится не один год. В конце концов, пусть они стараются, пусть строят свой нефтепровод, — говорят подручные Геббельса. — Война скоро закончится и все, что они сумеют сделать достанется нашим дальневосточным союзникам... — Писарев помолчал и добавил с сарказмом: — Остается поздравить вас с таким совпадением взглядов...

Грубский порывался что-то сказать и не мог. Пошатнувшись, он сел и закрыл лицо руками.

— Вы не представляете, как рискованно то, что предлагает Беридзе! — с силой сказал он, наконец, переводя взгляд с Писарева на Дудина. — Как мне убедить вас? Все драгоценные средства, которые мы расходуем сейчас, пойдут прахом...

Писарев покачал головой и, с шумом отодвигая кресло, поднялся:

— Представляю, что вот так рассуждают некоторые господа в Америке: не надо, мол, помогать Советам строить дальневосточный нефтепровод. Войну они проиграли, и если произойдет чудо и они протянут трубопровод по тайге, — он все равно достанется японцам. Плакали тогда наши денежки и материалы. Я бы посоветовал вам, Грубский, серьезно подумать над вашей ролью. Руководство стройки нам не жаловалось, но мы и сами знаем, сколько крови вы испортили Беридзе и его помощникам. Инженер вы солидный, с авторитетом, от вас так просто, конечно, не отмахнешься... Я слушал вас и пытался понять причину вашего заблуждения, которое привело, по существу, к окончательному разрыву со строительством.

Беридзе и Алексей сидели, не шелохнувшись. Очень была велика тяжесть осуждения, высказанного Писаревым, и было заметно как под ней сгибался Грубский.

— Вы потеряли всякое чувство обстановки и ответственности, — вмешался Дудин. — Как можно было не стать помощником Беридзе? Ведь Тополев-то понял, кто прав!.. Риска испугались, решили откреститься от него? А что серьезно можно сделать в жизни, не рискуя?

Алексей и Беридзе переглянулись — секретарь крайкома почти буквально повторил слова, сказанные Батмановым на совещании. Дудин закурил. Писарев, ходивший по толстому ковру, скрадывавшему звуки шагов, сел и тоже закурил.

— Товарищ Батманов! — после напряженной паузы сказал он.

Батманов встал:

— Слушаю.

— Приказываю вам с сегодняшнего дня считать инженера Грубского уволенным. Присутствие его у вас — вредно. И, кроме того, я считаю, что он просто недостоин числиться участником такого славного строительства, не веря в него. — Писарев повернулся к Грубскому: — Да, я отстраняю вас от работы на строительстве, освобождаю от необходимости рисковать. И не думаю, что легко будет уговорить меня разрешить вам вернуться, когда вы осознаете свою ошибку... Вы поняли меня? — опять обернулся уполномоченный ГКО к Батманову.

— Понял.

— У меня вопросов к Грубскому нет, — сказал Писарев Дудину.

— Вы свободны, — обратился секретарь крайкома к Грубскому.

С минуту тот оставался сидеть на месте, словно не понимая обращенных к нему слов, потом встал и тяжелыми шагами пошел к дверям.

Все произошло столь стремительно, что Алексей был ошеломлен. С глубоким уважением смотрел он на Дудина и Писарева, думая о мере ответственности, которая лежала на них не только за постройку нефтепровода, но и за судьбу всего огромного края, раскинувшегося на границе с враждебным миром и отдаленного от Москвы почти на десять тысяч километров.

— Сделаем перерыв в нашем совещании до завтра, — поднялся Писарев. — Убежден, что проект ваш правилен. Но мы с товарищем Дудиным должны доложить о нем Государственному Комитету Обороны...

...На другой день представители строительства, уже без Грубского, снова были вызваны в крайком. Их опять приняли Дудин и Писарев. Когда приехавшие сели, Писарев, улыбнувшись уголками четко вычерченного рта, шутливо спросил секретаря крайкома.

— Сказать им, что ли?

— Пожалуй, придется сказать, — добродушно согласился тот.

— Вчера мы докладывали по ВЧ товарищу Сталину о стройке, — внушительно проговорил Писарев. — Товарищ Сталин одобрил проект и сказал, что рассматривает строительство нефтепровода, как большое сражение со своей стратегией и тактикой, со своими трудностями и жертвами. Товарищ Сталин выразил уверенность, что Батманов и его армия строителей выиграют сражение, так как план наступления верен и есть все предпосылки для победы...

В одном порыве Батманов, Залкинд, Беридзе и Ковшов встали. Алексей почувствовал, как громко стучит его сердце.

— Не опозоримся, товарищ Ковшов? — спросил Писарев молодого инженера: он обратил внимание на взволнованное лицо Алексея.

— Не опозоримся, товарищ уполномоченный ГКО! — отчеканил Алексей.

— А теперь расскажите, что у вас делается на участках, — сказал Писарев. — Предъявляйте свои нужды и требования мне и товарищу Дудину.

Батманов рассказывал, касаясь мельчайших подробностей. Он обладал счастливой памятью, не нуждающейся в записях и заметках. Начальник строительства называл цифры, фамилии, материалы так легко, будто они распределены в его уме по особым местам. Хотя беседа стенографировалась, Дудин записывал просьбы Батманова в блокнот.

— Вот что, дорогой товарищ, — поднялся он, опираясь обеими руками о стол. — Я получил нехороший сигнал с пролива. Сварщик Умара Магомет — я его сам послал на стройку — пишет о скверном положении на этом важном участке. Безобразия вопиющие! Он жалуется на Мерзлякова — так, кажется, зовут начальника участка? Умара — коммунист, и я ему верю. В чем же дело? Кто из вас и когда был на проливе?

— Признаюсь, не добрался еще туда, — сказал Батманов. — Это тот участок, куда я намерен отправиться немедленно по возвращении в Новинск, вместе с товарищем Беридзе. Пробудем там до тех пор, пока дело не пойдет полным ходом. Пока я послал туда Панкова — надежного и сильного человека, намереваясь в дальнейшем заменить им Мерзлякова. Панков почему-то не подает о себе вестей.

— Сигнал Умары очень тревожен, — сказал Писарев. — Учтите, товарищ Батманов: если я или товарищ Дудин появимся на проливе раньше вас, вы окажетесь в незавидном положении.

Батманов с достоинством поднял голову:

— Я, повторяю, намерен выехать на пролив немедленно. До сих пор я не имел права забираться туда надолго. Вопросы всего строительства были важнее вопросов одного участка, пусть и самого трудного. А побывать там день-другой не имело смысла. Инженерам же пока нечего было делать на проливе: нельзя забывать, что техническая задача его решена буквально на днях предложением Тополева. На участке человек типа Панкова был нужнее любого инженера. Не пойму, что с ним стряслось.

— Знаю, что вы не тратили времени даром, — с одобрением и чуть заметной улыбкой сказал Писарев. — В вашем руководстве стройкой виден обдуманный план, к которому я и не придирался. Но и при самом умном плане возможны роковые просчеты.

— Хотя и допускаю, даже убежден сейчас, что на проливе весьма неблагополучно, но ручаюсь, товарищ Писарев и товарищ Дудин: к вашему приезду там будет порядок!..

После совещания Батманов отправился к Писареву — еще многое надо было обсудить и решить в деталях. Беридзе заторопился, попросил машину и уехал, как догадался Алексей, к матери Тани Васильченко. У Залкинда были свои дела в крайкоме. Ковшов оставался один.

— Иди в гостиницу, отдыхай, — посоветовал ему парторг. — Я скоро освобожусь и приду к тебе с дочкой. Втроем сходим куда-нибудь.

Алексей из деликатности отказался, боясь помешать свиданию Залкинда с дочерью.

— Вчера я случайно встретился с неким Хмарой, и он затащил меня к себе, — сказал он. — Я еще ничего не успел посмотреть. Хочу заглянуть в музей, а вечером — в здешнюю музыкальную комедию. У нас все говорят про брата Либермана, кстати погляжу, так ли уж он хорош...

...Вернувшись ночью в гостиницу, Ковшов застал Залкинда и Беридзе в большом волнении.

— Алеша! — кинулся к нему Георгий Давыдович. — Немцы разгромлены под Москвой. Уничтожено около ста тысяч фрицев. Ликуй, Алеша! Ликуй, голубчик!..

Глава десятая. По дороге на пролив

На четвертом рейсе шофера Махова постигла неудача. До сих пор машина шла хорошо, и вдруг мотор чуть слышно хлопнул. Снова стук, сухие щелчки, мотор чихнул и заглох. Машина по инерции пробежала еще несколько метров и остановилась. Сразу стало необыкновенно тихо.

Махов толкнул дверцу — в кабину ворвался ветер и обжег ему лицо. Еще выезжая с базы, он слышал разговор о том, что температура понизилась до сорока пяти градусов. Махов поднял капот и включил свет. Мотор остывал, холод пронизывал до костей, и шофера не защищали ни полушубок, ни ватная телогрейка. Торопясь, Махов открыл карбюратор. Он был пуст: бензин либо не проходил, либо вопреки расчету кончился.

Пальцы у Махова одеревенели и заныли. Морщась от боли, отвернул конец бензопровода и снял трубку. Теперь предстояло самое неприятное. Махов приложился губами к трубе и подул. Выскочил комок снега, полетели брызги — горючего не было. Закрыв глаза, Махов оторвал примерзшие к трубке губы. Облизывая кровь, он уже почти бесчувственными руками ставил на место трубку, потом искал завалившийся болт карбюратора. Наконец нашел и долго не мог взять его пальцами.

Досадуя и все больше тревожась, Махов смотрел на дорогу. Почему-то все еще не показывалась машина Солнцева. Можно бы занять у него горючего и с его помощью оживить машину. Обидно было, что Солнцев на этом выгадывал. Впервые за время их соревнования на перевозке труб Солнцев придет первым, и Муся Кучина, буфетчица премиального ларька, не Солнцеву, как обычно, а именно ему, Махову, скажет с издевкой: «Твой друг-противник уже полчасика тому назад разгрузился, выпил свой кофий, получил папиросы, закурил и поехал в новый рейс».

Но сейчас было уже не до премии и даже не до первенства. Пока Махов затягивал болты, руки его стали вовсе бесчувственными и — что еще хуже — совсем остывала машина. Шофер бешено колотил руками по коленям. Вдруг ему послышалось похрустывание замерзающих трубок радиатора — этот звук словно царапнул его по сердцу. Он кинулся, чтобы спустить воду, и замер, увидев приближающуюся, наконец, машину Солнцева.

Махов замахал руками, машина остановилась. Не вылезая из кабины, Солнцев насмешливо кивнул сопернику и, не раздумывая, сразу отказал в горючем.

— Вот еще! — крикнул он, пересиливая шум своего гудящего мотора. — Называется, своего коня отдай, а сам топай пешком... Мне самому горючего, по всему видно, нехватит. Нечего было зевать. Да и невыгодно мне делиться с тобой. Пока!..

Он захлопнул дверцу кабины и уехал. Остолбеневший Махов не нашел слов, чтобы выразить свое негодование. Лишь когда машина ушла и Солнцев уже не мог его услышать, он обрел дар слова.

— Сукин ты сын, товарища в беде бросил! — закричал Махов, с поднятыми кулаками кинувшись вслед за Солнцевым. — Ах ты, индивидуалист поганый! — Слово «индивидуалист» сделалось с легкой руки Рогова ругательным у шоферов.

В волнении Махов забыл о своей машине. Он стоял на дороге и пристально смотрел на превратившийся в черную точку грузовик Солнцева, словно хотел силой взгляда остановить его. Потом вернулся и стал разводить костер, еле сдерживаясь, чтобы не закричать от боли в согревающихся пальцах. Занятый костром, он не заметил, как подъехала полуторка с шофером-нанайцем в кабине. Это председатель сельсовета Максим Ходжер направлялся в районный центр. Узнав о неудаче Махова, и он, и шофер, не сговариваясь, предложили ему свой бензин.

— Тебе трубы надо довезти — это важней, я могу и вернуться, — говорил Ходжер, помогая переливать горючее из бака в бак.

Махов, взволнованный, не умея выразить охватившее его чувство, только пожал руку Ходжеру и, уже забравшись в кабину, сказал, с трудом шевеля изуродованными губами:

— Век не забуду, Максим. Выручил меня. Теперь должник я твой.

Проехав километра три, Махов сквозь промерзшее стекло увидел впереди себя автомашину. Передними колесами она глубоко врылась в придорожный сугроб, так что кузов с прицепом и трубами развернулись почти поперек дороги. У машины суетился Солнцев. Завидев подъезжающего, он поднял руку. Переводя скорость и затормозив, Махов не остановился, а лишь приоткрыл дверцу и крикнул:

— Счастливо оставаться! Не забудьте воду спустить из радиатора. И советую, не теряя времени, сбегать за помощью — тут недалеко, километров десять. До приятной встречи!

И Махов осторожно проехал мимо. Но гнев и раздражение уже оставили его. Через минуту у него защемило сердце. По тому, как стояла машина Солнцева, он понял, что тот пытался повернуть обратно. «Наверняка хотел вернуться ко мне», — подумал Махов.

— Потом сроду не простишь себе такой подлости! — сказал он уже вслух и остановил машину.

Кряхтя и тужась. Махов отсоединил прицеп с трубами, развернулся на дороге и поехал обратно. Солнцев встретил его радостным возгласом.

— Ты брат, прости меня, — виновато сказал он Махову. — Даже и не пойму, как я мог выкинуть подобный номер. Форменный индивидуалист!.. Что у тебя с губами? Смотри, кровь! На платок, вытри поаккуратней!..

Они изрядно попыхтели, сообща вытаскивая на буксире завязшую машину.

— Не смог уехать, совесть заговорила, — объяснялся Солнцев. — Начал поворачивать, да поторопился и завяз в сугробе. Стою и с ума схожу — и уж не за себя, а за тебя тревожусь... Когда ты мимо проехал, я даже не рассердился — так рад был, что ты выбрался. Да и знал почему-то, что не уедешь, вернешься... Скажи, откуда в нас этот капитализм?..

Они взглянули друг на друга и рассмеялись. Махов отбросил в сторону окурок с окровавленным мундштуком и решительно сказал:

— Об этом случае будем молчать. Стыдно перед людьми... Понял?

Весь остаток рейса они ехали вместе, вместе вошли и в ларек — так назывался автобус, где была оборудована передвижная закусочная для шоферов. С того времени, как ввели развозку труб по методу «на себя», ларек стоял на конечном пункте рейса, на месте каждой очередной разгрузки труб. Шоферы, довозившие груз до места, получали, сверх положенной нормы питания, дополнительный завтрак в качестве премии.

Муся Кучина, краснощекая хозяйка автобуса, с удивлением посмотрела на вошедших в облаке пара шоферов. Полушубки свои они оставили в машинах. От обоих едко пахло бензином.

— Чудно мне! Никогда еще не было, чтобы сразу вдвоем приезжали. Каким-то образом Солнцев сегодня догнал Махова, — сказала она.

Муся обращалась к Батманову, который сидел здесь же вместе с Беридзе, Ковшовым, Тополевым, Филимоновым и Либерманом. Начальник строительства со своей бригадой ехал на дальний участок и остановился в передвижном ларьке Муси, чтобы обогреться. Шоферы, увидев начальство, в замешательстве топтались на месте.

— Заходите, друзья!— пригласил Батманов, с интересом приглядываясь к ним; — Получайте ваши премии да рассказывайте, как они вам достаются. А я-то все удивляюсь, почему на участке Рогова так быстро продвигается развозка!

Махов и Солнцев сняли шапки и присели к одному из столиков, установленных внутри вместительного автобуса. Муся тотчас подбежала к ним с двумя дымящимися кружками кофе, бутербродами и папиросами на подносе. Внимательно взглянув на Махова, у которого явно выделялись на лице неестественно алые губы, она настойчиво и с беспокойством спросила:

— Почему ты отстал сегодня? И что у тебя с губами? С кем ты целовался на морозе?

Махов, не отвечая, взял кружку, с жадностью припал к ней. И тут же отстранил — горячим питьем ему обожгло губы.

— У меня авария случилась, он выручал. А целоваться пришлось с карбюратором, — ответил за него Солнцев. — Поняла?

— Очень поняла! — повеселела Муся, с торжеством взглянув на Батманова. Тот о чем-то шептался с Либерманом.

— Подождите, друзья, не беритесь пока за кофе. Тут и от нас причитается вам небольшая премия, — повернулся Батманов к шоферам.

Либерман, любезно улыбаясь, поставил перед ними бутылку спирта, консервы и положил две плитки шоколада.

— Спасибо, товарищ Батманов, — сказал Махов, осторожно отодвигая от себя бутылку. — Зря вы считаете, что мы из-за премий стараемся.

Батманов всю дорогу твердил инженерам, что надо торопиться на пролив и не терять ни минуты зря. Однако автобус Муси Кучиной, видимо, так понравился ему, что он уже два часа провел в нем, разговаривая с подъезжавшими шоферами. Спутники его, изрядно промерзшие за день, были рады случаю посидеть в тепле.

— Не за премию стараетесь? — с деланным удивлением спросил он.

— Есть вещи поважнее. Фронту помогаем, товарищ Батманов, — строго ответил Махов. — У Солнцева дружок воюет вместе с Рокоссовским — немцев отогнал от Москвы. Солнцев обязательство взял перед ним — перекрыть свою норму в полтора раза. Вчера он сто пятьдесят с лишним дал.

— У нас очень поднялось настроение, когда узнали про победу, — сказал Солнцев. — И метод товарища Ковшова, конечно, хорошо помог делу. Поэтому с развозкой лучше стало, и бросовых труб теперь на участке не найдешь.

— Метод не Ковшова, а Махова, — поправил шофера Алексей.

— Значит, премии напрасно ввели, — словно про себя сказал Батманов, преследуя какую-то свою цель в беседе.

— Не напрасно, — возразил Махов. Он говорил спокойно и веско. Батманов с симпатией рассматривал его серьезное юношеское лицо. — Каждому приятно в тайге человеческую заботу о себе встретить. — Он кинул взгляд на Мусю и улыбнулся. — Да у нас эти кружки с кофеем вроде показателей выработки стали теперь! Не спрашиваем друг у друга, сколько труб развез, а сколько кружек выпил. — Снова покосившись на девушку, он добавил с вызовом: — Ну, а если б и не было тут Муси с ее добрым автобусом, все равно старались бы!

— Вот как! — задорно сказала Муся. — Учтем замечание, товарищ Махов!

— Я так и понимал, товарищи, что вы не за премии старались, — мягко сказал Батманов. — На мои слова не обижайтесь. А это, — он кивнул головой на разложенные Либерманом продукты, — премией не считайте.

Разговор скоро сделался общим, инженеры расспрашивали шоферов о работе, о жизни участка.

— Так чей же все-таки этот метод развозки труб? — спросил Батманов. — Мне рассказывали, что вы в тайне хотели его сохранить.

— Возим ведь по новому методу — и ладно. А кто внес предложение — неважно, в конце концов, — рассудил Махов.

— В общем-то правильно получилось, — согласился Батманов. — Не хотите об этом говорить — не надо, пусть ваша тайна остается при вас. — Он взглянул на Мусю. — И еще одну вашу тайну вижу.

Муся вмешалась в разговор:

— Я вам скажу, товарищ начальник строительства, почему так получилось у Махова. Нехорошо, если и у вас неправильное мнение будет... Махов проверял метод, чтобы ошибки не вышло, и считал, что рано еще людям его предлагать. В этот момент как раз инженер-то и подоспел, — она метнула на Ковшова недовольный взгляд.

— Тоже мне защитник! — смущенно буркнул Махов, поднялся и надел шапку. — Можно вернуться к машине, товарищ начальник? — спросил он Батманова. — У нас впереди еще два рейса.

— Можно, — сказал Василий Максимович, тоже поднимаясь. — Нам пора двигаться, засиделись мы в гостях у Муси... Кстати, у меня к вам есть предложение, товарищ Махов. Я еду на пролив, там мне нужны смелые ребята. Много грузов придется перевозить на остров — большое и трудное дело. Думаю вас на пролив перебросить. И Мусю с ее автобусом тоже. Не возражаете?

Все рассмеялись, Муся спряталась за буфетную стойку.

— Муся сама себе хозяин и ко мне отношения не имеет, — хмурясь, ответил Махов. — А лично я согласен, если только мое согласие требуется. У нас на участке теперь уж как-то больно спокойно стало. Да и с начальником Роговым мне не вредно расстаться. Он мне «индивидуалиста» приклеил и забыть не может, что я не обратился к нему с предложением, обошелся без него.

Они вышли на улицу. От жгучего холода захватывало дыхание. Муся, накинув на плечи бушлат, выбежала, чтобы отдать шоферам консервы и шоколад, оставленные ими.

— Это тебе за твою защиту! — сердито сказал Махов, возвращая ей шоколад и озираясь на начальника строительства. — И нечего торчать на морозе: термометр показывает пятьдесят градусов!..

Батманов с инженерами и Либерманом выехал на трассу сразу же по возвращении из Рубежанска. На всех участках встречали их с нетерпением. В сложном хозяйстве стройки каждую минуту возникало много вопросов, которые надо было решать либо самому Батманову, либо инженерам, либо начальнику снабжения.

В начале пути их сопровождал Залкинд. Вместе с Батмановым он разбирался в делах третьего участка и пришел к выводу, что Ефимова надо все-таки заменить Темкиным — этот маленький человек с тихим голосом и был действительным хозяином на участке. Батманов сразу подписал приказ о его назначении. Ефимова Залкинд увез в Новинск с намерением вернуть на завод к Терехову.

Среди хлопот на ближних участках Батманова не покидала тревожная забота об участках дальних, куда он и стремился. Людей везде нехватало, и, тем не менее, он считал возможным в любом месте забирать работников, нужных для постройки перехода через пролив. Некрасову он предложил сдать дела прибывшему из Новинска инженеру и спешно собраться в дорогу: подрывнику предстояло вместе с Тополевым проводить гигантские взрывы на проливе. На четвертом участке Батманов приказал следовать за ним братьям Пестовым.

— Не жмитесь, вы под боком управления, и у вас всегда в избытке найдутся и кадры, и все необходимое, — сказал он в ответ на возражения Мельникова.

Торопясь скорее достигнуть пролива, начальник строительства то и дело подгонял спутников, не давая им долго задерживаться на одном месте. Отдыхать почти не приходилось: остановившись на очередную ночевку, они немедленно погружались в дела, а утром от этих дел уже невозможно было оторваться. Если бы не твердая воля Батманова, неумолимо тянувшего их за собой, они неделями сидели бы на каждом участке.

На четвертом участке Беридзе живо заинтересовался предложением одного техника — передвинуть небольшой отрезок трассы. Он хотел задержаться на несколько дней, чтобы самому обследовать местность.

— Поймите, нельзя задерживаться, — убеждал Батманов. — Не теряйте вы головы при виде всяких интересных вещей... Совсем не обязательно самому рыскать по участку — проверять предложение вашего техника. Разберутся и без вас... Нам надо на пролив. По пути мы имеем право тратить время только на самые главные, неотложные вопросы.

Однако подчас он сам отступал от своей строгой установки. Жизнь трассы притягивала, засасывала и его. Главными и неотложными оказывались десятки вопросов. Хмурый от забот и тревоги за судьбу перехода через пролив, Батманов заметно повеселел на участке Рогова. Ему понравился не только веселый Мусин автобус — он был лишь деталью в общем творчестве крепкого, хорошо организованного коллектива.

Еще совсем недавно Батманов, вслед за ним Беридзе и Ковшов побывали на участке, но уже сейчас они на каждом шагу замечали разительные перемены. Сильнее всего их радовало, что Рогов успел за короткое время развезти по трассе значительную часть труб и одну треть из них растянуть в нитку. На многие километры тянулся теперь по снегу черный пунктир труб.

После памятного объяснения по селектору Батманов и Рогов еще не виделись. Встретились они в общежитии шоферов, чистом и уютном: стояли аккуратно заправленные койки, на окнах висели марлевые занавески, пол устилали половики. При общежитии была отдельная умывальная и комната для спецодежды. Зайдя, Батманов вспомнил обещание Рогова сделать общежитие образцовым. Василий Максимович в душе был очень доволен, однако придирался и ворчал:

— Явная «потемкинская деревня»! Сам Рогов, конечно, и глаза не кажет, ибо занят спешным устройством подобных оперных декораций... Представляю себе эти шоферские кроватки в их обычном состоянии!

— Вы их видите именно в обычном состоянии, — доказывал Хлынов, заместитель Рогова. Он встретил Батманова и его спутников на границе пятого участка и оттуда сопровождал их. — Шоферы очень довольны и буквально набрасываются на всякого, кто осмелится здесь нагрязнить. У них Муся Кучина шефом — она строгая насчет чистоты и уюта.

— Где же все-таки ваш начальник? — спросил Батманов, садясь возле кровати и отворачивая одеяло, чтобы убедиться в чистоте простыни.

— Я здесь, Василий Максимович, — негромко отозвался Рогов.

Он появился незаметно и стоял у двери. Батманов угадал: за ночь и утро Рогов из конца в конец проехал участок, готовясь ко взыскательному осмотру.

— Значит, лакировка закончена? — спросил Батманов, подходя к Рогову и вглядываясь в его лицо.

Рогов помалкивал, не решаясь отрицать того, что было в какой-то степени правдой.

— Здравствуй, Александр Иванович! — приветствовал его Батманов.

Рогов стиснул крупную, твердую руку начальника строительства.

— Похудел и скучный какой-то. Что-нибудь случилось? — спросил Беридзе, тоже здороваясь с Роговым.

— Так, — неопределенно ответил Рогов, внимание которого целиком было приковано к Батманову.

— Болел он у нас. Простыл. Лежать не захотел, так и работал с температурой тридцать девять, — доложил Хлынов, стараясь не замечать сердитого взгляда Рогова.

— Болел, говоришь? — переспросил Батманов.

— Ерунда! Подумаешь, болезнь — насморк! — с досадой сказал Рогов, нервничая.

— Не волнуйся, — шепнул стоявший рядом с ним Алексей. — Уже все решено, ты едешь с нами.

Батманов, если и не расслышал, то понял, что сказал Ковшов Рогову, и покачал головой.

— Не знаю, как теперь быть, — рассуждал он. — Пожалуй, нет смысла тащить с собой больного человека. Да и участок боязно оставлять. Потянет ли его Хлынов?

— Я здоров, как бык! — с силой произнес Рогов. — Участок Хлынов потянет, ручаюсь. Я уж и дела, признаться, сдал ему.

Батманов с деланным равнодушием махнул рукой:

— Ладно, собирайся.

— Есть! — гаркнул Рогов. — Прошу разрешения взять с собой Полищука, шоферов Махова и Солнцева, диспетчера Мусю Кучину. Очень просятся.

— Махов, по-моему, как раз наоборот, — высказывал желание расстаться с тобой... Впрочем, хорошо, пусть едут, если Хлынов не возражает. Теперь это его люди. Договаривайся с ним. Я хочу тоже просить его, чтобы он отпустил на пролив повара Ногтева и лесорубов Шубина и Фантова.

— Мы с Хлыновым уже договорились! — быстро сказал Рогов. — Ведь договорились? — спросил он Хлынова.

Хлынов усмехнулся:

— Выходит, договорились. — Он переглянулся с Котеневым и тихо сказал: — Оголяют нас, лучших берут.

— Ничего, выдержим, — успокоил тот. — На проливе тяжело, туда нужны особо крепкие ребята. Где ж их взять, как не у нас?

— В штабе я жду от вас исчерпывающего доклада о положении принятого участка. — Батманов смотрел на большого, угловатого Хлынова оценивающим взглядом.— После этого подпишу приказ о вашем назначении. — Проходя мимо Алексея к двери, он сказал ему вполголоса: — Эх ты, сердобольный! Испортил мне все дело. Надо было помучить этого пирата, ему такое только на пользу!

В тот же день двинулись дальше. На автомашинах смогли доехать только до седьмого участка. После ветреного, снежного дня на ледовой дороге все чаще стали встречаться заносы. Машины останавливались — иногда, к досаде Батманова, надолго. В одном месте совсем завязли в снегу, помощи поблизости неоткуда было ждать, пришлось километра два самим толкать машины.

Дальше, до самого пролива, ехали в крытых санях. Первыми двигались сани Батманова, их все называли «флагманскими». Он лежал в них один, закутавшись в тулуп, и время от времени вызывал кого-нибудь из спутников «для доклада лежа», как острил Алексей. Остальные разместились в санях попарно, коротая путь в беседах и спорах. Путешествие перемежалось остановками на участках и в разных местах трассы по сигналам «флагмана».

Алексей и Рогов ехали в одних санях; они намеренно устроились вместе, чувствуя друг к другу все возраставшую симпатию.

— Алеша, я очень рад, что еду на пролив, — говорил Рогов, чуть прижимая к себе лежавшего рядом Ковшова. — Как узнал, что выехали вы из Новинска, все гадал, возьмет меня хозяин или оставит. На моем-то участке дело наладилось и скучно стало. А мне надо, чтоб череп трещал от забот. И давно мечтал я побыть с Батмановым, поглядеть, как он хозяйствует, поучиться... И за что он люб мне? Ведь все требует да ругает, никогда хорошего не скажет! — в голосе Рогова слышалось одобрение.

— Здорово смутился ты, когда вы встретились в общежитии!..

— Да, смутился, только почему — сам не скажу. Ведь никому спуска не даю: с детства такое правило завел, дрался в день по десять раз. А перед ним робею!.. Помнишь, как он меня укротил при первом знакомстве? Наскочил я тогда, что твой уссурийский тигр. Он сказал два словечка, и я из тигра в котенка превратился.

— Я тогда в душе за тебя был, — вспоминал Ковшов. — Сам ему рапорт подал, просил отпустить на фронт. Он его с тех пор хранит в сейфе. Как-то был я у него, он вынул рапорт, показал мне, спрашивает: «Отдать?» Подумал и спрятал обратно: «Рано еще, пусть полежит»...

— И еще скажу тебе, Алеша, почему хотелось с вами уехать. Лучше мне пока подальше быть от Новинска.

Голос Рогова дрогнул. Алексей пожалел, что не видит его лица.

— Почему тебе надо быть подальше от Новинска?

— Несколько дней назад сделалось мне особенно не по себе. Про Ольгу все думал, Хмара этот вспомнился. Сердце заныло. Кстати, узнал, что вы все в Рубежанск поехали. Сел в машину — и в Новинск! Тридцать часов гнал почти без остановки... Только ты, смотри, хозяину не проговорись — пропал я тогда. Не скажешь?

— Нет, конечно. Ну и как Ольга тебя встретила?

— Приехал ночью. Дверь открыла Серафима, всплеснула руками, захлопотала — знаешь, какая она. Я как был в тулупе, так и кинулся к Ольге. Она в постели лежала, нездорова была и, видно, скучала. Появление мое почему-то не удивило ее, даже, кажется, обрадовало сначала. А я увидел ее, бледную, с тоскующими глазами, и рухнул на колени. Целую ее руки забинтованные и чувствую, что задыхаюсь — и от счастья, и от какой-то печали. У нее слезы... слезы... Припала ко мне мокрой щекой и всхлипывает, как детеныш.

Рогов на минуту умолк.

— Ну, продолжай, — попросил Алексей.

— Счастье мое быстро кончилось. Она просто в минуту слабости обрадовалась мне, а я уж подумал... Серафима, глядя на нас, расчувствовалась, заревела в голос. Ольга сразу отвердела, попросила меня выйти, встала, оделась — и ну меня отчитывать! «Зачем примчался? Кто разрешил?» — «Сердце разрешило, — отвечаю. — Оно главное начальство»... Посмотрела мне в лицо, дотронулась до лба, смерила температуру. «Батюшки, тридцать девять и три!» Уложила на диван в комнате у Беридзе и принялась лечить вместе с Серафимой. Я и этому рад — только бы возле нее побыть! Тебе смешно?

— Совсем не смешно.

— Послышалось, будто ты смеешься в кулак.

— Чудак ты, Александр! Ну, что же дальше?

— Все. Пришлось возвращаться восвояси. — Голос Рогова упал, он расстроился от воспоминаний. — У себя не оставила и на участок не хотела пускать: если больной — ложись в больницу. Улучил я минутку и удрал...

— Ты напрямик не пытался с ней поговорить? Константин обманул ее кругом. И умер по-собачьи. Она, когда рассказывала, не могла скрыть своего отвращения к нему...

— Я ей говорю: «Жить без тебя не могу. Или убей, или уж не гони!» — глухо выжал из себя Рогов.

Повернувшись, он всей тяжестью своего тела придавил Алексея.

— Медведь! Что же она тебе ответила?..

— Ничего... Ничего не ответила! Отошла в сторонку, будто испугалась чего-то. Стоит, понимаешь, горькой сиротиной, а я и подойти не смею. Ты скажи, Алексей, что мне теперь делать? Я все ждал... все ждал!.. Раньше мешало что-то. Теперь она вырвала этого Константина из сердца. Но не любит она меня и не полюбит!..

— Ты ее не понимаешь, пожалуй, — не сразу ответил Ковшов. — Ольга тебя любит и с каждым днем будет любить сильнее. Только она такой человек, что должна придти к тебе совсем с чистой душой. Сейчас, хоть с Константином все развязано, душа у нее замутнена, обеспокоена. Вспомни, сколько она перестрадала. Я ее понимаю. Она горячо любила, наверное в первый раз. Потом пришлось вырывать эту недостойную любовь, бороться с ней. Ее и тянуло к нему, и отталкивало. Потом узнала, что он на фронте — и стала жалеть его. Если б она была помалодушнее, послабее, то сама искала бы в тебе утешения и поддержки. Она так не хочет — и хорошо. Ты потерпи, сдержи себя, не тревожь ее...

Рогов слушал Ковшова с жадностью, прерывистое дыхание выдавало его волнение. Он словно проверял на словах Алексея свои сомнения.

— Ты говоришь так, чтобы утешить меня! — сказал он сквозь зубы. — Она мне сказала на прощанье: «Не приезжай больше ко мне. Когда надо будет — я напишу... За меня не беспокойся. Для меня Хмара ничего не значит. После того, что я пережила, бояться мне уже нечего...» Одним словом, она вежливо указала мне на дверь...

— Нет, не понимаешь ты ее! Поверь мне — я прав. Тебе твоя страсть мешает правильно разобраться и понять.

— Довольно, Алексей! Товарищ ты добрый, но не нужно меня поить валерианкой. Давай поговорим о другом.

— Кстати, в Рубежанске я виделся с Хмарой, — вспомнил Алексей.

— Каким образом? — равнодушным голосом спросил Рогов.

— Я случайно встретился с ним, шатаясь по улицам.— Знаешь, какие они там забавные: с горы на гору, «сядь на ягодицы и катись»... Он зазвал к себе. Не хотелось идти, но пошел: глупое какое-то любопытство. Бывает так: неприятный человек, а интересен...

— Ольгу, наверное, опять поминал?

— Говорил, что нравится она ему и он ухаживал бы за ней, но из дружеского чувства ко мне оставлял ее на мое попечение. — Алексей сказал это, широко улыбаясь в темноту возка и предусмотрительно отодвигаясь от Рогова.

— Я тебе дам попечение! — почти всерьез пригрозил тот.

— У Хмары я застал Грубского. Они, оказывается, старые приятели, когда-то Грубский работал в Рубежанске. Он пришел к Хмаре поплакаться, зализать свои раны. На меня даже и не взглянул. Хмара корил меня, что так жестоко обошлись с его другом. Дескать, ошибся человек — зачем же сразу гнать в шею? Впрочем, сочувствие к Грубскому сочетается у него с довольно презрительным к нему отношением. Когда Грубский ушел спать, он мне говорит: «Раскис!.. Мужчина должен становиться сильнее в трудную минуту»...

— Правильные слова, — пробурчал Рогов.

— Правильные, но каким тоном сказанные! Вообще, после этого визита моя антипатия к Хмаре усилилась. Он радушно встретил меня, угощал ненормированными продуктами и вином, предложил пригласить «знакомых дам», как он выразился. Удивился, что я отказался. Мало-помалу он мне совсем опротивел. Ольга правильно про него сказала: пустой человек, для которого дороже всего мелкие радости жизни... Строже говоря: гнилой... Обидно, что такие люди соприкасаются в жизни с хорошими, чистыми людьми и пачкают их. Среди всяких фотографий, развешанных по стенам, я с удивлением увидел портрет — знаешь, чей?

— Ольги?

— Нет, Тани Васильченко. Это меня так поразило, что я не удержался, спросил, откуда у него портрет. Ответил он как-то нехотя и с досадой: «Она же закадычная подруга Ольги. Училась здесь, часто бывала у Родионовых. Ухаживал за ней, понятно». Тут же, после этих слов о Тане, сказал какую-то двусмысленность, и я не выдержал, распрощался.

— Хоть бы встретиться с этим экземпляром, поглядеть, что за фрукт!

— Кажется, ты будешь иметь такое удовольствие. Он говорил, что скоро собирается на Тайсин с геологической экспедицией, будет где-то по соседству с нами. Я не стану возражать, если ты ему там, где-нибудь в тайге растолкуешь кое-что на кулаках!

— С удовольствием! — Рогов крепко сжал кулаки.

Могучая сила кипела в нем. Он обнял Алексея и в шутку стал мять его так, что тот закряхтел и запросил пощады...

В последних санях ехали Филимонов и Либерман. Оба крупные, они едва умещались в узком возке. Либерман ворочался и мечтал поскорее добраться «на край света». Всю поездку он был в непонятном для него самого состоянии беспокойства. Недаром в управлении он старался уклониться от поездки, ссылаясь на то, что ему якобы надо встретить жену и дочь, выбравшихся из ленинградской блокады.

Необходимость все время держаться при Батманове подтянуто, тесное соприкосновение с людьми, которых он раньше мало знал и не представлял разнообразия их интересов, смена впечатлений, огромный размах строительства, только теперь по-настоящему им осознанный, — все это вызывало в Либермане брожение. Мир его представлений сразу раздвинулся, и собственная деятельность вдруг открылась ему с неожиданной стороны.

На десятом участке Батманов быстро разобрался, почему этот участок отстает от соседних. На фактах, выисканных им, он показал, что всему виной неслаженная работа участкового аппарата. Люди здесь как будто понимали обстановку, свои задачи, и все же дело тонуло в бюрократической волоките. Батманов не преминул заставить Либермана убедиться, что получить на участке, к примеру, килограмм гвоздей можно только ценой томительных переговоров с несколькими руководителями и лишь пройдя через канительную бумажную процедуру. Заведующие основными отделами штаба участка, сидевшие в соседних комнатах, вели между собой бессмысленную переписку по самым несложным вопросам. Словно в маленьком зеркале, Либерман увидел здесь себя и Федосова.

— Когда вы завели эту плесень? — спрашивал Батманов на производственном совещании участка. — Недавно я был у вас и не видел ничего подобного.

Они выехали не раньше чем переставили в аппарате людей и навели порядок. Однако и после этого управленцы еще долго и страстно обсуждали, какими должны быть советское учреждение и советские служащие. Либерман в разговорах не принял участия, но они задели и расстроили его. Оставшись наедине с Филимоновым, он с запозданием пытался высказаться. Получалось при этом, что он зачем-то оправдывает и защищает снабженцев, хотя никто на них и не нападал.

Желая задеть за живое Филимонова, Либерман стал говорить, что инженеры пользуются привилегированным положением и на стройке нефтепровода, и вообще повсюду. Он утверждал: инженерам легко работать, им во всем обеспечена поддержка, технические нормы дают рецепты на все случае жизни.

— Вот ты, инженер Филимонов, — что ты знаешь? — наступал Либерман. — Машина должна быть исправна. Машине нужно дать горючее. Вести машину должен подготовленный шофер. И все! Не дай тебе этого, и машины будут стоять, работа не сдвинется с места! А у меня миллион забот: людей накормить по норме, обуть-одеть их, создать им хороший быт. Маменька родная, хоть лопни, но пищу и одежду подай!.. Так же и Федосов. Ты требуешь от него все, что тебе надо, и если он тебе дает — ты работаешь. И тебя не интересует, каким образом все это Федосов достает!..

Филимонов, по обыкновению, отмалчивался или ограничивался междометиями. По этим междометиям Либерман чувствовал, что ему удалось рассердить соседа.

— Если снабженцем быть так тяжело, почему не переменить род занятий? Почему бы не податься в инженеры, у которых не жизнь, а масленица? — проворчал Филимонов.

Либерман пропустил эту реплику мимо ушей и продолжал развивать свою мысль:

— Оттого, что вам, инженерам, все легко дается и все ваши правила расписаны в книгах от «а» до «я», у вас и вырабатывается апломб и самоуверенность! Маменька родная, вот тебе пример — инженер Ковшов! Он по годам еще мальчик, а рассуждает, как профессор или как раввин. Все на свете знает и ни в чем не сомневается!

— Уверенность инженера Ковшова определяется его убежденностью, — сердито сказал Филимонов. — Он не хитрит и действует открыто, без околичностей. Я уверен, он никогда не говорит неправды, и если что делает, то не думая о личной выгоде. Почему тебе это не нравится? Я скажу — почему! Сам ты лишен этой убежденности и прямоты. Когда с тобой разговариваешь, ощущение такое, что за твоими словами всегда есть что-то недосказанное. Недаром многие жалуются, что с тобой трудно договориться. Ты не можешь удержаться, чтобы не обмануть, хоть тебе это и ни к чему!.. Зачем тебе обязательно надо придавать ложную значительность своей работе, расписывать, как она сложна, а трудности любого другого дела преуменьшать? Зачем ты обязательно стараешься каждому отказать в просьбе, либо уж если удовлетворишь ее, то предварительно поломаешься и дашь вдвое меньше, чем у тебя просят? Помнишь, как тебя Женя отчитала? Все с ней согласились, никто не возразил. Знать, и в самом деле не любишь ты людей и не доверяешь им.

— Маменька родная, какие обвинения! — воскликнул Либерман. — Если я такой, меня надо судить!

— Незачем утрировать. Не все в поведении человека регламентируется уголовным кодексом. Если бы дело обстояло так, ты разговаривал бы сейчас, наверное, не со мной, а со следователем. И не один ты такой снабженец, есть немало похожих на тебя. Меня интересует, почему они такие?

— Почему? — воскликнул Либерман. Филимонов задел его за живое.

— Как видно, близость к материальным ценностям, к собственности, хотя бы и не своей, — этому причина. Какие-то скверные бациллы буржуазной коммерции живут в некоторых снабженцах слишком долго. В сознании у них медленней, чем у других людей, ликвидируются пережитки капитализма.

— Ты поосторожней насчет пережитков и буржуазной коммерции! Я на снабжении зубы проел, жизнь на него затратил и равен в своей области если не академику, то, во всяком случае, инженеру! Изучать это самое снабжение начал пораньше, чем ты свою технику, — с десяти лет. Сейчас мне, слава богу, сорок пять.

— Коли так, юбилей надо справлять! Странно, почему-то я до сих пор не встречал указа о награждении академика снабжения Либермана.

— Еще увидишь! Вот сдадим нефтепровод, и меня наградят. Маменька родная, я добьюсь, чтобы меня наградили!

— Дай боже! Я буду аплодировать первый, хотя и небольшой поклонник хитрой снабженческой науки.

— Ты не занимался снабжением и не знаешь, что без хитрости и комбинаций тут ничего не сделаешь. Батманов это понимает!

— Не верю, что это так, и тем более не верю, будто Батманов закрывает глаза на хитрости и комбинации. Я убежден, тот же Алеша Ковшов и по снабжению работал бы иначе, нежели ты.

— Маменька родная, он меня сравнивает со своим Алешей Ковшовым! — взвизгнул Либерман. — Ты меня с ним не сравнивай! У него с детства жизнь, как стеклышко, прозрачная! Я слышал, как он на собрании свою биографию рассказывал... У него отец неграмотный мастеровой, а его учил. Из школы Ковшов — в институт, из института— на стройку, и вот — уже фигура!.. Линия у него, как стрела, прямая: из пионеров в комсомольцы, из комсомольцев в партию. Разве жизнь его мяла и молотила, как меня? Ему не довелось мальчиком в магазине горе мыкать, когда ты у купца — самый последний человек, и все над тобой имеют право измываться, когда доброго слова не услышишь, — только матерщина и зуботычины! Твоему Алеше не приходилось ходить по хозяевам и просить работу, он ни перед кем не кланялся и не унижался!

Либерман выкрикнул все это с жаром и горечью. Филимонов молчал; впервые он слышал, как этот человек говорит о себе правду без заигрываний и недомолвок. Замолчал и Либерман, должно быть устыдившись своих признаний.

— Хочешь, расскажу тебе одну притчу? — через минуту уже спокойно спросил он. — Меня угостил ею один хозяин, у которого я спросил работы. Будешь слушать?

— Рассказывай, — согласился Филимонов.

— Пришел однажды парень наниматься в приказчики. Хозяин осмотрел его со всех сторон и спрашивает: «Годишься ли в приказчики, мил человек? Дело-то нелегкое, хитрое». — «Что ж хитрого, хозяин? Видел я этих приказчиков». Хозяин меж тем в окно поглядел и чем-то вдруг заинтересовался: «Взгляни-ка, голубчик, что там виднеется на дороге?» — «Обоз какой-то ползет». — «Что ж это за обоз? Чего ж он везет? — допытывается хозяин. — Ну-ка, сбегай разузнай!» Сбегал парень, вернулся, запыхавшись. Докладывает: «Мужички овес везут». Оживился хозяин: «Куда ж они его везут?» — «Этого я не спросил. Сбегать спросить?» — «Конечно, надо бы спросить. Однако поторопись, они уже изрядно отъехали». Опять побежал парень. Вернулся весь мокрый: «Овес везут в деревню Поповку».— «А зачем везут-то, не узнал?» — «Нет. Узнать?» — «Узнай, пожалуйста. Только их и не видно уже, скрылись из виду». — «Ничего, я догоню!»... Совсем замучился парень, едва ноги принес: «Продавать везут, купцу Сизобрюхову». — «Почем? Почем за пуд просят?» — вскинулся хозяин. «Эх, не спросил!» — жалеет парень, но сам уж узнавать не напрашивается. Хозяин советует: «Ты бы узнал, однако, почем за пуд»... Что поделаешь? Пришлось парню догонять обоз еще раз. Долго он не возвращался. Наконец явился, взмыленный, еле дышит. «По рублю за пуд», — говорит, и с ног свалился. «А не уступят ли мужички этот овес мне, ежели я им по гривеннику на пуд накину?» —спрашивает хозяин. Но взглянул на парня и видит, что тот уж вышел из игры. Тогда зовет хозяин своего старшего приказчика: «Тут обоз проехал. Не знаешь ли, Тимофей, что это за обоз?» — «Знаю, хозяин, — отвечает приказчик. — Мужики овес везли в Поповку, купцу Сизобрюхову, по рублю за пуд. Однако согласны уступить нам. Я на свой риск набавил им пятак. Они уже завернули, сейчас к нам подъедут». — «Понял? — спрашивает хозяин парня. — Не годишься ты в приказчики. Советую тебе поступить в инженеры-механики. Туда кто хочешь подойдет, вон даже Филимонов инженером стал!..»

Филимонов захохотал.

— Забавная притча, — признался он. — Интересно, не ты ли, товарищ академик, был тем парнем, который не выдержал испытания?

— Нет, товарищ инженер, то был не я... Маменька родная! Если бы это был я, то у Батманова в начальниках снабжения ходил бы какой-нибудь высококвалифицированный инженер, а на участках люди были бы раздетые и разутые...

Беридзе и Тополев, оказавшись в одних санях после очередной ночевки на участке, долгое время ехали молча. Было слышно прерывистое, тяжелое дыхание Кузьмы Кузьмича. Изредка Беридзе принимался напевать «Славное море, священный Байкал». Им еще не приходилось вести неслужебный разговор, да и при служебных всегда присутствовал Ковшов.

На ухабе сани сильно встряхнуло, инженеры столкнулись. Беридзе почувствовал запах нюхательного табака, исходящий от усов старика, и рассмеялся:

— Вот мы и сблизились, Кузьма Кузьмич. Вам не кажется, что довольно нам отмалчиваться? Как будто нет теперь причин чураться друг друга. Как вы полагаете?

— Вы правы. Сказать по правде, и прежде не было веских причин.

— Раньше были причины — Грубский. Этакая причина, у которой, если можно так выразиться, вы находились в плену... Скажите, вам не жаль его? Все-таки, он немало сил вложил в проект, и вдруг — изгнан.

— Нет! Он жалок сейчас, но мне его не жаль, — твердо ответил Тополев. — Я на себе испытал его влияние — этот, как вы сказали, плен. Я дал бы премию тому, кто смог бы объяснить суть таких людей, как Грубский.

— Попытайтесь сами, деньги останутся в кармане, — посоветовал Беризде. — Кстати, у вас сейчас свободное время.

— Разрешите мне нюхнуть табачку? Я сделаю это осторожно, ваши глаза не засорю. А то потягивает меня.

— Вы в этой темной квартире такой же хозяин как и я, что же спрашивать.

Тополев зарядил нос понюшкой табака. Георгий Давыдович оглушительно чихнул.

— Вот вам и досталось! — засмеялся старик. — Если есть охота, давайте вместе разбираться в столь сложном явлении, каким представляется мне мой бывший патрон. Вы согласны с тем, что это явление сложное?

— Конечно.

— Алексей Максимович Горький, — Тополев с большим уважением произнес это имя, — недаром горячо призывал ненавидеть мещанство. Страшная сила мещанства заключалась, в частности, в гнусной тяге его к спокойствию, к бездействию. Грубский выражает собой нечто похожее. Ему бы в Англии жить: там все веками стоит без движения — этакий огромный протухший пруд, затянутый зеленой тиной... Если бы вдруг исчезли толстые справочники, регламентирующие деятельность Грубского, он, вероятно, скончался бы от разрыва сердца. Конечно, он многое знает, скопил за годы инженерства. Однако верит он только тому, что прочно записано в толстых заграничных и кое-каких наших книгах и сто раз подтверждено авторитетами. Благоговейно шествуя за ними, он однажды и вошел с ними в некую тихую, тинистую заводь и остался там. Ему чуждо новаторство, дерзание, чья-либо творческая инициатива его просто раздражает... Теперь-то я понимаю, почему с таким сарказмом и высокомерием он встретил рождение идеи о левом береге. Это еще до вас было, я имею в виду предложения с трассы Карпова и других. Точно так же он встретил инициативу Татьяны Васильченко, выступавшей на всех совещаниях с требованием строить временную связь.

— Вы не понимали Грубского раньше? Или понимали И мирились с ним?

— Я не понимал его так, как понимаю сейчас, выйдя из его плена. Признаю — он и меня на время затащил в свою тухлую заводь. Тошно подумать, но ведь это я отвечал, с его слов, на предложения с трассы. И это я не сумел поддержать Татьяну Васильченко, хотя и понимал, что она права.

Старик, судя по голосу, нервничал, и Беридзе сказал, чтобы его успокоить:

— Вы зря волнуетесь. Ведь вы же занимаетесь сейчас исследованием сложного явления, ушедшего в прошлое.

— Попробую, — сказал Тополев. — Мне, разумеется, далеко не все было симпатично в моем бывшем патроне. Но мысль о противодействии или, тем более, о бунте не возникала. Кстати, мы с ним знакомы четверть века, он назвал наши давние отношения серебряной дружбой. Понятно ли вам, как мне тяжко думать об этом «закадычном друге»!.. Кто-то из древних изрек: «Застой — это смерть». Грубский, по существу, — умерший человек, живой труп. А я все-таки с юности стоял за другое правило: к черту застой и рутину, дайте нам беспокойство, тревогу, всяческое новое каждый день!.. Вы для меня — живая антитеза Грубского, и я рад, что, наконец, с вами. Рад, что еду на пролив — действовать. Вот Грубский — он и сам не поехал бы, и меня туда не пустил бы. Знаете, больно признаться, но я бы и не стал проситься — далеко, холодно, всякие неудобства, треволнения, тогда как дома тепло и спокойно. Но что-то перешло от вас ко мне, и я теперь не в силах усидеть дома, у меня потребность все прощупать собственными руками, посмотреть самому, как ляжет нефтепровод в проливе... Смешно я рассуждаю, Георгий Давыдович?

— Мне хочется пожать вам руку, только сейчас это неуместно, — с чувством сказал Беридзе.

— Кто-нибудь послушает-послушает меня и пожмет плечами, — после минуты молчания снова заговорил Тополев. — «Мол, из пальца старик высосал такую проблему. В нашей стране ее нет! У нас весь строй, вся система — за творчество, против застоя. Этот старый хрыч хочет навязать нам свои субъективные переживания!»... Отвечу воображаемому оппоненту: правильно, весь строй против успокоенности, благодушия и застоя — за жизнь. Однако проблема, высказанная мной, все-таки существует. Вот и вы бросили, между прочим: явление, ушедшее в прошлое. Ой ли? Много разных людей живет в стране — миллионы! И судьба у каждого своя. Родился человек, живет, воспитывается, и какой он будет — зависит от множества условий... Разве потому меня волнуют эти вопросы, что мне шестьдесят лет: старый специалист, мол, полон пережитков? Чепуха, никакой я не старый!

— Браво!

— Да, да, отрицаю это устарелое представление о возрасте! Будь я сейчас моложе на сорок лет, и тогда эта проблема волновала бы меня не меньше. Грубский — моложе меня, но не поймет, если я ему все расскажу. И человек, скажем, комсомольского возраста, тоже может попасть в плен неправильных представлений. Представьте себе сына Грубского — какой сложится у него склад мыслей, если он пошел в отца? И разве вы не встречали молодых людей, успокоенных и самодовольных до тошноты? Этакий окончил учебное заведение, получил должность, обзавелся семьей и внутренне уже убежден, что достиг потолка. Никакой дальней перспективы — это мы с Алешей изобрели такое словосочетание, — никакой дальней перспективы перед таким не брезжит, никакой цели он больше не ставит. Он подчиняет себя потоку, общему течению жизни. Поток, что говорить, могуч и великолепен, он всех увлекает вперед, в будущее. Но можно ли оставаться спокойным, когда среди тех, кто всеми силами ускоряет это движение, есть и плывущие безвольно? Все, что безвольно, может застояться, а что застоялось — становится тормозом общего движения...

Сани внезапно остановились. Впереди послышались голоса, смех. «Флагман» порой останавливал таким образом весь поезд в каком-нибудь самом пустынном и диком месте. Он выходил поразмяться, за ним вылезали из темных возков остальные. Солнце, белизна снега слепили людей. Батманову нравился зимний пейзаж Адуна, и он подолгу мог стоять и любоваться им.

— Белесые одинаковые пейзажики. Правда, Василий Максимович? — подходя, затевал полемический разговор Беридзе. — Смотрю на эту сплошную серую краску и думаю: «Ах, Кавказ! Там на каждом клочке земли столько красок — ярких, кричащих! И не хочешь, а любуешься»...

К ним подошли их спутники. Только Либерман с Филимоновым в стороне затеяли борьбу на снегу. Снабженец в своей волосатой дохе наседал на противника, как грузный бурый медведь.

— Правда, Алеша, пейзажики здесь безрадостные, тусклые? А зимой и вовсе не на что смотреть, — искал союзника Беридзе и подмигивал Алексею.

Его всерьез поддержал Тополев — старику не по вкусу пришлась здешняя природа.

— Цветы без запаха, птицы без голоса, — повторил он чью-то выдумку. — Холодная, очень уж строгая природа. Я ревнитель Смоленщины, был им и останусь.

Беридзе в восторге подтолкнул Алексея локтем:

— Ага! Задело. Сейчас нападет!

И в самом деле, докурив папиросу и отбросив в сторону окурок, Батманов начал:

— Слепцы! Курортные завсегдатаи: «Ах, Кавказ! Ох, Кавказ!..» Не клевещите на мать-природу, она прекрасна везде! Надо уметь ее видеть и вкус к ней иметь. Теперь введу правило: через каждые два часа вылезать всем на мороз и глядеть по часу на природу для уразумения ее красот.

— Ой, я уже уразумел их! — засмеялся Беридзе.

— Взгляните на закат, — тоном приказа сказал Батманов. — Видите, солнца уже нет, оно за той огромной сопкой. Вместе с тем, оно еще присутствует. Это солнце разрисовало перед вами белоснежные полотна. Как можно не залюбоваться затухающим светом, который так очертил контуры сопки! Если бы наш главный инженер способен был понимать что-нибудь кроме чертежей, он увидел бы и вон те густые ели, и то, как они, словно в ладонях, держат на ветвях пригоршни снега, и это — видите? — сплошное жидкое золото лучей, процеженное сквозь снег!

Беридзе любовался Батмановым: высокий, широкоплечий, в белом полушубке и меховой шапке, он был красив. В серых глазах его отсвечивались огни заката.

— Вы художник, Василий Максимович, — заявил Тополев. — Человек, который увидел в природе красоту, не увиденную другими, — художник.

— Вы хотите сказать, что начальник показал нам то, чего нет на самом деле? — поддел старика Алексей.

— Нет, я совсем не то хотел сказать, не передергивайте!

— Не обращайте внимания на этих остряков, — посоветовал старику Батманов. — Одна эта сопка — целая картина. Приглядитесь, она раскрашена как будто одним цветом, но сколько тонов и полутонов! На вершине — позолота, чуть ниже — светло-сиреневый оттенок, к подножью он все больше темнеет и внизу переходит в густо-сиреневый цвет. Где вы увидели сплошную серую краску, товарищ Беридзе?

Тот поднял кверху руки в больших рукавицах:

— Сдаюсь, она куда-то исчезла, проклятая!

— Теперь переведите ваши близорукие глаза на Адун. — Батманов оглянулся на спутников и остановил взгляд на Либермане, тяжело сопевшем после борьбы с Филимоновым. — Какие мысли приходят вам в голову, когда вы смотрите на реку?

Либерман повел большим багровым носом в сторону Адуна и поднял плечи:

— Мысли? Большая река. Она замерзла.

— И все?

— Все. Что ж еще, маменька родная? — Либерман простодушно моргал заиндевевшими ресницами и дул на озябшие руки. Не без иронии он добавил: — Вообще-то, я больше по снабжению, товарищ начальник.

Все захохотали.

— А вы что скажете? — Батманов взглянул на Алексея, пристально смотревшего на реку. — Неужели у вас не возникает никаких мыслей и чувств, когда вы смотрите на остановившийся Адун?

— Возникает, — серьезно ответил Ковшов. — Зимой меня в большой реке всегда поражает ее неподвижность. И хочется рассмотреть следы борьбы, которую вела река, прежде чем покориться силе, сковавшей ее.

Батманов выслушал его с явным удовольствием.

— Правильно! Нашелся хоть один человек со вкусом. Посмотрите, как сопротивлялся Адун, как он боролся! Что такое эти дико торчащие торосы на реке? Это ее омертвевшие движения! Тут целое поле битвы двух стихий! — Он повернулся и зорко вгляделся куда-то за реку. — Где вы еще увидите такой лес? На Кавказе?.. Тут, где мы стоим, на этом левом берегу лес отступил. А там он подошел к самой воде и словно говорит Адуну: «Я очистил тебе тот берег — гуляй, здесь мое царство, тебе сюда хода нет — сворачивай!..»

Беридзе улыбался в усы, Батманов заметил эту улыбку.

— Нечего ухмыляться, — притворно сердито бросил он. — Сугубо деловые люди, вроде вас, видят в живом лесе только дрова, столбы и доску-сороковку. Есть другие люди, которые, наоборот, видят в дровах и доске-сороковке зеленый лес, полный голосов и веселого шума!

— Ваше замечание принимаю, как директиву, и с сего числа перестаю смотреть на лес с точки зрения дров и доски-сороковки. Буду любоваться им — пусть он, милый, спокойно стоит еще пятьсот лет!

Алексей несогласно качнул головой.

— Вам слово дать? Вы не согласны? — спросил у него Батманов.

— Не согласен, чтобы этот лес спокойно стоял пятьсот лет, — ответил Алексей. — В этом лесу хозяин — медведь. Я — за другие пейзажи. Никогда не забуду картину, которую нам показал Рогов на своем участке.

— Что ты им там показал, Рогов? — спросил заинтересованный Батманов. — Знаю тебя, фокусника!

Рогов улыбался. Алексей опередил его, не дав ответить:

— Он показал огни по трассе на Адуне и огни на левом берегу по участку. Вот такая заря в полночь — это пейзаж!

Батманов одобрительно покосился на Рогова, но с той же внешней строгостью проворчал:

— Зря старался! Черствые инженерно-технические души, разве их чем-нибудь тронешь?

— Мою старую инженерно-техническую душу тронуло,— улыбнулся Тополев. — Каюсь, никак не предполагал обнаружить у начальства тонкий художественный вкус.

— Раскрою секрет: наш начальник с юных лет увлекается живописью, — не без ехидства заявил Беридзе. — Мне посчастливилось видеть его пейзажи. Однажды я даже застал начальника на месте преступления — возле мольберта, с кистью и палитрой в руках. Это меня так удивило, что я запомнил все до мельчайших подробностей!.. Наш уважаемый художник хотел запечатлеть на полотне осень. Несколько березок с золотистой листвой на скале. Будто брели откуда-то издалека, подошли к обрыву и замерли в испуге. Кроме них — ни деревца, только черные, скалистые сопки громоздятся кругом. И над ними бледное, холодное небо. — Беридзе рассмеялся. — Видите, Василий Максимович, весь ваш пейзаж в точности воспроизвел, а вы меня ругаете за черствость!

— Мало я еще вас ругаю, — сказал Батманов. — Ну-ка, залезайте в мои сани. Шепну вам несколько словечек, которые отучат вас сплетничать о начальстве!..

Глава одиннадцатая. Карпов уходит на стройку

Следя, как через маленькое отверстие в крышке возка пробивается рыжий лучик солнца, Батманов раздумывал о предстоящих делах. Часы, когда он передвигался от участка к участку, были для него редким временем уединения, в чем ему всегда приходилось себе отказывать. Теперь надо было хорошенько обдумать состояние всей стройки. Батманов вспомнил о своем последнем разговоре с Писаревым и Дудиным. Сталин сравнил строительство со сражением, имеющим стратегическое значение. Над этим следовало снова и снова подумать.

Особенно неотступны и беспокойны были мысли о проливе. Батманов перебирал в памяти посланных туда людей. Рабочих для этого участка отбирала специальная комиссия, и когда Ковшов сегодня опять докладывал о них, Василий Максимович чувствовал — за рабочих можно не беспокоиться. По заверениям отдела кадров, руководящие работники были посланы тоже из числа лучших. Вот в этом Батманов сомневался. Он не очень доверял отделу кадров, там сотрудники за длинными анкетами порой не видели живых людей. Мерзлякова, начальника участка, он не видел в глаза, зато слышал о нем неплохие отзывы отдела кадров. Однако Гречкин решительно опровергал их: «Темный он какой-то и себе на уме, этот Мерзляков. Больше о личной выгоде заботится. Наверняка гнать придется. Вот помяните мое слово...» Инженера Котляревского послали на пролив недавно. Он произвел неясное впечатление, хотя, судя по анкетам, участвовал в двух больших стройках. Вот в Панкове он безусловно уверен. Василий Максимович близко узнал его за это время совместного путешествия по трассе. Это был сверстник ему, Батманову, товарищ Залкинда по партизанскому движению, человек, умудренный трудной школой борьбы. Василию Максимовичу даже как-то спокойней стало, когда Панков, прощаясь с ним, сказал, что немедленно выедет на пролив. Почему же он молчит, что с ним произошло на проливе? Писареву Батманов сказал правду: нельзя было, бросив все, заниматься только этим участком. Время работ на проливе подоспело только теперь. Главное, конечно, не упущено, остальное же можно поправить, наверстать. Трудно поверить, чтобы Панков не сделал на участке ничего путного!

Начальника строительства смущало заявление Умары Магомета. Люди на участке в разброде. Они растеряны и по-настоящему не понимают, зачем их прислали на «край света». Очевидно, Панков не сумел справиться с трудностями. Надо будет сразу установить там порядок, ввести железную дисциплину. Позаботиться о бытовых условиях — пусть Либерман проявит всю свою энергию. Этот участок — экзамен всем его лучшим качествам: дух из тебя вон, товарищ, но сделай все, чтобы люди по-настоящему почувствовали заботу о себе!

Поднять настроение людей — это прежде всего. Жаль, что Залкинд не смог поехать на пролив. Знают ли там о победе под Москвой?.. Мысли Батманова посветлели при воспоминании о первой крупной победе в войне. О ней подробно рассказал ему Писарев. Он говорил — поражение немцев нарушило планы Японии. Если бы немцам удалось взять Москву, японцы напали бы на нас. Писарев предупредил: «Глядите в оба, не зевайте, не благодушествуйте. Японцев очень интересует нефтепровод. На проливе и на острове могут оказаться их агенты».

Батманова поражало, что Сталин нашел время выслушать доклад о стройке нефтепровода в момент, когда шли грандиозные бои за Москву. Ни одно сражение на фронте и в тылу не проходило без участия Сталина — гений его осенял каждого генерала и солдата в бою, каждого руководителя и рабочего в труде. В конце августа, перед вылетом начальника строительства на Дальний Восток, Сталин вот так же нашел время, чтобы принять его. Уже отпуская Батманова, Сталин сказал ему то, что говорил, наверное, и другим командирам производства. Он сказал, что надо беспощадно бороться с людьми, зараженными настроениями мирного времени, бороться с этими настроениями и в себе, и в других, и всюду, где бы они ни проявились. Люди с такими настроениями будут утверждать, что нефтепровод и в три года не построить. Сталин обязывал Батманова самого разобраться в этом. Разобраться и построить за год. Вождь протянул Батманову руку и закончил фразой, которая часто звучала в ушах Василия Максимовича, когда он оставался один: «Желаю вам успеха, товарищ Батманов!»

Взволнованный Батманов сейчас как бы заново ощутил энергичное пожатие руки вождя. Успех будет, товарищ Сталин, какие бы ни встретились препятствия!..

В знакомом ему месте Батманов остановил свой санный поезд. Спутники его вышли из возков и замерли от неожиданности. Василий Максимович с торжеством оглядывал их изумленные лица. Они стояли на берегу Адуна, спиной к реке. Перед ними пологим скатом уходила вниз котловина, похожая на огромную, глубокую белую чашу. Вся она была в черных крупных крапинах и курилась. Прямо из сугробов выбивались к бледно-голубому небу белые, живые струи не то дыма, не то пара. Казалось, снег поднимается вверх, притягиваемый какой-то загадочной силой. Ветер чуть колебал эти нежно-белые струи, и за ними, как сквозь узорную тюлевую завесу, виднелось большое село — Нижняя Сазанка.

— Здорово! — воскликнул Алексей. — Это же горячие источники!

— И еще какие! —сказал Батманов таким тоном, будто сам открыл эти источники и они принадлежали ему. — Со временем здесь будет один из лучших курортов мира. Эти воды получше кавказских — слышите, товарищ Беридзе? Высокая радиоактивность, богатейшее содержание минеральных солей, температура плюс девяносто градусов на поверхности земли. Вот какая водичка!

— Жаль, такое добро пропадает, — заметил Рогов.

— Пропадает, да не совсем! — возразил Батманов.

Они подходили то к одному, то к другому горячему ключу. У основания ключа в сугробе темнело пятно, в нем что-то шипело, пенилось и выбивалось из недр столбом пара. Все долго смотрели на эту необыкновенную на фоне зимы картину.

Из-за ключей неожиданно появился Карпов. С достоинством и радушием хозяина он сделал общий поклон, потом стал здороваться за руку с каждым гостем. Озабоченное лицо его повеселело, когда очередь дошла до Беридзе — рыбак вспомнил встречу во время бурана.

— Здравствуй, Иван Лукич, здравствуй, друг! — пожимал ему руку Батманов. — В гости к тебе пожаловали.

— Милости просим, — опять поклонился Карпов.

— Покажи им, пожалуйста, как ты подземное тепло на пользу людям обратил. Инженерам полезно посмотреть.

— Особенно-то нечем хвастаться, — сказал Карпов, хотя ему была приятна заинтересованность гостей.

По его идее, несколько ключей, расположенных ближе к деревне, колхозники накрыли деревянными коробами. Даровая горячая вода собиралась в деревянные же трубы и шла в парниковое хозяйство и на отопление домов. Под стеклянной крышей парников, словно выросшей из сугроба, было жарко, на длинных стеллажах буйно кустилась зелень: редиска, салат, огурцы, помидоры. У приезжих невольно заблестели глаза, они с удовольствием отведали свежих овощей.

— Кругом стужа и снег, а тут лето, тропики! — восхищенно озирался Беридзе, аппетитно хрустя огурцом.— Волшебник ты, Иван Лукич!

— Парниками мой папаша управляет, он у нас голова сельскому хозяйству, — отвел от себя похвалу Карпов и тут же познакомил гостей с молчаливым стариком, очень похожим на самого рыбака правильными чертами выбритого лица. — Ребятишек и больных всю зиму кормим свежими овощами. Своим хватает, и соседним деревням продаем. Главный промысел у нас, конечно, рыба, однако и сельское хозяйство порядочный доход колхозу дает.

От парников он повел гостей вдоль села. Добротные рубленые дома высились по сторонам улицы, в центре — школа, изба-читальня. За домами виднелись прочные надворные постройки, плетни больших огородов.

— Селу нашему, паря, почти девяносто лет. Покойный дед мой с товарищами положили ему начало, — с гордостью сказал Карпов. — Они из Забайкалья подались сюда искать хорошей жизни. Деду-то, понятно, не привелось ее отведать, зато отец мой дожил до социализма!..

Приезжие зашли в один дом, в другой: мужчин почти нигде не было. Многие ушли на фронт. Из тех, что остались, одни в эту пору трудились на подледном лове, другие сопровождали в район обоз с рыбой. Батманов, во второй раз навестивший Нижнюю Сазанку, на правах знакомого здоровался с хозяйками и ребятами, сам показывал спутникам трубы отопления в домах, через которые поступала вода из горячих источников.

— Летом здесь пользуются электричеством, — рассказывал Батманов. — Иван Лукич соорудил на здешней речушке маленькую гидростанцию.

— Иван-то Лукич — большой затейник. Он у нас и за доктора тоже. Зайдите к старику Трифону, тот вам чудеса расскажет, — сказала одна женщина.

— Я, паря, нашу воду возил в Новинск и Рубежанск, анализ ей произвели, — будто в чем винясь, объяснялся Карпов. — Очень посоветовали ванны делать тем, кто страдает ревматизмом. Старик этот, Трифон, давно мучился, — ну я и уговорил его водой полечиться. Помогло, теперь и другие пользуются. У рыбаков ревматизм — в обычае. Поэтому они, как c рыбалки возвращаются — сейчас же ноги отпаривают...

Жители села встречали Батманова и его спутников радушно, но и настороженно. В их взглядах и разговоре чувствовался затаенный вопрос: «Зачем приехали, люди добрые, неужели только нас посмотреть и себя показать?»

— Ты заметил — Карпов не приглашает нас к себе? — шепнул Алексей Беридзе.

Карпов не скоро и будто с неохотой подвел их к своему дому. Открыв калитку палисадника, он пропустил гостей и последним зашел в дом. Лицо у него помрачнело. Жена его — молодая, широкая в кости женщина с живыми карими глазами — встретила гостей сухо, неприветливо, на мужа и не посмотрела. За нее прятались девочки — лет четырех и шести, тоже крепкие и быстроглазые, как мать.

Глянув на свежепобеленные стены и потолок в комнатах, на белые полы, застланные тщательно постиранными половичками, Беридзе похвалил хозяев за чистоту дома. Они молчали, разговор не налаживался. Батманов поманил к себе девочек и угостил их шоколадом. Они доверчиво прильнули к нему.

— Поедемте со мной нефтепровод строить, — предложил он девочкам, посмотрев на хозяйку. — На машинах будете ездить, взрывы устраивать в проливе. Интересно!

— Хватит с вас папаши ихнего! — резко вмешалась хозяйка. — Пусть он один едет ваш нефтепровод строить.

— Катя! — строго сказал Карпов.

— Тридцать лет Катя! Нечего мне рот затыкать! Ты и не хозяин теперь в этом доме, коли бросаешь его... В селе показаться нельзя, все ахают: «Твой Лукич с ума сошел, убегает куда-то. Первым человеком на селе был, кто его тут обидел? Да и ты как же одна останешься?..» Отца бы своего хоть послушал, Карпов! Ведь он тебе остаться велит!

— Вы неправы, хозяюшка, — сказал Батманов. — Иван Лукич едет на важную государственную стройку, где принесет большую пользу. Это не прихоть его...

— Что ж, тут он разве не приносит пользу? — уже закричала женщина. — Рыба не нужна фронту, что ли?

— Перестань! — негодуя, сказал Карпов. — Ты ведь знаешь, что я с колхозным правлением все обговорил, заместителя подготовил. Дела в колхозе идут неплохо... А не поехать не могу, стройка эта мне в душу запала. Век себе не прощу, если не поеду!

— Да уезжай, кто тебя держит! Не боюсь я и одна остаться, руки есть — проживу! Только скажу тебе так: лучше бы ты на войну ушел, все мне перед людьми не так бы стыдно было!

Карпов в гневе поднялся. Встали и гости.

— Не осудите, товарищ Батманов и все товарищи, что так неладно принимают вас в моем доме, — глухо сказал он.— Пойдемте в правление. — Обернувшись к жене, Карпов посмотрел на нее с укором: — Тебе же самой потом совестно будет. Осрамила ты меня перед дорогими людьми!..

В правлении колхоза сидели заместитель Карпова и еще несколько человек. Среди них отец Карпова и другой старик, рыбак Зобнин. Поговорили о новых вестях с фронта, Зобнин перечислял количество убитых немцев и трофеи, захваченные нашими войсками под Москвой, в районе Ельца и при взятии Калинина.

— Теперь нам легче дышать, — сказал Зобнин.

Потолковали и на колхозные темы. Уже после этого Батманов спросил:

— Значит, отпускаете Ивана Лукича с нами?

— Пусть едет. Правление решило отпустить его, — ответил новый председатель колхоза. — На общем собрании тоже постановили — не перечить, раз настаивает человек.

— Держать не смеем, однако обижены на него,— добавил Зобнин. — И на вас обижены, что сманили.

— Ты, паря Иван, лучше теперь не возвращайся домой. Все равно выгоню, — хмуро сказал отец Карпова.

