Потемневшая, почти черная дорога пролегала по белой глади Адуна. Груженые машины через каждые десять минут скатывались с наезженного крутого берега на лед и быстро исчезали за поворотом.
Пользуясь хорошей погодой, со Старта усиленно вывозили на трассу продовольствие и материалы. Со всего края непрерывно прибывали группы рабочих — их тоже надо было перекинуть на трассу до первых буранов.
Предстоял выход очередной партии строителей на дальний участок — на пролив. Людям нужно было покрыть расстояние в несколько сотен километров. Батманов поручил их отправку Ковшову, Либерману и Родионовой. При этом было сказано решительно: они отвечают за сохранность каждого человека. Рано утром они втроем пришли на Старт.
В просторном бараке от двух раскаленных железных печей — нестерпимая жара. Ярко светила огромная электролампа, подвешенная на шнуре под деревянной крышей. В помещении шум голосов. Колонна в триста человек готовилась в путь. Ольга Родионова — в цигейковой шубе и пушистом сером капоре — осматривала людей: как обуты и одеты. Фельдшер снабжал каждого вазелином на случай обморожения.
Возле барака Либерман придирчиво проверял снаряжение колонны, погруженное на две автомашины — продовольствие, походные кухни, запасное обмундирование, личные вещи рабочих. Нерасторопность, неполадки! Он ругался с десятником Гончаруком, возглавлявшим колонну, — высоким, сумрачного вида человеком с густыми черными бровями и синеватыми после бритья щеками.
— Откуда же мне знать, что вы собирались дать нам еще и рыбу! Сами не уследили, а теперь бранитесь, — нервничал Гончарук.
— Маменька родная, нельзя человеку слово сказать! Вы должны требовать. Чем больше потребуете, тем больше вам дадут — есть такой закон природы.
Ковшов отозвал Гончарука и вместе с ним обошел отъезжающих, проверил их по спискам, записал поручения. Здоровенный детина, тракторист Ремнев, расспрашивал, куда они едут, сколько времени пробудут в пути — это интересовало всех.
— Участок у вас самый дальний и трудный, — говорил Алексей. — Продвигаться будете от участка к участку. Где позволит дорога — на машине, где на своих двоих. Обманывать не хочу: и в дороге, и на месте придется, конечно, немало перетерпеть.
— Трудностей не боимся, сынок, ко всякому лиху привычны, — отозвался сутулый и на вид очень сильный старик, землекоп Зятьков. — Только бы пошустрей добраться до этого пролива. Важно осесть на месте и вцепиться в работу, остальное придет само собой.
Ольга спорила с маленьким, широким в плечах человеком.
— Не могу пустить вас, вы простужены, — говорила она спокойно, но настойчиво. — Сляжете в дороге. Лучше переболеть здесь. Ничего страшного не произойдет, если вы задержитесь на три дня.
— Ничего не сляжу,— наступал на нее человек. — Зачем мне болеть? Я здоров, как коров. На кашель не смотри, он у меня всегда, он от дыма, я курячий.
— Не будем возвращаться к этому. Я вас не могу пустить, — решительно сказала Родионова и пошла дальше.
Человек опередил ее и загородил дорогу, став прямо перед ней. Разгоряченный, он снял шапку, обнажились большие уши и торчащие вихрами черные жесткие волосы.
— Будем возвращаться! Я тут скорей больной буду. Для меня без работы сидеть — собака-жизнь. Меня на стройка сам Дудин посылал, секретарь крайком партии. А ты болеть велишь! — Он все больше сердился. — Почему ты такой бездушный, доктор? Не могу я отстать от товарищ. Вместе все хотим быть. Седьмого ноября хотим уже на участка быть, план свой выполнять хотим. И так время теряем. Должен ехать. Не мешай.
— Я вам хорошего хочу, не плохого, — уговаривала Родионова.
— Не надо мне такого хорошего, пусть будет плохо.
Готовые к походу люди прислушивались к спору и посмеивались.
— Пустите вы его, ничего ему не сделается! — попросил Ремнев за товарища.
— Это Умара Магомет, сварщик. Не пускаю его, он простужен. Скандалит, — сказала Ольга подошедшему Ковшову.
— Пустяк, ничего не болит, ничего не простудился. Скажи ей, товарищ инженер, пусть не мешает. На фронте из-за насморк или кашель от боя не освобождают.
Умара насел уже на Ковшова, ловя его взгляд маленькими блестящими глазками. Алексей придирчиво осмотрел сварщика, тепло одетого в новое ватное обмундирование.
— Не держите его, пусть едет под мою ответственность. Если разболеется, я его вылечу, когда приеду на пролив.
— Вот спасибо, инженер! Никогда не забуду. Ай спасибо! — закричал Умара Магомет, легко подхватил мешок с вещами и первым кинулся на посадку.
