На четвертом рейсе шофера Махова постигла неудача. До сих пор машина шла хорошо, и вдруг мотор чуть слышно хлопнул. Снова стук, сухие щелчки, мотор чихнул и заглох. Машина по инерции пробежала еще несколько метров и остановилась. Сразу стало необыкновенно тихо.
Махов толкнул дверцу — в кабину ворвался ветер и обжег ему лицо. Еще выезжая с базы, он слышал разговор о том, что температура понизилась до сорока пяти градусов. Махов поднял капот и включил свет. Мотор остывал, холод пронизывал до костей, и шофера не защищали ни полушубок, ни ватная телогрейка. Торопясь, Махов открыл карбюратор. Он был пуст: бензин либо не проходил, либо вопреки расчету кончился.
Пальцы у Махова одеревенели и заныли. Морщась от боли, отвернул конец бензопровода и снял трубку. Теперь предстояло самое неприятное. Махов приложился губами к трубе и подул. Выскочил комок снега, полетели брызги — горючего не было. Закрыв глаза, Махов оторвал примерзшие к трубке губы. Облизывая кровь, он уже почти бесчувственными руками ставил на место трубку, потом искал завалившийся болт карбюратора. Наконец нашел и долго не мог взять его пальцами.
Досадуя и все больше тревожась, Махов смотрел на дорогу. Почему-то все еще не показывалась машина Солнцева. Можно бы занять у него горючего и с его помощью оживить машину. Обидно было, что Солнцев на этом выгадывал. Впервые за время их соревнования на перевозке труб Солнцев придет первым, и Муся Кучина, буфетчица премиального ларька, не Солнцеву, как обычно, а именно ему, Махову, скажет с издевкой: «Твой друг-противник уже полчасика тому назад разгрузился, выпил свой кофий, получил папиросы, закурил и поехал в новый рейс».
Но сейчас было уже не до премии и даже не до первенства. Пока Махов затягивал болты, руки его стали вовсе бесчувственными и — что еще хуже — совсем остывала машина. Шофер бешено колотил руками по коленям. Вдруг ему послышалось похрустывание замерзающих трубок радиатора — этот звук словно царапнул его по сердцу. Он кинулся, чтобы спустить воду, и замер, увидев приближающуюся, наконец, машину Солнцева.
Махов замахал руками, машина остановилась. Не вылезая из кабины, Солнцев насмешливо кивнул сопернику и, не раздумывая, сразу отказал в горючем.
— Вот еще! — крикнул он, пересиливая шум своего гудящего мотора. — Называется, своего коня отдай, а сам топай пешком... Мне самому горючего, по всему видно, нехватит. Нечего было зевать. Да и невыгодно мне делиться с тобой. Пока!..
Он захлопнул дверцу кабины и уехал. Остолбеневший Махов не нашел слов, чтобы выразить свое негодование. Лишь когда машина ушла и Солнцев уже не мог его услышать, он обрел дар слова.
— Сукин ты сын, товарища в беде бросил! — закричал Махов, с поднятыми кулаками кинувшись вслед за Солнцевым. — Ах ты, индивидуалист поганый! — Слово «индивидуалист» сделалось с легкой руки Рогова ругательным у шоферов.
В волнении Махов забыл о своей машине. Он стоял на дороге и пристально смотрел на превратившийся в черную точку грузовик Солнцева, словно хотел силой взгляда остановить его. Потом вернулся и стал разводить костер, еле сдерживаясь, чтобы не закричать от боли в согревающихся пальцах. Занятый костром, он не заметил, как подъехала полуторка с шофером-нанайцем в кабине. Это председатель сельсовета Максим Ходжер направлялся в районный центр. Узнав о неудаче Махова, и он, и шофер, не сговариваясь, предложили ему свой бензин.
— Тебе трубы надо довезти — это важней, я могу и вернуться, — говорил Ходжер, помогая переливать горючее из бака в бак.
Махов, взволнованный, не умея выразить охватившее его чувство, только пожал руку Ходжеру и, уже забравшись в кабину, сказал, с трудом шевеля изуродованными губами:
— Век не забуду, Максим. Выручил меня. Теперь должник я твой.
Проехав километра три, Махов сквозь промерзшее стекло увидел впереди себя автомашину. Передними колесами она глубоко врылась в придорожный сугроб, так что кузов с прицепом и трубами развернулись почти поперек дороги. У машины суетился Солнцев. Завидев подъезжающего, он поднял руку. Переводя скорость и затормозив, Махов не остановился, а лишь приоткрыл дверцу и крикнул:
— Счастливо оставаться! Не забудьте воду спустить из радиатора. И советую, не теряя времени, сбегать за помощью — тут недалеко, километров десять. До приятной встречи!
И Махов осторожно проехал мимо. Но гнев и раздражение уже оставили его. Через минуту у него защемило сердце. По тому, как стояла машина Солнцева, он понял, что тот пытался повернуть обратно. «Наверняка хотел вернуться ко мне», — подумал Махов.
— Потом сроду не простишь себе такой подлости! — сказал он уже вслух и остановил машину.
Кряхтя и тужась. Махов отсоединил прицеп с трубами, развернулся на дороге и поехал обратно. Солнцев встретил его радостным возгласом.
— Ты брат, прости меня, — виновато сказал он Махову. — Даже и не пойму, как я мог выкинуть подобный номер. Форменный индивидуалист!.. Что у тебя с губами? Смотри, кровь! На платок, вытри поаккуратней!..
Они изрядно попыхтели, сообща вытаскивая на буксире завязшую машину.
— Не смог уехать, совесть заговорила, — объяснялся Солнцев. — Начал поворачивать, да поторопился и завяз в сугробе. Стою и с ума схожу — и уж не за себя, а за тебя тревожусь... Когда ты мимо проехал, я даже не рассердился — так рад был, что ты выбрался. Да и знал почему-то, что не уедешь, вернешься... Скажи, откуда в нас этот капитализм?..
Они взглянули друг на друга и рассмеялись. Махов отбросил в сторону окурок с окровавленным мундштуком и решительно сказал:
— Об этом случае будем молчать. Стыдно перед людьми... Понял?
Весь остаток рейса они ехали вместе, вместе вошли и в ларек — так назывался автобус, где была оборудована передвижная закусочная для шоферов. С того времени, как ввели развозку труб по методу «на себя», ларек стоял на конечном пункте рейса, на месте каждой очередной разгрузки труб. Шоферы, довозившие груз до места, получали, сверх положенной нормы питания, дополнительный завтрак в качестве премии.
Муся Кучина, краснощекая хозяйка автобуса, с удивлением посмотрела на вошедших в облаке пара шоферов. Полушубки свои они оставили в машинах. От обоих едко пахло бензином.
— Чудно мне! Никогда еще не было, чтобы сразу вдвоем приезжали. Каким-то образом Солнцев сегодня догнал Махова, — сказала она.