Иван Лукич промолчал, только повел широкими плечами.

Через час, будто торопясь увезти его, санный поезд Батманова покатил от села. Новый работник строительства лежал рядом с Беридзе и угрюмо молчал. Беридзе, понимая его состояние, не заговаривал с ним.

— Вот беда, паря. Тяжесть такая на душе, словно навек с дружками да с семьей распрощался, — со вздохом сказал, наконец, Карпов.

— Жалеешь, что ли, Иван Лукич?

— Нет, я не о том. Нельзя мне от стройки отказаться. Люблю я технику, дай срок, еще после войны в Рубежанск учиться поеду!.. Паря, я в этой стройке свою задачу вижу. Когда нефтепровод тут пройдет и дорога до Новинска откроется — какая жизнь на Адуне разовьется! Помяни мое слово, Георгий Давыдович: лет через десяток наша Нижняя Сазанка в знаменитый курорт выйдет. Сюда люди со всей страны будут приезжать — красоте радоваться да новые силы набирать!.. — Он уже успокоился и с увлечением стал говорить о будущем своего села и Адуна, как оно ему представлялось.

Почти у самого пролива санный поезд нагнал Таню Васильченко с ее бригадами. Со дня выезда Батманова и его спутников из Новинска она внимательно следила за их продвижением по трассе. Провод был в ее распоряжении, она все знала: новый проект утвержден, Батманов везет с собой Рогова и Карпова, начальник строительства торопится, обеспокоенный положением крайних участков.

Несколько раз Таня разговаривала по селектору с Беридзе, Ковшовым и Тополевым во время стоянок поезда на участках. Дважды ее вызывал к селектору и Батманов. Он спрашивал, сколько километров провода еще осталось ей тянуть, и грозил, что будет худо, если нагонит ее еще до пролива. Оставалось каких-нибудь шестьдесят километров — задание Батманова можно было считать выполненным, и Таню его угрозы уже не страшили.

В последний раз Батманов и его спутники ночевали на десятом участке. Тане сообщили оттуда, когда санный поезд двинулся дальше, и она вместе со Смирновым вышла на лыжах его встречать.

День выдался веселый, солнечный, радужное сверкание снега слепило глаза. В запорошенной тайге, как бы оттаяв под солнцем, возникали неясные шорохи и шумы, и даже запели какие-то маленькие птахи.

Таня шла ходко, Смирнов на своих длинных ногах едва поспевал за ней. У нее было отличное настроение, она улыбалась и напевала. С розовых губ ее срывался на морозе нежнейший дымок, как бы соединившихся дыхания и песни. С того памятного часа, когда она выпроводила от себя инженеров и потом изболелась душой, думая, что они погибли в буран, Таня не видела Беридзе. Она с радостью думала о встрече и признавалась себе, что не будет сердиться, если даже Беридзе начнет опять свои настойчивые речи о любви. Ей хотелось видеть и Алексея, и Тополева, и Рогова, и даже Батманова, которого она все-таки немного боялась. Все они казались ей родными и близкими, почти наравне с матерью.

Подойдя к реке, Таня и Смирнов остановились. Берег в этом месте был высок и круто обрывался вниз. Смирнов первый заметил движущуюся среди белого пространства черную точку санного поезда. Дождавшись, пока он подъехал совсем близко, Таня взмахнула лыжными палками и, наклонившись вперед, быстро скользнула вниз, взметнув облако снежной пыли. Смирнов, гикая, ринулся за ней.

Они вынеслись прямо к передней лошади — та в испуге всхрапнула и, мотая головой, попятилась назад. Поезд сбился, задние сани натолкнулись на передние. Таня и Смирнов хохотали, наблюдая, как седоки мешками выпаливались из саней и жмурились, ничего не различая на резком свете. Присмотревшись, они обрадованно обступили Таню. Восхищенный Беридзе был необычно робок, тих и только любовался ею. С Тополевым Таня расцеловалась, не без торжества шепнув ему на ухо:

— Что, дед? Беридзе-то хороший дядька, права ведь я была...

— Правда, Танюша, признаю, — тем же заговорщицким шопотом ответил старик.

— Что с Володей? — быстро спросила она.

— Уже с месяц не получал известий. Беспокоюсь.

Тесня Тополева, к Тане приблизился Либерман. Он вытер губы рукавицей и раскинул руки.

— Маменька родная, откуда здесь такая красавица с пунцовыми щечками и в пунцовой шапочке! Прекрасная лесная царевна!

— Все такой же, не по возрасту бойкий, — сказала Таня, отводя его объятия и здороваясь за руку. — Очень хорошо, что вас вытащили, наконец, на свет божий.

Выбрался из своего возка и Батманов, заинтересованный, по какому поводу остановка и почему шумят и хохочут его спутники. Он подошел, увидел Таню и сразу огорошил ее:

— Здравствуйте. Не рад вас видеть. Совершенно не рад.

— Что ж так, товарищ начальник? — смутилась девушка, не зная, в шутку или всерьез принимать его слова.

— Здесь кончается ваш провод? Дальше связи еще нет?

— Дальше пока нет, но до пролива осталось всего шестьдесят километров.

— А вы забыли наш договор? Мне нужен провод на участке пролива сразу же, как только я туда приеду. На черепахах вы его тащите, милая моя!..

Возмущенная Таня молчала. Улыбка сошла с ее лица, она опустила голову, сдерживая резкий ответ, просившийся с языка. Либерман за спиной начальника хватался за голову и бормотал:

— Маменька родная, такое обращение с нашей гордой Танечкой!

Беридзе вступился за девушку:

— Несправедливый выговор, Василий Максимович. В подвеске проводов Татьяна Петровна со своими людьми установили рекорд. Никакая машина за ними бы не угналась.

Батманов с усмешкой посмотрел на него:

— Адвокат и рыцарь вы, Георгий Давыдович!

Либерман громко засмеялся, чем привлек внимание Батманова.

—А вы чему обрадовались? Как бы не пришлось прослезиться на проливе!

Алексей в стороне беседовал со Смирновым. Он придвинулся ближе к Тане, пытаясь ее утешить:

— Ты зря так реагируешь на его слова. Помнишь, мы толковали о добрых начальниках, которые не говорят добрых слов даже тем, кого любят. Ответила бы ему шуткой, и все.

— Да ну их, добрых начальников! Неизвестно, как надо отвечать им! — сердито буркнула Таня.

Тополеву было искренне жаль девушку. Он затянулся понюшкой табака, вытер усы красным платком и решительно подступился к Батманову.

— Зачем вы обидели ее? — укоризненно спросил он.— И без того ведь ей нелегко. Подумайте, сколько мучений выпало на ее долю, пока она добралась сюда с проводом... Все так хорошо ее встретили, надо ж было вам испортить настроение! Поругали бы меня, что ли, если уж захотелось поругаться!

Батманов с любопытством посмотрел на старика, потом на хмурого Беридзе, на Таню, которой Алексей что-то шептал на ухо, на Карпова и Рогова, стоявших поодаль, на Смирнова, спокойно встретившего его взгляд, на Либермана, сделавшего безучастное лицо. Не ответив Тополеву, Батманов скомандовал:

— По коням! Нечего тут на морозе любезничать, еще простудитесь!

Сочувственно попрощавшись с Таней, управленцы направились к саням. Беридзе все еще стоял, с грустью глядя на девушку.

— Вы тоже хотите отругать меня, товарищ главный инженер? — досадливо спросила Таня.

Он отошел, еще больше помрачнев. Таня посмотрела ему вслед, горько сожалея, что не сдержалась. Ей хотелось вернуть его, рассказать, как дни и ночи она ждала этой встречи. Из саней махали ей варежками и шапками. Либерман кричал:

— До свиданья, Танечка! Целую вас в носик!

Таня круто повернулась и сказала Смирнову:

— Поехали, Коля.

Они стали подниматься на крутой берег, сбивая снег по его склону. Батманов, минуту наблюдавший за ними из своих саней, крикнул:

— Куда вы полезли, товарищ Васильченко? Вернитесь, поедете с нами. Забирайтесь-ка в мои сани!.. А вы, товарищ Смирнов, возвращайтесь к бригадам и быстрей тяните этот окаянный провод. Начальницу вашу забираю в залог. Пока не дадите мне в руки провод на проливе, не выдам вам ее. Поняли?

— Понял! — весело ответил со склона Смирнов. — Будет выполнено!

Алексей, облегченно вздохнув, сел в возок вместе с Беридзе.

— Вот история!.. Но я так и знал, что он возьмет ее с собой.

Беридзе не отзывался.

— Ты что надулся?

— Ну тебя, Алексей, помолчи, пожалуйста! — сердито сказал Беридзе.

Батманов набросил на Таню тулуп и велел ей хорошенько закутаться. Таня завернулась в пахнущий овчинами мех и отодвинулась от Батманова, насколько позволяли сани. Она лежала, не шевелясь, в ожидании разговора, который неизбежно должен был произойти.

Лучик света падал сверху из отверстия возка. Батманов с улыбкой наблюдал, как играл этот лучик на лице девушки. Вот он упал на розовые ее ноздри, на маленький прямой нос и верхнюю губу, по-детски вздернутую от обиды. Сани толкнуло — и лучик мелькнул по всему лицу, покрытому густым, почти шоколадным загаром. Озарились легкие черные локоны, выбившиеся из-под вязаной шапки, мочка уха и шея, не высоко закрытая красным шарфом.

Батманов усмехнулся, вспомнив, как полчаса назад его спутники заступились за Таню. «Неужели они не понимают, что я не меньше ей друг, чем они?»

— Девушка с характером, вы еще сердитесь? — прервал молчание Батманов.

— Начальник вправе сделать мне выговор. Могу ли я на это сердиться? — Таня сказала это сухо и с неуловимой иронией.

— Нельзя разговаривать так официально и патетично, лежа бок о бок с человеком, будь он хоть сам нарком, — заметил Батманов.

Таня почувствовала, что он улыбается, и поспешила возразить:

— Разве официальные отношения изменяются от случайных средств передвижения? Что изменилось от того, что я не стою перед вами в кабинете, а вместе еду в санях?

Сани опять тряхнуло, Таня коснулась локтем Батманова и быстро отодвинулась. Батманов едва удержался от смеха.

— Конечно, есть разница между кабинетом и санями, что уж говорить! Значит вы не рассердились на меня? Почему же так смущены? Боитесь, что ли?

— Боюсь? Чего? — Смущение Тани рассеивалось, она чувствовала себя свободнее.

— Очевидно, не знаете, чего от меня ждать. У вас ведь представление обо мне, как о грубом и злом человеке. Что, мол, подумают обо мне другие в поезде? Что скажут ребята, которым все передаст Смирнов?

— Я сумею за себя постоять, если грубый человек оскорбит меня, — спокойно сказала Таня. — Тут уж я имею право не считаться с его должностью. Коля Смирнов и другие ничего дурного не подумают.

— Почему?

— Они хорошие люди и хорошего мнения о вас и обо мне. Не поручусь только за Либермана — этот может подумать и плохое. Но он ничего не скажет, вернее, его оборвут.

— Из уважения к вам или ко мне?

— Из уважения к вам и ко мне. Из чистого отношения к женщине.

— Откуда вам известно о чистом отношении?

— Женщина всегда чувствует, угадывает, как к ней относятся.

— Так. Есть и еще замечания?

Таня засмеялась.

— Есть, может быть, и еще, но не в плане защиты от ваших обвинений.

— А именно?

— Подчиненному нельзя судить начальство, я воздержусь.

— Попробуйте, я разрешаю.

— Вы сами зачем-то наговариваете на себя и на людей.

— Для чего же мне это надо, как по-вашему?

— Очевидно, характер такой и метод. Алеша Ковшов, когда мы стояли у саней, утешал меня: «Есть такие добрые люди, которые не в состоянии выжать из себя ни одного мягкого слова и предпочитают ругаться». Он называет ваш обычай наставлять и ругать людей «суровой любовью».

— Вот еще психолог! Откуда он такой умный и все знает? Я ему покажу «суровую любовь»! Экую репутацию мне создает! — с шутливым негодованием сказал Батманов.

В тоне его прозвучала все-таки и самая подлинная досада. Слова Тани, переданные от третьего лица и с насмешкой, задели его.

— Вы же разрешили судить начальство, — напомнила Таня.

— Вам разрешил, ему — нет. Ему попадет...

Они замолчали.

— Ладно. Предположим, начальник ваш — добряк, и поэтому наговорил вам кучу неприятностей, — возобновил он разговор. — От доброты своей начальник забрал вас с собой, усадил рядом, завел спор на отвлеченные темы и этим рассеял ваше дурное настроение. А что если все это вздор, и добрый начальник, питая к вам какие-то чувства, хочет признаться в них?

Таня резко отодвинулась.

— Полно вам, Василий Максимович! О ваших истинных чувствах я способна догадаться... Ведь я знаю, что вам тяжело сейчас. Не надо шутить так, прошу вас!

Он ничего не ответил на это, ему стало неловко. Они долго молчали.

— Ладно, мы все выяснили, — со вздохом сказал, наконец, Батманов. — Теперь докладывайте. Вернее — расскажите, как жили и работали все это время. Я был у вас и многое увидел, но тогда наедине не привелось поговорить. Мне интересно, как вы сами оцениваете вашу работу с ребятами.

Он попросил разрешения закурить. Приятный теплый дым от папиросы повеял на Таню. Когда Батманов затягивался, красноватый огонек озарял его крупное лицо и устремленные кверху глаза.

Многие ребята пошли в связисты, не понимая трудностей предстоящего дела. Там, в Новинске, оно представлялось им почти развлечением, и Таню они считали чем-то вроде пионервожатой. В течение двух-трех суток обстановка изменилась: из привычных городских условий они попали в тайгу и были, в сущности, предоставлены самим себе. Тогда многие испугались — и работать, и жить все время на морозе казалось непосильным. Таня как руководитель, от которого зависела теперь их судьба, не внушала доверия. Часть ребят впала в апатию, некоторые не удержались от слез и просили вернуть их в город.

Хорошо, что она не стала упрашивать и подлаживаться к ним. Она нашла в себе силы быть жесткой и требовательной... «Холодно? Привыкайте, и будет не холодно. Не строить же теплый дом возле каждого дерева! Трудно? Идет война — на фронте куда труднее! И разве комсомольцы имеют право искать легкой жизни!.. В первый раз на таком деле, не знаете специальности? Ну что ж, надо работать и учиться на ходу!..» Но все это, конечно, пока были только слова. Коля Смирнов вовремя посоветовал: «Давай подкреплять слова делом, примером». И оба они стали вести себя так, будто холод был для них нипочем. Она доказала ребятам, что можно обходиться совсем без рукавиц — руки только покраснели, стали шероховатыми и привыкли. Странно, она не простудилась и даже ни разу не обморозилась, тогда как Коля — и тот болел, обморозил щеки.

— Это интересно,— сказал Батманов. — Привыкают руки? А у меня они почему-то всегда мерзнут. Дайте-ка вашу руку.

Он потрогал ее маленькую, горячую и огрубевшую руку с жесткой кожей и мозолями. Быстро взял и также быстро отпустил. Неизвестно, что это означало — рукопожатие или жест любопытства.

Таня продолжала рассказывать. Колонну связистов пришлось разделить на бригады, процесс подвески проводов расчленить на операции. Работа упростилась и пошла уже по-иному, каждый быстро привык к своей операции и сделался специалистом.

— Грубский все ждал, когда на стройку пришлют из центра готовых связистов — вспомнила Таня. — Вздорный человек! Если бы не он, давно бы трасса имела связь. Как земля только держит таких людей?

— Не знаю, как его держит земля, а мы его уже не держим, — ответил Батманов. — Вы взяли над ним верх и забудьте его, мертвых незачем трогать!

Таня решила все-таки объяснить Батманову, почему провод не был дотянут до пролива, и начальнику удалось нагнать ее здесь. Связистам помешал буран. Он налетел нежданно и наделал много бед, сорвав в некоторых местах по нескольку километров провода. После бурана пришлось вернуться и заново переделывать половину работы, вместо того, чтобы спешить вперед, к проливу. Вдобавок во время бурана пятеро ребят отбились и заплутали в тайге, их разыскали только на четвертый день и потом выхаживали целую неделю. Если б не буран, провод был бы уже на проливе.

— Не оправдывайтесь, — мягко сказал Батманов и вдруг отечески погладил ее по голове. — Вопреки обычаю, приписанному мне вами, скажу, пользуясь темнотой, доброе слово: со своей задачей вы справились отлично. Сделано больше, чем можно было сделать. Когда бригады придут на пролив, всем ребятам объявим приказом благодарность. Это первый такой приказ по строительству. Чувствуете?

Скачущий лучик света помог ему увидеть, как расцвело лицо девушки. Таня на радостях испортила все дело, простодушно воскликнув:

— Вы действительно, очень добры, и я с удовольствием бы вас расцеловала!

— Ну-ну, не шарахайтесь от одной крайности к другой, вы не маятник! — невольно проворчал Батманов. — Вы думаете, я везу вас для того, чтобы говорить комплименты? Это к слову пришлось... Первую задачу вы решили, спасибо. Теперь перед вами ставится вторая, технически она еще труднее. Я говорю о переброске связи на остров. Подводный кабель под проливом, понимаете?

Он выжидающе помолчал. Таня не отзывалась, она думала не о новой задаче, а о человеке, который сейчас говорил с ней. Хорошо, что сюда, на их стройку, Сталин прислал именно его!

— Что молчите-то? — спросил Батманов. — Испугались подводного кабеля?

— Нет, не испугалась, — быстро ответила Таня, сбрасывая оцепенение. — Кабель проведем, я уже думала о нем и советовалась с Беридзе и Ковшовым. У нас есть план действий. Мы будем укладывать кабель одновременно с нефтепроводом. Вот только осмотрюсь на месте и сделаю вам подробный доклад.

— Ясно. Хотите — расскажу, каким образом я намерен распорядиться проводом, который вы провели?

— Конечно, хочу. Вообще-то я знаю, как обычно используется провод.

— Ничего вы не знаете. Я имею в виду не совсем обычное использование.

С оживлением он заговорил о том, что теперь может ввести на всем строительстве настоящую диспетчерскую службу. Управление и он обязаны знать и видеть, что происходит в любое время и в любом месте трассы. Нельзя допустить, чтобы дело зависело от случайных телеграмм и эпизодических телефонных разговоров. На каждом участке и на каждом важном пункте трассы будет теперь диспетчер — не просто дополнение к селекторному аппарату, не техническая единица, а опытный, грамотный человек, который все видит и знает. Утверждается высокая должность главного диспетчера, ему подчиняются диспетчеры на трассе, а им самим распоряжается начальник строительства.

— Гречкин? — спросила Таня.

— Да, он назначен главным диспетчером, — подтвердил Батманов. — Каждый начальник отдела должен, хочет он этого или нет, являться к селекторному аппарату в определенное время, по графику, и разговаривать со своими людьми на участках: Ковшов - с прорабами, Филимонов — с механиками, Либерман — со снабженцами. Когда это войдет в привычку, вроде ежедневного обеда, все будут удивляться, как же они обходились без этого раньше!..

На ближних участках Батманов уже ввел этот порядок. Люди не сразу привыкли к нему. Начальники отделов и их подчиненные на трассе недоумевали: «Зачем идти к проводу, если в данную минуту нет никаких вопросов?» Батманов настойчиво возражал: «Если вам не о чем разговаривать с трассой, значит, вы не знаете ее. Тем более надо интересоваться подчиненными, чаще общаться с ними!..»

Таня слышала об этом, но лишь сейчас ей стал ясен весь смысл вводимого Батмановым порядка. Она знала об особом пристрастии его к селектору; аппарат стоял у начальника строительства на столе и никогда не выключался. Чем бы ни занимался Батманов, он, не бросая дела, слушал не умолкающие ни днем, ни ночью голоса трассы. Ходили даже анекдоты, как он вмешался, услышав чью-то брань, как отменил неправильное распоряжение, как громко рассмеялся чьей-то остроумной шутке. Всем связистам и самой Тане нравилось его уважительное отношение к проводу.

— Вы хорошо знаете Панкова? — неожиданно спросил Батманов. -— Какого вы о нем мнения?

— Хорошо знаю. Это большой друг нашей семьи. Когда-то он вместе с моим отцом бил японцев и белогвардейцев. Я его очень уважаю, — ответила Таня. — Его не любили за прямоту бывший начальник стройки Сидоренко и Грубский. Он ругался с ними каждый день, в частности, из-за постройки временной связи. Панков был единственным, кто меня в этом поддерживал.

— Давно вы его видели в последний раз?

— В тот день, когда вы с ним были у нас в колонне. Панков хотел забрать с собой Генку, сынишку своего, но тот не согласился. Вы еще рассмеялись, услышав, как Генка важно заявил, что он находится на работе и не может бросить товарищей. Мальчик так ждет встречи с отцом на проливе! Почему вы спросили о Панкове, Василий Максимович?

— Беспокоюсь, от него нет никаких вестей. Уехал и пропал. На проливе — тяжелое положение. Неужели я в нем ошибся?

Они опять долго молчали, раздумывая каждый о своем. Откровенный разговор сблизил их, и Таню уже не смущали эти паузы. Мерное колыхание саней навевало на нее дремоту, и девушка, утомленная за день, незаметно задремала. Батманов не дал ей подремать и двадцати минут.

— Таня, вы спите? — спросил он, удивив ее этим коротким обращением. — Не смейте спать. Я сам никогда не сплю днем и другим не даю. Будем опять разговаривать на отвлеченные темы... Вы хорошо одернули меня, когда я заболтался... Сам себя, выходит, растревожил и сейчас нехорошо что-то на душе...

Таня догадалась, к чему клонит Батманов. Ей тоже сделалось тяжело.

— Были у вас какие-нибудь сильные переживания, или нет — я не знаю. Наверное, не было их, на лице вашем не видно ни облачка... Я теперь все чаще думаю о том, что называется личной жизнью. У нас, конечно, работа занимает главное место. Но если у человека, кроме нее, ничего нет — вряд ли его можно считать вполне человеком, — Батманов говорил спокойно и ровно, как бы думал вслух. — Мне кажется, очень многое зависит от того, как сложится жизнь человека вначале, начнет ли он с большой настоящей любви. Ведь есть и такие люди, которые никогда не любили и не понимают, что это за штука. Они даже не верят, что существует такое чувство, относят его к области литературы. — Батманов с хрустом сжал руки. — Извините меня, что я затронул эту тему. Но вы — взрослый человек, хоть только и начинаете жить. И лучше открыто смотреть на все неприглядности, чем жеманно отводить от них взор. Очень плохо, когда сближение происходит без настоящей любви. Из-за этого у мужчин и женщин возникает неправильное. легкое отношение друг к другу. Иногда это отношение сразу становится циничным... Почему вы вздыхаете, Таня? Неприятно слушать?

— Вы меня не спрашивайте, — глухо сказала Таня.

Вся сжавшись, она думала в эту минуту о своем давнем знакомстве с Хмарой. К счастью, оно оборвалось вовремя, Хмара ужаснул ее своим грубым домогательством.

— Слушать то, что я говорю, конечно, не легко, — согласился Батманов. — Что ж поделаешь, в жизни немало приходится таскать на себе тяжестей. Я вот мучительно пытаюсь понять: почему у меня не вышло настоящего семейного счастья? Ведь я, кажется, любил Анну. Она — сестра моего товарища, и все говорили нам, что мы хорошая пара, советовали жениться. Мы и поженились. Сначала жили вдвоем, потом появился сын. Выглядело все благополучно: дружная семья, только мальчишка не очень здоров. Вроде мне не в чем себя упрекнуть. Однако я сейчас места не нахожу себе и с горечью думаю: жил рядом с женой и ребенком, дышал одним с ними воздухом — и был все-таки далек от них. Анна Ивановна однажды сказала мне об этом. Собственно, вряд ли можно назвать это упреком. Женщина она умная и достойная, но относилась ко мне слишком уж уважительно и говорила несмело. Наконец отважилась: «Василий Максимович (она даже не называла меня просто по имени, и я почему-то считал это нормальным), нам с Костей не хватает тебя. Ты и живешь с нами, но тебя и нету. Больше так нельзя, мы просим тебя уделять нам побольше внимания. Сделай так, чтобы вместе, хоть на время, куда-нибудь уехать. Мы поживем втроем, и ты к нам как бы заново привыкнешь». Меня ее слова поразили, я впервые задумался над тем, что живу как-то неладно. Кстати, подоспела сдача стройки, которую я вел, мне дали отпуск. И я поехал с ними в деревню, на ее родину в Белоруссию. Там не было ни работы, ни друзей моих, только она и сын да тихая белорусская природа. Я захватил с собой мольберт и книги по искусству — дань юношескому увлечению...

Батманов как ни сдерживался, но вздохнул. Этот вздох будто ножом резанул Таню.

— Теперь я с умилением вспоминаю время, прожитое с ними в деревне, а тогда... Долго я не вытерпел, за месяц эта жизнь мне наскучила. Чего мне тогда нехватало? Пожалуй, не развлечений, а работы. После бурной жизни на стройке трудно было довольствоваться только семейным уютом. Я с облегчением вздохнул, получив срочный вызов из Москвы... Анна не сказала мне ни одного укоризненного слова, но видно, понимала, что я уезжаю с охотой... Я припомнил только один давний эпизод. В Крым, уже перед отъездом сюда, я заехал всего на сутки. И с тех пор уже не видел их...

— Найдутся они, Василий Максимович! — горячо сказала Таня.

— Нет уж, не найдутся. Сына-то нет. Умер. А как сойдутся наши пути с Анной — я не знаю. Боюсь, не вернется она ко мне... Вот вы мне и скажите — почему самое дорогое начинаешь ценить только после его утраты? Сейчас, как только остаюсь один, припоминаются тысячи семейных этих подробностей. Как они отложились в памяти, если раньше я будто и не замечал их...

Таня молча кусала губы, стараясь не расплакаться. И боялась: вот сейчас большой и сложный этот человек устыдится своей откровенности и опять скажет что-нибудь насмешливое и резкое.

— Вам, кажется, двадцать четыре года, Таня? — заговорил снова Батманов. — Я от души советую вам быть осмотрительней. Пусть истории, подобные моей, послужат вам предостережением... Правда, Залкинд сказал мне как-то: «Ты еще сложишь свою песню»... Но попробуй начать жить сначала, когда тебе уже сорок три года!..

Наступившее молчание было нестерпимо для Тани. Ее выручила остановка. Возок перестал колыхаться, дернулся раз, другой, заскрипел и застыл на месте... Они куда-то приехали.

Глава двенадцатая. Вот он, край света!

Адун остался позади. Второй день Батманов и его спутники ехали по участку Мерзлякова — последнему участку на материке. Дальше был пролив и за ним, наконец, остров Тайсин.

Все чаще и чаще выходили управленцы из саней и подолгу шли пешком. И чем ближе становилась цель, тем больше они убеждались, что участок чрезвычайно отстал от других, хотя должен был опередить их: будучи за пределами Адуна, он не претерпел потрясений из-за переноса трассы на новое направление.

На ближних участках многое радовало глаз: зимняя дорога с вереницами автомашин и конских обозов, домики блокпостов, жилые поселки, штабеля и линейки труб, оживленное движение и хлопоты тысяч людей. Здесь ничего этого не было. Только пролегала просека в тайге, да по кое-каким признакам угадывались попытки построить автомобильную дорогу. Помещений тоже не было, кроме нескольких грубо сколоченных сараев под склады. Но и они пустовали. Развозить продовольствие, трубы, материалы и оборудование от пролива в глубь материка, как видно, еще не начинали.

— Участок безлюден, мертв, — с возмущением и тревогой говорил Батманов. — Где же люди, которых мы сюда послали?

В нескольких километрах от пролива облик трассы несколько изменился. Появился зимник, запущенный и почти непригодный для автомобильного транспорта. Чаще попадались склады, иногда и жилые бараки, кое-где встречались небольшие группы людей, неторопливо и вяло расчищавших проезды. На дороге виднелись запорошенные снегом автомашины — порожние и с грузом; появились трубы — иногда в штабелях, больше — сброшенные в беспорядке.

Батманов приказал выйти из поезда и дальше идти пешком до пролива, оглядывая и замечая каждую мелочь. Один Тополев остался лежать в санях под тремя тулупами. Таня на лыжах убегала то вправо, то влево от дороги, разведывая местность, на которой в скором времени предстояло трудиться ее связистам. Батманов и все остальные заходили в склады и бараки, считали трубы, опрашивали встречавшихся людей. Они останавливались возле каждой брошенной на дороге машины — Филимонов осматривал ее, записывал номер и состояние, в котором она находилась.

Одна такая машина надолго задержала всех. Нагруженная трубами, она стояла посредине дороги, загораживая проезд. Возле нее возился шофер. Угрюмо и со злостью он отвязывал стойки, пытаясь тут же выгрузить свою громоздкую и тяжелую поклажу.

— Фамилия? — кратко спросил Филимонов. Он и Алексей подошли к машине первыми.

— Сморчков, — так же односложно ответил шофер, спрыгивая с машины на землю.

— Сморчков?! — удивился Алексей.

Инженеры переглянулись. Значит, Сморчков добрался до пролива! Удалось ли ему довести свою машину до Чонгра или, оставив ее где-то на Адуне, он добрел пешком и получил новую? Но факт оставался фактом: Сморчков был на месте. Что-то случилось с ним. Худой, с лицом, обросшим рыжеватой щетиной, с воспаленными, запавшими глазами, он совсем не походил на того бодрого, подтянутого парня, которого инженеры провожали со Старта.

— Что с машиной? — осведомился Филимонов, оставляя другие расспросы на дальнейшее.

— Мотор неисправен.

— Пробовали пустить и не вышло? — подошел с остальными Батманов. Он тоже не узнал шофера.

Сморчков взглянул на окружавших его людей и отвернулся:

— Сто раз пробовал, и не вышло.

— Что же думаете теперь делать? Замерзнете, бедняга!

Шофер пожал плечами и апатично ответил:

— Авось, подойдет другой трубовоз, с ним вернусь на мыс Чонгр.

— Зачем же вы тогда разгружаете трубы? — вмешался Беридзе. — Вам ведь дальше их везти. И потом, если машина стоит, не все ли равно — пустая или нагруженная? Объясните-ка свои действия.

Шофер горько усмехнулся и ничего не ответил.

Батманов попросил Филимонова попробовать пустить машину. Филимонов, сосредоточенный, повозился несколько минут с мотором и вдруг оживил его. Все налегли на кузов и помогли сдвинуть машину с места.

— Что же теперь с вами делать? — гневно спросил Батманов шофера, когда Филимонов, не выключая весело рокотавшего мотора, вышел из кабины. — Вы понимаете, что делаете, или нет?

Сморчков нехотя пробормотал что-то насчет никудышного профремонта машин на трассе.

— Зачем же лгать! — сразу оборвал его Филимонов. — Машина в исправности, она новехонькая!

— Что вы за человек? Русский? — спросил Батманов, в упор глядя на шофера.

— Русский. Не видно разве?

— Пока не видно. Откуда вы?

— Сюда перевели с дорожной стройки. Родом орловский... Что вы расспрашиваете? Не узнали меня, что ли? —- с досадой и не без вызова сказал Сморчков.

— Остался у вас кто-нибудь в Орле?

— Родители оставались. Сейчас, впрочем, не знаю. Ничего я сейчас не знаю!

— Вот и показать бы вас родителям. Полюбовались бы они, как вы тут стараетесь!.. Стоило бы написать старикам про этакого милого сыночка!..

Сморчков стоял, отвернувшись. Фигура его в обвисшем ватнике казалась надломленной.

— Что же вы молчите? — сердясь, допытывался Батманов.

— Да что вы маленький, что ли? Что вам от меня надо? — Шофер посмотрел Батманову в лицо. — Не стараюсь я, верно. Поздно стараться! Ну еще десяток труб перевезу с места на место. Кому они нужны, ваши трубы? Одна комедия у нас тут!

— Ты понимаешь этого странного человека? — спросил Батманов у Филимонова.

— Не понимаю! В чем дело, объясните точней. К чему эти разговоры? Почему так мрачно настроены?

— Нет, вы мне скажите! — с надрывом выкрикнул Сморчков. Он сорвал с головы шапку, разметав всклокоченные волосы. — Я вот вез трубы и думал: «Куда, кому их везу?» И убить себя готов был за дурость!.. Зачем вы меня сюда посылали, товарищи начальники? Я-то воображал, что важное задание выполняю! Помните, товарищ Филимонов, как вы меня провожали? И я, сил не щадя, вел машину сотни километров. Видели вы дорогу от Адуна? Нет дороги-то! А я все-таки привел на пролив машину, притащил ее, считай, на собственном горбу. И груз доставил на место... А зачем? Зачем, скажите мне?

— Нужно, товарищ Сморчков. И за то, что притащил сюда машину, большое тебе спасибо скажем, — спокойнее и переходя на «ты» ответил Батманов. Теперь он узнал шофера и начинал кое-что понимать в сбивчивой его речи. — Но за то, что здесь, на участке, ты черт знает во что превратился — спасибо сказать нельзя.

Сморчков с удивлением посмотрел на начальника строительства.

— Что вы за люди, не пойму! Неужели нефтепровод собираетесь строить? Немец-то, говорят, Москву забрал. А японец со дня на день сюда придет. Кому нужны труды наши? Лучше скажите, что делать, куда идти с японцем драться?

— Паря, ты сумасшедший! — крикнул Карпов.

— Маменька родная! — ахнул Либерман.

— Кто тебе наболтал, что немец взял Москву? — спросил Батманов, с состраданием глядя на Сморчкова. — И как ты мог поверить?

Рогов всем телом рванулся к шоферу.

— Эх ты... человек! Дырка ты от баранки, Сморчков! «Москва взята, Москва взята!» Как язык повернулся сказать это! О тебе на трассе все шоферы говорят, а ты здесь руки опустил... А еще русский человек! Слышала бы тебя сейчас родная мать — не признала бы за сына!

Казалось, Сморчков сейчас ударит Рогова. Но он вдруг обвел всех ожившим, посветлевшим взглядом и нерешительно улыбнулся. Небритое, злое лицо его прояснилось.

— Он что — правду говорит? Москва, выходит, наша? Товарищи... ну, скажите ж! Мы тут душой изошли, слова не слышим хорошего! — голос у Сморчкова прерывался и звенел.

— Правда, дружище! Немцы разгромлены под Москвой. Красная Армия гонит их прочь, — сказал Беридзе.

— Какую ж вы радость-то привезли! Самую большую радость! — пробормотал Сморчков. Он вдруг схватился и побежал к машине, на ходу надевая шапку и натягивая рукавицы. Весь облик его сразу переменился, движения стали быстры и решительны.

— Разгружай трубы и возвращайся на мыс. Разыщешь меня на участке, поговорить еще придется! Так легко тебе не сойдет эта паника! — крикнул ему Батманов.

Сморчков улыбнулся ему из кабины.

— Согласен, товарищ Батманов, на все! На любой выговор, на любое наказание. Оправдаюсь перед тобой, еще спасибо мне скажешь! — кричал он, пересиливая шум мотора. — Теперь уж меня подгонять не придется, все понятно!

Машина грузно тронулась с места и ходко пошла по дороге. Батманов проводил ее взглядом.

— Плохо на проливе, Василий Максимович, — с тревогой сказал Алексей.

— Да, вижу. Ну, теперь уж мы здесь.

Они не прошли и километра, как со стороны пролива примчался легковой автомобиль. Начальник участка Мерзляков и начальник работ инженер Котляревский встречали представителей управления, откуда-то узнав об их появлении. Котляревский — высокий и тонкий, с маленьким лицом, на котором непомерно большими казались роговые очки, — держал в руках портфель и сверток чертежей.

— Доклад предполагаете здесь, на морозе, делать? — недобро спросил у него Батманов, взглянув на портфель и проходя мимо.

Мерзляков, приземистый, с багрово-красными от мороза скулами на широком лице, прилаживался к размашистой походке Батманова и поспешно докладывал, что на участке десять дней свирепствовал буран, намел колоссальные сугробы и только теперь все снова начинает постепенно оживать.

— Где Панков? — перебил его начальник строительства.

— Неприятность с ним, он исчез... Пропал, — с готовностью и несколько виновато отозвался Мерзляков.

— Как пропал? — остановился пораженный Батманов. — Что это вы говорите?

— Пропал, товарищ начальник. Он добрался до участка к ночи. Был очень расстроен и сразу напал на меня... По дороге ему человек один встретился... из бухты Уми — там у нас пятьдесят человек и база, в навигацию три парохода разгрузили с материалами...

— Какое это имеет отношение к Панкову? Что вы мелете!..

— Человек, который встретился Панкову, наговорил всяких страстей. Мол, умирают люди с голоду. Панков сразу решил туда направиться. Я говорю: дороги нет, надо обождать, ничего страшного на базе нет. Он не согласился. Утром встал на лыжи, и с той поры мы его не видели.

— Почему же вы отпустили его?

— Как же не отпустить! Он пришел как инспектор, ревизор управления... Я его предупреждал...

— Почему розыски не организовали? — Батманов бросал слова как-то механически, понимая главное: расспросами Панкову уже не помочь.

— Искали мы, как же! Очень усердно искали и не нашли. Здесь глушь-то какая!

Мерзляков опять стал говорить о буране, потом о трудностях климата и оторванности участка от всего мира.

— Если уж хотите беседовать на морозе, расскажите конкретней, что происходит на участке, — сквозь зубы процедил Батманов.

У него сжималось сердце от горечи и сожаления. Панков, сильный, уверенный в себе, стоял перед его глазами. Василий Максимович вспомнил о Генке — неужели осиротел этот славный мальчишка? Он взглянул на Таню и отвел глаза: потрясенная известием, девушка кусала губы и морщилась.

Мерзляков начал докладывать о делах участка, и, что бывало редко, Батманов все время перебивал доклад. Шедшие позади инженеры лишь усмехались, слушая его острые реплики.

— Ну, что же строительство зимника? Провалили?

— Признаюсь, товарищ начальник, своевременно здесь нажато не было, — покорно соглашался Мерзляков.

— Сколько у вас труб на участке и где они размещены? Что приготовлено для переброски на остров? Каких не хватает материалов? — сыпал вопросы Батманов.

— Какой запас продовольствия на складах и на продпунктах? — вмешался Либерман.

— Одну секундочку, сейчас поясню, у меня все записано, — предупредительно закивал Мерзляков, расстегивая полушубок.

— Не надо, простудитесь. Такие вещи следует записывать прямо в мозг и помнить наизусть. Сколько у вас трубовозов на ходу?

— Сколько у нас трубовозов на ходу? — переспросил Мерзляков у шедшего по пятам Котляревского. — Техника — по его части, товарищ начальник стройки, я стараюсь не вмешиваться.

— Напрасно! — отрубил Батманов. — За невмешательство у нас премий не дают. Отвечайте тогда вы, только портфель не открывайте! — глянул он через плечо на Котляревского.

Тот высморкался в измятый, скомканный платок и простуженным голосом отрапортовал:

— Исправно работают семь трубовозов, двадцать застыли, дорога еще не наладилась и машины плохо ведут себя в условиях здешней зимы. Есть еще у нас машины неходовые, им нужен ремонт.

— Скажите, Мерзляков, как ведут себя шоферы в условиях здешней зимы? — спросил сзади Беридзе.

— Шоферы ничего, более или менее ничего, — ответил Мерзляков, оглядываясь на главного инженера.

На дороге зашумела машина. Это Сморчков, выгрузив трубы, возвращался на участок. Он хотел обогнать идущих, но Батманов жестом остановил его.

— Как дорога, товарищ Сморчков? — спросил он.

— Прошел. Кое-где перемело, но я спец по любой дороге ходить!.. В одном месте люди помогли, раскидали снег. Удивились мне: «Ты, говорят, все еще трубы возишь?» Я им новость вашу передал, ребята сразу загорелись!.. Дорогу-то надо чистить. С трубами и мне дальше пятнадцатого километра не пройти.

— Машина как? Вот говорят, что машины плохо себя ведут в условиях зимы. Верно? — поинтересовался Беридзе.

— Что ж машина? — Шофер усмехнулся и погладил рукой теплый капот машины. — Хорошие у нас машины, совестно на них жаловаться.

Батманов хмуро посмотрел на Мерзлякова.

— Поезжайте все на участок, — обернулся он к Беридзе. — И его, — Батманов кивнул на сморкавшегося Котляревского, — тоже заберите. Он меня тут насморком заразит. Тополева постарайтесь сразу устроить в теплое место. Не слег бы он после такого пути.

— А вы, Василий Максимович?

— Я хочу пройтись с Мерзляковым. Сдается мне, что он давно не гулял по своей трассе.

Шумно погрузившись в легковую машину и на грузовик Сморчкова, управленцы укатили. Батманов с Мерзляковым шагали им вслед по рыхлой дороге. Начальник строительства с недружелюбием разглядывал спутника.

— Мне в Новинске говорили, что вы, Мерзляков, опасный человек, а?

— Как вам на такое ответить, товарищ начальник стройки? — изумился Мерзляков. — Есть у нас насмешники. В лицо сказать боятся, а за глаза болтают.

— Вы знаете Гречкина? Вряд ли он побоялся бы сказать свое мнение в лицо.

— Гречкина я встречал, но хорошо не знаю, что за человек. Он мне тоже не понравился. Заносчивый очень. А подробно не знаю.

— Зато он вас знает! Пословицу мне сказал: «Бойся козла спереди, осла сзади, Мерзлякова — со всех сторон»... И я уже начинаю бояться вас, Мерзляков. Какие еще сюрпризы ждут меня на вашем участке? — Батманов подождал ответа, но Мерзляков не отозвался. — Кругом разброд. Люди в растерянности. Процветают паникерские слухи и настроения! Панкова потеряли! — чеканил Батманов. — Я еще не видел, что происходит на проливе, но трассу вашу почти всю прошел пешком. Это дебри! Автомашины и тракторы стоят, а ведь сто раз писали сюда и Котляревскому вдалбливали, когда он уезжал из управления: возить трубы, продовольствие, материалы. Возить и возить, пока зима! Придет весна — будет поздно: зимник поплывет, а летнюю дорогу одним махом не сделаешь!.. Уверен, что и к переходу на остров вы не готовились. Уверен, что Котляревский ничего не сделал для начала работ на проливе. Это же угроза всему строительству! Что у вас произошло, почему такой развал? Нигде на трассе не увидишь подобного! Я не ждал хорошего положения, но не ждал и развала. Что, условия у вашего участка хуже, чем у других? Нет! Людей дали много, все необходимое завезено, участок не передвигали с места на место. И все-таки именно у вас — прорыв!..

Мерзляков, напуганный серьезностью обвинений начальника и тоном, каким они были высказаны, стал торопливо оправдываться:

— Трудно, товарищ начальник стройки. Никогда так трудно не приходилось! Обстановка военная влияет, в людях нет твердости. Настроения нежелательные потому, что на отшибе мы. Связи нет. Радио не работает, что-то стряслось с ним. И условия не сладкие. Разве здесь можно обеспечить хороший быт? Оттого и дело, конечно, не блещет... Я понимаю, что главное сейчас — транспортные работы, разве я не понимаю? В управлении — еще до вашего приезда из Москвы — когда я назначение получал, наказывали мне: «Шоферы и трактористы на первом плане. Создайте им условия, не стесняйтесь с ними за руку здороваться, по имени-отчеству называть, возле баранки сидеть...»

— Выходит, зря здоровались за руку, зря сидели возле баранки? Не помогло? — зло усмехнулся Батманов.

— Не помогло, — уныло согласился Мерзляков.

— К вам таких людей послали! Зятьков, Гончарук... Умара-Магомет... Вы знаете его?

— А как же! Скандалист! Все ему не так, все не этак!.. Вы говорите, прислали много людей. Верно, много. А опереться-то все же не на кого, — опять засетовал, зажаловался Мерзляков.

Батманов оборвал его:

— Лучше помолчите! Полчаса знаком с вами, а уже оскомина от вашего нытья! Вы, должно быть, в русском языке знаете только нудные слова!..

По холодному бледному небу уныло ползли лохмотья изжелта-серых облаков. Подступал ранний зимний вечер. Вокруг лежал однообразный серый снег, все живое здесь, на будущем нефтеперекачечном узле, терялось среди этого серого цвета.

Строительная площадка узла представляла собой квадрат, образованный с одной стороны мысом Чонгр, вдававшимся в лед пролива, с другой — волнистой цепочкой невысоких сопок. Надо было пристально приглядеться, чтобы обнаружить здесь признаки человеческого действия: несколько невысоких бараков, прижатых к сопкам, два-три отдельных домика, крошечный сарайчик на самом мысу, слабое движение людей в черневших посреди площади ямах и на льду пролива. Там и сям среди сугробов змеились дорожки, вырытые лопатами или протоптанные ногами. Надо всем этим стоял непрерывный грохот, будто кто-то бил десятками молотков по огромному медному тазу.

Беридзе и Алексей с мрачными лицами обозревали безрадостную картину важнейшего участка стройки. С ними был и Котляревский. Рогов, Либерман и Карпов сразу ушли в поселок — так назывался ряд едва приметных строений у сопок. Филимонов отправился на мыс к шоферам. Тополева и Таню повели в домик Котляревского.

— Показывайте ваши труды, хвастайтесь, — хмуро сказал Беридзе инженеру.

Они подошли к центру площадки, где рыли котлованы под здание насосно-дизельной станции. Рабочие в ватниках долбили ломами и кирками мерзлую, твердую, как скала, землю. Несколько человек попарно таскали землю на носилках. Два костра светились на дне ямы, около них грелись еще десятка три рабочих.

— Что это у вас такое? — спросил Беридзе Котляревского.

— Котлованы.

— Знаю, что котлованы, дьявол бы вас забрал! — вскипел Беридзе. — Почему такая варварская работа? Почему предварительно не подрываете грунт?

— Так и думали делать. Но получили ваше указание — беречь взрывчатку для рытья траншеи в проливе.

— Соображать же надо! Беречь — это не значит совсем не расходовать. Надо было оставить нужный для взрывов запас.

— Предположим, берегли взрывчатку, — заметил Ковшов. — Но прогрев грунта кострами вы могли бы организовать? Не два жалких костра запалить, а, скажем, сто. Берегли дрова?

— Представьте себе, дров у нас нет. Нет транспорта, чтобы вывозить лес.

— Где же автомашины?

— Как вы видели, почти все стоят. Те же, что ходят, развозят трубы.

— А лошади?

— Я их уже не застал. Не заготовили сена и кормов, часть лошадей прирезана, часть подохла.

— Тракторы?

Котляревский все сморкался. Беридзе гневными глазами уставился на него. Алексей, спеша предупредить неистовую вспышку товарища, тронул его за рукав полушубка:

— Пойдем дальше смотреть.

— Что смотреть! — кипел Беридзе. — Дальше роют ямы под резервуары, и тоже вручную. Десятки тысяч кубометров земли вручную! Так?

Котляревский утвердительно кивнул головой.

— И занимаются клепкой металлических емкостей — тоже вручную! Я, когда услышал этот грохот, сразу понял: все тут делается, как при Петре Первом — человечьим паром. Кто вам выдал диплом инженера? — взбешенно крикнул Беридзе.

Ближе к берегу пролива были вырыты три огромные круглые ямы в метр глубиной. Люди ковыряли кирками землю, в наступающих сумерках над ямами мелькали только их шапки. Неподалеку на земле лежал большой железный круг, в нем недоставало сегмента. Две пары клепальщиков обрабатывали очередной лист железа. Подсобный рабочий стоял наготове возле походного горна с заклепкой в огне.

Беридзе сокрушенно качал головой. Он хотел что-то сказать Алексею, но голос его растворился в грохоте, и главный инженер только махнул рукой. Алексей подошел к рабочим и, тронув одного из них за плечо, велел приостановить работу. После внезапно прекратившегося грохота в ушах звенело.

— Давно занимаетесь этим? — спросил Алексей.

— Давненько!

— Какое вам дано задание?

— Никакого, — усмехнулся клепальщик, взглянув на товарищей. — Можно работать, можно не работать — все равно. Клепаем по своей догадке, от скуки. Спросили у начальства — можно клепкой заняться? Пожалуйста. Ну и стучим, греемся.

— Если занялись клепкой, тогда бы лучше уж пневматической. Веселее, чем вручную. Или нет механизмов?

— Механизмы-то есть, но тут все вручную. Тока почти нет электрического. Передвижка слабенькая, и та работает еле-еле.

— Электростанцию надо нам ставить, — пробормотал Котляревский.

— Вы не нормировщик часом? Выработку проверяете? — спросил у Ковшова клепальщик, и рабочие невесело засмеялись. — Проверять нечего, и так с одного взгляда видно.

— Видно, — согласился Алексей. — Кончайте на сегодня. Через полчаса темно будет, шли бы отдыхать.

— Нет, мы лучше постучим, — не согласился клепальщик, и снова над площадкой повис грохот молотков.

Мороз усиливался, крепчал. Котляревский вовсе закоченел. Алексей растирал щеки, пристукивал ногами в валенках и поражался выносливости Беридзе, который, казалось, совсем не чувствовал холода, хотя борода и усы его обросли льдом. Увязая в сугробах, инженеры шли к берегу. Беридзе, насупившись, молчал. Ковшов допытывался у Котляревского:

— Почему все так у вас получилось? Занимаетесь случайными работами, без всякого плана, отшвырнули прочь все установки главного инженера. Распылили людей по мелочам, вместо того чтобы сосредоточить их на главном. Почему не делаете дорогу на остров? Где ваша подготовка к работам в проливе? Вы получали последний приказ от седьмого ноября?

— От седьмого ноября? Такого приказа не получал,— пробормотал Котляревский.

— Вы меня подвели! — взорвался Беридзе. — Я ведь вас сюда рекомендовал, надеялся на вас, верил вам!

— Какая может быть работа, если люди в отчаянии! — повысил голос и Котляревский. — Я сам не знал, что делать, когда разнеслись вести о падении Москвы... Какая нужна дорога на остров, если его заграбастают японцы! Вообще, зачем мы здесь, кому тут нужны наши усилия?..

На другом краю площадки Мерзляков вел Батманова к новенькому, белевшему свежими венцами домику, стоявшему в стороне от бараков, на склоне сопки.

— Отдохните, отогрейтесь, товарищ начальник стройки. Дома, слава богу, тепло и покойно.

— Кто в нем живет?

— Я живу. Такую же хату построили и для начальника работ Котляревского с бухгалтером.

— Тепло, говорите? Не мерзнете? — спрашивал Батманов.

— Тепло, — облегченно вздыхал Мерзляков. — Тут, на проливе, всегда ветер, он все тепло выдувает. Вот только сегодня, по случаю вашего приезда, безветренно... Из-за такого холода приходится день и ночь топить печи.

— Дров, наверное, много уходит?

— Много. Хорошо, что в тайге живем!

Они подошли к одноэтажному коттеджу с мансардой, огражденному высоким зубчатым забором с проволочным ограждением поверху. Странно выглядел этот дом среди пасмурной, дикой картины запустевшего участка.

— Скромный вы, однако, человек, — усмехнулся Батманов. — Это же дворец, никакая не хата!

— Проект Котляревского. Он все тут мудрил, мне бы не придумать.

— Ну, я полагаю, забор не он, а вы придумали. Не инженерское дело заборы такие выдумывать.

— Забор моего сочинения, угадали, товарищ начальник стройки, — угодливо засмеялся Мерзляков.

Он отомкнул калитку, и они вошли во двор. Из добротно сколоченного сарая донеслось сытое урчанье свиньи.

— Да у вас целое хозяйство! — удивился Батманов. — Солидно. Корова, свиньи, куры, а?

— Свинья и птица. Иначе нельзя.

Батманов тщательнейшим образом осматривал домашний достаток Мерзлякова.

— Не пойму, как вы сумели притащить сюда, на пролив, всю эту тяжесть? Кто вам помогал? Пятнадцать минут назад я считал, что вы плохой хозяин. Оказывается, ошибся... Поди, трудно справляться с таким хозяйством? Времени много отнимает? Ведь живность и корма и ухода требует?

— Совершенно верно. — Мерзляков смотрел на Батманова снизу вверх и старался угадать, к чему клонит начальник.

— Пожалуй, не пойду я к вам, — вдруг решил Батманов. — Загляну лучше в поселок.

— Прикажете сопровождать вас, товарищ начальник стройки?

— Как хотите. Если устали, можете отдыхать.

На пути Батманова тоже заинтересовал грохот, производимый клепальщиками. Он свернул к ним.

— Сумерки уже. Наверное, пора кончать, — сказал Батманов.

— Не прогонишь домой. Трудовой энтузиазм! — с достоинством объяснил Мерзляков.

— Энтузиазм, говорите? Ну-ка, спросим у них про энтузиазм. — Он подошел к рабочим и обратился к крайнему: — Темно уже. Ни к чему работа. Пора на отдых.

Клепальщик вгляделся в лицо подошедшего.

— На отдых? Не тянет нас на отдых.

— Почему не тянет?

— Видно, вы новый человек, коль спрашиваете. Поживете и узнаете, почему не тянет!..

Батманов направился к поселку. Мерзляков, как тень, сопровождал его с озабоченным, встревоженным лицом. Им повстречался Либерман. Он бежал от бараков. Увидев Батманова, снабженец характерным своим жестом схватился за голову:

— Маменька родная, какой ужас! Посмотрите сами, как живут люди. Я бегу принимать немедленные меры.

— Чуть поспокойнее, Либерман! — крикнул ему вслед Батманов.

Возле первого барака он увидел Рогова. Тот вел разговор с каким-то долговязым парнем. Рогов говорил ровно и спокойно, однако слушать его было нелегко: вытянув руки по швам, парень даже качался от его наставлений.

— О чем беседа? — на ходу поинтересовался Батманов.

— Знакомимся с завхозом, — коротко ответил Рогов.

В бараке — наспех срубленном и покосившемся — было темно. Света от керосиновой лампы, стоявшей на длинном столе, нехватало на все помещение. На нарах, устроенных по вагонной системе, лежали люди в ватниках, валенках и шапках. Несколько человек жались к чугунной печке. Отовсюду раздавались кашель и чихание.

— Здравствуйте, товарищи! — сказал Батманов.

Никто ему не ответил. Батманов, проходя, дотронулся до печки — она была чуть теплой. Он сел на скамейку у стола, закурил и положил открытый портсигар на край стола. Он молчал и присматривался. Жильцы барака тоже молчали, глядя на него и на папиросы.

— Что ж, так и будем молчать? Рассказывайте, как живете? — сказал Батманов добродушно.

— Что рассказывать? Если глаза имеете, сами можете видеть. Дрожим от холода и ждем неизвестно чего, — отозвался стоявший у печки сильно сутулый и сгорбатившийся старик.

— Товарищ Зятьков?! — узнал его Батманов. — Значит, доехали?

— Доехали, — мрачно согласился старик.

— Где же Гончарук?

— Здесь. Лежит, болеет.

— Так дадим слово, товарищ Зятьков, начальнику участка. Пусть он нам сейчас объяснит как хозяин здешний — почему жилье дрянное построил, хуже сарая? Почему холодно в бараках? Где дрова? — Батманов задавал вопросы, не глядя на Мерзлякова.

— На подвозку дров выделена одна машина, — отвечал Мерзляков. — Возить приходится издалека, и она не поспевает. И дорога не позволяет возить, вот они знают — то и дело застревает машина.

— Почему дорога плохая? Почему выделена только одна машина, если этого мало?

— Транспорт весь нужен для производства. Трубы возить, и то не хватает машин. Вы сами видели.

— Видел, стоит ваш транспорт, — согласился Батманов. — А почему? Веселее отвечайте нам, хозяин!

Он ходил по бараку, всматриваясь в лица людей. Из полутораста человек, живших здесь, пятнадцать болели гриппом. Да и остальные нехорошо выглядели — исхудавшие, грязные, небритые. Воздух в бараке был спертый, тяжелый.

— Почему больные не изолированы от здоровых? Это же первое условие при эпидемии. Почему вообще такая запущенность быта?

Мерзляков молчал.

— Баня у вас бывает? — задавал все новые вопросы Батманов.

— Воды нет на баню, — сказал Зятьков.

— Почему нет воды, начальник участка?

— Вода в колодце замерзла. Приходится возить из речки, а она далеко. В транспорт опять все упирается. Воду возим лишь для питья...

Батманов присел на нары к одному из рабочих, заметив, что тот живо наблюдает за ним.

— Тут шофер Сморчков прибегал — заговорил рабочий. — Передавал, что немцев разбили под Москвой. Это кто ему сказал, ты?

— Да, я сказал. Красная Армия одержала победу, немцы отброшены от Москвы.

— Так, стало быть, правда! — по бараку прошел вздох облегчения. Кто-то возбужденно и громко зашептал. Люди зашевелились, подступая ближе.

— Спасибо тебе, хороший весть принес, — удовлетворенно сказал собеседник Батманова. Он говорил с неуловимым акцентом, неправильно строя отдельные фразы. — У нас тут сказка болтали — у немцев Москва. Я верить не мог: как так у немцев? Сталин на Красной площади сказал, что победим, и вдруг — отдали Москву.

Он замолчал, продолжая пристально смотреть на Батманова и поджимая закутанные ватником ноги.

— Тоже хвораете? — спросил Батманов. Он уже догадался, с кем говорит.

— Захвораешь!

— Грипп? Температура?

— Что грипп? Сердце болит, голова болит, душа болит. Из-за него заболел, — рабочий показал на Мерзлякова. — Почему спрашиваешь? Ты — доктор?

— Нет. Давайте знакомиться, я начальник вашего строительства, зовут меня Батманов Василий Максимович.

Рабочий быстро привстал, он оказался невысоким и очень широким в плечах. По бараку пронесся шум.

— Ждали тебя, ой, ждали! — сказал рабочий. — Говорили, что не доедешь. Далеко, дороги нет, холодно. Край свет. Дудин тебя прислал или сам?

— И Дудин послал, и сам. Я потом расскажу вам, товарищи, почему я не мог прибыть сюда раньше. Надежного человека направил вместо себя, да с ним несчастье случилось. Вы его и не видели, кажется. А о вас я много слышал. Вы Умара Магомет, сварщик, правильно?

— Правильно. Умара Магомет. Был сварщик.

— Был? А сейчас?

— Сейчас я бездельник. Паразит.

— Почему бездельник?

— Нет мне работа. Торопился сюда, спешил. Здесь мой работа не нужен. Заявление я послал Дудину. Если б ты не приехал, бежать бы пришлось отсюда. И все убежали б, один Мерзляков остался бы. Или выгнали бы его сами...

— Значит, и работы людям не нашлось? — спросил Батманов, чуть поворачиваясь к Мерзлякову.

— Сварочных работ не ведем еще, товарищ начальник стройки...

— Я не прошу сварочных работ! — взорвался вдруг Умара. — Согласный трубы грузить! Согласный снег разгребать! Пошли куда хочешь — только, чтобы польза была от работы, только не делай меня бездельник! Вот, смотри, кругом — трактористы, сварщик, слесари, монтеры — все хотим работа, пусть какой-нибудь! Сейчас нет нашей работа, потом будет. Стройка постепенно развернуться должен.

— Правильно, товарищ Умара! — сдерживая волнение, сказал Батманов.

Умара подошел близко к Мерзлякову и с болью, со страстью выкрикивал ему в лицо:

— Никогда не простим, что сделал нас паразит! Слышал, что Батманов сказал? Он — хозяин. А ты... Не хозяин ты! Руки мы опустили, чуть не пропали с тобой! Убежать я хотел от тебя, а куда? И убежать нельзя. На фронт меня не пустили, сюда везли — так далеко, чтобы нефтепровод варил. Сам Дудин меня посылал. Как торопились сюда!.. Машина тащили на себя, пешком шли... Скажите, зачем?

— Вы не кричите, я не глухой, — раздраженно отодвинулся от сварщика Мерзляков.

— Ты не глухой, — согласился Умара. — Ты только вата набил уши... Нет, я буду кричать, а ты слушай! Пусть начальник стройка смотрит на тебя и на меня. Пусть он скажет, кто прав, кто виноват.

— Я вас призываю к порядку! — обозлился Мерзляков.

— Сами-то вы знаете, какой бывает порядок? — сдавленным голосом спросил Батманов.

— Нехорошо, Мерзляков, худо совсем! Собака жизнь у нас, — наступал Умара. — Думаешь, жалуемся, что холодно? Нет, можем простить тебе, что холодно. Голодно? Тоже простим. Воды мало? Ладно. Что курить жалеешь дать? Пускай!.. У меня два брата на войне, им хуже. Ты нам сто раз говорил: «Нельзя требовать... война!» Не возражаем, правильно!.. Но ты тряпка сделал нас. Сила лишил! Работа отнял! Стройка провалил! Это не простим тебе! — Он в неистовстве повернулся к Батманову: — Начальник Батманов, судить надо его.

— Да кто вам работу не давал? — втянув голову в плечи, испуганно отозвался Мерзляков. — Сами не хотели. Пожалуйста, работай.

— Не надо врать, Мерзляков! — крикнул Зятьков, распрямляясь. — Плохой вы хозяин, довели нас до беды!

Батманов не сводил с начальника участка тяжелого, свинцового взгляда.

— Я приехал, чтобы поработать здесь вместе с вами, товарищи. Не уеду отсюда, пока не наведем порядка и дело не пойдет как надо, — сказал он, поднимаясь. Обернувшись к Мерзлякову, Василий Максимович бросил: — Идемте.

Едва они вышли из барака, Батманов схватил Мерзлякова за грудь и, подтянув к себе, почти оторвав от земли, закричал, уже не в силах сдержать возмущение и гнев:

— Кто вы, Мерзляков? Кто вы такой, если отважились надругаться над нашими людьми, над нашим делом? На что употребили вы доверие, оказанное вам? Все ошибки и промахи простил бы — что работать не умеете, что напутали здесь, что бестолочь во всем... Но уж если вам советские люди дешевле свиньи — вы негодяй! И мы будем вас судить. Судить!

Он отпихнул захрипевшего Мерзлякова, и тот опрокинулся в снег, онемев от страха.

Сжав кулаки, Батманов шагал в сумерках, не разбирая пути, ничего не видя перед собой. Рогов, шедший навстречу, почти силой остановил его:

— Давайте команду, Василий Максимович, принимать мне это хозяйство. Участок по вкусу, подходящий.

Батманов молчал, тяжело дыша. Рогов напомнил:

— Вы мне обещали право выбора. Вот я и выбрал.

— Обещал. Принимай. Немедленно принимай, сейчас же! — Батманов говорил, задыхаясь. Доведенные до отчаяния жильцы барака стояли у него перед глазами. — Мы очень виноваты перед людьми. Надо теперь завоевать их доверие. Работой оправдаться перед ними. Чтобы как проклятые работали все!.. Завтра я приду в бараки, и чтобы в них было тепло. Чтобы чисто было! Больных отделить. Дать пищу, какую только можно. Не жалеть продуктов. Курева, табаку дать. И работу дать — нужную, хорошую работу. Они тоскуют по ней, они рвутся в бой... Ну что ты стоишь? Действуй! И Либерману передай — душу из него выну, если не будет шевелиться.

— Разрешите доложить? — быстро спросил Рогов и, не дожидаясь ответа, отрапортовал: — Я послал завхоза за дровами — три машины и конный обоз, на котором мы приехали. Одну машину погнал за водой. Карпов к нивхам ушел — рыбу и мясо надеется достать. Либерман на кухне, сам за повара стал, обещает хороший ужин.

Из полутьмы возник Мерзляков. Ловя взгляд Батманова, он упрашивал:

— Товарищ начальник стройки, вы должны учесть все трудности. Товарищ начальник...

Батманов не обращал на него внимания. Он больше не видел его, не замечал. Мерзляков перестал для него существовать, как не существовал больше Грубский. Так бывало у Батманова в тех редких случаях, когда он терял веру в человека.

Книга третья

Глава первая. В чем главное достижение

Рогов придирчиво принимал дела, не уставая удивляться, что на участке так безобразно учитывали и хранили ценности. Мерзляков апатично отмалчивался. Старший бухгалтер Кондрин, высокий худой человек с узким рябым лицом и колючими глазами, доказывал: он здесь человек новый и делал для учета все, что мог.

— Это же социалистическое добро! Под суд отдают за такое к нему отношение! — возмущался Рогов.

В навигацию на участок успели перевезти по морю много механизмов, оборудования и материалов. Для постройки перехода через пролив требовалась лишь часть их, остальное надо было завезти в глубь материка и на остров. Разбросанные по берегу, из сугробов торчали ящики, детали машин и стальные трубы. Только продовольствие да некоторые исключительно ценные материалы лежали на складах — в наспех сколоченных деревянных сараях с щелями в стенах.

Рогов собрал людей, сколько их нашлось в бараках, и приказал расчистить площадку, выкопать из-под снега механизмы и материалы, уложить их под навесы. На берег высыпала оживленная толпа. Наблюдая за работой, Рогов размышлял о том, что надо сделать сегодня, завтра и в ближайшие дни. Неотложных дел набиралось так много, что трудно было установить их очередность.

Мерзляков и Кондрин ходили за Роговым по пятам. На льду пролива показался Батманов. Мерзляков следил глазами за каждым движением начальника строительства, который в один миг лишил его всех прав и благ.

— Природой любуется? — иронически поджимая губы, кивнул Кондрин в сторону Батманова.

— Кому нужна ваша природа! — в сердцах откликнулся Рогов. — Начальник смотрит, как лучше провести по льду дорогу, ту самую, что вы забыли построить. И вот что, бухгалтер: довольно созерцать. Начинайте вместе со мной принимать ценности. От трактора и до гвоздя, все надо занести в книги и прибрать к рукам.

Тем временем Батманов пристально осматривал открывшуюся перед ним беспредельную ширь пролива. Когда появлялось из-за туч солнце, в голубой дымке прочерчивался волнистым силуэтом далекий берег острова. Мыс Гибельный возвышался там, похожий на голову какого-то встрепенувшегося гигантского чудовища. Василий Максимович и в самом деле искал возможное направление дороги. Его обеспокоило предупреждение Беридзе, будто в эти дни, если верить старожилам, лед в проливе отрывается от берегов. Беридзе собирался исследовать пролив в нескольких местах; по его мнению, лед еще тонок и вряд ли выдержит тяжесть автомашин, не говоря уже о тракторах. Сильно притопывая, Батманов шел по льду, и ему казалось, что ледяная броня надежно намертво соединила оба берега.

Заметив направлявшегося к нему Филимонова, начальник строительства повернул к берегу.

— Всех людей до единого завтра поставим на лед и за два дня пробьем дорогу к острову. Потом повернем их в сторону Адуна, — сказал Василий Максимович.

— Мне главное — дорога. Будет дорога, будет и движение. За машины и шоферов я не беспокоюсь, — отозвался Филимонов.

Его обескураживало, что он должен ждать, пока сделают дорогу — это связывало по рукам. Филимонов не верил, что можно пробить ее за два дня, даже за неделю. Разговоры о ненадежной толщине льда еще больше расстраивали его.

— Главное не дорога, а именно шоферы с машинами, — заметив сомнение Филимонова, проговорил Батманов. — Я вижу, вы слегка раскисли и мнетесь, вместо того чтобы проявить побольше расторопности и твердости. Советую отвыкать помаленьку от этой иждивенческой манеры транспортников: дай асфальтированную дорогу, дай то да се, пятое-десятое, тогда поедем.

На участке так далеко было до асфальтированной дороги, что хмурый Филимонов улыбнулся.

— Пойдемте-ка к вашим шоферам, я у них еще не был,— предложил Батманов.

Они поднялись к деревянному, сложенному из неотесанных бревен домику, одиноко и цепко державшемуся на скалистом мысу. Снег не держался на голых, обдуваемых ветрами серых камнях.

Домик был полон людей: лежали на нарах, сидели и стояли, повернувшись к раскаленной печке. Пламя за ее открытой дверцей казалось ярче дневного света, едва пробивавшегося сквозь два закопченных оконца. Красноватые блики плясали на лицах шоферов. Сизый махорочный дым слоями висел в воздухе.

Батманов и Филимонов протиснулись к печке. Василий Максимович снял шапку.

— Значит, покуриваете? — спросил он после долгого молчания.

— Спасибо за табак, товарищ Батманов. Стосковались по нему, — ответил сидевший ближе всех крепыш с добродушным, широким лицом. — И за радостную весть о Москве спасибо, мы духом воспрянули.

— Вы шофер? Как ваша фамилия?

— Ремнев. Шофер я и тракторист. Но у меня нет ни грузовика, ни трактора.

— И долго намерены, товарищ Ремнев, покуривать и греться?

— А что?

— Пора бы начинать хлеб зарабатывать. Весть, говорите, радостная. Но вы ее, похоже, только к сведению приняли.

— Мы не по охоте отсиживаемся у печки. Кое-кого послали с утра по воду и по дрова, а нам пока дела не нашлось.

— Дела не нашлось? — изумился Батманов и посмотрел на Филимонова. — Интересно! Вот, учтите: с завтрашнего дня я самолично буду продавать хлеб. Как бы не пришлось променять рабочие карточки на иждивенческие. — Шутка была сказана сердито.

— Что же мы должны делать, если дорог нет и не скоро будут? У многих из нас машины и тракторы в тайге, — говорил Ремнев. Он вел беседу с Батмановым как бы за всех.

— Значит, дядя сделай вам дорогу, дядя подай машины и заведи, тогда вы поедете? Сморчков здесь?

В углу поднялся Сморчков. Его словно опять подменили: он был чисто выбрит и подтянут.

— Что ж ты им не рассказал, как мы с тобой знакомились вчера? Помнится, и слово дал: теперь, мол, подгонять не придется.

— С дорогой-то, и правда, уперлись в тупик, товарищ Батманов, — тихо сказал Сморчков. — С утра сегодня судим да рядим насчет работы. К старому начальнику участка ходили — он на нас рукой махнул, а новый предложил пока выходить на расчистку снега. «Подождите, говорит, день-два, дайте мне разобраться»... Сомнение у нас большое, как будет с дорогой через пролив. Лед еще тонок и может отойти от берега, тут каждый год это бывает. Так не лучше ли пока от пролива отвернуться и сначала на материке ладить дорогу?

— Вот это уже деловой разговор! — одобрил Батманов. — Только ты, Сморчков, громче говори! Давайте сообща думать, как лучше одолеть препятствие. Этого я от вас и хочу. Конечно, можно сидеть, сложа руки, ждать, когда начальство свое слово скажет: ему, мол, виднее, оно газеты читает. И чувствовать себя честным. Но мне такая честность не по душе. С такой честностью плохо получается: вот порадовались вы победе под Москвой и затихли. Раздобыли дровишек, греетесь!

— Правильно, товарищ Батманов. Задайте нам горячую баню — давно по делу соскучились! — воскликнул Ремнев.

— Лед на проливе проверим, — продолжал Батманов. — Думаю, не так уж страшно с ним. И вы будете сами делать дорогу. Не одни, конечно, а всем участком. Отворачиваться от пролива нельзя — он главная наша задача. На постройку даю дня два, не больше. Хватит двух дней, товарищ Филимонов?

— Управимся, — подтвердил Филимонов, еще час назад сомневавшийся, удастся ли пробить дорогу за неделю.

Он и сейчас не был убежден в этом, но Батманов и шоферы так смотрели на него, что отступить он не мог, поэтому повторил:

— Управимся вполне. — И уже сказав это, он понял: другого выхода нет, надо управиться.

— Машины приведете из тайги тоже сами, не позднее, как завтра к полудню, — сказал Батманов. — Я намерен каждого шофера и каждого тракториста заново принимать на работу. Разумеется, с исправными машинами. Кого в шоферы и трактористы не приму, тот пусть в кладовщики к Либерману идет.

Шоферы дружно зашумели.

— Вы только путь укажите нам, а потом не остановите! — говорил какой-то здоровяк; привстав, он почти достал головой до потолка.

— Ну что ж, ладно, договорились! — сказал Батманов, с чуть заметной усмешкой глядя на Филимонова.

В доме Котляревского Батманов застал всех членов своей бригады. С ним пришли Филимонов и Рогов. Либерман хлопотал у стола с обедом, остальные грелись у камина, слушая рассказ Тани Васильченко об острове — она уже успела сходить туда на лыжах.

— «Тайсин» означает жилище богов,— подняв брови, говорила девушка. — Ну и жилище у богов, скажу вам! Дикое, пустое место. Жуть! Я огляделась — и скорей обратно.

— Разве можно одной пускаться в такие экскурсии? — укорял ее Алексей. — Вот так, говорят, ушел и не вернулся Панков. Надо бы тебе хорошенько всыпать за гусарство.

Услышав о Панкове, девушка помрачнела. Беридзе, довольный, что Таня вернулась невредимой, подробно расспрашивал ее о крепости льда на проливе.

— Куда все-таки Карпов девался? — спросил Алексей. — Беспокоит меня это.

— Карпов не пропадет, — отозвался Беридзе. — Помнишь, как он сказал тогда, в буран: «Нам Адун — квартира!..»

Батманов молча стал раздеваться. Одеревеневший на морозе полушубок плюхнулся на пол и был похож сейчас на присевшего человека. Василий Максимович поднял полушубок и повесил его на гвоздь.

— Куда ни приду, — заговорил он, растирая лицо, — везде лодыри точат языки и благодушествуют. Ты, Либерман, подожди кормить их обедом, пусть сначала заработают его. А то Карпов сбежал, Васильченко делает спортивные переходы на лыжах, остальных не оторвешь от печки.

— Осмотреться надо, Василий Максимович! — ответил Беридзе. — Мы с Алексеем и Кузьмой Кузьмичом весь берег облазили и кое-какой план уже набросали.

— Люди ждут от нас умного и твердого руководства. Осматриваться можно и день, и десять дней. Десяти дней у нас нет, есть один. Пора всем рассредоточиться и охватить участок со всех сторон. Сразу же и условимся: толпой не ходить, друг другу не мешать. Несогласованные действия не разрешаются. Вон Рогов собрал сегодня всех людей участка, начал расчищать снег, заниматься инвентаризацией. Дело полезное, но не самое главное! Нас, начальников, много, и если все будем хвататься за один руль — быстро сползем в канаву. Я за то, чтобы толчеи и анархичности не допускать, без толку не распоряжаться. Нужен общий план, согласованный и ясный.

— Задачи надо распределить, кто и за что отвечает, — подсказал Беридзе.