Люди разместились в десяти крытых грузовиках-фургонах. Перед самым отправлением колонны подкатил на легковой машине Залкинд. Он был в тулупе и меховых унтах. Как выяснилось, парторг собрался на третий участок. Его сопровождал Темкин. Залкинд отправил свою машину в гараж и забрался вместе с Темкиным в один из фургонов к рабочим. Тяжелые автомашины неторопливо покатили по льду. Умара Магомет высунулся из фургона и крикнул Ольге:
— Доктор, эгей! Приезжай, пожалуйста, на участок, ко мне в гости. Рад буду! Посмотришь на мой сварка, погреешься. На мой здоровье посмотришь. Приезжай, ждать буду!
Алексей и Ольга, словно повинуясь призыву Умары, немного прошли за машинами. Ольга казалась сумрачной. Алексей постеснялся ее расспрашивать; с того памятного вечера он не виделся с ней.
— Мне нужно поговорить с вами, — неуверенно сказала Ольга, подняв на него свои большие печальные глаза. В капоре с длинными наушниками она казалась большой девочкой. — Очень нужно поговорить.
— Хорошо.
— Вы нас забыли. Серафима не раз уж вас вспоминала. Она и Беридзе — как няньки. У них обоих материнская потребность кого-нибудь опекать. Я вас тогда напугала, поэтому вы не приходите, да? Вы не бойтесь меня. — Насмешливые искры мелькнули в ее глазах. — Я буду вас ждать.
Она улыбнулась и прибавила шагу. Немного озадаченный, Алексей пошел искать Филимонова, но Ольга окликнула его.
— Алексей Николаевич, вы простите меня. Я не в своей тарелке и говорю не то, что хочу. Мне нужна ваша поддержка. Помните, вы предложили мне ее? Так вот, я уже прошу о ней. — Она вынула из рукавички забинтованную руку и дотронулась до его груди. — Мне больше не с кем посоветоваться. Беридзе я почему-то стесняюсь. Таня меня в этом не совсем понимает. Рогов вчера уехал, да ему как раз и не скажешь об этом. Вам я доверяю...
— Что случилось, Ольга Федоровна?
— Мне позвонил один знакомый, Хмара. Приятель мужа. Я его знаю по Рубежанску. Темный, плохой человек! — Ольга поежилась. — Он мне передал, что муж мой Константин Родионов... умер по дороге на фронт... скоропостижно...
Она взяла себя за горло. Ковшов отвел ее руку.
— Спокойнее, Ольга Федоровна... Вы же сильная...
— Нет, нет. Я не знаю, умер он или...
— Но вы сами говорите...
— Когда Хмара мне сказал, я растерялась. Он раз пять окликнул меня, пока я опомнилась. Потом у нас начался бестолковый разговор. Я твержу: «Не может быть!» А он: «Что не может быть? Все люди смертны...»
Алексей слушал ее, волнуясь и не выпуская ее руки из своей.
— Я не верю, что он умер. Тут что-то странное. Странное и страшное! Ужасно, если он умер, но еще ужаснее, что я не верю в это! Хмара должен придти ко мне поздно вечером.
Подошел Филимонов.
— Я непременно буду у вас вечером,—сказал Алексей Ольге.
Трактористы в замасленных полушубках ждали Ковшова и Филимонова возле мастерской.
— Двигай! — крикнул Филимонов. — «Улитки» пойдут потом, когда проверим их.
Визжали полозья тяжело нагруженных, укрытых брезентом санных прицепов. Тракторы один за другим, скребя гусеницами, трогались с места и выходили на ледовую дорогу. Им предстояло дотащить груз на участки, покрыв расстояние в сто-двести километров.
Остались четыре «улитки» — так называли на Старте большие крытые деревянные прицепы-домики на полозьях. В каждом была дверь и два маленьких окна, над крышей торчала труба с колпаком.
По мысли тракториста Силина, «улитка», приданная к трактору, предназначалась для обслуживания ледовой трассы. Тракторист и его напарник должны были поддерживать дорогу в проезжем состоянии, оказывать помощь автомашинам в случае аварии. Домик мог служить и мастерской, и жильем, и складом.
У одной из «улиток» Ковшова и Филимонова поджидал Силин — плотно сбитый парень с открытым лицом и маленькими хитроватыми глазами.
— Ну, готовы ваши дома-передвижки, — сказал ему Ковшов. — Посмотрим, каковы они на ходу. Сморчкова отправляем сегодня, потом уж и ваша очередь.
— Я готов в путь хоть сейчас...
Предложение Сморчкова и Силина о сквозных рейсах на автомашине и тракторе по всей трассе было принято, и несколько дней шофер и тракторист тщательно готовились к трудной поездке.
— Показывай свою квартиру, Силин, — сказал Филимонов.