Муся обращалась к Батманову, который сидел здесь же вместе с Беридзе, Ковшовым, Тополевым, Филимоновым и Либерманом. Начальник строительства со своей бригадой ехал на дальний участок и остановился в передвижном ларьке Муси, чтобы обогреться. Шоферы, увидев начальство, в замешательстве топтались на месте.
— Заходите, друзья!— пригласил Батманов, с интересом приглядываясь к ним; — Получайте ваши премии да рассказывайте, как они вам достаются. А я-то все удивляюсь, почему на участке Рогова так быстро продвигается развозка!
Махов и Солнцев сняли шапки и присели к одному из столиков, установленных внутри вместительного автобуса. Муся тотчас подбежала к ним с двумя дымящимися кружками кофе, бутербродами и папиросами на подносе. Внимательно взглянув на Махова, у которого явно выделялись на лице неестественно алые губы, она настойчиво и с беспокойством спросила:
— Почему ты отстал сегодня? И что у тебя с губами? С кем ты целовался на морозе?
Махов, не отвечая, взял кружку, с жадностью припал к ней. И тут же отстранил — горячим питьем ему обожгло губы.
— У меня авария случилась, он выручал. А целоваться пришлось с карбюратором, — ответил за него Солнцев. — Поняла?
— Очень поняла! — повеселела Муся, с торжеством взглянув на Батманова. Тот о чем-то шептался с Либерманом.
— Подождите, друзья, не беритесь пока за кофе. Тут и от нас причитается вам небольшая премия, — повернулся Батманов к шоферам.
Либерман, любезно улыбаясь, поставил перед ними бутылку спирта, консервы и положил две плитки шоколада.
— Спасибо, товарищ Батманов, — сказал Махов, осторожно отодвигая от себя бутылку. — Зря вы считаете, что мы из-за премий стараемся.
Батманов всю дорогу твердил инженерам, что надо торопиться на пролив и не терять ни минуты зря. Однако автобус Муси Кучиной, видимо, так понравился ему, что он уже два часа провел в нем, разговаривая с подъезжавшими шоферами. Спутники его, изрядно промерзшие за день, были рады случаю посидеть в тепле.
— Не за премию стараетесь? — с деланным удивлением спросил он.
— Есть вещи поважнее. Фронту помогаем, товарищ Батманов, — строго ответил Махов. — У Солнцева дружок воюет вместе с Рокоссовским — немцев отогнал от Москвы. Солнцев обязательство взял перед ним — перекрыть свою норму в полтора раза. Вчера он сто пятьдесят с лишним дал.
— У нас очень поднялось настроение, когда узнали про победу, — сказал Солнцев. — И метод товарища Ковшова, конечно, хорошо помог делу. Поэтому с развозкой лучше стало, и бросовых труб теперь на участке не найдешь.
— Метод не Ковшова, а Махова, — поправил шофера Алексей.
— Значит, премии напрасно ввели, — словно про себя сказал Батманов, преследуя какую-то свою цель в беседе.
— Не напрасно, — возразил Махов. Он говорил спокойно и веско. Батманов с симпатией рассматривал его серьезное юношеское лицо. — Каждому приятно в тайге человеческую заботу о себе встретить. — Он кинул взгляд на Мусю и улыбнулся. — Да у нас эти кружки с кофеем вроде показателей выработки стали теперь! Не спрашиваем друг у друга, сколько труб развез, а сколько кружек выпил. — Снова покосившись на девушку, он добавил с вызовом: — Ну, а если б и не было тут Муси с ее добрым автобусом, все равно старались бы!
— Вот как! — задорно сказала Муся. — Учтем замечание, товарищ Махов!
— Я так и понимал, товарищи, что вы не за премии старались, — мягко сказал Батманов. — На мои слова не обижайтесь. А это, — он кивнул головой на разложенные Либерманом продукты, — премией не считайте.
Разговор скоро сделался общим, инженеры расспрашивали шоферов о работе, о жизни участка.
— Так чей же все-таки этот метод развозки труб? — спросил Батманов. — Мне рассказывали, что вы в тайне хотели его сохранить.
— Возим ведь по новому методу — и ладно. А кто внес предложение — неважно, в конце концов, — рассудил Махов.
— В общем-то правильно получилось, — согласился Батманов. — Не хотите об этом говорить — не надо, пусть ваша тайна остается при вас. — Он взглянул на Мусю. — И еще одну вашу тайну вижу.
Муся вмешалась в разговор:
— Я вам скажу, товарищ начальник строительства, почему так получилось у Махова. Нехорошо, если и у вас неправильное мнение будет... Махов проверял метод, чтобы ошибки не вышло, и считал, что рано еще людям его предлагать. В этот момент как раз инженер-то и подоспел, — она метнула на Ковшова недовольный взгляд.
— Тоже мне защитник! — смущенно буркнул Махов, поднялся и надел шапку. — Можно вернуться к машине, товарищ начальник? — спросил он Батманова. — У нас впереди еще два рейса.
— Можно, — сказал Василий Максимович, тоже поднимаясь. — Нам пора двигаться, засиделись мы в гостях у Муси... Кстати, у меня к вам есть предложение, товарищ Махов. Я еду на пролив, там мне нужны смелые ребята. Много грузов придется перевозить на остров — большое и трудное дело. Думаю вас на пролив перебросить. И Мусю с ее автобусом тоже. Не возражаете?
Все рассмеялись, Муся спряталась за буфетную стойку.
— Муся сама себе хозяин и ко мне отношения не имеет, — хмурясь, ответил Махов. — А лично я согласен, если только мое согласие требуется. У нас на участке теперь уж как-то больно спокойно стало. Да и с начальником Роговым мне не вредно расстаться. Он мне «индивидуалиста» приклеил и забыть не может, что я не обратился к нему с предложением, обошелся без него.
Они вышли на улицу. От жгучего холода захватывало дыхание. Муся, накинув на плечи бушлат, выбежала, чтобы отдать шоферам консервы и шоколад, оставленные ими.
— Это тебе за твою защиту! — сердито сказал Махов, возвращая ей шоколад и озираясь на начальника строительства. — И нечего торчать на морозе: термометр показывает пятьдесят градусов!..
Батманов с инженерами и Либерманом выехал на трассу сразу же по возвращении из Рубежанска. На всех участках встречали их с нетерпением. В сложном хозяйстве стройки каждую минуту возникало много вопросов, которые надо было решать либо самому Батманову, либо инженерам, либо начальнику снабжения.
В начале пути их сопровождал Залкинд. Вместе с Батмановым он разбирался в делах третьего участка и пришел к выводу, что Ефимова надо все-таки заменить Темкиным — этот маленький человек с тихим голосом и был действительным хозяином на участке. Батманов сразу подписал приказ о его назначении. Ефимова Залкинд увез в Новинск с намерением вернуть на завод к Терехову.