— Правильно, с этого и начнем. Вас, Георгий Давыдович, я пока освобождаю от общего руководства. Вместе с Ковшовым, Тополевым и Котляревским занимайтесь сугубо инженерными делами. Рогову — разобраться в хозяйстве участка и вместе с Либерманом налаживать быт...

— Вы распорядились отправить Мерзлякова в Новинск, — перебил Рогов. — Но я не могу отпустить его, пока он не подпишет акта.

— Хорошо, пусть только не попадается мне на глаза. Вам, Филимонов, надо взять в свои руки транспорт и всю механизацию. Таня Васильченко задачу знает, мы с ней уже договорились. Я и Карпов будем делать дорогу на остров и по материку. Сейчас давайте разберемся, какими силами мы располагаем.

Забыв про обед, все стеснились вокруг Батманова. Беридзе, держа листок с записями, рассказывал, сколько людей на участке и что за люди. Тут же их распределили по работам.

— Обедать! — вдруг озорно крикнул Батманов и с проворством первый сел за стол.

Он сказал, что вечером соберет весь коллектив участка — обсудить предстоящие задачи. Филимонову он велел побывать на электростанции: чтобы к вечеру в бараки обязательно дали свет.

В ветхом сарае, где располагалась передвижная электростанция, было холодно, как на улице. Механик Серегин и два монтера заканчивали сборку двигателя после ремонта. Филимонов познакомился с ними, осмотрел несложное хозяйство станции.

— Свет дадите, как стемнеет. Успеете?

— Постараемся, — скупо ответил Серегин, молодой широколицый парень в синем комбинезоне, надетом поверх ватника.

Филимонова интересовало, почему участок был лишен электроэнергии, почему электростанция оказалась в столь запущенном состоянии. Серегин на расспросы отвечал нехотя.

— Что ж скрывать-то? — вмешался в разговор один из монтеров. — Ничего нам не давали для нормальной работы. Говорили об экономии топлива, смазочных. Никому эта станция и не нужна была. Начальник Мерзляков требовал от нас одного: аккуратно подавать свет в его дом. Мы так и делали.

— Будем строить новую большую электростанцию, — сказал Филимонов. — Об этом потом подробно поговорим. А сегодня дадите свет в бараки, и чтобы без перерывов подачи...

— Ток будет, — уверенно пообещал Серегин.

Вскоре после Филимонова на электростанцию зашел бухгалтер Кондрин. Бросив несколько малозначащих фраз, он незаметно кивнул головой механику, отзывая его в сторону.

— Тут начальство важное понаехало, и ты, может быть, захочешь с ним покалякать, — процедил сквозь зубы Кондрин. — Я тебя опять предупреждаю: не вздумай настучать на меня. Худо будет...

Серегин сосредоточенно вытирал руки тряпкой и молчал, будто слова Кондрина к нему не относились.

— Ты меня не слышишь, Лошадка? — спросил бухгалтер, впиваясь в Серегина острыми глазами.

— У меня человеческое имя есть, — проворчал механик.

— Ах, вы образованными стали! Ну что ж, можно и по-образованному, — насмешливо согласился Кондрин. — Я убедительно прошу вас, товарищ Серегин, забыть меня и мой адрес. Вы меня не знаете...

— Что ты задумал, Сомов? Зачем ты здесь, на участке? Почему у тебя чужая фамилия? — взволнованно заговорил Серегин.

— Молчи, фраер! — прошипел Кондрин, зыркнув по сторонам глазами и цепко хватая механика за руку. — Вижу, ты перо в бок просишь? Клянусь, ты его получишь! Ты ведь знаешь, я бью прямо в орла, на чистуху. А если не я пришью тебя, так найдутся другие...

— Что ты привязался? — пробормотал заметно напуганный Серегин. — Мне до тебя дела нет. Я сам по себе, ты сам по себе.

— Это уже умное слово, приятно слышать, — сказал Кондрин, успокаиваясь. — Ты будешь держать язык за зубами, и мы останемся приятелями.

Кондрин испытующе поглядел на механика и, утешая его, заверил:

— Бояться тебе нечего, камня за пазухой у меня нет. Просто хочу начать жить с начала, чистый ото всего. Пусть никто не знает, что я Сомов и был в заключении.

— Почему же нельзя начать все по-честному?

— У каждого своя голова на плечах, — с напускной веселостью отвечал Кондрин. — Ты начал жить по-честному под своей фамилией — и должность твоя маленькая, незавидная. А я начинаю жить по-честному под фамилией Кондрина, и другое дело — старший бухгалтер, почет-уважение, и многое от меня зависит. Понял? Вот и договоримся: ты меня знаешь как товарища Кондрина, старшего бухгалтера. Можешь положиться на меня во всем. Если же обознаешься и назовешь иначе — пиши тогда заранее завещание...

Управленцы сидели в доме Котляревского и слушали, как Батманов диктует Ковшову приказ по участку. Свет вспыхнул так внезапно, что Таня вскрикнула. На пороге появился Карпов. От его тулупа несло холодом, и весь он покрылся инеем. Сняв шапку, рыбак поздоровался и удовлетворенно произнес:

— Привез гостинцы, паря. Рыбой и нерпичьим мясом покормим теперь людей. Нивхи прислали в подарок.

Карпов оглянулся и отступил в сторону. За ним стоял маленького роста нивх в высоких торбазах, в меховой оленьей рубахе и брюках из нерпичьей кожи. На голове у него конусом торчала меховая шапка.

— Председатель колхоза Никифор Гибелька, — отрекомендовал его Карпов.

— Здоров живем! — громко сказал гость, раскачиваясь всем туловищем. Глаза его, чуть видные в узких прорезях, весело блестели. — Принимай товара!

На улице стояли четыре оленьих упряжки, нагруженные рыбой, возле них проводники. Олени нервно поводили ветвистыми рогами и косились на выскочивших из дому людей. Батманов с жаром поблагодарил нивхов, пригласил их к чаю.

Для собрания Рогов выбрал самый вместительный барак. Трижды вымыли пол и дважды протопили печи. Серегин и монтеры подвесили несколько электрических ламп — стало светло, как на сцене. Длинный стол в проходе между нарами накрыли кумачом, на стене повесили портрет Сталина.

Задолго до начала барак заполнили люди, пришедшие со всего участка. Они устраивались по трое на нарах, вплотную друг к другу садились на пол. Появлялись все новые и новые группы людей — и снова все в бараке передвигалось.

— Заходите, заходите, места всем хватит! — радушно приглашал Рогов.

— Забирайся сюда, на балкон, — звал с верхних нар Ремнев запоздавшего Сморчкова.

Настроение у собравшихся было приподнятое, всюду слышались шутки. Когда вошел Батманов, они ответили на его приветствие столь громогласно, что стены барака, казалось, зашатались.

К столу, накрытому кумачом, подошел Рогов.

— Товарищи, разрешите мне общее собрание коллектива одиннадцатого участка объявить открытым...

Люди бурно захлопали в ладоши. Они радовались что, здесь, на краю света, возобновилась для них привычная жизнь. Умара Магомет что-то кричал, но слова его тонули в шуме. Когда аплодисменты затихли, он крикнул:

— Правильно сказал: «собрание коллектива»! Теперь у нас есть коллектив! А раньше не было.

Рогов предоставил слово начальнику строительства. Речь Батманова была живой и так близко касалась всех, что никто не оставался к ней равнодушен, каждое слово ловили с жадностью. В сущности Батманов отчитывался перед людьми этого дальнего участка в каждом дне с момента своего появления на строительстве. Он рассказывал, как постепенно создавался план сражения за нефтепровод и какие трудности преодолевались при этом, разъяснял новый проект стройки, одобренный самим товарищем Сталиным. Теперь надо было как можно скорее претворить этот проект в жизнь.

Батманов подробно остановился на задачах, которые возлагались на коллектив одиннадцатого участка. Он тоже подчеркивал слово «коллектив». Впервые люди узнали по-настоящему, какое сложное и трудное сооружение поручалось им построить под Джагдинским проливом, и выражали свою радость возгласами и аплодисментами. Механик Серегин вместе со всеми увлеченно хлопал в ладоши. Оглянувшись, он вдруг увидел сидящего за ним в соседнем ряду Кондрина. Тот насмешливо смотрел на него и, подчеркнуто подняв руки, громко аплодировал. Оживление механика сразу пропало.

А Батманов говорил о своем намерении ввести на участке железную дисциплину, строжайший распорядок дня.

— Не обещаю вам, друзья, легкой и спокойной жизни. Придется работать изо всех сил, придется вытерпеть немало. Смею вас заверить, что это и есть настоящая жизнь. Мы, советские люди, не стремимся к легкой жизни обывателей, думающих только о собственном благополучии. Мы — за трудную жизнь во имя светлого будущего. Короток сейчас день — выхватим несколько часов у темной зимней ночи, будем работать при электричестве...

Когда он кончил, в бараке зашумели, заговорили наперебой. Никто не просил слова, да Рогов и не старался придерживаться официального порядка. Строители выступали один за другим, у каждого находились предложения, дельные советы.

Старый землекоп Зятьков поднял над головой натруженные руки:

— Тысячи кубометров земли перекидал я ими, на самых больших стройках работал и везде был в почете. И здесь не посрамлю себя, пятьсот процентов буду давать.

Ремнев вспомнил Мерзлякова и принялся ругать его.

— Мерзлякова забудьте, товарищ Ремнев,— отвечал ему Батманов. — Его нет. Спрашивайте теперь с меня, с Рогова, с Беридзе — мы теперь вместо Мерзлякова.

Умара пробрался вплотную к Батманову.

— Тебе верим! Требуй, что хочешь — все сделаем... Смотри, какой сила мы! — кричал он.

Чуть свет Беридзе и Ковшов, взяв в помощь несколько человек, отправились на пролив промерять толщину льда. Не дожидаясь, пока инженеры скажут свое слово, Батманов решил вывести на лед все население участка. Хлопотавший всю ночь Либерман успел накормить людей сытным завтраком. Тепло одетые в темные ватники и валенки, строители загомонили на улице. В бараках остались больные, да Мерзляков отказался выйти на работу.

Десятник Гончарук, махнув рукой на свой грипп, не захотел сидеть дома. Он вышел вместе со всеми и деловито выдавал с автомашины подвезенный инструмент. Затаив улыбку, Зятьков молча подал Батманову увесистый железный лом.

— Спасибо, старик, — зорко глянул на него Василий Максимович.

Рогов построил всех в колонну, и люди пошли, неся на плечах кирки, лопаты, ломы. В голове колонны Карпов сильным баритоном затянул «Трех танкистов», его поддержали нестройно, но громко.

— Наша задача — до наступления темноты пробить дорогу до самого острова, — говорил на берегу Батманов, оглядывая собравшихся строителей. — Руководить работами буду я, помощниками назначаю Карпова и Умару Магомета.

— А лед оторвется от берегов? Не боишься, Василий Максимович? — тихо спросил стоявший рядом с ним Карпов.

— Когда это произойдет, ты знаешь? Сегодня или через месяц?

— Правда, не знаю...

— И я не знаю. А ждать нельзя. Будем рисковать. В труде, как в бою, товарищ, — без риска нельзя.

Рогов разделил рабочих на две колонны. Карпов и Умара договаривались об участках работы. Ремнев из толпы подал голос:

— Товарищ Батманов, я бы полагал, лучше нам вести дорогу с двух концов. Одним остаться здесь, другим — начать с острова.

— Это пустая затея, — возразил Рогов. — Люди, пока дойдут в тот конец, потеряют время и силы.

Батманов с ним не согласился.

— Предложение хорошее, — сказал он и прибавил для одного Рогова: — Не понимаешь ты, это же соревнование. И фронт работ шире. Подумаем, как это получше организовать.

— А что, паря, если мы так сделаем, — оживился Карпов: — обе колонны пусть идут в одном направлении. Одна колонна пробивает дорогу отсюда, от берега. Вторая уходит километра за четыре и орудует оттуда, тоже в сторону острова. Когда первая колонна дойдет до готовой дороги, она нагонит вторую, и они там поделят остаток.

— Согласен, Иван Лукич, с твоим планом, — одобрил Батманов. — Принимаем его.

Он внимательно посмотрел на Карпова, и тот понял, что ему идти к середине пролива.

— Не беспокойся, Василий Максимович, осторожно будем все делать, — сказал Карпов.

— На острове оставите десятка два человек, пусть готовят площадку под грузы, — наставлял Батманов.

Умара был доволен, что остается на этой стороне, с начальником строительства.

— Соревноваться давай! Вызываю! — наступал он на Карпова.

— Принимаю вызов, паря. Только слаб ты со мной соревноваться, заранее скажу.

— Ничего не слаб! Посмотрим, кто сколько даст километра!

— Надо, однако, взять на заметку, Василий Максимович: мы поначалу в проигрыше маленько остаемся. Пока дойдем до острова. Умара тут немало уже наковыряет со свежими силами.

— Учтем это, Иван Лукич. И обед твоим людям привезем, и по сто граммов найдется, — пообещал Батманов.

— Слышь, паря, что начальник говорит? — толкнул Карпов Либермана.

— Слышу. Маменька родная, у меня же музыкальный слух!

— Бригады! — закричал Карпов. — Путь у нас нехоженный, можем попасть на тонкий лед, поэтому надо рассыпаться, не идти гуртом. Слушай команду: строем по одному на два метра друг от друга, к острову — шагом марш!

Долго была видна движущаяся среди торосов длинная цепочка людей, следовавших за рыбаком. Не успели они скрыться, как Умара уже расставил свою колонну группами по нескольку человек. Первые удары по льду нанесли Батманов и Умара. Следом за ними три сотни ломов и кирок разом впились в ледяные торосы. Послышался звонкий, стеклянный хруст. Умара ловко орудовал киркой и все оглядывался на Батманова.

— Посмотришь, начальник, как я сварка делаю! Наверное, думаешь: Умара говорит красиво, сварка делает плохо. Я писать огнем могу. Не веришь? Не уезжай, пока первый стык не сварю, — увидишь тогда.

— Знаю, что ты большой мастер своего дела, — отвечал Батманов. Он легко и сильно врубался ломом в ледяные глыбы, отворачивая лицо от летящих осколков. — Уезжать отсюда я не собираюсь, еще поработаем вместе. И твой первый стык увижу, конечно...

Меж тем инженеры сделали несколько промеров льда. Присев на торос возле небольшой круглой майны, в которой ворчливо бурлила черная сода, Ковшов делал расчет.

— Получается неутешительно, — сказал он. — При такой толщине трактор провалится даже без груза. Рискованно пускать и машину, лед неровный и кое-где очень тонок. — Алексей поднялся. — Надо сказать Василию Максимовичу, зря торопится он с дорогой через пролив.

Беридзе с любопытством смотрел, как из воды в проруби высовывались острые головы крупных рыб.

— Сказать-то ему нужно, но дорогу пусть делают, — отозвался Беридзе.

— Зачем?

— Будем пускать машины с неполной нагрузкой. Прав Батманов: не все учтешь в расчетах. Да и лед на дороге, где расчистят снег и срубят торосы, будет быстрее крепнуть.

— Эта дорога — сплошной риск людьми и машинами. И ахнуть не успеешь, как затянет под лед. Тогда пожалеешь, да поздно!

— Ты не понимаешь Батманова, Алеша. Строя эту дорогу, он подружится с людьми и даст им осознать их собственную силу. Он ведь поставил задачу пробиться к острову за день. Скажи-ка, сколько на это дней полагается по нормам?

С берега к ним подошел Силин. Они не сразу его узнали — тракторист был без рыжих бакенбард, какими удивил их в домике под снегом. Силин обрадовался инженерам, будто родным.

— Как ты добрался сюда, Семен, расскажи? — спрашивал Алексей, обнимая его.

— Благополучно. Трактор в целости, хоть сейчас запускай.

Силин ничего больше не прибавил, но Алексей представил себе, что пришлось перенести этому плотно сбитому, скромному человеку, прежде чем он доставил до места свою громадную машину.

— Где ты пропадал? Мы тебя искали.

— На участке был такой мрак, что я не вытерпел и дал ходу поближе к свету, — пошутил Силин.

— Куда же это?

— После партийного собрания, когда мы Мерзлякову сделали последнее предупреждение, он на меня и на Умару особенно взъелся. Меня-то просто уволил. И Сморчкова чуть не постигла такая же участь за строптивость. Умара заявление переправил в крайком, и мы ждали результатов. Потом посоветовались и решили, что надо как-то ускорить дело. Терпеть уж больше невозможно. Ну, добрался я до пограничников... Начальник заставы связался с Рубежанском — ему ответили, что Батманов и вы все выехали сюда. Тогда я вернулся... — Он оборвал свой рассказ и обратился к Беридзе: — У меня к вам три вопроса.

— Хоть четыре, Семен Ильич.

— Мерзляков меня уволил, да я все равно себя работником участка считаю. Однако оформиться все же надо. Бухгалтер Кондрин говорит: приказ должен быть.

— Это дело пустое. Иди к Рогову, он даст приказ.

— Пожалуй, следует Батманову рассказать, как Мерзляков его уволил, — сказал Ковшов.

— Второй вопрос, — продолжал Силин. — Я гляжу: все люди на дороге и крушат торосы ломами да кирками. Мне, значит, тоже за лом браться?

— Не хочется, что ли?

— Почему не хочется? У меня есть встречное предложение: не ломом дорогу пробивать, а бульдозером. Помните, как под Новинском делали? Я быстро все оборудую, только разрешите.

Беридзе посмотрел на Алексея загоревшимися глазами, но тот сердито сказал:

— Нельзя, Силин. Лед тонкий, ухнешь в пучину — и будь здоров!

— Разрешите. Ручаюсь, будет порядок, — настаивал тракторист.

— Нельзя!

— Алексей Николаевич прав: нельзя, — мягко сказал Беридзе, кладя руку на плечо Силину. — Автомашины и то рискованно пускать на лед. Придется тебе, друг, за лом все-таки браться. Ничего, Батманов обещает и без механизации дать к вечеру дорогу. Иди, помогай ему.

— Последний вопрос, товарищ Беридзе. В отношении Кондрина, бухгалтера. Подозрение имею: вредный он человек.

— Вот так, вдруг! — удивился Беридзе. — С чего ты взял?

— Товарищ главный инженер, надо присмотреться к нему! Он не лучше Мерзлякова.

— Что тебя так насторожило? — спросил Алексей.

— Даже трудно сказать, — пожал плечами Силин. — Конечно, он при мне никого не убивал и ничего не крал. Но когда говоришь с ним, возмущение какое-то в душе поднимается. Неприятный он.

— И только-то! — засмеялся Беридзе. — Нельзя так легко судить людей. Бывают люди и неприятные, да правильные... Наверное, он тебе резкое слово сказал, ты и обиделся...

— Не нравится мне этот человек, — покачал головой Силин.

— Ну ладно, мы заметим себе это, — сказал главный инженер.

— О Кондрине ты Батманову тоже расскажи, — посоветовал Алексей. — Иди к нему. Кстати, передашь вот эту записку.

Тракторист нашел Батманова в двух километрах от берега, среди толпы людей.

— Мы не должны облегчать себе работу, — говорил Батманов — Дорога нужна хорошая, не какая-нибудь. По ширине требуется не меньше шести метров, а мы ее опять сузили, двум машинам тут никак не разъехаться. И надо делать ее гладкой, как паркет, она же у нас в буграх. Ты, Умара, не выжимай темпы за счет качества. Ясно?

— Ясно, как божья день! — откликнулся Умара.

Он не хотел терять ни минуты, а люди все еще стояли вокруг Батманова. Умара не мог спокойно на это смотреть. Он порывисто ухватился за лом, на ходу скинув с себя ватную куртку. Шапка его сбилась на затылок, жесткие, как проволока, черные вихры торчали из-под нее.

— Нажимай, товарищи! Карпов там не зевает, не давай обгонять! — кричал сварщик, заново расставляя людей. — Сюда ставай, зачищай дорога. Не ковыряй лед, осторожно... Эх, катка нужна какой-нибудь!

Он побежал к Батманову, чтобы посоветоваться насчет катка, и увидел начальника строительства, беседующего с Силиным.

— Не мешай, потом поговоришь, — сказал Умара трактористу. — Василий Максимович, надо катка какой-нибудь придумывать...

— Подожди, Умара. Я с товарищем побеседую и вернусь к тебе, — ответил Батманов.

Умара ревниво глянул на Силина и кинулся назад. Батманов внимательно слушал тракториста. Силин стоял перед ним с тяжелым ломом в руках, как с винтовкой.

— Бульдозер отставить, — сказал Василий Максимович. — Раз инженеры говорят: нельзя — значит нечего и толковать. Вот они и в записке сообщают, что лед тонок. Предупреждение твое о Кондрине учту, хотя очень неопределенно ты о нем говоришь. Значит, уволил тебя Мерзляков? — усмехнулся вдруг Батманов, пристально вглядываясь в открытое лицо тракториста.

— Да, не по вкусу пришелся. Выходит, не вышло у него. Его нет, а я остался.

— И не могло выйти у него. Рогову я скажу — он распорядится о тебе. После работы загляни ко мне, побеседуем на свободе... А сейчас иди к Филимонову, помозгуйте вместе, какой каток побыстрее дать на дорогу. Видишь, что получается без катка...

Батманов шел к берегу, обдумывая, что сказал Силин о Кондрине. Нужно приглядеться к старшему бухгалтеру, проверить его работу. Надо поближе познакомиться с людьми. Писарев не зря предупреждал о бдительности. Как показала жизнь, в глухих местах этого пограничного края нередко хоронились и пакостили разные темные люди.

Мысли его прервал Умара Магомет. Расстроенный сварщик догонял начальника строительства.

— Куда уходишь, товарищ Батманов? Сам говорил: дорога — главный объект. Зачем же бросаешь? Давай кончать вместе!

— Пока ты один командуй, — невольно улыбнулся Василий Максимович. — Давай покурим, не сердись.

Они закурили, заслоняясь от ветра. Обожженные морозом руки Батманова — он упорно тренировал их по методу Тани Васильченко — не держали папиросу, и он с неодобрением их разглядывал.

— Умара, что ты скажешь про Кондрина, бухгалтера?

— Нехороший человек он! — Умара поморщился.

— Чем нехороший?

— В глаза тебе не глядит. Смеется нехорошо. Зачем такого прислали?

— Смеется нехорошо — это еще не основание, чтобы плохое сказать о человеке. Надо разобраться.

— Что разобраться? Гнать нада! Он и Мерзляков — два сапог пара. Ты Мерзляков прогнал, гони Кондрин тоже. Зачем держишь?

— Нельзя горячку пороть, Умара. Мерзляков-то весь как на ладони, а про Кондрина ничего не известно. Прогнать человека за одни некрасивые глаза нельзя. Вот проверим его работу, тогда и решим. А ты, между прочим, беги к людям. И надень куртку, застегнись, простудишься...

— Меня мороз не берет, — возразил Умара. — Ты сам лучше застегнись, сам перчатка надень. Рука отморозишь!..

Батманов поднялся по обледенелым голым камням на берег. Здесь к нему подошел незнакомый человек в старом черном полушубке.

— Можно обратиться, товарищ Батманов? — спросил он. — Я Санин из бухты Уми. К нам прибыл ваш человек и велел явиться.

— Как дела на вашей базе, все благополучно?

— Сейчас более или менее благополучно...

— Расскажите, как вы встретились с Панковым? Ведь это вы тот человек, который ему попался по дороге на пролив?

— Точно, я. На базе было плохо, продуктов не оставалось. Помощи от участка никак не могли добиться. Я решил пробраться к ближнему участку на Адуне. Когда вышел к Адуну, тут и повстречался с Панковым. Он дал мне лошадь, продовольствие и велел возвращаться на базу. Обещал принять меры и приехать к нам вместе с Мерзляковым, сразу же, как только доберется до пролива. Дня через четыре послал я на участок человека к товарищу Панкову и узнал...

— Что же с ним случилось, как вы считаете? — спросил Батманов нетерпеливо.

— Неизвестно. Он пошел совсем один... Наверное, заблудился. До нас больше двадцати километров.

— Вы лично искали его?

— Да. Я поднял на ноги всех своих людей... Только раз с ним повидался и сразу увидел — хороший и справедливый человек...

Батманов с окаменевшим лицом смотрел куда-то поверх головы собеседника. Санин, не нарушая его мыслей, выжидал.

— Это был очень хороший, сильный и надежный человек, — со вздохом сказал, наконец, Василий Максимович. — Не знаю, что и думать. Неужели он, опытный таежник и партизан, заблудился в тайге? Будем продолжать поиски, и вы, товарищ Санин, поможете мне в этом...

Рогов препирался с Таней Васильченко, сидя под большим навесом, куда со всего берега собирали мотки провода, изоляторы, аппаратуру связи. Примостившись на ящике, Кондрин что-то записывал в книгу.

— Я получила задание от Батманова — готовить связь на острове, — говорила Таня. — Самое главное — это подводный провод. Федосов твердо сказал, что кабель был заброшен сюда. Его надо найти.

— Пусть Федосов сам ищет, — ворчал Рогов. — Этот кабель так далеко забросили, что он, наверное, упал в море.

— Нечего шутить, дело серьезное.

— Все ругаетесь? — спросил, подходя, Батманов.

— Кабель требует от меня, — улыбнулся Рогов. — А у меня его нет.

— Должен быть. Его сюда отгрузили еще по воде. — подтвердил Батманов. Он взглянул на Кондрина, деловито выписывающего цифры. — Товарищ бухгалтер! Вам придется много сейчас работать. Надо все найти, вплоть до последнего шурупа... Я сам буду проверять все ваши учетные ведомости. Так что, Татьяна Петровна, разыщут ваш кабель.

— Конечно, разыщем. Все возьмем на учет, — сказал Кондрин, прямо глядя в глаза Батманову.

— Вот и отлично.

— Мерзляков требует уплатить за корову, свинью и птиц, которые реквизированы у него по вашему распоряжению, — сказал Рогов. — Бумагу мне предъявил: заявление с расчетом по рыночным ценам. Сумма порядочная! Как прикажете поступить?

— Если ты богатый — плати! — в тон ему ответил Батманов. — У меня денег нет. По шее могу только дать. Тюрьма плачет по этому типу, а он мечтает о деньгах...

Кондрин ухмыльнулся.

— Правильно я рассуждаю, бухгалтерия? — спросил у него Батманов.

— Абсолютно. Мерзляков — куркуль, собственник, — подтвердил Кондрин. — Он приобрел свою живность нечестным путем, за счет государства, я убежден в этом...

— Вот и бухгалтерия говорит, что ему, кроме как по шее, ничего не причитается! — засмеялся Батманов.

Тут же забыв о Мерзлякове, Батманов приказал Рогову выделить плотников и подвезти лес, чтобы на ледовой дороге строить диспетчерские. По мысли Батманова, через каждый километр должен стоять домик, а в нем — телефон, печь, стол, скамейки.

— Эти домики будут управлять всем движением на дороге, — развивал свою мысль Василий Максимович.

Таня попросила у него разрешения выйти навстречу связистам, чтобы завтра вместе с ними и с проводом вернуться на участок.

— У меня, правда, был другой план: хотел вас тоже привлечь к постройке дороги, — сказал Батманов. — Мне нужен арбитр по соревнованию между Умарой и Карповым. Однако обойдусь, не буду отвлекать вас от вашего прямого дела. Идите к своим ребятам и скорее приводите их сюда. Встречать будем вас, как дорогих гостей... Рогов, инженеры где?

— У себя. Все чертят,— с некоторой снисходительностью ответил Рогов.

— Ну-ну, нечего говорить о них таким покровительственным тоном, они — наш генштаб!.. Передай Беридзе и Ковшову, чтобы начертили приказ о премировании связистов. Постарайтесь с Либерманом насчет угощения. Ребята заслужили этот маленький праздник.

— Ребятам ничего не скажу. Пусть будет для них сюрпризом эта встреча! — сказала Таня растроганно и заволновалась, вспомнив о Генке Панкове. — Как быть с мальчиком, что сказать ему, Василий Максимович? С каким нетерпением ждет он встречи с отцом!

— Не говорите ему ничего, я сам, — решительно и так же тихо ответил ей Батманов. — Признаюсь, Таня, что и у меня сердце болит, когда вспомню о пареньке. Матери у него ведь нет?

— Нет. Он в Новинске у тетки жил...

Батманов посмотрел Тане вслед — она легко и мягко бежала в своих маленьких валенках. Красный шарф бился за спиной девушки...

Он поймал мрачный взгляд Рогова, стоявшего неподалеку.

— Что надулся, Александр Иванович?

— Моему бывшему участку спасибо не будет? — спросил Рогов. — Не о себе думаю, Василий Максимович. Не хуже связистов работали мои люди в Тывлине...

— Зря напоминаешь, хорошее не забывается. Твоему бывшему участку будет большое спасибо — переходящее красное знамя управления. Понял теперь?

— Теперь понял! — повеселел Рогов.

— Раз понял, думай о том, как отобрать знамя у твоего бывшего участка — для теперешнего!..

Кондрин свернул ведомости и окликнул проходящего мимо счетовода из бухгалтерии. Вместе они пошли к соседнему складу.

— Внимательнее присматривайся к этому человеку, — сказал Батманов, кивнув в сторону Кондрина. — Он кое-кому показался здесь подозрительным. Под видом приемки дел надо будет внимательно проверить дела бухгалтерии...

— Хорошо. Он, правда, здесь не так давно...

— Будь к нему пристрастен, не доверяйся особенно... Когда убедишься, что подозрения неосновательны, тогда поверишь ему по-настоящему.

Батманов посмотрел на часы. Подходило время, назначенное им вчера для сбора шоферов. Он кивнул Рогову и направился к площадке перед электростанцией, где должны были собираться автомашины. На дороге за поворотом ему повстречался обоз из трех подвод. На санях везли термосы с обедом для бригад Умары и Карпова. Впереди обоза шел Либерман.

— Стой! Стой же, маменька родная! Не видите, начальник строительства нами интересуется! — закричал он на своих подручных, управлявших лошадьми.

Снабженец предложил Батманову «снять пробу». Батманов измерзся и проголодался. Он и не заметил, как съел миску рыбного супу, миску каши и выпил кружку сладкого чаю.

— Хитрый ты! Незаметно накормил обедом, — сказал Батманов, видя довольную усмешку Либермана, и представил себе, как снабженец вечером расскажет об этом, шепчась то с Филимоновым, то с Роговым. — Это хорошо, Либерман, что ты добрее стал. Когда я приехал, совсем ведь не хотел меня кормить. Помнишь? Что, уже забыл? Ладно, и я забуду!.. Обед хорош. Благодарю за себя и за ребят — они тоже довольны будут.

— Рады стараться! — гаркнул Либерман, выпячивая грудь.

— Все насмешничаешь? — укорил его Василий Максимович.— Зачем? Ты же не клоун и не конферансье, чтобы всегда острить и паясничать. — Он достал папиросы, угостил Либермана. — Что семья? Удалось ей выехать из Ленинграда?

— Выехали, только куда — не знаю. Третью неделю не получаю известия от жены, — тень тревоги легла на лицо Либермана.

— Залкинд послал две телеграммы с вызовом их сюда. Потерпи — жена и дочь приедут!..

Обоз стал спускаться с уклона на лед пролива. Копыта лошадей скользили и разъезжались. Вдалеке от берега виднелись на льду рабочие Умары — как темные буковки на сером листе бумаги. Берег острова затягивался плотной пеленой тумана.

— Тише! Тише, маменька родная! — кричал Либерман.

Батманов наблюдал за ним, одобрительно поджав губы: и этот «трудный дядя» был теперь более или менее надежным его помощником. За все время поездки по трассе начальник не упускал Либермана из поля зрения. Либерман заметно переменился. Он был деятелен, ловок и хитер по-прежнему, но теперь ему ближе были интересы стройки, и главное — он, пожалуй, научился понимать, что первейший смысл его работы — это забота о людях.

— Либерман! — вдруг окликнул Батманов. Снабженец обернулся и приподнял большое ухо мохнатой шапки. — Назначаю тебя арбитром по соревнованию между бригадами Карпова и Умары. Учти: Карпов вначале был в невыгодных условиях. Когда вернусь, мы посоветуемся, чем отметить победителей.

— Понято!— донеслось снизу.

Автомашины подкатывали одна за другой и становились в ряд. Рокот ставших на место машин смешивался с ревом и рыком тех, что подъезжали и разворачивались на площадке. Филимонов тут же проверял их и делал записи в книжечке.

— Что-то записывает. Молчаливый, как камень. Ни слова не скажет, — переговаривались шоферы.

К назначенному времени не вернулись две автомашины — видимо, застряли где-нибудь в тайге. Филимонов надеялся, что, может быть, они еще подойдут до появления Батманова.

Но начальник строительства уже пришел — точно в срок. Он не надеялся увидеть столько машин — и был приятно удивлен. От шеренги рокочущих автомобилей словно повеяло на Батманова теплом. Он прошелся по фронту колонны, Филимонов на ходу докладывал. Они дошли до машины Сморчкова — шофер, стоявший у радиатора, смотрел на Батманова посветлевшими глазами.

— Прошу отметить исключительную работу товарища Сморчкова, — сказал Филимонов. — Он один привел четыре автомашины. Его собственная, несмотря на пробег из Новинска, в образцовом порядке.

Батманов крепко пожал руку Сморчкову. «Ему и Силину надо посвятить отдельный приказ. Пусть все узнают, какие это парни!» — размышлял он про себя.

Филимонов жестом подозвал шоферов, и они тесно окружили Батманова.

— Принимаю вас всех опять на работу, товарищи, и зачисляю на довольствие, — не то шутя, не то серьезно начал начальник строительства.

Рев моторов не дал ему договорить: подъехали две автомашины; каждая из них тащила на буксире еще по автомобилю. Батманов вопросительно посмотрел на Филимонова, тот пожал плечами:

— Это не наши.

Из кабин вышли трое, среди них девушка. В кузове одной из машин поднялись пятеро.

— Ну, как не наши. Именно наши! — узнал приехавших Батманов. — Это же с пятого участка, комсомольцы Махов, Солнцев и Муся Кучина. И братья Пестовы, плотники... И лесорубы Шубин и Фантов. И повар Ногтев. Великолепно! — Он живо пошел им навстречу, по очереди жал каждому руку. — Поздравляю с прибытием! Быстро добрались, не ожидал!

— Не пешком ведь, — сказал Солнцев, погладив рукой радиатор. — Парочку бесхозных машин прихватили из тайги. На трассе нам сказали, что вы их собираете.

— Что ты озираешься, Махов? — спросил Батманов.

— Вот он, край света! — воскликнул Махов. — Здорово! Никогда еще так далеко не ездил!.. Хотелось бы знать, остались ли здесь какие-нибудь следы пребывания адмирала Невельского?

— Куда хватил! — удивился Солнцев. — Ты не об истории, а о сегодняшнем дне лучше беспокоился бы!

— Как дела, хозяйка? — широко улыбнулся Батманов Мусе.

У нее был утомленный и несколько расстроенный вид.

— Не жалеешь, что заехала за тридевять земель?

— Не жалею, — встряхнулась девушка. — Просто задумалась...

— Товарищ Батманов, мы уже можем приступать к работе, — сказал Махов.

— Ну да, нужны вы мне такие замученные! —отозвался Батманов, с любовью глядя на комсомольца. — Ознакомьтесь со своими товарищами и идите отдыхать. Филимонов, позаботьтесь, чтобы все им было выдано, как полагается. — Он повернулся к выжидательно молчавшей толпе шоферов. — Друзья мои, представляю вам шоферов-стахановцев Махова и Солнцева, диспетчера Кучину и остальных товарищей. Они прибыли к вам на подмогу. Прошу принять их в свою семью.

Крепкая, пропахшая бензином и овчинами полушубков толпа шагнула к приехавшим, и они растворились в ней.

Многое еще хотелось сделать строителям в этот день, но он был по-зимнему короток. Уже посерели краски неба, предвещая скорую и темную ночь. Побранив на ходу Филимонова, что тот не торопится дать побольше света на площадку, Батманов пошел к инженерам. «И то слишком уж удачно все сегодня складывается, только и успеваю объявлять благодарности!» — раздумывал он.

За ним шагали Сморчков и Силин. Шофера он позвал с собой, тракторист увязался по пути. Силин рассказывал Сморчкову, что думает приспособить для укатки дороги малые цистерны из-под горючего. Они полые, гораздо легче обычных литых катков и вполне заменят их. Только лошади их не потянут, надо буксировать автомашиной.

— У тебя готова хоть одна такая штука? — заинтересовался Сморчков.

— Одна готова. Я ее легко приспособил. В днищах цистерны, как ты знаешь, есть отверстия для впуска и слива горючего. Через них я пропускаю толстый трос, он служит в качестве оси. Но что толку? На лед их все равно не вытащишь.

— Начальник, кажись, хочет меня на лед пустить для пробы, — доверительно шепнул Сморчков. — Вот я твою цистерну и подцеплю. Беги, готовься потихоньку!..

Инженеры, как и сказал Рогов, сидели и чертили. У них было тепло, тихо. Батманов с удовольствием разделся, предложил раздеться и Сморчкову. Некоторое время Батманов отдыхал. Он подшучивал над Тополевым и Алексеем, удивляясь их производительности: старый и молодой инженеры успели сообща испещрить линиями чертежей несколько листов ватмана. Рассматривая схемы работ на льду, Батманов почесывал в затылке: каждый шаг строителей должен быть штурмом. Алексей закончил переписывать набело приказ о связистах. Батманов тонким, четким почерком заменил в тексте три пышных эпитета более скромными, и Алексей опять занялся перепиской приказа — ровными печатными буквами на хорошей бумаге.

— Хочу сегодня же пустить машины на лед, — вдруг сказал Батманов без всякого вступления. — Сначала проедусь со Сморчковым порожняком, потом попробуем с нагрузкой. Рогов готовит лес для диспетчерских, хорошо бы сразу растащить бревна и доски по льду. Ваше мнение, товарищи инженеры?

Алексей был против этого.

— Котляревский через каждый час делает промеры. Толщина льда постепенно увеличивается, но надо подождать, слишком велик риск.

— Сколько ждать? День? Два?

— Очевидно, больше. Скажем — неделю.

— Ого! Может быть, две недели? Месяц? Вы так богаты временем?.. А что скажет главный инженер? Неужели и он столь же консервативен?

— Давайте пробовать, только без азарта, — согласился Беридзе.

— Я бы советовал прикреплять к раме каждой машины поперечные длинные балки, — ответил на вопросительный взгляд Батманова Тополев. — В случае аварии машина повиснет на балках, зацепившись ими за кромку льда.

Батманов с благодарностью посмотрел на старика и стал одеваться.

— Предложение Кузьмы Кузьмича принимаем, слышишь, Сморчков? Беги, готовь машину и выводи ее к самому берегу. Так-то, осторожный молодой человек! — поддразнил Батманов Алексея, завязывая тесемку шапки под подбородком.

— Во всяком случае вам-то незачем заниматься испытанием прочности льда, — сердито отозвался Алексей, хватая полушубок и ушанку. — Начальник стройки хорош, когда он не подо льдом, а на его поверхности!..

У пролива Сморчков и Силин под наблюдением Филимонова пристраивали к автомашине две поперечные балки и прицеп на тросе — сваленную набок небольшую цистерну. Им помогали шоферы, чьи автомобили стояли в ряд по берегу.

— Зачем вы здесь? — строго спросил их Батманов. — Я никого не звал, мне нужен один Сморчков.

— Мы понимаем, товарищ Батманов. Глупостей с нашей стороны не будет, — сказал Махов. — Двинем на лед только если скомандуете.

— И ты здесь? И Солнцев тоже? Я же послал вас отдыхать!

— Нельзя от товарищей отстать, Василий Максимович. И ведь интересно! — сказал Махов так искренне, что Батманов сразу оставил его в покое.

— Это что за барабан? Сморчков, зачем ты подцепил цистерну? — удивился он, увидев силинское приспособление. — Это же лишняя тяжесть.

— Ничего, пускай, — успокоил его Ковшов, уже осмотревший цистерну. — Мысль хорошая: это легкий и простой каток. Раз уж решили рисковать, потянем и этот барабан.

— Продовольствие не забыли погрузить? — спросил Батманов. — Одна бригада останется на острове, ее надо снабдить всем необходимым.

— Продовольствие в кузове, — ответил Сморчков.

Он завел мотор, залез в кабину и оставил дверцу открытой. Батманов шагнул было к машине, но Алексей захлопнул дверцу и встал у него на пути.

— Не надо, Василий Максимович. Мы сами.

— Пошел, Сморчков! — скомандовал Филимонов.

Алексей и Силин вскочили на подножки с правой и левой стороны машины. Она медленно скатилась на лед. За ней, вращаясь на длинном тросе, тянулась цистерна, с лязгом и хрустом уминая снег. Батманов, помедлив минуту, побежал вслед. За ним пустился Рогов. Толпа шоферов невольно потянулась тоже.

— Разрешите и мне! — в один голос крикнули Махов и Солнцев.

Филимонов раскинул в стороны руки:

— Стоять на месте! Махов, готовьсь!

— Есть! — восхищенно воскликнул тот.

Машина Сморчкова двигалась по льду. Вращавшаяся цистерна гудела глухо, как колокол. За ней, стараясь не отставать, быстро шли Батманов и Рогов. Вдруг Василий Максимович остановился, прислушиваясь, — его насторожил подозрительно сильный треск.

— Назад! — закричал он и рванулся к машине. — Алексей, сейчас же назад!

— Ничего, Василий Максимович, — успокоил его Рогов. — Это в глубине трещит, еще крепче лед схватывается!

Батманов вслушался еще раз, потом обернулся к берегу и махнул рукой Филимонову. Вторая машина покатилась по льду. Батманов дождался ее и сел к Махову в кабину.

— Знаешь, где едем, Махов? — весело спросил он, снимая шапку и вытирая вспотевший лоб. — По Джагдинскому проливу. Тут твой Невельский когда-то плавал!..

Сзади, одна за другой, спускались с берега автомашины, наполовину груженные лесом. Выдерживая между собой интервал, они пошли колонной по только что пробитой дороге. Ритмично гудели их моторы, скрипел под колесами раскрошенный лед. В кабинах возбужденно шумели шоферы. Колонна, все убыстряя ход, двигалась к острову.

Над проливом спускались сумерки. Ледяная ширь его была теперь неразличима. Издалека, то замирая, то усиливаясь, несся навстречу многоголосый шум. Бригады Умары Магомета и Карпова, завершив прокладку дороги, в эту пору сошлись на льду, в километре от острова. Люди обрадованно бросились друг к другу. Кто-то, отшвырнув кирку и лом, обнимался. Карпов и Умара расцеловались.

— Маменька родная! Как трогательно — поцелуй на морозе! — насмешничал Либерман, взволнованный, однако, не меньше других. — Внимание! Слушайте решение арбитра: первенство в соревновании заняла колонна товарища Карпова!

На стороне Карпова шумно захлопали в ладоши, на стороне Умары засвистели, запротестовали.

— Почему Карпов первый? — возмущенно спрашивал Умара. — Мы сделали больше, меня не обманешь! На нашем участке много торосов было. А Карпов два километра прошел совсем без торосов. Неправильный решенье! Надо пересматривать!

— Слушайте меня, товарищ Умара! — старался перекричать его Либерман.

— Неправильный решенье! Будем жаловаться Батманову!

Кто-то опять свистнул. Умара оглянулся на своих людей и развел руками, словно ища у них поддержки. Карпов, будто спор этот его не касался, посмеивался, обводя всех веселыми глазами.

— Смотри, паря, машины! — вдруг крикнул он, встрепенувшись.

Из мглы сумерек показалась на дороге одна машина, другая, третья. У людей взметнулись кверху руки — дружные аплодисменты разнеслись над проливом. Пока подъезжали машины, — а им, казалось сейчас, не было числа, — аплодисменты не затихали. Они усилились, когда из второй машины показался Батманов. Он шел и тоже хлопал — Умаре, Карпову, всем им, построившим эту дорогу.

— Товарищи! — сказал он, выждав тишину. — Ну что ж, поздравляю! Дорога теперь у нас есть! Завтра с утра начнем возить на остров трубы и механизмы. А сейчас Сморчков и Махов продолжат рейс до конца, свезут на остров две бригады и продовольствие. Остальным — разгружать лес, это дело срочное. Затем на отдых. Согласен? — спросил Батманов Умару.

— Не согласен! Я и мой люди обижен!

— Обижены? Кем же?

— Он обидел! — показал сварщик на Либермана.

— Вы присудили первенство Карпову? — догадался Батманов.

— Неправильно присудил! — зашумели вокруг.

— Не волнуйтесь, товарищи, минутку! — Батманов задумался. — Я понимаю Либермана. Он исходил из того, что бригадам Карпова было вначале труднее. Но я думаю, арбитр на нас не обидится, если мы коллективно пересмотрим решение. По-моему, ни одну из колонн нельзя назвать второй. Обе первые! Значит, они как бы делят между собой первое и второе места. Верно или нет?

— А ведь, паря, верно! — согласился Карпов.

— Верно, арбитр? — повернулся Батманов к снабженцу.

— Соломоново решение, — согласился Либерман. — Мой котелок этого не сварил.

Но Умара еще не был удовлетворен, он по-прежнему смотрел недоверчиво и беспокойно.

— Ну что ж ты сердишься? Недоволен? — спросил его Батманов. — Ведь оба вы на первом месте. Оба хорошо поработали.

Умара засмеялся наконец:

— Уй, хитрый ты, начальник! Хорошо. Давай премия! — Он деловито осведомился: — Что дашь?

— По два ящика махорки на колонну, каждому дополнительное блюдо и хорошую чарку! — немедленно отозвался Батманов и покосился на Либермана — не переборщил ли он? Снабженец кивнул в знак согласия.

Ночь наступала быстро. Разгрузка леса проходила уже в сумерках.

— Быстрее, товарищи, быстрее! — подбадривал Батманов.

Он все оглядывался на остров, тревожась за Сморчкова и Махова. Вот оттуда донесся шум приближающихся машин — они возвращались.

К Батманову подошел Карпов.

— Не хотелось расстраивать, паря, а надо, — сказал он нерешительно. — Складно все у нас вышло сегодня. Однако не нравится мне погода, как бы за ночь не занялась буря. Кости рыбацкие мозжат у меня. Вишь, небо заволокло, ветер поднимается.

Батманов огляделся. Над проливом изредка проносились чувствительные порывы ветра. Что-то недоброе слышалось в их завывании, но столько надежных людей было кругом и такая хорошая дорога под ногами, что беспокойство Карпова показалось преувеличенным.

— Мнителен, ты, Иван Лукич — сказал Батманов.

— Не мешает поостеречься. — не сдавался Карпов.— Пусть на ночь все со льда уберутся. Я бы и с острова забрал людей. И лес обратно на берег перевез бы.

— Поостеречься на всякий случай можно. Людей и машины оставлять на льду не будем. На острове нашей бригаде ничего не сделается — я им отправил туда продовольствия на месяц. А лес тащить обратно незачем — мне настроение людей дороже леса. Пойдем-ка отдыхать, старый рыбак. Завтра у нас дела будут посерьезней!..

Был уже поздний вечер, когда Батманов, Рогов, Алексей, Либерман и Карпов вернулись на участок. Редкие огни фонарей тонули в черном мраке, нависшем над площадкой. Возле дома, где жил раньше Мерзляков, при тусклом свете из окон Батманов заметил Таню Васильченко и ее помощника Смирнова.

— Смотри-ка, — оглянулся он на спутников. — Наша Красная Шапочка уже здесь!

— Товарищ начальник строительства! — зазвенел голос девушки, увидевшей его. — Докладывает начальник колонны связи Васильченко. Ваше задание — провести временную связь от Новинска до Джагдинского пролива — выполнено. Все вверенные мне люди здоровы и находятся сейчас на отдыхе.

— Молодцы! Вот это подарок! — обрадовался Батманов и, притянув к себе Таню, расцеловал ее в обе щеки. — Рогов, Либерман! Приготовить угощение связистам! Вечер наш должен состояться. Шоферов и строителей дороги пригласить тоже. Действуйте! — Он снова обернулся к Тане: — Аппарат еще не успели поставить?

— Аппарат установлен! Связь работает! — отчеканила Васильченко. Она была сейчас как струна — чуть тронь и зазвенит.

— Красота! — воскликнул Батманов.

Он влетел в дом и, сбрасывая на ходу полушубок и шапку, кинулся к столу. У селекторного аппарата сидел Беридзе — он разговаривал с Залкиндом.

— Поговорил сам, дай другому поговорить! — с шутливой свирепостью сказал Батманов, отстраняя главного инженера.

Он удобно уселся на табурете, надел наушники и со счастливой улыбкой притянул к себе микрофон.

— На линии — слушай меня! — закричал он чуть хрипловатым, голосом, озорно подмигивая Алексею. — Я — Батманов, нахожусь на проливе. Всем начальникам и парторгам участков слушать мой разговор с товарищем Залкиндом! — Он перевел дыхание. — Михаил Борисович, здравствуй! Хочу отчитаться за сегодняшний день, похвастаться первыми маленькими успехами!..

— Вот хорошо! — откликнулся Залкинд. — А тут на линии как раз и Темкин, и Мельников, и Хлынов. Разговаривали про вас, когда Беридзе подал голос. Слушаем тебя, Василий Максимович!

Все утомились за день до изнеможения — и связисты, и шоферы, и строители дороги. Но людьми владела сила необычного душевного подъема, никто и не помышлял идти на отдых, всем хотелось принять участие в вечере.

Ужин пришлось устраивать в двух бараках. Все было обставлено просто, по возможностям: строители со своей порцией вина и закуски сидели, где удалось им приладиться, и никто не желал лучшего. Только во втором бараке были недовольные — им хотелось в первый барак, где собрались главные именинники, связисты, и где председательствовал сам начальник строительства.

Барак был полон людьми. Батманов стоял у стола с железной кружкой в руке и оглядывал нажженные морозом лица, отовсюду обращенные к нему.

— Долго гулять не будем, некогда, — сказал он. — Чуть свет нам снова предстоит тяжелый труд. Длинных речей говорить не надо, сам я обещаю ограничиться всего несколькими словами. — Он поднял лицо к свету. — В чем главное наше сегодняшнее достижение? Оно не в том, что мы за день сделали дорогу на остров, привели в порядок автомашины, дотянули провод до пролива. Главное в том, что мы с вами убедились сегодня: когда ясна цель, когда мы правильно организованы и единодушны — для нас нет невыполнимых задач. Не зря сказано: «Нет предела силе человечьей, если эта сила — коллектив». Вот и выпьем за наш хороший, сильный коллектив!

Он поднял кружку, и за ним выпили все. Потом Тополев, сдерживая бас, прочитал приказ начальника строительства о премировании связистов. Старик заметно волновался. За ним выступила Таня Васильченко. Она успела переодеться в новую темно-синюю вязаную кофту и была очень красива. Алексей, глядя на нее, пожалел, что Беридзе, председательствовавший в другом бараке, не видит ее.

— Среди нас связистов я всех старше — мне двадцать четыре года. А младшему из нас, Генке Панкову, пятнадцать, — говорила Таня. — Честно признаемся вам, товарищи: трудно было пробиваться через тайгу. Но каждым из нас двигала мысль о судьбе родины, о судьбе нашей Москвы. И каждый нес в своей душе образ великого Сталина, а с ним ничто не страшно!.. Мы, связисты, знаем: нам предстоят впереди трудные задачи. И мы заверяем вас, товарищ Батманов, как человека, посланного сюда товарищем Сталиным: комсомольская колонна связи сделает все, что вы прикажете!..

Едва она замолчала, как попросил слово Умара. Потом один за другим вставали и говорили Карпов, Сморчков, Зятьков, Силин. Вопреки намерению Батманова быстро закончить вечер, он затянулся. Строители словно ждали еще чего-то. Батманову и самому не хотелось расставаться с ними.

Кто-то вслух пожалел, что нет музыки, и она, как по заказу, появилась: Махов уже вынимал из футляра великолепный баян. Вокруг него потеснились, освободили ему место, и он, прижав ставшее строгим лицо к баяну, заиграл «Песню о родине». Таня звонко подхватила ее, красивым, сочным баритоном ей ладно подтянул Карпов, за ними грянул и весь барак. Когда спели первую песню, кто-то начал вторую, третью. Потом, еще потеснившись, расчистили круг для пляски.

В стороне, рядом с Колей Смирновым, сидел Генка Панков, с оживлением глядевший на все, что происходило вокруг него. Таня ему сказала, что отца сейчас нет на участке, он выехал на остров. Огорченный паренек вскоре повеселел, захваченный общим настроением. Василий Максимович, наблюдавший за Генкой издали, наконец решился подойти к комсомольцам и почувствовал, как сразу заныло у него сердце. Батманов сел между Колей и Генкой и молча обхватил их обоих за плечи. Немедленно же к ним подошла и Таня. Генка поглядел на их серьезные лица и встревожился.

— Геннадий... Ты уже не маленький, у тебя мужество взрослого человека, — заговорил Батманов среди шума, стараясь следить за тем, чтобы у него самого не дрогнул голос. — Ты должен стойко, как подобает комсомольцу, перенести тяжелое известие... Мы еще не знаем окончательно, но возможно... твой отец... погиб...

Батманов едва выдержал пристальный, напряженный взгляд Генки, у которого сузились глаза. Потом слезы хлынули из них, и паренек рванулся, хотел убежать. Батманов его не пустил. Генка согнулся, спрятав лицо в колени.

Таня, не справившись с собой, поспешно отошла от них. Коля Смирнов держал своего юного друга за руку.

— Старайся взять себя в руки, — продолжал увещевать Батманов. — Жаль отца... Утешить тебя нельзя. Но головы не теряй. Будешь учиться. У тебя хорошие товарищи, Коля, Таня, целая семья...

— Мы всегда будем с тобой, Гена, — сказал Коля. — Ты ведь мне как брат младший...

— Ты хозяин своей судьбы, и никто не будет тебе ничего навязывать. Но, если согласишься, я буду вторым отцом тебе, — Василий Максимович говорил, низко пригнувшись к Генке. — И у меня вот... сын погиб. Подними голову, голубчик, будь молодцом...

Батманов обнял Генку, приподнимая его, и паренек стал покорным Василию Максимовичу, вдруг приник к нему, жалобно всхлипывая.

Никто не заметил этой сцены, в бараке продолжался праздник строителей. Кто-то вытолкнул на середину Мусю Кучину. Подбоченившись, она задорно пошла по кругу, поводя черными лукавыми глазами. С поклоном задержалась возле Рогова, и он, семеня ногами, последовал за ней.

— Веселей давай, Махов! — крикнул Солнцев, спрыгнул в круг откуда-то сверху и под учащенный ритм музыки завел такую дробь, что все заулыбались.

За пением, за шумом голосов и топотом ног никто не слышал, как разгулялась непогода на улице. Ветер за стенами ревел все сильней, яростней. И когда барак неожиданно содрогнулся от первого порыва бури, все тревожно прислушались.

В наступившей тишине явственно раздавалось завывание бушующего ветра. Заглушая его, обрушился грохот, похожий на гром. В тот же миг в бараке погас свет и в полной темноте раздался чей-то вопль:

— Лед оторвался от берега! Лед пошел в проливе!

— Вот тебе и дорога! — горько вздохнул Карпов.

В бараке поднялись суматоха, крики. Все устремились на улицу, но дверь оказалась запертой снаружи. Ее стали ломать. Во тьме замелькали яркие лучики фонарей в руках шоферов.

— Возможно, это злой умысел!— услышал Батманов над ухом голос Рогова. — Отойдите чуть в сторону.

Рогов рванулся к окну, сильным ударом выбил раму и выбросился на улицу. Батманов, прижимая к себе Генку, почувствовал, как вокруг него молча стеснились люди. Он угадывал их по прикосновениям: Коля Смирнов, Алексей, Карпов, Умара, Сморчков, Силин, Филимонов. Он выждал секунду и зычно выкрикнул:

— Что вы всполошились, товарищи! Нам не пристало поддаваться панике!.. Призываю всех к спокойствию, к выдержке. Неужели вы испугались бурана! Дорогу сделаем снова. Найдем обход полынье и все повторим сначала. И опять за один день — силы у нас хватит на все!.. Объявляю ночной аврал! Все коммунисты, руководители, бригадиры — ко мне!..

Слова эти, произнесенные с властной силой и убежденностью, всех остановили. Из разных углов барака мятущиеся лучики света скрестились в одном месте и выхватили из темноты энергичное, волевое, спокойное лицо Батманова.

Глава вторая. Да будет свет!

Жизнь на проливе начиналась теперь задолго до рассвета и кончалась только после полуночи. Сотни электрических солнц, освещавших площадку, широко раздвинули рамки зимнего дня.

На участке был введен жесткий распорядок военного лагеря: поднимались по гудку, с умыванием и завтраком укладывались в считанные минуты, обедали и ужинали все в одно время, «отбой» ко сну объявлялся тоже гудком. Этот распорядок строители приняли с полным одобрением, а Рогов, большой любитель военной дисциплины, постарался, чтобы никто не нарушал его. Он говорил, что только один человек остается вне правил нового режима — тот, кто ввел эти правила — Батманов.

Начальник строительства спал мало, как это подчас бывает с людьми, которые днем и ночью чувствуют ответственность за судьбы многих людей и большого дела. Просыпался он всегда в одно и то же время — задолго до гудка... Тихонько, стараясь не потревожить спавших рядом товарищей, одевался почти наощупь, умывался ледяной водой и выходил на улицу.

Зимняя черная ночь плотно укрывала мир. Нигде ни огонька... Безошибочно угадывая дорогу к проливу, Василий Максимович шел не спеша, но уверенно. В излюбленном месте, на скалистом мысу, он останавливался...

Темнота была полна шумов. Глухо стонала вода пролива, замурованная льдом. Насвистывал то тихо, то громко ветер. Вот, ритмично стуча копытами по льду, промчался в отдалении сохатый.

Батманов прислушивался, размышлял. В эти предутренние минуты, когда голова особенно свежа, возникали у него те мысли, которые затем в течение дня формировались в распоряжения и советы подчиненным. Перед самим собой Батманов проверял правильность сделанного за минувший день. Деловые мысли мешались с мыслями отвлеченными, приходившими иногда нивесть почему.

Василию Максимовичу нравилось думать, что он и все строители участка здесь, на крайнем востоке, первыми в стране встречают свой трудовой день, деля эту честь разве только с пограничниками. Странное и чудесное ощущение силы приходило к нему, и он, едва сдерживая безотчетный счастливый смех, расправлял грудь и плечи. Эта сила, словно теплый ветер, шла к нему от всей родной земли. Василий Максимович Батманов, советский человек, не был Иваном, не помнящим родства. Он любил вспоминать, что здесь побывали некогда русские землепроходцы, что в этих водах плавал Невельской. С уважением и невольной грустью думал Батманов о землепроходцах. Какими одинокими были они в схватке с дикой природой и многочисленными врагами! К уважению примешивалось чувство превосходства над далекими предшественниками, и Василий Максимович считал его вполне уместным и законным. Чувство это было свободно от самомнения и тщеславия и выражало гордость за новый строй жизни, за советский народ, за новую Россию — какой могучей стояла она за каждым своим сыном! Досадно было вспоминать, что Невельской с его исторической миссией явился к этим берегам на свой страх и риск, и с ним была небольшая горстка людей. Насколько же сильнее его был он, Батманов, посланный сюда во главе огромного коллектива, вооруженного знаниями и средствами передовой техники века!

Рядом с адмиралом представлялась Батманову Екатерина Ивановна Невельская, героическая русская женщина, не побоявшаяся тягот и разочарований, сумевшая мужественно пренебречь удобствами привычной светской жизни ради трудного подвижничества во славу родины. В Рубежанском краевом музее Батманов видел портрет Невельской... Воображение рисовало ее почему-то в образе Анны Ивановны...

На его призывные телеграммы она, наконец, прислала письмо и фотографию сына:

«Вот все, что осталось от Кости, война отняла его у нас. Осиротели мы, Василий Максимович, но должны держаться мыслью, что горе миллионов отцов и матерей столь же безутешно, как и наше... Я не знаю, от сердца ли идут ваши теплые слова, однако часто, во сне и наяву, вижу вас перед собой — строгого, с укором в глазах. Да, не уберегла я сына, не уберегла! Вы зовете меня к себе... Могу ли я сейчас приехать? На мне шинель, и я считаю себя воином, как все. Мой долг — быть здесь. Сын наш погиб, и мы не должны облегчать себе участь. Я хочу верить, что к тому времени, когда мы встретимся, мы оба будем готовы начать совместную жизнь лучше, чем она была до сих пор... Лучше, умнее и без разлук...»

Как мучительно тосковал он в эти минуты, как хотел, чтобы она вдруг очутилась здесь, рядом с ним! «Анна! — беззвучно кричал он. — От тебя зависит прервать разлуку. Так оборви же ее! Нам надо быть вместе. Наша жизнь будет иной теперь, клянусь тебе...»

Вздохнув, словно освобождая себя этим от тяжких раздумий, Батманов смотрел на ручные часы: светящиеся зеленые стрелки показывали двадцать минут шестого. Еще минуту он выжидал с напряжением, затем мысленно провозглашал: «Да будет свет!»

В тот же миг запевал свою бодрую песню гудок и вспыхивали слепящие огни. Раз! — и освещался жилой поселок. Два! — становилось светло на всей площади. Три! — огни разбегались по берегу и вдоль двадцатикилометровой ледяной дороги — до самого острова. От прожекторов на сопках и на береговых вышках, от фонарей на столбах, расставленных повсюду на участке, сразу наступал день, а ночь отшвыривалась прочь, в глубь тайги.

«Сказал — и готово, как у бога, — смеялся про себя Василий Максимович! — А то жди, когда оно проснется, это ясное солнышко».

Батманов замечал: не один он бодрствовал в темноте. Под каким-нибудь предлогом поблизости слонялся Карпов... И Рогов... только его трудно было заметить, он исчезал, как привидение. В первый раз Василий Максимович громко высмеял Карпова, чтобы и Рогов услышал это:

— Что ты ходишь за мной, паря? Тоже мне добровольная охрана!

— Почему охрана? Разве запрещено гулять на досуге, дышать чистым воздухом? — невинно отвечал Карпов.

Назавтра они снова были возле него, и он решил не обращать на них внимания.

...Василий Максимович торопливо возвращался в дом, где жил со всей бригадой. Он запретил называть это жилье домом Мерзлякова:

— Помещение продезинфицировано, пора забыть бывшего хозяина.

Батманову нравилось смотреть, как спят его помощники. Алексей — всегда с ясным лицом, спокойно и тихо, на правом боку. Либерман — с непривычным для него в бодрствующем состоянии выражением забот и тревоги на лице, с всхрапом и странными восклицаниями. Таня Васильченко — он заходил в ее комнату — с милым, трогательным поворотом головы, с разметавшимися волосами, с ладонью под щекой. И совсем как малое дитя, раскидавшись, упоенно чмокая губами и надувая щеки, спал Беридзе.

Василий Максимович с минуту любовался на спящих, затем безжалостно будил их.

— Лодыри, просыпайтесь! Дрыхнуть сюда приехали? Работать надо! — гремел его голос.

Вместе с Роговым и Либерманом Батманов каждое утро заходил в общежитие к рабочим. Поздоровавшись, он шутливо справлялся, какие сны кому снились, придирчиво осматривал помещение и непременно находил недостатки, обращаясь с претензиями к новому начальнику участка и Либерману.

— Почему холодно?

— Маменька родная, откуда холодно? Взгляните сюда: пятнадцать градусов! — подбегал Либерман к термометру.

— Какой научный сотрудник нашелся: термометр показывает! У тебя должен быть один термометр: чтобы люди после рабочего дня на морозе спали в одном белье и млели от тепла. Вон смотри, дневальный сам кутается в полушубок, куда это годится!

— С вечера и ночью просто жара была, — вступался дневальный. — К утру посвежело. На меня вы не глядите, я всегда кутаюсь, после Средней Азии мне большая температура нужна.

— А вы топите печи больше, усерднее. Не жалейте дров, не будьте мерзляковыми.

Рабочие быстро привыкли к этим утренним посещениям. Во время обхода к Батманову можно было обратиться с любой просьбой, с любым вопросом. И просто — людям нравилась его забота. Обычно невысказанная, а если и высказанная, то грубовато и сурово, эта забота трогала их, и они старались чем-нибудь на нее откликнуться. Тут же в бараках к Василию Максимовичу подходили шоферы и давали обязательство сделать лишний рейс. Рабочие, копавшие котлованы, предлагали установить транспортер для механической выброски земли из глубины на поверхность.

Обычно никто не жаловался на неудобства быта. «Живем чисто, в тепле, пища сытная — чего же еще надо?» Только Умара Магомет, к досаде Либермана, всегда высказывал недовольство и чего-нибудь требовал:

— Начальник, портреты вождей сюда надо, скажи им. Угол бы хорошо отделить, зеркало повесить, бриться будет удобно. Музыкальный инструмент просим, у Махова баян, у нас ничего нету.

И Либерман с Роговым получали распоряжение найти портреты, оборудовать отдельную комнату под парикмахерскую, добыть музыкальный инструмент.

— Вот вам критерий требований моих и товарищей, — говорил Батманов. — В общежитии должно быть чисто, как в больнице, тепло, как в бане, уютно, как в комнате девушки.

Часто Василий Максимович напоминал Рогову:

— Хорошее было то «потемкинское» общежитие шоферов, которым ты меня удивил на пятом участке! Когда здешние общежития будут такими же?

Рогов и не ждал напоминаний. Разобравшись вместе с Либерманом в хозяйстве участка, в больших запасах, завезенных сюда, он нашел и половики, и занавески на окна, и гитары, и домино, и шашки, и книги.

Завтракали Батманов и управленцы вместе со всеми в большом складе, который еще не вполне был переоборудован под столовую. Завтрак длился не более пятнадцати минут, но и за этот промежуток времени Либерману и повару Ногтеву всегда попадало. В один из первых дней, отведав жидкого супа из рыбных концентратов и получив на второе омлет — маленький квадратик из яичного порошка, начальник строительства с негодованием уставился на снабженца и повара:

— Это же для пятилетнего ребенка!

— Я исхожу из того продукта, который мне выдает начальник снабжения, — поспешно оправдывался Ногтев, очень боявшийся не угодить Батманову.

— Калорийность строго соответствует нормам взрослого рабочего человека, — заглушая повара, солидно возражал Либерман и протягивал Василию Максимовичу раскладку меню. — В этом завтраке больше тысячи пятисот калорий. Я, например, вполне сыт...

Либерман делал довольное лицо, но отводил взор от глаз Батманова.

— Слушай и не отворачивайся, — строго говорил Василий Максимович. — После войны поступишь на работу в институт пищевой промышленности. Есть такой в Москве. Там будешь каждый кусок и бульон вымерять на калории. А пока работаешь у меня, должна быть одна мерка: совесть. Пусть рабочий человек уходит отсюда с полным желудком. Понял? Пусть Ногтев варит сытную кашу. Картошка есть у вас. Рыба есть. Но не растворяйте ее в воде, как сегодня. Чтобы ясно видно было: это рыба, а не простая водичка.

Снабженец пытался возразить:

— Вы забываете о нормах!

— Зато помню о людях. Советую и тебе: не забывая о нормах, помнить и о людях. Тогда будет толк.

Без пятнадцати шесть бригады расходились по местам, ровно в шесть участок начинал свой трудовой день.

Дорога по всей трассе участка была сделана по-ударному: за четыре дня. Теперь налаживалась перевозка грузов. Соревновавшиеся между собой Сморчков и Махов возглавляли автоколонны с трубами, продовольствием и материалами. Колонна Махова двигалась в обход большой полынье, по «батмановской» дороге на остров, Сморчков вел вереницу автомобилей в противоположную сторону — по материку к Адуну. Перед тем как отправиться в рейс, сосредоточенно серьезный Сморчков и улыбающийся исподтишка Махов сходились и пожимали друг другу руки, как боксеры на ринге перед матчем.

На площадке часто раздавалась трескучая пальба: в котлованах под нефтяные резервуары и под фундаменты будущего здания насосно-дизельной станции аммоналом разрыхляли грунт. Подрывник Куртов и его подручные готовили по нескольку десятков шпуров — «лисьих нор», начиняли их взрывчаткой и уходили, оставив после себя груды мерзлой породы. Тотчас в котлованы спускались землекопы.

Вдоль постройки насосной станции тянулся навес, под ним механики монтировали несколько бетономешалок. Степенный и неторопливый в движениях бетонщик Петрыгин, приехавший на участок с большим выводком учеников-юношей из ремесленного училища, принимал подвозимые на автомашинах бочки с цементом, бутовый камень и песок.

Возле барака стучали топоры и ныла циркульная пила: плотники во главе с братьями Пестовыми строили новые общежития, клуб и столовую с кухней.

В отдалении, на берегу, у пролива, непрерывно стрекотали тракторы Силина и Ремнева; они ровняли катками большую, на два километра длиной, площадку, где предполагалось вести сварку труб. Умара Магомет, Федотов, Кедрин и другие сварщики раскидывали тут же свое сварочное хозяйство.

По обе стороны от них строители заложили два средней величины деревянных дома — один для прибывшей недавно водолазной станции под началом старшего водолаза Смелова, второй — для связистов Тани Васильченко. А еще дальше по берегу спешно возводилось третье здание — для подрывников. Дом еще не был готов и наполовину, но высокий забор вокруг него уже стоял, и внутри инженер Некрасов со своими людьми готовился к большим взрывам на проливе.

Электростанция расширилась: там было теперь шесть передвижных установок. Рядом с электростанцией быстро росли два вместительных здания: гараж и механическая мастерская.

Закладка фундаментов под насосную станцию еще только начиналась, когда Филимонов, доверив шоферов Полищуку и взяв в помощь себе Серегина, впервые попытался разобраться в будущем монтаже насосов и дизелей. На земляном полу электростанции временно, пока закончится постройка мастерской, расставили части и детали оборудования. Машины были новые, никто не знал их устройства. Американская фирма прислала чертежи не в комплекте, деталей как будто нехватало: то ли их затеряли и еще не нашли, то ли фирма «забыла» их упаковать.

Батманов весь день проводил на участке. Его видели в кабине Махова — он отправлялся в очередной рейс на остров проверить, нет ли на трассе брошенных труб, застрявших машин и греющихся слишком подолгу шоферов. То он приходил к сварщикам и внимательно выслушивал возбужденные речи Умары Магомета, очень требовательного к своему инструменту и всегда находившего в нем бесконечные недостатки. То Василий Максимович вспоминал Некрасова и шел к нему смотреть, как готовят мощные запалы. То забирался в котлован к старику Зятькову.

Старик работал споро и неутомимо, редко позволяя себе отдых или перекур. У него были экономные, выверенные годами движения. Бросался в глаза необычный инструмент стахановца — объемистая подборочная лопата с изогнутым в дугу черенком.

Зятьков держал лопату вогнутой стороной вперед, горбом своим черенок упирался в колени старика. Почти не нагибаясь, он нажимал на конец рукоятки, и лопата словно сама подхватывала и поднимала породу. Толчок — и комья земли летели на движущуюся кверху ленту транспортера!

Батманов проверил по секундомеру: Зятьков своей лопатой успевал перекидать вдвое больше земли, чем любой землекоп из молодежи.

— Дайте-ка попробовать. — попросил он Зятькова.

— Зачем руки пачкать? Ваше дело — головой работать, — сказал старик.

— Руки учат голову. На стройке предстоит переместить не один миллион кубов земли, мне ваша лопата пригодится и на других участках.

Василий Максимович поддевал смерзшийся грунт и швырял его на ленту. Лопатой он размахивал часто и уверенно, но резко и неровно. Горбатый черенок не облегчал, а затруднял движения.

— Ровнее... Сильно не нажимай, — подсказывал Зятьков, внимательно наблюдавший за начальником строительства.

Рабочие было потянулись посмотреть, как работает Батманов, но Зятьков жестом вернул их на место.

— Разучился, — сказал Батманов с сожалением. Он сильно запыхался.

— Знаком, вижу, с лопатой? — спросил Зятьков.

— Да, пришлось в свое время с нею познакомиться. Лопата занятная у вас, привыкнуть только надо. — Он окинул взглядом рабочих: — Почти единолично владеете ею, а нужно, чтобы и другие пользовались. Выгода несомненная.

— Плохо перенимают, — не без досады сказал Зятьков. На темном лице старика появилась скупая улыбка. — Просмешники, называют ее верблюдом.

— Отец, я все забываю спросить у вас... Знавал я Зятькова Петра. Учился с ним в академии, дружил. Потом приходилось встречаться в Запорожье, он там директорствовал. Не родственник вам?

— Брат младший...

— Вот как! Где он сейчас? — оживился Василий Максимович.-

— И не знаю... Слух дошел, что партизанит. Растерял я своих. Сын под Ленинградом был, давно уже не отзывается. Старуха с дочерью остались в Свободном, на Зее живут. Сам я с запада, однако после Турксиба завернул на Дальний Восток. На приисках и на разных стройках несколько лет работал.

— Как к нам-то попали?

— Услышал, что нужда здесь в людях, и попросился.

— А не тяжело в ваши годы? Можно ведь и полегче работу найти.

— Полегче мне не надо, не беспокойся за меня...

Зятьков поправил рукавицы и снова взялся за свою кривую лопату, Батманов вернулся к другим делам. У него их было много. Ничто более или менее важное не проходило мимо него. Несколько раз за день разговаривал по селектору с трассой и управлением, давал все новые и новые задания и проверял их выполнение. Всегда был на людях, учил их работать и сам учился у них.

Вдруг, в самое неожиданное время, он приказывал Рогову объявить тревогу. Если это случалось рано утром или ночью — мгновенно гас свет, команды противовоздушной обороны, обучавшиеся у шефа-пограничника, разбегались по местам. Объект замирал, строители превращались в бойцов, готовых к обороне.

Как и у всех на участке, лицо Василия Максимовича обветрилось, сделалось медно-красным от постоянного пребывания на холоде. Однажды он остановил Таню и показал ей свои огрубевшие, изуродованные морозом руки.

— Вы правы: руки привыкают к любой температуре. Вот хожу теперь без рукавиц даже при сильном ветре, и хоть бы что! Спасибо вам за совет.

Девушка не вдруг поняла, о чем речь. Поняв, с уважением посмотрела на него; ее радовали постепенно открывавшиеся в нем качества души. Ей захотелось пожать сине-багровые руки начальника строительства.