Тракторист взбежал по деревянной стремянке внутрь «улитки». Следом за ним, наклоняясь, чтобы не стукнуться о притолоку, вошли инженеры. В домике пахло свежеоструганным тесом, железом и щами. Втроем здесь было не повернуться. Тесное пространство занимали два спальных места — одно над другим, по вагонной системе, железная печка с коленом трубы, верстак и тиски, два табурета, ящики с продовольствием, уголь и дрова, разный железный хлам, ящики с инструментами и запасными частями.
Силин, опередивший инженеров, старался прибрать свою тесную квартирку: запихнул ногой под нары какой-то мешок, снял с верстака миску и хлеб, поправил одеяло на койке.
— Извините, не знал, что поинтересуетесь внутренностью, — оправдывался тракторист.
— Что же ты для нас наводишь порядок? Его и для себя не мешает соблюдать, — усмехнулся Филимонов. — Мы тут посидим, провези-ка нас до технической базы.
Силин выбежал, и через минуту трактор затарахтел. Домик дрогнул, заскрипел, дернулся раз-другой — и двинулся. Ковшов и Филимонов едва не свалились от толчка. Присев на табуреты возле печки, где пламенел уголь, они смотрели друг на друга, как еще не познакомившиеся соседи в поезде. За короткое время инженеры подружились и, часто сталкиваясь по работе, привыкли многое делать вместе или советуясь друг с другом. «Улитка» была одним из многих технических усовершенствований, которые вводились на строительстве. Сейчас, по существу, шло ее испытание.
— Правильная вещь, — сказал Алексей. — Сделаем таких еще несколько штук. Только нужно хорошенько продумать размещение барахла внутри. Все свалено как попало.
— Закусим? — спросил Филимонов и вынул из кармана полушубка завернутые в газету ломти хлеба.
Они энергично жевали холодный хлеб с отвердевшей кетовой икрой и говорили о зимней сварке труб. Бывший главный инженер Грубский, ссылаясь на технические авторитеты, доказывал, что сварка труб зимой недопустима. Будто бы стыки, сваренные зимой при низкой температуре, в летнее время будут сильнее испытывать внутреннее напряжение в металле вследствие разницы температур. От этого прочность трубопровода понизятся, и могут быть разрывы стыков под высоким давлением перекачиваемой нефти.
Алексею доводы показались убедительными. Он предложил, не отказываясь от зимней сварки, смягчить ее условия. Не поговорив предварительно с Беридзе, он разработал технологию смягченной зимней сварки. Чтобы избежать воздействия на металл низкой наружной температуры, Ковшов решил делать сварку в особых полуразборных переносных камерах с внутренним обогревом воздуха. Эта идея понравилась и Филимонову.
Результат получился неожиданный. Беридзе сразу забраковал сварку в камерах, легко доказал, что она технически и экономически нерентабельна. Соображения Грубского он назвал инженерской заумью, так как сварка зимой, по его мнению, практически не влияла на прочность стыков. В довершение всего он отчитал Ковшова за трату времени на бестолковые проекты. Алексей без огорчения, даже с видимым удовольствием передавал теперь Филимонову свой разговор с главным инженером.
Скрип и содрогания «улитки» прекратились. Инженеры вышли. Блеск солнца на снегу, нестерпимый после полутьмы, заставил их зажмуриться.
Подошел Силин, ждал оценки. Алексей сказал:
— «Улитка» хороша. Готовьтесь к отъезду.
На технической базе шла погрузка труб. Они лежали штабелями на приподнятых над землей стеллажах, протянувшихся на километр вдоль берега. Автомашины с санными прицепами подкатывали к стеллажам и становились под погрузку. Двое рабочих откидывали толстые стойки прицепа. Двое других, зацепив трубу с обеих сторон крючьями, тащили ее по наклонным рельсам к спуску. Похожая на дуло большого орудия труба со скрежетом и визгом скользила по рельсам и плавно скатывалась на раму прицепа. На каждую машину нагружали до четырех труб.
— Теперь другое дело: три минуты — и готово, — сказал Алексей, следя по часам за погрузкой. — И совсем легко, а то на горбу таскали этакую тяжесть!..
— Пойдем к Сморчкову, он здесь, — предложил Филимонов.
Шофер, с озабоченным лицом, обстоятельно и, видимо, не в первый раз осматривал прицеп, стойки, удерживающие груз пяти труб, сцепление прицепа с автомашиной.
Вокруг стояли в ожидании другие шоферы — товарищи Сморчкова. Они переговаривались.
— Ехать ему до самого пролива. Туда и дороги нет.
— Неужели трубы до конца потащит?
— Нет, зачем же! Трубы он разгрузит на седьмом участке и там возьмет в кузов обычный груз.
— Рискованное дело!
— «Рискованное»! У нас среди шоферов есть такие орлы, что боятся на две сотни километров в рейс идти. Разные предлоги выдумывают, чтобы только не ехать. Пусть попробуют отказаться, когда Сморчков сделает свой прогон по всей трассе!
— Ну как, товарищ Сморчков? — спросил Филимонов, подойдя к машине.