Среди хлопот на ближних участках Батманова не покидала тревожная забота об участках дальних, куда он и стремился. Людей везде нехватало, и, тем не менее, он считал возможным в любом месте забирать работников, нужных для постройки перехода через пролив. Некрасову он предложил сдать дела прибывшему из Новинска инженеру и спешно собраться в дорогу: подрывнику предстояло вместе с Тополевым проводить гигантские взрывы на проливе. На четвертом участке Батманов приказал следовать за ним братьям Пестовым.
— Не жмитесь, вы под боком управления, и у вас всегда в избытке найдутся и кадры, и все необходимое, — сказал он в ответ на возражения Мельникова.
Торопясь скорее достигнуть пролива, начальник строительства то и дело подгонял спутников, не давая им долго задерживаться на одном месте. Отдыхать почти не приходилось: остановившись на очередную ночевку, они немедленно погружались в дела, а утром от этих дел уже невозможно было оторваться. Если бы не твердая воля Батманова, неумолимо тянувшего их за собой, они неделями сидели бы на каждом участке.
На четвертом участке Беридзе живо заинтересовался предложением одного техника — передвинуть небольшой отрезок трассы. Он хотел задержаться на несколько дней, чтобы самому обследовать местность.
— Поймите, нельзя задерживаться, — убеждал Батманов. — Не теряйте вы головы при виде всяких интересных вещей... Совсем не обязательно самому рыскать по участку — проверять предложение вашего техника. Разберутся и без вас... Нам надо на пролив. По пути мы имеем право тратить время только на самые главные, неотложные вопросы.
Однако подчас он сам отступал от своей строгой установки. Жизнь трассы притягивала, засасывала и его. Главными и неотложными оказывались десятки вопросов. Хмурый от забот и тревоги за судьбу перехода через пролив, Батманов заметно повеселел на участке Рогова. Ему понравился не только веселый Мусин автобус — он был лишь деталью в общем творчестве крепкого, хорошо организованного коллектива.
Еще совсем недавно Батманов, вслед за ним Беридзе и Ковшов побывали на участке, но уже сейчас они на каждом шагу замечали разительные перемены. Сильнее всего их радовало, что Рогов успел за короткое время развезти по трассе значительную часть труб и одну треть из них растянуть в нитку. На многие километры тянулся теперь по снегу черный пунктир труб.
После памятного объяснения по селектору Батманов и Рогов еще не виделись. Встретились они в общежитии шоферов, чистом и уютном: стояли аккуратно заправленные койки, на окнах висели марлевые занавески, пол устилали половики. При общежитии была отдельная умывальная и комната для спецодежды. Зайдя, Батманов вспомнил обещание Рогова сделать общежитие образцовым. Василий Максимович в душе был очень доволен, однако придирался и ворчал:
— Явная «потемкинская деревня»! Сам Рогов, конечно, и глаза не кажет, ибо занят спешным устройством подобных оперных декораций... Представляю себе эти шоферские кроватки в их обычном состоянии!
— Вы их видите именно в обычном состоянии, — доказывал Хлынов, заместитель Рогова. Он встретил Батманова и его спутников на границе пятого участка и оттуда сопровождал их. — Шоферы очень довольны и буквально набрасываются на всякого, кто осмелится здесь нагрязнить. У них Муся Кучина шефом — она строгая насчет чистоты и уюта.
— Где же все-таки ваш начальник? — спросил Батманов, садясь возле кровати и отворачивая одеяло, чтобы убедиться в чистоте простыни.
— Я здесь, Василий Максимович, — негромко отозвался Рогов.
Он появился незаметно и стоял у двери. Батманов угадал: за ночь и утро Рогов из конца в конец проехал участок, готовясь ко взыскательному осмотру.
— Значит, лакировка закончена? — спросил Батманов, подходя к Рогову и вглядываясь в его лицо.
Рогов помалкивал, не решаясь отрицать того, что было в какой-то степени правдой.
— Здравствуй, Александр Иванович! — приветствовал его Батманов.
Рогов стиснул крупную, твердую руку начальника строительства.
— Похудел и скучный какой-то. Что-нибудь случилось? — спросил Беридзе, тоже здороваясь с Роговым.
— Так, — неопределенно ответил Рогов, внимание которого целиком было приковано к Батманову.
— Болел он у нас. Простыл. Лежать не захотел, так и работал с температурой тридцать девять, — доложил Хлынов, стараясь не замечать сердитого взгляда Рогова.
— Болел, говоришь? — переспросил Батманов.
— Ерунда! Подумаешь, болезнь — насморк! — с досадой сказал Рогов, нервничая.
— Не волнуйся, — шепнул стоявший рядом с ним Алексей. — Уже все решено, ты едешь с нами.
Батманов, если и не расслышал, то понял, что сказал Ковшов Рогову, и покачал головой.
— Не знаю, как теперь быть, — рассуждал он. — Пожалуй, нет смысла тащить с собой больного человека. Да и участок боязно оставлять. Потянет ли его Хлынов?
— Я здоров, как бык! — с силой произнес Рогов. — Участок Хлынов потянет, ручаюсь. Я уж и дела, признаться, сдал ему.
Батманов с деланным равнодушием махнул рукой:
— Ладно, собирайся.
— Есть! — гаркнул Рогов. — Прошу разрешения взять с собой Полищука, шоферов Махова и Солнцева, диспетчера Мусю Кучину. Очень просятся.
— Махов, по-моему, как раз наоборот, — высказывал желание расстаться с тобой... Впрочем, хорошо, пусть едут, если Хлынов не возражает. Теперь это его люди. Договаривайся с ним. Я хочу тоже просить его, чтобы он отпустил на пролив повара Ногтева и лесорубов Шубина и Фантова.
— Мы с Хлыновым уже договорились! — быстро сказал Рогов. — Ведь договорились? — спросил он Хлынова.
Хлынов усмехнулся:
— Выходит, договорились. — Он переглянулся с Котеневым и тихо сказал: — Оголяют нас, лучших берут.
— Ничего, выдержим, — успокоил тот. — На проливе тяжело, туда нужны особо крепкие ребята. Где ж их взять, как не у нас?
— В штабе я жду от вас исчерпывающего доклада о положении принятого участка. — Батманов смотрел на большого, угловатого Хлынова оценивающим взглядом.— После этого подпишу приказ о вашем назначении. — Проходя мимо Алексея к двери, он сказал ему вполголоса: — Эх ты, сердобольный! Испортил мне все дело. Надо было помучить этого пирата, ему такое только на пользу!
В тот же день двинулись дальше. На автомашинах смогли доехать только до седьмого участка. После ветреного, снежного дня на ледовой дороге все чаще стали встречаться заносы. Машины останавливались — иногда, к досаде Батманова, надолго. В одном месте совсем завязли в снегу, помощи поблизости неоткуда было ждать, пришлось километра два самим толкать машины.