Уже не раз Батманов говорил не то в шутку, не то всерьез:

— Настанет скоро денек, когда мы, чернорабочие, отойдем в сторонку, поднимемся на ту вон сопочку и очистим место для наших инженеров. Пусть покажут, на что они способны.

И такой день наступил. Ранним утром, безветренным и погожим, инженеры разметили на льду пролива площадку длиною в пятьсот метров от кромки берега, по направлению к острову, чтобы произвести первый пробный взрыв. Это было началом главнейших работ на участке и одновременно проверкой предложения Тополева.

Карпов вывел на пролив несколько бригад. Пешнями и топорами они принялись рубить во льду широкие лунки, через каждые пять метров. Взлетали, искрясь на солнце, голубые осколки льда, раздавался неприятный скрежет и звон. Тяжелая эта работа подвигалась медленно. Ковшов поглядывал на часы, поторапливал.

Вдоль линии лунок Некрасов, немолодой уже человек с тяжелым и мрачным лицом, но добряк в душе, вместе с Куртовым и его подручными уложил на льду электрический провод. От него к лункам подрывники протянули соединительные шнуры с привязанными на конце мешками из водонепроницаемой бумаги — в мешки предварительно заложили аммонал. Как только все лунки были готовы, сто человек взяли мешки с аммоналом и разом опустили их в бурлящую воду пролива.

По идее Тополева, заряды, уложенные в линию на дне пролива, должны были с равной силой ударить вверх, в толщу воды и льда, и вниз — в землю, чтобы рассечь в ней трещину — траншею. В траншее предполагалось надежно спрятать трубопровод, предохранить его от промерзания зимой (сверху траншея быстро заполнилась бы наносной землей) и от плавающих летом в проливе кораблей, которые килем могли задеть нефтепровод и повредить его.

...Некрасов дал несколько прерывистых свистков — так свистят милиционеры в городах. Вслед за этим раздались тревожные удары о рельс. Люди мигом очистили лед пролива и всю строительную площадку. На берегу остались лишь Некрасов и водолаз Смелов — они залезли в устроенный для наблюдения блиндаж у самой кромки льда.

Батманов разрешил приостановить работу и тем, кто не находился в непосредственной близости от места взрыва. Несколько сот человек поднялись на сопку за жилым поселком. Вся сопка зашевелилась и загудела. Ниже, на склоне, стояли Батманов, Беридзе и Ковшов.

Возбужденный ожиданием, все подмечавший Махов с усмешкой показал на них Мусе Кучиной и Солнцеву:

— Стоят, как три богатыря!

Они в самом деле напоминали былинных витязей в белых, подтянутых ремнями полушубках, шлемообразных шапках-ушанках: высокий и плотный Батманов, мощный чернобородый Беридзе и стройный Ковшов. Нехватало только щитов и мечей.

К ним, кряхтя, поднялся Тополев. Он выпрямился перед начальником строительства и с несколько старомодной торжественностью сказал:

— Благословляю вас на сигнал к взрыву, Василий Максимович.

Старик волновался и слишком уж часто прикладывался к серебряной табакерке с целующейся парой на фарфоровой крышке. Алексей притянул его к себе и прошептал на ухо:

— Вспомнилась мне одна фраза: «Баста! Я свое перевыполнил в жизни. Мне ничего не надо. Заинтересован в бесшумном существовании». Какой старик сказал это?

Кузьма Кузьмич закашлялся в смехе и, коснувшись усами щеки Алексея, ответил:

— Уговор дороже денег, милый. Наша интимная беседа закончилась тогда телефонным звонком. Признаюсь тебе, Алеша: дрожу каждой жилкой. Сколько взрывов провел в жизни, но так и не привык к ним. А сегодня особенный взрыв: либо руку пожмете Тополеву, либо сдадите его в архив как никудышного старика.

Батманов вынул из кармана револьвер. Все зачарованно следили, как он медленно возносил руку.

Выстрел! На мгновение возникла мертвая тишина. Слышно было лишь учащенное дыхание Тополева. В блиндаже Некрасов включил рубильник, в неосязаемо короткое время электрический ток достиг до запальных капсюлей на концах проводов — и дрогнула земля, оглушительно затрещал взломанный лед, всколыхнулся воздух. Над проливом взлетела громада воды, снега, льда и земли, на миг грибом повисла высоко в воздухе и, постепенно убыстряя падение, рухнула вниз.

Некрасов, чуть оглушенный, увидел из блиндажа обнажившееся дно, глубоко рассеченное взрывом. В траншее кучами лежали водоросли и трепещущая рыба. Проходили секунды, десятки секунд, а вода, разогнанная взрывом, все не возращалась на свое место. Наконец она с шумом замкнулась, закрыв собою дно.

Люди на сопке пришли в движение, кричали и хлопали в ладоши, хотя и не знали пока результатов взрыва.

Еще летели в воздухе куски земли и льда, когда Ковшов подхватил под руку Кузьму Кузьмича и побежал с горы. Сметая снег, вниз устремилась и гомонящая, возбужденная толпа строителей.

На берегу — как после бури: скалистые уступы залиты водой, обломки льда, комья илистой земли, водоросли и мертвая рыба. Серую однообразную ширь пролива пересекала громадная рваная рана проруби.

Ковшов и Тополев подбежали к майне, в которой только что скрылся шарообразный скафандр водолаза.

— Траншея есть! Ровнехонькая! Видел собственными глазами! — крикнул им Некрасов.

Батманов и Беридзе, сдерживая нетерпение, не торопясь шли к проливу, все их обгоняли. Батманов говорил, что слишком долго он задержался на участке и пора возвращаться в Новинск. Беридзе слушал рассеянно — ему не терпелось узнать, какие результаты дал взрыв.

— Ночью мне передали, что Писарев справлялся, здесь ли я и сколько времени задержусь, — продолжал Батманов. — Означает ли это, что я должен спешить в управление или, наоборот, надо задержаться? Не думает ли он приехать сюда?

— Хорошо, если приедет. На месте покажем и расскажем о всех наших нуждах, — сказал Беридзе.

В разговоре Батманов и Беридзе не сразу заметили Тополева, бежавшего к ним навстречу. Кузьма Кузьмич спотыкался, один раз упал... Они рванулись к нему.

— Бедный старик, что-то стряслось. Неужели не получилось с траншеей? — забеспокоился Батманов.

Тополев почти свалился на руки Беридзе. Он не мог говорить, хрип и свист вырывались из его груди.

— Не надо так, Кузьма Кузьмич, дорогой, — мягко сказал Батманов, поддерживая Тополева под руку. — Не надо вам бегать, даже если что и случилось. Всегда найдется человек помоложе.

— Надо... Именно самому!.. — с трудом и напористо выговорил Тополев. — Некрасов видел... Траншея есть! Выкопана, как лопаткой... Ровная. Вот... обрадовался... рапортую... Не подвел я вас!..

— Спасибо вам, Кузьма Кузьмич! — е чувством поблагодарил Батманов. — Теперь задача пролива, можно сказать, решена.

Гулко сморкаясь в платок, старик гудел:

— Хотелось продолжать взрывы, чтобы все сразу. Но на каждый надо не меньше трех-четырех дней. Вечер уже подступает, — хорошо, хоть сегодня успели.

Батманов с удивлением огляделся:

— Так быстро прошел день!

Начальник строительства, окруженный инженерами и рабочими, осторожно ходил вдоль широкой, в несколько метров, проруби. От нее бежали в разные стороны змеистые трещины. Пар клубами выкатывался из проруби и стлался по льду.

— Выгода от взрыва еще и в том, что для погружения трубопровода не надо долбить лед: майна готова, — рассуждал главный инженер.

К нему подошел Умара Магомет и тронул его за плечо:

— Товарищ Беридза, хватит смотреть, пойдем, я трубы начну варить.

Накануне Беридзе обещал Умаре начать одновременно со взрывами и сварку. Но электросварочное оборудование не успели подготовить, да и хлопоты с первым взрывом поглотили все внимание инженеров — про Умару Магомета забыли.

— Трансформаторы сварочные надо еще проверять, — сказал Беридзе. — Вот подготовим все как следует, тогда и начнем.

— Хорошо, электросварка потом начнем. А газосварка? Почему нельзя? — не отступался Умара. — Карбид есть, кислород есть, все готово у меня.

— Поздно уже, дорогой. Вечер наступает. Потерпи до завтра.

— Завтра? — испугался Умара. — Я давно ждал! Несколько месяц огонь в рука не держал! Весь замерз, душа замерз! Ночи не спал — думал, как начну варить...

Беридзе переглянулся с Батмановым, Тополевым и Ковшовым — они улыбались захолодевшими губами. Умара переводил с одного на другого умоляющие глаза.

— Надо позволить, Георгий Давыдович, — не выдержал Тополев. — Раз уж решили сегодня начинать сварку, отступаться не стоит.

— Хорошо, уговорили. Действуй, Умара.

— Спасибо начальник! Большое спасибо! Подарок сделаю за это! — крикнул сварщик и побежал к берегу,

На огромной сварочной площадке были уложены на деревянных подкладках три длиннейшие нитки труб, в стык одна к другой. Возле одной из нитей стоял газосварочный агрегат Умары Магомета. Бригада его — высокий веселый здоровяк Вяткин, подручный Умары, да еще трое рабочих — ждала своего старшого.

Умара с ходу прокричал команду. Подсобные рабочие — центровщики принялись вагами ровнять первые две трубы. Старшой внимательно осмотрел уже зачищенные до блеска края труб и взял из рук напарника сварочную горелку — от нее к агрегату тянулись два шланга. Сварщик опустил сопло горелки к лежавшей на земле металлической банке, где тлели смоченные маслом «концы». Вспыхнул зыбкий язычок синеватого пламени. Умара включил кислород, сильная струя огня с оглушительным звуком, похожим на выстрел, вырвалась из наконечника и затрепетала в руках Умары. Он закричал от восторга и, перебрасывая горелку из руки в руку, поиграл ревущим огнем.

Лицо Умары вмиг сделалось серьезным: «шутки в сторону, начинается работа». Он отрегулировал пламя, легким движением левой руки опустил на лицо маску, взял у напарника железный прут и приступил к сварке.

Под струей пламени на металле появилось красное пятно, оно вскоре побелело. Сварщик подставил под огонь прут, и расплавленный металл заполнил в одной точке пробел между трубами. После этого Умара сделал еще две такие «точки» по окружности шва — этим он связал трубы. Затем сварщик медленно повел горелку снизу вверх по боковой стороне стыка. Пройдя четверть окружности, Умара перешагнул через трубы и продолжал сварку с другого боку.

Теперь оставались не сваренными верх и низ стыка. Умара только поглядел на подручных, и они тотчас начали поворачивать трубы: сваренные места оказались наверху и внизу, не сваренные — по бокам.

— Вот, Василий Максимович, мы и дождались. Умара Магомет ведет поворотную сварку на проливе, — сказал Беридзе.

— Первый стык, — взволнованно отозвался начальник строительства. — Начало...

Вокруг Умары стояла толпа, освещенная в сумерках резким синим светом. Люди пристально смотрели на маленького коренастого сварщика. Им, до костей промерзшим за день, теплее становилось возле этого человека, словно горевшего таким же чистым огнем, какой шумел у него в руках.

Наконец Умара отпрянул от трубы и небрежно откинул кверху маску. Весело глянул на Батманова, на Беридзе и пошел вдоль линии труб.

— Василь Максимич! — крикнул он, спохватившись. — Последний стык тоже я буду варить. Слово давай!

— Идет. Даю слово!

Рабочие подгоняли следующую трубу. Сварщик все посматривал на Батманова и Беридзе и посмеивался. Когда труба была подготовлена, он закрыл лицо щитком и принялся варить второй стык.

Алексей с фонариком в руке тщательно осматривал сваренные Умарой трубы. Переводя заблестевшие глаза на сварщика, он жестом подозвал к себе Батманова, Беридзе и остальных. Водя пальцем по окружности трубы, Алексей громко прочитал:

— «Да здравствует наша Москва! Слава великому Сталину! Мы победим! Январь 1942 года».

Этими словами, навек вписанными огнем на металле первого стыка, сварщик Умара Магомет положил начало нефтепроводу.

Глава третья. Как укладывался нефтепровод

Строители вновь поднялись на сопку, чтобы с безопасного места наблюдать за взрывом. Когда они одновременно подняли головы к небу, следя за взметнувшейся кверху массой льда и морского дна, то увидели прямо над проливом самолет. Взрывной волной его встряхнуло, он затрепетал, как подшибленная птица, но кое-как выровнялся и стал снижаться. Батманов и Беридзе опрометью кинулись с горы.

Самолет легко приземлился на укатанной полосе ледяной дороги. Из него вышли Дудин, Писарев и Залкинд. Секретарь крайкома и уполномоченный Государственного Комитета Обороны были в одинаковых, защитного цвета, бекешах, с воротниками серого каракуля, и в таких же серых папахах.

— Гостеприимно встречаешь, нечего сказать. Салют из тысячи орудий! — пошутил Залкинд, заметив взволнованность Василия Максимовича.

— Не понимаю, как это получилось, — сказал Батманов, вытянувшись перед Писаревым.

Тот протянул ему руку, чуть улыбаясь:

— Мы сами виноваты, не предупредили.

— Ничего ведь не случилось. Слегка тряхнуло. Летчик у нас хороший, не растерялся, — добавил Дудин, оглядываясь вокруг себя. — Рассказывайте, товарищ Батманов, как вы тут хозяйничаете...

Секретарь крайкома и уполномоченный, сопровождаемые Батмановым и Беридзе, долго ходили по участку. Они побывали и на сварочной площадке, и в поселке, и в котлованах, поговорили с рабочими, прорабами...

— Жизнь раскрутилась как надо, молодцы, — одобрительно сказал Дудин, когда обход был закончен.

Они пришли в «прорабскую» — так назывался сейчас занятый инженерами домик Котляревского. Незадолго перед тем сюда забежал Алексей — что-то проверить по чертежам. Ему некогда было даже раздеться, и он делал расчет стоя, согнувшись над столом. Он хотел удалиться, но Дудин задержал его.

— Я не совсем представляю себе, каким образом вы будете передвигать с берега на лед полукилометровые секции трубопровода, — сказал Дудин, обращаясь к нему. — Это же махины! И как вы погрузите их в пролив?

Дудин, за ним и другие разделись. Алексей тоже скинул полушубок, разложил на столе чертежи и начал рассказывать. Секретарь крайкома и уполномоченный слушали его со вниманием. Дудин подошел и через плечо Алексея заглянул в чертеж. Писарев, слегка склонив крупную голову и не отводя от Ковшова пристального взгляда, спрашивал:

— Как технически обоснованы сроки работ по укладке нефтепровода в проливе? Как рассчитаны ресурсы — хватит ли рабочих рук, чтобы одновременно вести строительство узла? Какими техническими средствами будет осваиваться островной участок?

Алексей оглянулся на сидевших в стороне Батманова, Залкинда и Беридзе. От него, по существу, требовали целого доклада. Парторг посмеивался, а Беридзе комически приподнял плечи: выкручивайся, брат, как можешь!

Руководители строительства видели, что Дудину и Писареву в данном случае, как и ранее в разговоре с другими работниками, хотелось убедиться, что коллектив понимает свои задачи.

— Не оглядывайтесь на Батманова и Беридзе, они вам не помогут, — шутливо сказал Алексею Дудин.

Алексей достал из стола необходимые материалы и обстоятельно доложил о плане зимних работ по участкам пролива и острова. План этот он знал наизусть во всех подробностях и говорил уверенно, под конец даже с увлечением. Доклад Алексея, очевидно, удовлетворил гостей, — вопросов больше не последовало.

— Почему не рассказали нам, товарищ Батманов, что было на участке двадцать дней назад? — обернулся Писарев к начальнику строительства. — Страшную картину застали? Развал, безобразия?

— Особенно страшного ничего не было. Я уж и не помню, что мы здесь застали. Конечно, немножко пришлось поработать. За тем и приехали.

Залкинд, смеясь, коснулся рукой его плеча:

— Почему же Мерзлякова прогнал, Василий Максимович? Если не было здесь безобразий — тогда, выходит, зря расправился с ним? Зачем же под суд отдаем его? За что местная парторганизация исключила его из кандидатов в члены партии? Мы видели, кстати, Мерзлякова на трассе, он на тебя жалобу подал товарищу Писареву за невежливое обращение.

— Я еще поделикатничал с этим прохвостом, — процедил сквозь зубы Батманов. — Завел возле океана кулацкое хозяйство, отгородился от участка средневековым забором, недосуг было заниматься строительством. Вот я его и освободил... Пусть теперь на свободе пасет корову и свиней...

— Но ведь ты отнял у него корову и свиней! Голым пустил по миру! Куда теперь податься человеку? — подтрунивал парторг.

— Товарищ Залкинд привез вам хороший подарок, — напомнил Дудин.

Парторг вынул из сумки телеграмму товарища Сталина: «Новинск на Адуне Управление Н-ского строительства трактористу Силину Семену Ильичу. Благодарю вас, Семен Ильич, и вашу супругу за патриотическую заботу о Красной Армии. Сталин». Приятным подарком был и номер краевой газеты со статьей о строителях нефтепровода.

— Созовем митинг, прочтем всем народом, — сказал Батманов, передавая телеграмму и статью инженерам.

Беридзе подчеркнул ногтем в газете какую-то строку, и Алексей просиял, разобрав среди названных в статье имен знатных людей строительства свою фамилию. «Здесь, на Адуне, они защищают родину», — писал корреспондент.

Вызвали Силина.

— Деньги на танк вносил? — весело спросил его Залкинд.

— Вносил, товарищ парторг.

— Товарищу Сталину писал?

— Было дело.

— Тогда получай!

Силин взял телеграмму и чуть не выронил, когда понял, от кого она. Тракторист читал ее и перечитывал, зачем-то перевернул и рассматривал с обратной стороны. Лицо его по-детски простодушно передало все волновавшие его чувства, в глазах блеснули слезы. Прижав телеграмму к груди, он молча повернулся и пошел.

— Я понимаю, почему у вас нет желания говорить о Мерзлякове, — обратился Писарев к Батманову. — Поступили вы с ним в общем-то правильно, и я не уверен, что на вашем месте я обошелся бы с ним мягче. А теперь он вам больше не мешает, и вы о нем забыли. Но он еще существует, и мне предстоит оказать какое-то влияние на его судьбу. Поэтому я хочу по возможности выверить свое отношение к этому человеку, прежде чем отдавать его под суд…

Батманов, преодолевая брезгливость, начал рассказывать о Мерзлякове. Он оказался опаснее явного врага. Мало сказать: Мерзляков не справился с задачей. Он, руководитель участка, обнаружил безразличие к судьбе и нуждам подчиненных ему людей. Тревоги коллектива его не затронули, они словно не касались его. Он равнодушно отнесся к распространившимся на участке слухам о мнимом взятии Москвы немцами и мнимом нападении японцев. В такие трудные для всех дни он с энтузиазмом занимался только своим благополучием.

— Надо поглубже заглянуть в прошлое Мерзлякова,— решил Дудин. — Не удивлюсь, если найдем там кое-какие корни его сегодняшнего поведения. Не вы назначали Мерзлякова начальником участка, товарищ Батманов, но его история пусть вам послужит уроком. Очень хорошо надо знать человека, очень верить ему, прежде чем выдвинуть его в руководители. Мне Михаил Борисович говорил о Ефимове — очень прискорбный случай! А Мерзляков — это случай в десять раз прискорбнее. К сожалению, у нас нередко выдвигают людей, не изучив их и подчас просто плохо к ним присмотревшись: «Авось потянет, парень вроде неплохой». Что из этого получается, мы все убедились сегодня, пока ходили по участку: сколько строителей предъявили нам счет за Мерзлякова!.. Продолжайте, товарищ Батманов, — Дудин дотронулся рукой до колена Василия Максимовича.

— Я не могу назвать Мерзлякова прямым виновником гибели Панкова. Но в душе считаю: Панков погиб из-за него.

При этих словах Батманова Залкинд порывисто встал и в волнении зашагал по комнате. Батманов замолк на полуслове и поднял на него глаза. Остальные тоже посмотрели на парторга.

— Мы с ним дружили больше двадцати лет, я ему дважды обязан жизнью, — заговорил Залкинд. Он переменился в лице и морщился, как от боли. — В двадцать первом году я был комиссаром в партизанском отряде и числился на особом счету у японцев и белых. Они за мной охотились, и однажды случилось мне вместе с несколькими партизанами попасть в засаду. Белых было до трех сотен, они быстро нас окружили. Пробиться не удалось, только один парень сумел вначале выскользнуть из кольца. Избавления мы не ждали, отстреливались, засев в буреломе, и приготовились к тому, чтобы подороже продать свою жизнь. Нежданно-негаданно избавление подоспело в лице Сергея Кузьмича Панкова, который бешено налетел на белых с горсткой партизан, нагнал на них страху и развеял по тайге. Потом оказалось: Панков совершил благородный и смелый поступок на свой страх и риск, вопреки приказу. Командир послал его только в разведку и запретил предпринимать что-либо самому. Мы тогда берегли силы и любую операцию проводили с крайней осторожностью. Панкову удалось вызволить нас без жертв, а могло быть иначе: он и нам бы не помог, и себя с товарищами погубил бы. Победителей, конечно, не судят, но Панкову попало от командира. И я до сих пор слышу ответ Сергея Кузьмича: «У меня такой характер, что его не переделаешь. Если люди в беде — я должен им помочь, ничего не щадя. Я проклял бы себя на всю жизнь, если бы не помог комиссару Залкинду и его ребятам!..»

Нагнувшись к Алексею, Беридзе вдруг возбужденно прошептал:

— Алеша... Я слушал Залкинда и как бы перенесся во времена фадеевского «Разгрома». Мне представилось, что я вижу перед собой Левинсона...

Пораженный этой мыслью Алексей новыми глазами воззрился на Залкинда, словно тот и в самом деле был героем книги, знакомой ему и близкой с детства.

— Ты, Василий Максимович, узнал Панкова совсем недавно, уже зрелым человеком. И ты прав: он был умен и опытен. А погубила его, видимо, та черта характера, которой ты не знал в нем. Он был горяч до крайности в некоторых случаях. Он так любил людей, так жалел их, что был способен на безрассудство, если узнавал, что им плохо. И теперь, услышав от повстречавшегося ему по дороге Санина, что где-то умирают люди, он уже думал только о них. Я представляю его в тот момент, когда он появился перед Мерзляковым с требованием немедленно вместе с ним отправиться на уминскую базу! Остается пожалеть, что вместо подлеца Мерзлякова не оказалось другого человека, более порядочного и умного. Он сделал бы, что требовал Панков, все было бы по-другому: Батманову не пришлось бы столкнуться на участке с безобразиями, а сам Сергей Кузьмич сидел бы сейчас с нами...

— Вы окончательно убедились в бесполезности дальнейших поисков? — спросил Дудин Батманова.

— Искали повсюду, обшарили все побережье. Я и сам ходил дважды. Нет никаких следов.

— Мы позаботимся о его семье, — сказал Писарев. — У него сын есть, кажется, мать и сестра?..

— Сына я хочу взять в свою семью, — заявил Батманов и посмотрел на Залкинда. Парторг сидел, отвернувшись к окну.

— Надо позаботиться и о том, чтобы сохранилась память о Панкове, — заметил Дудин. — Я подумаю, как это сделать получше.

— Товарищ Батманов, — прервал наступившее молчание Писарев. — Мы с вами говорили в Рубежанске о том, что вам надо быть особенно бдительными. Японцы интересуются нефтепроводом, а если так, то сугубое их внимание должен привлекать именно участок на проливе. Знаете, не нравится мне история с бараками. Трудно предположить, что они оказались случайно запертыми снаружи во время собрания. Мне кажется, не мешает и на историю Панкова взглянуть пристрастно — действительно ли это несчастный случай или чей-то злой умысел? Панков ведь известный в крае человек и мог помешать кое-кому. Я попрошу товарищей из органов безопасности поглубже вникнуть в дело Мерзлякова... И вообще они возьмут участок под особое наблюдение. Это, однако, не освобождает вас от обязанности и долга быть бдительными...

— Вы хорошо присмотрелись к людям? Не надо ли кого-нибудь убрать отсюда? — спросил Дудин.

— Вслед за Мерзляковым мы сняли с работы и направили в Рубежанск счетовода и кладовщика. Они воровали продукты из котла рабочих и пытались сбывать украденное нивхам. Вообще же люди направлялись на пролив по строгому отбору, и коллектив в основе своей подобрался хороший. Ему нехватало достойных руководителей. Полагаю, строители перехода через пролив получили их в лице Беридзе, Рогова, Ковшова и Филимонова — теперь уже ясно, что им придется закрепиться за участком пролива и острова до конца зимы.

— Я слышал разговор о старшем бухгалтере, — что за человек?

— Мы проверили его работу: все благополучно. Он добросовестный и довольно знающий работник. Они с Роговым быстро навели порядок в учете и хранении ценностей. Возможно, нарекания на Кондрина вызваны тем, что он старается крепко держать копейку в руках и педантичен в расчетах. Плохого о нем, по справедливости, пока ничего не скажешь. Вместе с тем мы не упускаем его из виду. Еще есть тут четыре человека; эти из бывших заключенных: механик Серегин, один десятник, шофер и плотник. У них безупречная характеристика, они в лагере получили специальности и работали там отлично. У нас тоже на хорошем счету. Думаю, трогать их не следует, пока нет к этому оснований. Ваше указание о бдительности, товарищ уполномоченный ГКО, я помню и постараюсь, чтобы каждый человек на участке тоже всегда помнил об этом...

В тот же день Дудин и Писарев, захватив с собой Батманова, Беридзе и Ковшова, вылетели на остров.

Под плоскостями самолета проносилась однообразная оголенная и застывшая тайга. Никаких признаков человеческой деятельности нельзя было заметить.

— В конце прошлого века один писатель, побывав здесь, с горечью высказал мнение, что северная часть острова Тайсина никогда не понадобится человеку. Дескать, бесполезный кусок планеты, — громко сказал Дудин, переводя взгляд на Батманова. — Я очень рад, что нам выпала честь опровергнуть это утверждение. Писатель и предполагать не мог, сколько тут черного золота. Осенью среди этих зарослей, — он показал вниз рукой, — пролягут ваши трубы, и по ним побежит нефть. Хорошо, черт побери!

Тайга сразу оборвалась: приближались к северной оконечности острова. Пейзаж резко изменился: справа виднелось необозримое сероватое пространство залива, слева грядой встали сопки, поросшие хвойным лесом, а в середине по всему побережью, насколько хватал глаз, высились нефтяные вышки. Сверху вышки казались причудливым кружевным узором. В великом множестве они окружили раскинувшийся по берегу бухты город Кончелан.

— Баку дальневосточный! — удовлетворенно проговорил Дудин и кивнул на нефтяные вышки: — Этот лес по мне куда веселее тайги.

Дотемна приезжие ходили по нефтепромыслам и городу. Нефтью были наполнены огромные резервуары в порту и у предгорья. Нефтью сочилась черная земля. Нефть била из скважин. Запахом нефти был насыщен воздух. Дома, люди и даже их пища, казалось, были пропитаны ею.

Инженеры занялись осмотром насосной станции. Во время навигации станция перекачивала нефть в порт — в стоящие там резервуары и танкеры. С постройкой нефтепровода станция должна была начать перекачку нефти по трубопроводу до Чонгра — основного насосного узла. Дудин и Писарев дожидались, пока инженеры осмотрят помещение и оборудование. Закончив осмотр, Беридзе доложил им, какие дополнительные работы необходимы, чтобы станция могла выполнить свое новое назначение.

— Уж и справлю же я праздник, как только эти машинки начнут качать нефть к Новинску! — мечтательно сказал Беридзе Алексею, когда они покидали станцию.

— Меня не забудьте пригласить, я тоже люблю такие праздники, — засмеялся шедший впереди Дудин.

Под конец они посетили участок японской концессии. Их сопровождал толстый низенький японец, управляющий концессией. На каждый вопрос он отвечал с крайним подобострастием, низко кланяясь и показывая большие желтые зубы.

— Любезный какой, пес щербатый! — глядя на японца, пробормотал Алексей; он никогда еще не видел японцев в такой непосредственной близости. — Представляю, что у этого самурая на уме.

Ночью в кабинете секретаря Кончеланского горкома партии Алексею все мерещилось маслянистое черное море без берегов, оно сверкало радужными бликами, слепило и дурманило.

— Помнишь, свет-Алеша, пустые цистерны на заводе? — спросил Беридзе, как бы разгадав его мысли.

Секретарь горкома докладывал Дудину: через месяц добыча нефти начнет сокращаться, некуда будет ее собирать. Уже сейчас скопились запасы, исчисляемые шестизначными цифрами.

— Это огромные пороховые склады, по которым враг постарается ударить сразу же, едва начнутся военные действия, — сказал Писарев. — Пожалеешь сто раз, что нет еще нефтепровода!

Секретарь крайкома и уполномоченный Государственного Комитета Обороны обстоятельно выяснили, в чем нуждается строительство, и обещали выполнить все просьбы Батманова.

Заканчивалась электродуговая сварка первой секции трубопровода, предназначенной для погружения в пролив. Звенья Умары Магомета и Кедрина двигались навстречу друг другу. Умара заранее отметил середину секции двумя вбитыми по бокам кольями и теперь далеко зашел на «территорию» соперника, обогнав его за три дня, по крайней мере, на целую дневную норму.

Закончив очередной стык, Умара отскакивал от трубы, поднимал фибровый щиток и, пока подсобники ровняли центр в центр две следующие трубы, кричал приближавшемуся Кедрину, подзадоривая его:

— На черепаха едешь! Быстрей давай!

По сварочной площадке, просторной, словно поле, гулял ветерок, неся легкую снежную пыль. Голубое сияние сварки почти не различалось при ярком свете солнца. Батманов часто приходил сюда и подолгу стоял возле Умары, любуясь игрой сварщика с огнем, слаженной, ловкой работой всего его звена. Умара так натренировал своих подсобников, что они теперь как бы составляли с ним единый живой организм.

Обычно размашистый и неистовый, Умара преображается, едва начинает сварку. Жесты его становятся сдержанными, скупыми. На каждую трубу у него отмерена ровная доля времени — ни секунды больше.

Вот Умара стремительно идет к очередному стыку. Ему пора сменить электрод, и он делает это на ходу — достает стальной стерженек из боковой сумки — колчана — и закрепляет в держателе. Подсобные рабочие уже зачистили фаски на краях труб, отцентрировали их и ждут старшого. Он безмолвен — его понимают без слов, и все молчат тоже: сейчас идет работа, и ничто не должно отвлекать внимания. Умара надвигает на глаза щиток и нагибается, приближает электрод к стыку труб. Звонкий хлопок, будто лопается что-то, с характерным потрескиванием летит сноп золотистых искр, и возникает дуга — ярко-голубое пламя, плавящее металл.

У Батманова в руках секундомер — так лучше следить за работой обоих звеньев. Бегущая по кругу стрелка помогает понять разницу между хорошим, старым и опытным сварщиком Кедриным и отличным мастером-художником Умарой Магометом. Батманову кажется, что склонившийся над трубой Умара всей силой своей давит на само время и оно покорно сжимается. Секунда к секунде, секунда к секунде! И вот Умара сварил уже шесть стыков, а Кедрин только начал пятый.

Начальник строительства торопливо уходит с площадки — его волнует работа Умары, он ловит себя на том, что ему хочется рукоплескать. А это вовсе ни к чему. Работать надо! Надо работать, не теряя времени...

На второй день соревнования Кедрин и сам не поверил, что его так быстро опередили.

— Ошибка какая-нибудь, а может этот Умара не беспокоится о качестве, — возражал он.

Умаре передали слова Кедрина, и он не поленился пробежать километр вдоль секции, взял упиравшегося сварщика под руку и привел в свое звено.

— Смотри мой стыки. Смотри качество! — шумел Умара.

Кедрин придирчиво осмотрел сварку, не обнаружил пузырьков на металле и, ни слова не сказав, пошел к себе. Умара догнал его:

— Что молчишь? Скажи, какой сварка?

— Что ты пристал? Нашел время смотрины устраивать!

— Зачем плохой слово на ветер кинул? Теперь хороший слово говори.

— Ладно, ладно, согласен, — отступился Кедрин, улыбаясь- — Твоя взяла. Но мы еще потягаемся!

Батманову очень не нравилось, как Умара и его товарищи ведут «потолочную» сварку. Все шло хорошо, пока сваривались лежащие на подкладках одиночные трубы — сварщик стоял с огнем над стыком. Когда же приходилось вести сварку труб, уже связанных между собой в тяжелые звенья, которые нельзя было поворачивать, сварщику приходилось ложиться на землю. Так, лежа на спине в выкопанной под стыком канаве, он и вел работу, направляя электрод вверх, в «потолок».

Холод промерзшей земли быстро пробирался сквозь ватную одежду. Батманов замечал: поднимаясь с земли, сварщики дрожали. Выработка их постепенно снижалась. Уже на третий день двое сварщиков заболели воспалением легких. Батманов забеспокоился, потребовал от инженера облегчения работы.

...Поднявшись с земли, Умара начинал бегать вокруг костра — старался быстрее согреться — и вдруг замечал возле себя Батманова.

— Как работа? Сварка мой — какой, ничего? — спрашивал он.

— Хорошо варишь, молодец! Такую работу со сцены показывать надо, как искусство, — искренне хвалил Батманов. — Придется тебе красное знамя присуждать.

— Могу теперь письмо двум брат на фронт и невеста Казан писать?

— У тебя и невеста есть?

— Конечно. Жена либо невеста каждый должен иметь. Мой невеста Казан работает. Красивый девушка, скромный. Любит меня, ждет. Война кончится — жениться будем.

— Надо ли ждать конца войны? Вызывай ее сюда и женись.

— Она наборщик, типографий работает, газета печатает. Нужна тебе наборщик — вызывай.

— Подумаю.

— Эх, не думай... Все равно не поедет. На фронт хочет она. Фронтовой газета печатать будет.

Умара снова ложился на землю, чтобы соединить две половины огромной секции.

— Вот один секций готов,— вылезая из-под трубы, говорил Умара. — Двести пятьдесят процентов выработка.— Он сочувственно спрашивал Батманова, морща посиневшее лицо: — Замерз, наверно, Василь Максимич? Зачем варежка не носишь?

— Мне-то что, — досадливо отвечал Батманов. — Вот тебе и другим сварщикам приходится тяжело, лежите подолгу на земле.

— Мы крепкий, ничего.

— Как ничего! Смотри, ты весь трясешься. Я велел сшить толстые ватные матрацы — будете их подкладывать под себя. Перерыв почаще придется делать. И костры надо сильнее палить.

Умара снизу вверх посмотрел на Батманова и с грустью сказал:

— Говорили, уедешь скоро? Жалко, привыкли к тебе.

— На проливе останется Беридзе, он хозяин хороший, дельный, все будет в порядке, — говорил Батманов. — А мне пора ехать: строительство большое, кроме твоего участка — еще десять. Посмотрю, как инженеры погрузят в воду эту вот «дуру», и поеду...

«Дура» — толстая труба, в половину километра длиной, раскинулась на сварочной площадке, как гигантская черная змея, обращенная головой к проливу. Громадину эту в пятьдесят с лишним тонн весом надо было затащить на лед и спустить через майну в траншею на дне пролива.

Задача эта оказалась чрезвычайно трудной, она поставила инженеров в тупик. В Новинске, когда разрабатывался проект работ на проливе, возникли два варианта сварки и передвижки труб на лед. Ковшов предлагал сваривать на берегу звенья из трех труб, перевозить эти звенья автомашиной на лед и там соединять их в длинные плети. Беридзе с предложением Алексея не согласился. Потолочная сварка звеньев на льду была, по его мнению, немыслима: для того чтобы сварщики могли вести сварку под трубами, требовалось или поднимать их на высокие подкладки, или долбить канавы в толще льда.

Ковшов согласился с доводами главного инженера и принял его предложение: сваривать полукилометровые плети на берегу и тракторами передвигать их на лед.

Попробовали сделать это — и не вышло. Два шестидесятисильных трактора не смогли даже сдвинуть трубопровод с места. Алексей хотел пустить в дело третий трактор и, если нужно, четвертый, но Беридзе остановил его. Он справедливо опасался, что при волоке секции сваренные стыки подвергнутся недопустимо сильному напряжению, а это губительно отзовется на их прочности. Приходилось считаться и с тем, что при передвижении тяжелая металлическая плеть могла разрушить лед.

— Плохо мы с тобой придумали, Алеша, — сказал Беридзе. — Нужен другой способ.

— Будет и другой, — пообещал Алексей. — С одной «дурой» помучаемся, зато остальные пойдут как по маслу. Я вот что думаю...

Он предложил провести от сварочной площадки узкоколейку, чтобы передвигать трубопровод на вагонетках. Рельсов хватило лишь до кромки берега. Тогда решили тащить секцию до кромки берега по рельсам, а дальше, по льду — на санях. Двое суток ушло на прокладку узкой колеи. За это время плотники, под наблюдением Карпова, сделали сани.

Эластично изгибающуюся колоссальную трубу, с помощью талей, соблюдая различные предосторожности, взвалили на тележки... Два трактора, ведомые Силиным, потащили этот необычный поезд к проливу. У берега трубопровод был перемещен на тридцать саней. Тракторы, двинувшись по льду, рванули этот прицепленный к ним хвост.

— Стой! — закричали все хором...

Добрая половина саней поломалась, и труба свалилась на площадку. С одной секцией возились два дня. Весь участок с тревогой следил за передвижкой трубопровода. Батманов объявил конкурс: кто даст лучшее предложение, чтобы трубопровод быстрее доставить на место.

Муся Кучина, находившаяся со своим ларьком на острове, выбегала к подъезжавшим шоферам с неизменным вопросом:

— Как труба?

Солнцев отвечал ей:

— С трубой дело труба.

Пареньки из бригады бетонщика Петрыгина затеяли спор: затащат секцию на лед или нет? Петрыгин их услышал и отругал:

— Какие могут быть сомнения? А разум на что дан? Что-нибудь изобретем...

Он уже внес свое предложение — двигать секцию по льду на деревянных роликах. От этой мысли пришлось отказаться: ролики из дерева не выдерживали тяжести трубопровода, и, кроме того, при движении они, несомненно, сбились бы. Со всех сторон поступали десятки других предложений...

— Может, короткие плети делать и опускать на дно?— спрашивал Батманова старик Зятьков.

Вместе они пришли к инженерам.

— Мы от этого отказались с самого начала, — возразил Беридзе. — Погружение коротких плетей в пролив немыслимо. Только представьте себе это наглядно, и вы сами откажетесь от своей идеи.

— Я бы предложил сваривать на берегу только звенья из трех труб, а поворотную сварку всю перенести на лед, — посоветовал Тополев.

— От этого мы тоже отказались. Такой способ не годится. Посчитайте: сколько придется сварить стыков «потолком»? Тысячи. Мы изроем всю нашу ледяную площадку. Да просто и не выйдет это: лед не настолько массивен, чтобы долбить в нем канавы. И сварщикам будет хуже: тут уж не разведешь костров.

— Какой же выход? — не на шутку встревожился Батманов.

— Выход, кажется, есть,— подошел Ковшов.— Вон Карпов подал дельную мысль: трубопровод грузится на тележки, в промежутках между ними к трубопроводу подвязываются сани...

— Что это даст? — с надеждой спросил Батманов.

— Вагонетки у самого берега с ходу завернут по узкой колее вправо, а труба, на привязанных к ней санях, не приостанавливаясь, скользнет за тракторами прямо на лед.

Мысль Карпова понравилась инженерам. Снова вокруг трубопровода засуетились люди. Алексей махнул Силину рукавицей. Тележки с трубой и подвязанными к ней санями покатились по рельсам. И опять неудача! Едва тяжесть трубы переместилась с передних вагонеток на сани, обвязки порвались и головная часть секции грохнулась на лед. Весь поезд сбился. Залязгали, заскрежетали колеса вагонеток. Затрещали сани. Бежавший сбоку Ковшов нелепо подпрыгнул и упал — его ударило по ногам куском санного полоза. Беридзе вскрикнул и кинулся к Алексею, за ним поспевал Карпов. Но Ковшов уже поднялся и, сильно припадая на правую ногу, шел им навстречу.

— Больно, Алеша? — обеспокоено спрашивал Георгий Давыдович.

Алексей только отмахнулся.

— Паря, иди отлежись. Шибко ведь ударило, — сказал Карпов.

— Ни черта! — со злостью ответил Алексей и улыбнулся. — Теперь этой «дуре» каюк! Иван Лукич, скажи Силину — пусть тащит ее обратно. Повторим все с начала...

Батманов шел к инженерам. Когда трубопровод упал на лед, он в сердцах выругался и повернул назад. По графику переход через пролив следовало закончить в три месяца — не позднее середины апреля, к началу таяния льда. Каждый день был уплотнен до отказа, а тут приходится терять время без пользы.

Трубу на вагонетках потащили назад. Силин сверху, со своего места на тракторе, наблюдал за инженерами и старался догадаться, что они предпримут еще.

— У нас нет координации движения, — шагая рядом с Беридзе, рассуждал Алексей. — Как только тракторы начинают тащить «дуру», мы оставляем ее на произвол судьбы.

— Что с ней, с проклятой, еще делать? — пожал плечами Беридзе. — Приставить к ней тысячу нянек?

— Вот-вот! К каждой тележке и к саням надо приставить одного человека и все движения производить согласованно, по общему сигналу. Людей вооружить вагами...

— Верно, паря. Должно бы так получиться, — согласился Карпов, схватывавший мысли с полуслова.

— Пожалуй, есть смысл попробовать, — сказал Беридзе. — Мне только кажется, что к этой «дуре» хоть сто человек приставь, она не поумнеет...

— Отбери людей, подготовь все и начнем, — повернулся Алексей к Карпову. — Силину я сам растолкую, как действовать.

— Бегу! — сказал Карпов.

Но его остановил Умара Магомет. В десятый, верно, раз сварщик прибежал, чтобы взглянуть, как идет дело, и подстегнуть инженеров.

— Волынка тянете! — кричал он Карпову. — Мы второй плеть кончаем!

— Знаешь, паря Умара, иди-ка ты отсюда, — посоветовал сварщику Иван Лукич.— Инженеры и так обозлились, а ты еще подзуживаешь. Попадет тебе от Беридзе под горячую руку.

... Алексей оказался прав. Пятьдесят человек, поставленных к трубе с вагами в руках, сделали ее как бы одушевленной. Когда Батманов и Залкинд пришли на площадку, труба лежала всем своим длинным телом на льду, уткнувшись одним концом в берег. Василий Максимович только что жаловался Залкинду на неудачу. Сейчас он сразу повеселел и хлопнул Рогова по спине.

— Ты говорил: не пойдет у инженеров! — воскликнул он, хотя Рогов ничего подобного ему не говорил. — Русская смекалка плюс высшая математика с физикой — это, милый мой, сила! Теперь «дуры» пойдут легко, лиха беда начало. Вот посмотреть бы, как эту игрушку опустят на дно морское, и можно отсюда уехать.

Глава четвертая. Батманов говорит комплименты

Батманов с глубоким вниманием и интересом наблюдал за людьми, которые его окружали. Забыв о себе, отрешившись от всего, они видели перед собой только тяжеленные плети трубопровода и думали лишь о том, как бы скорее передвинуть их на место. Исступленная настойчивость инженеров и рабочих, их чистая самоотверженность позволяли делать невозможное.

Руководивший работами на льду Ковшов словно постарел за эти дни — лицо заросло щетиной, глаза покраснели от постоянного пребывания на ветру и под слепящим солнцем, щеки втянулись. Но в прикушенной губе его, когда он смотрел на не подчиняющуюся ему трубу, в быстрых нетерпеливых жестах, в резковатых шутках, сердитых коротких командах было столько упрямой силы, что Батманову хотелось сказать инженеру: «Правильно, парень! Вот так и надо жить — с упрямством, не поддаваясь лиху». Василий Максимович остановил Беридзе и показал на Ковшова: «Что же, Георгий Давыдович, тогда в Москве вы были правы: заместитель-то у вас подходящий. Думается мне, что на фронте он только вдохнул дыма порохового, а воевать научился у нас, на стройке».

Батманову часто попадался на глаза Силин. Телеграмма Сталина сделала праздником его рабочие будни. Он целыми днями не слезал с трактора и первым кидался выполнять самые трудные задания.

Начальник строительства замечал и Генку Паккова. В своей ватной куртке и штанах паренек озабоченно метался от дома связистов к площадке и обратно. Он не хотел в работе отставать от товарищей и, вместе с тем, боялся пропустить что-нибудь из того, что происходило на льду.

Старик Тополев простудился и сильно кашлял. Ему было строго приказано лежать в тепле, но Кузьма Кузьмич не мог и не хотел оставаться в бездействии. Украдкой убежав из дому, он целыми днями работал с подрывниками или появлялся на постройке насосной, или у связистов — везде, где был полезен его опыт.

А Зятьков, этот пятидесятилетний человек, способный перекидать столько земли, сколько четверым впору? Да, сверх того, он ломал голову, чем бы помочь инженерам в их неудаче с этой большой трубой...

Начальник строительства подметил и необычное беспокойство Рогова — слишком часто он подходил к нему, видно, хотел что-то сказать и не решался.

— Что мнешься, юноша? — спросил, наконец, Батманов, совершая с Роговым десятый рейс от сварочной площадки до пролива и обратно. — Привязали тебя ко мне, что ли, не отстаешь?

— Пока вы еще не уехали, хотел просить вас... — Рогов покраснел. — Боюсь, ругать будете.

— Раз боишься — молчи, — подчеркнуто строго сказал Батманов. — Кстати и меня избавишь от ругани.

Рогов махнул рукой: эх, была не была!

— Скучно мне на участке, Василий Максимович.

— Вечером попросишь Махова, он тебе фокстрот сыграет на баяне.

— У меня серьезный разговор, Василий Максимович. На участке начальства много, моя роль маленькая. И вы, пока здесь находитесь, самую тяжесть берете на себя. Сейчас — дело почти налаженное. Уедете — хозяев много еще останется: Беридзе, Ковшов, Филимонов. Я, конечно, понимаю — на проливе именно инженеры должны командовать...

— Ну? — поторопил Батманов. Он приостановился и заинтересованно посмотрел на Рогова.

— Мне нужно потруднее задачу получить. Потруднее, чем был пятый участок. Вот бы такой участок, как здесь, только без вас. Хочу испытать себя на очень трудном и большом деле.

— Как бы поконкретнее?

— Отдайте мне Тайсин! Пока инженеры занимаются переходом через пролив, я навалюсь на тайгу.

— Рано нам на остров, — сразу ответил Батманов. — Тайсин надо брать, основательно подготовившись. Ну что ты сейчас сунешься? Прежде всего надо перевезти туда трубы, материалы, продовольствие — возить придется еще долго. И людей нельзя оторвать отсюда, иначе выйдет, что ни тут, ни там, ни два, ни полтора. Я твою психологию понимаю. Ты думаешь так: «На пятый участок я попал в хаос и создал порядок собственными руками». Но, во-первых, остров — задача в десять раз более трудная. И, во-вторых, я не хочу повторять историю пятого участка. Коли угодно знать, на пятом участке проявилась наша слабость. Разве это хорошо, что ты оказался предоставленным самому себе? Подумай, что здесь вышло: Панков был не слабее тебя мужик, однако ничего не смог сделать на проливе.

— С Панковым другое дело: несчастный случай. Он не успел поработать.

— Ничуть не другое дело. Ты ведь не знаешь, что ждет тебя на острове. История Панкова тоже признак нашей слабости. Я не могу больше допустить ничего похожего. Знаешь, как мы двинем на остров? Мощно, сокрушающе! Мы на тайгу не с топориками пойдем. Посмотри на проект инженеров, и ты поймешь — остров будет взят штурмом.

— Когда же это будет? Надо просеку рубить, и дорогу делать, и за зиму успеть трубы развезти, обстроиться...

— Я не собираюсь откладывать на весну штурм острова. Мы перепрыгнем на Тайсин, когда забросим хотя бы половину грузов и проложим трубопровод в проливе за середину.

Они пришли к сварщикам. Батманов остался доволен, увидев Кедрина лежащим не на голой земле, а на ватном матраце. Такие же матрацы были и у остальных сварщиков. Кроме того, на площадке стояли два домика, где сварщики могли греться. Василий Максимович повернул обратно.

— С некоторых пор вы изменили свое отношение ко мне, — заговорил, не отставая от него, Рогов. — Я тяжело это переживаю.

— Так и тянет тебя сегодня на излияния,— сказал Батманов с досадой. — На морозе надо поменьше рот открывать, горло можно простудить. Говорят, мужчинам полагается быть сдержанными в выражении своих чувств.

Рогов был подавлен словами Батманова и тоном, каким они были произнесены.

— Ты не опускай головы. У тебя такая крепкая шея, что не идет тебе опущенная голова, — добавил Василий Максимович, пряча улыбку. — Чтобы раз и навсегда все было ясно между нами, рискну и я пойти на излияния. Вопроса с островом ты, пожалуйста, не связывай с моим отношением к тебе. К острову у меня другой подход, чем к пятому участку и даже проливу. Мы как строители растем, и тактика наша изменяется, не правда ли? Теперь о тебе, о моем отношении к тебе. Я еще до нашего разговора с тобой, посоветовавшись с Залкиндом, решил ставить тебя на остров.

— Я оправдаю ваше доверие! — быстро, с чувством воскликнул Рогов.

Батманов поморщился:

— Опять эти восклицательные знаки! Еще так скажи: «Беру на себя следующие обязательства». Надо понять: многое между людьми ясно и без слов. Не понимаешь отношения к себе? По-моему, все понятно. Комплименты тебе говорить за все хорошее? Ты не барышня. На плохое показывать пальцем? Могу, конечно, если желаешь. Возьмем самый свежий пример. Я от тебя не раз слышу: дайте мне задачу грандиозную. Сила молодецкая, богатырская играет? Предположим, хорошо, что она играет. Однако зачем тебе обособляться, превращаться в Ваську Буслаева? Не модный ведь образец. Ты Махова обозвал индивидуалистом, получилась забавная штука. А знаешь ли, что к тебе это длинное слово больше подходит? Инженеры, видишь ли, уже мешают тебе! Сдается мне, что и на коллектив ты смотришь как на материал, из которого вьют веревки. — Рогов издал бессловесное восклицание в знак протеста. — Если не так, я рад. Ты что-то говорил об уважении ко мне. Неужели не разглядел при всем своем уважении, что я без инженеров и коллектива — ноль без палочки? Я это признаю без всякого огорчения. Наоборот, доволен, что мне дано понимать это. Не понимать этого — значит, уподобиться человеку, подрубающему сук, на котором он сидит. — Батманов закашлялся, слишком широко глотнув студеный воздух. — Ты меня, признаться, огорчил, Александр Иванович, своим разговором. Посмотри, сколько здесь достойных людей, и никто не ершится, не выхваляется силой, не требует сверхъестественных заданий — вовсе забыли про себя, впряглись и тянут изо всех сил.

— Разве я отстаю, не тяну вместе с ними? — обиженно спросил Рогов.

— Тянешь, не о том речь. Ты многое можешь и многое делаешь. Меня интересуют средства, методы твоей работы. Вон американцы тоже, поди, умеют работать, между тем их способы нам не подходят. Я приглядывался к тебе еще на пятом участке.

— Вы никак не можете забыть те машины! — с горечью сказал Рогов.

— Опять не угадал! В том-то и беда, что ты сам запомнил только эти машины. Я о них сейчас и не вспомнил бы... На пятом участке мне важно было понять, как ты добился успеха. И я понял: ты сумел оценить силу наших людей, сплоченных в коллектив, сумел опереться на коммунистов и привлечь к стройке нанайцев. Я рад был убедиться, что в тебе есть задатки настоящего руководителя... Все-таки выжал из меня комплимент! Однако есть в тебе и кое-что нехорошее. Машины те самые, и рыба, черт ее побери, и пробивающееся подчас этакое высокомерие по отношению к людям — откуда это у тебя? И пренебрежение к инженерам не очень умное — ведь они, чудак ты, законодатели советской науки! — Трудно было Рогову слушать Батманова, он даже отшатнулся от него. — Не пугайся, Александр Иванович, мы ведем резковатый разговор, но ты волен не принимать его близко к сердцу. Ты мне возразишь: об инженерах де сказано было шутя, а историю с машинами вы преувеличили... Поверь же мне: если человек тебе не безразличен, то для тебя важно и выполненное им крупное задание, заслуживающее ордена, и как будто невзначай брошенное им словечко. Хочешь, буду откровенным до конца? Да не озирайся ты как прибитый! Тебе известно, я работаю без заместителя и очень хотел бы его иметь. Мне прислали одного — ты его не видел и никто не видел,— Писарев сразу отозвал его. Человек он неплохой, только еще не созрел для такой должности. Вот и ты не созрел. Я хочу сказать, что с удовольствием взял бы тебя в заместители, но понимаю — преждевременно. Зачем тебе подниматься на третий этаж с тем грузом, который лучше оставить на первом?

Так, беседуя, они незаметно дошли до поселка. Залкинд стоял на крыльце конторы. Увидев его, Батманов прибавил шагу.

— Я пойду, Василий Максимович, — упавшим голосом сказал Рогов. — У меня голова кругом пошла от всего, что вы сказали. Хочу наедине разобраться...

— Иди, иди, разбирайся, — усмехнулся про себя Батманов.

Пока Батманов отогревался, парторг рассказал ему: из управления прибыл Пущин с типографией, оборудованной на двух машинах.

— Отправил его отдыхать и наказал, чтобы завтра была первая листовка. Он должен выпускать короткие, метко бьющие в цель газетки в ладонь размером. Пущин был редактором заводской многотиражки и знает, что это такое. А здесь очень нехватает коллективного организатора и пропагандиста. Как ты считаешь, товарищ начальник?

Батманов, придерживая стакан непослушными после мороза пальцами, отхлебывал горячий чай и согласно кивал головой.

За время, проведенное на участке, Залкинд много сделал для укрепления работы партийной организации. На завтра назначалось партийное собрание — его ждали с нетерпением. Собрание должно было избрать новый состав бюро. Залкинд успел хорошо приглядеться к людям, беседовал со всеми членами партии и с беспартийными. Он видел, что преданностью делу, умением трудиться и моральной чистотой коммунисты заслужили в коллективе большой авторитет. Думая о возможных кандидатах в члены бюро, он назвал про себя Карпова, Рогова, Умару, Гончарука, Некрасова — эти пять человек вполне могли быть вожаками коллектива здесь, на важнейшем участке стройки.

— Завтра будем принимать в партию хороших людей, — сказал Залкинд, показывая Батманову несколько заявлений. — Вот Полищук. Мне иногда вспоминается наше знакомство с ним на Старте.

Залкинд рассмеялся, улыбнулся и Батманов.

— Я случайно слышал разговор Алеши Ковшова с Тополевым. Старик не подал заявления? — спросил Василий Максимович.

— Подал. Рекомендуют Ковшов, Рогов и Некрасов. Алексей пишет в рекомендации, что еще студентом знал Тополева как крупного русского инженера.

— Старик молодец! О нем хорошо бы завтра поговорить подробнее. Его пример поучителен для молодых коммунистов и вообще для молодежи.

— А ты и начни этот разговор, — посоветовал Залкинд.

— Ладно. Но я думаю, лучше о нем скажет Алексей. Нравится мне их дружба! Когда смотришь на них, невольно думаешь: такой дружбы еще никогда не было. Старик и почти юноша... Что это — отношения ученика и учителя? Нет. Разве Алеша ученик Кузьмы Кузьмича? Скорее уж наоборот. Родственники они? Соседи по квартире? Или партнеры по игре в шашки-шахматы? Не-ет! Тут дружба посильнее, поумнее... Они друзья потому, что сошлись во взглядах на будущее. Ведь как интересно получилось, подумай! И ты, и я, и Беридзе — все мы были не правы по отношению к старику. Мы не сумели подойти к нему тонко и чутко. Мы, по сути дела, вначале просто «подверстали» Тополева к Грубскому, вернее, почти подверстали. Ковшов оказался проницательнее нас, он увидел, что подчеркнутая лояльность Тополева к Грубскому была типичной позой интеллигента старой закваски. «Ах, новое начальство ругает Грубского! А я буду его хвалить. Я бы и сам ругал его, когда бы он был в силе. Теперь он ничто, и я его буду поддерживать». И мало того, что Алексей разгадал сущность Тополева, он ведь сумел найти ключ к его сердцу. Ведь Беридзе, отступившись от старика, приходил ко мне с требованием откомандировать его. Я поговорил с Ковшовым; он горячо стал защищать Тополева: «Я верю, что он переменится, обещаю вам повлиять на него, только не сразу». И повлиял! Однажды ночью — я спал с ними в одной комнате — они шепотом вели беседу. Старик получил письмо с фронта от племянника Володи. В связи с этим они говорили о войне и о победе. Старик спросил, что Алексей думает о послевоенном мире, будет ли это тишь да гладь? Алексей ему с насмешкой говорит: «Опять насчет покоя и тишины?» Старик поспешно возразил — нет, его просто интересует этот вопрос. Алексей ответил: после войны никакого мира ждать не надо, будет борьба в другой форме... И так до победного конца. Послушал бы ты, о чем и как они говорили!.. — Батманов замолчал, снова принявшись за чай. Василий Максимович любил крепкий чай. — От кого еще заявления, Михаил?

— От Силина. Этот просит перевести его из кандидатов в члены партии. — Залкинд нашел среди бумаг нужную ему: — «Здесь, на Дальнем Востоке, я вырос и научился работать. Сейчас война, мне выпала доля воевать в труде, на нашей стройке. Если я достоин, то прошу принять меня в члены партии. Я хочу быть строителем-коммунистом».

Батманов рассказал парторгу о своей беседе с Роговым.

— Парень он большой силы, и когда хочешь его повернуть, приходится налегать плечом. Говорю с ним и чувствую, как хрустит его костяк. На этот раз я, кажется, слишком уж нажал. — Помолчав, он с блеском в глазах воскликнул: — До чего же забавно Рогов просил дать ему остров!

По лицу, по взгляду Залкинда Батманов увидел: парторга очень заинтересовал рассказ о Рогове. Даже непонятным был этот повышенный интерес. И Василий Максимович не утерпел.

— Мне только кажется, или ты действительно ко мне приглядываешься? — спросил он.— Отвык, что ли, от меня пока я жил здесь?

Залкинд живо поднялся, прошел к окну. Сквозь чистое, не замерзшее стекло видна была почти вся площадка до пролива, ровно освещенная солнцем. Обернувшись с доброй своей улыбкой к Батманову, Залкинд сказал:

— Я думал о тебе, и твой рассказ о столкновении с Роговым совпал с моими мыслями.

— Думал обо мне? Что же ты мог думать обо мне?

— Да уж расскажу, не торопи... Немного истории... Когда-то, лет пять назад, зашла о тебе речь на бюро горкома. Что ты не очень-то жалуешь критику. Несколько пренебрегаешь маленькими людьми, подавляешь их, что ли, авторитетом своим и положением. Некоторые товарищи наговорили лишнего, не без того. Кто-то назвал тебя даже маленьким наполеончиком.

— Занятно! — откликнулся явно задетый Батманов.

— А ты спокойнее слушай — это же история. Но в какой-то незлокачественной мере ты все-таки носил в себе то, что теперь сам увидел в Рогове. Когда мы снова столкнулись с тобой в Новинске осенью, меня, естественно, интересовало: изменился ли Батманов? Известно и тебе, и мне, — в нашей среде бывает и так: достойный и сильный человек, пользуясь доверием партии, становится руководителем. Какое-то время все идет нормально. Потом этот товарищ перестает ощущать связь с источником своей силы, перестает понимать, что он без народа, без коллектива, без партии — ноль без палочки, как ты говоришь. Ему начинает казаться, что он сам источник силы и единственная причина всяческих успехов.

— Сколько раз мы с тобой беседовали. Помнишь ту ночь на восьмое ноября? Никогда не говорил мне такого... Значит, решил, что я стал наполеончиком? — с удивлением и недоверием спросил Батманов.

— Нет, не решил. Ты зря задаешь мне такие вопросы. Мы сообща стали создавать коллектив нашего штаба. Я, признаться, опасался, что ты преувеличиваешь роль управления, вернее, преуменьшаешь значение участков, где, собственно, и строится нефтепровод. Мне казалось, что слишком ты засиживаешься в стенах управления. Есть же, в отличие от настоящего созидания, аппаратно-бюрократическое созидание. Кипит работа, пишутся бумаги, стучат машинки...

— Ты не хуже меня понимаешь значение руководящего аппарата на стройке и особенно в организационный период!

— Понимаю, конечно, и оценил целеустремленность твоих тогдашних усилий. Все мы рвались на трассу, а тебе и самому хотелось, но ты всех сдерживал. — Залкинд с хитрецой улыбнулся. — Однако, как ты знаешь, я посчитал нелишним столкнуть представителей участков с управленцами на партийной конференции — помнишь выступления Тани Васильченко и Котенева? С удовлетворением я тогда увидел, что ты правильно принимаешь критику. Не боишься ее и не чураешься. Так провели мы подготовку к нашему стратегическому сражению за нефтепровод. Не обошлось у нас без ошибок и упущений. Что говорить, сюда, на пролив, явились мы с запозданием. Я упрекал Умару и других коммунистов, что они не уберегли Панкова, оставили его одного. Они мне в ответ заявили: «Признаем и готовы нести ответственность... Ну, а вы-то где были? Почему вы Панкова оставили одного?»

— Давай хоть не говорить друг другу о Панкове... На пролив мы опоздали, в этом я признался еще у Дудина, в Рубежанске. Чего же ты хочешь? Укорить меня еще раз?

— Ты не даешь мне говорить. Здесь, на участке, меня многое порадовало. Здесь я увидел тебя...

Залкинду хотелось курить, и он принялся искать спички.

— Потерпи еще пять минут, а потом выкуришь сразу три папиросы, — сказал Батманов. — Какие ты увидел здесь мои грехи?

— Ты говорил о дружбе Алексея с Тополевым. И я хочу сказать о дружбе... твоей с людьми, с рядовыми строителями. И раньше подмечал я эту дружбу. А здесь как-то по-новому ты приблизился к людям. Проще, сердечнее стал. Это очень хорошо. И авторитет твой поднялся еще выше. И то, что ты предостерег Рогова, — тоже признак хороший. Я и рад, что мне с таким вот Батмановым приходится работать.

Батманов в явном смущении щелкнул крышкой портсигара и сердито сказал:

— Свернул ты на такое, что трудно слушать. Нельзя ли условиться на будущее — не говорить друг другу комплиментов?

— Предложение принимаю. — Залкинд подвинул табурет поближе и сел рядом с Батмановым. — Уславливаемся ныне говорить друг другу только неприятности. Я сразу и начну, можно?

Батманов потер шею, смеясь:

— Теперь уж не отступишься, поскольку сам напросился!

— Зятьков мне рассказал, как ты у него перенимаешь метод. Умара тоже похвастался: мол, учу начальника сваривать трубы.

— Это ты зря! — с досадой поднялся Батманов. — Я люблю всякое мастерство, и у меня чешутся руки. Интересно ведь попробовать самому.

— Да я не против! И понимаю тебя вполне по-человечески.

— Метод Зятькова пригодится на других участках, и Умары тоже.

— Так я именно об этом! Не ограничивай ты, пожалуйста, распространение хороших методов работы только личным показом. Ты не Петр Первый, и времена теперь не те. Давай сообща наладим техническую пропаганду на стройке. С размахом, как следует! Пущина заставим выпускать листовки об Умаре, о Махове... Выделим инструкторов стахановских методов — того же Зятькова, Петрыгина. Начнем готовить совещания стахановцев — сначала на участках, потом общее, по строительству. Дело?

— Дело, товарищ парторг, — сказал Батманов и протянул зажигалку: — Теперь кури подряд три папиросы... А за комплименты пожалел бы и огонька. Или чаем тебя угостить?

Они пили чай и молча обменивались дружелюбными взглядами.

— Разреши, Василий, еще одной щекотливой темы коснуться. Можно?

Батманов кивнул головой:

— Касайся...

— Я так понял: ты хочешь усыновить Гену Панкова.

Василий Максимович насторожился и отставил стакан с чаем:

— Не одобряешь, что ли?

— Почему не одобряю? Хочу только предупредить по- дружески. Ленька у меня тоже приемный, ты знаешь... Но он появился в моей семье трех лет. А Генке — пятнадцать! Ты сейчас один, и у тебя такое в сердце... Не отпугни его.

— Я думал об этом и все понимаю, — поднялся Батманов и принялся возбужденно расхаживать.

— Панков давал ему большую свободу. Это был отец умный, умел издалека руководить мальчишкой.

— И я не буду навязывать мальчику свою волю и чувства.

— Правильно, Василий. Твое влияние должно быть незаметным. Тебе придется сдерживаться, пока он не привыкнет к тебе, как к отцу.

— Бедняга, так жаль его! — тяжело вздохнул Батманов — Вчера пошел я к связистам и увидел его... Стоит у крыльца и горько так плачет. С ума можно сойти!

Батманов сел и обхватил голову руками.

Не сразу начальник строительства и парторг вернулись к своим обязанностям. Залкинд решил вызывать людей участка.

— Работай здесь, — остановил его у двери Батманов. — У меня накопилось много почты, приказов и директив наркомата, и вообще за последние дни запущена почта. Я буду потихоньку без секретаря возиться с бумагами и тебе не помешаю.

Они сидели в разных углах небольшой комнаты и занимались каждый своим делом. К Залкинду один за другим приходили работники участка, коммунисты и беспартийные. Батманов, вытащив из объемистого портфеля бумаги, молчаливо просматривал их, ставил резолюции, делал записи, быстро и без помарок набрасывал телеграммы и письма. Впечатление от разговора с Залкиндом в нем еще не рассеялось, он поглядывал на парторга и невольно прислушивался к его беседе с посетителями.

Пришел Карпов. Батманов старался понять по характеру вопросов, зачем парторг пригласил его. Карпов, оглядываясь на Василия Максимовича и приглушая голос, с увлечением рассказывал о работах на льду. .«Михаил предвидит, что именно Карпова изберут секретарем парторганизации участка, и еще раз хочет к нему приглядеться»,— подумал Батманов.

— Иван Лукич, я по дороге заезжал в Нижнюю Сазанку и виделся с твоими односельчанами, — сказал парторг. — Они вспоминали, как расставались с тобой, и жалели, что получился конфликт. Им кажется, ты первый должен напомнить о себе. Не пора ли тебе, в самом деле, написать туда письмецо? Пиши так, будто ничего и не случилось...

Карпов усмехнулся.

— Нет уж, паря, пусть они мне первые напишут. А то ведь и семью всю взбулгачили, надеялись, что я перепугаюсь и откажусь от стройки... Ну, подумаю, может и сам напишу. Близкие мы люди и от ссоры врозь не разойдемся.

Вслед за Карповым парторг вызвал Гончарука и Умару. Потом появился Сморчков. За ним — Ковшов. Батманова удивил строгий и сухой тон обращения Залкинда к Алексею. Обычно Михаил Борисович был отечески ласков с инженером.

— Почему вы задержали Смирнова, товарищ Ковшов? По моему личному предписанию он должен был пять дней назад немедленно выехать в Новинск на семинар.

— Михаил Борисович, Смирнов мне очень нужен. Вы же знаете, сейчас разгар работ на проливе. Татьяна одна не управится. В конце концов, Смирнов пропустит семинар, и ничего страшного не произойдет.

— Вы огорчаете меня своим делячеством. Раньше не замечал его за вами. А пора бы знать: партийная учеба не может срываться ни при каких обстоятельствах. Я знал, что на проливе разворот работ, и все же дал указание о посылке в Новинск с этого участка Смирнова и еще троих товарищей. За остальных мне ответит Рогов, за Смирнова — вы. С чего это вы вдруг решили вмешаться не в свое дело?

— Я согласовал вопрос с начальником строительства,— Алексей был озадачен строгостью парторга.

— Товарищ Батманов в данном случае поступил неправильно, — жестко сказал Залкинд. — Ему не следовало отменять распоряжения парторга строительства. Но меня интересует и, не скрываю, задевает ваша неожиданная инициатива. Допускаю на крайний случай: вы могли бы снестись со мной, не обращаясь к начальнику строительства.

Ковшов, явно обескураженный, взглянул на Батманова, ища его поддержки.

— Верно, я дал согласие на задержку Смирнова, — признался Василий Максимович. — И тем самым я напрасно подтвердил вашу неправоту, товарищ Ковшов. Немедленно исправьте мою и свою ошибку: пусть Смирнов едет на учебу.

Алексей стоял у стола и вертел в руках рулетку. Ему не хотелось уходить, не объяснившись с Залкиндом.

— Получилось, конечно, нехорошо, — сказал он с огорчением. — Прошу не истолковывать этого превратно. Я не думал чем-нибудь задеть вас, Михаил Борисович. Вопрос показался мне проще, чем он есть.

— Объяснение плохое, — оборвал его Залкинд. - Кончим об этом. Учтите мое замечание на будущее, и все.

Ковшов с неохотой ушел. Залкинд засмеялся, лицо у него сразу подобрело.

— Я вижу, мы все-таки мешаем друг другу. Должно быть, нам нельзя сидеть в одной берлоге.

— Постараемся хотя бы на сегодня сдержать характеры и не рассаживаться по разным берлогам, — в том же шутливом тоне ответил Батманов.

Они продолжали работать. Постучавшись, зашел Кондрин. Парторг вызвал его, чтобы познакомиться, узнать о добровольных отчислениях на эскадрилью самолетов «Строитель нефтепровода»; Михаила Борисовича интересовало также мнение старшего бухгалтера о Мерзлякове — чем доказано, что бывший начальник участка запускал руку в государственный карман?

Кондрин в первую минуту был смущен, но быстро освоился и толково, спокойно начал отвечать парторгу. Батманов опять оторвался от бумаг и со стороны разглядывал старшего бухгалтера. Он и теперь не понравился Василию Максимовичу, хотя казался явно неглупым и деловитым. Он держался хорошо, только, пожалуй, был излишне угодлив в своих ответах.

«Неужели антипатия может быть вызвана одной непривлекательной внешностью и чьими-то недоказанными подозрениями?» — спросил себя Батманов. При этом он перевел взгляд на парторга. Этого даже внешность характеризовала: открытое смелое лицо, прямой взгляд, свободные жесты, манеры хозяина.

— Василий, — окликнул его Залкинд, проводив Кондрина. — Не надоела тебе твоя канцелярия? Пойдем, походим по участку. Напоминаю: мы сегодня должны вручить красное знамя звену Умары Магомета, вымпел и красный капот на машину — Махову.

Кондрин безотчетно испугался, услышав, что его вызывает Залкинд. В голове мелькнула мысль: Серегин не сдержал слово. Бухгалтер шел к Залкинду с намерением повиниться. Но виниться не пришлось, разговор был деловой и спокойный. Вместе с тем Кондрину показалось: парторг пристально к нему приглядывается. А может быть он так приглядывается ко всем новым людям? Сама по себе встреча с Залкиндом взвинтила Кондрина до крайности. Он бесцельно посидел в своей конторке, вышел побродить по площадке и незаметно очутился возле механической, где работал Серегин.

Кабинка механика была отгорожена свежим тесом от общего цеха, еще не законченного постройкой. Серегин, сидя на какой-то чугунной детали и напевая без слов, смотрел на разложенный на полу большой чертеж. Только что они с Филимоновым воспроизводили на бумаге схему важной части насоса, и Филимонов побежал с эскизом к Беридзе. Увлеченный делом, Серегин не заметил Кондрина. Тот пнул подвернувшуюся под ноги металлическую деталь и выругался.

— Трудишься и поешь, сука-механик? — негодуя спросил он.

Серегин помолчал, пододвинул к себе отброшенную деталь и снова уставился в чертеж. На его лице появилось упрямое выражение.

Ожесточаясь все больше, Кондрин не пожалел ноги и снова отшвырнул ни в чем не повинную металлическую деталь, схватив Серегина за шиворот.

— Чего ты пристал, чего бесишься? — вырывался Серегин. — Ну тебя к черту!

— Нет, Лошадка, меня к черту не пошлешь, — шипел Кондрин, теребя его. — Мы с тобой веревочкой связаны одна у нас дорога. От меня к Залкинду ты не уйдешь. От меня один путь — в могилку. Я тебя уложу в нее с комфортом, будь покоен.

— Да брось ты! Людей позову! — глухо вскрикнул Серегин, напуганный перекосившимся страшным лицом Кондрина.

Тот втянул голову в плечи и оглянулся, отпустив механика. Серегин, потирая шею, отошел к токарному станку у окна.

— Вижу, ты перековался и хочешь продать меня за тридцать сребреников. Не теряй памяти, Лошадка! Ты ведь такой же арестант, как и я.

— Я не арестант, а вольный! Я свою вину искупил!

— Это ерунда! Пятно не смоешь, так и будешь ходить с ним.

— Что тебе надо от меня? Тебя же не трогают.

— Хочу узнать, не ты ли стукнул на меня парторгу. Что-то он присматривается ко мне.

— Я ничего не говорил. Но если будешь привязываться, скажу! Не верю я, что ты стал честным. Паханом был, паханом и остался...

Одним прыжком Кондрин настиг механика.

— Пикни еще, и песня твоя будет не допета! Хочешь, дам в орла? — Кондрин держал нож у груди Серегина.

— Слова тебе сказать нельзя, — пробормотал Серегин, глядя остановившимися глазами на нож.

— Думай, что говоришь, — удовлетворенный произведенным впечатлением Кондрин спрятал нож. — Ты меня знаешь, Лошадка: еще одно слово поперек — и я тебя разделаю, как бог черепаху.

— А что ты взъелся на меня, что я тебе сделал? Сижу, работаю.

— Работаю, — передразнил его Кондрин. — Какой энтузиаст нашелся! Ишак!

Серегин яростно поглядел на бухгалтера, но сдержался. Кондрин присел на табурет, закурил. Он вспоминал подробности беседы с Залкиндом и скрипел зубами. Внезапно спохватившись, он вскочил.

— Помни, Лошадь, свое слово... Во сне и наяву помни, если дорога жизнь, — кинул он на прощанье Серегину.