— Готов, жду вашей команды, — ответил шофер.
— Если готовы — отправляйтесь.
— Желаю удачи, от всей души! — Алексей протянул шоферу руку. — Надеюсь встретиться на проливе.
Сморчков распрощался с инженерами и с товарищами, забрался в кабину, подозвал напарника и мягко нажал на рычаг. Машина мгновение преодолевала тяжесть прицепа, потом с заметным усилием стронула его с места. Перед инженерами проплыл профиль Сморчкова, смотревшего прямо перед собой. В своей шапке-ушанке он походил на пилота.
Ближайший путь по Адуну, как и говорили на Старте, был вполне проходим. Машины с колонной Гончарука к ночи добрались до третьего участка, куда ехал Залкинд. В дороге парторг не терял времени даром: пересаживаясь на машины в машину, он знакомился с попутчиками, рассказывал о строительстве, отвечал им на бесчисленные вопросы.
Люди держали себя, как одна семья, перебиравшаяся со старого места жительства на новое, — их сроднила тревога за Москву и сознание того, что они в этот суровый час объединились для общей задачи. Недаром они с такой надеждой ждали ответов парторга, каждый из них и личной судьбой был связан с боями, что шли на Западе. Сын старика Зятькова сражался под Ленинградом, младший брат — на Черном море. У Гончарука на Украине остались под немцами родители и сестры. Тракторист Ремнев рассказывал, что недавно проводил на фронт закадычных дружков. Два брата сварщика Умары Магомета проделали тяжкий путь отступления от белорусских границ до Москвы...
Временное бездействие томило новых строителей нефтепровода, не терпелось поскорее добраться до пролива и взяться за работу. Людей подбодрило беспрепятственное движение по ледовой магистрали, они заметно повеселели.
— Зря, выходит, настраивали нас на трудную дорогу, — говорил Ремнев, осторожно поворачиваясь в кузове машины, чтобы огромным своим телом не потеснить лежавших рядом товарищей. — Быстренько доедем.
Из темноты фургона снова прозвучал голос Залкинда:
— Не обольщайтесь, товарищи. Впереди долгий путь и тяжелый. Еще придется помучиться.
На участке парторг поручил Темкину устроить на отдых уставших за дорогу людей. Распрощавшись с ними, он отправился в контору, жалея, что в ночное время нельзя сразу же посмотреть хозяйство участка. Слова Темкина подтверждались: Ефимов нарушил приказ управления — до сих пор он оставался со штабом на правом берегу.
Освещая путь фонарем, Залкинд шагал по торосистому льду Адуна и раздумывал о Ефимове. Михаил Борисович помнил его: Ефимов прибыл в Новинск среди первых комсомольцев. Он хорошо работал и выдвинулся из рядовых плотников на руководящую работу. Его приняли в партию. Незадолго до войны Ефимова послали на строительство нефтепровода.
Участок стоял на месте покинутого три года назад нанайцами небольшого стойбища Гирчин. Залкинд однажды приезжал сюда в связи с тем, что жители Гирчина перебрались на левый берег, слившись в один колхоз с другим стойбищем. Низенькие круглые фанзы стояли вперемежку с одноэтажными широкими домами, построенными участком. Контора участка, должно быть, жила привольно — Ефимов один занимал целый дом.
Залкинд заметил скопление грузовых машин возле этого дома и вступил в разговор с шоферами, толпившимися у крыльца.
— Вы у Ефимова спросите, почему мы торчим тут! — ответили они. — С одного берега на другой гоняет, ничего не поймешь.
— С утра еще сказали, что начальник участка новый приказ нам будет объявлять — вот и ждем.
У Ефимова все было заведено как в крупном учреждении — кабинет, большая приемная, секретарь. В приемной теснились люди — сидели, стояли, переговаривались между собой, спорили с рыхлой флегматичной женщиной, сидевшей за секретарским столом. Несколько человек стояли возле Сморчкова. Шофер рассказывал о партийной конференции. Увидев Залкинда, он поспешил к нему.
— Сморчков? Ты уже здесь?
— Что же получается, товарищ Залкинд? — взволнованно заговорил Сморчков. — Мне ведь снарядиться надо, я спозаранок дальше ехать должен. А здесь ни черта не добьешься. Горючего на заправку не дают, и покормить не догадались. Один начальник участка власть имеет, остальные у него пешки. И попасть к нему труднее, чем к наркому. Вы уж помогайте...
— Ничего, Сморчков, все получишь, немножко потерпи.
Залкинд присел, закурил и завел беседу с ожидавшими приема. Они, не стесняясь, ругали Ефимова. Десятники ждали весь вечер, пока начальник участка лично посмотрит и. утвердит расстановку бригад на завтра. Экспедитор возмущался тем, что Ефимов не подписывает какую-то бумажку на получение хлеба для рабочих левого берега: пекарня, как и все бытовые предприятия, оставалась еще на правом берегу. Комендант рабочего поселка нервничал: нужно было к утру успеть подвезти дрова из лесного склада, однако Ефимов почему-то не давал разрешение на транспорт.