Дальше, до самого пролива, ехали в крытых санях. Первыми двигались сани Батманова, их все называли «флагманскими». Он лежал в них один, закутавшись в тулуп, и время от времени вызывал кого-нибудь из спутников «для доклада лежа», как острил Алексей. Остальные разместились в санях попарно, коротая путь в беседах и спорах. Путешествие перемежалось остановками на участках и в разных местах трассы по сигналам «флагмана».
Алексей и Рогов ехали в одних санях; они намеренно устроились вместе, чувствуя друг к другу все возраставшую симпатию.
— Алеша, я очень рад, что еду на пролив, — говорил Рогов, чуть прижимая к себе лежавшего рядом Ковшова. — Как узнал, что выехали вы из Новинска, все гадал, возьмет меня хозяин или оставит. На моем-то участке дело наладилось и скучно стало. А мне надо, чтоб череп трещал от забот. И давно мечтал я побыть с Батмановым, поглядеть, как он хозяйствует, поучиться... И за что он люб мне? Ведь все требует да ругает, никогда хорошего не скажет! — в голосе Рогова слышалось одобрение.
— Здорово смутился ты, когда вы встретились в общежитии!..
— Да, смутился, только почему — сам не скажу. Ведь никому спуска не даю: с детства такое правило завел, дрался в день по десять раз. А перед ним робею!.. Помнишь, как он меня укротил при первом знакомстве? Наскочил я тогда, что твой уссурийский тигр. Он сказал два словечка, и я из тигра в котенка превратился.
— Я тогда в душе за тебя был, — вспоминал Ковшов. — Сам ему рапорт подал, просил отпустить на фронт. Он его с тех пор хранит в сейфе. Как-то был я у него, он вынул рапорт, показал мне, спрашивает: «Отдать?» Подумал и спрятал обратно: «Рано еще, пусть полежит»...
— И еще скажу тебе, Алеша, почему хотелось с вами уехать. Лучше мне пока подальше быть от Новинска.
Голос Рогова дрогнул. Алексей пожалел, что не видит его лица.
— Почему тебе надо быть подальше от Новинска?
— Несколько дней назад сделалось мне особенно не по себе. Про Ольгу все думал, Хмара этот вспомнился. Сердце заныло. Кстати, узнал, что вы все в Рубежанск поехали. Сел в машину — и в Новинск! Тридцать часов гнал почти без остановки... Только ты, смотри, хозяину не проговорись — пропал я тогда. Не скажешь?
— Нет, конечно. Ну и как Ольга тебя встретила?
— Приехал ночью. Дверь открыла Серафима, всплеснула руками, захлопотала — знаешь, какая она. Я как был в тулупе, так и кинулся к Ольге. Она в постели лежала, нездорова была и, видно, скучала. Появление мое почему-то не удивило ее, даже, кажется, обрадовало сначала. А я увидел ее, бледную, с тоскующими глазами, и рухнул на колени. Целую ее руки забинтованные и чувствую, что задыхаюсь — и от счастья, и от какой-то печали. У нее слезы... слезы... Припала ко мне мокрой щекой и всхлипывает, как детеныш.
Рогов на минуту умолк.
— Ну, продолжай, — попросил Алексей.
— Счастье мое быстро кончилось. Она просто в минуту слабости обрадовалась мне, а я уж подумал... Серафима, глядя на нас, расчувствовалась, заревела в голос. Ольга сразу отвердела, попросила меня выйти, встала, оделась — и ну меня отчитывать! «Зачем примчался? Кто разрешил?» — «Сердце разрешило, — отвечаю. — Оно главное начальство»... Посмотрела мне в лицо, дотронулась до лба, смерила температуру. «Батюшки, тридцать девять и три!» Уложила на диван в комнате у Беридзе и принялась лечить вместе с Серафимой. Я и этому рад — только бы возле нее побыть! Тебе смешно?
— Совсем не смешно.
— Послышалось, будто ты смеешься в кулак.
— Чудак ты, Александр! Ну, что же дальше?
— Все. Пришлось возвращаться восвояси. — Голос Рогова упал, он расстроился от воспоминаний. — У себя не оставила и на участок не хотела пускать: если больной — ложись в больницу. Улучил я минутку и удрал...
— Ты напрямик не пытался с ней поговорить? Константин обманул ее кругом. И умер по-собачьи. Она, когда рассказывала, не могла скрыть своего отвращения к нему...
— Я ей говорю: «Жить без тебя не могу. Или убей, или уж не гони!» — глухо выжал из себя Рогов.
Повернувшись, он всей тяжестью своего тела придавил Алексея.
— Медведь! Что же она тебе ответила?..
— Ничего... Ничего не ответила! Отошла в сторонку, будто испугалась чего-то. Стоит, понимаешь, горькой сиротиной, а я и подойти не смею. Ты скажи, Алексей, что мне теперь делать? Я все ждал... все ждал!.. Раньше мешало что-то. Теперь она вырвала этого Константина из сердца. Но не любит она меня и не полюбит!..
— Ты ее не понимаешь, пожалуй, — не сразу ответил Ковшов. — Ольга тебя любит и с каждым днем будет любить сильнее. Только она такой человек, что должна придти к тебе совсем с чистой душой. Сейчас, хоть с Константином все развязано, душа у нее замутнена, обеспокоена. Вспомни, сколько она перестрадала. Я ее понимаю. Она горячо любила, наверное в первый раз. Потом пришлось вырывать эту недостойную любовь, бороться с ней. Ее и тянуло к нему, и отталкивало. Потом узнала, что он на фронте — и стала жалеть его. Если б она была помалодушнее, послабее, то сама искала бы в тебе утешения и поддержки. Она так не хочет — и хорошо. Ты потерпи, сдержи себя, не тревожь ее...
Рогов слушал Ковшова с жадностью, прерывистое дыхание выдавало его волнение. Он словно проверял на словах Алексея свои сомнения.
— Ты говоришь так, чтобы утешить меня! — сказал он сквозь зубы. — Она мне сказала на прощанье: «Не приезжай больше ко мне. Когда надо будет — я напишу... За меня не беспокойся. Для меня Хмара ничего не значит. После того, что я пережила, бояться мне уже нечего...» Одним словом, она вежливо указала мне на дверь...
— Нет, не понимаешь ты ее! Поверь мне — я прав. Тебе твоя страсть мешает правильно разобраться и понять.
— Довольно, Алексей! Товарищ ты добрый, но не нужно меня поить валерианкой. Давай поговорим о другом.
— Кстати, в Рубежанске я виделся с Хмарой, — вспомнил Алексей.
— Каким образом? — равнодушным голосом спросил Рогов.
— Я случайно встретился с ним, шатаясь по улицам.— Знаешь, какие они там забавные: с горы на гору, «сядь на ягодицы и катись»... Он зазвал к себе. Не хотелось идти, но пошел: глупое какое-то любопытство. Бывает так: неприятный человек, а интересен...
— Ольгу, наверное, опять поминал?