В мастерскую вскоре вернулся Филимонов. На пороге ему повстречался Кондрин. Филимонов обратил внимание на то, что Серегина будто подменили, — механик был подавлен, от недавнего оживления его не осталось и следа. Без всякого интереса он выслушал, что Беридзе получил телеграмму от директора Новинского завода Терехова, согласившегося изготовить недостающие детали насосов.

— Что у вас с Кондриным? — спросил Филимонов. — Какие у вас с ним дела? Ни по возрасту, ни по специальности он вроде вам не товарищ...

— Нет никаких дел, — поспешно ответил Серегин.— Он мой старый знакомый, заходит просто так, поболтать иной раз... — сказав так, механик смутился. Кондрин не велел даже упоминать об их старом знакомстве.

Глава пятая. Будни строителей

На льду пролива, параллельно рваной проруби, образованной взрывами, лежали на низких деревянных подкладках впритык одна к другой три секции трубопровода. Черной стрелой протянулись они от берега далеко к горизонту.

Десятки рабочих, под командой Гончарука, усердно очищали трубопровод снаружи от окалины и ржавчины. Труд этот был надсадный, мучительный. От дикого лязга и скрежета болело в ушах. Едкая ржавая пыль носилась в воздухе. Зато под сновавшими взад и вперед металлическими скребками и щетками, изогнутыми серпом, черная труба на глазах меняла вид — она светлела, становилась коричневой и, наконец, сделалась красноватой. Пыль при чистке уже не выделялась. Гончарук был очень требователен, на него даже ворчали:

— Игрушку хочешь сделать из трубы...

— А ведь все равно пачкать ее будут.

И в самом деле, пользуясь наступившим потеплением, изолировщики обильно покрывали очищенный трубопровод горячей черной массой, похожей на деготь. Эту массу — расплавленный битум с некоторыми примесями — готовили здесь же, на льду, в больших котлах. Поверх слоя битума изолировщики плотно бинтовали трубу джутовым полотном и еще раз покрывали битумом. Только сваренные стыки были оставлены без изоляции — секцию, прежде чем опускать на дно, полагалось испытать на плотность.

К трубопроводу приварили неширокую трубку для подачи воздуха от компрессора. С обоих концов секцию заглушили толстыми, как телеграфный столб, деревянными заглушками. Пустили в ход компрессор — и он стал по трубке нагнетать воздух внутрь трубопровода. Беридзе и Алексей, стоя возле компрессора, следили по манометру за давлением. Если бы давление спадало, это означало бы, что один или несколько сварочных швов пропускали воздух.

Умара и Кедрин стояли тут же. Умара настороженно следил за инженерами, готовый в любую секунду вмешаться. Кедрин делал незаинтересованное лицо, однако тоже волновался и не отходил ни на минуту. Но опасения сварщиков были напрасны: испытание сошло благополучно. Ковшов распорядился выпустить воздух из трубопровода, произвести изоляцию стыков и подготовить секцию к погружению в пролив.

— Эх, нет Батманова и Залкинда, посмотрели бы они, как будем хоронить «дуру»! Не дождались, — пожалел Карпов.

Алексей досадливо махнул рукой — сейчас он мог думать только о трубопроводе, который предстояло спустить в воду.

Подручные Карпова подцепили «дуру» тросами — в середине — к четырем тракторам, стоящим в ряд по другую сторону проруби, и по краям — к двум лебедкам, установленным одна на берегу, другая на льду, в полукилометре от первой.

Все в этой ответственной операции было продумано и срепетировано заранее, а теперь погружение плети шло быстро, по дирижерским взмахам Алексея, по его секундомеру.

Ковшов махнул рукавицей, тракторы заревели и строем двинулись в сторону от проруби. Тросы со звоном натянулись и покатили за собой жирно блестевшую черную трубу по заранее уложенным на льду подкладкам. Трещали лебедки, наматывая боковые тросы.

Трубопровод с глухим гудением приближался к проруби, и Алексей, не замечая того сам, сгибался и приседал, будто его самого тащила за собой огромная тяжесть металлической плети.

Резко выпрямившись, инженер опять махнул рукавицей. Трактористы в один миг отцепили тросы, и, обламывая кромку толстого льда, трубопровод скрылся под водой, взметнув над прорубью мутно-зеленый вал. И сразу же плеть всплыла на поверхность.

— Ловко! — облегченно воскликнул Силин. — Я боялся — она порвет все и затонет. Уж очень здорова! Даже чудно, что она стальная, тяжеленная — и не тонет.

— Она полая, потому и не тонет. И лебедки ее держат на тросах, — объяснял Карпов собравшимся вокруг него строителям. Бывший рыбак был возбужден и чувствовал себя именинником. — Вот теперь надо ее утопить. Как интересно все это, паря!

— Разговоры отставить! По местам! — крикнул Алексей, беспокойно оглянувшись и лишь теперь замечая густую толпу на льду.

По команде Ковшова концы трубопровода приподняли лебедками над водой. Выдернули деревянные заглушки. На конец, обращенный к берегу, надели металлическую сетку.

— Погружай! — крикнул Алексей.

Береговая лебедка затрещала, постепенно отпуская трос. Стальная плеть начала одним концом быстро погружаться в воду, из вздернутого над водой другого конца с шумом выходил воздух. Вскоре затонула вся секция. Только горловина торчала из пролива. На больших санях сюда уже тащили деревянный домик — короб; решили этим коробом накрыть выход трубопровода, чтобы в нем не образовалась на открытом воздухе ледяная пробка.

— Она, паря, лежит на дне этакой дугой, — отвечал Карпов на вопросы рабочих, снова сгрудившихся вокруг.— Сейчас работа водолазам.

С берега Смелов и еще два водолаза готовились сойти под лед, на дно пролива. В руках у них были электрические фонари и металлические стволы — гидромониторы, от которых тянулись толстые шланги к насосу на берегу. Скрывшись под водой, водолазы шаг за шагом стали проверять, плотно ли прилегла труба ко дну. Обнаружив неровность, они размывали ее мощной струей из гидромонитора.

В первый день Смелов перестарался, и водолазов вытащили на лед в полубесчувственном состоянии. Сам он после этого сутки отлеживался. К нему часто прибегала Таня Васильченко.

Повторялся один и тот же разговор.

— Не просись, не согласен, — говорил водолаз.

— Будь ты человеком, Смелов! Ведь дело требует этого, — убеждала Таня. — Я должна сама руководить укладкой кабеля в проливе.

— Не видел женщин-водолазов. И не хочу видеть.

— Да я сильнее тебя, мужчина гордый! Хочешь докажу?

— Сейчас не доказывай. Дай сначала выздороветь.

— Ну, договорились? — снова начинала свои уговоры Таня.

— Нет, — отрубал Смелов и отворачивался. — Не мешай мне лежать.

Таня, рассердившись, уходила.

Несколько дней спустя траншея на дне протянулась еще на километр, на льду пролива прибавилась четвертая секция, изолировщики чистили и обмазывали битумом третью, а вторую секцию стянули тракторами в пролив. Закупоренная с обеих сторон, она плавала на воде с приподнятыми на тросах краями.

Умара Магомет получил приказание сварить концы двух секций — опущенной и плавающей. Лишь после этого вторую плеть можно было опускать на дно.

Из обеих секций выдернули заглушки, зачистили до блеска края, на одну из труб надели «лепестковую» муфту — большое кольцо с узорными закраинами, сдвинули ее пока в сторону.

Умара варил газовой горелкой, стоя на деревянной площадке, спущенной на воду. На неспокойной поверхности пролива площадка колыхалась, брызги летели на одежду и лицо Умары.

— Черт бери совсем! — злился сварщик.

— Отдохни, Умара,— посоветовал Алексей.— Или просто останови сварку, мы подумаем, как укрепить площадку.

Сварщик не отозвался. Он лег на плот, под стыком приподнятых плетей, и направил пламя «в потолок».

Больше двух часов работал Умара на плаву, а до конца еще было далеко. Сварщик весь обледенел и даже перестал шуметь, ругаться.

— Выходи на лед, Магомет! — потребовал Ковшов.

Умара свирепо поглядел на инженера и заорал:

— Не понимаешь ничего, а кричишь! Нельзя бросать, нельзя!

На сваренный стык надели муфту. Умара наставил горелку на узорную закраину. Вода в проливе то вздымалась, то падала, — трубопровод при этом двигался, как живой.

— Словно дышит, — прошептал Карпов. — Вдохнет, выдохнет.

При одном резком «выдохе» вода колыхнулась; поддаваясь ей, стальная махина дрогнула и чуть нажала на площадку. Деревянный плот перевернулся, синее пламя прочертило воздух. Умара, запрокинувшись, ухнул в прорубь. Все это произошло мгновенно. Не растерялся только Карпов. Лежа на льду, он держал сварщика за куртку. Мокрого и быстро обмерзавшего Умару подхватили под руки и потащили к берегу отогреваться.

Площадку закрепили. На нее встал Кедрин. Не торопясь, осторожно, он закончил сварку. Муфту зачистили, покрыли изолирующим слоем.

— Берегись! — крикнул Алексей.

Все отбежали в сторону.

— Погружай!

Приподнятый сваренный стык двух секций трубопровода, взбурлив поверхность, погрузился в пучину. Скоро затонула и вся вторая секция, остался торчать лишь конец ее.

— Догнали график, Алеша, — сказал Беридзе и только сейчас заметил что у него обледенела борода.

— Теперь надо обогнать, — ответил Ковшов. Он огляделся, прикидывая, нельзя ли сделать сегодня еще что-нибудь.

— Не выйдет, — засмеялся Беридзе, поняв этот жадный взгляд.

И верно, уже опустились тени, торопливо наступала зимняя ночь, а с темнотой на льду прекращалась вся работа.

— Здесь никогда не чувствуешь себя хозяином, — пожаловался Алексей. — Вдруг ночью лед оторвется от берега или произойдет еще какая-нибудь неожиданность? Во сне я часто вижу всякие кошмары.

— Сейчас пролив спокоен, — возразил Беридзе. — Но торопиться, конечно, надо.

С берега донесся гудок. Он то затихал, то усиливался до рева. Вспыхнули огни, осветив площадку и ледовую дорожку.

Инженеры шли домой. Теперь они ощущали страшную усталость. Она, как непомерный груз, гнула их книзу, подкашивала ноги.

— Я, кажется, сейчас лягу, — говорил Алексей. — Лягу и засну тут же, на льду...

— Алеша, я забыл тебе передать... Утром, после обычного доклада о ходе работ по участкам, Гречкин завел разговор о Жене Козловой. — Беридзе говорил медленно, лениво, едва цедя слова.

— Что-нибудь случилось с ней? — встревожился Алексей.

— Абсолютно ничего! Она просит перебросить ее сюда, к нам. Гречкин говорит: «Козлова мне очень нужна в отделе, у нее большая нагрузка и по комсомольской линии, но если захотите — отпустим ее на месяц, полтора».

— И что ты решил?

— Видишь ли, Гречкин стеснялся подробно говорить об этом по селектору и только подчеркнул многозначительно «Передайте Ковшову, что Женя просится на пролив, пусть он подумает: приезжать ей или не надо». Я так понимаю, свет Алеша: наш участок интересует Женю постольку, поскольку ты ее интересуешь... Если можно, объясни, пожалуйста, какие у тебя с ней отношения...

— С моей стороны — просто дружеское отношение. С начала и до конца.

— А с ее — более, чем дружеское, так?

Алексей испытующе посмотрел на товарища.

— Да. Когда мы с тобой вернулись из лыжного похода, выпала минута, и я под влиянием обстановки чуть не переступил грань просто дружеских отношений. Почувствовал себя одиноким, а она так славно меня встретила и так по-хорошему тянулась ко мне. На минуту пришла в голову мысль: ведь это же не затронет моей любви к Зине, если я обниму и приласкаю девушку. И сразу стало стыдно за эту мысль. Я почувствовал, что это именно испортит мне все — и любовь, и всю жизнь, что я перестану быть самим собой. Я одернул себя. Женя, очевидно, обиделась на меня: я сухо что-то ей сказал и вообще испортил нашу теплую вначале встречу. Так надо было. Понимаешь меня?..

— Понимаю! Очень понимаю, Алеша!

— Я никогда потом не простил бы себе такой слабости. У меня любимая жена на фронте, среди опасностей, а я, видите ли, не способен сдержать в себе какие-то минутные порывы. Это нехорошо было бы и по отношению к Жене, она же искренне и по-настоящему полюбила.

— Дай, Алеша, обнять тебя. Молодец ты...

— Вот уж и обнять, — засмеялся Алексей, отодвигаясь от Беридзе.

Тот все-таки обхватил его и грубовато потискал.

— Я думаю, не надо Жене ехать сюда. Человек она приятный, работник хороший — пользу принесла бы, несомненно. А все-таки лучше вам быть врозь. Для нее же лучше. Не видя тебя, она скорее успокоится. Как ты считаешь?

— Наверное, ты прав... Поступай по своему разумению... Наконец-то добрели!..

Алексей с облегчением ухватился за ручку двери их домика. Он мечтал лишь об одном: очутиться скорее в постели.

Последним с пролива уходил помощник Ковшова по работам на льду — Карпов. Он все оглядывал, запоминал, прикидывал...

Дома его встретил Сморчков. Когда шофер возвращался из далекого рейса к Адуну, рыбаки передали ему письмо для Карпова.

— Спасибо, паря, — сказал Карпов, пожимая руку Сморчкову.

Он помял конверт, но вскрывать не стал. Разделся, умылся, дождался, пока ушел шофер, и только тогда взялся за письмо.

«Что же ты молчишь, непутевый? — спрашивала у него жена. — Как сквозь землю провалился. Народ-то мне покою не дает: «Где Иван Лукич, жив ли, почему о нем в газетах не пишут? Пока в колхозе работал — часто писали». Пришла газета из Рубежанска, о стройке вашей целая статья, сто фамилий названо, а тебя нет. Может вернешься в колхоз? А то люди все равно обижены на тебя. Или хотя бы на побывку приехал, показался бы... Тебя ведь свободно отпустят — там таких, как ты, сотни, если и уедешь, ничего не случится, даже не заметят. Прямо не знаю, что с тобой делать! Второй раз связался с этой стройкой. И в годах ты уже, а все, как мальчик, в школу просишься. Дочки тебе поклон посылают. А отец молчит. Не ожидал он от тебя, что уедешь, и сердится. Вот и мне надо было бы покрепче осерчать, не писать тебе. Да жалко чего-то. Наверное, тебе там нехорошо.. »

Карпов смотрел на листки, исписанные порывистым почерком, любовно разглаживая их, и видел чистый дом свой, жену и девочек у стола. Старик вслух читает газету, они слушают... Иван Лукич достал тетрадку, вырвал листок и засел за ответное письмо, чтобы завтра же отправить его с попутной машиной в Нижнюю Сазанку.

«... Не писал тебе, раз ты меня выгнала, сконфузила перед Батмановым. Ну, да не буду вспоминать — что было, то прошло. Чувствую, поняла ты меня, хоть и не вполне. Неужели лучше тебе будет, ежели я. не солоно хлебавши, вернусь в колхоз, не закончив стройку? Правильно ты пишешь: таких, как я, здесь много. На деревне я был первый парень, а здесь я маленький. Наука моя, сама знаешь, какая — всего семь классов. Но не обижаюсь я. Свела меня судьба с умными людьми, и я доволен, учусь, все перенимаю. Не попрекай, что я школу ищу, нет тут ничего стыдного. У нас инженер есть один, Ковшов Алексей Николаевич, я у него по должности помощник, так он, когда выпадет у нас свободная минута, математику и физику мне объясняет. Рассказал он мне про сообщающиеся сосуды, прибор такой, и пошутил: «Один человек знает больше, другой меньше. И от одного к другому наука перетекает, как вода в этих сосудах... Скоро ты, Иван Лукич, будешь знать столько, сколько я сам получил от профессоров в институте». Шутки шутками, а я многому научился у инженеров. Очень интересно на стройке! Ты поглядела бы, как мы нефтепровод кладем. Описать это невозможно, надо видеть самому...»

Листка нехватило, и Карпов вырвал из тетради второй. Дальше Иван Лукич писал, чтобы не огорчались, если в газете о нем не упомянуто — неважно, о нем еще рано писать, потом напишут. Карпов отказывался приехать даже на побывку: строителей-то действительно тысячи, но каждый нужен и дорог каждый час. В заключение Иван Лукич приглашал жену приехать к нему в гости: «Посмотришь сама, удивишься. Ехать не очень уж далеко, всего километров двести. По трассе ходят машины, каждая тебя подвезет. Ежели надумаешь ехать, то теплее одевайся. Поцелуй дочек покрепче, очень скучаю. Вижу их во сне каждой ночью...»

Пребывание Пущина на участке сказалось на второй же день: появилась первая листовка. Прошло еще два-три дня, и листовки замелькали по участку, как чайки летом над берегом. Они белели на кузовах автомашин, уходящих в тайгу, на изрыгающих пламя сварочных аппаратах, на поднимавшихся ряд за рядом стенах зданий, на трубах, которые тракторы тащили по льду пролива.

Тихий и незаметный, с бледным лицом и яркими ультрамариновыми глазами, Пущин оказался энергичным, неутомимым работником. Он скоро вошёл во многие тайны участка, успевал всюду бывать и выпускал до десяти листовок за сутки. Шоферы в шутку прозвали листовки «дополнительным горючим», и это было так. Несколькими фразами они умели разжечь людей, подтолкнуть их еще на один лишний рейс, на сварку трех дополнительных труб, еще на один сверх нормы вынутый из земли кубометр грунта. Братья Пестовы начали постройку четырех бараков из сборных деревянных конструкций — в тот же день Пущин оповестил об этом.

«Товарищи строители! — взывала очередная листовка.— Сегодня на дно пролива опущена третья секция. Мы обогнали график на пять дней. По сварке секций впереди краснознаменное звено Умары Магомета». Или она обращалась к бетонщикам: «Бригада Петрыгина уловила сегодня сверх нормы в фундамент насосной станции пятьдесят кубометров бетона. Товарищи бетонщики, догоняйте передовиков!»

И никто не удивлялся Умаре Магомету, посылавшему сто раз в день своих подручных за новой листовкой или в другие звенья сварщиков — узнавать, не обогнал ли его кто-нибудь.

— Хочешь отдавать знамя Кедрину? — кричал Умара и подбегал к автомашине, где возле сварочного аппарата алело знамя «Лучшему сварщику строительства». — Я не хочу отдавать. Пока война не кончим — знамя наша.

Уже три листовки, где упоминалось его имя, Умара послал на фронт своим братьям и в Казань — невесте. От них он требовал «прислать газету, где про вас тоже хорошо написали».

Никто не удивлялся тому, что Сморчков, вернувшись из очередного изнурительного рейса до конца трассы участка, кидался в диспетчерскую и прежде всего спрашивал: «Сколько труб у Махова и Солнцева?»

У Пущина были стройкоры — сотни глаз, коллективная неподкупная совесть. С ними он ничего не упускал из виду, не обходил хорошего и не прощал плохого. Когда бригада лесорубов Семенова «зарядила туфту», попытавшись сдать десятнику заготовленные восемьдесят кубометров леса за сто десять, через листовку об этом узнали повсюду. «Позор! — говорилось в ней. — В такой час Семенов решил обмануть коллектив и государство...» Когда же в готовой уже четвертой секции трубопровода Карпов обнаружил пробку из плотно забитой ватной куртки, листовка подняла тревогу: «Товарищи! Среди нас есть враги. Они пытались подготовить аварию нефтепровода в самом ответственном месте. Будьте бдительны на каждом шагу и каждую минуту, товарищи!»

Коллектив жил общими интересами, и листовки стали принадлежностью быта, а редактор — полноправным и уважаемым строителем перехода через пролив. Никто не опровергал его за похвалу или критику в газете. Но один раз он ошибся, неправильно описав рационализаторское предложение десятника Гончарука, ускорявшее очистку трубопровода от ржавчины и коррозийного слоя, и ему здорово попало на производственном совещании.

Все в жизни участка неминуемо становилось достоянием всех — даже то, о чем не писал Пущин. Оживленные, шутливые разговоры вызвала история, ядовито названная шофером Солнцевым «Листовкой, не вышедшей из печати».

Комсомолец Махов скоро выдвинулся на первое место в соревновании шоферов. Начальник строительства и парторг вручили ему красный капот на радиатор и вымпел «Лучшему шоферу». Сморчков и Солнцев, несмотря на все старания, никак не могли догнать Махова. Естественно, Пущин часто писал о лучшем шофере в своих листовках. Другие шоферы ревниво отмечали особое внимание редактора к Махову; они подметили, что Пущин даже внешностью похож на их удачливого товарища: «волос такой же каштановый и глаз синий». В шутку они называли их братьями.

Действительно Пущин относился к Махову с особенной симпатией, ходил с ним в рейс чаще, чем с другими шоферами, и даже койки их в общежитии стояли рядом. Объяснялось это не только тем, что Пущин и Махов, как выяснилось, вместе учились в благовещенской школе и вместе вступали в комсомол, но в большей степени тем, что редактора увлекала настойчивость и находчивость, с какой его сверстник боролся за первенство.

В один из трудных для Махова дней, когда Сморчков и Солнцев буквально наступали ему на пятки, Пущин, заняв место напарника в кабине его машины, провел с Маховым несколько часов, успевая во время погрузки и разгрузки автомашины писать заметки для листовок. В последнем рейсе и случилось это...

Объезжая стороной огромную наледь, все время подступавшую к дороге, Махов влез всей тяжестью нагруженной машины в рыхлую смесь льда и воды. Автомобиль забуксовал.

— Вот и попробовали горячего кофейку у Муси, — мрачно сказал Махов, намекая на недавний разговор с Пущиным о близком отдыхе.

Пока Махов пытался вытащить «бегемота из болота», как он со злостью острил, а Пущин бегал за дорожными рабочими, строившими в трех километрах обход дороги в сторону от наледи, ушло и время, и горючее. Дорожники с сочувствием отнеслись к беде, прибежали и помогли вытащить машину. Но едва Махов с Пущиным проехали километр, мотор остановился: кончилось горючее.

— Дьявол подсунул эту гнусную наледь! — возмутился Махов. — Осталось полтора километра. Сейчас Солнцев прошумит мимо нас, как быстроногий олень. Ой, сраму сколько! Осмеют! Вымпелок отдавать придется.

— Подожди скулить, — остановил его Пущин. — Скорей решай, что можно еще предпринять.

— Сбегай за горючим на базу: пятнадцать километров, — невесело пошутил Махов, сам ломавший голову над тем, как бы выпутаться из беды. — Если тебе как редактору удобно, ты друг мне и в самом деле хочешь помочь... — вдруг начал он.

— Не тяни, время теряем! — оборвал его Пущин.

— Ложись на крыло машины и делай подсос карбюратором, может быть тогда дотянем на последних каплях. Только берегись, не отморозь руку. Как бы не пришлось потом писать заметки ногой.

Пущин, не говоря ни слова, улегся на крыло и все делал так, как показал ему шофер. Машина двинулась с места, пошла. Обнаженная рука Пущина быстро обмерзла, заныла, одеревянела. В лицо бил ледяной ветер. Стиснув зубы, Пущин «выжимал» последние капли горючего. Машина прошла метров восемьсот и остановилась окончательно.

— Слезай, приехали! — провозгласил Махов.

Пущин вдруг соскочил с подножки и помчался назад, к дорожникам, теребя правую руку, чтобы вернуть пальцам чувствительность. Дорожники, с интересом наблюдавшие издали за попытками лучшего шофера участка закончить неудачный рейс, уже сами бежали на подмогу. Остаток пути, к счастью шедший под уклон, бригада толкала груженую машину руками и плечами.

Вечером в общежитии Сморчков и Солнцев устроили «розыгрыш» своему сопернику, и на этот раз оказавшемуся впереди. При участии всех шоферов, Солнцев вслух сочинял статью в газету под заголовком: «Назад, к деду!» В статье говорилось, что шофер Махов изобрел способ, как без горючего возить трубы на автомашине, с помощью бригады в тридцать человек и одного редактора в качестве дополнения к карбюратору.

Пущин, лежа на койке, покачивал завязанной рукой, которая сильно ныла, и молча улыбался. Махов беззлобно отшучивался.

Закрученное Батмановым колесо жизни на проливе вращалось все быстрее. Переходящее Красное знамя управления, которым владел сначала коллектив Хлынова, а потом участок Темкина, было перевезено на пролив и вручено Рогову.

Беридзе, успевавший побывать за день на всех объектах, сам иногда удивлялся, как быстро преобразился дикий «край света». Еще не законченные новые дома у сопок, заслонив собой плохонькие бараки Мерзлякова, составили длинную веселую улицу. Середину площадки, самое видное место, занимала постройка насосной станции — сердце всего нефтепровода; на постройке шла укладка фундаментов. Справа от будущей станции экскаватор выбирал грунт для колоссальных земляных резервуаров. Рядом стоял готовый металлический бак, тут же клепался второй. По другую сторону насосной располагалась «индустриально-энергетическая база участка»: электростанция, гараж и механическая мастерская. По ледовой дороге через пролив автомобилисты перевезли уже много грузов. Ковшов и Тополев продвинулись в проливе до середины, и наступала пора перебираться на остров, чтобы с той стороны продолжать прокладку трубопровода. Над площадкой почти круглые сутки висел гул: басовито покрикивали автомашины, стрекотали тракторы, визжали дисковые пилы, выбивали дробь пневматические молотки. В этом шуме растворялись сотни человеческих голосов.

Мысли Беридзе все чаще обращались к острову: подходил момент прыжка на него всей мощью, накопленной коллективом. Рогов ежедневно приставал: «Когда же?» Еще недавно проход через пролив представлялся труднейшей задачей, да и сейчас всюду на площадке шел непрестанный бой с природой, однако главный инженер смотрел уже на материковый участок больше как на подступ к штурму острова.

Самолетом он отправил в Кончелан Котляревского с несколькими десятками строителей — реконструировать островную насосную станцию. Техник Чернов с бригадой связистов отправился плести металлическую паутину по тайге на острове. Но это была как бы разведка боем.

С отъездом Батманова Беридзе остался безраздельным хозяином крайних участков, где он обосновался надолго. Дни его проходили в непрерывном общении с сотнями строителей, в борьбе с трудностями, которые возникали непрерывно. В доме связи Беридзе отвели отдельную комнату, — здесь он, по соседству с Таней, устроил и штаб, и жилье, сюда неслись звонки со всей трассы. С него ни на один день не снимались обязанности главного инженера стройки. На всех участках то и дело возникали технические загадки и задачи — решение их редко обходилось без него. Сочетать непосредственную работу на участке с техническим руководством всей стройкой было нелегко. Даже сны его стали как бы продолжением рабочего дня. И во сне он выслушивал по телефону доклад Гречкина о положении на участках, кричал в микрофон Мельникову, что запрещает начинать сварку, или бежал на лед пролива — следить за погружением очередной секции трубопровода, или разбирался с Филимоновым в какой-то загадочной детали насоса, или спускался в земляные ямы, чтобы решить, не пора ли делать нефтенепроницаемый экран в этом будущем вместилище жидкого черного золота.

Но сколько бы забот и хлопот ни сваливалось на голову Беридзе, он не терялся.

— Спокойно, спокойно, друг, — говорил он, когда люди приходили к нему в отчаянии: не выходит то-то и то-то. — Надо точно знать, чего хочешь, и тогда обязательно добьёшься. — Это была его любимая поговорка.

Беридзе относился к той категории советских людей, которые действуют тем уверенней и целеустремленней, чем труднее складываются условия. И даже в тех случаях, когда его буквально разрывали на части, ровное настроение его не покидало. Правда, он мог рассердиться и весьма бурно, зато быстро умиротворялся и становился по-особенному добр, даже нежен к тому, на кого накричал час назад.

Ковшов и Тополев были верными его помощниками. Беридзе умел не мешать их инициативе. Упорство и неутомимая энергия Алексея находили столь же свободное применение, как и энциклопедическая осведомленность Кузьмы Кузьмича в строительном деле.

Все касалось Беридзе на этом клочке советской земли, однако он предпочитал отдаваться тому, что называл техническим творчеством. «Это великолепно, когда наука непосредственно влияет на жизнь!» — с увлечением говорил Георгий Давыдович. Он не уставал предупреждать инженеров и строителей об опасностях вечной мерзлоты. Беридзе едва ли не обрадовался, когда вечная мерзлота в первый раз показала себя — теперь люди на собственном опыте могли убедиться в правильности его предупреждений.

Однажды рано утром к нему прибежал взбудораженный Умара Магомет.

— Товарищ Беридзе, катастрофа, бедствий, скорей помогай!

В общежитие сварщиков прямо из-под пола неожиданно хлынул мощный фонтан ледяной воды, люди едва успели выскочить. Вода быстро заполняла помещение, лилась из окон и дверей. Беридзе застал на месте большую толпу строителей, взиравшую на необыкновенную картину: деревянный барак, заполненный чистым льдом. Мгновенно замерзая, вода образовала вокруг дома причудливые водопады. (Кто-то тут же окрестил их «ледопадами».)

— Как вода попала в дом, откудов взялся? Почему в наш дом, почему не в другой? — придирчиво спрашивал Умара.

— Друзья мои, это типичная проделка вечной мерзлоты, — объяснял Беризде строителям. — Место под общежитием сильно прогрелось теплом от помещения. И что вышло? Непроницаемая вечная мерзлота внизу и промерзающий все больше верхний слой грунта сдавили подпочвенные воды, они стали искать выход на поверхности и нашли его в этом прогретом месте. Избежать таких неприятностей можно. Нужно строить холодные подполья в домах: тогда тепло помещений не будет влиять на промерзшую почву.

— Ваш дом, как насос, вытянул воду из недр,— добавил пришедший вслед за Беридзе Тополев и рассказал случай из своей практики: ни с того, ни с сего посреди двора возникла наледь. Оказалось, что подпочвенная вода прорвалась в том месте, где стояла опрокинутая кверху дном пустая бочка. Она сыграла роль насоса: под ней земля промерзла в меньшей степени, чем вокруг.

— Где жить будем? Квартира нада, — огорченно смотрел на загубленное жилье Умара.

— Не горюй, квартира будет, — пообещал Беридзе.

Спустя неделю произошло другое странное происшествие: в хлебопекарне начала оседать печь; за три дня она почти целиком ушла в землю. Рогов распорядился на верхней части провалившейся печи поставить новую.

— Александр Иванович, отмените ваше распоряжение, — сказал Беридзе Рогову.

— В чем дело, Георгий Давыдович? Надо же где-то хлеб выпекать. Проклятая печь ухнула в преисподнюю.

— Дело в том, что под хлебопекарней лежит пласт вечной мерзлоты, то есть смесь из грунта и льда. От тепла печи лед растаял, и внизу образовалась трясина. Вторая печь уйдет туда же. Это новый пример неосмотрительности строителей, наших предшественников. Придется нам, Александр Иванович, строить новую пекарню и что-нибудь придумать для успокоения госпожи Вечной Мерзлоты.

В другой раз Беридзе повел Алексея и Тополева осматривать один из бараков, доставшихся в наследство от Мерзлякова. Пол в бараке был заметно покатый, двери открывались с большим трудом.

— Еще один фокус вечной мерзлоты, Алеша, — показывал Георгий Давыдович. — На те два угла здания снизу давят силы пучения, то есть силы расширения льда внизу. Они поднимают здание с одного бока, стараясь как бы опрокинуть его. Через год барак развалится. Хорошо еще, что он вообще не ладно построен и обречен на слом, а то пришлось бы пожалеть. Какова каналья, вечная мерзлота?!

Тополев, у которого всегда в запасе было множество случаев из практики, не удержался:

— Лет десять назад мне пришлось зимой выезжать в Сибирь с одной технической комиссией — мы проверяли состояние мостов железной дороги. Представьте себе, из ста мостов, взятых на выдержку, девяносто оказались поднятыми силами этого самого пучения на три сантиметра. Какова каналья? — повторил он вопрос. — Насыщенный влагой верхний слой земли расширяется зимой от холода, но вниз ему нет ходу — там стеной стоит вечная мерзлота, поэтому расширение идет кверху, и землю начинает пучить.

Алексей не сталкивался раньше с подобными явлениями и считал, что Беридзе преувеличивает опасности вечной мерзлоты. Теперь он понял — главный инженер был сто раз прав, заставляя его в Новинске менять проекты фундаментов всех каменных зданий.

На постройке насосно-дизельной станции фундаменты пришлось ставить по указанию Беридзе на глубоко вбитых в землю сваях. Мерзлый грунт был тверд, как скала, и стоило нечеловеческих трудов вбить в него хотя бы одну сваю. Зятьков от имени всех рабочих обратился к Беридзе.

— Большая ли нужда в этих сваях? — спросил старый землекоп, покашливая в рукавицу. — Муку от них принимаем на себя великую, прямо из сил выбиваемся подчас. Если без свай обойтись невозможно, то объясните, к чему они? Мы хоть сомневаться перестанем.

И Георгию Давыдовичу снова пришлось объяснять строителям:

— Наша площадка расположена на вечной мерзлоте, а с нею нельзя шутить, она безжалостно мстит легкомысленным людям. Вам будет приятно, если здание насосной станции через год даст трещины и еще через год начнет разрушаться? Рабочие-нефтяники, что придут сюда, когда мы закончим постройку, они же нас проклянут тогда.

— Никто этого не желает. Нужно строить наславу, — сказал Зятьков.

— И я так считаю, — подхватил Беридзе. — Советские ученые и инженеры создали совершенно новую отрасль науки, которая объясняет загадки вечной мерзлоты и помогает с ней бороться. Эта наука рекомендует нам, строителям, два правила постройки здания на вечной мерзлоте.— Люди слушали внимательно, и Беридзе приятно было с ними беседовать. — Либо вечная мерзлота под зданием должна быть сохранена, либо она заведомо уничтожается. Когда слой мерзлоты внизу большой и здание не будет выделять много тепла, мы стараемся сохранить режим мерзлых грунтов: применяем нетеплопроводные материалы для фундамента, устраиваем подполья с вентиляцией. Ну, а если слой мерзлоты не очень велик и здание будет выделять много тепла, надо позаботиться, чтобы фундаменты через год-два не оказались на оттаявшей земле. Тогда мы ставим фундаменты на сваях, которые заглубляются в грунт, лежащий под вечной мерзлотой. С таким фундаментом коварная вечная мерзлота нам не страшна. Что бы с ней ни происходило, как бы ни пучило, фундаменты и само здание будут твердо и незыблемо стоять на сваях. Вот поэтому нам приходится забивать их в землю.

— Выходит, вещь серьезная, — сказал Зятьков. — Будем, значит, забивать сваи. Давайте, ребята, и сами мозговать, как облегчить эту работу.

— Со своей стороны я обещаю вместе с другими инженерами что-нибудь придумать.

Тополев предложил пробивать гнезда для свай паром.

— Я думал об этом, — сказал Беридзе. — Где взять пар? Его много надо.

— А «Камчадал»?

— Какой «Камчадал»?

— Да тот пароходик, что летом, говорят, потерпел аварию. Полищук приводит его в порядок и уверяет, что котел там вполне исправный.

Дня через три в котлован к землекопам спустились Беридзе и Кузьма Кузьмич. У старика в руках была длинная железная, полая внутри труба с острым наконечником. За трубой тащился змеей присоединенный к ней шланг.

— Встаньте сюда, — показал Кузьма Кузьмич Зятькову и передал ему трубу. — Начинайте, пожалуйста.

Зятьков с силой воткнул трубу в землю.

— Дайте пар! — зычно крикнул наверх Беридзе.

Пар, гудя, наполнил шланг и трубу, с шипеньем и свистом ударил в мерзлоту. Тополев засек время по часам. Грунт оттаял и забурлил, труба сравнительно быстро погружалась в разжиженную землю. Работавшие возле землекопы не выдолбили и полметра земли, а «паровая игла» (так называл свое приспособление Тополев) уже пробуравила скважину на четыре метра. В нее вогнали сваю — толстое, пятиметровой длины бревно.

— Одобряете? — спросил Беридзе Зятькова.

— Очень ловко, ничего не скажешь.

— Товарищи, ручную забивку свай отменяю, — заявил довольный Беридзе. — Будем работать «паровыми иглами».

Старик Тополев еще недавно чурался Беридзе, но на проливе привык к нему и не однажды нахваливал его Алексею. Как-то, проведя с Георгием Давидовичем почти целый день на постройке насосной, Кузьма Кузьмич, к удовольствию Алексея, сказал несколько высокопарно:

— В нашем главном инженере есть нечто моцартовское. У него щедрый и легкий талант — самые трудные задачи решаются им как бы сами собой, на ходу. Характер у него счастливый, позавидуешь. Он без треволнений отдается потоку жизни, и поток несет его, не ударяя о рифы и берега. Знает ли Беридзе колебания, сомнения, тревоги?

Старик не говорил бы так, если б мог заглянуть в душу Беридзе. Любовь к Тане пришла внезапно, как удар. Он как хмельной ходил первые дни и сразу, не таясь, открылся Тане. Само признание в любви делало его счастливым. Таню напугала внезапность этого признания, она не поверила в моментальную, по ее выражению, и, следовательно, непрочную любовь. Георгий Давыдович дал слово быть терпеливым, он затаил чувство в себе. И теперь, скрытое ото всех, оно неудержимо в нем разрасталось. Порой «пожар сердца» бушевал с такой силой, что он едва владел собой.

Ему все труднее было обходиться без Тани, все сильнее тянуло к ней. Как он ни боролся с собой, он не мог запретить себе приходить к ней. И он приходил к ней чаще, чем это требовало дело, благо и жили они в одном доме. На остров он послал не ее, а Чернова, и не только из-за того, что на ее плечи легло более сложное задание по прокладке кабеля под проливом, но также из-за нежелания отпускать Таню от себя.

Однако, встречаясь с Таней, он не обнаруживал своих чувств. Его отношение к ней, прежде такое ясное, открытое, изменилось. Он больше не выказывал своего откровенного и несколько наивного любования и восхищения ею. И тут дело было не в том, что он сумел обуздать себя, а просто он уже не мог говорить Тане о своей любви. В ее присутствии им овладевала настоящая юношеская робость, и он лишь старался не показаться смешным ей и окружающим. Оставаясь с ней наедине, он решался было сказать, что не может больше таить в себе чувство. Но если раньше он легко воспринимал ее отповеди, то сейчас страшился их услышать.

Васильченко скоро заметила в нем перемену. И если прежде ее коробила и подчас даже возмущала легкая непосредственность, с какой он проявлял свои чувства, то теперь она, тоже по-настоящему полюбив, хотела и ждала этих проявлений. В растерянности она пыталась представить себе: что же с ним произошло, почему он переменился? Обычно проницательная, тут она оказалась неспособной понять его состояние.

Объяснение произошло у них случайно.

Таня, в конце концов, сумела уговорить старшего водолаза Смелова и после предварительной тренировки ежедневно и по нескольку раз в день вместе с водолазом и еще двумя связистами, крепкими и опытными работниками, занималась прокладкой кабеля под водой. Она сознательно не говорила Беридзе о своем решении изучить водолазное дело. Без ведома главного инженера она впервые надела водолазный костюм. Смелов проводил ее на дно. Беридзе, узнав об этом, прибежал к майне. Он приказал немедленно вернуть Васильченко на берег. Не дав Тане придти в себя после еще не привычного путешествия в скафандре по дну пролива, Беридзе гневно обрушился на нее.

— Какого черта вы лезете туда, куда вас не просят! — кричал он и топал ногами.

Таня еще никогда не видела его таким и не сумела догадаться, что его состояние выражает глубину его любви к ней. Она не знала, что за несколько минут, пока Беридзе ждал ее, возбужденно бегая возле майны, он понял: жить без Тани он не может.

Накричавшись, Беридзе устыдился и не мог смотреть ей в глаза. А Таня, не сдержавшись, спросила с обидой и горечью:

— Почему вы так переменились, Георгий Давыдович? Значит, права была я, когда сомневалась в искренности и надежности вашего чувства? Так и есть — молниеносно возникло и мигом пропало.

Он не думал, что Таня может все истолковать подобным образом, и нежность затопила ему сердце. От недавнего гнева не осталось и следа. Оглянувшись на смущенного Смелова и его товарищей, он сказал:

— Пойдем отсюда, на нас глазеют, — и, забыв обо всем, они побрели по берегу.

Георгий Давыдович решился высказаться до конца и потребовать от Тани решительного и окончательного ответа. Но, едва начав говорить, он подумал, что ее отрицательный ответ положит конец всему, и вместо горячей искренней речи выжал из себя несколько сбивчивых и неуверенных слов. Сердясь на себя, он умолк. Она не выдержала молчания и остановилась.

— Теперь вы мне ничего и никогда не говорите о своей любви, — чуть слышно сказала Таня, не имея сил говорить громче, и посмотрела на него так, словно прощалась навсегда.

Наконец Беридзе выбрал день для штурма острова. Накануне было проведено совещание руководящего состава участка и в деталях обсужден план действий. Осуществить его помешал буран, прозванный строителями «врагом номер один».

Ветер на проливе почти никогда не утихал. Он поднимал с земли снег и песок, хозяйничал на площадке, переметал дороги, свистел в пустых коробках построек, глухо и уныло гудел в металлических резервуарах. Строители привыкли к постоянной работе на ветру, но редкие безветреные дни они почитали за праздник. Ветер, перешедший в бурю, был для них бедствием, несчастьем.

В бурю срывались все графики. От активной наступательной позиции люди переходили к обороне. Когда буран кончался, немало времени приходилось тратить на исправление повреждений. Хорошо, если они оказывались не столь большими. Иногда эти повреждения были очень чувствительны, особенно на проливе.

Очередной буран мог вызвать передвижку льдов, и тогда выведенный на поверхность конец последней опущенной в пролив секции трубопровода рухнул бы на дно. Гигантская сила изломанных льдов способна была изуродовать или бросить в пучину лежавшие на льду еще не опущенные секции. Неизбежно уничтожилась бы ледовая дорога на остров — объезженная, как мостовая города, благоустроенная, с обогревательными пунктами, диспетчерскими и колонками для горючего.

При первых же признаках наступающей бури Беридзе сколотил аварийные бригады, и они кинулись навстречу урагану.

Из Новинска Батманов и Залкинд требовали главного инженера к проводу, но он находился на проливе. Разговор вела оставленная им у аппарата Таня Васильченко.

— Беридзе передайте... Любой ценой надо спасать переход через пролив... Любой ценой... Слышите? — голос Батманова рокотал. Таня представила себе, как жалеет сейчас начальник строительства, что он не с ними. — Все остальное поправимо... Доложите, что уже предпринято главным инженером?

Люди на льду разделились. Одни, под начальством Беридзе, крепили дополнительными тросами выведенный наружу конец нефтепровода. Другие, с Роговым во главе, попытались с помощью тракторов затащить на берег распластанные на льду полукилометровые плети сваренных труб, однако быстро убедились в невозможности сделать это.

— Крепи их тросами и канатами, — надрывал голос Рогов.

Строители не мешкали, но и ураган нарастал с поразительной быстротой. Людей швыряло, словно игрушечных. Они падали и, поднявшись, снова бросались к трубам, которые надо было спасти во что бы то ни стало, любой ценой, даже ценой жизни.

Беридзе в спешке едва не попал под трактор Силина и приказал ему немедленно выводить машину на берег, пока еще не поздно. Тракторист не мог заставить себя покинуть товарищей и, рискуя каждую минуту угодить в майну, помогал растягивать жесткий стальной трос, двигаясь в непроницаемой метели, как во тьме.

Рогова и Полищука подкинуло вихрем и швырнуло об лед так сильно, что они не сразу поднялись. А вскочив, опять вцепились в стальную толстую проволоку, подтягивая ее к лебедке.

— Еще разик... Еще, Александр Иванович! — подбадривал Рогова Полищук, не замечая, как у него из носа лилась кровь.

Развернувшимся тросом хлестнуло десятника Гончарука — он замертво упал и не поднялся. На глазах у Алексея двое рабочих были сброшены в майну порывом ветра. Спасти их не удалось, и даже имена погибших установили не сразу.

Ураган бесновался сутки напролет, и за все это время ни на минуту не утихала острая тревога за судьбу трубопровода. Вся трасса молчаливо выжидала конца схватки со стихией.

На второй день в одну добрую минуту буря сразу прекратилась. Люди занялись подсчетом принесенных ею несчастий и убытков. Землю покрыл толстый слой снега. Дороги пропали. Постройки замело. Там, где зияли в земле огромные ямы, выкопанные под нефтяные вместилища, теперь возвышались горы сугробов.

Как и всегда после бури, строители, все до единого человека, вышли на расчистку дорог, мест работы, жилья, складов, механизмов. Только бы уцелели секции трубопровода на льду! К ним, наконец, добрались, пробив в снегу глубокую траншею. К счастью, тревога оказалась напрасной — трубопровод остался невредим.

В борьбе с ураганом погибли десятник Гончарук, шоферы Козырев и Петухов, сварщик Маслов. Пропали без вести плотник Семен Пестов и чернорабочий Фирсов; предполагали, что их унесло вихрем. Стоявшую на мысу избушку диспетчерской сбросило вниз, и чудом уцелевший диспетчер Березов, не переставая изумляться, рассказывал, как его вместе с избушкой ураган поднял над землей, покрутил, повертел минуты две в воздухе и швырнул на камни.

Погибших похоронили на берегу в братской могиле.

— Народ не забудет ваши имена, славные защитники родины, — говорил в своей речи Рогов.

Не сразу обнаружилось исчезновение Тополева. Алексей побелел, хватившись его. Беридзе вспомнил, как он прогонял с пролива Кузьму Кузьмича и полубольного Некрасова, прибежавших вместе со всеми. Оказалось, что нигде нет и Некрасова. Розыски привели Алексея к стоявшему в стороне домику подрывников. Но домика теперь не было — лишь торчала из снега печная труба.

Большой толпой строители взялись откапывать дом. Алексей, яростно отбрасывая снег лопатой, ругал себя в душе за то, что в сутолоке забыл о старике. Сейчас он готов был отдать жизнь, лишь бы найти его невредимым.

Чуть не оторвав дверь и первым ворвавшись в дом, Ковшов наткнулся на стоявшего в тамбуре Тополева и без слов обнял его. Из-за спины старого инженера выглядывал Некрасов.

— Знали б такое дело, винцом и провизией запаслись бы на неделю, — пробасил Кузьма Кузьмич, взволнованный сыновней лаской Алексея.

Подрывник в ответ на шутки откопавших его людей ругался самыми последними словами, поминая и буран, и снег, и бога...

— Природа, паря, серьезная здесь. С ней всегда держи себя настороже, — поучал ухмылявшийся Карпов.

— Будь она проклята, твоя природа, если она устраивает такие проделки с порядочными людьми, — возмущался Некрасов.

Глава шестая. Жилище богов — Тайсин

Строители знали: где-то в тридцати километрах по берегу справа — рыбокомбинат и поселок, километрах в сорока — нивхское селение. Здесь же, где они пересекли пролив, не было никаких признаков жизни человека. Скалистый мыс Гибельный возвышался над плоским мертвым берегом острова. Мрачное это название звучало предостережением и напоминало об участи горсточки русских людей, погибших в прошлом веке на этом берегу в неравной схватке с природой. Гранитные скалы остались памятником их геройству.

Остров закрывала завеса утреннего густого тумана. Поднявшееся солнце ударило по нему золотыми мечами. Туман быстро рассеялся, растаял. Сначала, как в дымке, затем все отчетливее и яснее проступила тайга.

Лишь прибрежная полоса земли была пока в руках строителей — на ней расположились они, как на отвоеванном плацдарме, со всеми завезенными сюда материалами, трубами, механизмами, запасами продовольствия. За площадкой сразу начинался лес.

Он стоял мощной стеной, словно вышел людям навстречу, чтобы помериться с ними силами и не пустить их дальше. Деревья росли в несколько ярусов. Всех выше была стройная колоннада лиственниц и ясеней, пониже — березы, кедры и ельник. В самом нижнем ярусе разросся кустарник. В целом это была единая, дикая, тесно сплетенная и перекрещенная преграда из стволов и ощетинившихся ветвей. Тайга угрюмо и настороженно молчала, как бы выжидая, что станут делать пришельцы дальше.

Беридзе, Рогов и Ковшов со скалы оглядывали эту картину, неприветливую даже под солнцем.

— Тайсин означает жилище богов? Неуютное же место выбрали себе боги для жилья, скажу вам, — пошутил Алексей.

— Да, квартирмейстер у богов неважный, — поддакнул Рогов

— Надо понимать, мы стоим у начала одного из тех белых пятен, товарищ главный инженер, по поводу которых мы с вами неоднократно сокрушались, — заметил Алексей.

— Ничего, мы быстренько нанесем на него красную черту, — успокоил его Беридзе.

Они спустились к мало приметной возле леса, старенькой, круглой фанзочке, поставленной, очевидно, рыбаками. Рядом стоял ветхий амбарчик на сваях — «избушка на курьих ножках», как назвал ее Рогов. Почему-то Беридзе избрал для штаба именно фанзу, хотя на берегу уже вырос целый палаточный поселок.

— Королевский дворец! — сказал он, насмешливо окинув взглядом почерневшие стены фанзы, уже пылавшую печку и белый, пахнущий свежим деревом стол. — Здесь, в этой резиденции тайсинских королей, мы дадим приказ о наступлении.

В избушке инженеры еще раз уточнили план действий. Ковшову с Тополевым и Таней Васильченко предстояло заниматься укладкой нефтепровода с этого берега, Рогов получил задание двинуться в глубь острова, прокладывать трассу нового участка. Все обсудив, они вышли к проливу.

По льду нескончаемо шли машины с людьми. Царапая лед гусеницами, ползли огромные тракторы с мощными бульдозерами — стальными острыми плугами. Голоса людей и моторов сливались в одну грозную, воинственную музыку штурма.

Первыми на тайгу двинулись двумя колоннами тракторы. Одну из колонн возглавлял Силин, вторую — Ремнев.

— Танки, вперед! — озорно кричал Силин, блестя черными маленькими глазами.

Проскочив береговую площадку, его трактор, не останавливаясь, с ходу ударил острым углом бульдозера в ствол большой лиственницы, стоявшей впереди, словно на страже. Мотор угрожающе взревел, вся машина в напряжении затряслась. Это длилось мгновение, и дерево подалось, накренилось, упало, подломленное под корень. Трактор сделал рывок, смял кустарник, наскочил на следующее дерево, легко срезал и его. За трактором Силина, чуть левее, следовал второй, еще чуть левее — третий... четвертый... пятый... Колонна, ведомая Ремневым, шла таким же порядком в нескольких метрах влево от первой. Все тракторы были соединены толстым стальным тросом. Он тащился сзади, охватывал, загребал деревья, нагибал их и с неумолимой мощью выдирал с корнем из мерзлой, звенящей земли.

Рычали тракторы, оглушительно трещали, падая, деревья. Будто дымом сражения, лес окутался взметнувшейся в воздух снежной пылью. Тайга встревоженно гудела. Силин с пылающим от азарта и одушевления лицом оглядывался назад и кричал:

— Так ее, тайгу!.. Вот... Врешь, поддашься!.. Не устоишь... Вот так! Круши ее, Силин!

Возле веселого, словно хмельного Беридзе топтался нивх Никифор; он снова наведался к строителям в гости. Втянув голову в плечи и от этого сделавшись еще меньше, он испуганно глядел на могучие машины, под напором которых падала громада леса. Олени с храпом рвались из рук нивхов, приехавших вместе с Никифором.

— Товарис, — дернул Никифор за рукав главного инженера. — Нельзя так тайга мять. Он злой — будет отомсти. Надо маленько оставляй деревья.

— Оставим маленько, хватит и тебе, и внукам твоим, — рассеянно отвечал Беридзе.

Машины скрылись из виду, но еще можно было проследить их движение по тому, как все дальше и дальше, будто гигантским ножом, надвое рассекалась тайга.

Силин рвался вперед. Его громадная, пышущая жаром, похожая на танк машина вдруг ухнула в какую-то яму. Послышался звериный рев. Тракторист наехал на медвежью берлогу; над хаосом поверженных деревьев поднялся большой бурый медведь, воздел кверху, как бы грозя своему погубителю, мохнатые лапы и рухнул.

— Скажи, какая беда: гусеницами Мишку раздавил! Не попадайся под горячую руку! — воскликнул Силин, наклоняясь всем телом вперед, как бы грудью своей желая сойтись с выросшей на пути непроходимой чащобой.

Хозяева тайги еще не понимали, что они должны покориться Силину без сопротивления. На шум из зарослей выбежали целым стадом кабаны — они брели невдалеке, видимо в поисках корма под снегом. Завидя несущееся на них гремящее черное чудовище, они замерли, насторожили уши, злобно захрюкали, задвигали челюстями и вдруг, к удивлению Силина, бросились навстречу.

— Какие герои, — сказал Силин и врезался в стадо.

В тайге образовалась широкая просека. Поваленные деревья с вывороченными разлатыми корнями хаотически загромождали ее. И не затих еще рокот ворвавшихся в тайгу тракторов, как просеку заполнили люди и начали расчищать ее под строительную площадку. На лошадях они трелевали деревья. Бригады лесорубов зазвенели топорами и пилами, готовя впрок бревна для устройства лежневки — накатной летней дороги на маревых местах — и для столбов связи. Над просекой вспорхнула песенка Фантова и Шубина:

Лесорубы, отточите топоры. Раз... два...

Помахайте до вечерней до поры. Раз... два...

А когда придет вечерняя пора. Раз... два...

Вы пойдите, отдохните до утра. Раз... два...

Плотники и с ними сварщики, изолировщики, подрывники ставили палатки. Полотняный городок рос на глазах. В ряд построились четыре передвижные электростанции; они уже давали энергию для шпалорезки. Плотники бригады Пестова (старшего) только начали обшивать голый каркас шпалорезки, и дисковые пилы уже вертелись, пели и дзенькали, ровно полосуя на брусья и доски подвозимые из леса бревна.

Рогов снаряжал большую тракторную колонну с продовольствием, инструментами на поместительных широченных санях, прицепленных к каждому трактору. С этой колонной Александр Иванович намеревался двинуться пробитой просекой в глубь участка. Одновременно Полищук, верный спутник и помощник Рогова с момента их знакомства на аварийной барже, готовил в тот же путь колонну автомашин. Плотный след тракторных саней мог служить готовой автомобильной дорогой.

Одетый в нескладный и большой, не по росту полушубок, Пущин, стоя со Сморчковым возле его машины, торопливо записывал обязательства шофера: в полной сохранности и в срок доставить полученный груз до места на новой трассе. Сморчкову, первому из шоферов, выпал жребий промчаться на машине по тайге, утром еще не проходимой.

Дней через пять строителям уже казалось, что они давно живут на острове. Каждый прожитый час вмещал столько впечатлений и требовал от них таких физических и умственных усилий, что следовало бы считать сутки за неделю. Как и на материке, на участке почти всегда было светло, ночь вступала в свои права на короткое время, пока усталые люди спали, набираясь сил.

Громом взрывов, начатых на третий же день, гулом встревоженной тайги, рокотом моторов строители нефтепровода возвестили о себе всему острову, и к ним стали часто являться гости. Прилетели из Кончелана нефтяники, и почти тотчас на проливе снизился самолет, который привез из Новинска представителей рабочих нефтеперегонного завода. Обе делегации передали письма от своих коллективов с предложением строителям вступить с ними в соревнование в честь годовщины доблестной Красной Армии. Вслед за ними наведались рыбаки и привезли мороженую навагу. С группой пограничников прискакал на лошадях лейтенант Батурин. В разговоре с ним Алексей узнал, что Батурин — сын старого мастера, «короля вагранки», с которым инженеру привелось познакомиться на заводе Терехова.

— На той неделе прислал мне старик письмо, — сказал пограничник. — Радостью со мной поделился. Дудин и Писарев приезжали к ним на завод вручать переходящее Красное Знамя Государственного Комитета Обороны.

В одну из ночей на площадку из тайги вышел на широких и коротких охотничьих лыжах геолог Хмара с мешком за спиной и карабином на шее. Он спросил Ковшова, и его привели в новую, надежную, утепленную по указанию Тополева палатку — в ней Беридзе, Кузьма Кузьмич, Ковшов и Таня жили вместе.

Инженеры сидели за столом и дружно чаевали. В их небольшой палатке было тепло и светло. Пол был застлан оленьими и медвежьими шкурами.

Таня рассказывала, как она вместе с водолазами обследовала на дне пролива, на самом глубоком месте, затонувший военный корабль. Смелов сказал, что он у них на учете и со временем будет поднят.

— Наверное, корабль этот — жертва японской войны,— предположил Тополев. — Доживу ли я до дня возмездия за гибель «Варяга», за Порт-Артур? У меня два брата погибли там.

— Вы проживете сто лет, а будет мало — продлим вашу жизнь еще лет на сто, — пошутил Алексей.

Что-то похожее на зависть шевельнулось в груди у Хмары при виде этой дружной семьи.

Он снял шапку и шагнул к столу. Таня первая узнала его и не сдержала возгласа удивления.

— Не пугайся, Татьяна свет Петровна, мирного гостя,— сказал Хмара добродушно, протягивая ей руку.

— И не думала пугаться. Просто ваше появление очень неожиданно, — ответила Таня, подчеркивая обращение на «вы» и холодно отвечая на его рукопожатие.

Украдкой она взглянула на Беридзе. Тот не сводил насторожившихся глаз с гостя. От него не укрылось волнение Тани, и он безошибочно понял: с этим человеком ее связывает не просто знакомство.

Хмара обошел всех, говоря любезности, и сел рядом с Алексеем. Ковшову, который не очень обрадовался гостю, пришлось принять на себя роль радушного хозяина.

— Вот и встретились, — ласково поглядывал на него Хмара, доставая из мешка вино. — Помните вечер в Рубежанске? Я из-за вас, можно сказать, и пер по тайге десять километров. Взрывы грохочут по всему острову. Интересно, думаю, взглянуть, что там происходит.

Тополев в упор смотрел на Хмару и недружелюбно шевелил усами. Он раза два встречался с Хмарой у Грубского, и теперь его приход испортил ему благодушное настроение.

— Что вы на меня так сердито смотрите, Кузьма Кузьмич? — спросил Хмара, улыбаясь. — У вас дружба врозь пошла с бывшим патроном, но я тут не при чем. Смените уж гнев на милость.

— Признаться, удивило меня ваше появление. Неужели ради прогулки предприняли столь утомительное путешествие по тайге? — недоверчиво спросил старик и отвернулся от улыбающегося гостя.

— Представьте себе, пришел без всякого дела, только посмотреть на знаменитых строителей нефтепровода. Слава о вас разнеслась повсюду. Нивхи бредят вами...

Беридзе отказался от вина, предложенного Хмарой, встал и отошел к своему рабочему столику, зажег лампочку над ним и углубился в свои записи. Но внимание его по-прежнему было приковано к пришельцу. Георгий Давыдович вспомнил, что говорил о Хмаре Алексей. В свое время он не придал значения словам Алексея о том, что геолог знаком с Таней. Увидев же теперь их вместе, Беризде ощутил, как вдруг возникло в нем жгучее чувство, какого он не знал раньше.

«Да неужели я заболел этой пресловутой ревностью?» — спрашивал он себя.

Георгий Давыдович ушел от стола, чтобы не нагрубить гостю и не видеть пристального взгляда Тани, обращенного на Хмару.

Васильченко недружелюбно разглядывала гостя. Три года назад она встретилась с Хмарой у Родионовых. Вскоре она решила, что любит его. Все оборвалось в один из вечеров: он оттолкнул ее своим цинизмом. Разве любовью было то, что предложил он ей? Доверчивая до этого, она вдруг сразу перестала ему верить и нашла в себе силы бесповоротно порвать с ним.

Сейчас Таня не могла понять, почему печалилась она, расставаясь с Хмарой тогда, — ничто не привлекало ее больше в нем. Ей было неинтересно слушать живой и остроумный рассказ Хмары о том, как он живет в тайге, ищет олово. Хмара испортил им ночной чай. Так приятно было сидеть напротив Беридзе! Она заметила, как помрачнел Георгий Давыдович. Захотелось подойти к нему, но она не решалась. Потом Таня повторила про себя свое излюбленное правило: «Надо быть прямой и отшвыривать с дороги все мешающие условности». С этой мыслью Таня и подошла к Беридзе. Он выжидающе поднял на нее глаза.

— Я не хочу, чтобы на меня падала тень этого человека, — сказала она тихо. — Не скрою от вас: мы чуть не стали когда-то близкими друг другу. Вернее, я считала, что могу полюбить его. Я вовремя поняла свою ошибку.

Ей было нелегко высказать это, кровь залила ее лицо. Он ничего не ответил, подавленный уже и тем, что Хмара вообще имел к Тане какое-то отношение. Девушка постояла и пошла к себе — за перегородкой у нее был отдельный угол.

Хмара с кривой насмешкой наблюдал за ними, потом спросил у Алексея:

— Жених и невеста, а?

— Уж не задевает ли вас это? — спросил Алексей.

— Я чувствую себя ограбленным, когда вижу красивую женщину с другим, — пошутил Хмара и добавил уже другим тоном, неохотно, как говорят о чем-то не состоявшемся: — В свое время мы с Таней приятно провели несколько вечеров.

Беридзе, до которого доходило кое-что из разговора, подозвал Алексея и мрачно попросил:

— Сделай одолжение, уведи его отсюда. Предупреждаю, могут быть неприятности, Я не способен дышать с ним одним воздухом и слушать его излияния.

Угостив гостя чаем и отведав его вина, Алексей увел Хмару на ночлег. Место нашлось у Некрасова.

Ковшов вышел на улицу, побрел по площадке. Лунный свет серебряными струями падал в тайгу, придавая обледенелым деревьям с оголенными ветвями мертвенную бледность. Ночные шорохи неслись из леса. Алексей прислушивался. Инстинктивная тревога овладела им. Прошла неподалеку группа людей, он окликнул их.

— Свои, товарищ Ковшов. Сами ходим, присматриваем, нет ли чужих, — ответил из темноты голос Силина.

Алексей с удовлетворением убедился: сторожевая охрана стояла на местах. Но тревога все же не проходила. Утром приезжал с того берега Филимонов и передал: в конец трубопровода, выходящий из пролива, кто-то пытался загнать деревянные пробки; злоумышленников, видно, вспугнули, они побросали все, не успев сделать свое темное дело. Почти одновременно была обнаружена пропажа из мастерской чертежей насосной установки.

— Я сообщил об этом куда надо, но и вы здесь глядите в оба, — предупреждал Филимонов.

«Кто эти презренные?» — думал Алексей с жгучей ненавистью. Наполовину построенный переход через пролив был кровным детищем Алексея — он приходил в ярость при мысли, что этому детищу грозят опасности. «Что Хмара здесь околачивается, что ему надо?» — вдруг спросил себя Ковшов. Не в чем было упрекнуть геолога, он не вызывал прямых подозрений, и все же Алексей понимал: его тревоги вызваны не одним сообщением Филимонова, но и приходом непрошенного гостя.

Алексей прошел к берегу — издали виднелась дорога через пролив — цепочка огней, рассекающая мглу, оттуда доносился неясный шум движения, не прекращавшегося и ночью.

Мысли Алексея вернулись к тому, что волновало его уже второй день. Ему переслали из Новинска письмо брата — потемневший за долгую дорогу фронтовой треугольник. Незадолго до этого он получил сообщение, что Митя был легко ранен, лежит в госпитале и скоро вернется в часть. Брат из госпиталя не писал, видно, не хотел тревожить, а это свое письмо отправил гораздо раньше, еще в дни боев за Москву, пришло же оно только теперь.

«Алеша, пишу тебе коротко. Нам объявили приказ о наступлении. Иду в бой, Алеша! Счастлив буду пролить кровь за нашу Москву. Если что-нибудь случится со мной, постарайся родителям заменить и меня. Теперь я понял, что такое наши родители. Как бы хотелось взглянуть на них и на тебя! Помнишь, ты ругал меня за непочтительность и легкомыслие, — как далеко все это, хотя и было совсем недавно, несколько месяцев назад. Клянусь честью — ты, братишка, и добрые родители мои, вам не придется краснеть за меня...»

«В такой момент он вспомнил, как я ругал его за непочтение и легкомыслие!» — говорил себе с укором Алексей. Вернувшись после трехлетнего пребывания на южном строительстве, он застал Митю уже не подростком, а юношей. Мать пожаловалась: «Курит потихоньку... встретила его на улице с девушкой... А учиться не очень любит. Отец им недоволен... Но добряк он у нас и ласковый, как теленок. Выкинет какой-нибудь номерок, потом приласкается — мы с отцом враз и размякнем. Поговори с ним, Алеша, повлияй на него...»

Вечером братья пошли гулять. Митя с радостью принял предложение «проветриться». Быстрый в движениях, веселый, он все подмечал и на всё отзывался, острил по любому поводу, внимательно разглядывал проходящих мимо девушек.

— Ты понимаешь, что родители тобой недовольны? — строго спрашивал Алексей.

— Понимаю. И дома, и в школе меня постоянно попрекают тобой: «Ваш брат был лучшим учеником» или «Алешенька и сейчас еще не курит». Угораздило же меня родиться после тебя! — отвечал Митя.

— Разве трудно хорошо учиться, имея для этого нормальные условия? Разве трудно не огорчать таких стариков, как наши?

— Не трудно. Не выходит, Алеша. Меня хватает на неделю, не больше. Потом опять что-нибудь прорывается...

Он признавался в этом с такой сердечностью, что Алексей с трудом подавил ответно возникшую в нем теплоту. Надо было довести до конца строгий разговор.

— Выходит, ты и в руки себя взять не можешь. Так бывает с закоренелыми пьяницами, у которых ослаблена воля: понимают, что нельзя пить, а пьют.

Митя огляделся; заметив, что поблизости никого нет, порывисто обнял брата и поцеловал в щеку.

— Не сердись, Алешка. Я без памяти рад, что ты приехал. Тебя так нехватало в доме!

— Теленок! — проворчал растроганный в душе Алексей и, отводя в стороны руки брата, сказал поучающе: — Мужчина должен быть сдержанней и тверже.

— Кто знает, каким должен быть мужчина! Ты считаешь, что ты правильный мужчина, Алеша? — младший брат смотрел на Алексея с улыбкой.

— Отвечай, что ты намерен дальше делать, лоботряс! Школа у тебя уже позади.

— В армию пойду, — Митя ответил серьезно, без улыбки. — Все говорят: война скоро будет, Алеша. Надо учиться воевать. А до армии хочется годик погулять. Не огорчайся, если иногда будут жаловаться на меня. Ведь ничего особенного я себе не позволяю.

— Вот и пожалеешь теперь сто раз, что не был к тебе подобрее, поласковее, — шептал Алексей, шагая по заметенному снегом скалистому берегу Джагдинского пролива на острове Тайсин. Непривычно суровое и повзрослевшее лицо брата, бледное от потери крови, как бы плыло перед ним в темноте.

Глава седьмая. Что принесла весна

В середине февраля Карпов, вернувшись с охоты, преподнес Тане пучок голых сухих веточек багульника.

— Это, милая, задаток под весенний букет. Поставь в воду.

Алексей посмеялся над ним:

— Зачем этот веник в воду? Пригодится пол подметать. Весну, Иван Лукич, ты не поминай, ее здесь не бывает. — И он запел популярную на участке песенку:

Эх ты, остров Тайсин —

Веселая планета:

Двенадцать месяцев зима,

Остальные — лето...

— Кончилась твоя зима, паря. Крышка ей. Торопитесь с вашими делами на льду. Весна, считай, уже настала.

— Чудак ты, рыбак! — возражал Алексей и тащил его на улицу. — Видишь? Снег кругом и минус сорок градусов. Весной и не пахнет.

— Пахнет, паря. Ой, пахнет! Нос у тебя заложило, не чуешь. У нас весна приходит исподволь, осторожно. Не сразу она вступает в драку с зимой.

Ковшов не замечал того, что ясно видел коренной житель Адуна: весеннее обновление природы уже началось. Быстро исчезал снежный покров. Снег не таял (было холодно), а испарялся. Дороги потемнели. На больших сугробах возле построек появилась серая твердая корка. Выпал день с первой, чистой, как слеза, капелью, с крыш свесились сосульки...

— Смотри, Алексей Николаевич, это — весна, — показывал на них Карпов.

Но на другой день пошел снег. Он сыпался долго, тяжелой, сухой крупкой, и накрыл землю толстым белым пластом. Усилился ветер с севера — резкий, жгучий, леденящий лицо.

— Где твоя весна, Иван Лукич? — спрашивал Алексей.

В эти пуржистые дни подаренный Карповым пучок багульника незаметно расцвел. Утром Таня кинула нечаянный взгляд на окно и восхищенно вскрикнула: недавно еще безжизненные сухие веточки светились светло-сиреневым пламенем нежных цветов.

Инженеры полюбовались на них, но Беридзе тут же вспомнил, что они предвещают весну, нахмурился и заторопился. Еще не кончились работы по укладке трубопровода со льда пролива, еще много грузов не было перевезено на остров.

Настал момент спуска последней секции (она должна была лечь в самом глубоком фарватерном месте пролива и соединить уже уложенные с обоих берегов части нефтепровода). Двумя стыками Умара приварил эту последнюю секцию, с помощью тракторов трубу стянули в майну, водолазы, пользуясь гидромониторами, плотно уложили ее на дно — и двенадцатикилометровый переход через пролив стал единым целым.

Строители имели право торжествовать победу: они уложили переход на двадцать дней раньше срока, в небывало трудных зимних условиях и методами, еще не известными в технике. От имени коллектива двух участков — материкового и островного — Беридзе послал в управление телеграмму-рапорт, в которой сообщал о выполнении задания и перечислял, сколько рабочей силы, машино-часов и горючего удалось сберечь при этом. Расчет показывал: взрывной метод рытья траншей и укладка трубопровода со льда обошлись в несколько раз дешевле, чем стоил бы переход, построенный по старому проекту.

«Не успокаиваясь на достижении, — заканчивался рапорт традиционными для советских людей словами, — коллектив с утроенной энергией берется за быстрейшее окончание второй нитки перехода и за подготовку к весне».

Краткий, деловой документ, где цифр было больше, чем слов, прошумел по строительству, как песня, и в ответ посыпались поздравления. «Ваш успех — это лучший подарок нашей славной Красной Армии в день ее годовщины», — писали в телеграмме из Рубежанска Дудин и Писарев. Поздравления прислали нефтяники из Кончелана, рабочие заводов Новинска, колхозники разных селений Адуна.

Строители не помнили, когда у них в последний раз был выходной день. И теперь, даже ради такого праздничного события, они не имели времени на передышку. Ознаменовав его коротким собранием и небольшой порцией вина к ужину, строители принялись укладывать вторую линию нефтепровода через пролив.

По проекту это следовало сделать значительно позднее, уже после пуска нефтепровода. Однако, убедившись в правильности технических решений и проверив силы коллектива, Беридзе еще две недели назад обратился к Батманову с предложением: не переносить постройку второй нитки перехода на дальнейшее, полностью покончить с ней до весны. Предложение было столь же заманчивым, сколь и рискованным. Оставалось не так уж много дней до конца зимы, приближалось время передвижки льдов на проливе.

— Решайте сами, вам виднее, — отвечал Батманов. — Честь и хвала, если справитесь с одной линией, большего не требуем. Ну, а за все, что сделаете сверх, готов поклониться до земли.

— Обсудите все с народом, рассчитайте еще раз свои силы, не зарывайтесь, риск очень большой, — советовал и Залкинд.

Беридзе созвал совещание, которое вынесло решение: вторую линию строить! Тополев с лучшими сварщиками и Некрасов со своими подрывниками сразу перебрались на материк. Снова загрохотали взрывы. За неделю подрывники пробили траншею — вторая рваная прорубь, на километр севернее первой, прочертила лед пролива. В тот день, когда Ковшов со стороны острова уложил последнюю секцию трубопровода первой линии, Тополев с материка опустил на дно две плети второй.

Алексей прошелся несколько километров по льду, чтобы встретиться с Кузьмой Кузьмичем на проливе. Старый инженер был очень эффектен — в тулупе, с обмерзшими усами и белыми от инея бровями.

— Покончил, Алеша, с первой ниткой? Поздравляю! — густым голосом сказал Тополев. — Теперь переходи на вторую, будем с двух сторон жать. Так-то мы вернее обгоним весну.

Алексей взял его под руку. Они пошли между торосами, будто на прогулке по ровному уличному тротуару.

— Я уже принялся за вторую линию, — говорил Алексей. — Пришел к вам не поздравления выслушивать, а бросить перчатку. — Он с деланной серьезностью снял рукавицу и кинул ее на лед. — Вызываю на борьбу. Вы впереди меня на две секции — пусть, даю вам «фору». Все равно приду на середину раньше.

Кузьма Кузьмич, кряхтя, нагнулся и поднял рукавицу.

— Вызов принимается. Выигрыш на две секции со счета сбрасываем, в вашей доброте не нуждаемся. Хвастаться наперед не стану, — мы, старики, народ скромный. Посмотрим...

Они обсудили, уже по-деловому, условия соревнования и скрепили договор чаепитием.

Теперь старый и молодой инженеры двигались друг другу навстречу и часто переговаривались по селектору.

— Товарищ Тополев, мы уложили первую секцию на сорок часов раньше графика, — торопился сообщить Алексей. — Как вам это нравится?

— Вы обещали, товарищ Ковшов, быстренько обогнать нас, дряхлых старичков. Что-то у вас не получается, — с торжеством отвечал Тополев. — Мы подготовили третью секцию и опередили график на пятьдесят два часа.

— Из уважения к старости мы не торопимся, — выкручивался Алексей, а сам, зажав микрофонную трубку, передавал Карпову: — Опять обогнали нас, старые черти. Беги, расскажи ребятам...

А весна приближалась. Все чаще пасмурные, холодные дни сменялись солнечными, теплыми. Умудрявшийся выкраивать час-другой для охоты, Карпов что ни день приносил новые вести.

С оживлением он вдруг рассказывал Алексею, что на южных склонах сопок появилось множество серых мух, похожих на комнатных. Он называл их «приятельницами».

— Как «приятельницы»? — справлялся у него назавтра Алексей; ночью было резкое похолодание.

— Исчезли все до единой, — признавался Карпов с удивлением. -— Сколько лет я за ними слежу, паря, и не перестаю дивиться: чуть потеплеет — они тут как тут, похолодает — пропали. Ты ученый, скажи, куда они деваются, откуда берутся?