— Своими двумя руками и дурной головой хочет заменить тысячу рук и пятьсот хороших голов, — проговорил Сморчков.
В кабинете Ефимова, как и в приемной, скучали несколько посетителей, и, судя по ожесточенным лицам, уже давно. Внимание Залкинда привлекла стоявшая у печки небрежно заправленная кровать. Странно было видеть ее в служебном кабинете. Ефимов громко кричал в трубку телефона. Он не оставил ее и при появлении Залкинда, только привстал, чтобы с ним поздороваться. Из выкриков Ефимова можно было понять: он разговаривает с председателем рыболовецкого колхоза, требует вернуть данные взаймы пятьдесят килограммов гвоздей. Со своим измученным, небритым, казалось неумытым лицом, седыми волосами и воспаленными глазами, он выглядел больным.
Наговорившись досыта, Ефимов отпустил ожидавших его работников и с усталой улыбкой посмотрел на Залкинда.
— Давненько не видел тебя, Михаил Борисович. В гости пожаловал ко мне? Раздевайся, у меня тепло.
— Сколько тебе лет, товарищ Ефимов? — спросил парторг.
— Тридцать три. Почему заинтересовался?
— Помнишь Терехова? Ты ровесник ему, а по виду годишься в деды и уж наверняка в папаши. Седой, страшный, форменный старик. Болеешь, что ли?
— Не болею — измотался с участком. Трудно работать в военное время. Людей толковых нехватает, то того, то другого нет. Управление не пойму — зачем-то на левый берег надо перескакивать. Только устроились — и все снова налаживай. Круглые сутки нервничаешь, кричишь. Нет покоя ни на минуту. К вечеру голова разрывается, только и выезжаю на пирамидоне.
Как бы в доказательство, Ефимов достал из ящика стола пакетик пирамидона, вытряхнул порошок на язык и запил его водой. Залкинд наблюдал за ним, с трудом сдерживая раздражение.
— Значит, на пирамидоне выезжаешь? Плохого ты себе коня выбрал. На нем далеко не ускачешь.
— Да, подохну, наверное, скоро, сгорю на работе, как говорится, — охотно согласился Ефимов. — Придется вам, товарищи, искать другого начальника участка.
— Эх,ты, неврастеник! Тряпка! — вспылил Залкинд.— Я-то думал, из тебя работник получится.
Он встал и вплотную подошел к столу Ефимова. Тот растерянно поднялся с места.
— За что ты на меня, Михаил Борисович, накинулся?
— За то, что проваливаешь дело! За то, что надежд наших не оправдал!
— Не оправдал надежд? Делаю все возможное. Если что не так... большего никто не сделает.
— Все делаешь не так. Сам не понимаешь, что делаешь.
— Работаю день и ночь. Никому не даю покоя. Живу в кабинете, даже койку свою поставил здесь.
— Вот, вот! Задергал себя и людей. Занимаешься каждым килограммом горючего, вместо экспедитора или агента по снабжению. Боишься, что рабочие лишнюю буханку хлеба съедят. К тебе вынуждены приходить за разрешением на каждый рейс машины. Это у тебя называется — бороться за экономию? Одним словом, решил на участке работать единолично, никому не доверяя. Чему ты тогда научился, если не понял главного: вся сила в коллективе? Правду говорят, будто люди для тебя пешки.
— Я никогда от тебя ничего подобного не слышал, — беспомощно бормотал Ефимов.
— Так слушай, коли заслужил! Я Терехова, товарища твоего, не даром вспомнил. Условия у него легче, чем у тебя? Нет! Он настоящий директор, глава заводского коллектива, не экспедитор. И не седеет, представь себе. Терехов всегда побрит, свеж, в новом костюме — сидит в кабинете, как на именинах. И умирать не собирается — знает, что партии и государству здравые и здоровые работники нужны, чтобы врага победить. Я был у него на днях на заводе — и словно кислороду надышался. Давно ли он задание получил, а уже дает фронту боеприпасы. А тебе с кабинетом жалко расставаться, и ты сидишь в нем, когда дело твое и люди — на том берегу. Выходит, права партийная организация: снимать тебя надо с должности, не справляешься ты с ней.
Ефимов переменился в лице, губы у него задрожали, задергались:
— За что же снимать? За преданность мою?
— Одной преданности мало. С тебя спрос большой, ты — руководитель.
Залкинд провел рукой по лицу и сел. Он был взволнован и заставлял себя успокоиться. Неужели ошиблись они в Ефимове, и придется теперь снимать его с работы? Ефимов с гримасой проглотил еще один порошок.