— Говорил, что нравится она ему и он ухаживал бы за ней, но из дружеского чувства ко мне оставлял ее на мое попечение. — Алексей сказал это, широко улыбаясь в темноту возка и предусмотрительно отодвигаясь от Рогова.
— Я тебе дам попечение! — почти всерьез пригрозил тот.
— У Хмары я застал Грубского. Они, оказывается, старые приятели, когда-то Грубский работал в Рубежанске. Он пришел к Хмаре поплакаться, зализать свои раны. На меня даже и не взглянул. Хмара корил меня, что так жестоко обошлись с его другом. Дескать, ошибся человек — зачем же сразу гнать в шею? Впрочем, сочувствие к Грубскому сочетается у него с довольно презрительным к нему отношением. Когда Грубский ушел спать, он мне говорит: «Раскис!.. Мужчина должен становиться сильнее в трудную минуту»...
— Правильные слова, — пробурчал Рогов.
— Правильные, но каким тоном сказанные! Вообще, после этого визита моя антипатия к Хмаре усилилась. Он радушно встретил меня, угощал ненормированными продуктами и вином, предложил пригласить «знакомых дам», как он выразился. Удивился, что я отказался. Мало-помалу он мне совсем опротивел. Ольга правильно про него сказала: пустой человек, для которого дороже всего мелкие радости жизни... Строже говоря: гнилой... Обидно, что такие люди соприкасаются в жизни с хорошими, чистыми людьми и пачкают их. Среди всяких фотографий, развешанных по стенам, я с удивлением увидел портрет — знаешь, чей?
— Ольги?
— Нет, Тани Васильченко. Это меня так поразило, что я не удержался, спросил, откуда у него портрет. Ответил он как-то нехотя и с досадой: «Она же закадычная подруга Ольги. Училась здесь, часто бывала у Родионовых. Ухаживал за ней, понятно». Тут же, после этих слов о Тане, сказал какую-то двусмысленность, и я не выдержал, распрощался.
— Хоть бы встретиться с этим экземпляром, поглядеть, что за фрукт!
— Кажется, ты будешь иметь такое удовольствие. Он говорил, что скоро собирается на Тайсин с геологической экспедицией, будет где-то по соседству с нами. Я не стану возражать, если ты ему там, где-нибудь в тайге растолкуешь кое-что на кулаках!
— С удовольствием! — Рогов крепко сжал кулаки.
Могучая сила кипела в нем. Он обнял Алексея и в шутку стал мять его так, что тот закряхтел и запросил пощады...
В последних санях ехали Филимонов и Либерман. Оба крупные, они едва умещались в узком возке. Либерман ворочался и мечтал поскорее добраться «на край света». Всю поездку он был в непонятном для него самого состоянии беспокойства. Недаром в управлении он старался уклониться от поездки, ссылаясь на то, что ему якобы надо встретить жену и дочь, выбравшихся из ленинградской блокады.
Необходимость все время держаться при Батманове подтянуто, тесное соприкосновение с людьми, которых он раньше мало знал и не представлял разнообразия их интересов, смена впечатлений, огромный размах строительства, только теперь по-настоящему им осознанный, — все это вызывало в Либермане брожение. Мир его представлений сразу раздвинулся, и собственная деятельность вдруг открылась ему с неожиданной стороны.
На десятом участке Батманов быстро разобрался, почему этот участок отстает от соседних. На фактах, выисканных им, он показал, что всему виной неслаженная работа участкового аппарата. Люди здесь как будто понимали обстановку, свои задачи, и все же дело тонуло в бюрократической волоките. Батманов не преминул заставить Либермана убедиться, что получить на участке, к примеру, килограмм гвоздей можно только ценой томительных переговоров с несколькими руководителями и лишь пройдя через канительную бумажную процедуру. Заведующие основными отделами штаба участка, сидевшие в соседних комнатах, вели между собой бессмысленную переписку по самым несложным вопросам. Словно в маленьком зеркале, Либерман увидел здесь себя и Федосова.
— Когда вы завели эту плесень? — спрашивал Батманов на производственном совещании участка. — Недавно я был у вас и не видел ничего подобного.
Они выехали не раньше чем переставили в аппарате людей и навели порядок. Однако и после этого управленцы еще долго и страстно обсуждали, какими должны быть советское учреждение и советские служащие. Либерман в разговорах не принял участия, но они задели и расстроили его. Оставшись наедине с Филимоновым, он с запозданием пытался высказаться. Получалось при этом, что он зачем-то оправдывает и защищает снабженцев, хотя никто на них и не нападал.
Желая задеть за живое Филимонова, Либерман стал говорить, что инженеры пользуются привилегированным положением и на стройке нефтепровода, и вообще повсюду. Он утверждал: инженерам легко работать, им во всем обеспечена поддержка, технические нормы дают рецепты на все случае жизни.
— Вот ты, инженер Филимонов, — что ты знаешь? — наступал Либерман. — Машина должна быть исправна. Машине нужно дать горючее. Вести машину должен подготовленный шофер. И все! Не дай тебе этого, и машины будут стоять, работа не сдвинется с места! А у меня миллион забот: людей накормить по норме, обуть-одеть их, создать им хороший быт. Маменька родная, хоть лопни, но пищу и одежду подай!.. Так же и Федосов. Ты требуешь от него все, что тебе надо, и если он тебе дает — ты работаешь. И тебя не интересует, каким образом все это Федосов достает!..
Филимонов, по обыкновению, отмалчивался или ограничивался междометиями. По этим междометиям Либерман чувствовал, что ему удалось рассердить соседа.
— Если снабженцем быть так тяжело, почему не переменить род занятий? Почему бы не податься в инженеры, у которых не жизнь, а масленица? — проворчал Филимонов.
Либерман пропустил эту реплику мимо ушей и продолжал развивать свою мысль:
— Оттого, что вам, инженерам, все легко дается и все ваши правила расписаны в книгах от «а» до «я», у вас и вырабатывается апломб и самоуверенность! Маменька родная, вот тебе пример — инженер Ковшов! Он по годам еще мальчик, а рассуждает, как профессор или как раввин. Все на свете знает и ни в чем не сомневается!
— Уверенность инженера Ковшова определяется его убежденностью, — сердито сказал Филимонов. — Он не хитрит и действует открыто, без околичностей. Я уверен, он никогда не говорит неправды, и если что делает, то не думая о личной выгоде. Почему тебе это не нравится? Я скажу — почему! Сам ты лишен этой убежденности и прямоты. Когда с тобой разговариваешь, ощущение такое, что за твоими словами всегда есть что-то недосказанное. Недаром многие жалуются, что с тобой трудно договориться. Ты не можешь удержаться, чтобы не обмануть, хоть тебе это и ни к чему!.. Зачем тебе обязательно надо придавать ложную значительность своей работе, расписывать, как она сложна, а трудности любого другого дела преуменьшать? Зачем ты обязательно стараешься каждому отказать в просьбе, либо уж если удовлетворишь ее, то предварительно поломаешься и дашь вдвое меньше, чем у тебя просят? Помнишь, как тебя Женя отчитала? Все с ней согласились, никто не возразил. Знать, и в самом деле не любишь ты людей и не доверяешь им.