Ковшов отмахивался от пытливого натуралиста:

— Только и нехватало мне заниматься твоими мухами!

Из Новинска Батманов запросил Беридзе: «Сможете ли часть людей разбронировать? Армия нуждается в пополнении, идет очередной набор». Карпов созвал партийное собрание, затем митинг, было решено: послать в Красную Армию группу строителей.

— Что задумался, Семен Ильич? Тоже хочется? — спросил Беридзе Силина. — Помню, как ты рвался на фронт. Если будешь настаивать — отпустим и тебя, решай...

— Хочется, конечно, пойти с товарищами. Если прикажете— пойду. А добровольно уходить со стройки не решаюсь. Душу я вложил в нее и жажду видеть, как нефть придет в Новинск.

«Островитяне» — так называли строителей островного участка — торжественно проводили мобилизованных товарищей, среди них стахановцев Солнцева, Ремнева и других.

— Бейте фашиста! Больше бейте, лучше бейте! А мы вам нефть дадим! — наказывал Умара, выступая на митинге.

— Клянусь вам, товарищи, что столько же фрицев уложу в бою, сколько деревьев повалил в этой тайге, — отвечал громадный Ремнев.

Батурин приехал на проводы с группой пограничников, привез в подарок от заставы воинское обмундирование. Ремнев и Солнцев в новых шинелях, шапках с красной звездой и сапогах выглядели бравыми солдатами.

— Даем обязательство заменить уходящих в армию, — от имени землекопов говорил Зятьков. — Каждый из нас повысит свою выработку...

Едва проводили строители товарищей, как пришлось им нежданно-негаданно встречать гостей: попутным рейсом Махов доставил на остров члена правления Нижне-Сазанского колхоза знатного рыбака Зобнина и с ним жену и двух дочек Карпова.

Иван Лукич подхватил на руки подбежавших к нему девочек, а свою Катю встретил так светло и ласково, словно и не было у них никакой размолвки. Женщина, в которой характер, вопреки всему, продолжал непокорствовать, заявила для начала, что приехала не по доброй воле, а по заданию колхоза. Карпов пропустил мимо ушей ее слова, и Кате пришлось принять участие в завязавшемся оживленном разговоре Карпова с дочерьми. Алексей на сутки освободил Ивана Лукича от работы, и семейство уединилось в старой фанзе. Пылала железная печка, Катя хлопотала у стола, расставляя привезенное из колхоза угощение, а Иван Лукич сидел и счастливо щурил свои зоркие глаза охотника.

— Дедушка велел тебя обнять. Вот так! — говорила младшая дочь — беленькая кудрявая девочка — и охватывала руками крепкую шею Карпова.

— Мы каждый вечер тебя вспоминали, — добавляла старшая. — Дедушка газету нам читал, где про тебя написано, я наизусть запомнила.

Катя передала многочисленные приветы и подробно рассказала о делах колхоза. Председатель прислал письмо, в котором сообщал, как колхозники готовятся к весенней путине, и спрашивал, не отпишет ли Иван Лукич по старой памяти свои советы и пожелания.

Тем временем Зобнина водили по участку. Старый рыбак ко всему приглядывался строго и взыскательно.

— Прямо как вновь назначенное начальство, — кивал на него Беридзе. — Торопимся изо всех сил, товарищ Зобнин. Вы ждете весну с нетерпением, а нам она сулит одни неприятности.

— Так, так, — неопределенно отвечал Зобнин.

Его многое поразило на участке — и огромные змееобразные металлические плети, волочившиеся на тридцати санях за цугом тракторов, и водолазы в блестящих скафандрах, и беспрерывное движение автомашин на ледовой дороге. Но удивления своего он не показывал.

— Общий сход собирайте, — попросил он. — Я от наших рыбаков речь должен сказать, поручение имею до строителей.

Вечером «островитяне» собрались в одной из самых поместительных палаток, и тогда стала ясна цель приезда Зобнина и Кати Карповой: колхоз вызывал участок на соревнование. Помимо этого Зобнин, выполняя поручение общего собрания колхозников, объявил благодарность земляку — Ивану Лукичу Карпову за честный труд на стройке. Рыбак трижды облобызал Карпова и вручил ему премию — новенькое ружье. Стахановцам Умаре и Махову рыбак передал серебряные часы.

— За подарками специально человека посылали в Новинск, — не забыл упомянуть он при этом.

Гости пробыли на участке три дня и заторопились в обратный путь. Карпов проводил их до самого Адуна. Возвращаясь, он отмечал все новые и новые признаки приближения весны. Думы о положении на фронтах перемежались заботами об участке и колхозе. Карпов часто поглядывал на небо, ожидая прилета птиц. И действительно, не успел он ступить на остров, как показались стайками даурские галки. Таня прозвала их артистами за «воротнички» — белые кольца на шее и «манишки» — белоснежные перья на груди.

— Паря, это здешние грачи, весенняя птица, — с тревогой докладывал Карпов Алексею.

В воздухе появились бабочки. Как живые цветы, они возникали повсюду, букетами и поодиночке: крапивница, многоцветница и павлиний глаз — с ярким пятном на крыльях. Косяками пролетали куда-то дальше, за «край света», гуси и утки, с заунывной песней высоко в небе потянулись узорными вереницами журавли.

Батманов, как говорили связисты, «не слезал с селектора». Появляясь то в одном, то в другом месте трассы, он по два раза в день вызывал всех начальников участков к проводу и настойчиво твердил:

— Дороги уже плывут, еще несколько дней — и движение приостановится. Хорошенько проверьте, не остался ли какой-нибудь глубинный пункт без продовольствия и материалов. Нажмите на автотранспорт и тракторы, используйте каждого человека и каждую минуту до отказа. Учтите, распутица свяжет нас на месяц и если не будете теперь же заниматься дорогами, то вовсе пропадем. Переключайтесь на постройку летних дорог.

Разговор кончался одним и тем же обращением к крайнему участку:

— Что у вас на проливе, товарищ Беридзе?

Солнце день ото дня становится горячей. Оно растревожило застывшую, мертвую тайгу. Шумливо и дружно запели ручьи. Они смывали зимнюю серую накипь с земли и обнажали прошлогодние травы. Ожили сухие ветви деревьев. У ольхи зашевелились чешуйки на готовых с осени сережках, на белых барашках ив появились золотистые тычинки. Южные склоны сопок украсились лиловатыми и малиновыми ургульками — подснежниками. На площадку из леса долетали птичьи голоса и звонче всех песня синицы.

Беридзе носился по проливу на своем пикапе.

— Друзья мои... ради победы над врагом, ради светлого нашего дела умножьте ваши усилия, — просил главный инженер, подходя то к одной, то к другой бригаде.

Приказывать он уже не имел морального права, так как видел: люди напрягают все силы, чтобы скорее закончить переход. Работа не прекращалась ни на минуту, даже ночью. Трактористы, сварщики, изолировщики, чернорабочие отказывались от сна. Карпов почти насильно уводил на берег ту или иную бригаду, видя, что она не уходит со льда уже двое суток.

Наконец строители Тополева и Ковшова встретились на проливе. Алексей обогнал Кузьму Кузьмича на две секции.

Старик чистосердечно поздравил Ковшова с победой.

— Бутылка доброго вина за мной, Алеша. За всю долгую жизнь не работал так всласть, как в эти трудные дни. Вот оно, соревнование-то! Без него и половины не сделали бы.

— Ой, Кузьма Кузьмич, подождите радоваться. Труды наши могут пропасть даром. Смотрите, что творится! — Алексей беспокойно огляделся.

Тревога была не напрасной. Осталось соединить концы трубопровода в середине. А поверх льда уже стояла вода. Тысячи ручейков стекались сюда из тайги, быстро разъедая площадку, на которой строители еще не закончили работы. В любую минуту непрерывно утончавшаяся ледяная опора могла рухнуть под огромной тяжестью распластанного на ней металла последней не опущенной секции трубопровода.

Беридзе запретил выпускать на лед тракторы. Автомашины продолжали пока ходить с материка на остров, но с половинной нагрузкой. Колеса автомобилей взметывали водяные фонтаны, в которых на миг возникали сверкающие рыжие радуги.

Последнюю секцию опускали вручную, соединенными усилиями сотен людей. Командовал ими сам Беридзе. Силин терзался, наблюдая, как надсаживались люди, по сантиметру подвигая к проруби стальную махину. Семен Ильич считал опасения главного инженера насчет льда напрасными и ругал его мысленно и вслух. Улучив минуту, когда Беридзе, вызванный управлением к селектору, промчался мимо него на пикапе, Силин вывел трактор на пролив.

Никто в горячке не обратил на это внимания. Алексей услышал характерное рокотание мотора совсем уже близко. Инженер вздрогнул и понесся навстречу трактору. Раскинув руки, он кричал зло и надсадно:

— Назад, немедленно назад! Лед провалится! Назад! Погубишь все, мерзавец!

Будто надломленный силой этого крика, впереди с оглушающим треском разверзся лед, и громадный трактор, рыча и царапая гусеницами ледяные обломки, погрузился в пучину. Остолбенев, Алексей остановился на миг, потом бросился к месту аварии. Ползком он подобрался к зияющей проруби. Со всех сторон на крик Алексея сбежались люди. Силин даже и не показался на поверхности бурлившей в проруби воды — видно, его сразу втянуло течением под лед. Потрясенные катастрофой, строители долго не могли уйти от нечаянной могилы товарища; все попытки вытащить Силина хотя бы мертвым ни к чему не привели.

В это время вернулся главный инженер; он только что успокоил Батманова обычным «все в порядке». Георгий Давыдович увидел оставленный всеми трубопровод и толпу людей вокруг майны. Не разобравшись толком в объяснениях Карпова, взбешенный Беридзе налетел на Ковшова:

— Как ты смел это допустить, мальчишка! Не успел я уйти отсюда, ты уж начал самовольничать! Отвечай теперь за гибель человека! Силин погиб, понимаешь ты или нет? Силин! Зачем ты выпустил трактор на лед? Зачем?

Алексея даже и не возмутило это несправедливое обвинение. Он только с горечью ответил:

— С радостью возьму вину на себя... если это вернет нам Силина.

Ковшов вспомнил об оставленной работе: надо было наверстывать упущенные дорогие минуты. Он созвал людей и побежал к трубопроводу. Карпов с укоризной сказал Беридзе:

— Извиниться тебе надо перед ним. В такую минуту ты оскорбил, обидел его. За что, паря? И он не виноват, и бедняга Силин тоже, ежели хочешь знать. Все горят одним и потому не жалеют жизни...

С помощью лебедок, талей и трех автомашин последнее звено второй нити перехода опустили, наконец, в пролив. Но радость окончания труда была омрачена гибелью товарища. Беридзе велел измученным и невеселым людям идти на отдых. Алексей не спал уже трое суток и поспешил вместе со всеми. Страшная картина без конца повторялась перед его глазами: трактор Силина проваливается в пучину. Беридзе нагнал Алексея, остановил и, не стесняясь окружающих, крепко обнял:

— Прости меня, Алеша. Нагрубил я тебе сгоряча.

— Пустяки это, Георгий, — устало отвечал Алексей. — Мы с тобой миллион раз поругаемся и помиримся. А хорошего человека потеряли и не вернем.

В начале мая неожиданно пошел снег — ленивыми большими хлопьями. Их сменил чистый и мелкий первый весенний дождь. За одну ночь отогретая земля покрылась нежным пухом травы и словно засияла зеленым светом.

Беридзе дал приказ прекратить на проливе всякое движение. Поручив Ковшову руководство всеми работами на Тайсине со стороны мыса Гибельного, главный инженер направился с Карповым в глубь острова, на подмогу к Рогову.

Зимняя дорога расползлась, просека превратилась в сплошную трясину, в которой беспомощно вязли автомашины и тракторы. Единственным средством передвижения оставалась верховая лошадь, и то не везде. Все люди работали на строительстве летней дороги. Она почти сплошь должна была состоять из «накатника» или «лежневки» — плотно уложенных поперек и связанных между собой тонких бревен. Строителям приходилось носить их на себе. Особенно тяжело пришлось бригадам в безлесных долинах — в таких местах «накатник» вырубался в ближайшем лесу, иногда в двух километрах от трассы. Строители тащили на плечах кто по одному, кто по два бревна, увязали в жидкой грязи, часто спотыкались и падали.

Главный инженер скрепя сердце мирился с этим варварским способом работы. Он с радостью откликался на любое предложение, облегчающее труд, и в двух местах, обнаружив на складах мотки толстой проволоки, помог быстро наладить подвесную дорогу для переброски бревен из леса к трассе.

— Еще скажи спасибо, что такие труды выпали на лучшее время в тайге, — говорил Карпов.

И верно. Осточертевшие холода с метелями остались позади, знойное лето с тучами непереносимых комаров и мошкары еще не наступило. Воздух был теплым, мягким. Под белой корой манчжурской березы началось движение сока, и на трассе все пили из берестяных стаканчиков сладковатую терпкую воду, живительное «вино весны».

На четвертый день путешествия в тайге то верхом на лошади, то пешком, по пояс в трясине, Беридзе и Карпова настиг холодный ветер с пролива.

— Ледоход начался, паря! — сразу определил Карпов.

...Последним, кто рискнул пройти с материка на остров по еще неподвижному, но ненадежному льду пролива, был Кондрин. Он уже не раз бывал на острове; Беридзе обязал его помогать в работе менее опытному, чем он, бухгалтеру островного участка. Кондрин, отпрашиваясь у Филимонова, объяснил: ледоход продлится недели две-три; за это время ему, Кондрину, удастся проверить состояние учета по всем раскинутым на острове складам и торговым точкам. В действительности же Кондрин не только поэтому заторопился на остров. Отношения его с Серегиным обострились. После пропажи чертежей Серегин, очень разозленный и взволнованный, пришел к бухгалтеру и требовал:

— Верни чертежи, украденные из мастерской. Это твоя работа! И перестань пакостить! Иначе я с тобой рассчитаюсь.

— Ты спятил, Серегин! Какие чертежи, какие пакости? При чем здесь я? — возмутился Кондрин.

Механик, не желая слушать оправданий, упрямо настаивал на своем. По его мнению, Кондрин имел прямое отношение к странным происшествиям на участке и в случае с бараками, и в случае с пробками в трубопроводе.

— Убирайся с участка, и я тебя забуду, — твердил Серегин. — Дай мне и всем людям спокойно работать. Из-за тебя и на нас падает тень. Я покой потерял — все думаю, как бы ты где-нибудь не навредил.

Кондрин имел возможность и раньше убедиться в том, что Серегин целиком поглощен монтажом насосов и ко всему другому потерял интерес. Серегин смотрел на бухгалтера зверем, когда Кондрин заходил в мастерскую хотя бы по долгу службы. Под горячую руку он мог не только донести на него, но и просто убить.

Кондрин пытался пригрозить Серегину, уговорить его — ничего не получалось. Механик пришел к Кондрину с окончательным решением и не сдавался.

— Буду ждать до завтра, — твердо заявил Серегин. — Если завтра к шести часам вечера чертежи не будут возвращены в мастерскую и ты подобру-поздорову не оставишь участок, — я заявлю о тебе.

Вскоре после разговора с Серегиным Кондрин, несмотря на предупреждение, что лед в проливе вот-вот тронется, отправился на остров. А после его ухода, ночью, с механиком Серегиным произошел несчастный случай. Он пробирался мимо постройки насосной станции, и сверху ему на голову свалился тяжелый брус. Беридзе доложили о происшествии; Серегин сутки не приходил в сознание, состояние его было безнадежное.

Со скалистого мыса Гибельный Алексей и Таня смотрели на оживший пролив. Торосы рушились. Крупные льдины громоздились одна на другую и, как живые звери, выбрасывались на скалы. Освобожденный от зимних оков поток мощно шумел. Сложный вихрь звучаний оглушал людей, стоявших на берегу. Ревел и выл бешеный ветер. Глухо трещали ломавшиеся на части ледяные пласты — это походило на орудийные выстрелы. С непрерывным шуршанием терлись о берег льдины. Музыкально звенели, перетекая и крутясь воронками, быстрые водяные струи. И, подобно льдинам, такой же нескончаемой чередой плыли мысли Алексея и Тани, наблюдавших за ледоходом. Алексей думал о том, что вот уже два месяца он не получал известий о Зине. Он посылал ее матери телеграмму за телеграммой, но без ответа.

Таня в который раз пыталась разобраться в своих усложнившихся взаимоотношениях с Беридзе. Он уехал, и она тосковала...

...С неотступной думой о Тане продолжал пробиваться сквозь тайгу Беридзе. Холодный ветер стих. Все торжествовало теперь в природе. Белоснежными гроздьями украсилась черемуха. Дубки сбросили зимнюю одежду — ржавые и жесткие, будто железные, листья; их сменили молодые темно-зеленые побеги, бурно разорвавшие почки. Зацвел багульник, и склоны сопок заполыхали фиолетово- малиновым огнем.

Карпов, сопровождавший главного инженера, все замечал: «Слышь, кричит вертишейка!» — настораживался он. «Смотри, паря, первая ласточка прилетела». В тайге было столько птиц, что стрелять в них можно было почти не целясь. Озерки буквально вскипали от взлетавших уток. Прямиком Карпов ходить не умел, обязательно петлял. Он выходил к Беридзе с пристегнутой к поясу дичью, держа в руках охапки фиалок, примул, червонно-желтых калужниц. Георгий Давыдович благодарно принимал от него эти пышные подношения. На постройке лежневки часто видели главного инженера, размахивающего цветами. Беридзе зачастую приходилось ругаться или в нужную минуту подставлять плечо под бревно, и тогда фиалки и примулы летели в болото. Таким образом пропадали десятки букетов, не доставленных по назначению — Тане, которой Беридзе с радостью преподнес бы все цветы тайги.

На исходе пятых суток Беридзе и Карпов добрались до большой таежной реки Ой. Здесь Рогов строил деревянный мост. К мосту вела уже готовая на несколько километров дорога. Постройка шла к концу. Однако Александр Иванович был недоволен и сердит.

— На этой реке заойкаешь и заахаешь, — со злостью жаловался он Беридзе.

По зимнику сюда не завезли продукты, так как всего в двадцати километрах находилась база. Это незначительное расстояние оказалось теперь, при весеннем бездорожье, трудно преодолимым. Вьюками могли доставлять лишь самое необходимое — муку, соль, консервы, поэтому пища была скудной, а выпекаемый на кострах хлеб отдавал лошадиным потом и дымом. К тому же к строителям привязалась какая-то странная болезнь. Люди жаловались на слабость и потерю аппетита, говорили, что гибнут, просили помощи. Рогов, наладив дорогу к базе, сумел привезти продукты и улучшить питание, но перед неизвестной болезнью он был бессилен.

По совету Беридзе, Александр Иванович вызвал к селектору Ольгу Родионову и пытался узнать на расстоянии, чем лечить непонятный недуг, от которого больные сохли на глазах.

— Не цинга ли? — спрашивала Ольга из Новинска. — Десны кровоточат? Есть ли нарывчики на теле? Заставляйте всех пить хвойный настой. И сами пейте.

— Пьем ваш хвойный настой. Давимся, да пьем. И черемшу вашу вонючую едим. Цингой у нас болеют двое, а это другая хвороба, — отвечал Рогов.

Он был расстроен бедой и, вместе с тем, рад случаю поговорить с Ольгой. Он словно видел ее сейчас, склонившуюся над аппаратом, встревоженную, готовую придти на помощь.

— Александр Иванович, боюсь, не энцефалитом ли поражены ваши люди. Остерегайтесь клещей! — кричала Ольга. — Заболевших немедленно выводите к проливу. Я их посмотрю и, если надо, увезу в Новинск.

— Приедете сюда? — пронзенный радостью, вскрикнул Рогов и оглянулся — не слышит ли его кто-нибудь. (Будто по селектору возможно было сохранить в тайне хотя бы словечко!) — Осчастливьте, приезжайте. Ждать буду.

— Я приеду, — тихо сказала Ольга, помолчав как бы для того, чтобы победить в себе неуверенность. — Отпрошусь у Батманова и приеду. Вернее, прилечу. Дайте знать, когда доставите больных к проливу.

— Приезжайте хотя бы из-за больных, — соглашался на все Рогов.

— Не только из-за этого приеду, — неожиданно поправила его Ольга.

— Как вы сказали? Повторите! — завопил Рогов. Ольга больше не отозвалась.

Карпов добровольно вызвался сопровождать заболевших людей до пролива. Слабые и апатичные, они шли за ним по тайге, где по готовой дороге, где утопая в трясине. Иван Лукич, всей душой соболезнуя товарищам, ухаживал за ними на привалах, как за детьми, и все обещал найти для них чудодейственный всеизлечивающий корень женьшень. Тем временем Беридзе и Рогов двигались дальше к Кончелану.

Еще не вполне была закончена постройка летней дороги, когда Батманов и Беридзе, находившиеся в двух противоположных концах трассы, забеспокоились о начале сварочных работ по всей линии. Самим ходом строительства сварка выдвигалась как очередной, очень ответственный и сложный этап создания нефтепровода.

Батманов решил обсудить новые задачи коллективно. К селекторным аппаратам были приглашены технические руководители, прорабы и стахановцы — сварщики со всех участков от Новинска до Кончелана. Только строители да путейцы знают такие совещания, когда участники спорят и договариваются, будучи разобщены огромным расстоянием и не видя друг друга.

Совещанием руководил главный инженер.

— Сварка, товарищи, самое главное в нашей работе по нефтепроводу. Только после этой операции тысячи труб, растянутых на трассе, воссоединятся в одно сооружение, — говорил Беридзе. — Успех же сварочных работ решит их правильная организация. Мы много толковали об этом, когда трудились над проектом, и я знаю, какие споры идут сейчас на участках. Нам надо решить два вопроса. Во-первых, как вести сварку на участке: с одного или с двух концов? Во-вторых, какую форму организации избрать для сварщиков? Вы все знаете, наш проект отвечал на эти вопросы так: работы на каждом участке вести с одного конца и сварщиков объединить в одну сильную колонну. Теперь против этого возникли серьезные возражения. На трассе сразу в нескольких местах родилась идея второго фронта, или встречных потоков сварки с двух концов участка. Практика сварки на проливе заставила нас усомниться в том, стоит ли объединять всех сварщиков в одну колонну. Мы обязаны еще раз отмерить, прежде чем окончательно отрезать. Давайте помозгуем все вместе и придем к правильному решению.

Инженер Прибытков с пятого участка заявил: у них все готово для сварки, и они голосуют за организацию работ точно по проекту.

— Два фронта — это распыление кадров и техники. Можно разделить надвое одну бочку бензина. Но если у меня один техник-прораб по сварке, я не могу разрезать его на две части и поставить по половинке на концы участка, — убежденно говорил инженер, по-стариковски шепелявя. — Наш участок без малого восемьдесят километров. Согласиться на встречную работу с двух сторон — значит пойти на заведомое ослабление контроля. Я могу поручиться: будет очень много браку. Мы не выиграем времени, наоборот, проиграем на переделке брака.

Инженер Котляревский из Кончелана присоединил свой голос к мнению Прибьгткова. Им возражал Тополев с мыса Гибельного. Впервые строители услышали бас маститого инженера.

— Мои коллеги, которых я не вижу, но прекрасно понимаю, правы в одном: работать с одного конца относительно проще и легче, — неторопливо и внушительно высказывался Кузьма Кузьмич. — Но не надо ли поступиться легкостью ради выигрыша времени? Мне не нравится точка зрения товарища Прибыткова на неизбежность брака. Надо больше доверять нашим рабочим-сварщикам, брак будет необязательным. И я бы рекомендовал выделить в помощь литейным прорабам помощников из числа лучших стахановцев. Крепче будет контроль.

— Правильно говоришь! — включился Умара. Он с негодованием выслушал Прибыткова и Котляревского и ерзал на скамейке, дожидаясь, когда ему дадут слово.

— Рад, что мой друг Умара согласен со мной, — продолжал Кузьма Кузьмич. — Хочу коснуться второго вопроса. Проект, и за ним товарищи Прибытков и Котляревский, предлагает соединить всех сварщиков на участке в одну колонну. Категорически возражаю! Мне приходилось на своем веку немало работать со сварщиками, и на постройке перехода через пролив я окончательно понял: сгруппировать можно не больше десяти сварщиков с одним начальником во главе. Подумайте-ка, товарищи, у нас есть участки, где собралось до двадцати мастеров-сварщиков. Это значит: начальник сварочной колонны должен руководить работой двадцати сварочных аппаратов или шестидесяти человек! А ведь норма у нас десять стыков на человека. Эту норму Умара перевыполняет втрое. Бедный тот начальник, который попытается уследить за работой шестидесяти таких сварщиков! Не забудьте, что надо Умару всем обеспечить, надо устранить с его пути все помехи, надо принять от него работу — хлопот много, не под силу одному...

После Тополева выступали стахановцы, они все поддерживали его.

— Георгий Давыдович, товарищ Беридзе! Кончай говорить, пиши резолюция! — сам взял себе слово Умара.— Сварщики за второй фронт. Страна нужен нефтепровод, и мы дадим его раньше срока. Обещаем работать без брак. Почему инженер, забыл фамилья, говорит так обидно: «будет брак»? Брак не будет. Пиши, товарищ Беридза: «Умара Магомет обязуется давать триста пятьдесят процент и совсем ноль брак». Всех сварщиков вызываю соревноваться!

Снова выступали сварщики. Они принимали вызов Умары. Батманов и Залкинд отказались от предоставленного им слова.

— Нам нечего добавить к словам товарища Умары, — сказал парторг. — Заключайте, Георгий Давыдович...

— Мы не страдаем болезненным самолюбием, не боимся отказаться от тех решений в проекте, которые опровергнуты жизнью, — закрывая совещание, сказал Беридзе. — Будем работать на два фронта и небольшими объединениями сварщиков. Я призываю руководителей производства пересмотреть графики, завтра же доложить их мне в новом виде и начать сварку. Есть у меня совет товарищу Прибыткову и всем остальным инженерам: начинается страдное время, когда вы в любую минуту, всегда нужны на трассе. Так вот: переходите на жительство в автомашины.

Глава восьмая. Печальные вести

Таня Васильченко недаром гордилась делом своих рук — селектором. Недаром колонна связистов перенесла столько лишений в зимней тайге. Металлический провод, протянутый от управления до последнего пункта трассы на острове, как бы врос живым нервом в тело коллектива. Если бы теперь отнять селектор у строителей, они сразу же лишились бы слуха и языка.

Селектор непрерывно, днем и ночью, нес потоки человеческой речи и многообразнейшие отголоски жизни: очень важное и совсем маловажное, общественное и личное, трагическое и смешное. Радио тревожно сообщало о наступлении немцев на Изюм-Барвенковском направлении. Фельдшер с пролива читал врачу Родионовой акт о несчастном случае с механиком Серегиным — он был при смерти. Залкинд поздравлял шофера Сморчкова: нашлись, наконец, его родители, они вовремя эвакуировались из Орла в Канск на Енисей. Инженеры участков по очереди докладывали Беридзе о том, как в первые дни шли сварочные работы. Либерман из Новинска распекал своего подчиненного на восьмом участке: «Маменька родная, куда вы девали такую уйму крупы? Медведей кормите кашей, что ли?» Экономист с десятого участка монотонно перечислял управлению цифры выработки за день. Девушка-диспетчер с седьмого участка спрашивала у диспетчера-парня со второго: «Голос у тебя хороший, но интересно, каков ты собой?» — «Я рыжий»,— отвечал парень. «Не верю». — «Приезжай, посмотришь». Начальники участков Темкин и Хлынов обменивались опытом прошедших суток. Пущин из Новинска расспрашивал Карпова о положении на острове, рассказывал ему, в свою очередь, о весенней путине в крае и в заключение просил на минуточку позвать к проводу Махова.

— Жив? — спрашивал редактор у своего однокашника.

— Кажется.

— Вымпелок на радиаторе? Не отбили еще?

— Вымпелок у меня наглухо припаян, не оторвать никому.

— Что Муся?

— Хлопочет, кормит бутербродами и потчует кофеем, улыбается интересным парням.

— А тебе?

— И мне, поскольку я интересный.

— Когда свадьба? Свадьба, я говорю, когда?

— Загса тут еще не завели. Вот скоро заведем.

— Долго ждать. Долго ждать, говорю.

— Ничего, мы терпеливые. Ходили в нивхское стойбище, шамана искали, чтобы обвенчал.

— Отказался?

— Вывелись, оказывается, шаманы. Последнего недавно похоронили.

— У меня вопросов нет. Целую и обнимаю. Не выпускай из рук баранку. Жму мозолистую.

— Жму холеную редакторскую. Крепче держи перо.

После Батманова самым большим хозяином на проводе считался главный диспетчер Гречкин. Он говорил часто, по нескольку раз в день, всегда что-нибудь выяснял и постоянно чем-нибудь был недоволен. По цифрам он угадывал изменения на участках и привязывался по любому поводу, его настораживало как повышение, так и понижение выработки. Отправив ругательную телеграмму за подписью Батманова, он спустя короткое время звонил на участок и справлялся, понравилась ли она.

На острове с главным диспетчером часто разговаривал Алексей. И на этот раз Гречкин вызвал Алексея к селектору.

— Я спрашиваю: что у вас на проливе? Лед все идет?

— Идет. Дьявол его знает, откуда берется столько, — отвечал Алексей. — Нам с Беридзе пора выбираться с острова.

— Вы мне зарядили туфту, товарищи островитяне. Туфту, говорю, зарядили.

— Не понимаю вашего жаргона, товарищ главный диспетчер.

— Прекрасно все понимаешь, не притворяйся. По вашей сводке выходит, что вы за день сделали девять километров лежневой дороги. Это не укладывается ни в какие нормы. Набрехали?

— Никак нет, мы люди честные. За день сделано девять километров. Скоро пришлем рапорт об окончании. Не слышишь? Я сказал — скоро дорога будет готова.

— Что-то не верится. Откуда такая выработка?

— Как откуда? Помножь свои нормы на патриотизм строителей. А не веришь — приезжай, проверь.

— То-то и жалко, что не могу приехать. Начальник не пускает на трассу. Каждый день пишу: «поворотная сварка», «потолочная сварка», а сам не видел, что это за штука. Вы там уложите весь нефтепровод, а я его так и не увижу, — жаловался Гречкин.

— Ничего... Лет через десять приедешь сюда на экскурсию, тогда и посмотришь, — насмешничал Алексей. — Я думаю, тебе разрешат взглянуть на нефтепровод. У тебя ведь на широкой груди будет блестеть значок: «Активному участнику строительства».

— Одичал ты на острове, Алексей, острить научился, — вздыхал Гречкин. — Скучно с тобой говорить. Вот Женя Козлова хочет что-то сказать. Интересуешься?

— Очень.

Женя пожаловалась: ей осточертели бумаги, чернила, цифры.

— Весна в разгаре, а я сижу в четырех стенах, запертая Гречкиным.

— Махни на него рукой и приезжай к нам.

— Раньше сбежала бы, — вздохнула Женя. — Теперь не сбежишь. Сама на каждом шагу проповедую уважение к дисциплине. Я теперь комсорг.

— Похлопотать за тебя? Я говорю, похлопотать за тебя?

— Я тебе похлопочу! — вмешался Гречкин. — Нечего мне работников сманивать. Она за тобой на остров Борнео побежит, только позови.

— Ты ее пока на остров Тайсин отпусти. Отпусти, говорю, на остров Тайсин пока.

— Алеша, тут тебе телеграмма пришла! И два письма,— сообщила Женя. — Все сразу подоспело. Будешь ждать оказии?

У Алексея громко застучало сердце.

— Пришли поскорее, — попросил он. — Нет, прочти телеграмму сейчас.

— «Родимый Алешенька мужайся наша Зина погибла...» — быстро прочла Женя, и голос ее сорвался.

Фраза эта, четко дошедшая до слуха Алеши среди шума и неясных голосов, ударила его в сердце.

— Ч-читай! — вымолвил он, собрав силы.

— «...послала тебе письмо видно не получил, — цедила Женя по словечку. — Где взять силы Алеша чтобы перенести такое горе»...

Тихо стало на линии, лишь жалобно ныла морзянка. Строители любили инженера и теперь молча сочувствовали ему.

— Прочти письма, Женя, — сказал Алексей, опомнившись.

Женя не отзывалась. Алексей повторил просьбу.

— Не надо, Алеша. Письма перешлем, через два-три дня получишь, — вместо Жени ответил Гречкин.

— Читай! — потребовал Ковшов.

— Письмо от начальника военной школы, — объявил Гречкин и, сильнее обычного окая, начал: — «Уважаемый товарищ Ковшов! Ваша посылка прибыла после того, как Дмитрий Ковшов выбыл на фронт. Ваш брат был лучшим курсантом, и я полагаю правильным выдать ее лучшему курсанту нового набора. Подтвердите согласие телеграфом...»

Алексей только вздохнул в ответ.

— Что? — спросил Гречкин. — Что делать с посылкой?

— Пошли телеграмму, пусть распорядится по своему усмотрению, — с отчаянием в голосе сказал Алексей. Мелькнула мысль: «Человек был ранен и вернулся в строй... Может быть, он снова ранен, а посылка все никак не может его найти».

Не переводя дыхания, люди в разных местах трассы слушали у провода разговор Гречкина с Ковшовым. Селектор молчал. Затихла даже морзянка.

— Не падай духом, Алексей. Будь мужественным, дорогой мой, — вдруг послышался голос Беридзе.

Он находился в это время в Кончелане и пришел к аппарату, чтобы вызвать Батманова. Притихший Гречкин был рад вмешательству Георгия Давыдовича. Но Алексей не забыл о втором, еще не прочитанном письме.

— Читай! — сказал он неестественно спокойно.

— Мы тебе перешлем письмо. Потерпи, Алеша, — просительно сказал Гречкин. Письмо, может быть, несло новое горе товарищу.

— Не мучай же, читай, будь другом! — надрывно сказал Ковшов. — Это письмо от матери Зины... Я должен знать.

Наступившую тишину разорвал чей-то плач, кажется, женский — и опять все стихло.

— «Алешенька, я молчала сколько могла, хотела уберечь тебя от горя, — опять закричал Гречкин. — Все ждала, что придет новое известие, которое опровергнет первое. Но я уж не могу больше, не имею права скрывать от тебя. Все твои телеграммы и письма получила... Очень мучилась и переживала за тебя. И отец твой мне говорил не раз: «Напишите ему всю правду, молчанием дела не поправишь». И я пишу тебе. Были оттуда товарищи, они рассказали...»

— Не слышу, повтори! — крикнул Алексей, когда Гречкин сделал паузу, чтобы перевести дыхание.

— Пишет: «Были оттуда товарищи, они рассказали, — повторил Гречкин. — Зина не вернулась с боевого задания. Ей поручили очень трудное дело. Ей и еще четверым. Они все сделали, но погибли. Пытались найти их и выручить, но не удалось...»

— Что? — переспросил Алексей, не в силах пропустить хотя бы слово.

— Выручить, пишет, не удалось, погибли. — Надсаженный в ежедневных разговорах по селектору голос Гречкина звучал как сигнал бедствия. — «Осиротели мы с тобой, голубчик. Нет у тебя жены, а у меня милой дочки. Что же теперь делать-то, Алеша? Не перенесу я, наверное...» Не слышишь? «Что теперь делать-то, не знаю. Горю моему нет конца и меры...»

— Алексей, ты слышишь меня? Сейчас в любой семье горе. Не утешить тебя хочу, а помочь найти в себе твердость. Помни: ты не один, с тобой друзья, с тобой много друзей, — это Залкинд подал свой голос из Новинска, и все, кто слышал его, были, рады, что он за всех сказал нужное слово.

Долго сидел у селектора Алексей. По линии в обоих направлениях несся многоголосый шум. Над Алексеем стоял Карпов, он терзался, желая чем-нибудь облегчить страдания товарища.

— Крепись, паря. Не сгибайся, — шептал он.

Алексей поднялся и, шатаясь, как пьяный, вышел на улицу, побрел бесцельно. Ему никого не хотелось видеть. Он обошел стороной Карпова, Тополева и Таню, бросившихся к нему. Миновав площадку участка, он сразу очутился в безлюдной тайге. Карпов догнал его и потянул за руку.

— Ты куда, паря? Не пущу! Иди домой.

— Не мешай, Иван Лукич. Мне надо побыть одному, — кротко, но твердо сказал Алексей.

Лицо его, искаженное душевной мукой, поразило Карпова. Он отступил.

Маленькая речка Октанка бежала узким и чистым потоком среди сияющего березового лесочка. Скоро березки растворились среди лиственниц, густыми рядами подступавших прямо к воде. Под ними буйно и цепко разбросался кустарник. Какой-то зверь, ломая кусты, кинулся прочь от Алексея. Непрестанно трещали кедровки. Белка- летяга, раскинув перепончатые лапы, как на крыльях пролетела над головой инженера с берега на берег, обыкновенная белочка завистливо застрекотала ей вслед. Лениво гогоча, поднялись с воды тучные гуси.

Алексей ничего не замечал, только механически раздвигал руками кусты. В отдалении с карабином в руках брел Карпов. Он видел: из кустов выглянула усатая морда большой дикой кошки. Иван Лукич вскинул ружье, но зверь сверкнул круглыми желтыми глазами и скрылся.

...Сколько раз по ночам в Новинске, и зимой на Адуне, и здесь, на острове, снилось тебе, Алексей, одно и то же, родное и близкое, что делало тебя детски счастливым: ты вернулся в Москву! Ты идешь по знакомым улицам, издали увидел этот горбатенький переулок, музей твоего детства, гордо названный теперь именем знаменитого конструктора. Наконец ты подходишь к перекрестку, сворачиваешь — и перед тобой заветный отчий дом. Ты прибавляешь шагу, навстречу торопятся, спешат они, самые близкие твои и родные люди:, старый, но еще бодрый отец, низенькая мамаша, долговязый братец, поднявший в знак приветствия обе руки. А впереди бежит она, самая нетерпеливая... Этот сон всегда обрывался: переполненное радостью сердце начинало стучать так, что ты просыпался...

— Мы с тобой говорили, Зина, нас ничто не разъединит. И вот я остался один, — шептал Алексей.

Сколько успела в себе вместить недолгая жизнь с Зиной! Теперь, когда ее уже не было, все вспоминалось по-особенному свежо. Он видел ее пред собой, прикасался к ней руками, явственно слышал ее голос.

...В один из вечеров своего отпуска после южной стройки Алексей пошел к приятелю, который жил на той же улице. Поднимаясь по лестнице, встретился с девушкой. Она изумленно остановилась и внимательно, с какой-то жадностью всмотрелась ему в лицо. Алексей, удивленный, остановился тоже. Ее ясные голубые глаза не отрывались от него.

— Вот вы, наконец, и вернулись, — с нескрываемой радостью сказала она и свободно, легко пошла вниз.

Он смотрел ей вслед — на ниспадающие на плечи светлые волосы, на маленькую фигурку в простом и хорошо сшитом платье — и чувствовал острое сожаление, что эта девушка прошла мимо него и через мгновение исчезнет.

Алексей крикнул:

— Вы обознались? Да постойте же!

Она обернулась с улыбкой, от которой лицо ее еще больше похорошело.

— Нет, не обозналась. Я не могла обознаться. Вы меня не помните, Алёша?

— Я вас впервые вижу.

— А я вас знаю давно. Очень хорошо знаю, — убежденно ответила она и пошла своей дорогой.

Алексей рассеянно поздоровался с приятелем, познакомился с его молодой женой (пока Ковшов был на стройке, многое переменилось в Москве) и сразу начал расспрашивать про девушку, встретившуюся на лестнице.

— Это Зина. Ты ее в детстве дергал за косички и дразнил: «Зинка-корзинка», — напомнил приятель. — Она раньше жила в нашем доме и теперь часто ходит сюда к подругам. Если хочешь, познакомлю тебя с ней. Так сказать, заново.

«...Осиротели мы с тобой, Алешенька. Нет у тебя жены, а у меня милой дочки», — снова услышал он голос Гречкина.

Спасаясь от него, Алексей ринулся в чащу. Бежал не глядя. Ветви кустарника цеплялись за его руки и плечи.

— Не верю этому, не верю! — крикнул Ковшов, и голос его гулко прокатился по лесу.

Он видел Зину живой, только живой! Память как бы листала страницы его прошлого. Отрывочные эпизоды, встречи... Несвязные слова, восклицания, смех. Мучительно захотелось вспомнить самое важное, самое дорогое в их жизни, но все — и большое и малое — сливалось в одно общее, и это общее было счастье.

...Единственный день они провели за городом. Земля и деревья только что зазеленели. Весна. Зина и Алексей долго бродили, пока не вышли к большому запущенному пруду. До сумерек они сидели на траве. В потемневшей воде дрожали звезды. Где-то очень славно пели девушки.

— Что у вас сейчас на душе, Алеша? Вам грустно?

Она посмотрела на него долгим взглядом. Лицо Зины было таким же славным и печальным, как песня девушек вдали. Алексей нагнулся и поцеловал ее.

— Тише, — сказала она, когда он хотел ей что-то сказать. — Помолчим и запомним, Алеша, навсегда эту минуту. Это неправда, что мы знакомы всего несколько дней! — заговорила Зина, прерывая минутное молчание. — Я знаю вас всю жизнь. Всю жизнь! С детства привыкла думать о вас и росла под незаметным вашим влиянием. И я всегда чувствовала — всегда, слышите? — что мы будем вместе, обязательно будем.

Алексей взял ее руки — пальцы были холодные, осторожно стал согревать их теплом своих рук.

— Вы и не подозревали, а я душой всегда была с вами. Вы окончили институт и уехали на стройку — так надолго! О вас говорили: «Молодой он, неопытный, ему трудно». Я хотела, чтобы вам было легче, и думала о вас неотступно. Я верила и сейчас верю: человеку помогает, если другой, любящий его человек думает о нем. Вам странно, Алеша, что я вдруг, не таясь, первая вам открылась?

Он хотел возразить, Зина перебила его:

— Все-таки как-то необыкновенно у нас получилось. Я ведь и не знала вас по-настоящему. Алеша Ковшов был создан моим воображением таким, каким я хотела его видеть... Иногда я в страхе думала: вдруг он окажется совсем другим и моя любовь померкнет?

Зина замолчала на минуту, чтобы унять волнение, и потом продолжала еще горячее:

— У меня было много знакомых. Некоторые мною интересовались. Но никто не интересовал меня. В какие-то злые минуты я смеялась над собой: кого ты ждешь? Разве можно дождаться, разве дождешься человека, который тебя не знает, не стремится к тебе, не думает о тебе? Разве его дождешься, если он, может быть, и не существует на свете?

Волнение Зины было так велико, что она уже не могла справиться с ним. Она быстро поднялась с земли и потянула его за руку.

— Минуты сомнения проходили, и опять во мне жило одно: счастливое и чуть грустное чувство ожидания. Наконец мы встретились, там, на лестнице. Я не могла пройти мимо потому, что поняла — теперь мы должны быть вместе. Как хорошо, что ты оказался лучше Алеши, которого я создала в моих мыслях и мечтах! Жизненней, богаче, сложнее! — В порыве она развела руками и воскликнула торжествующе: — Я готова весь мир обнять за то, что мне дано так любить!

«Наша Зина погибла! Что же теперь делать, Алеша? Что делать?»

Ведь действительно ее нет больше, она погибла, как ты не понимаешь! Он медленно побрел дальше, пытаясь представить ее себе в боевой обстановке, выполняющей боевое задание.

И вдруг ему вспомнился один ее поступок — простой и обыденный, но глубоко поразивший его силой самопожертвования и настоящей, большой любви.

...Вскоре после женитьбы, дня за три до войны, мать Зины, глядя на них, спросила в шутку:

— Как думаете жить дальше, молодожены? Какие у вас планы?

Алексей ответил тоже шуткой. Потом они сидели одни. Зина рассказывала об изобретении своего товарища, тоже выпускника института.

— Как же будем жить дальше? — с улыбкой повторил он вопрос. — Какие у нас планы?

— Будем жить хорошо, — сказала она, не задумываясь. — Главный план: никогда не разлучаться, всегда быть вместе. Верно?

— Разумеется, — подтвердил он и задумался. — Учиться тебе осталось полгода. А потом в аспирантуру?

— Ну да, в аспирантуру. Это у нас дело решенное. Фактически я веду уже вторую научную работу.

Зина заговорила о ней и не сразу заметила, что он поднялся и сумрачно зашагал по комнате.

— Я знаю, если постараться, можно найти работу в Москве, в какой-нибудь проектировочной конторе, — сказал Алексей невесело. — Но мне тяжело об этом думать. Ты не была на стройке и не представляешь себе, что это такое. А я всегда мечтал строить в медвежьих углах. После южной стройки мне не ужиться в московской конторе. И в главке уже решено, что я поеду теперь либо на Дальний Восток, либо на север, в район Печоры...

Алексей остановился у окна. Что-то из жизни стройки вспомнилось ему — не то борьба за мост во время наводнения, не то пусковой поезд на новой, построенной ими магистрали.

— Расставаться мы не должны. И не будем. Я поеду с тобой, — услышал он ее голос, спокойный и тихий. — Пошлют ли тебя на Дальний Восток или на Печору, все равно. Куда ты, туда и я. Аспирантуру и Москву оставим. Жаль немного, но ничего. Инерцию привычки надо преодолевать. Научную работу можно вести и на стройке. Ты ведь мне будешь помогать, милый?..

Ее слова необыкновенно умилили его. Такая она во всем, — подумалось ему, — ради того, кого любит, не пожалеет и жизни. Он считал себя неспособным на сентиментальные порывы и всякие там красивые жесты, но сейчас подошел к ней, безотчетно опустился на колени и с нежностью стал целовать ее руки...

«Она выполнила задание, но погибла!» — всплыл в памяти глухой голос Гречкина. И тогда Алексей отчетливо увидел Зину стоящей перед командиром.

«Задание очень опасное. Вы идете на смерть. Если не чувствуете в себе достаточно решимости и силы — лучше откажитесь». — «Я решилась. Можете быть уверены, силы у меня хватит», — спокойно и твердо ответила она.

— Паря, берегись! — раздался зычный окрик. Тотчас оглушительно прогремел выстрел. Рядом что-то тяжелое грохнулось на землю.

Алексей стоял, обняв обеими руками дерево, и не шевелился. Карпов подошел, тронул его за плечо. Инженер не сразу повернул к нему лицо, залитое слезами.

— Еще маленько, и она прыгнула бы на тебя, подлая! — сказал Иван Лукич, пиная ногой громадную дикую кошку, распростертую на траве. Остекленевшие глаза ее еще не утратили злобного выражения.

Карпова взволновало равнодушие, с каким посмотрел Алексей на зверя.

— Встряхнись! — сказал Иван Лукич. — Ты как мертвый сейчас. Посмотри — все живет.

Кругом шла не прекращающаяся во веки веков жизнь. Журчал и звенел светлый поток Октанки. Две кабарги вышли на водопой, увидели людей и мгновенно, одним скачком, прянули в чащу. Где-то наверху неутомимо работал дятел.

Карпов насторожился, вскинул карабин: кто-то бежал по берегу. Ухо охотника различило прерывистое дыхание человека, который, видимо, очень торопился. Вот он появился из-за поворота: Кондрин! Иван Лукич показал на него Алексею. Кондрин не заметил их. Он остановился неподалеку напиться из речки. Вскоре он исчез среди деревьев.

— Что он ищет в тайге, паря? — с удивлением спросил Карпов.

— Ступай, Иван Лукич, — устало сказал Алексей. — Я вернусь один. Не опекай меня, не надо. Если можно, оставь карабин.

— Нет уж, — не согласился. Карпов. — Что хочешь делай, но я от тебя не уйду. Коли не желаешь возвращаться на площадку, вместе погуляем в тайге. Если интерес имеешь — можем к геологам сходить, рассеешься малость. Тут идти недалеко. Я твоего знакомого дважды встречал, он все зовет тебя в гости.

Через полчаса они подошли к стоянке экспедиции Хмары. Несколько больших палаток с деревянными стенами и брезентовыми крышками раскинулись на полянке у реки. Возле коновязей две лошади мотали мордами, доставая корм из торб. По берегу виднелись буровые вышки. Людей нигде не было.

— Куда же все подевались? — удивлялся Карпов. — Три дня назад здесь был целый базар.

Они направились к палаткам. Их остановил не замеченный ими среди кустов боец-пограничник. Он начал их опрашивать, узнал Ковшова и успокоился.

— Здесь лейтенант Батурин, товарищ инженер, — сказал он дружелюбно. — Если хотите, можете его увидеть, он в той вон палатке.

Лейтенант, услышав голоса, уже шел к ним. Он рассказал, что геолог Хмара и еще два человека из экспедиции арестованы, отправлены в Кончелан на самолете. Остальные свернули хозяйство и отправились к Чонгру.

— Небольшая драка тут была. Ваш знакомый нехорошо себя вел, и ему слегка помяли бока, — засмеялся Батурин, подмигивая Карпову.

Алексея известие не удивило.

— Жаль, что опоздали. Я с удовольствием добавил бы этому негодяю от себя, — серьезно сказал он и посмотрел на свои кулаки.

Глава девятая. Между островом и материком

Льдины плыли и плыли, словно со всего моря стягивались они в этот узкий пролив. То вода совсем уже очищалась от них, то они опять появлялись, устремляясь к океану, как нескончаемые гурты овец на весенние пастбища.

Небольшой флот Полищука из восьми катеров и дюжины барж мог начать плавание, но открывать навигацию было еще рано. Это раздражало Беридзе, торопившегося возможно скорее перебраться на материк. Проехав по всему острову от Кончелана до пролива по законченной дороге, главный инженер убедился, что островной участок смело можно оставить на попечение Рогова. Сейчас Георгия Давыдовича больше беспокоило строительство нефтеперекачечного узла по ту сторону Джагдинского пролива. Кроме двух участков на проливе, насчитывалось еще десять, повсюду на трассе начались сварочные работы, требовавшие хозяйского глаза. На месте не сиделось.

Беридзе договорился по селектору с Батмановым о своих дальнейших планах: вместе с Ковшовым они побудут с неделю на Чонгре, помогут Филимонову разобраться в монтаже насосов и дизелей, организуют сварку на головном участке материка от пролива до Адуна, а затем двинутся по трассе к Новинску. Тополева и Таню главный инженер тоже брал с собой: Кузьме Кузьмичу поручалось руководство постройкой насосной станции на узле, а Таню направляли в Новинск, чтобы оттуда начать установку постоянной линии связи на столбах. Чернова с таким же заданием оставляли на острове.

Филимонов по селектору спрашивал: может ли он начать монтаж дизелей и насосов или ему дожидаться главного инженера? Беридзе хотелось быть при начале монтажа и жалко было его задерживать, он решил немедленно перебираться на материк. Полищук продолжал возражать: надо выждать еще два-три дня. Верный себе Рогов подлил масла в огонь:

— Уезжайте, други, побыстрее, надоели вы мне! Зачем здесь столько начальства? Мне и одному тесно. Ты, Полищук, не нагоняй паники, лучше становись сам за капитана и веди их корабль.

— Готовьте катер! — приказал Беридзе.

Довольный в душе Полищук, стосковавшийся за зиму по воде, без дальнейших возражений побежал выполнять распоряжение.

Вслед за Беридзе и его спутниками на катер взошел Кондрин в сопровождении сержанта, который конвоировал старшего бухгалтера. Пока Беридзе договаривался о чем-то с Полищуком, Ковшов рассказал Тане и Тополеву, за что арестован Кондрин. Этот человек скрыл свою настоящую фамилию, а заодно и старые грехи, устроился на работу с подложными документами. Придя в себя, механик Серегин все рассказал Филимонову. Серегин обвинил Кондрина в покушении на его жизнь и в причастности к происшествиям с пропажей чертежей и найденными в трубопроводе пробками. Одновременно с этим органами госбезопасности был обнаружен на филимоновском участке подозрительный человек, который при допросе показал, что он по заданию Кондрина подстроил несчастный случай с механиком.

— Кондрин сознался в преступлениях? — спросила Таня, посмотрев на старшего бухгалтера ненавидящим взглядом.

— Нет. Это, говорят, бывалый преступник с тяжелым прошлым.

Едва катер отчалил от острова, озабоченный Георгий Давыдович повеселел. Больше всего на свете он не любил промедления или отсрочки в решенном деле; когда оно начиналось, Беридзе сразу проникался уверенностью в его успешном окончании. Спутников его тоже радовала перемена обстановки, и даже Алексей оживился, ступив на борт катера.

Георгия Давыдовича все эти дни беспокоило состояние Алексея. Из тайги, после двухдневных странствий в дебрях на пару с Иваном Лукичом, Ковшов вышел с седой прядью в волосах, будто окаменев в невозмутимом спокойствии. Беридзе не услышал от него ни слова жалобы, словно ничего тяжелого не произошло в его жизни.

Пролив был неспокоен. Темные под пасмурным небом волны легко вздымали катер и редкие льдины вокруг него. На палубу со всех сторон летели брызги холодной воды. Берег острова быстро уменьшался, далекий берег материка скрывался за белесой туманностью.

Пассажиры замерзли — ветер на воде, промозглый и резкий, пронизывал тело сквозь дождевики и одежду. Таня показала пример, спустившись вниз. За ней сошли Беридзе, Алексей и Тополев. В каюте, блистающей свежеголубой масляной краской стен, потолка и скамеек, было тепло. Алексей сел рядом с Таней, напротив поместились Беридзе и Тополев.

— Что бы сделал каждый из вас в первую очередь, оказавшись в культурной обстановке города? — спросил Беридзе.

— Маникюр, — ответила Таня, с огорчением разглядывая свои руки. — Вот бы злилась маникюрша: столько работы с этими лапами! Потом пошла бы в гости в дом, где хорошо готовят, всласть пообедала бы там, не обращая внимания на встревоженных хозяев. Потом ходила бы из одного кинотеатра в другой на все сеансы.

— Я бы отправился бродить по паркам и бульварам, просто смотреть на гуляющих людей, — сказал Кузьма Кузьмич. — На матерей с детишками полюбовался бы. Столько времени не видел их! На весь остров была у нас одна женщина — Таня, но она не в счет: ни мать, ни дитя.

Беридзе вспомнил:

— Умара мне сказал: «Когда сварю весь нефтепровод, отпуск давай. В Казан поеду и в тот же день жениться стану — нельзя одному жить, семья нужен, дети нужен, уютный, теплый жизнь хочу».

Таня ждала, что он скажет дальше, ее взгляд смутил Беридзе, и он обратился к сосредоточенно молчавшему Алексею:

— А ты? На что бы ты набросился, вернувшись из тайги?

— Напросился бы в постояльцы в теплый дом Залкинда, арендовал бы угол с мягким диваном и лежа стал бы читать одну за другой толстые приключенческие книги вроде «Трех мушкетеров», — с грустью высказал свое желание Алексей.

У Беридзе сжалось сердце: «Бедняга, тебя бы сейчас и впрямь в хорошую семью, под опеку умных, сердечных людей — на неделю хотя бы». Вслух он сказал:

— Живет человек в нормальных культурных условиях и недоволен, ворчит-брюзжит, все не так ему и не этак. А как побывал в тайге или в Арктике с годик — начинает понимать и ценить каждую вещь в своей оставленной квартире.

— Когда вы появитесь в городе, вам пришлют повестку из парикмахерской, — сказала Таня, глядя на его бороду. — Скажут: как не надоест носить эту тяжесть!

— Не пойду в парикмахерскую. По статистике, только у троих на Дальнем Востоке такие бороды: у одного старика-партизана, у семидесятилетнего сторожа рубежанской гостиницы да у меня. После смерти стариков я останусь единственным обладателем этой красоты.

Разговор зашел о событиях, преждевременно старящих человека.

— Каждый месяц войны равен годам, — заметил Тополев. — Юноша, которому стукнуло ныне двадцать, через год станет ровесником тридцатилетнему зрелому мужчине. Я, конечно, имею в виду не внешность.

Алексей заметил на себе пытливый взгляд Тани и спросил ее:

— Постарел, правда? Седина откуда-то взялась, — он потрогал седую прядь, заметно выделявшуюся даже на его светлых волосах.

Таня не скрыла того, что подумала о нем.

— Ты изменился, Алеша. Седина — пустяк. Если можно так сказать, раньше ты был как дом, где раскрыты все двери и окна, а сейчас этот дом наглухо заколочен.

Георгий Давыдович хотел к этому прибавить: «Напрасно Алексей так замкнулся в себе — одному труднее справляться с горем», — и сдержался, не желая бередить его рану.

Они удивились, что плавание их закончилось столь быстро: катер несколько раз с шумом задел бортами за что-то, должно быть за причал, и остановился. На выходной лесенке их встретил Полищук.

— Попали в беду, товарищ главный инженер, — виновато сказал он.

Беридзе велел Тане и Тополеву оставаться в каюте, а сам с Алексеем вылез наружу. Ветер усилился. Катер зажало меж больших льдин, забивших фарватер.

— Я попытался обойти стороной — не вышло. Лед пошел сплошняком. Думал проскочить, лавировал сколько мог. Досада какая, километра четыре осталось до берега, пустяк, — рассказывал обескураженный Полищук.

— Да, пустяк, — процедил Беридзе, вглядываясь в медленно проплывшие далекие, неясные очертания берега.

— Попробуйте растолкать это вот скопление льдин, — предложил Беридзе Полищуку.

— Уже пробовал.

— И еще раз надо пробовать, — сказал Алексей и присоединился к парням из команды катера. Они старались баграми оттолкнуть льдины от бортов.

Полищук побежал к мотористу. Тревожные гудки с безнадежной равномерностью понеслись над проливом. Катер задрожал, напирая на две большие глыбы, обложившие его с носовой части.

— Опускайся, куме, на дно, не трать силы понапрасну,— решил пошутить Кондрин, стоявший тут же вместе с сержантом. Видя вокруг себя спокойных людей, он не понимал всей опасности положения. — Командуйте, товарищ главный инженер, петь отходную.

— Вы лучше перестаньте петь Лазаря и вообще помалкивайте, — обрезал его Беридзе.

Он цепко ухватился за багор, которым Алексей уперся в льдину, наползавшую на катер.

— Простить себе не могу, Алеша! Поторопился я с этой поездкой и втянул всех вас в беду.

— Ударь себя кулаком в грудь, легче будет, — отозвался Алексей, покраснев от натуги и тяжело дыша.

— Осторожнее! — крикнул Полищук одному из моряков, чуть не сорвавшемуся с катера. Он оглядел инженеров, словно оценивая их, и тоном приказа сказал: — Будем чередоваться, иначе скоро выдохнемся. Идите пока в каюту. Позову, когда потребуетесь. Вы, товарищ сержант, помогайте нам.

— Есть! — отозвался тот и приказал Кондрину: — Берите-ка этот багор...

Теперь в каюте было слышно, как завывал ветер и трещал лед. Прерывисто сипел гудок. Мотор то затихал, то снова начинал стучать, и тогда катер весь содрогался.

— Что нахмурились? Ничего страшного нет. Немножко прогуляемся в сторону, велика беда, — сказал Беридзе, блеснув зубами.

Георгий Давыдович сидел напротив Тани. Уже не таясь, девушка неотрывно смотрела на него.

— Какие у вас глаза! — не мог скрыть своего изумления Беридзе. У него прояснилось на душе от ее взгляда.

— Какие?

— Говорящие, что ли... Трудно выразить. В них можно увидеть, о чем вы думаете.

— Хорошо, что высказались вместо меня.

— Про твои глаза, Татьяна, Гейне так сказал, — вмешался в разговор Тополев: — «Большие ли у нее глаза? Откуда же я знаю? Разве можно определить калибр оружия, когда оно направлено на тебя, чтобы поразить снарядом».

Таня и Беридзе рассмеялись. Алексей с симпатией и грустью смотрел на них и прислушивался к тому, что происходило наверху.

— Давайте рассказывать разные истории, — предложил Беридзе. — Или вечные проблемы разрешать. Пока нас прибьет к берегу — успеем разрешить все проблемы.

— Какие, например? — поинтересовалась Таня.

— Мало ли какие! Проблемы любви, жизни, смерти. Как, по-вашему, что самое сильное в человеке?

— Наверное, любовь, — предположила Таня.

— А хотите, я докажу, что самое главное и всеподчиняющее себе — это чувство желудка? Могу рассказать одну убедительную историю.

Беридзе предложил это с серьезным видом, но Таня с сомнением покачивала головой, угадывая шутку. Тополев вдруг тихо и как-то сердечно рассмеялся.

— Чему вы смеетесь, Кузьма Кузьмич? — спросила Таня. — Вы знаете эту желудочную историю?

— Нет, не знаю. Я закрыл глаза, и мне показалось, будто мы сидим в уютной комнате за вечерним чаем.

— Похоже, — с усмешкой подтвердила Таня. — За вечерним чаем старшие рассказывают младшим истории из своего темного прошлого, Георгий Давыдович расскажет о победе желудка над сердцем, а тогда и ваша очередь.

Беридзе ничего не успел рассказать. В неожиданно открывшийся люк влетели брызги воды, сверху заглянул Полищук:

— Попрошу сменить команду. Товарищу Тополеву и Татьяне Петровне лучше, пожалуй, не беспокоиться.

Кузьма Кузьмич, оставшись с Таней наедине, по-отечески привлек ее к себе.

— Трусишь, дочка?

— Нет, Кузьма Кузьмич. В тайге я приучила себя ко всему. Когда особенно трудно бывало, я думала: на войне смерть все время над толовой. Сейчас я не чувствую реальной опасности, потому что я с вами, Георгием Давыдовичем и Алексеем. В такой компании невозможно унывать. Наоборот, хочется помочь сохранить твердость.

— Неприятно испытывать собственную беспомощность, — вздохнул старик. — Вот сиди и жди: может, вывезет кривая.

— Ничего, Кузьма Кузьмич, кривая вывезет, — теперь уже Таня успокаивал Тополева, хотя он беспокоился не за себя.

По небу метались темные тучи. Пролив кипел белой пеной, и в ней почти невидимы были льдины, зажавшие катер. Команда Полищука отдыхала, греясь в моторной. Сам он бессменно стоял на вахте. По его сигналам инженеры и Кондрин, то тут, то там орудуя шестами, старались оттолкнуть налезающие льдины. На палубе трудно было держаться. Ветер вырывал длинные тяжелые палки из рук и грозил стащить в пучину и людей. Катер, будто скорлупка, вдруг поднимался на гребень неизвестно откуда взявшейся водяной горы и стремительно падал вниз, в пропасть.

— Берегись! — предупреждал Полищук, приникая к борту.

Поток воды пронесся над катером. Полищук выпрямился и нацелил шест. Инженеры и сержант тоже неутомимо работали шестами. Взгляд Полищука снова упал на Кондрина: бухгалтер выронил шест и судорожно держался за поручни.

— Уходите прочь отсюда! К черту! — зло крикнул Полищук.

— Товарищ Беридзе, разрешите ему побыть в каюте, — обратился сержант, кивнув на Кондрина. — Здесь он мешает, противно на него смотреть.

— Хорошо, — согласился Беридзе.

— Идите вниз, в каюту! — приказал сержант Кондрину.

Тот, охотно повинуясь, начал медленно и осторожно пробираться к люку.

— Что с ним будете делать, если придется оставить катер? — спросил Ковшов.

— Буду вплавь доставлять на берег, по возможности. Товарищ Полищук даст моряка на подмогу.

— Ветер может спасти нас ото льда! — уверенно сказал Полищук. — Только бы не разыгрался шторм.

Запыхавшиеся, возбужденные и мокрые, Алексей и Беридзе вернулись в каютку. С их одинаковых резиновых дождевиков на пол струйками стекала вода.

— Какие вы оба разные и какие похожие! — промолвила Таня, откровенно гордясь ими. Ей от души хотелось сказать им что-нибудь хорошее.

Инженеры оглядели друг друга и сели рядом. Кондрин устроился на лестнице, поближе к выходу. Он был напуган, подавлен и не скрывал этого.

— Чем же мы похожи? — мягко спросил Беридзе, не сводя глаз с девушки. Накинутая на голову косынка как-то по-новому украшала ее.

— Один знакомый моряк рассказывал мне в Рубежанске о настоящем кораблекрушении. — Таня сделала ударение на слове «настоящем». — В Охотском море шторм настиг небольшое наше судно. Из всего экипажа спаслось только трое...

Таня внимательно наблюдала за спутниками. Алексей совершенно спокоен, даже, пожалуй, равнодушен к происходящему. Тополев улыбается своим мыслям, расправляя усы. Кондрин с таким видом озирается вокруг, словно ждет, что каютку вот-вот раздавит. А Беридзе озорными глазами глядит на вывеску «Не курить» и, закуривая, протягивает ей папиросы. Таня неумело прикуривает, приблизив свое лицо к его лицу. Наверху Полищук опять стреляет... Нервно стучит мотор...

— Кораблик наш скрипит, можно подумать, что на его бортах нет железной обшивки, — сказал Беридзе.

Таня засмеялась и закашлялась, захлебнувшись дымом.

— Никогда не лгите, Георгий Давыдович, ваша ложь очень уж заметна. Кораблик скрипит именно, потому, что у него на бортах нет никакой железной обшивки.

— Вы рассказывали о настоящем кораблекрушении, — напомнил Кузьма Кузьмич.

— Они боролись за жизнь, но без страха перед смертью. Тот, кто передавал мне историю — это был один из трех спасшихся, — сказал фразу, которая меня поразила: «Если человеку грозит опасность, даже гибель и ему это известно — он должен собрать волю в кулак и ничего не бояться. Тогда все, что дорого ему в жизни, поможет стать твердым и сильным. Он не потеряет человеческого достоинства в последнюю минуту и умрет с честью».

Кондрин с тоскливым недоумением повернулся к Тане.

— Молодцом, черт побери! — прохрипел Кузьма Кузьмич. Он успел простудиться, пока стоял на палубе. Его восхищало мужество девушки, старавшейся подбодрить их, мужчин.

— Чепуха и глупость все этот — подал свой скрипучий голос Кондрин.

Покрасневшими маленькими глазками он с неприязнью оглядывал спутников. Они не обращали на него внимания, будто его и не было здесь. Только Таня не удержалась.

— Что чепуха и глупость? — спросила она.

— Все, что вы тут мелете, честная компания. Ничего такого хорошего в жизни не бывает. Каждому дорога своя шкура, и все боятся смерти. Ведь и вам не хочется тонуть-то! Сейчас вы любезные друзья-товарищи потому, что надеетесь на опасение. А если придет час, перегрызетесь из-за спасательного круга.

Таню это внезапное выступление поразило и смыслом сказанного, и, еще больше, тоном — злым и убежденным. Она с презрением смотрела на него, и он не выдержал ее взгляда.

— Никто из нас не собирается грызть друг друга, — сказала она. — Наоборот, рады будем подать друг другу руку помощи. Плохо ваше дело, если вы так думаете. Значит, вы способны отнять у товарища спасательный круг.

Кондрин хотел что-то сказать, но его испугал толчок, от которого катер на мгновение лег набок. Рев ветра усилился.

— Шторм, товарищи, — сказал Беридзе.

Катер снова тряхнуло. Таня и Алексей не удержались на своих местах. Девушка упала на грудь сидевшего против нее Беридзе, Алексей на Тополева. Беридзе не удержался и поцеловал Таню. Кузьма Кузьмич прошептал на ухо Алексею:

— Готов отдать свою старую жизнь, лишь бы ты, дружок, остался жив.

Этот не замеченный Кондриным эпизод взволновал всех остальных пассажиров. Преодолев смущение, Таня попросила Тополева:

— Расскажите что-нибудь, Кузьма Кузьмич.

— Что именно?

— Ну, хотя бы... о первой любви расскажите.

— Трудная для меня задача. Из меня выветрились все воспоминания. И не помню уж, была ли у меня первая любовь? — старик говорил шутливо, глаза его поблескивали. — Долгие годы жизни все вымели из памяти. Это как большой взрыв в лесу: стояли деревья, пели птицы, и вдруг людям понадобился взрыв. И вот никакого леса нет, торчат из земли только голые мертвые стволы. И я — как мертвый ствол когда-то зеленого дерева.

Беридзе глянул на Ковшова — тот понял его без слов. Инженеры поднялись по лесенке, — с усилием откинули люк. Грохот шторма ворвался в каютку. Кондрин тоже сделал два шага по ступенькам. Его обдало водой. Над самой головой с треском захлопнулась крышка. Бухгалтер поспешно вернулся. Таня с усмешкой наблюдала за ним.

Беридзе и Алексей кое-как добрались до Полищука. С мрачным сине-белым лицом он отрывисто кричал инженерам:

— Все-таки подтягиваюсь к берегу! Немного бы еще продержаться!.. Мотор отказывает! Но из плена вырвались! Без купанья не обойтись!.. Подготовьте старика и Таню! Лишнюю одежду долой! Берите спасательные круги!

В каюте качало и встряхивало так, что трудно было усидеть, даже держась обеими руками. И тем не менее стены каюты показались инженерам защитой от шторма. Так застигнутый пургой путник видит спасение от снежных вихрей в случайно подвернувшемся шалаше. Беридзе встретился взглядом с Таней и улыбнулся ей.

— Давайте, друзья, выходить отсюда, — спокойно сказал Алексей и начал сбрасывать с себя плащ и куртку.

— Возьмите-ка на всякий случай, — Беридзе передал Тане и Тополеву спасательные круги.

— А что же я должен погибать?!. Давайте и мне спасательный! — тонким голосом выкрикнул Кондрин с лестницы.

— Идите на палубу, сержант даст, — с отвращением отвернулся от Кондрина Беридзе.

Топоча ногами, бухгалтер кинулся вверх по лестнице. В открытый люк хлестала вода.

— А вы? — спросил Алексей Тополева. Старик не торопился снимать верхнюю одежду.

— Вы меня в расчет не берите, Алеша. Вам надо беречь силы и со мной возиться нечего.

— Перестаньте, Кузьма Кузьмич! — воскликнула Таня с болью. — Как вам не совестно!

— Я плаваю отлично, — заявил Беридзе. — Ты, Алеша, будешь поддерживать Кузьму Кузьмича. Моряки наши помогут Тане.

— Мне помогать не надо, Георгий Давыдович, я выросла на Адуне и плаваю, как кета.

— А ты не обманывай нас, Георгий. Я знаю, как ты плаваешь, — угрюмо сказал Алексей.

Он, как с ребенка, снимал пальто с Тополева. Слова Алексея взволновали Таню. Она умоляюще посмотрела на него. Поняв ее взгляд, он кивнул ей головой.

Катер так встряхнуло, что они упали. Раздался громкий треск, словно суденышко переломилось надвое. Они кинулись к выходу. В люке показалось лицо одного из моряков:

— Выходите! Быстрее! — крикнул он.

Алексей подхватил спасательные круги, один надел на Тополева, другой на Таню. Девушка на мгновение припала к Алексею.

— Алеша, спасайте Беридзе, — прошептала она, крепко его целуя.

И метнулась к Георгию Давыдовичу, чтобы проститься с ним. Алексей подхватил Кузьму Кузьмича и полез вверх по качающейся лесенке. Они выскочили на палубу. Ревущий ветер вцепился в них. В диком бесновании стихии трудно было понять, где небо, где берег, где пролив. Все смешалось. Катер то замирал, то бешено устремлялся вперед.

— Мотор совсем отказал! — бросил Полищук Георгию Давыдовичу. — Придется нырять.

В суматохе Алексей увидел Кондрина. С перекошенным от ужаса лицом бухгалтер держался обеими руками за перегородку будки машинного отделения, на нем был спасательный круг. Увидев такой же на Тане, он ухватился за него одной рукой и потащил к себе.

— Прочь! — встряхнул его сержант.

— Спасайте с ребятами Таню и Тополева. Я беру на себя Георгия Давыдовича, — торопливо договаривался Алексей с Полищуком.

Катер повалился набок. Его снова подбросило волной.

— Оставить катер! — заорал Полищук.

— Прыгай, сволочь! — понуждал сержант Кондрина, обалдевшего от страха.

Алексей бросился в пучину, увлекая за собой Беридзе. От ледяной воды зашлось сердце. Алексей чувствовал, как бьется в его руках Беридзе, мешая ему всплыть на поверхность. В воде он сильно дернул его за волосы, и Георгий Давыдович затих, поняв, чего хочет от него Алексей. Их сразу вытолкнуло наверх.

— Плывем туда, берег там! — показывал Алексей, поддерживая Беридзе.

Ничего не было видно: ни катера, ни товарищей. Волны, как звери, набрасывались на них, поднимали к небу, швыряли вниз и проносились над их головами.

Беридзе волновался, вертел головой и все пытался крикнуть что-то, но лишь захлебывался водой.

— Спокойно, Георгий! Береги силы! — кричал Алексей, а сам чувствовал, как леденеют мышцы, и старался не поддаваться отчаянию.

Глава десятая. Сказка о богатырях

Алексею снится: нанаец Володька Ходжер поет — рассказывает свои песни-сказки. Голос рассказчика, по-девичьи тонкий и гибкий, раздается над самым ухом, но сколько Ковшов ни старается, он не может увидеть Володьку.

Как таинственно все это происходит! Одновременно со словами возникают быстро сменяющиеся картины сказки, и, что совсем чудесно, он сам участвует в ней.

Первая сказка — про снайпера-нивха Макара из селения Мылво, что на Джагдинском проливе.

«...Хорошо научился стрелять Макар, ой, хорошо. Дед Гибелька научил его. В тайге на охоте Макар белке в глаз попадал — вот какой меткий он! Однако и пригодилось это на фронте: немец с первого выстрела Макара падал с дыркой во лбу.

Немец падал, а Макар откладывал еще одну спичку в коробку. Когда набиралась полная коробка, Макар посылал ее деду Гибельке на Дальний Восток.

Бойцы, товарищи Макара, смеялись: зачем Макар спички посылает?

— Эй, друг, разве нет у тебя получше подарка? Худую посылку отправляешь на родину.

Макар не смеялся. Однако мы знаем нашего Макара — он никогда не смеется, и мальчиком был серьезный, как старик.

— Дома любят получать мои посылки. У меня дед Гибелька есть, он в школе не учился, цифры не понимает, считать ему на спичках легче, — так отвечал Макар товарищам.

— Тогда возьми еще наших десять коробков, пусть твой дед считает на здоровье.

— Ваших не надо, однако. Деду Гибельке слово давал — только свои спички посылать.