— Запутался, сбился с правильного пути, — сердился Залкинд. — Или не видишь сам, что запутался? Прислушался бы к голосу Темкина — голос у него тихий, зато верно поставленный. Звал бы на помощь управление. Оно не за горами, и хорошая дорога теперь к нему идет. Откуда в тебе спесь? Ты даже от партийной конференции отмахнулся. Дела важные, видите ли, помешали — пятьдесят килограммов гвоздей выручал. Какой делец! Вот и не понял, что такое война!
Ефимов снова полез в стол.
— Довольно тебе порошки глотать! Другое лекарство я тебе пропишу.
Они посидели молча. Из приемной доносились голоса. Залкинд прислушивался к ним.
— Что ж мне делать-то, Михаил Борисович? — с отчаянием спросил Ефимов. — Ты убил меня совсем.
— Уж и убил! — усмехнулся Залкинд. Он облокотился на стол и посмотрел Ефимову в глаза. — Батманов, наверное, будет настаивать на твоем отстранении, и справедливо. Но я в партию тебя принимал, и мне за тебя обидно. Не хочу, чтобы ты сам себя раньше времени хоронил. Твой участок возьму под личную опеку. Попробую с коллективом тебя сдружить, посмотрю, сможешь ли ты работать в тысячу рук, а не в две. Трудиться будешь, как сейчас — день и ночь, только без порошков. Либо станешь нормальным начальником участка, либо придется тебе начинать все сначала, с рядовых плотников. Понял?
— Понял, — слабым голосом ответил Ефимов.
— Голос-то у тебя, как у Темкина стал — тихий, —- улыбнулся Залкинд. — А он что-то раскричался, слышишь? — Они оба взглянули на дверь. — Иди зови сюда людей, всех, сколько есть. Они работать хотят, нечего их держать в приемной.
Теперь Залкинд скинул с себя полушубок. Он стоял посреди комнаты, ждал людей — и они входили, неуверенные, сердитые, хмурые...
Дверь открыла сама Родионова. Она была искренне обрадована, стояла около Ковшова, пока он раздевался.
— Серафима ушла в гости. Беридзе дома, — говорила Ольга. — Но вы ко мне...
При ярком свете лампы под желтым шелковым абажуром в глаза Алексея бросилось, что хозяйка одета не по-домашнему: костюм, боты.
— Вы собирались уходить? — спросил он.
— Нет, уже нет. Но еще пять минут, и я пошла бы искать вас. Спасибо, что не забыли.
Ольга коснулась висков кончиками пальцев, — они были у нее длинные и тонкие, чуть красноватые в суставах. Она прислушивалась.
— Нельзя так нервничать, вы взвинтите себя до истерики. Давайте поговорим спокойно, трезво все обсудим.
— Вы правы. Я, наверное, доведу себя до безумия. Утром вам странным показалось, как я говорила о смерти мужа...
Сбивчиво и беспорядочно она рассказала о Константине. Они познакомились в Рубежанском медицинском институте, когда Ольга была еще студенткой, а он — преуспевающим, красноречивым доцентом кафедры невропатологии. После первой же лекции Родионов начал ухаживать за ней — настойчиво и как-то безапелляционно. После выпускного вечера началась их совместная жизнь. Были в ней хорошие дни, и сейчас она не могла бы сказать о них ничего дурного. Каким внимательным, заботливым и даже нежным мог быть Константин, когда хотел! И он сделал ее несчастной. До этого она не понимала, что бывают люди, способные обмануть самого близкого человека даже в том, что должно быть свято. Нет нужды вспоминать во всех подробностях, как она постепенно перестала доверять ему. Наконец, пришло прозрение. Полное. Это случилось в его последний приезд к ней. После ласковых и нежных предисловий Константин заговорил о белом билете. Ко всему другому он оказался и трусом.
— Я не могу, не могу понять, — с тоской и негодованием говорила Ольга, — откуда в советском обществе эти люди? Почему они сохранились? Они легко относятся к жизни, смеются над работой, общественным долгом, над семьей, над любовью, над детьми... И Константин, и Хмара — они одинаковые. Собутыльники. Друзья во всем. Только и разницы, что один — врач, другой — геолог. Ненавижу их обоих!
Она подошла к двери. Ей все казалось, что идет Хмара.
— Перед вашим приходом я снова перечитала письмо Константина. Ложь! Вчера он прятался от мобилизации. Может ли он сегодня искренне написать такое письмо? Прочтите сами, если хотите, — она схватила розовый конверт и протянула Алексею.
— Не буду читать. — Ковшов с брезгливостью посмотрел на письмо.
— Не верю и никогда не поверю! Они задумали какую-то гнусность. И у меня такое чувство, будто я тоже замешана в ней.
Ольга села возле Алексея. Он чувствовал, что она ищет в нем защиты, и старался ее успокоить. Ему удалось это в какой-то мере. Но ее волнение и встревоженность передались ему. Против воли Алексей тоже прислушивался — не идет ли гость.
— Как себя вести с Хмарой? Я, наверное, не сдержусь и выгоню его.