— Маменька родная, какие обвинения! — воскликнул Либерман. — Если я такой, меня надо судить!
— Незачем утрировать. Не все в поведении человека регламентируется уголовным кодексом. Если бы дело обстояло так, ты разговаривал бы сейчас, наверное, не со мной, а со следователем. И не один ты такой снабженец, есть немало похожих на тебя. Меня интересует, почему они такие?
— Почему? — воскликнул Либерман. Филимонов задел его за живое.
— Как видно, близость к материальным ценностям, к собственности, хотя бы и не своей, — этому причина. Какие-то скверные бациллы буржуазной коммерции живут в некоторых снабженцах слишком долго. В сознании у них медленней, чем у других людей, ликвидируются пережитки капитализма.
— Ты поосторожней насчет пережитков и буржуазной коммерции! Я на снабжении зубы проел, жизнь на него затратил и равен в своей области если не академику, то, во всяком случае, инженеру! Изучать это самое снабжение начал пораньше, чем ты свою технику, — с десяти лет. Сейчас мне, слава богу, сорок пять.
— Коли так, юбилей надо справлять! Странно, почему-то я до сих пор не встречал указа о награждении академика снабжения Либермана.
— Еще увидишь! Вот сдадим нефтепровод, и меня наградят. Маменька родная, я добьюсь, чтобы меня наградили!
— Дай боже! Я буду аплодировать первый, хотя и небольшой поклонник хитрой снабженческой науки.
— Ты не занимался снабжением и не знаешь, что без хитрости и комбинаций тут ничего не сделаешь. Батманов это понимает!
— Не верю, что это так, и тем более не верю, будто Батманов закрывает глаза на хитрости и комбинации. Я убежден, тот же Алеша Ковшов и по снабжению работал бы иначе, нежели ты.
— Маменька родная, он меня сравнивает со своим Алешей Ковшовым! — взвизгнул Либерман. — Ты меня с ним не сравнивай! У него с детства жизнь, как стеклышко, прозрачная! Я слышал, как он на собрании свою биографию рассказывал... У него отец неграмотный мастеровой, а его учил. Из школы Ковшов — в институт, из института— на стройку, и вот — уже фигура!.. Линия у него, как стрела, прямая: из пионеров в комсомольцы, из комсомольцев в партию. Разве жизнь его мяла и молотила, как меня? Ему не довелось мальчиком в магазине горе мыкать, когда ты у купца — самый последний человек, и все над тобой имеют право измываться, когда доброго слова не услышишь, — только матерщина и зуботычины! Твоему Алеше не приходилось ходить по хозяевам и просить работу, он ни перед кем не кланялся и не унижался!
Либерман выкрикнул все это с жаром и горечью. Филимонов молчал; впервые он слышал, как этот человек говорит о себе правду без заигрываний и недомолвок. Замолчал и Либерман, должно быть устыдившись своих признаний.
— Хочешь, расскажу тебе одну притчу? — через минуту уже спокойно спросил он. — Меня угостил ею один хозяин, у которого я спросил работы. Будешь слушать?
— Рассказывай, — согласился Филимонов.
— Пришел однажды парень наниматься в приказчики. Хозяин осмотрел его со всех сторон и спрашивает: «Годишься ли в приказчики, мил человек? Дело-то нелегкое, хитрое». — «Что ж хитрого, хозяин? Видел я этих приказчиков». Хозяин меж тем в окно поглядел и чем-то вдруг заинтересовался: «Взгляни-ка, голубчик, что там виднеется на дороге?» — «Обоз какой-то ползет». — «Что ж это за обоз? Чего ж он везет? — допытывается хозяин. — Ну-ка, сбегай разузнай!» Сбегал парень, вернулся, запыхавшись. Докладывает: «Мужички овес везут». Оживился хозяин: «Куда ж они его везут?» — «Этого я не спросил. Сбегать спросить?» — «Конечно, надо бы спросить. Однако поторопись, они уже изрядно отъехали». Опять побежал парень. Вернулся весь мокрый: «Овес везут в деревню Поповку».— «А зачем везут-то, не узнал?» — «Нет. Узнать?» — «Узнай, пожалуйста. Только их и не видно уже, скрылись из виду». — «Ничего, я догоню!»... Совсем замучился парень, едва ноги принес: «Продавать везут, купцу Сизобрюхову». — «Почем? Почем за пуд просят?» — вскинулся хозяин. «Эх, не спросил!» — жалеет парень, но сам уж узнавать не напрашивается. Хозяин советует: «Ты бы узнал, однако, почем за пуд»... Что поделаешь? Пришлось парню догонять обоз еще раз. Долго он не возвращался. Наконец явился, взмыленный, еле дышит. «По рублю за пуд», — говорит, и с ног свалился. «А не уступят ли мужички этот овес мне, ежели я им по гривеннику на пуд накину?» —спрашивает хозяин. Но взглянул на парня и видит, что тот уж вышел из игры. Тогда зовет хозяин своего старшего приказчика: «Тут обоз проехал. Не знаешь ли, Тимофей, что это за обоз?» — «Знаю, хозяин, — отвечает приказчик. — Мужики овес везли в Поповку, купцу Сизобрюхову, по рублю за пуд. Однако согласны уступить нам. Я на свой риск набавил им пятак. Они уже завернули, сейчас к нам подъедут». — «Понял? — спрашивает хозяин парня. — Не годишься ты в приказчики. Советую тебе поступить в инженеры-механики. Туда кто хочешь подойдет, вон даже Филимонов инженером стал!..»
Филимонов захохотал.
— Забавная притча, — признался он. — Интересно, не ты ли, товарищ академик, был тем парнем, который не выдержал испытания?
— Нет, товарищ инженер, то был не я... Маменька родная! Если бы это был я, то у Батманова в начальниках снабжения ходил бы какой-нибудь высококвалифицированный инженер, а на участках люди были бы раздетые и разутые...
Беридзе и Тополев, оказавшись в одних санях после очередной ночевки на участке, долгое время ехали молча. Было слышно прерывистое, тяжелое дыхание Кузьмы Кузьмича. Изредка Беридзе принимался напевать «Славное море, священный Байкал». Им еще не приходилось вести неслужебный разговор, да и при служебных всегда присутствовал Ковшов.
На ухабе сани сильно встряхнуло, инженеры столкнулись. Беридзе почувствовал запах нюхательного табака, исходящий от усов старика, и рассмеялся:
— Вот мы и сблизились, Кузьма Кузьмич. Вам не кажется, что довольно нам отмалчиваться? Как будто нет теперь причин чураться друг друга. Как вы полагаете?
— Вы правы. Сказать по правде, и прежде не было веских причин.