Подарок Макара пришел в стойбище Мылво. Обрадовался Гибелька, все спички пересчитал, ни одной не пропустил, ни одной не выронил. Обратно в коробку сложил и припрятал. Видали, у деда в фанзе висит портрет Макара, вырезанный из газеты? Возле него на полочке лежат уже три коробки. В каждой коробке пятьдесят спичек, всего сто пятьдесят спичек — значит, сто пятьдесят немцев со света долой. Очень хорошо. Молодец, Макар!

Дед Гибелька к председателю пошел:

— Никифор, собирай людей — ответ Макару будем давать.

Нивхи в клубе говорили речи, все слова были записаны, вот и составилось письмо Макару. Мужчины и женщины деньги сдавали Никифору — на самолет. Кто деньги, кто шкурки. Еще немножко денег собрать, и будет третий самолет. А письмо Макару на фронт побежало: «Спасибо за подарок, спасибо. Ждем еще. Бей немца...»

Увиденное — как иллюстрации к сказке, пропетой чистым и бодрым, чуть насмешливым голосом.

Алексей-Макар на фронте охотится за фрицами, складывает одну за другой спички и, собрав полный коробок, посылает его на Дальний Восток.

Алексей, превратившийся в старика Гибельку, сидя в своей фанзе в стойбище Мылво, пересчитывает не торопясь спички, потом говорит в клубе речь, сдает Никифору шкуры морского зверя и выдры на покупку самолета, своими руками вручает почтальону письмо для Макара и просит только не потерять.

Алексей — инженер Ковшов лежит на земле возле Беридзе и не может понять, что с ним происходит. Он немало слышал сказок, читал их, видел сказки-пьесы на сцене, но никогда еще не было так, чтобы сразу приходилось и слышать их, и видеть, и самому в них участвовать.

Вторая песня — сказка о Бородатом инженере. Алексей увидел Беридзе и порадовался за него: «Вот какой ты, Георгий, знаменитый, народ уже сложил о тебе сказку. Напрасно тужил, что наши дела останутся никому не известными».

Дальше в сказке говорилось о Большом начальнике и Молодом Алеше. И Алексей увидел перед собой Батманова, Беридзе и самого себя.

«...Все трое смело в тайгу вошли — и тайга расступилась перед ними. Медведь, тигр и все звери прочь побежали. Большой начальник, Бородатый инженер и Молодой Алеша быстро шли и ломали лес — за ними сразу появлялась дорога. По ней трактор бежал, пыхтел, дымил, тащил за собой железную трубу. Она была черная и длинная — один конец у нас, другого не видно: уперся в небо.

Большой начальник, Бородатый инженер и Молодой Алеша пришли к морю. Широкое брюхо воды лежало перед ними.

— Далеко в море на острове нефть течет из земли. Кверху бьет и пропадает. Эта нефть пусть по трубе на фронт потечет. Сталин так приказал, — говорил Большой начальник.

Трактор пустили в воду — затонул. Машину пустили — затонула. На пароход трубу поднимали — чуть не утопили ее. Как дотащить трубу до острова? Все трое стояли у моря, думали. Молодой Алеша на землю лег, загоревал:

— На фронте бензина не хватает. Остановятся танки, остановятся машины, самолеты перестанут летать. Как же быть теперь?

А уж с Адуна к ним Рыбак Иван подоспел:

— Я вам помогать хочу...»

Алексей во сне обрадовался:

— Вот и Карпов в сказку попал. Здравствуй, Иван Лукич!

«...Большой начальник сказал:

— Плывите трое к острову. Бородатый инженер пусть дорогу показывает, волны разгоняет. Молодой Алеша и Рыбак Иван пусть трубу тащат. Я на берегу останусь, буду ее подталкивать. Плывите скорее, торопитесь, на фронте нефть очень нужна. Когда по трубе потечет она, я стрелять начну, вы услышите.

Большой начальник остался у воды. Бородатый инженер, Молодой Алеша и Рыбак Иван поплыли к острову. Труба тяжелая, Рыбака Ивана и Молодого Алешу на дно тянула. Оба шибко устали, но плыли и плыли, тащили трубу на себе. Бородатый инженер впереди был, на них оглядывался: хотелось помочь им, но у него своя работа была — дорогу показывать, волны расшибать и касаток гнать прочь...

Совсем уже близко к острову подплыли, недалеко осталось. Однако на них самая большая касатка напала. Бородатый инженер бороться с ней стал и никак не мог справиться — сильная попалась рыба...»

...Лежит на земле Алексей, слышит стон — это Беридзе мучается рядом с ним. Алексею хочется вскочить и бежать к товарищу, но не может: снова слышится голос сказочника.

«...Рыбак Иван и Молодой Алеша до острова доплыли, трубу вытащили на берег, видят — нефть бьет из земли, черным столбом поднялась выше тайги. Они этот столб нефти в трубу повернули, побежала нефть по трубе. С того берега Большой начальник громко выстрелил. Значит, нефть мимо него потекла на фронт. Рыбак Иван и Молодой Алеша «ура» закричали. А Бородатый инженер все еще с касаткой в море бился — трудно с ней справиться. Рыбак Иван на острове остался — трубу стеречь, а Молодой Алеша в море вернулся — помогать Бородатому инженеру. Вдвоем-то они быстро убили касатку.

Молодой Алеша одной рукой подхватил Бородатого инженера, поплыли они к берегу — к Большому начальнику. Доплыли до середины — опять беда случилась, буря поднялась на море. Их понесло далеко-далеко. Бородатый инженер плыть больше не мог. Молодому Алеше говорит:

— Оставь меня. Пусть я погибну, зато сам спасешься.

Молодой Алеша не слушал его. Он плыл и плыл. Большая волна выбросила их обоих на берег. И наши нивхи нашли на берегу Бородатого инженера и Молодого Алешу, накормили и спать положили. Пусть Бородатый инженер и Молодой Алеша спокойно отдыхают, никто их не тронет, нивхи в обиду не дадут, нивхи им друзья... большие друзья...»

Ласков и певуч голос рассказчика, приятно слушать его. Но он заглушается неожиданным выкриком:

— Что же ты смотришь, Алеша! Ведь она тонет! Скорее, скорее, Алеша! Нельзя, чтобы она утонула!

Алексей напрягается: это Беридзе кричит, зовет на помощь, нельзя медлить!

Будто разрывая путы, Алексей сделал мучительное усилие и окончательно проснулся. Увидел ветхий шалашик над собой. Рядом с ним бился и бредил в тяжелом забытьи Беридзе. Уже утро. Свет робко пробивался в треугольный просвет шалаша. Нивхи сидели у костра, чинили сети и беседовали. Алексей узнал среди них председателя колхоза Никифора. Рядом с ним развалился старик с трубкой в зубах, неторопливо помешивал какое-то варево в котелке над костром. Это, видно, и был дед Гибелька. Кто же из них так складно и по-молодому рассказывал сказку?

Нивхи молчали, прислушиваясь к странно изменившемуся голосу Беридзе, который отрывисто бредил, то выкрикивая слова, то шепча:

— Одни с тобой остались, одни. Что же ты молчишь, Алеша? Как страшно, что ты молчишь! Понимаю тебя, понимаю! Утешать ты не умеешь... И я не умею...

Никифор, подняв трубку, сказал:

— Большое сердце у Бородатого инженера. Шибко тяжело ему. Жену жалко, товарищей жалко. Погибли они, однако...

Алексей ужасается. Значит, надеяться больше не на что: не нашли нивхи ни Таню, ни Кузьму Кузьмича, ни Полищука с его людьми, ни сержанта. Не жалко только Кондрина — туда ему и дорога, негодяю.

Люди у костра сразу повернули головы к проливу. Гибелька схватился за карабин. К костру подошел человек, истерзанный и страшный: Кондрин-Сомов!

— Я с потонувшего катера. Спасся один из всех, остальные погибли, — пробормотал он. — Дайте мне согреться. И поесть дайте мне. И отдохнуть я должен.

Нивхи усадили бухгалтера к костру, захлопотали, наперебой принялись угощать его рыбой из котелка. Кондрин, жадно давясь, глотал пищу и все заглядывал в котелок. Никифор жалостливо покачивал головой.

Алексей с трудом поднялся, в голове странно зашумело. Постоял, шатаясь, и вышел. Завидя его, Кондрин отпрянул от костра. Споткнулся о корягу и упал с криком. Вскочил и побежал, ломая кусты. Алексей, еле двигая непослушными ногами, кинулся за ним. Его опередили Никифор и Гибелька с карабинами в руках.

— Плохой человек это? Почему убегает? — спросил Никифор.

— Преступник! Нельзя его упускать! Задержать надо! — прерывисто дыша, крикнул Алексей.

— Твоя беги не надо, — Гибелька оттолкнул Алексея и припустился за Никифором, смешно подпрыгивая и что-то выкрикивая тонким голосом.

Алексей вернулся к костру. Юноша-нивх (наверное, он рассказывал сказки) заботливо и с беспокойством всмотрелся в Алексея, дотронулся до его головы и молча показал свою руку: кровь. Алексей сильно расцарапал висок. Оторвав кусок полотна от рубахи, он вытирал кровь и прислушивался. Из тайги доносились глухие крики и выстрелы. Видно, Никифор и Гибелька пытались задержать беглеца. Потом раздался еще один выстрел, кто-то дико заорал и все стихло. Рыбаки у костра успокоились, перестали прислушиваться.

Никифор и Гибелька вернулись. Никифор растирал руку и смущенно смотрел на Алексея:

— Скверный человек, плохой. Дрался, однако, руку укусил, по башке меня бил. Вырвался, опять побежал. Кричали: не надо бегать... Не послушал.

А старик осмотрел карабин, перезарядил его и снова спокойно стал помешивать в котелке, будто ничего не произошло.

— Может, коробка Макара добавляй одна спичка? — спросил Гибелька Алексея. — Как твоя думай?

Ковшов не сразу понял вопрос. Потом ответил:

— Можешь добавить десять. Говорят, он был очень опасным врагом.

Гибелька подумал и не согласился:

— Однако, много — десять. Добавляй вот, — старик показал один палец. — Больше такой человек не стоит. Тьфу!

— Спрячь это, — Никифор передал Алексею размокшие документы Кондрина-Сомова.

Алексей разложил их, чтобы подсушить у огня. Никифор рассматривал сильный укус на руке.

Гибелька пробовал варево и одобрительно чмокал губами:

— Жирный рыбка, вкусный шибко. — Поставив котелок перед Алексеем, угощал его: — Кушай... Эш... Эш... Твоя надо здоровья поправляй...

Ковшов нехотя ел горячую мякоть разварившейся рыбы.

— Бородатый инженер наша опять вари рыба, — с удовольствием сказал Гибелька, когда Алексей отвернулся от котелка. — Спать твоя надо, иди, сила набирай.

Алексей отрицательно помотал головой. Он сидел, вытянув руки над пламенем. Пальцы у него дрожали. Алексей закрыл глаза — больно было смотреть, и перед ним тотчас же возникла зеленая вода, волны, несущиеся на него. Все повторялось снова. Содрогнувшись, Алексей открыл воспаленные глаза и уставился на огонь...

До вечера инженеры вместе с нивхами искали товарищей. Обшарив побережье на протяжении добрых тридцати километров, никого не нашли.

— Утонули. Вода пожрала, — порешил Никифор. — Больше искать нету.

Алексей не мог верить, что Таня и Кузьма Кузьмич погибли, настолько невозможно было представить себе смерть этих двух различных по возрасту, но одинаково полных молодой силы людей. Все казалось ему, что вот-вот они найдутся — живые, невредимые. Лишь на ночь Алексей согласился прервать поиски. И он, и Никифор с его людьми совсем выбились из сил.

Алексей, и сам потрясенный, с ноющей тревогой в душе, видел, как тяжело переживал несчастье Беридзе. Он словно постарел за сутки. То, что раньше было незаметно в веселом и деятельном Беридзе — морщинки на лице, седина на висках, усталость в глазах, — явственно проступило теперь в онемевшем от горя человеке.

В отличие от Алексея, Беридзе сразу поверил в гибель Тани. Он покорно согласился с Никифором, что дальнейшие поиски товарищей бесполезны.

Дед Гибелька, и тот заметил его состояние, он сказал ему с хитрецой:

— Наша нивх говори: Бородатый инженер веселый, всегда говори, всегда смейся. Однако неправда: твоя всегда молчи, как камень.

Георгий Давыдович ответил болезненной улыбкой. Алексей отвернулся, чтобы не видеть ее.

После томительной бессонной ночи у костра инженеры поднялись от берега к стойбищу Мылво, а Никифор, по настоянию Ковшова, остался на проливе — продолжать поиски. Дед Гибелька привел Алексея и Георгия Давыдовича в свой новый дом. С наивной гордостью старик в своем жилье, построенном колхозом, показал им все, начиная от чистых стекол и кончая обрамленным берестяной рамкой большим портретом внука, снайпера Макара. На полочке возле портрета лежали воспетые в сказке знаменитые три коробки спичек.

Из конторы колхоза Алексей попытался переговорить с Новинском — телефонный провод от стойбища был еще зимой по просьбе Никифора включен в магистральную линию связи строительства.

Беридзе сидел тут же. Оглядываясь на него, Алексей в осторожных туманных выражениях доложил Батманову о несчастье. Василий Максимович разволновался, обругал Алексея за бессвязный рассказ.

— Не обращай внимания на меня, Алеша, — сказал Беридзе. — Докладывай ему толком.

Выслушав Алексея, Василий Максимович томительно долго молчал.

Ковшов уже решил, что оборвалась связь.

— Не кричите на телефонистку, я вас слышу, — опять подал голос Батманов. — Не вешайте головы. Не прекращайте поисков. Подымите всех на ноги, не успокаивайтесь, пока не найдете. Где Беридзе, почему он не подходит к аппарату?

Желая уберечь товарища от разговора, в котором Батманов мог еще сильнее растравить рану Беридзе, Алексей сказал, что он вышел. Но Беридзе взял трубку. Тоскующие глаза Георгия Давыдовича потеплели, и у Алексея самого что-то отошло от сердца, будто растаял в груди ледяной ком.

— Батманов вылетает сюда,— радостно объявил Беридзе, как бы надеясь, что Василий Максимович найдет Таню, Кузьму Кузьмича и моряков.

Они нашлись еще до приезда Батманова. Один из нивхов наткнулся на Полищука и привел его в стойбище. Измученный вконец Полищук указал, где искать остальных. Выбравшись из воды, они, оказывается, отошли от берега в тайгу — надеялись найти стойбище, но заблудились. По словам Полищука, Таня и старый инженер были очень плохи, не могли идти, сержант и Кондрин утонули.

Беридзе в миг преобразился, к нему вернулась вся его энергия. Он буквально мчался по лесу, рассекая заросли. Алексей и нивхи едва поспевали за ним.

...Таня и Кузьма Кузьмич лежали у костра, накрытые одеждой и ветками. Моряки из команды катера в изодранных тельняшках сидели тут же.

Георгий Давыдович бросился к Тане, приподнял ее, жадно всматривался в полыхающее жаром красное лицо девушки. Со стоном она открыла глаза, увидела Беридзе и рванулась к нему.

— Жив... Жив!.. Георгий... Как я счастлива... Не дай теперь мне умереть, — шептала Таня, в каком-то исступлении, лаская лицо Беридзе пылающими руками.

На коленях у Алексея умирал Тополев. В груди его хрипело и бурлило, дышать ему было трудно. Кузьма Кузьмич старался превозмочь физическую боль.

— Хорошо, что подоспел, Алеша, — медленно и натужно выговаривал он. — Должен тебе сказать... завещание своего рода. Все дорого, голубчик, что прожито... Думаю сейчас: мало сделано... Тебе передаю, как в эстафете. Труды неоконченные. Библиотеку... В Москве она. Ошибки... Сколько их было за шесть десятков, боже мой! Пойми их и не повторяй. Честность свою инженерскую... Грубского если увидишь — передай. Вспомнил, мол, тебя, старик, перед смертью и жалел. В кармане моем, Алеша, табакерка — на память возьми. И дома, в Новинске, — все твое, что понравится.

Старик замолк, потом попросил поднять его повыше и застонал. Словно спохватившись, торопясь, он опять заговорил:

— Помни всегда, о чем с тобой договорились. Дальняя перспектива. Не стареть душой, не измельчать, что бы ни случилось. Мужественным будь в горе и в трудностях...

Алексей приподнял старика, чтобы ему легче было дышать, но жизнь оставляла его. Она выходила из его груди с каждым словом, с каждым вздохом. Лицо посерело, глаза стали тускнеть.

— Благословляю тебя на жизнь, — вдруг совершенно отчетливо произнес Тополев, хотел поднять руку, но сил уже нехватило, она упала на землю.

Батманов прилетел вместе с Родионовой и Грубским. В эти дни повсюду в тайге расцвел шиповник. Комната Беридзе, где лежала Таня, была заставлена букетами красных роз, источавших сладковатый запах.

Ольга выпроводила мужчин и внимательно осмотрела подругу. Она нашла у нее, как и предполагала, воспаление легких.

Таня, ослабевшая от высокой температуры, была бодра и радостна, и Ольга уверилась, что жизнь подруги в безопасности.

— Египтяночка, не будь ты только доктором, — сказала ей Таня, улыбаясь пересохшими губами.

Внутренне взволнованная и растревоженная, Родионова держалась строго и спокойно. Слова и слабость Тани растрогали ее, подруги обнялись и, припав друг к другу, всплакнули.

— Я так счастлива... Никакая болезнь меня не возьмет, — шептала Таня на ухо Ольге, хоть в комнате никого кроме них и не было.

Таня вспомнила о Кузьме Кузьмиче, смерть которого от нее скрыли, и заторопила подругу:

— Иди к нему, Ольга, помоги. Говорят, ему плохо. И Рогову дай знать, что ты здесь. Как он тебя любит, Оленька!

Рогов уже был на участке и разыскивал Ольгу. На дороге в поселок, куда Ольга шла осматривать больных, выведенных Карповым из тайги, они встретились. Рогов растерялся, смущенно поздоровался, а потом, сердясь на свою неловкость, грубовато объявил: он приехал за ней, чтобы немедленно увезти ее на остров.

— Может быть, мне будет разрешено посмотреть больных и вообще распорядиться собой по собственному усмотрению? — с напускной строгостью спросила Ольга и пошла к медицинскому пункту.

Александр Иванович пробормотал что-то и упрямо последовал за ней. Ольга остановилась.

— Не ходи за мной, Александр. Не надо так... Я и без того растерялась, — мягко сказала она. — Иди пока к Батманову, ты ведь, наверное, ему нужен — он в клубе. Я освобожусь, и мы с тобой поговорим.

Рогов, мгновенно укрощенный этими словами, пошел в клуб. Посередине зала в гробу лежал Тополев, спокойный и величавый, удивительно похожий на Горького. Над ним склонялись красные знамена, которыми участок теперь владел. Гроб усыпан был таежными цветами. В почетном карауле стоял начальник строительства.

Здесь, у праха Кузьмы Кузьмича, произошла встреча Грубского и Беридзе. Грубский в течение получаса стоял на коленях у гроба, потом поднялся, поцеловал старика в восковой лоб, и, когда направлялся уже к выходу, в клубе появился Георгий Давыдович.

Предубеждение против Грубского уступило место острой жалости, как только Беридзе увидел его. Он казался стариком — совершенно седой и сгорбившийся. От волнения Грубский не мог говорить. Молчал и Беридзе.

— В такие минуты нельзя быть нечестным, неискренним и несерьезным, — начал, наконец, Грубский. — Верьте мне, что я пришел к вам с глубоким сознанием своих заблуждений. Прошедшие месяцы жизни были горьки... но справедливы. Я оказался человеком, утерявшим свое место среди своих... Если бы вы знали, как страшно остаться одному! Я понял: только здесь я смогу и должен вернуть себе достоинство советского человека и советского инженера. Примите меня под начало к себе, товарищ Беридзе. Писарев и Батманов передают мою судьбу в ваши руки. Как вы решите, так и будет.

Беридзе молчал. Грубский прижал руку к покрасневшим глазам.

— Дайте мне самую трудную и черную работу...

Он оглянулся на гроб и с отчаянием воскликнул:

— Как я жалею, что не привелось нам больше поговорить! Ждал я встречи с ним... Мог ли я знать, что она будет такой скорбной?

Он поднял глаза на Беридзе. Тот в упор посмотрел на него, протянул руку:

— Я рад, что мы будем вместе. Походите по участку и сами решите, за какую работу вам лучше взяться.

Из темно-серой скалы, что остро вдавалась в пролив, была вырублена большая глыба гранита. Петрыгин со своими подручными аккуратно обтесал ее. Алексей собственноручно высек на камне надпись:

«Кузьма Кузьмич Тополев, инженер. Отдал жизнь за Советскую Родину. Июнь 1942 года».

Похоронили Кузьму Кузьмича на сопке, откуда строители зимой наблюдали первый взрыв. Теперь все они поднялись вслед за гробом, который несли Батманов, Беридзе, Алексей, Грубский, Рогов и Умара Магомет.

— Бесконечно жаль товарища, которого мы все так хорошо узнали и полюбили. Он умел работать, был мудр и чист душой, — говорил Батманов у могилы. — Как перенести утрату? Нам должно помочь сознание того, что Кузьма Кузьмич недаром прожил жизнь, сумел оставить в ней след. Вот здесь прошли когда-то первые русские люди — известные и безыменные землепроходцы. И здесь пролегает стальная нить нашего нефтепровода, в который вплавлен труд инженера Тополева. Скоро мы пустим нефть с острова, и это будут лучшие поминки по нем, отличном советском инженере и верном нашем товарище.

На могиле Тополева поставили камень-памятник. Он скрылся под венками из живых цветов. Ветер играл красными лентами венка, который Родионова вместе с Алексеем положила сверху, — и было похоже, будто над могилой машут крыльями, не улетая, большие красные бабочки.

Пограничники и нивхи, принявшие участие в похоронах, дали несколько залпов в воздух из винтовок и карабинов. Гудки строительной площадки пропели свою торжественную песню. В молчании строители спустились с сопки. У могилы остался один Алексей.

Нивх Никифор остановил Батманова, сказал, что привез труп Кондрина-Сомова.

— Маленько птицы поклевали, — виновато сказал Никифор. — Однако целый. Куда его?

— Похороните в тайге. Могилу сровнять, чтоб и следа не осталось.

...Закончив обход участка, Батманов предложил Беридзе вылететь в Новинск вместе с Алексеем и Таней.

— Отдохните немного, вам всем нужна перемена обстановки. Об Алексее позаботьтесь, парень даже согнулся, такие на него навалились невзгоды. Дождетесь меня в управлении, и тогда будем планировать нашу стройку уже до конца.

Батманов решил подробнее вникнуть в дела дальних участков. Его особенно беспокоила насосная станция с ее сложным монтажом.

Узнав, что Батманов отправляет Родионову в Новинск с больной Таней, Рогов подступился к начальнику с просьбой оставить Ольгу на острове хотя бы на месяц.

— Это зачем? — удивился Батманов, взглянув и на Рогова и на Ольгу, присутствовавшую при разговоре.

— У меня есть больные с непонятной формой заболевания. Надо же вникнуть, помочь людям, — не сморгнув, быстро ответил Рогов.

Василий Максимович снова взглянул на него, подумал и спросил у Ольги:

— Дела больницы позволяют вам отлучиться на две недели?

— Там благополучно сейчас. Кроме того, у меня надежный заместитель, — ответила Ольга и, чуть смутившись, добавила: — Но больные уже не на острове. Что касается непонятной болезни...

Батманов перебил ее:

— Поезжайте на остров, помогите Рогову разобраться в этой таинственной болезни. Даю вам две недели сроку.

Чтобы не слышать возражений Родионовой, Батманов торопливо удалился. Про себя он подумал: «Вот она, жизнь: и похороны, и свадьбы — все вместе!»

Оставшись наедине с Ольгой, Рогов потребовал, чтобы она сейчас же отправлялась с ним на Тайсин. Схватив ее за руку, он тащил ее за собой:

— Нас ждет катер «Жемчуг». Засветло мы должны добраться.

— Сумасшедший, что я буду делать на твоем острове? — смущенно и взволнованно смеялась Ольга. — Не поеду я на «Жемчуге».

— Поедешь. Раз Батманов свое слово сказал, ты уж не вырвешься, он для меня высший авторитет. И не возражай. Будешь жить в фанзе, спать на медвежьих шкурах, есть форель, пить ключевую воду, слушать лесных канареек, охотиться на изюбрей и лечить мою таинственную сердечную болезнь.

Инженеры с Таней улетели в Новинск, Рогов с Ольгой отплыли на остров, а Батманов на целый день засел с Филимоновым в насосной станции. Большое, просторное, с огромными окнами здание было вчерне готово. В нем уже настлали пол из плиток, маляры махали своими кистями, и Филимонов с подручными приступил к монтажу дизелей и насосов. Подробнейшие объяснения схем монтажа не вызывали сомнений, и Батманов повеселел. Ободренный Филимонов попросил помочь приобрести недостающие контрольно-измерительные приборы; Федосов нигде не мог их найти. Василий Максимович тут же дал телеграмму о приборах Писареву в Рубежанск и Терехову в Новинск — с молодым директором у него сложились отношения взаимной поддержки.

Удивив Батманова необычным многословием и настойчивостью, Филимонов в третий раз принялся рассказывать о Серегине. Механик поправлялся и, лежа в постели, разработал одно за другим четыре предложения, ускоряющие монтаж насосов. Предложения практически очень ценные.

— Что ты хочешь? Говори прямо, — сказал Василий Максимович.

— Зайдите к нему, он умоляет об этом. Ему нужно поговорить с вами.

Батманов пошел в медицинский пункт, где в отдельной чистой комнатке лежал Серегин. Он был необычайно худ и бледен, с белой повязкой на голове. Механик что-то чертил, держа перед собой небольшую доску. Серегин увидел начальника строительства и вскочил; доска полетела на пол.

— Не надо нервничать. Лежите спокойно, — сказал Василий Максимович, присел у столика и закурил.

Серегин послушно прилег, собрался с силами и начал, не щадя себя, возбужденно и косноязычно рассказывать, как призраком прошлого появился перед ним Кондрин и нарушил его теперешнюю трудовую жизнь. Надо было сразу разоблачить Кондрина, рассказать о своих подозрениях, но он, Серегин, побоялся.

— Я думал остаться в стороне: ты меня не тронь, и я тебя не трону. Однако так нельзя. Так нельзя! Я не сказал о нем и тем самым дал ему волю! Значит, то, что он делал, пачкает и меня.

Серегин очень волновался, краска пятнами выступила на его обескровленном лице.

— Мне теперь не будут доверять, и я сам виноват в этом. Мне не поверили, когда я рассказал про Кондрина — человек, мол, не в своем уме. Вы поймите, каждую минуту от него можно ждать всяких подлостей. Он очень опасный. Я боюсь за насосную станцию! Ведь недаром пропали чертежи.

— Бандит расстрелян! — сказал Батманов.

Серегин откинулся на подушки.

— Прямо камень с души свалился! — облегченно вздохнул он. И опять посуровел. — На мне лежит вина, я понимаю. Я готов идти под суд. Только помогите мне, товарищ Батманов.

Серегин замялся. Заинтересованный Батманов спросил:

— Чем?

— Не прогоняйте меня отсюда! Разрешите работать и дальше. Любую клятву дам, что не сбегу. У меня сейчас вся жизнь в насосной. Сплю и вижу эти работающие машины. Вот пустим их, тогда хоть под расстрел пойду.

— Верю вам, — ответил Батманов. — Верю, потому что надо быть уже совсем пропащим человеком, чтобы, проработав в хорошем коллективе, не понять разницы между богатой жизнью полноправного труженика и ничтожной участью преступника, отверженного обществом. Урок вы получили тяжелый во всех отношениях, но пусть он послужит вам на пользу. Нельзя легко отделаться от прошлого. Надо активно бороться с его проявлениями в себе и в людях. — Батманов помолчал. — Думаю, вас оставят на стройке под мое поручительство. И запомните: будущее человека почти всегда в его руках.

Серегин лежал, закрыв лицо руками, плечи его вздрагивали.

Глава одиннадцатая. Зина вернулась

Не следовало, видно, Алексею ехать в Новинск — поездка не пошла ему на пользу. После напряженных хлопот днем и ночью на протяжении нескольких месяцев, у него теперь было такое состояние, какое бывает у человека после сражения: затих грохот орудий, замолкли крики, а в ушах продолжает гудеть и звенеть непривычная тишина. Алексей оказался в спокойной обстановке; от него ничего не требовали, не просили, он почти не нужен был делу. Ему предоставили свободное время, а в этом он сейчас как раз и не нуждался.

Управление в те дни представляло собой немногочисленный диспетчерский аппарат, которым, через Гречкина, руководил сам Батманов. Большинство работников было на трассе. Из отдела Ковшова на месте оставалась лишь небольшая группа — ею вполне успешно командовал Кобзев. После утверждения проекта характер работы отдела изменился — он теперь занимался мелким проектированием, решал задачи по отдельным запросам участков. Техническое руководство трассой осуществлял с пролива главный инженер.

Поэтому Алексея в его отделе ничего не заинтересовало. Кобзев, добросовестно старавшийся ввести своего начальника в курс управленческих дел, не узнавал Алексея: он был апатичен, рассеян, даже подавлен. Кобзев знал о постигших Ковшова несчастиях, понимал его состояние и не мог заставить себя уйти, оставить Алексея одного.

— Где же Петя Гудкин?

— На четвертом участке. Он теперь начальство — прорабом назначен,— снова отвечал Кобзев, стараясь не удивляться тому, что Алексей с его хорошей памятью спрашивает одно и то же.

— Вызвали бы его, он мне нужен.

— Уже сделано. Завтра Петька будет здесь.

Алексей выжидал, когда Кобзев уйдет. Тот уходил — и становилось еще хуже. В тишине Алексею словно слышалось, как хрустит его сердце, сжимаемое тоской. Старик Тополев — в тяжелой шубе с поднятым воротником, с шарфом вокруг шеи, с красным платком в руке, такой, каким он предстал в то памятное утро, — поднимался из-за своего стола и шел к нему. Повторялся их разговор, запавший в душу на всю жизнь.

«Алеша, милый, — басил Кузьма Кузьмич, — помни же: человек должен быть всегда недоволен собой. Никогда не вини разные обстоятельства в своих неудачах, вини в них только самого себя... Не успокаивайся, не остывай, не старей душой. Не соблазняйся легко доступными мелкими радостями в жизни за счет менее доступных настоящих больших радостей».

Зной раннего лета изливался в окна вместе с ароматом изнемогавших на клумбах цветов. Алексею же казалось, что за окнами продолжается зима, пурга; он ежился, как от холода, и поспешно уходил прочь из этого осиротевшего кабинета.

Муза Филипповна, завидев его, торопилась поделиться с ним своей радостью: нашлась, наконец, ее Наточка. Она в Челябинске, работает на заводе, получила комнату. Старая женщина показывала план комнаты, нарисованный Наточкой в конце письма: «Здесь стоит стол, здесь кровать, здесь картошка — целых три мешка».

И все старались как-нибудь развлечь и ободрить его. Однако в эти минуты слабости ему остро хотелось видеть только троих: Залкинда, Женю и Петьку. Никого из них не было. Залкинд еще не вернулся из Рубежанска, откуда ждали его со дня на день. Женю Гречкин послал на второй участок с бригадой проверять перерасход рабочей силы. Петя Гудкин был уже, наверное, на пути в Новинск.

Беридзе не забывал про Алексея и старался затащить его к себе —там в комнате Ольги лежала больная Таня. И сколь ни искренне было сочувствие Георгия и Тани, как бы они оба ни хотели помочь ему — он не мог долго быть с ними. Они не умели спрятать своего счастья, оно будто создавало вокруг них особенную атмосферу. Каждое слово, каждый жест Беридзе и Тани говорили о том, как они тянутся друг к другу, как трудно им в присутствии Алексея удержаться от лишнего ласкового слова или поцелуя. Он же вспоминал слова Зины об их собственной справедливой любви; быть свидетелем чужой становилось невыносимым, как невыносимо видеть чье-то веселье на похоронах близкого человека.

Его тащила к себе Серафима, но ее доброе участие было слишком уж явным и материальным — пирожки, вкусное жареное мясо, голубичный сок на сахаре, пьянящий, как вино. Алексей поспешно отказывался от этого добра, не в силах тешить желудок, когда так болело сердце.

Половину дня он провел у Гречкина. Главный диспетчер важно сидел в зале, где стены были выложены щитами, на которых через каждый час графически изображались изменения на участках. На громоздком письменном столе стояли в шахматном порядке телефонные аппараты прямой связи с участками. Непрерывно шли разговоры, записывались цифры, составлялись таблицы, передавались распоряжения — здесь была кладовая трудовых достижений и неудач строителей.

Гречкину все не удавалось урвать время, чтобы побеседовать с Алексеем.

— Сейчас я освобожусь, — заверял он и тут же хватался двумя руками за телефоны, враз зазвонившие на разные голоса. Округлив глаза и подняв брови, главный диспетчер начинал кричать:

— Почему приостановили сварку? Как так нет электродов? А какого же черта молчали вчера?

Алексей внимательно рассматривал нарядные столбики и кривые на щитах, пытаясь по ним представить состояние участков. Немедленно перед глазами его вставала картина трассы, он замечал неточность графиков Гречкина и терял интерес к ним.

Оторвавшись на минуту от телефонов, Гречкин читал эти мысли на лице Алексея и признавался:

— За жизнью, мой дорогой, не поспеешь. Человеку с трассы лучше на эти щиты не глядеть. Но нам они здорово помогают. Все-таки мы более или менее точно знаем, что где происходит в данный момент. — Гречкин тщеславно добавлял: — Недаром о моей диспетчерской писали в рубежанской газете. Не читал? Прочти! Я тебе дам газету.

Алексей пошел на квартиру Тополева. Хозяйка, Марья Ивановна, встретила инженера так, будто он был сыном покойного квартиранта. Она плакала и все вспоминала, какой хороший человек был Кузьма Кузьмич. В комнате его никто пока не жил, все стояло тут в том виде, как оставил Тополев.

Гость смотрел на унаследованные от старика вещи, на книги с пометками на полях и мелко исписанные тетради, на подаренную Кузьмой Кузьмичом серебряную табакерку, на фотографию племянника — молодого симпатичного парня с умными глазами и насмешливым ртом, — и ему казалось: вот-вот войдет живой Кузьма Кузьмич, глянет сверху вниз из-под бровей нарочито суровыми глазами, проведет рукой по усам и спросит: «Хозяйничаешь?»

— Здесь, конечно, жить будете? — полуутвердительно спросила Марья Ивановна. — Приходили Лиза Гречкина с комендантом и передавали: оставить комнату свободной, может, вам она понадобится.

— Да, я буду здесь жить, — подтвердил Алексей, не представляя себе чужого человека в тополевской комнате.

— Тогда располагайтесь по-хозяйски, — радушно развела руки довольная Марья Ивановна.

— Конечно... конечно, — согласился Алексей и поскорее ушел отсюда, пока женщина еще не распознала его переживаний.

Его зазвал к себе в гости Либерман. К снабженцу, наконец, приехали жена и дочь, вырвавшиеся из осажденного Ленинграда. Не было нужды слышать их, достаточно было увидеть их самих, чтобы понять страдания, пережитые ленинградцами.

Жена Либермана, женщина сорока лет, выглядела шестидесятилетней старухой. У нее поседели волосы, выпали от цинги почти все зубы, полное тело высохло от голода, кожа на лице и на шее пожелтела и сморщилась.

— Вот это я до блокады, — показала она Алексею фотографию довольно еще молодой и красивой женщины, кокетливо смотревшей с карточки.

А у девочки были печальные глаза много пожившего и много выстрадавшего человека. На худеньком личике заметно выделялся «папин нос» — не такой крупный, но формою очень похожий.

Шепелявя беззубым ртом и плача, то жалобно, то ожесточенно, женщина рассказывала об известной артистке в меховом, подвязанном веревкой пальто, с одеялом на голове и обледенелым ведром в руке; о застывшем трамвае на углу Кронверкского и Каменноостровского, с единственным окоченевшим пассажиром во втором вагоне; об их шестиэтажном доме, который последнее время населяли всего десять жильцов; о том, как племянницу и тетку везли на кладбище вповалку на одних санях; о кромешной тьме по ночам; о виселицах в Петергофе; о стихах Джамбула — «Ленинградцы — дети мои, ленинградцы — гордость моя!»

— Я бы никогда не уехала из нашего Ленинграда, если б не мама! — зло кричала девочка. — Хочу видеть, как немцев погонят прочь!

Ее все удивляло в Новинске — в городе, не знавшем затемнения, бомбардировок и артиллерийских обстрелов. Она задавала вопросы, от которых взрослым становилось не по себе.

— Маменька родная! Маменька ты моя родная! — шептал Либерман, с мукой в глазах глядя на жену и дочь. — Дайте же мне, мирному человеку, оружие, чтобы и я мог мстить извергам.

Поздно вечером приехал Петька — он был в полосатой футболке, светлых брюках и белых тапочках на босу ногу. Лицо паренька загорело, веснушки стали еще крупнее — с гривенник каждая, нос облупился, обожженный солнцем. Он нашел Алексея в скверике напротив управления. Было тут очень тихо, от множества белых колокольцев табака интенсивно излучался пряный запах.

Юноша издали смотрел на Алексея, неподвижно сидевшего на скамейке, и не решался к нему подойти. Преодолев робость, Петя приблизился и сзади обнял инженера.

— Митенька! — вырвалось у Алексея: вот так же любил подкрадываться к нему братишка.

Узнав Петю, Алексей молча привлек его к себе. Они долго бродили вдоль поселка и по берегу блистающего под луной Адуна. Петя возбужденно делился впечатлениями о своей работе на четвертом участке. У него восемь звеньев сварщиков, он их расставил с двух концов десятикилометрового участка. Он не слезает с лошади и поспевает следить за сваркой на два фронта. Петю очень интересовал Умара Магомет, и Алексею пришлось подробно рассказывать, как работает лучший сварщик стройки, сколько минут он варит стык, какие у него приспособления, как действуют подсобники.

Ковшов вызвал Петьку с участка, надеясь увезти его на пролив, куда собирался вернуться сам. Поняв, что юноша буквально прирос к своему участку и погружен в заботы о сварщиках, он не стал его тревожить своим предложением. Еще через час Петька начал терзаться: ему и не хотелось покидать Алексея, и он боялся упустить машину, возвращающуюся на участок. У паренька все было рассчитано: за шестнадцать часов езды добраться до места и поспеть к завтрашней вечерней смене. Петька уже пытался представить себе, удалось ли его сварщикам выполнить за день обязательство — дать две нормы, и в то же время он жадно слушал рассказ Алексея о смерти и похоронах Тополева на проливе.

— Мы с тобой — его наследники, — волнуясь, говорил Алексей. — От него ко мне, от меня к тебе, как в эстафете, должно передаваться неоконченное дело. Ты, Петя, не ограничивай себя только сегодняшней заботой. Кроме сварки, есть еще многое, что ждет тебя. Пора, друг мой, подумать о своей собственной пятилетке роста.

Они простились, как братья, не стыдясь троекратного целования и крепкого объятия. Петька вгляделся в лицо Алексея, проглотил подступивший к горлу комок, стиснул зубы и побежал прочь, прижав локти к бокам и пружиня шаг.

Все-таки пришлось Алексею идти домой. Он нагнал Лизочку Гречкину, возвращавшуюся из детского сада, где она с Полиной Яковлевной Залкинд проводили совещание с нянями и воспитательницами. По просьбе Лизочки он на минуту зашел к Гречкиным полюбоваться на их богатство: все четверо ребят — три мальчика и девочка, похожие друг на друга льняными головками и румяными щеками — спали в деревянных кроватках, расставленных вдоль стен.

В комнате, с любовью убранной для него Женей и пустовавшей всю зиму, Алексей уже никуда не мог уйти от воспоминаний о родных людях — их глаза, устремленные в упор с фотографии, притягивали его к себе.

Слева, с небольшой потемневшей карточки, хмуро и строго смотрел на него Тополев. С большой семейной фотографии улыбался ему Митя. Всей семьей их сфотографировал приятель Сережа в день приезда Алексея с южного строительства, Настроение тогда у всех было отличное. Остроты летели от Сережи к Алексею, от Алексея к Мите и обратно, как волейбольный мяч. Отец хохотал, слушая их. Сережа долго ждал, когда они сделают серьезные лица, но не дождался и снимок навсегда запечатлел их улыбающимися.

Зину тоже фотографировал Сережа. При этом он все хотел, чтобы Зина как-то по-особенному повернула голову. Девушка не соглашалась: «Не старайся делать меня красивее. Алеша меня любит такую, какая есть. Правда, Алеша?» Теперь Алексей не мог оторвать глаз от фотографии. Взгляд у Зины был живой, вопрошающий. Длинные ресницы словно шевелились.

Потеряв над собой власть, Алексей зарыдал. Глухие, хватающие за душу звуки вырвавшегося наружу неутешного человеческого страдания услышала Женя. Она только что вернулась с участка, Гречкин сказал ей о приезде Алексея, и в поисках его она побежала домой...

...Раньше Женя Козлова мало задумывалась над тем, как она живет. Широкая река жизни радушно несла ее. Не оглядываясь и не тревожась особенно, девушка легко плыла в мощном потоке. Не так уж редко встречаются люди, для которых жизнь и за пределами детства представляется проще, легче и веселее, чем она есть на самом деле. Но это до известной поры. У одного раньше, у другого позже бездумное отношение к действительности сменяется другим — более трезвым, строгим и серьезным. В жизни Козловой все изменил, незаметно для самого себя, Алексей Ковшов.

Она случайно познакомилась с ним, и он ей приглянулся. Женя бессознательно потянулась к нему, ни о чем не задумываясь. Подобное случалось и прежде — Таня Васильченко называла это легкомыслием. Почти откровенно Женя искала встречи с Алексеем, находила поводы для этого. Его дружескую общительность она приняла за особое внимание к ней. Зина, о которой она узнала в первый же час знакомства, не воспринималась ею всерьез, она была далеко и казалось нереальной.

Однако едва только зревшее в Жене чувство потребовало большего, чем простая дружба, девушка увидела — Алексей любит далекую Зину и недосягаем ни для кого больше. Тогда сразу чувство девушки окрепло, выкристаллизовалось, перешло во всепоглощающую любовь. Это произошло в одну ночь, может быть, даже в минуты его взволнованного рассказа о том, как он любит Зину.

Женя познала горечь неразделенного чувства. Напугавшись неведомых до сих пор, почти непереносимых переживаний, она решила подавить их в себе. Она даже пыталась настроиться на неприязнь к Алексею. Если порой и удавалось это, то не надолго. Поглощенный своей любовью, Алексей сначала не понимал, что происходит с Женей, и поэтому не стремился, в свою очередь, отдалиться от девушки. Всегда приветливый, он обезоруживал ее этим, и все нехорошее, чем она собиралась отгородиться от него, пропадало, едва они встречались. После кратковременного самоотчуждения влечение к нему лишь усиливалось. «Но заглушишь ли страсти голос милый? Чем неба свод угрюмей и мрачней, тем с большей силой буря разразится»; Женя по радио услышала эти стихи Байрона, они были словно для нее предназначены.

Женя так и не сумела перебороть себя и отказаться от неудовлетворявшего ее дружеского общения с ним. Она откликалась на каждое его приглашение, ходила с ним в столовую, на редкие вечера и киносеансы в клубе. Заметив, что он не заботится о себе, она взяла шефство над ним. Где-то глубоко в душе жила надежда... Кузьма Кузьмич Тополев, разгадав, видно, ее терзания, в один из дней, когда она поджидала Алексея, сидя в кабинете (Ковшов был на совещании у Батманова), будто невзначай многозначительно произнес: «Большая любовь побеждает...»

Переживания Жени приобрели особую остроту в дни, когда Алексей путешествовал с Беридзе по трассе и чуть не погиб в буран. Как-то само собой в ней возникло убеждение: раз любовь к Алексею так неотвратима, она, Женя, ни в коем случае не должна отступаться от него, должна добиваться, чтобы и он полюбил ее. Только бы с ним ничего не случилось и он вернулся невредимым! Она почему-то уверилась, что он переменился к ней, хотя и не полюбил еще, но стал уже не просто товарищем. Алексей вернулся, и они встретились. Как она ждала, чтобы он обнял ее, приласкался! Он этого не сделал. От внимания Жени не ускользнули минутные колебания Алексея и подчеркнутая сухость потом. Ее обидела внезапная и резкая в нем перемена.

Позднее она все продумала и поняла, что творилось в нем. И поняв, еще больше оценила его. Ей стало еще горше от того, что этот мужчина с твердыми нравственными правилами, способный так верно и чисто любить, — окончательно потерян для нее.

Она сумела постепенно перебороть себя и настроиться на чисто товарищеские отношения. Однажды, встретившись с ним после трехдневной отлучки, она обняла его по-дружески. Он истолковал это неправильно и этим обидел. Впрочем, она тут же оправдала его.

Алексей уехал на пролив, и вскоре по стройке прокатилась молва об участке, где шли решающие бои за нефтепровод. Она попросила Гречкина отпустить ее на пролив. Гречкин пообещал, а через день сказал, будто Алексей против ее приезда. Женя оскорбилась — и опять вскоре простила его. Она любила Алексея больше, чем себя.

За несколько месяцев знакомства Женя совершенно подчинилась его влиянию. Она привыкла думать о нем и, полубессознательно вначале, поступала так, как было ему по душе. Она обычно избегала общественных поручений, но Алексей придавал им большое значение, и Женя, желая угодить ему, перестала от них отказываться. Прошло некоторое время, и она вошла во вкус общественной работы — теперь она просто не смогла бы жить без всего того, что привнесли в ее жизнь обязанности комсомольского организатора и вожака.

Теперь она не могла бы убить целый вечер только на танцы. На многое смотрела она сейчас глазами Алексея, вернее, зачастую пыталась представить — а как бы он поступил на ее месте? Может быть, он поступил бы иначе, но самые размышления помогали ей лучше обдумать тот или иной шаг. От случавшейся в работе удачи она отделяла часть ему: ведь это он помог ей принять правильное решение. Так получилось с Петькой Гудкиным. Паренек просился на трассу, Кобзев его не отпускал. Гудкин пожаловался ей: «Жаль нет Алексея Николаевича — он бы меня отпустил, он бы понял». Она решила: «Верно, Алексей помог бы Гудкину». Тогда она пошла к Залкинду и через него повлияла на Кобзева. Петю отпустили на трассу. Потом она смущалась, выслушивая благодарность паренька: она относила ее на счет Алексея.

Алексей и не подозревал, что Женя мысленно переживала его удачи, трудности и горести. Как радовалась она, прочитав в газете статью, где Алексея, рядом с Беридзе, называли талантливым инженером новой советской школы! Обрушившиеся на него несчастья не миновали ее. Тогда, у селектора, Алексей проявил больше выдержки, чем Женя. Она горевала так, будто Зина была ее сестрой. Ей даже не пришло в голову, что ведь Зина — ее соперница.

Женя решила про себя, что она должна быть с Алексеем. Ей казалось, никто из его друзей — ни Беридзе, ни Тополев, ни Таня — не сумеет так поддержать его, утешить и ободрить, как это сделает она. Ей даже приснилось: одинокий и тоскующий, он зовет ее. Она снова попросила Гречкина послать ее на островной участок. Настаивать Женя не смела, доказательства звучали неубедительно, и Гречкин, разгадавший ее переживания, начал гонять девушку по командировкам, думая, что в поездках она забудется.

...Наконец она увидела своего любимого. Алексей припал к столу лицом, тело его сотрясалось, светлые волосы упали на лоб и на глаза.

Жалость, как и всякое другое человеческое чувство, многогранна. Иногда она равна презрению. Часто унижает того, кому адресована. Но жалость любящего человека, обращенная к любимому, — великое и могучее чувство. Охваченная таким чувством, Женя кинулась к Алексею. Она прильнула к нему на миг, как бы склонившись перед его горем. С силой оторвала Алексея от стола, повернула к себе измученное, искаженное страданием лицо с закрытыми глазами и покрыла его поцелуями, в которых было больше материнского чувства, чем страсти.

— Как мне тяжело, Женя! Как тяжело! — простонал Алексей, доверчиво склоняясь к ней.

Прижав голову Алексея к груди, она укачивала его, как ребенка.

— У тебя много друзей, Алеша, и у тебя есть твоя работа, большие обязанности. Переболеешь, наберешься сил — и будет легче. Только ты помни: ты нужен, тебя все любят и горюют вместе с тобой. Я не знаю, что бы сделала, лишь бы тебе стало легче. Не прогонишь — так я всегда буду с тобой, всегда! Встряхнись, милый, будь сильным, как прежде.

Батманов вернулся и в тот же час вызвал к себе Беридзе, Ковшова и Гречкина. На столе начальника строительства с жужжанием вертелся маленький вентилятор. Было жарко, и Василий Максимович расхаживал по кабинету разгоряченный, с засученными рукавами и широко расстегнутым воротом тонкой шелковой сорочки.

— Займемся арифметикой, — сказал Батманов, обменявшись с вошедшими общими фразами о том, о сем. — Есть три цифры, которые, как у Германа три карты, не дают мне покоя. Они сидят у меня вот здесь, — и Батманов похлопал себя по затылку.

Тремя роковыми цифрами Василий Максимович называл число дней, оставшихся до правительственного срока окончания стройки, объем еще не выполненных работ по сварке и укладке нефтепровода, количество необходимой рабочей силы. Цифры никак не радовали: дней до срока оставалось мало, сварка только недавно началась, рабочих рук не хватало.

— Я заметил на острове и на проливе, да и на других участках какую-то размагниченность, — говорил Батманов, подходя к вентилятору, чтобы подставить прохладному ветерку лицо и грудь. Волосы его завихрились. — Зима прошла успешно, у людей появилось благодушие. Считается само собой очевидным, что нефть мы дадим в срок. Такая излишняя уверенность, на мой взгляд, не лучше неуверенности. На строительстве нет настроения беспокойства, нет грозного ощущения, что день пуска нефтепровода все время приближается. Никто не видит, как безвозвратно уходит время - час за часом, день за днем.

Ковшов почувствовал: от слов Батманова, высказанных озабоченно и серьезно, поднялось в нем чувство тревоги. Оно заглушало неутихающую, ноющую боль — тоску в сердце. Мысленно представив себе недавно оставленный им участок острова, Алексей понял: Батманов преувеличивает — не так уж благодушны и слепо самонадеянны строители; вместе с тем начальник был прав — наступил момент, когда следовало начать считать время не сутками, а часами и минутами. Оторвавшись на короткое время от трассы, Алексей воспринял высказывания Батманова как упрек себе: дорог каждый час, а ты тратишь уж который день на свои переживания.

— Как же быть, если по расчетам Гречкина нам не удастся согласовать роковые три цифры? — рассуждал Василий Максимович. — Выходит, либо надо удлинить срок, либо увеличить количество строителей, либо укоротить нефтепровод. Отодвинуть срок и укоротить сооружение мы не властны. Мы можем говорить лишь о добавке квалифицированной рабочей силы. Залкинд в Рубежанске принимает все меры, чтобы получить пополнение. Но я убежден — край не даст нам людей, их просто нет. Мы можем лишь ограниченно рассчитывать на помощь населения Адуна для всех колхозов эти месяцы — самая страда, время уборки и рыбной путины. Какой же выход?

Батманов оглядел собеседников, отмахнулся от осы, летавшей над головой, и веско заявил:

— А выход есть!

На острове Рогов похвастался Батманову, что на его участке сто человек выполняют норму на двести пятьдесят процентов задания. После этого, при обсуждении плана остающихся работ, Рогов потребовал, исходя из расчета по нормам, добавить участку несколько сотен чернорабочих для рытья траншеи.

— «Не нужны тебе дополнительные рабочие», — говорю я ему, — передавал Батманов. «Как так не нужны?» — удивился Рогов. «Если у тебя четыреста человек будут давать по три нормы, а пятьсот — по две, тогда справишься с задачей без добавления рабочей силы?» — спрашиваю я. «Тогда справлюсь. Но у меня нет стольких стахановцев», — возражает тайсинский князь. «Коли нет, так должны быть, — отвечаю я. — Скажи, какая цена стахановскому методу, если им владеет один человек на сотню? Поставь правильно задачу перед всеми строителями, сумей распространить стахановский опыт, и у тебя большинство рабочих будет перевыполнять норму в два, в три раза». Рогов задумался и говорит: «Как же на это рассчитывать? Может быть, стахановцев будет тысяча, а может быть пятьсот. А план — это реальность, точность». Я беру его под руку и веду на площадку: «План, его реальность — это живые люди. Забыл, Александр Иванович, эти драгоценные слова? Пойдем в народ и посоветуемся».

Батманов рассказывал: вместе с Роговым он объехал все бригады и везде заводил один и тот же разговор — как обойтись без увеличения числа рабочих. В ответ все бригады принимали на себя полуторные и двойные задания; тут же на производственных совещаниях рабочие давали обязательства работать за двоих, за троих и даже за четверых.

— Нам нужно немедленно ввести дневной почасовой график для стройки в целом, для любого участка и любой бригады, — Батманов мерно расхаживал по кабинету. — Каждый строитель должен видеть во сне и наяву: столько-то он обязан сделать за час и за смену по нормам, а столько-то государство просит его дать сверх норм. И вторая цифра станет для него законом, если он всей душой хочет пустить нефтепровод в срок и помочь фронту.

Не уходя из кабинета начальника строительства, Беридзе, Ковшов и Гречкин занялись расчетами новых повышенных заданий для участков и бригад. Алексей вырисовывал график, Гречкин быстро орудовал логарифмической линейкой и заносил в таблицу цифры. Беридзе тоже что-то записывал и вслушивался в рассуждения Батманова.

— Нам говорят: «У вас неплохо организованный коллектив». Согласимся, не страдая ложной скромностью: мы организованы неплохо. А сегодня нам надо стянуть обручи нашей организации туже, сильней, чтобы самим почувствовать и другим показать: мы отлично организованы! Настала пора несколько перестроить трассу, ввести боевые участки и боевой порядок на трассе. Немцы, опомнившись после затрещины под Москвой, поперли на юге. Наши строители каждый день слышат о превосходящих силах врага под Севастополем и Харьковом — надо же помочь людям еще умнее, целеустремленнее организовать их ярость, их ненависть к захватчикам.

Батманов излагал идею боевых участков. По его мысли, надо было, вместо теперешних двух участков, создать три: остров, нефтеперекачечный узел на Чонгре и участок трассы от пролива в глубь материка до Адуна.

— Назовем это восточным районом строительства, — говорил Батманов. — Начальником над всем районом поставим Беридзе. Начальник боевого участка на Тайсине у нас есть: Рогов. Начальник боевого участка на Чонгре тоже есть: Филимонов. А для третьего боевого участка подберем боевого товарища, под стать первым двум.

— Есть у меня такой, — поднял голову Беридзе. — Алексей Николаевич Ковшов. Лучшего командира для головного участка не придумаешь.

— Посмотрим, как он будет себя вести, — поглядел на Алексея Батманов, уже до этого решив именно Ковшова назначить на головной участок. — Особых возражений у меня нет. Предположим, третьим мы назначили Алешу. И вот эта троица пусть схватится между собой не на жизнь, а на смерть. Залкинд подал хорошую мысль — учредить особое красное знамя для боевых участков. Тот, кто с этим знаменем придет к победному дню, — получит право первым подписаться под рапортом товарищу Сталину. Что уставился на меня, товарищ? — спросил Батманов, поймав пристальный взгляд Ковшова. — Бери перо и пиши, буду диктовать приказ. Значит, все строительство делим на три района: восточный — во главе с Беридзе, центральный — его возьмет Залкинд, западный район — принимаю на себя. Посмотрим, кто кого. Формулируй пока, Алексей Николаевич, а мы разобьем центральный и западный районы на боевые участки.

За этим и застал их Залкинд, прилетевший из Рубежанска. Он был заметно возбужден, взволнован. Быстро поздоровавшись с Батмановым, Беридзе и Гречкиным, он весело приветствовал Алексея и, обняв его за плечи, отвел в сторону. Батманов и Беридзе переглянулись, Гречкин неодобрительно покачал головой. Им всем показалась непонятной эта веселость Залкинда, обычно тонкого и чуткого к людям.

— Есть для тебя, дружок, два сюрприза, — тихо сказал меж тем Михаил Борисович Алексею. — Рад от души вручить тебе это и это.

Он сунул в руки Алексея телеграмму, только что переданную Женей, и номер «Комсомольской правды», привезенной из Рубежанска. Губы у Алексея задрожали, он вытянулся, как струна, вчитываясь снова и снова в телеграфную строку: «Родной я вернулась обнимаю целую телеграфируй немедленно вечно твоя Зина». Машинально он развернул газетный лист и сразу увидел на третьей странице, среди нескольких фотографий, знакомый портрет Зины — такой же, что стоял у него на столе. Всю полосу под фотографиями занимал большой очерк: «Отважные дочери Москвы».

— Иди, иди, любуйся наедине, — сказал парторг, подводя Алексея к дверям.

Выпроводив растерявшегося и безмолвного Алексея, Залкинд скинул пиджак, вытер платком вспотевшее лицо и торжественно объявил:

— Зина его воскресла — вернулась в Москву с наградой и почетом.

Известие всех обрадовало. Беридзе хотел было бежать к товарищу, но Залкинд остановил его. Они говорили о Талалихине, Зое Космодемьянской, о юношах и девушках — героях Отечественной войны. Залкинд рассказывал новости: пущен первый на Дальнем Востоке металлургический комбинат, сев в крае завершен успешно, новое наступление немцев рассматривается как очень серьезное и опасное.

Залкинд показал письмо от Солнцева: бывший шофер строительства получил боевое крещение под Харьковом и открыл свой счет подбитым вражеским танкам. «Здесь дальневосточники в большом почете, — читал парторг. — Передайте всем, что я не уроню нашего дальневосточного авторитета. Пишите, как идет стройка нефтепровода — весь личный состав нашей части знает про вас и очень интересуется, чтобы нефть была дана в срок...»

— У меня тоже есть одно приятное письмо, — сказал Батманов и достал из стола голубой конверт. — Никогда не догадаетесь, от кого. Сидоренко, бывший начальник нашей стройки.

— Неужели Сидоренко? — удивился Гречкин.

— И откуда пишет! — Батманов многозначительно поднял письмо.

— С казахстанской стройки? — предположил Беридзе.

— Нет, с фронта. Отпросился, и его пустили воевать. Командует саперным полком. Ранен, награжден двумя боевыми орденами. Я сейчас думаю: правильно, что Сидоренко послали на фронт, а не на другую стройку.

— Прочти! — поинтересовался Залкинд.

— «...С месяц провалялся в госпитале. Фрицы пробили в моем организме небольшую дырку. Лекаря заделали ее, и теперь я возвращаюсь в часть. Представляю, как ты пожимаешь плечами, читая мое письмо. Признаюсь, что часто думаю о тебе, дорогой товарищ. Уезжал я с обидой, не сразу она рассосалась. Потом по-другому стал вспоминать — с чувством вины, что ли. Понял, что хозяйствовал плохо. Требовательности нехватало, к поддакиванию и подхалимству привык, таким людям, как Грубский, доверился слишком, от коллектива отдалился. Если не трудно, напиши, как выкрутился ты, -как пошло дело. Не пойми, что интересуюсь из праздного любопытства. Верится мне, что еще встретимся с тобой...»

— Здорово! — сказал парторг и пояснил, . отвечая на вопросительные взгляды собеседников: — Здорово, что у нас все помогает человеку найти свое место в жизни. Где-нибудь в Америке, скажем, оступившийся или потерпевший в своем деле поражение человек не найдет поддержки, он неизбежно покатится вниз. Там один другому — соперник в борьбе за богатство или за кусок хлеба. А у нас даже война — вы только вдумайтесь — война! — оказывает на людей какое-то благотворное влияние, быстро формирует и возвышает характер.

— С удовольствием посмотрел бы сейчас на Сидоренко, — сказал Батманов и глубоко задумался, отвернувшись к окну. Ветерок от вентилятора играл шелком его рубашки.

Беридзе расспрашивал о рубежанских новостях, и Залкинд, посматривая на озабоченного, погруженного в свои мысли Батманова, рассказал, что арестована группа лиц, занимавшихся шпионской деятельностью на крупных стройках. С ними был связан и некий геолог Хмара.

— Кстати, помните Кондрина, застреленного нивхами? — спросил Залкинд. — Настоящая фамилия его — Сомов. Он имел отношение к диверсиям на проливе. Действовал он не сам, а через подручных, которые растворились среди строителей. Мне о Кондрине напомнили товарищи: оказывается, это мой старый знакомый. В двадцать втором году наш отряд уничтожил карательную сотню белогвардейца и крупного зейского кулака Федора Сомова. Кондрин — его сынок. Есть все основания полагать: гибель Панкова — дело его рук.

— А Константин Родионов не имел отношения к шпионской деятельности? — спросил Беридзе.

— Сейчас трудно сказать, что собой представлял этот позорно умерший человек. Но уже одно приятельство с Хмарой характеризует его.

— Мы с Алешей на днях просматривали тетрадки Родионова с записями, — сказал Беридзе. — Этот, с позволения сказать, доктор занимался «научными исследованиями», сочинял бредовые теории. В одной из теорий он убеждает, будто все человеческое в человеке есть непрочная оболочка, а сущность де его — звериные инстинкты. Другая теория посвящена доказательствам того, что нормальных людей якобы не существует: все люди более или менее сумасшедшие. Какой тип, однако! Можно порадоваться за Ольгу, что она освободилась от него.

— Знаете, друзья, меня история с Кондриным и Хмарой сильно огорчила, — задумчиво сказал Михаил Борисович. — Ленин предупреждал не раз, что старое подыхает, смердя и заражая атмосферу вокруг нас. Подчас мы относимся к этому мудрому предостережению Владимира Ильича только как к замечательному изречению. Нам надо глубоко знать своих людей, тогда чужие среди них будут резче выделяться.

Батманов встал, взглянул в окно — что-то привлекло его внимание — и спросил Залкинда без всякого перехода в разговоре:

— Значит, насколько я понимаю, из Рубежанска нам, Михаил Борисович, людей не след ждать?

— Вопрос обсуждался на бюро крайкома. Судили и рядили по-всякому. Меня сначала активно поддерживал Писарев. Но и он, и я убедились: людей неоткуда взять. Рабочей силы нехватает и в промышленности края, и на транспорте, и в сельском хозяйстве. Нам рекомендовали поднимать строителей на соревнование. Писарев и Дудин намерены приехать сюда на подмогу.

— Начальства-то у нас достаточно, — проворчал Батманов и энергично хлопнул ладонью по настольному стеклу: — Ладно. Вернемся к приказу. Мы условились беречь каждую минуту. Пиши, Гречкин.

Василий Максимович снова принялся диктовать приказ о заключительном этапе стройки, введении суточного и часового графика работ, организации трех районов и восемнадцати боевых участков на трассе.

Глава двенадцатая. Беспокойное утро

Поздней ночью Батманов вызвал к селектору начальников трех соревнующихся между собой боевых участков: Рогова — на острове, Филимонова — на проливе и Ковшова — на материке.

— Здравствуйте, полуночники, — сказал Василий Максимович. — Рядом со мной — парторг. Мы хотим проверить итоги соревнования за пятидневку. Вы готовы?

— Готовы, — быстрее всех ответил Рогов.

— Ты что за троих отвечаешь? Разве тебе с острова видно, что делается у Филимонова или у Ковшова?

— Видно, Василий Максимович, — с хрипотцой в голосе весело отвечал Рогов. — Я знаю каждый их шаг. Например, могу вам доложить, что Филимонов не выходил из насосной семьдесят четыре часа, а Ковшов живет в машине и совсем перестал есть, целую неделю обходится без обеда. Трудовой энтузиазм, прошу отметить.

У Алексея в его тесной каморке — очередном жилье, менявшемся теперь очень часто по мере удаления сварочных бригад в глубь материка, — находились Карпов, Умара Магомет и прораб Грубский. Они пристально смотрели в трубку селектора, будто хотели разглядеть в ней лицо начальника строительства, голос которого слышался ясно и в полную силу, не заглушённый и не искаженный расстоянием.

Алексей мысленно представлял себе у селекторных аппаратов: немного усталого, но бодрого Батманова — он облокотился на руку, прядь волос упала на лоб; Залкинда — полулежащего в мягком кресле с неизменной папиросой; Филимонова — у него опавшие щетинистые щеки и красные глаза; рядом с ним Беридзе, с рассеянным видом поглаживающего бороду; широколицего Рогова и группу людей вокруг него, с которыми он перебрасывается шутками, предварительно отпустив рычажок селектора.

— Ваши коллективы взяли на себя дополнительные обязательства,— продолжал Батманов. — Товарищ Рогов, раз ты самый бойкий, докладывай первым.

— Есть! — по-военному отчеканил Рогов так, что зазвенело в трубке. — Мы обязались к завтрашнему, виноват, поправляюсь, к двенадцати часам сегодняшнего дня закончить развозку труб до конечного пункта трассы, то есть до нефтепромыслов. Результат таков: осталось развезти сто штук, точнее сто две трубы. Сейчас все трубовозы участка стоят нагруженные и чуть свет тронутся в путь. Затем они сделают второй рейс, и с развозкой пошабашим.

— К двенадцати? — спросил Батманов.

— Нет, к одиннадцати, — сказал Рогов.

— Филимонов! Как у тебя?

— Монтаж дизелей и насосов закончили буквально сию минуту. Я дал бригадам отдых — шесть часов. Люди давно уже не спали. С утра со свежими силами примемся за испытания.

— Ковшов! А ты? Подкачал или нет?

— Никак нет, за нами такого не водится, — отвечал Алексей. Взоры помощников и Умары устремились теперь на него. — Наше обязательство: закончить к сегодняшнему дню, к восемнадцати часам, сварку первых тридцати километров нефтепровода головного участка на материке, уложить его в траншею и провести гидравлическое испытание. У меня сидит Умара Магомет, он докладывает, что два часа назад собственноручно сварил последний стык тридцати километров.

— Верно, Василь Максимич, тридцать километров сварил, совсем готов, — не выдержал и пододвинулся к селектору Умара.

— Не дожидаясь, пока Умара закончит сварку, мы перекрыли место его работы задвижками и начали подготовку к испытанию, — продолжал Алексей. — Установили контрольные краны для выпуска воздуха, начали наполнять трубопровод. Качаем воду двумя насосами — и уже давно, часов двадцать, так что к утру трубопровод должен быть наполнен.

— Что будут делать люди на участке, они предупреждены? — выяснял подробности Батманов.

— Для испытания выделены только те, кто совершенно необходим. Остальные будут продолжать работу дальше, на тридцать первом — тридцать втором километрах.

— Значит, к восемнадцати часам управитесь?

— Управимся, все рассчитано и подготовлено.

— Главный инженер, им можно поверить? Они не увлекаются, эти молодые люди? — спросил Залкинд. — Вы у кого сейчас находитесь? Наверное, у Ковшова.

— Не угадали, я у Филимонова. Не могу оторваться от дизелей и насосов. Подтверждаю, Василий Максимович и Михаил Борисович, — все трое докладывали сущую правду.

— Коли так, благодарим вас, друзья! — сочно и с чувством сказал Батманов. — Предварительно, конечно. Погорячей будем благодарить после восемнадцати.

— Служим Советской Родине! — опять быстрее всех отозвался Рогов.

— Знамя пока у Ковшова? — спросил Залкинд, хотя отлично знал, у кого находится знамя управления, присуждавшееся раз в пять дней лучшему боевому участку.

— Знамя у меня. И не пока. Оно так и останется у меня, — отозвался Ковшов, окинув загоревшимся взглядом Умару Магомета, Карпова и Грубского. Те согласно закивали головами.

— Думается мне, что завтра повезете знамя на остров, — заметил Рогов, и возле него, слышно было, одобрительно зашумели люди.

— Зачем затрудняться, везти знамя на остров? Я задержу его на проливе и поставлю в насосную, — сказал Филимонов.

— Не будем торговаться! Зачем торговаться! Знамя никуда не повезем! Она наша до конца стройка! — азартно выкрикнул Умара прямо в трубку и рукой схватился за древко стоявшего в углу знамени, будто его уже собирались отсюда уносить.

Батманов и Залкинд дружно захохотали. Их поддержал и Рогов. С минуту по проводу разносился смех от Новинска до острова.

— Хорошо, паря, начальник смеется. Прямо от души. Насмешил ты всех, Умара, — широко улыбаясь, заметил Карпов.

— Что ж, Умара Магомет, посмотрим, придется или не придется отдавать знамя. Мне-то все равно, у меня этого знамени нет, а вам, конечно, обидно, — добродушно сказал Василий Максимович, и Алексей живо представил себе, как он в этот момент подмигнул Залкинду. — Договоримся с вами так, друзья: кто доведет дело до точки, пусть немедленно звонит об этом нам и вслед посылает официальную телеграмму. Беридзе, как всегда — арбитр, он отвечает за достоверность сообщения. Теперь, Георгий Давыдович, хотя вы и не в двух лицах, я прошу вас лично руководить испытаниями и у Филимонова и у Ковшова.

— Конечно, — согласился Беридзе. — Вы не беспокойтесь, все сделаем честь честью.

— Мне кажется, товарищи, что вы не совсем уясняете необычность и значительность наступающего, то есть уже наступившего дня, — вмешался Залкинд; провод не скрыл его возбуждения. — У Ковшова и Филимонова не просто окончание какого-то объема работ. У них испытание первых, совсем законченных объектов нефтепровода. Это же новая эпоха на строительстве! И от успешности испытаний зависит очень и очень многое.

— И еще учтите, — добавил Батманов. — Этими испытаниями интересуются и Рубежанск, и Москва.

— Они не подкачают, — солидно заверил Рогов с острова. — Я за них ручаюсь.

— Ну, ни пуха вам, ни пера! — крикнул Залкинд. — Спокойной ночи не желаем, так как она уже прошла и наступает беспокойное утро. Желаем вам троим наилучшего успеха.

Ковшов продолжал обсуждать с Грубским и Карповым подробности предстоящего испытания. Умара давно мог бы идти спать, но, увлеченный приготовлениями, сидел и настороженно поглядывал то на одного, то на другого, ловя каждое слово.

— Алло, Георгий Давыдович! — снова заговорил Батманов. — Сразу же после испытания уложите Филимонова спать. Срок — двадцать четыре часа. К Ковшову приставьте няньку, чтобы кормила его с ложечки.

— Вот это правильно, — одобрил Рогов. — А то я волнуюсь: не умер бы товарищ от истощения. С кем мне тогда соревноваться?

— Ты не перебивай, я не договорил, — продолжал Батманов. — Постарайтесь, Георгий Давыдович, побыстрей побывать у Рогова. Имею подозрение, что он ест и спит сверх всякой нормы.

— У меня тоже такое подозрение! — воскликнул Алексей. — Он разжирел, как паша.

— Соседи дорогие! Поскольку завтра вроде праздник, приглашаю вас к себе на остров, — сказал Рогов и, очевидно, вполне серьезно. — Угощение будет наславу — выставлю все, чем богат мой остров.

... Спать уже не ложились.

— Участок обязан работать весь день нормально: испытание не должно снизить нашу выработку. Повысить выработку можно, не возражаю. Перерыв в работе разрешим сделать лишь к финалу опрессовки, — Алексей сказал это, заметив праздничную приподнятость Умары. — Слышишь, Магомет? Тридцать километров ты сварил, пойдешь теперь дальше. Участок у нас большой, будь здоров! Ступай-ка ты спать и выходи на смену бодрым. Покажи пример выдержки.

Умара сердито таращил глаза и вздыхал, жесткие волосы его взъерошенно торчали, он теребил ворот рубахи.

— Какой ты человек, не понимаю! — возмущенно сказал он, схватил фуражку и выбежал.

Уже за дверью он крикнул:

— Выдержка! Откуда выдержка? Сам спать ступай! Сам выходи бодрый!

С рассветом, еще до восхода солнца, участок поднялся на ноги. Бригады в сосредоточенном молчании быстро расходились по местам.

Лес по обе стороны трассы был в густом тумане, завеса его поднималась медленно и освободила пока лишь нижний ярус тайги. В кустарниках шевелились, как живые, расползаясь и всплывая кверху, белые клочья. От тумана и серого неба было сумрачно.

Алексей с непокрытой головой, в клетчатой ковбойской рубахе с засученными до локтей рукавами и в бриджах, вправленных в сапоги, стоял на пригорке, поросшем орешником. Зачесанные назад волосы его выцвели за лето и были почти пшеничного цвета; среди них потерялась седая прядь. Лицо, руки, шея стали темно-коричневыми. Алексей успел побриться, и по лицу его, свежему и юному, нельзя было предположить, что он давно уже не отдыхал по-человечески. От озерка легкий ветер приносил холодноватую сырость. Инженер поеживался и отмахивался от налетавших на него комаров и мошкары.

Два насоса нагнетали по толстым шлангам воду — из озерка в трубопровод. Трактор, тарахтя, подтащил изготовленный заводом Терехова опрессовочный аппарат на железной раме. На его манометрах скрестились сейчас взгляды всех строителей нефтепровода.

Вытянувшись за горизонт, гигантский трубопровод, полузасыпанный землей, мирно покоился в глубокой траншее, будто сказочная черная змея. Трубопровод тянулся отсюда на тридцать километров, до самого пролива. Окинув мысленно сотни раз исхоженный им путь по трассе, Алексей подумал, что эти три десятка километров — только малая часть всего сооружения; он как-то особенно ясно осознал грандиозный масштаб строительства.

Оставив подготовку опрессовки на Грубского, Алексей поехал на пикапе вдоль траншеи. Сейчас главная задача Ковшова состояла в том, чтобы добиться полного удаления воздуха из трубопровода. Испытание нельзя было начать, пока нагнетаемая вода не вытеснит воздуха до последнего пузырька.

Алексей останавливал машину возле каждого контрольного пункта и, не довольствуясь рапортом линейного десятника, лично проверял, начала ли течь из крана вода или еще выходит воздух.

Наполнение трубопровода шло к концу — уже и на крайних пунктах показалась вода.

У блокпоста на тридцатом километре — последнем километре готового участка нефтепровода — Ковшов вылез из машины, чтобы поговорить по селектору с Беридзе, все еще сидевшим у Филимонова. Пришлось подождать, пока Георгия Давыдовича разыскивали на площадке.