Ольга с надеждой смотрела на Алексея. Подумав, он сказал:
— Решим так. Вам нужно перебороть себя. Постарайтесь отнестись к этому человеку, что придет к вам, без предубеждения. Скорее всего, он только передатчик печальной вести. Тогда ваша недоверчивость и подозрительность нелепы. Если же Хмара действительно участвует в каком- то обмане, и цель его — уверить вас в смерти мужа, то вы лишь насторожите его. Я готов присутствовать при вашей встрече. Но лучше все-таки не мешать вам. Без меня он будет вести себя откровеннее. Я посижу у Беридзе. В случае нужды вы позовете меня.
— Верно, Алеша, верно. — Ольга быстро встала, в ней проснулась энергия. — Вы хорошо решили. Пусть будет так. Я сама поговорю с ним.
— Можно задать один вопрос?
— Спрашивайте, Алеша.
— Вот вы очень решительно заявили: Родионов и этот геолог — Хмара — скверные и даже опасные люди. По отношению к вам лично? Или вы считаете их опасными и социально? Чего от них можно ожидать?
— Справедливый вопрос. Плохо, что я сама себе его не задавала. — Ольга ответила не сразу. — Да, мне кажется, что от них можно ожидать плохого, и даже очень плохого. И не только для меня, но и вообще... Не думайте, что во мне говорит оскорбленное достоинство или обида. Я сейчас объективна. Судите сами. Они эгоисты каждой своей черточкой. То, что мы считаем главным в жизни, им безразлично. Я могу кое в чем ошибиться, но я знаю, до чего они морально испорчены. Эта любовь к деньгам, вещам и удовольствиям. Эти насмешки над всем, что дорого настоящему человеку. Это глупое пристрастие к заграничному. Это неуважение к людям. Как я не увидела это раньше! Правда, Хмару я тогда еще разгадала. И даже пыталась настроить Константина против него.
Ольга подошла к портрету и повернула его лицом к стене. С минуту она постояла, не оборачиваясь, потом вернула портрет в прежнее положение, достала кусок черной ленты и прикрепила его к фотографии мужа.
— Траур. Жив ли, умер ли — все равно,—с мрачной решимостью сказала она. Заметила на себе боты и решила: — Мне надо переодеться. Вы побудьте в одиночестве, я сейчас.
— Я лучше пройду к Беридзе, — сказал Алексей.
— Только не говорите у Беридзе о Хмаре. Там сидит Таня, а она не любит слышать о нем. Боюсь, как бы она мне не помешала.
Дверь в комнату Беридзе была чуть приоткрыта. Алексей остановился в коридоре. Таня сидела рядом с Беридзе за столом, темный колпак настольной лампы скрадывал свет, их лица тонули в полумраке.
«А ведь хорошая пара! Георгию пора заводить семью. Сто лет ищи — и не найдешь такую, как Таня», — подумал Алексей, радуясь за товарища.
— Хорошо, что вы праздник пробудете здесь, — говорил Беридзе. — Я ходил сам не свой, пока Батманов не согласился отложить отправку вашей колонны. Хоть эти три дня видеть вас, слышать вас...
— Зато я не рада. Лучше бы завтра выходить. Зачем вы меня тревожите, Георгий Давыдович?
— Я сказал вам. И скажу еще раз. Буду говорить без конца: полюбил я вас! Понимаете, полюбил! — Беридзе с какой-то ликующей силой произнес эти слова признания.
— Не надо! — запротестовала Таня. — Разве можно так, сразу? Я же все понимаю. Вы одиноки. А характер у вас такой: вы обязательно должны о ком-нибудь заботиться. То, что вы называете любовью ко мне, это только готовность любить, заботиться о ком-то. Я прошу вас, не говорите об этом со мной.
— Вы уйдете с колонной, и мы долго не увидимся. Почему же я сейчас не могу высказать то, что все равно должен когда-нибудь высказать?
Ковшов оказался в неудобном положении человека, который невзначай подслушал чужой секрет. Но и в комнату Родионовой он вернуться не мог. Он хотел закрыть дверь и не закрыл: всем сердцем Алексей был на стороне Беридзе и хотел знать конец объяснения.
— Почему вы не верите мне! — донеслось восклицание Георгия Давыдовича. — Я искренно говорю то, что чувствую.
— Верю в вашу искренность. И не верю, что можно с первого взгляда полюбить человека. Давно ли мы с вами познакомились?
— А если я такой, что могу полюбить сразу, с первого же дня? Как мне доказать вам мою любовь?
Беридзе, видимо, хотел обнять девушку. Таня резко отодвинулась вместе со стулом.
— Вы ко мне не прикасайтесь, Георгий Давыдович. Или я уйду.
«Попался, борода!» — с улыбкой подумал Алексей.
— Как можно полюбить, не зная человека? За что полюбить? — спрашивала Таня растерянно. — Человек так быстро не разгадывается. Сдается мне, что вы влюбляетесь сразу, но очень не надолго.