— Раньше были причины — Грубский. Этакая причина, у которой, если можно так выразиться, вы находились в плену... Скажите, вам не жаль его? Все-таки, он немало сил вложил в проект, и вдруг — изгнан.
— Нет! Он жалок сейчас, но мне его не жаль, — твердо ответил Тополев. — Я на себе испытал его влияние — этот, как вы сказали, плен. Я дал бы премию тому, кто смог бы объяснить суть таких людей, как Грубский.
— Попытайтесь сами, деньги останутся в кармане, — посоветовал Беризде. — Кстати, у вас сейчас свободное время.
— Разрешите мне нюхнуть табачку? Я сделаю это осторожно, ваши глаза не засорю. А то потягивает меня.
— Вы в этой темной квартире такой же хозяин как и я, что же спрашивать.
Тополев зарядил нос понюшкой табака. Георгий Давыдович оглушительно чихнул.
— Вот вам и досталось! — засмеялся старик. — Если есть охота, давайте вместе разбираться в столь сложном явлении, каким представляется мне мой бывший патрон. Вы согласны с тем, что это явление сложное?
— Конечно.
— Алексей Максимович Горький, — Тополев с большим уважением произнес это имя, — недаром горячо призывал ненавидеть мещанство. Страшная сила мещанства заключалась, в частности, в гнусной тяге его к спокойствию, к бездействию. Грубский выражает собой нечто похожее. Ему бы в Англии жить: там все веками стоит без движения — этакий огромный протухший пруд, затянутый зеленой тиной... Если бы вдруг исчезли толстые справочники, регламентирующие деятельность Грубского, он, вероятно, скончался бы от разрыва сердца. Конечно, он многое знает, скопил за годы инженерства. Однако верит он только тому, что прочно записано в толстых заграничных и кое-каких наших книгах и сто раз подтверждено авторитетами. Благоговейно шествуя за ними, он однажды и вошел с ними в некую тихую, тинистую заводь и остался там. Ему чуждо новаторство, дерзание, чья-либо творческая инициатива его просто раздражает... Теперь-то я понимаю, почему с таким сарказмом и высокомерием он встретил рождение идеи о левом береге. Это еще до вас было, я имею в виду предложения с трассы Карпова и других. Точно так же он встретил инициативу Татьяны Васильченко, выступавшей на всех совещаниях с требованием строить временную связь.
— Вы не понимали Грубского раньше? Или понимали И мирились с ним?
— Я не понимал его так, как понимаю сейчас, выйдя из его плена. Признаю — он и меня на время затащил в свою тухлую заводь. Тошно подумать, но ведь это я отвечал, с его слов, на предложения с трассы. И это я не сумел поддержать Татьяну Васильченко, хотя и понимал, что она права.
Старик, судя по голосу, нервничал, и Беридзе сказал, чтобы его успокоить:
— Вы зря волнуетесь. Ведь вы же занимаетесь сейчас исследованием сложного явления, ушедшего в прошлое.
— Попробую, — сказал Тополев. — Мне, разумеется, далеко не все было симпатично в моем бывшем патроне. Но мысль о противодействии или, тем более, о бунте не возникала. Кстати, мы с ним знакомы четверть века, он назвал наши давние отношения серебряной дружбой. Понятно ли вам, как мне тяжко думать об этом «закадычном друге»!.. Кто-то из древних изрек: «Застой — это смерть». Грубский, по существу, — умерший человек, живой труп. А я все-таки с юности стоял за другое правило: к черту застой и рутину, дайте нам беспокойство, тревогу, всяческое новое каждый день!.. Вы для меня — живая антитеза Грубского, и я рад, что, наконец, с вами. Рад, что еду на пролив — действовать. Вот Грубский — он и сам не поехал бы, и меня туда не пустил бы. Знаете, больно признаться, но я бы и не стал проситься — далеко, холодно, всякие неудобства, треволнения, тогда как дома тепло и спокойно. Но что-то перешло от вас ко мне, и я теперь не в силах усидеть дома, у меня потребность все прощупать собственными руками, посмотреть самому, как ляжет нефтепровод в проливе... Смешно я рассуждаю, Георгий Давыдович?
— Мне хочется пожать вам руку, только сейчас это неуместно, — с чувством сказал Беридзе.
— Кто-нибудь послушает-послушает меня и пожмет плечами, — после минуты молчания снова заговорил Тополев. — «Мол, из пальца старик высосал такую проблему. В нашей стране ее нет! У нас весь строй, вся система — за творчество, против застоя. Этот старый хрыч хочет навязать нам свои субъективные переживания!»... Отвечу воображаемому оппоненту: правильно, весь строй против успокоенности, благодушия и застоя — за жизнь. Однако проблема, высказанная мной, все-таки существует. Вот и вы бросили, между прочим: явление, ушедшее в прошлое. Ой ли? Много разных людей живет в стране — миллионы! И судьба у каждого своя. Родился человек, живет, воспитывается, и какой он будет — зависит от множества условий... Разве потому меня волнуют эти вопросы, что мне шестьдесят лет: старый специалист, мол, полон пережитков? Чепуха, никакой я не старый!
— Браво!
— Да, да, отрицаю это устарелое представление о возрасте! Будь я сейчас моложе на сорок лет, и тогда эта проблема волновала бы меня не меньше. Грубский — моложе меня, но не поймет, если я ему все расскажу. И человек, скажем, комсомольского возраста, тоже может попасть в плен неправильных представлений. Представьте себе сына Грубского — какой сложится у него склад мыслей, если он пошел в отца? И разве вы не встречали молодых людей, успокоенных и самодовольных до тошноты? Этакий окончил учебное заведение, получил должность, обзавелся семьей и внутренне уже убежден, что достиг потолка. Никакой дальней перспективы — это мы с Алешей изобрели такое словосочетание, — никакой дальней перспективы перед таким не брезжит, никакой цели он больше не ставит. Он подчиняет себя потоку, общему течению жизни. Поток, что говорить, могуч и великолепен, он всех увлекает вперед, в будущее. Но можно ли оставаться спокойным, когда среди тех, кто всеми силами ускоряет это движение, есть и плывущие безвольно? Все, что безвольно, может застояться, а что застоялось — становится тормозом общего движения...
Сани внезапно остановились. Впереди послышались голоса, смех. «Флагман» порой останавливал таким образом весь поезд в каком-нибудь самом пустынном и диком месте. Он выходил поразмяться, за ним вылезали из темных возков остальные. Солнце, белизна снега слепили людей. Батманову нравился зимний пейзаж Адуна, и он подолгу мог стоять и любоваться им.
— Белесые одинаковые пейзажики. Правда, Василий Максимович? — подходя, затевал полемический разговор Беридзе. — Смотрю на эту сплошную серую краску и думаю: «Ах, Кавказ! Там на каждом клочке земли столько красок — ярких, кричащих! И не хочешь, а любуешься»...