— Здравствуй, друг Алеша, именинник! — послышался, наконец, голос Беридзе. Он был явно в приподнятом настроении. — Большой день у нас сегодня. Я по-праздничному чувствую себя, а ты?

— Не разберу, какое у меня настроение. Гложут всякие заботы, — сказал Ковшов. — Ты скорей приезжай, надо без промедления приступать к опрессовке.

— Я скоро приеду, — обещал Беридзе. — Ты готовь все тщательно. Необходимо избежать неприятных сюрпризов. Я вполне понимаю твое состояние. Подумаешь, какое сложное дело — опрессовка! Но простое ли это дело? Совсем не простое. Это, дорогой, испытание тяжелого труда честных простых людей под давлением в семьдесят атмосфер. Если сваренные стыки выдержат давление — хорошо, очень хорошо. У людей появится уверенность, ощущение успеха. А если стыки не выдержат? Тогда плохо. Совсем скверно!..

Алексей снова сел в пикап и поехал за пределы испытываемого участка — туда, где его люди сваривали и укладывали новые километры нефтепровода. Никто из строителей не мог остаться равнодушным или спокойным сейчас, в томительные часы ожидания опрессовки. Алексей видел и, главное, чувствовал волнение и тревогу людей. Переживаний своих не смогли скрыть от него ни сварщики, напряженно наблюдавшие за огнем, ни вымазанные в битуме чумазые изолировщики, ни голые по пояс рабочие, копавшие траншею.

Сами того не замечая, они сегодня работали в ускоренном темпе, забывая о перекуре, и провожали пытливым взглядом едущего в машине или шагающего вдоль линии труб начальника участка.

— Заверни на минутку, Алексей Николаевич! — окликнул его Зятьков.

Старый землекоп стоял на валу, опершись обеими руками на кривую лопату. Пропотевшая рубаха облепила его сутулые плечи и широкую, выпуклую спину.

— Скоро ли начнете?

— Скоро. Что, не работается?

— Тревожно. И сам, поди, чувствуешь. Большой мост строить мне пришлось однажды — вот уж переволновалися, пока поезд по нему первый раз прошел! И всюду так-то, на любой стройке. Нефтепровод наш, если поглядеть, стальной, прочный, а на душе все-таки не спокойно.

Старик снова скрылся в траншее — Алексей хотел двинуться дальше, но его догнали на грузовике Грубский и Карпов.

Грубский, в помятом костюме, с галстуком, сбившимся набок, совсем почерневший от солнца, вытирал сухонькое лицо и голый череп.

— Опрессовочный аппарат в порядке, со всех контрольных пунктов есть донесения: можно приступать к испытанию. Давайте команду, Алексей Николаевич.

— Нет, команду будет давать Беридзе. Возвращайтесь на свое место. Сейчас главный инженер подъедет.

Однако Беридзе не торопился. Карпов, необычайно тихий, присмиревший встретился взглядом с Ковшовым и без слов понял его:

— Позвонить ему? Передать, что все готово? Паря, уже бегу!

Чтобы не томиться ожиданием, теперь уже праздным, Алексей пошел к сварщикам: они уже работали на тридцать втором километре участка. Возле бригады Умары он остановился. Сварочный аппарат стоял на автомашине, кузов которой был обтянут кумачом с надписью: «Лучшие сварщики строительства». Над кабиной на высоком древке недвижимо висело знамя. С весны, с тех пор, как Батманов вручил его Умаре, оно бессменно сопровождало его и успело уже слегка поблекнуть от безжалостных солнечных лучей.

Умара лежал на земле и вел потолочную сварку двух звеньев труб. Они сращивались на глазах. Закончив стык, Умара поднялся, выключил аппарат и, держа в руке маску, подошел к инженеру. Напарник его — улыбающийся Вяткин в голубой майке, как тень, следовал за ним.

Маленький и очень коренастый, потный, разгоряченный солнцем, пламенем электросварки и волнением, Умара наступал на Ковшова и не говорил, а кричал (после сварки у него шумело в ушах):

— Почему задержка? Давай давить! Чего ждем, кого ждем?

— Главного инженера ждем, без него нельзя начинать, — спокойно ответил Алексей.

— Почему же он не едет? Безразлично ему? Посмотри, все изболелись...

— Никто не болеет, — возразил Алексей, сдерживая кипевшее внутри раздражение на Беридзе. — Только ты один, я вижу, и болеешь. Пожалуйста, не болей за всех. Продолжай сварку.

Алексей зашагал дальше, Умара кричал ему вслед:

— Зачем так обидно говоришь? Или сам не переживаешь? Или слепой, не видишь, как ждут все? Я болею больше всех — я имею такой право. Мой сварка на участке, мой работа проверяется. Очень просим тебя: давай команда!

Вернулся Карпов и сообщил, задыхаясь:

— С Беридзе не удалось поговорить. Селекторист с узла сказал так: «У нас, паря, идет испытание насосно-дизельной станции. Главный инженер и все остальные там, с тобой никто сейчас беседовать не станет». Вот бы взглянуть на эти дизеля и насосы в работе! Сколько, паря, муки приняли из-за них механики. Без чертежей, без опыта, а собрали. Говорят, Серегину за его труд простят его ошибку.

Алексей злился: Беридзе удружил ему, теперь Филимонов опередит его с испытанием.

— Поезжай, Иван Лукич, на узел и устрой ему там скандал от моего имени.

— Еду, Алексей Николаевич!

На обратном пути Ковшов не мог, как и всегда, пройти мимо Умары. Обиженный сварщик сделал вид, что не замечает его. Алексей несколько минут постоял. Он чувствовал, как от чистого пламени, бьющегося в руках сварщика, от всего облика Умары, который стал ему почти родным, запыленный и взъерошенный, с измазанным милым скуластым и курносым лицом, таял в нем самом лед раздражения и досады.

Алексей не успел отойти от сварщика, как примчался, вздымая пыль до неба, пикап Беридзе. Алексей было обрадовался, но тут же огорчился: машина пришла без главного инженера. Шофер устно передал странное приказание Беридзе: «Инженеру Ковшову немедленно приехать на узел».

— Поезжайте назад и передайте товарищу Беридзе: мы ждем его уже давно, — резко сказал Алексей шоферу. — Пусть он сейчас же едет сюда. Ковшов, мол, ругается, все люди взволнованы, нельзя их держать в таком напряжении.

— Он мне приказал без вас не возвращаться, — растерянно сказал шофер.

— Возвращайтесь и живо! — отрубил Ковшов.

Шофер, пожав плечами, влез в кабину. Машина зарычала и ринулась в обратный путь.

Наконец Алексей вернулся к месту, где стоял аппарат для опрессовки. Волосы Ковшова взлохматились, лицо блестело от пота, сапоги были серы от пыли. Он с удивлением заметил вдруг, что солнце поднялось высоко, воздух накалился. От утреннего тумана и прохлады не осталось и следа. Безоблачное голубое небо сияло. От озерка, к которому Ковшов подошел освежить водой разгоряченное лицо и пересохшее горло, струились легкие испарения.

Возле испытательной установки толпа строителей слушала объяснения Грубского. Инженер, наконец, скинул пиджак и галстук и в полосатой расстегнутой сорочке выглядел необычно, по-домашнему. Среди собравшихся было несколько шоферов — их машины стояли тут же.

Люди заметили начальника участка и переглянулись, — очень уж он был мрачен. Алексей зачерпывал тепловатую воду руками и брызгал себе на голову. От толпы отделились неразлучные Махов и Кучина. Алексей расчесывал пятерней волосы и отряхивался. Взгляд его упал на шофера и Мусю. Одетые в футболки, они выглядели по-спортивному. Девушка за весну похорошела, а у Махова даже глаза посветлели под палящим солнцем.

— Алексей Николаевич, мы с просьбой, — неуверенно сказал Махов. — Разрешите нам остаться здесь, пропустить рейс. Мы потом наверстаем. Обидно прозевать испытание — столько времени ждали! И никогда еще не видели, как испытывается такая громадина.

Алексей подобрел. Он уселся на пригорок.

— Располагайтесь, отдохните. Беридзе подводит нас. Застрял у Филимонова, не едет. Я Карпова послал за ним. Сейчас, наверное, подкатят оба.

— Кажется, уже пылят, — заметила Муся.

Карпов вернулся один — возбужденный и расстроенный.

— Наш Георгий Победоносец и не помышляет сюда ехать, — докладывал он. — Велел тебе туда приехать. Паря, что-то случилось, видно. Хотя настроение у него славное: улыбается, бороду гладит. Дизеля мне показал и насосы, они работают вовсю. Весь народ собрался. Беридзе речь говорил. Обскакали они нас, паря. С этакой трубой быстро не управишься, а у них все как на пятачке. Ты поезжай, Алексей Николаевич, — он строго наказывал. Вот и на бумажке начертил.

На обороте записки Ковшова жирным синим карандашом было написано: «Еще раз говорю вам: немедленно явитесь ко мне по весьма срочному делу».

Взбешенный Алексей, нещадно ругаясь и придумывая для Беридзе ядовитые фразы, помчался на перекачечный узел.

Машина с подъема влетела на площадку узла, ярко освещенную солнцем. Все тут выглядело по-праздничному. Алексей окинул взглядом большое каменное здание насосной станции. Справа от него стояли в ряд цилиндрические цистерны, от них разносился оглушающий дробный стук пневматической клепки. По всей площадке были разбросаны чистые, свежевыбеленные здания: блокпосты, дом связи, диспетчерская, электростанция, котельная, механическая мастерская и у самых сопок — домики и общежития строителей. Это был целый город, родившийся на глазах у Алексея.

Как и следовало ожидать, главный инженер находился в просторном светлом зале насосно-дизельной станции. Он, Филимонов и вокруг них десятка два монтажников молча стояли у насосов. Тут же был и Серегин. С ключом в одной руке и контрольным журналом в другой он стоял торжественно, как часовой. Глаза его сияли. Огромные лоснящиеся машины работали без шума, без стука. Филимонов, до бровей вымазавшийся в масле, еле держался на ногах от усталости. У Георгия Давыдовича лицо, руки, рубаха и брюки тоже были измазаны маслом. По глазам его, по умиротворенному лицу, по тому, как он теребил бороду, можно было догадаться — испытание прошло успешно.

— Каковы вещички, а? Не налюбуюсь! — крикнул Беридзе Ковшову. Свирепый вид Алексея развеселил его. — Может быть, все-таки поздороваешься с нами, поздравишь с окончанием монтажа дизелей и насосов и пуском их? Поздравь хотя бы вот этого героя, — он положил руку на плечо устало улыбавшегося Филимонова

— Поздравляю! — буркнул сердито Алексей.

Все захохотали. Алексей постоял, посмотрел на работу насосов, прошелся по кафельному чистому полу в дизельный зал и вернулся с посветлевшим лицом.

— Молодец ты, согласен хоть пешком притащить тебе знамя, — сказал он, обнимая Филимонова. — И вас всех поздравляю, товарищи, — обратился Алексей к монтажникам, пожимая им по очереди руки.

— Мы уж тут с Георгием Давыдовичем и Роговым без тебя решили, что знамя за тобой должно остаться, — сказал Филимонов. — Как-никак, а тебе потруднее, чем нам, достался сегодняшний день.

— Ну, останавливай машины — и марш спать! — приказал Беридзе Филимонову. — Срок назначен доктором Батмановым: двадцать четыре часа...

Беридзе вышел на улицу, держа Алексея под локоть. Кабинет и жилье главного инженера на Чонгре по-прежнему совмещались в одной маленькой комнатке дома связи, куда отовсюду просачивались неумолкаемое жужжание и треск. С пролива доносился рокот и плеск прибоя.

— Прошу тебя, Георгий, ни секунды не задерживайся. Поедем на участок. Там все раскалилось докрасна, — решительно заявил Ковшов.

Беридзе снял измазанную маслом рубашку и, обнаружив густо заросший волосами мощный торс, припал к объемистому ковшу с водой.

— Я поеду, сейчас же поеду, — оторвался он, наконец, от ковша. — Но поеду, дорогой, один, без тебя.

— То есть как без меня? — удивился Алексей.

— Да. Один. А ты полетишь в город. Батманов прислал за тобой самолет.

— Ты что, с ума сошел! — возмутился Алексей.

— Не горячись. Взгляни лучше на бухточку, видишь самолет? Он ждет тебя.

— На кой черт мне этот самолет?

— Полетишь на нем, говорю, в город, в управление. Понял?

— Шутник ты, товарищ главный инженер. Понравилось тебе играть на моих нервах. Играй, играй, ничего, я прочный, выдержу, — Алексей говорил с гневом.

— К сожалению, Алеша, я не шучу. Тебе лететь в Новинск, а оттуда в Москву. Докладывать в наркомате будешь. Жалко мне тебя отпускать, помощник ты верный. Однако ничего не попишешь.

— Какой доклад? Какая Москва? — воскликнул Алексей. — Что ты, на самом деле!

— Обыкновенная Москва, столица. Эх, здорово побывать сейчас в Москве! Многие тебе позавидуют, и я — первый.

— Ты что, серьезно? — голос Алексея дрогнул. — Никуда я не поеду, никуда не полечу. У меня участок, не могу я оставить его в такую минуту.

— Участок доверь мне, Алеша, не подведу. Сам буду заканчивать его с Карповым и Грубским. А лететь придется, хочешь не хочешь. В Москву ведь, чудачок, понимаешь? Ты же сам все время стремился туда, у тебя там родители и жена. Забыл, как тосковал зимой?

— Мало ли что стремился! Теперь не стремлюсь!

— Наркомат неожиданно вызвал Батманова и меня. Но ты же понимаешь, мы не можем сейчас оставить стройку. Целый час торговались, кого послать. И решили: ехать тебе, больше некому.

— Нет уж, поезжайте сами с Батмановым! Я человек маленький, ведаю одним боевым участком, за все строительство не ответчик! — бушевал Алексей.

Георгий Давыдович хохотал, плеща воду из ковша на грудь и на спину. Алексей вырвал у него из рук ковш и бросил на лавку:

— Да хватит тебе забавляться! Баню устроил!

— Вот что, Алексей, я тебе серьезно говорю: не теряй времени, до управления лететь три часа. Торопись. Батманов ждет, звонил мне, справлялся, вылетел ли ты.

Ковшов стоял с видом человека, которому немедленно надо куда-то бежать. Однако по мере того, как неожиданное сообщение доходило до его сознания, энергия и решительность покидали его. Алексей поник головой и опустил обнаженные мускулистые руки.

Беридзе, переодевшийся в чистую сорочку, подошел к нему и взял за плечи:

— Тебе же не надо объяснять, Алеша, ты все понимаешь сам. Нужно ехать. Ты самый подходящий для этого человек. О стройке все знаешь, и о технике, и о ресурсах. И ведь в родное место едешь, это мы с Василием Максимовичем тоже учли. Думали — будешь рад без памяти. А ты упираешься. Когда приедешь, вспомни на минуточку Беридзе и скажи ему спасибо. Москве низко поклонись от меня. Скажи ей, что мы на Адуне изболелись душой за нее, за родную. — Он встряхнул товарища за плечи. — Давай здесь простимся. На участок тебе не надо заезжать — времени нет, да и люди без того взволнованы. Ну, прощай! Эх, и до чего же сердце заныло у меня, привык я к тебе.

Крепко расцеловав Алексея, Беридзе первый вышел из дому и, не взглянув больше на товарища, чтобы не показать увлажнившихся глаз, сел в машину и уехал.

Проследив за пикапом, пока он не скрылся из виду, Ковшов огляделся и поднялся на сопку, к могиле Тополева.

Кто-то заботливо ухаживал за последним прибежищем Кузьмы Кузьмича. Серо-гранитный камень-памятник был окружен аккуратной деревянной оградой, на могиле лежали свежие цветы.

— Эх, старик, пожить бы тебе еще немного, — вслух, сказал Алексей и вздохнул. — Вот, уезжаю в Москву. Прощай, дорогой.

Он приложил ладонь к могиле, постоял так с минуту, потом спустился к бухточке, где покачивался на воде гидросамолет начальника строительства.

Забравшись в кабину, Алексей только теперь понял по-настоящему, что ему и в самом деле предстоит далекое путешествие. Он попросил пилота вести самолет низко над трассой.

Со сложным чувством волнения, радости и светлой грусти смотрел он на стремительно сменявшиеся картины созидательного боя за нефтепровод. Трасса жила! Перед ним развертывалась та самая полнокровная жизнь, о которой с такой болью, с такой тоской мечтали они с Беридзе, блуждая зимой по трассе, существовавшей тогда больше в чертежах, чем в действительности.

Строительная площадка на сотни километров обозначалась ровной просекой и тремя четкими линиями внутри нее: линией траншеи и либо параллельной линией трубопровода, либо вытянутых в нитку, но еще не сваренных труб. С этими двумя линиями то скрещивалась, то расходилась линия дороги.

Во многих местах вдруг пропадала то линия траншеи («Много еще копать», — вздыхал Алексей), то линия трубопровода («Уже уложен в траншею, хорошо!»). В отдельных местах оставалась только линия дороги, и вдоль нее чернели квадратные штабеля труб («Батюшки! До сих пор они не развезли труб. Скандал! Торопиться надо, ох, торопиться!»).

И внизу торопились, Алексей знал это и видел. Десятки автомашин и тракторов ползали по дороге, растаскивая трубы. Канавокопатели выгрызали траншею, выбрасывая на поверхность ровные пласты земли. Тысячи строителей и колхозников копали траншею вручную, и земля, перемещаемая лопатами, словно висела в воздухе сплошной серой лентой.

Работа сварщиков обозначалась многочисленными огоньками, видимыми с самолета даже под солнцем. Связисты заканчивали навеску проводов на установленные вдоль трассы белые столбы, похожие сверху на ровно вычерченный по зеленому полю пунктир.

Трасса жила, шумела! Шум покрывался ревом моторов самолета. Но Алексей, внезапно выхваченный из ритма жизни своего участка, явственно слышал голоса трассы: стрекотание тракторов, басовитые гудки автомашин, сварливое шипение сварочных аппаратов, возгласы и песни строителей. Ему даже казалось, что он узнает лица людей: они отрывались от работы, чтобы взглянуть на пролетавший над ними самолет.

А слева нес свои воды огромный, ослепительно сверкающий, как бы вобравший в себя все солнце, Адун, и по обе стороны от него без конца и без края простиралась тайга.

Глава тринадцатая. Отчет перед родиной

Алексей, прилетев в Новинск, не успел даже умыться и переодеться. Его перехватили возле управленческого аэродрома и велели немедленно идти на совещание к начальнику строительства.

Все в управлении уже знали о поездке Ковшова в Москву, и, пока он шел к Батманову, встречавшиеся на пути сотрудники поздравляли его и желали успеха. В коридоре Алексей неожиданно столкнулся с Женей. Она растерянно ответила на его приветствие и поспешно ушла.

В приемной, у двери в кабинет Батманова, топтался Либерман. Он был на базе, не знал про совещание и, опоздав, не решался войти. Появление инженера обрадовало Либермана, вдвоем с ним он почувствовал себя смелее.

— На какую тему совещание? — спросил Ковшов.

— Маменька родная! Тебе посвящается! О том, как снаряжать тебя в Москву. Мы с тобой здорово опоздали, начальник выступает с заключением.

Они вошли в кабинет вместе. В помещении было очень душно в этот час заката. У многих лица блестели от пота. Батманов, по своему обыкновению, расхаживал вдоль длинного стола.

Он поздоровался с Алексеев, окинув холодным взглядом пробиравшегося на свободный стул Либермана.

— Повторяю, речь идет об отчете перед Москвой, — громко сказал Батманов, пристально посмотрев на Ковшова. Опаленный солнцем, в клетчатой ковбойке и покрытых пылью сапогах, он был здесь как-то не на месте и словно ждал немедленной команды вернуться туда, откуда появился. — Мы не бездельничали и должны ясно, вразумительно рассказать, что нами сделано для войны, для страны, для народа. У нас крупное хозяйство, миллионные средства, огромные людские ресурсы — пустячками нельзя отделаться. Каждый понимает — спрос с него сейчас не только перед непосредственным начальником, но и перед правительством. Стоять перед правительством и отвечать ему нелегко. Надо подумать, что сказать и как сказать правительству. Я недоволен выступлениями начальников отделов: они не дотянулись до уровня поставленной задачи.

Либерман коснулся горячей и влажной рукой локтя Алексея и показал ему на Гречкина. Плановик буквально обливался потом и сердито смотрел по сторонам. Он был убежден, что из совещания ничего путного не выйдет и отчетный доклад для Москвы все равно придется готовить ему.

— Вижу по вашим лицам, — продолжал начальник, — вы так и останетесь при своем заблуждении: мол, главное — это построить, отчитаться же не трудно, это обязанность бухгалтеров и экономистов, они за отчеты зарплату получают...

— Правильно! — засмеялся Федосов.

— Совсем не правильно! Ваша реплика весьма характерна. Вы предпочтете два дня потратить на добывание тонны битума, чем два часа подумать над таким вопросом, как ваш отчет перед Москвой. Это пахнет делячеством. Разумеется, главное — построить. Но разве маловажно осмыслить свою работу в тот момент, когда стройка вступила в завершающий период? Видите ли Федосов, Москва далеко и занята войной, нам она доверила судьбу нефтепровода. Однако Москва хочет знать твердо, что мы не подведем ее в критический момент. Немцы рвутся к кавказской нефти, они собрали со всей Европы немалые силы. Интерес государства к нашему нефтепроводу все возрастает. А по цифрам и сводкам Гречкина еще не разгадаешь, будет ли готов нефтепровод в срок или нет. Времени мало, объемы невыполненных работ велики, по цифрам дело выглядит не вполне надежно. Неудивительно, что Москва вызывает нас, хочет во всем разобраться. Подумайте, Федосов... У нас работают тысячи людей — это же полки, выведенные из состава Красной Армии. Множество лошадей мы используем — это же конница. Автомашины, тракторы — они тоже из арсенала Красной Армии. Разве не святая наша обязанность — показать, в каких трудовых сражениях участвовали наши люди, наша конница, наши механизированные части и чего они достигли?

У Алексея странное состояние: словно кто-то расколол его сознание на две половины. Одной половиной он внимает Батманову. Этот человек всегда влияет на тех, к кому обращается. Речи, советы, даже выговоры его возбуждают в людях хорошее беспокойство, от него уходят заряженные стремлением действовать, бороться. Алексею трудно его слушать, и он не может не слушать. Второй половиной сознания — Алексей далеко отсюда...

— Мне и Ковшову труднее, чем вам, — говорит Батманов и опять смотрит на Алексея, чуть заметно улыбаясь. — Мы с ним отчитываемся за все в целом: я — как ответственный за стройку и за вас всех, Ковшов — как наш посланец в Москву. И мы ставим перед вами условие: облегчите нашу задачу, отчитайтесь каждый за себя. Поймите: смысл не в формальном отчете... Представляется случай проверить себя со всех сторон, сделать анализ, обобщение: достойное ли место занимает в бою каждый из нас и все мы вместе, не попала ли наша трудовая армия в своего рода окружение, из которого надо выходить во что бы то ни стало? Через несколько дней Ковшов отправится в Москву. Формально мы подготовим за это время и дадим ему в руки отчетный доклад — двадцать страниц, отпечатанных на машинке, плюс всякие таблицы, схемы, диаграммы, графики. Не формально — мы обязаны профильтровать в мозгу все то, что немыслимо вместить в двадцать страниц. Подумайте, куда Ковшов едет! Призовите к нему на помощь и совесть вашу, и разум. Вернувшись отсюда в свои отделы, постарайтесь не тонуть в деляческих пустяках, просейте через сито анализа цифры, факты и выводы, — как у каменщика, у вас останутся на сетке крупные камни важных дел, мелочь проскочит...

Залкинд сидит у окна, ощущая спиной приятную свежесть наступающего вечера. Михаил Борисович с интересом наблюдает, как прочувствованное слово Батманова постепенно тревожит людей. Будто огонек, горит во рту парторга золотой зуб, он улыбается тому, что лица можно читать, словно книги. Вот уже почти рассеялось недовольство Гречкина, он перестал таращить глаза и коситься по сторонам. Жадно слушает Таня Васильченко. Михаил Борисович вспоминает, как в начале зимы примчалась она с участка в управление, готовая бесстрашно вступить в драку с новым руководством стройки. Сколько событий и перемен произошло с тех пор! Как изменились люди! Залкинд переводит взгляд на Федосова — ага, и он заинтересовался! А считал это совещание ненужным: «Надо отчитаться? О чем же разговор? Отчитаемся, эка хитрость». Так, да не так, мой голубчик!..

Уславливаясь о совещании, они с Батмановым тоже не возлагали на него особых надежд: вряд ли можно было рассчитывать на то, что начальники отделов после совещания придумают что-либо сверх обычных, давно установленных форм отчета. Но, черт побери, надо, чтобы их пронизала беспокойная мысль об ответственности момента! Надо, чтобы их взволновала нелегкая миссия Алексея! Пусть они не дадут ничего особенного для доклада Ковшова, они наверняка добьются большей, чем сейчас, пользы в работе!

— Я слушал вас всех внимательно, — раздавался голос Батманова. Он стоял у окна с откинутой назад головой и с огоньком в глазах оглядывал людей. — Хочу остановиться на конкретных примерах. Начну с главного бухгалтера. Он забросал нас тут цифрами, и многие заскучали. Должен ли Ковшов стать в такую же позицию и ошеломить товарищей из главка цифрами?

— Цифры — вещь великая, от них не убежите! — бросил реплику главный бухгалтер, дородный старик с самодовольным лицом.

— Еще чего не хватало: бегать от ваших цифр! Должность и возраст мне не позволяют! — усмехнулся Батманов. Засмеялись и остальные. — Не стращайте нас, товарищ бухгалтер, цифрами. Сами по себе они мертвы и догонять нас не будут. Они либо продремлют в папке Ковшова, либо пролетят из уха в ухо, не задев за живое тех, перед кем ему придется отчитываться. — Василий Максимович повел взглядом по лицам сидящих людей. — Коснемся, к примеру, такого вопроса. Товарищ Сталин обязал нас, хозяйственников, перестроить все на военный лад, и мы это сделали. Мы проявили необычную для мирного времени жизнеспособность, обошлись во многом без помощи Москвы даже и тогда, когда эта помощь казалась неизбежной. Как вы расскажете об этом? Федосов, я ведь вас спрашиваю!

Федосов поднялся, румяный от духоты и смущения.

— Понимаю вас, Василий Максимович. У меня есть что сказать и цифрами, и живым словом: львиную долю технических материалов мы изыскали на месте, без всяких государственных фондов.

Батманов, остановившись возле снабженца, с интересом его выслушал. Он остался явно неудовлетворенным — поморщился и махнул рукой.

— Львиная доля! Корявая фраза, где царь зверей — лев — выступает в роли измерителя кровельного железа и совковых лопат!— Начальника перебил разом грохнувший смех. Василий Максимович выждал, пока все успокоятся. — Сказали бы просто: к нам на помощь пришли Терехов и другие замечательные дальневосточные командиры производства, они сделали для нас, например, опрессовочные агрегаты, которых мы не смогли получить. Они изготовили недосланные нам детали к американским насосам. В своих мастерских и лабораториях мы научились делать электроды, карбид кальция, инструменты, гвозди, разные приборы. — Батманов взглянул на Либермана: — Вы опоздали, и я вас не слышал. Как вы намерены отчитываться перед правительством?

Либерман поднялся и молча уставился на начальника строительства.

— Вот уж не хотел бы я, чтобы Ковшов так же, подобно вам, моргал глазами, выступая с отчетом! — сказал Батманов, не дождавшись ответа от Либермана.— По вашему лицу, вижу, что вы обиделись на меня. Но при чем же здесь я, если вам нечего сказать в такую важную минуту! Вспомните, как вы приносили мне телеграммы и докладные с бесконечными требованиями теплой одежды и обуви. Вы даже завели, на всякий пожарный случай, специальное дело с такими телеграммами. и докладными. Хотите, я извлеку его из своего сейфа и дам Ковшову? Пусть он покозыряет в Москве копиями ваших бумажек: мы вам писали, а вы нам не помогали. Что молчите-то? Не подходят сейчас ваши бумажки, верно? Так вот, Либерман... Если в вашем отделе отчет будет готовить человек с кругозором кладовщика, он скучно проканючит: сколько сапог, портянок, курток и брюк выдано рабочим, сколько израсходовано продуктов, уложились ли мы в нормы. Человек с государственным пониманием дела расскажет о другом: наступила зима, у нас почти не было теплой одежды, и все- таки мы отказались от государственных фондов, а то, что было получше — отдали Красной Армии. Рабочих, меж тем, одели... во что, Либерман, неужели забыли? Мы же с вами пошили огромное количество бушлатов, телогреек и бурок из обмундирования, списанного в утиль воинскими частями! Мы с вами научились ценить изношенные вещи, ремонтировать их и сто раз латать, вместо того чтобы сразу выкинуть. Вы забыли про сапоги из утильных автопокрышек, про вату из тряпья? А имеем ли мы право, говоря о продовольствии, не упомянуть о помощи нанайцев и нивхов, о помощи рыбаков из колхоза Карпова? Сосчитайте повнимательней, сколько мяса и рыбы они нам дали.

Залкинд незаметно улыбается, он доволен совещанием. Либерману, конечно, обидно, недаром он так надулся. И еще кое-кому обидно. Но если спросить начистоту того же Либермана или Федосова: так ли уж недовольны они Батмановым, не хотят ли они другого начальника строительства — помягче, поделикатнее, не такого беспокойного и острого на язык, как Батманов?

Да, Василий Максимович крут. Он резок, иногда беспощаден. И однако ни один из них от Батманова не отступится. Они не променяют его, скажем, на Сидоренко. С Батмановым они познали то, что сам Василий Максимович любит называть большевистским организационным творчеством.

— Какие люди у нас работают на трассе, товарищи! — говорит Батманов с чувством. — Очень умно назвал их Пущин в газете гвардейцами тыла. Мы обязаны о них так же хорошо рассказать в своем отчете, как это делают армейские политработники во фронтовых донесениях об отличившихся в боях солдатах и офицерах. — Василий Максимович усмехнулся. Глаза его блеснули.— А вот наш отдел кадров! Могу поручиться: товарищи, ведающие кадрами, преподнесут листы бумаги со словами и цифрами — сколько у нас мужчин и женщин, сколько в том числе с высшим образованием и сколько со средним и низшим. Будет у них и такая продукция — я как-то уже видел нечто похожее — охват соревнованием в процентах в разрезе месяцев. И пропадет, товарищи, в этом словесно-цифровом скрежетании главное — душа людей. Тут уж не найдется места рассказу о том, как у нас не было связистов, и комсомольцы, под началом Тани Васильченко, сделались ими; как у нас нехватало сварщиков, и Умара Магомет один заменил четверых; как бригада дорожников тащила на себе машину шофера Махова, чтобы он не сдал первенства; как люди гибли, ибо дело для них было дороже собственной жизни. Имеем ли мы право забыть инженера Тополева, десятника Гончарука, тракториста Силина?

...В раздвоенном сознании Ковшова одна половина взволнована речью Батманова и живет происходящим на совещании. Другая — на покинутом боевом участке. Как все бурлит там сейчас! Беридзе стоит перед глазами: «Будь покоен, Алеша. Надейся на меня — не подведу!» Нет, он не стоит, Беридзе! Он распоряжается, хозяйничает на его участке. Вот он быстро обходит показавшуюся ему сомнительной секцию трубопровода, сапоги его вязнут в рыхлом грунте, вынутом из траншеи. Георгий Давыдович мокрый от пота и вытирает лицо рукавом уже серой от пыли рубахи. В трубопровод тем временем продолжают нагнетать воду. Насосы гонят и гонят ее без конца. Люди ждут, волнуются. Один Беридзе спокоен, он не имеет права волноваться. Он даже сумел умиротворить Умару Магомета, который не утерпел и приехал к испытательной установке. Беридзе ему говорит: «Не будем волноваться, давай лучше покурим — я тебе, кстати, одну смешную историю расскажу».

Вокруг Беридзе и Умары толпа, главный инженер беззаботно рассказывает, как. однажды, в ранней молодости, он познакомился в море, далеко от берега, с хорошей девушкой. Толпа смеется, и никто не разоблачает Беридзе, хотя многие знают, что плавать он почти не умеет. Алексей едва вытащил его из пролива...

— Что скажет нам наше бюро изобретательства? — слышит Алексей вопрос начальника строительства, обращенный к аккуратному, всегда подчеркнуто любезному инженеру Полозкову.

Полозков поднимается:

— Я думаю дать товарищу Ковшову две диаграммы: динамику поступления рацпредложений по месяцам и сумму условной годовой экономии, полученной от изобретательства.

Совещание хохочет. Батманов смотрит сердитыми глазами на Полозкова.

— Не нужна ваша «динамика» и «условная экономия»! Вы дайте нам живое человеческое сообщение о безусловном творчестве наших инженеров и рядовых строителей. На участках мы видели изобретательство на каждом шагу. Вся левобережная трасса Беридзе и Карпова — что это такое? А способ развозки труб «на себя» Ковшова и Махова? А премиальный ларек Рогова и Кучиной? Или силинский бульдозер, подминающий тайгу? Или взрывной метод рытья траншей Кузьмы Кузьмича Тополева? А сварка труб в зимних условиях? А передвижка по льду стальных плетей длиной в километр? Товарищи дорогие, ведь все это новаторство!

...Алексей реально представляет себе: подходит критический момент испытания. Беридзе теперь уж не покидает опрессовочного аппарата. Сотни внимательных и настороженных глаз строителей прикованы к манометрам. Давление в нефтепроводе неуклонно поднимается. Либо оно достигнет красной черты — семидесяти атмосфер, и тогда загремят аплодисменты и многоголосое восторженное «ура!», Беридзе с Умарой, подхваченные сильными руками, взлетят над толпой. Либо уплотнённая вода разорвет стыки — и тогда... «Они увлеклись там, как бы не случилось несчастья?» — беспокоится Алексей и в ответ явственно слышит, как голосом Грубского непрерывно передается по тридцати километровой трассе предостережение: «Отойти от траншеи — опасно! Отойти от трубопровода — высокое давление, опасно! Товарищи, осторожно! Внимание!»

— Вы смело и честно, товарищ Ковшов, говорите в Москве о наших недостатках, промахах, неудачах и ошибках! — гремит голос Батманова. — В наш коллектив пробрались предатели — мы не сразу их раскусили. В нашей среде нашлись дезертиры, шкурники и трусы — не замалчивайте этого. У нас были и такие, которые не верили, что можно построить нефтепровод за год. Были и такие, что не считали строительство стоящим делом и подавали рапорты об отправке их на фронт.

Гречкин толкает Алексея в бок:

— Про тебя речь. Чувствуешь?

— Расскажите все, как было, товарищ Ковшов, — заглушает Гречкина Батманов. — Мы сначала неправильно поняли режим военного времени, не занимались бытом. Инженеры мерзли у нас в обледенелых каморках, в столовой кормили одной картошкой. «Что ж поделаешь — война!»

...Алексей в уме отсчитывает секунды и еле сидит на месте. «Пора бы... Почему Беридзе молчит? Неужели катастрофа?» В кабинет торопливо входит секретарша и, покосившись на Алексея, что-то шепчет начальнику строительства. Тот протягивает руку к отставленному в сторону селекторному аппарату. Алексей вскакивает...

...Шум врывается в кабинет, как вода в пустой шлюз. Сначала ничего нельзя разобрать, чувствуется лишь, что шум этот означает нечто огромное и значительное: не то бушующее море, не то грохот большого сражения. Все напряженно вслушиваются. В оглушающем хаосе звуков вдруг отчетливо звучат отдельные человеческие голоса, восклицания: «Это Сталину нашему подарок!», «Качать Умару Магомета!», «Где товарищ Ковшов? Где наш начальник? Качать товарища Ковшова!», «Ура главному инженеру Беридзе!» И снова голоса растворяются в усиливающемся шуме, теперь понятном. Это рукоплескания, овация тысячной толпы строителей.

Алексей, не дыша, стиснув зубы, прильнул к селектору. Он словно впитывал в себя отголоски жизни своего участка.

Наконец буря звуков начала утихать. Возник голос Беридзе:

— Управление! Управление!

— Я управление! — ответил Батманов.

— Докладывает главный инженер Беридзе. Испытание головного участка прошло блестяще! Трубопровод в тридцать километров не дал ни одного разрыва даже при максимальном давлении в семьдесят атмосфер! Поздравляю вас, товарищ начальник строительства, и прошу передать поздравление товарищу Ковшову и всему коллективу управления.

— Вас от души поздравляю, товарищи! — ответил с жаром Батманов.— Работа строителей головного участка заслуживает самой высокой оценки. Красное знамя управления оставляем за участком. Немедленно же сообщим о вашей победе в Москву и Рубежанск.

— Начальник, хорош моя сварка? — вмешался Умара Магомет. — Помнишь, говорил: «Быстро варишь, брак не сделай». Ни один стык не порвался. Премия давай сварщикам, обещал!

— К ночи получите приказ с премиями, — взволнованно сказал Батманов.

...Вспыхивают аплодисменты — и теперь в кабинете Батманова. Все стоя хлопают в ладоши и смотрят на Ковшова. Он никого не замечает, напряженно пригнулся к селектору, губы у него шевелятся, глаза часто-часто моргают. Парторг кивком показывает на него Батманову, сам придвигается к микрофону, кричит:

— Товарищи строители головного боевого участка! У аппарата ваш начальник инженер Ковшов. По срочному заданию он вылетает в Москву, поэтому его нет сейчас с вами. Он хочет сказать вам слово...

Участок замирает... Алексей с минуту молчит, собирая мысли.

— Товарищи дорогие! — говорит он, преодолев волнение. — В самый критический момент мне пришлось покинуть участок. Но и отсюда, за несколько сотен километров, я сердцем своим ощущал, как минута за минутой проходило испытание. Как я рад, дорогие, что нефтепровод наш в порядке! Молодец, Умара! Молодцы, сварщики! Мысленно обнимаю вас и жму руки...

— Алеша! — снова слышен голос Беридзе, голос захмелевшего человека. — Меня все просят передать тебе... Очень заметно твое отсутствие. Как могу, стараюсь заменить тебя. Мы гордимся, что именно ты — посланник от нашего коллектива в Москву. Скажи столице: все наши думы о ней!

— Сталину доклад делай: весь нефтепровод будет такой, как наш участок! Ни одного разрыва стыка! Даю слово! — тоном приказа говорит Умара.

Алексей послушно кивает головой...

Глава четырнадцатая. В Москву!

Вышло так, как и предполагал Гречкин: отчет пришлось готовить ему вдвоем с Алексеем.

— И зачем, скажи на милость, созывали это совещание? — ворчал плановик. — Только растревожил Батманов людей. У меня до этого все ясно было: какие цифры нужны, какие объяснения. Теперь сомневаюсь... И жди-пожди, пока начальники отделов принесут свои фантазии.

Они распределили между собой работу: Гречкин собирал материалы и готовил отчетные сведения, Алексей вместе с Кобзевым прикинул, какие потребуются ему к отчету карты, графики, чертежи и схемы, и принялся обдумывать план доклада.

За двое суток Гречкин сумел вытянуть докладные записки от всех начальников отделов. Они приходили и заранее оправдывались: «Пока слушали Батманова, руки тянулись к перу, а сели писать — не получилось».

— Давай лучше поговорим, я все тебе передам живыми словами, — с виноватым видом предложил Федосов. — Мучил, мучил себя, а все без толку. Скажи, пожалуйста, роман, что ли, должен я тебе принести?

Гречкин и Алексей показали записки начальнику строительства. Василий Максимович просматривал их, читал Залкинду отдельные выдержки и ругался.

— Так и знал! «Связисты мобилизовали себя на преодоление любых трудностей». Это Васильченко Таня так-то пишет, чего же можно ожидать от Либермана! Или вот вам произведение бриза: «сущность рационализации, внесенной инженером Тополевым, заключается в нижеследующем». Дальше идут пункты: «а», «б» — целый алфавит. Бедный Кузьма Кузьмич, наверное, перевернулся бы в гробу от этих нижеследующих слов, сделанных из жести. Смешки вам! — заметил Василий Максимович улыбки Алексея и Гречкина. — Будете сами сочинять. Только попробуйте принести что-нибудь похожее!

Ковшов и Гречкин писали доклад и спорили — получалось «типичное не то», по излюбленному выражению Гречкина. Кобзев принес большую, мастерски вычерченную им карту Дальнего Востока с условным изображением нефтепровода. И нарисованный он казался громадным, протянувшись черным, под цвет нефти, каналом по всему листу с нанесенной на нем сеткой, голубыми жилками рек и кружочками городов и селений. По обе стороны от нефтепровода струились тонкие параллельные цветные линии, где каждый сантиметр был равен десяти километрам. Красная линия означала автодорогу, синяя — связь, коричневая — развозку труб по трассе, зеленая — сварку, розовая — рытье траншей, голубая — очистку, изоляцию и спуск трубопровода в траншею, желтая — испытание его водой, сиреневая — засыпку траншеи землей, фиолетовая — постройку нефтеперекачечного узла и оранжевая — гражданские сооружения.

Только три линии сопровождали трубопровод по всей длине: красная (автодорога), синяя (связь) и оранжевая (гражданские постройки). Да еще коричневая (развозка труб) была почти сплошной, лишь кое-где прерываясь. Остальные выглядели так, будто их вычертили небрежной рукой: они вдруг обрывались, пропадали, возникали на сантиметр два и снова исчезали.

Это простое и наглядное изображение состояния стройки взволновало Алексея и особенно Гречкина. Пестрый и нарядный узор на карте как бы кричал каждой черточкой о том, что работы осталось еще очень много.

На карту Кобзева, на бумаги падали, опалив крылья на большой электрической лампе или просто обессилев, зеленые мотыльки. С наступлением вечера они, словно порождение лунного света, влетали в окна и с беспокойным шелестением надоедливо носились по комнате.

Алексей с досадой стряхнул их с карты и, почувствовав на себе пристальный взгляд Гречкина, спросил:

— Что обозреваешь? Лицо в чернилах, что ли?

— Не интересует меня твое лицо, я не Женя, — отмахнулся Гречкин. — Ты приехал с крайних участков, видел трассу, скажи, успеем или не успеем в срок?

— Успеем, — не колеблясь, ответил Алексей. — Не потому, что работы к концу подходят — до конца далеко. И не потому, что легко. Просто нельзя не успеть, не имеем права не успеть.

— Так и заявишь в Москве?

— Так и заявлю.

— Москва на слово не поверит, надо это доказать. Знаешь, что тебе скажу по-товарищески: трудная у тебя задача. Не поверишь, что-то нервничаю я последнее время. Лизочка и та заметила. С Батмановым вообще-то хорошо работать... Тяжело, конечно... Тянешь лошадиную поклажу. И всегда держи ухо востро, иначе опростоволосишься. Однако хорошо все же... Строгий он, твердый, самое трудное берет на себя. Ласковое слово скажет раз в три года. Зато и дорого оно! С таким начальником пойду до конца в любом деле. Но стройке подходит срок, время тает, как воск. Над бухгалтером он посмеялся, да и я тоже не удержался, ржал, как конь. А ведь многие могут так же сказать: от цифр не убежишь. Ко мне отовсюду приходят эти цифры. Правда, они растут день ото дня, толстеют, так сказать, обрастают мясом и жиром. Все так. Однако теперь ты встань на мое место и взвесь сегодняшнюю выработку строительства, капиталоотдачу за день — это же половина того, что нам надо выработать, раз мы хотим дать нефть в срок! Вся моя речь к тому, что тебе в Москве придется даже опровергать цифры, которые я сам посылаю каждый день в главк.

Глаза Гречкина округлились, на некрасивом широком лице появилось выражение растерянности.

— Или ты больше моего знаешь, пожив на трассе? — продолжал он. — Откуда у тебя такая уверенность? Не судишь ли ты только по своему головному участку? Согласен, он будет готов вовремя, видно по всему. Зато на других участках сварку довели только до половины. Умара Магомет — один на всю стройку.

Алексей встал и прошелся к двери и обратно. Гречкин не сводил с него глаз.

— Верно, работы уйма. Тем не менее, все будет сделано, — Алексей утверждал это без колебания. — Странный ты, товарищ главный диспетчер. Ведь знаешь же, какие меры принимаются, чтобы твои цифры еще быстрее росли. После приказа о боевых участках выработка сразу пошла вверх. Часовой график ввели — он только-только начинает входить в силу. Соревнование не дошло еще до белого накала. Умара вовсе не один. Читал обращение сварщиков Пети Гудкина? Они чуть ли Умаре Магомету на пятки не наступают... А сам Умара и его товарищи — Кедрин, Вяткин, Федоров — уже направлены на участки как инструкторы стахановских методов. Известно тебе все... Наиболее трудоемкие работы — земляные, рытье и засыпку траншей — берут на себя в значительной мере колхозники, наши друзья на Адуне. И в докладе расписываем это. Или ты пишешь не то, что думаешь?..

Гречкин поморщился и неопределенно повел рукой — то ли возразил, то ли отмахнулся от мотыльков и комаров.

— Поезжай ты на трассу, чиновник! Месяц, хотя бы, поживи на участках — убедишься и во все уверуешь, — посоветовал Алексей.

— Черта с два поедешь! Я Батманову здесь нужен возле щитов с картинками, возле телефонов, будь они прокляты!

— Ледовую дорогу через пролив мы сделали за два дня. По нормам те же люди должны были строить ее восемь дней. Твои нормы полетели кувырком! И тысячу раз они летели кувырком, пока мы укладывали нефтепровод в проливе. Я после института работаю на второй крупной стройке, да на практике привелось быть на двух не маленьких объектах... понял я, что хороший строительный коллектив как-то по-особенному к концу наливается силами день ото дня. В жизни стройки есть такая стадия, когда времени осталось, скажем, четыре месяца из двенадцати, а работы половина — и эта половина будет сделана за четыре месяца, даже раньше! Это особый ритм роста. Помнишь, Батманов в начале зимы часто говорил о подготовке стратегического сражения? Он и тогда предсказывал: мы готовим разбег, потом разбежимся и — прыжок! Держу пари, что твоя капиталоотдача удвоится через десять дней. Темпы зреют внутри бригад. Думаешь, не выполнят они свои обязательства? Выполнят! Еще не бывало, чтобы они не сдержали слова. У меня есть запись выработки бригады землекопов Зятькова. Без удивления на нее нельзя смотреть: бригада все та же, а выработка растет в порядке прогрессии. Непостижимо как будто, с точки зрения недалекого нормировщика, но факт. От фактов тоже не убежишь! — засмеялся Алексей и заглянул в глаза Гречкина. — Ну, уговорил я тебя?

— Уговорил, — ответил Гречкин и действительно приободрился, повеселел. У него манера: усомнившись в чем-нибудь, проверять свои сомнения на том, кому он верит.

Оборвав беседу, Гречкин, как ни в чем не бывало, продолжал работу. Алексей тоже склонился над докладом.

Пять дней, отведенных Батмановым на подготовку материалов для Москвы, остались позади. Они прошли без сна, в нервных хлопотах. Наконец все было готово — альбомы с таблицами, карты, диаграммы, графики. В третий раз, после переделок и правки, доклад перепечатан и прочитан Алексеем вслух Батманову и Залкинду. Подписывая его, Батманов подтрунивает над Ковшовым и Гречкиным:

— Не то, конечно, что я хотел бы получить. Но лучше, чем то, что я получил бы, если бы не накрутил вам всем хвоста на совещании.

— Зря хаете, Василий Максимович, — окает Гречкин. — Солидный, честный доклад, солидные материалы.

Теперь, когда Алексею оставалось только собраться в дорогу, он вдруг почувствовал себя не готовым. Пока он писал доклад, верилось: именно это и есть настоящий отчет перед Москвой. А сейчас аккуратные, с канцелярским лоском оформленные бумаги вызывали в нем сомнение. «Только искусство с его волшебными средствами способно в музыке, в красках, художественным словом повторить ушедшие в прошлое яркие картины жизни, — размышлял Алексей, снова и снова перелистывая доклад, просматривая разные справки и таблицы. — Где, в каких ведомостях отразились радости и горести, вложенные нами в нефтепровод? Покойный Кузьма Кузьмич Тополев как-то сказал о своем «пае в товарищество». Какими цифрами выражен его пай или пай Сморчкова, Беридзе, Силина?..»

Чем дальше, тем все более ответственной представлялась ему эта поездка в Москву. Раздумывая о строительстве, Алексей не отвлеченно, а картинно представлял себе весь ход его, до самого окончания. Ему вспомнилось, как однажды на проливе, в лихой январский буран, они с Беридзе провели хороший вечер в бараке строителей. Пылала железная печь, люди сидели вокруг нее. Зятьков попросил Беридзе рассказать, как будет пущена нефть по готовому трубопроводу. Еще и первую секцию трубопровода не уложили в пролив, работа только настраивалась, и в ней пока было очень много неудач и мало успехов, но люди верили, что нефть придет в Новинск точно в срок. Они даже утверждали: нефть придет в Новинск раньше срока, хоть на день, да раньше!

— Попробуем? — загораясь, спросил Беридзе и начал: — Прошло несколько лет...

— Война осталась позади, — подхватил Алексей. — Мы победили, и по всей стране развернулась гигантская стройка...

— Мы все находимся на большом строительстве, — продолжал Беридзе. — Предположим, на Каспии...

— Прокладываем нефтепровод по дну моря... — развивал его мысль Алексей.

— Приближается тридцать вторая годовщина Октября, и мы решили вспомнить, как воевали...

— Лучше так: молодые рабочие, комсомольцы попросили рассказать, как это было у нас здесь, — поправил, широко улыбаясь, Зятьков.

— Говори, Георгий Давыдович! — крикнул Умара Магомет.

— Товарищи! — поднялся Беридзе. Лицо у него было серьезное, голос взволнованный. — Мы пустили нефть за три дня до срока, накануне двадцать пятой годовщины Великой Октябрьской социалистической революции. Вот как это было...

...Умара Магомет лег в канаву под трубопровод, чтобы сварить последний стык. Когда он поднялся и снял шлем, все увидели, что сварщик плачет и смеется.

— Черт знает, попал в глаз какой-то штука — пробормотал Умара. Сердясь на себя, он сказал инженеру Ковшову: — Что глядишь, не видал меня никогда? Лучше смотри, какой надпись сделал я на трубе. Рапорт...

Инженер присмотрелся и вслух прочитал слова, написанные огнем на металле: «Товарищ Сталин! Нефтепровод готов. Это наш удар по Гитлеру. Мы ждем ваших новых заданий. Октябрь 1942 года».

Только не пришло еще время рапортовать — самое трудное было впереди. Всегда так бывает у людей, которые строят, борются: самое трудное у них еще впереди.

Прежде всего надо было засыпать нефтепровод землей. Этим пришлось заняться всем: и чернорабочим, и сварщикам, и шоферам, и начальникам. На помощь пришли жители Адуна — нанайцы, русские. Сплошной шеренгой, длиной в несколько сотен километров, подступили они с лопатами в руках к траншее. И тут опять показал себя Зятьков, никто с ним не сумел сравняться...

Однако впереди была задача потруднее: быстро испытать, промыть и пустить нефтепровод. Морозы могли испортить все дело. Если б вдруг грянули они, пришлось бы откладывать пуск нефти до весны. Нельзя при низкой температуре опрессовать сооружение и промыть его — вода замерзнет, лед разорвет стыки... Обязательно надо до холодов выгнать из трубы воду и заполнить ее нефтью. Инженеры твердили на все лады одно и то же: «Пока не стукнули морозы, необходимо внутри нефтепровода создать диктующую среду. Чтобы не воздух диктовал свои условия нефтепроводу, а наоборот...»

На остров прилетела правительственная комиссия во главе с уполномоченным Государственного Комитета Обороны Писаревым. В Кончелане пустили насосы — они мощно погнали воду по трубе на острове. Одновременно заработали насосы на Чонгре — вода понеслась вдоль Адуна, навстречу его потоку. Быстро текла вода по трубе, но на ее пути встретилось немало препятствий, и только через неделю она прибежала в Новинск! За это время людям пришлось переживать и волноваться больше, чем они волновались и переживали, пока строили нефтепровод.

Каждую минуту могло что-нибудь случиться. По техническим условиям допускается при испытании один процент разорванных стыков. Если этих стыков в трубопроводе десятки тысяч, то лопнуть могут сотни! Но недаром Умара Магомет и его товарищи дали слово работать без брака — под давлением в семьдесят атмосфер разорвалось всего двенадцать стыков. И сколько крови испортили строителям эти двенадцать стыков! Когда разрывался стык, насосы по сигналу из ближайшего блокпоста прекращали работу, приходилось раскапывать траншеи, обнажать нефтепровод и заменять новым непрочное звено. Так случилось двенадцать раз! На двух участках обнаружили закупорки. Долго мучились, чтобы найти их — в нескольких местах разрезали нефтепровод, пока не вытащили изнутри... толстое бревно и пробку из сена.

Председатель правительственной комиссии распорядился пустить нефть. Кончеланские насосы завертелись, и нефть из огромных резервуаров устремилась в трубопровод. Она двигалась, и ее сопровождали на автомашинах члены комиссии и представители строительного коллектива. Здесь были и Батманов, и Зятьков, и Беридзе, и Умара, и Таня Васильченко, и Петя Гудкин, Грубский, и Карпов, и Генка Панков, и Филимонов, и Алексей Ковшов — пятьдесят человек. Вели эти праздничные машины Сморчков и Махов. У Махова в кабине за напарника сидела Муся Кучина. Поездка была радостная и очень беспокойная.

Уже на материке, неподалеку от Нижней Сазанки, где рыбаки, односельчане Карпова, торжественно встречали строителей, внезапно разорвался стык! Нефть хлынула в брешь, выбросила из траншеи слой грунта и взлетела выше тайги, облила, забрызгала желтые деревья, сухую траву, яркие осенние цветы. Машина, в которой ехал Умара Магомет, оказалась ближе остальных к месту аварии. Сварщик выпрыгнул из кабины и побежал туда, где из земли бил нефтяной фонтан.

— Нефть! Нефть! Смотрите, нефть! — радостно восклицал Умара, зачерпывая в горсть маслянистую жидкость и жадно ее нюхая.

На сварщика налетел рассерженный Беридзе: тут авария, а он, чудак, танцует. Но Умара протягивал главному инженеру выпачканные нефтью руки и продолжал кричать:

— Нефть! Нефть!

Беридзе взглянул на него внимательнее и ничего больше не сказал.

— Иван Лукич! Немедленно поезжай на блок-пост! — распоряжался тем временем Ковшов. — Пусть звонят на Чонгр, чтобы остановили насосы. Как только остановят — перекрывайте задвижками поврежденное место.

Спустя четыре часа нефть снова пошла, и машины двинулись дальше.

— Что ты развеселился, паря? — спросил Карпов Умару. — Нефти сколько потеряли, а ты ликуешь.

— Нефть пропал пустяк, а радости много, — ответил Умара. — Я вижу: нефть до твоей деревни добежал, значит и в Новинске скоро будет...

Нефть пришла в Новинск на восьмой день, четвертого ноября. Весь город вышел к Адуну встречать ее. Многотысячная толпа собралась возле нефтеперегонного завода. Всем хотелось стать поближе к цистерне, в которую включили рукав нефтепровода.

— Кому прикажете поручить принять нефть? — спросил Батманов Писарева и Дудина, стоявших у цистерны.

Писарев оглядел сгрудившихся вокруг людей.

— Нефть принять вам, Умаре Магомету, Зятькову, Карпову, Татьяне Васильченко, Терехову и Капицину, рабочему нефтеперегонного завода.

В эту минуту в широком отверстии рукава показалась нефть. Она выплеснулась тонкой желтой струей, а потом хлынула черным столбом, переливаясь радужными бликами. Над Адуном загрохотали аплодисменты.

Зятьков отделился от толпы, снял фуражку и со склянкой в руках приблизился к цистерне. Трясущейся рукой он подставил ее под струю нефти. Склянка наполнилась. Зятьков обтер ее фуражкой, поцеловал и подал Писареву.

— Наш подарок товарищу Сталину. Просим отправить самолетом.

— Сами повезете, товарищ Зятьков. Вместе с товарищем Умарой и товарищем Батмановым вручите этот замечательный подарок вождю, — ответил Писарев.

Опять загрохотали аплодисменты, каких еще не приходилось слышать Адуну и старухе-тайге.

А нефть продолжала низвергаться в цистерну; теперь ее уже нельзя было остановить. Целое море нефти сверкало и переливалось перед глазами строителей и жителей Новинска. И вот уже рабочие приготовились переключать черный поток в другую цистерну...

Беридзе замолчал и обвел всех взглядом. Зятьков утирал глаза, не тая слезы. Все были взволнованы. За стенами барака продолжал выть и грохотать буран. Умара Магомет легко спрыгнул с верхних нар, подбежал к Беридзе и схватил его за руку:

— Молодец, правильно все сказал. Так будет!..

Алексей укладывал вещи в небольшой чемоданчик, когда к нему пришел Либерман.

— Мне поручено снарядить тебя в дорогу, — деловито заявил он. — Я сосчитал, что полагается тебе выдать по нормам, но меня высмеяли: получилось жидковато.

— На большее я не имею права и не претендую!

— Маменька родная, дай мне договорить! Батманов, Залкинд и Беридзе уступили тебе свои месячные продовольственные пайки. Я их присоединил к твоему, и в сумме составилось порядочно. Ты летишь, и посему я отовариваю все в консервированном виде. Не возражаешь? Даю тебе сало, сгущенное молоко, консервы, копчености. Маменька родная, мне, ничего для тебя не жалко, ты хороший парень! Да и не каждый день от нас ездят в Москву с докладами.

— Вот что... Мне ничего не надо, кроме продуктов на дорогу, — сказал Алексей, растроганный заботой товарищей. — Три-четыре дня, и я в Москве. А пайки Батманова, Залкинда и Беридзе верни им назад. Благодарен от души, но обойдусь...

Либерман посмотрел на него с сожалением:

— Подумайте, какой самоотверженный товарищ! Отец с матерью у тебя есть? Ты подумал, какую зиму они пережили? Слышал я, что и жена у тебя имеется. Приедешь к ним с пустыми руками, станешь объедать их? Нет уж, не позволим компрометировать нашу славную организацию. Для жены даю подарок: довоенного образца роскошный шоколадный набор! У меня есть на складе несколько пар хороших туфель, но ты, конечно, не знаешь номера ее обуви. Ведь не знаешь?

— Не знаю! — засмеялся Алексей.

И его пронзило вдруг ощущение радости: скоро, совсем скоро он увидит Зину, будет говорить с ней, целовать ее!

— Ты в таком возрасте, когда смотрят на лица женщин и совершенно напрасно не обращают внимания на их ноги, — бубнил Либерман.

Пока он разглагольствовал, а Ковшов, не слушая его, укладывался, продавец из магазина принес продукты и подарки.

— Куда столько! Это же грабеж средь бела дня! — ужаснулся Алексей.

— Маменька родная, какой тяжелый человек! — поморщился Либерман и решительно оттеснил Алексея от его чемодана.

Он был доволен, что Ковшова вызвали к начальнику строительства.

— Иди, иди, не оглядывайся, — выпроваживал он его. — Я ведь в прошлом был и коммивояжером, приобрел кое-какой опыт по чемоданным делам.

Батманов встретил Алексея приветливо, усадил на диван и сел рядом с ним.

— Не тушуйся перед москвичами, — заботливо наставлял он, положив руку на плечо инженера. — Но и не заносись. Будь самим собой, не приукрашивай, наша правда хороша и в натуральном виде. Думай не о себе, а о строительстве: нельзя дать его в обиду, нельзя позволить умалить его труды, если часом будут попытки такого рода. При нападении защищайся, однако не петушись без толку. Прояви, словом, подлинное достоинство, как и подобает представителю достойного коллектива. Проси то, в чем нуждаемся, но скромно, без глупой жадности. Что смогут — сами дадут, торговаться не будут. В Рубежанске сделаешь остановку на день: Дудин и Писарев хотят тебя видеть. Вероятно, что-нибудь посоветуют.

Батманов не мог скрыть своего беспокойства и необычного для него волнения. Алексей, жадно слушавший его, не мог понять, вызвано ли это опасениями за него или начальник строительства расстроен чем-то.

— Наверняка придется делать доклад в главке — это они здорово обычно обставляют! Аудитория солидная и большая. Хорошенько подготовься. Главное, не плавай, как мореход. Будь краток, точен, тверд. Не усложняй, но и не упрощай. Просто расскажи о сложности нашего дела. Высоких нот не бери — сорвешь голос. — Василий Максимович засмеялся. — Меня в молодости один старший товарищ так наставлял, когда я готовился к первому серьезному докладу: «Не залезай, Вася, высоко, а то при всей публике стыдно будет сползать на брюхе».

Он помолчал, словно оценивая Алексея.

— Важно иметь в виду еще вот что... Очень важно... — продолжал Батманов. — Мы твердо знаем, что пустим нефть в срок. Времени до конца осталось мало. И мы уже сейчас думаем о будущем, хотим знать, что будем делать дальше, хотим заранее готовиться к новому делу. Ты порешительнее заяви от имени всех нас: не надо разрушать наш коллектив, растасовывать его. Он крепко сколочен. Выгоднее на ходу переключить его на другую стройку, желательно такую, что побольше и потруднее. Если нас сохранить, мы на новом месте будем строить лучше и быстрее, кое-чему научились. Скажи, второй такой же нефтепровод построим уже не за год, а месяцев за девять. Понял меня, друг Алеша?

Батманов потер лоб:

— Что-то я хотел тебе дать на дорогу?

— Спасибо, Либерман меня оснащает, как в экспедицию на Северный полюс. Даже неудобно.

— Правильно, бери все и не отказывайся, пригодится. — Василий Максимович порывисто поднялся: — Вспомнил! Бумажка одна хранится у меня. Теперь можно дать ей ход.

Батманов достал из сейфа поданный Алексеем восемь месяцев назад рапорт с требованием отправить его на фронт, под Москву. Пробежав его смеющимися глазами, Батманов написал на рапорте резолюцию: «Разрешаю выехать в Москву», и протянул бумагу Алексею:

— Просился в Москву? Можешь ехать!

Алексей хотел было порвать рапорт, но, подумав, аккуратно свернул лист вчетверо и спрятал его в карман. Тут пора бы ему попрощаться и идти, но Алексей чувствовал, что Батманов еще что-то хочет сказать. Василий Максимович молчал. Алексей вопросительно посмотрел на него и протянул руку:

— До свидания, Василий Максимович. Постараюсь не ударить в грязь лицом.

Батманов не отпускал его руки. Наконец спросил:

— Как ты отнесешься к моей товарищеской просьбе? Личное поручение...

Это было неожиданно, Алексей не сразу ответил:

— Все сделаю, Василий Максимович.

— Мне никак не удается наладить связь с Анной Ивановной. Лучше всего поговорить бы по телефону. Отсюда это невозможно, сам знаешь. А из Москвы, я слышал, удается связываться с Кавказом. Трудно, очень трудно, но возможно. Попытайся. Я тебе написал, через кого можно попытаться. Записал, как ее искать. — Батманов вздохнул. — Другой вариант, совсем хороший. Надо только согласив начальства в Москве: слетать на Кавказ, поговорить лично. За два дня можно обернуться. Видишь, если бы я сам попал в Москву, я бы добился...

— И я добьюсь! — быстро сказал Алексей.

Батманов стиснул руку Ковшова, сунул ему записку и отошел к окну.

— Передай ей... Мучаюсь я, жду ее. Может быть, она сумеет приехать. Хоть на месяц пусть приедет. Расскажи, что думаешь обо мне, что знаешь. Скажи про Генку Панкова, что я усыновил его — это главное. Очень надо бы встретиться втроем!..

Взволнованный просьбой и силой тоски, с какой она была высказана, Алексей невольно шагнул к Батманову. Василий Максимович, не оборачиваясь от окна, предостерегающе поднял руку:

— Ступай, Алексей... Ни пуха тебе, ни пера. Полной удачи...

На пороге Алексей все-таки обернулся и решительно сказал:

— Она приедет со мной, Василий Максимович!

До конца дня Ковшов прощался с товарищами, принимая поручения в Москву. Их набиралось немало. Муза Филипповна просила съездить на дачу и написала памятку, что там нужно посмотреть. Кобзев передал посылочку брату. Либерман вручил письмо жены — переправить из Москвы в Ленинград. Гречкин наказывал купить игрушек для ребят, дал целый список. Таня хотела, чтобы он привез подарок для ее бородача, по своему вкусу.

Алексей хватился Жени и не нашел ее. Оказалось, она с утра уехала на четвертый участок. Он так огорчился, что готов был вернуть девушку. Очевидно, она скрылась намеренно.

На прощанье Алексей еще раз поговорил по селектору со своим участком. Беридзе просил кланяться Зине и Москве.

Все напоминали о Зине, все просили кланяться ей, будто знали ее лично, — это было очень приятно Алексею.

— Паря, какой же ты непрактичный! — кричал Карпов. — Соболичьих шкурок бы прихватил у меня для жены.

— У меня есть для нее подарок, Иван Лукич, — отвечал Алексей. — Мне Максим Ходжер подарил большую связку беличьих шкурок на шапку и на воротник.

Разговор давно окончился, но Алексей все стоял и слушал неясный сложный шум трассы, в котором отрывисто звучали человеческие голоса.

Последнюю ночь перед отъездом он провел у Залкинда. Михаил Борисович увез его к себе прямо из управления. Несмотря на поздний час, Полина Яковлевна не спала и что-то писала. Залкинд быстро подошел к ней и, не дав подняться, тихо обнял жену и прижался лицом к ее лицу.

— Трудишься все? — сказал он мягко, заглядывая на листы бумаги, лежавшие на столе.

— Статья в городскую газету о столовой для ребят фронтовиков. В городе не торопятся подхватить наш почин, — объяснила Полина Яковлевна и застенчиво отстранила мужа: только сейчас она увидела Алексея.

Поздоровавшись с ним за руку, она с лаской посмотрела на него своими темными грустными глазами.

— Полгода не видела Алексея Николаевича. Время не прошло даром. Возмужал, окреп. Такой нигде не подведет, — она обращалась к Залкинду, как бы продолжая с ним разговор об Алексее.

— Не подведет, — убежденно подтвердил Залкинд. — Вот ведь как получилось, друг Алеша: на фронте ты получил солдатское боевое крещение, а здесь, на стройке, война по-настоящему тебя опалила, и ты стал офицером, военачальником...

— И вы, по-моему, изменились, Полина Яковлевна, — сказал Алексей, смущенный словами Залкинда, всматриваясь в ее пополневшее лицо, с выражением умиротворенности.

Она едва слышно счастливо рассмеялась и вышла из комнаты. Инженер понял: в семье Залкинда ожидался новый наследник.

— В секрете держишь, не скажешь ничего. Вот приехал бы из Москвы без подарка, — укоризненно сказал Алексей.

— Ну, какой уж тут секрет: все на виду, — улыбнулся Залкинд.

Алексей настроился на долгую беседу, но после ужина Залкинд твердо заявил:

— Ложись-ка спать, свет — Алеша, в шесть утра — на аэродром. Не отдохнешь, будешь потом мучиться. Лететь не меньше пяти суток. На разговоры даю ровно столько времени, сколько нужно для того, чтобы выкурить папиросу. Есть вопросы ко мне?

Алексей выложил ему то, что не решился сказать Батманову: свои опасения, сумеет ли он выполнить задание.

— Не опрометчиво ли я взялся за это? Все совершилось так быстро. Все-таки надо бы лететь самому Батманову.

— Об том не думай. Случись такая надобность полгода назад, мы вряд ли послали бы тебя. Слышал, что сказала Полина Яковлевна? Правда, обнадеживать тебя не буду: настраивайся на трудную встречу в главке да и в наркомате. Там не все работники, думаю, правильно оценивают здешнюю обстановку. Найдутся и такие, что будут говорить про нас: «Глубокий тыл, мирные условия, не перестроились». Конечно, надо уметь отличать справедливую критику от несправедливой. И еще скажу... — Залкинд приблизил свое лицо к лицу Алексея. — Может быть, придется тебе выступать перед большими людьми. Перед очень большими людьми. Есть у меня такое предчувствие. Вот так... А сомнения свои оставь здесь, не бери их с собой. Ты же знаешь стройку, как говорится, съел соли пуд. Сумей рассказать, какой он теперь, нефтепровод! — Залкинд широко раскинул руки. — И о будущем поговори, о новом задании. Закинь удочку, может еще не скажут, так хоть намекнут.

Они разошлись. Алексей уже лег, когда Залкинд, полураздетый, снова пришел к нему:

— Батманов ничего не поручил тебе? Ну, в отношении жены своей? Мне казалось, что он...

— Я привезу ее, Михаил Борисович, вот увидишь.

...Проходил час за часом, близился рассвет, а Ковшов все не спал. Он вспоминал наставления Батманова и Залкинда, думал о том, как будет выполнять свою миссию. И над всеми мыслями торжествовала одна, как самый высокий голос в хору, мысль о встрече с Зиной. «Дать ей телеграмму или не надо?» — спрашивал он себя и решал: «Лучше не давать. Она будет ждать, томиться, а так я внезапно нагряну...»

Утром Алексей и Залкинд поднялись вместе с солнцем и заторопились. Машины, чтобы ехать на городской аэродром, еще не было, и Залкинд предложил идти ей навстречу.

Ночью прошумел дождь. Чистое небо блестело. В прозрачном воздухе четко вырисовывались синие дали. Промытая трава была ярко-изумрудной. На листьях и в хвое деревьев сверкали крупные дождевые капли. Утреннюю сонливую тишину нарушало лишь стрекотание птиц за палисадами домов да стук сапог Залкинда и Алексея по деревянному тротуару. Парторг жадно вдыхал настоенный на хвое сочный воздух.

— Мне, Алексей, подумалось сейчас вот о чем, — сказал Михаил Борисович. — Эта неожиданная поездка в Москву — как награда тебе... За то, что работал хорошо, что не убегал от трудного, что жил всей душой.

Он посмотрел на серьезное лицо Ковшова и, положив руку ему на плечо, уже другим тоном продолжал:

— Только забудешь ты в Москве про нас, свет — Алеша. Уже сейчас душа твоя — там, одно бренное тело вышагивает рядом со мной по улицам скучного Новинска.

— Нет, Новинска забыть невозможно! — горячо сказал Алексей. — Если примениться к твоей шутке, то половина моей души остается здесь, а вторая едет в Москву, и ей грустно...

Навстречу из-за поворота выскочила легковая машина. Шофер увидел их, резко затормозил. На заднем сидении широко расположился Гречкин с чемоданами Ковшова.

— Тебя Женя искала, — шепотом сообщил Гречкин Алексею.

— Она вернулась? Что же ты ее не взял с собой? — с огорчением спросил Алексей. — Так мне и не удалось с ней попрощаться!

— Хотел я ее захватить, да она как сквозь землю провалилась. Девка как помешанная была...

Выехали на широкое мощеное шоссе — оно вело к заводскому району города и к аэродрому. Алексей оглянулся на большое здание управления и сразу увидел: оттуда в их сторону бежала девушка в белом платье. Она размахивала над головой чем-то красным. Алексей угадал: Женя. И попросил остановить машину.

— Хорошо, что увидел тебя, — сказал Алексей, подойдя к девушке и взяв ее за обе руки.

Женя задыхалась от бега и не могла говорить. Она заметно похудела за последнее время. Лицо ее, загоревшее за лето, стало строже, утратило детскую округлость.

— Искал тебя везде. Эти дни такая сутолока была, мы и не поговорили с тобой хорошенько...

Он звал ее с собой на аэродром. Женя отказалась.

— Не надо мне туда. Здесь попрощаюсь. Я сбежала, чтобы не прощаться, — она задыхалась теперь уже от волнения. — Приехала на участок и чуть с ума не сошла. Если б Петька не достал машину, пешком бы, кажется, прибежала.

— Меня огорчило, что тебя нет...

— Подожди, Алеша, не говори. Я хочу тебе сказать. Ругала я себя... Ведь знаю, что нельзя мне любить тебя! Не полюбишь ты меня никогда, не можешь полюбить. Настроилась на дружбу. Только на дружбу! А тут представила себе, куда и к кому ты едешь, — и все во мне возмутилось... Глупо это, очень глупо!

На дороге гудела машина: Залкинд напоминал, что надо торопиться, они могли опоздать к самолету.

Женя заспешила:

— Иди, тебе пора... А обо мне не беспокойся. Я переборю себя. Я уже почти переборола! Мне дорога твоя дружба, Алеша. И сам ты мне очень дорог. Не хочу и не могу, чтобы ты совсем ушел из моей жизни! Ну, иди, милый... Желаю тебе успеха в твоем деле. И счастья самого большого...

Она порывисто метнулась к Алексею, хотела обнять его — и остановилась с поднятыми руками, с жадностью вглядываясь в его лицо заблестевшими от слез глазами.

Он просто, с вдруг возникшим чувством свободы привлек ее к себе и поцеловал. Женя повернулась и побежала прочь, взмахивая красной косынкой.

...Самолет набирал высоту, и большой город с квадратами и прямоугольниками кварталов быстро уменьшался на глазах. Осталось позади зеркальное сверкание Адуна. Под крыльями самолета поплыли, сплетенные в одну темно-зеленую массу, густые кущи деревьев.

Ковшов жадно вглядывался, и ему казалось, что перед ним вновь проносится пережитый год. Этот год жизни был труден, очень труден. Но он не прошел зря. Разве случайно таким дорогим стало ему все то, что нашел он здесь, далеко от своей Москвы?

Внизу тайгу неожиданно разрезала просека с двумя серебряными ниточками рельсов. Промелькнула назад станция, уменьшенная до размеров спичечной коробки. Несколько дней назад Алексей вот так же пролетал над трассой, и его вновь поразил размах строительства. А сейчас он с восторгом подумал: в сравнении со всей страной наш громадный нефтепровод тоже не больше спичечной коробки.

Почти физически ощутил он необъятность, грандиозность родины и всего, что происходило на ее просторах. Он испытывал необыкновенную полноту чувств, ему хотелось петь: еще никогда раньше он, Алексей Ковшов, так хорошо и ясно не видел, не чувствовал, не представлял себе своего места в жизни великой родины в ее титанической борьбе за будущее.