К ним подошли их спутники. Только Либерман с Филимоновым в стороне затеяли борьбу на снегу. Снабженец в своей волосатой дохе наседал на противника, как грузный бурый медведь.
— Правда, Алеша, пейзажики здесь безрадостные, тусклые? А зимой и вовсе не на что смотреть, — искал союзника Беридзе и подмигивал Алексею.
Его всерьез поддержал Тополев — старику не по вкусу пришлась здешняя природа.
— Цветы без запаха, птицы без голоса, — повторил он чью-то выдумку. — Холодная, очень уж строгая природа. Я ревнитель Смоленщины, был им и останусь.
Беридзе в восторге подтолкнул Алексея локтем:
— Ага! Задело. Сейчас нападет!
И в самом деле, докурив папиросу и отбросив в сторону окурок, Батманов начал:
— Слепцы! Курортные завсегдатаи: «Ах, Кавказ! Ох, Кавказ!..» Не клевещите на мать-природу, она прекрасна везде! Надо уметь ее видеть и вкус к ней иметь. Теперь введу правило: через каждые два часа вылезать всем на мороз и глядеть по часу на природу для уразумения ее красот.
— Ой, я уже уразумел их! — засмеялся Беридзе.
— Взгляните на закат, — тоном приказа сказал Батманов. — Видите, солнца уже нет, оно за той огромной сопкой. Вместе с тем, оно еще присутствует. Это солнце разрисовало перед вами белоснежные полотна. Как можно не залюбоваться затухающим светом, который так очертил контуры сопки! Если бы наш главный инженер способен был понимать что-нибудь кроме чертежей, он увидел бы и вон те густые ели, и то, как они, словно в ладонях, держат на ветвях пригоршни снега, и это — видите? — сплошное жидкое золото лучей, процеженное сквозь снег!
Беридзе любовался Батмановым: высокий, широкоплечий, в белом полушубке и меховой шапке, он был красив. В серых глазах его отсвечивались огни заката.
— Вы художник, Василий Максимович, — заявил Тополев. — Человек, который увидел в природе красоту, не увиденную другими, — художник.
— Вы хотите сказать, что начальник показал нам то, чего нет на самом деле? — поддел старика Алексей.
— Нет, я совсем не то хотел сказать, не передергивайте!
— Не обращайте внимания на этих остряков, — посоветовал старику Батманов. — Одна эта сопка — целая картина. Приглядитесь, она раскрашена как будто одним цветом, но сколько тонов и полутонов! На вершине — позолота, чуть ниже — светло-сиреневый оттенок, к подножью он все больше темнеет и внизу переходит в густо-сиреневый цвет. Где вы увидели сплошную серую краску, товарищ Беридзе?
Тот поднял кверху руки в больших рукавицах:
— Сдаюсь, она куда-то исчезла, проклятая!
— Теперь переведите ваши близорукие глаза на Адун. — Батманов оглянулся на спутников и остановил взгляд на Либермане, тяжело сопевшем после борьбы с Филимоновым. — Какие мысли приходят вам в голову, когда вы смотрите на реку?
Либерман повел большим багровым носом в сторону Адуна и поднял плечи:
— Мысли? Большая река. Она замерзла.
— И все?
— Все. Что ж еще, маменька родная? — Либерман простодушно моргал заиндевевшими ресницами и дул на озябшие руки. Не без иронии он добавил: — Вообще-то, я больше по снабжению, товарищ начальник.
Все захохотали.
— А вы что скажете? — Батманов взглянул на Алексея, пристально смотревшего на реку. — Неужели у вас не возникает никаких мыслей и чувств, когда вы смотрите на остановившийся Адун?
— Возникает, — серьезно ответил Ковшов. — Зимой меня в большой реке всегда поражает ее неподвижность. И хочется рассмотреть следы борьбы, которую вела река, прежде чем покориться силе, сковавшей ее.
Батманов выслушал его с явным удовольствием.
— Правильно! Нашелся хоть один человек со вкусом. Посмотрите, как сопротивлялся Адун, как он боролся! Что такое эти дико торчащие торосы на реке? Это ее омертвевшие движения! Тут целое поле битвы двух стихий! — Он повернулся и зорко вгляделся куда-то за реку. — Где вы еще увидите такой лес? На Кавказе?.. Тут, где мы стоим, на этом левом берегу лес отступил. А там он подошел к самой воде и словно говорит Адуну: «Я очистил тебе тот берег — гуляй, здесь мое царство, тебе сюда хода нет — сворачивай!..»
Беридзе улыбался в усы, Батманов заметил эту улыбку.
— Нечего ухмыляться, — притворно сердито бросил он. — Сугубо деловые люди, вроде вас, видят в живом лесе только дрова, столбы и доску-сороковку. Есть другие люди, которые, наоборот, видят в дровах и доске-сороковке зеленый лес, полный голосов и веселого шума!
— Ваше замечание принимаю, как директиву, и с сего числа перестаю смотреть на лес с точки зрения дров и доски-сороковки. Буду любоваться им — пусть он, милый, спокойно стоит еще пятьсот лет!
Алексей несогласно качнул головой.
— Вам слово дать? Вы не согласны? — спросил у него Батманов.
— Не согласен, чтобы этот лес спокойно стоял пятьсот лет, — ответил Алексей. — В этом лесу хозяин — медведь. Я — за другие пейзажи. Никогда не забуду картину, которую нам показал Рогов на своем участке.
— Что ты им там показал, Рогов? — спросил заинтересованный Батманов. — Знаю тебя, фокусника!
Рогов улыбался. Алексей опередил его, не дав ответить:
— Он показал огни по трассе на Адуне и огни на левом берегу по участку. Вот такая заря в полночь — это пейзаж!
Батманов одобрительно покосился на Рогова, но с той же внешней строгостью проворчал:
— Зря старался! Черствые инженерно-технические души, разве их чем-нибудь тронешь?
— Мою старую инженерно-техническую душу тронуло,— улыбнулся Тополев. — Каюсь, никак не предполагал обнаружить у начальства тонкий художественный вкус.
— Раскрою секрет: наш начальник с юных лет увлекается живописью, — не без ехидства заявил Беридзе. — Мне посчастливилось видеть его пейзажи. Однажды я даже застал начальника на месте преступления — возле мольберта, с кистью и палитрой в руках. Это меня так удивило, что я запомнил все до мельчайших подробностей!.. Наш уважаемый художник хотел запечатлеть на полотне осень. Несколько березок с золотистой листвой на скале. Будто брели откуда-то издалека, подошли к обрыву и замерли в испуге. Кроме них — ни деревца, только черные, скалистые сопки громоздятся кругом. И над ними бледное, холодное небо. — Беридзе рассмеялся. — Видите, Василий Максимович, весь ваш пейзаж в точности воспроизвел, а вы меня ругаете за черствость!
— Мало я еще вас ругаю, — сказал Батманов. — Ну-ка, залезайте в мои сани. Шепну вам несколько словечек, которые отучат вас сплетничать о начальстве!..