Они замолчали. В тишине четко тикали ходики.
— Что же делать, Таня? — вздохнул Беридзе. — Скажите, я подчинюсь вам...
— Наверное, надо подождать. Думается, все это у вас пройдет так же быстро, как и появилось.
...Неожиданно раздался громкий стук во входную дверь. Ольга выбежала встретить гостя. Ковшов притворил дверь к Беридзе и прошел на кухню, во владения Серафимы, где было тепло и пахло пирогами.
Поздний гость имел солидный вид. На нем было кожаное пальто, черные фетровые валенки с отворотами, кубанка, гимнастерка и галифе — ординарная одежда, излюбленная многими советскими работниками. Внешность его располагала к себе: широкое обветренное лицо, прямой взгляд темных глаз, твердые, слегка поджатые губы.
— Здравствуй, Ольга, милая! — воскликнул он, посмотрел Родионовой в лицо и поцеловал руку. — Ты прости, я неловко выполнил свою задачу. Много думал по дороге, и ничего умного не придумал. Жаль Константина, искренне жаль!
Он держался непринужденно, просто и в то же время смущенно, как и должен вести себя человек в его положении. Однако Ольге, обостренно воспринимавшей каждое слово и движение Хмары, показалось, что она уже уловила в нем какую-то фальшь.
Не дожидаясь расспросов, гость принялся рассказывать. Константин долго ждал ответа на свое заявление, а потом все произошло молниеносно: вызвали в военкомат и дали два часа на сборы. О смерти сообщили его попутчики по эшелону, они же прислали чемодан. Всех знакомых поразила смерть Константина, он не производил впечатления больного человека. Ему очень хотелось на фронт, он буквально рвался туда — и вот не доехал. Уж лучше бы, конечно, погибнуть в бою. Но ничего не поделаешь — суждено умирать не только в сражениях.
Ольга слушала, опустив глаза. Она не умела лгать сама и не могла слышать, как лгут другие. Ей хотелось остановить его, крикнуть в лицо: «Неправда! Константин не рвался на фронт, он трус — такой же, как и вы! И он не умер!»
Хмара вручил ей чемодан и подчеркнул: вещи в неприкосновенном виде. Ольга, не раскрывая, поставила чемодан под вешалку. Как бы считая законченной траурную часть своего визита, Хмара сказал веселым голосом:
— Не мешало бы помянуть дружка по обычаю. Не найдется ли у тебя немного водочки и к ней что-нибудь перекусить? Я здорово проголодался. — Хмара, смеясь, напомнил:— Ты меня не жаловала в Рубежанске, я порой боялся к вам заходить. Вооружила против меня Константина. И зря: я верный друг ему и тебе.
Ольга зашла на кухню, чтобы собрать ужин, и наткнулась на смирно сидевшего Алексея.
— Я ему не верю! Понимаете, не верю! Он лжет! — прошептала она Ковшову на ухо.
Когда Ольга вернулась в комнату, Хмара сидел у стола и в упор смотрел на портрет в трауре, что-то бормоча и как будто посмеиваясь.
Он не скрыл этого выражения, переводя взгляд на хозяйку, — и словно кипятком плеснул ей в лицо. Она все время ждала, что Хмара себя выдаст — так и вышло. Теперь она убедилась: ее обманывают. У нее хватило сил не растеряться.
За ужином Хмара развлекал хозяйку рассказами о жизни в краевом центре. Хмара признался: как и раньше, он любит выпить, хорошо покушать, погулять, поволочиться, и вообще ничто из удовольствий ему не чуждо. Работа у него солидная, не беспокойная, его ценят, заработок и возможности, в общем, не хуже довоенного.
— Красивая ты, богиня! — сказал Хмара с искренним одобрением. — Константин не оценил тебя. Хочу дать совет, хоть ты, наверное, и рассердишься на меня: не слишком-то горюй о нем. Слезами его не воскресишь. Он был великий грешник. Лучше постарайся уравновесить его грехи своими грехами. Бог тебе простит их! — Выпив, Хмара сделался развязным, его учтивость пропала. Он положил свою большую жесткую руку ей на плечо.
— Перестаньте! — резко отстранилась Ольга. Она уже не могла больше выносить наглую болтовню Хмары и ждала. когда появится Алексей.
Ковшов, сидевший на кухне, отчетливо слышал каждое слово. Рассказ Хмары поначалу звучал правдоподобно, и Алексей подумал, что Ольгу обманывают ее предубеждения к этому человеку. Но по мере того, как у Хмары развязывался язык, Алексей терял к нему доверие и, не видя геолога, проникался к нему антипатией. Ковшов пожимал плечами. Как понять, почему эти люди, не лишенные ума и способностей, сами избрали для себя жалкую участь? Каким нелепым выглядел Хмара с его мелкими страстишками! А тот, второй, пустившийся во все тяжкие, лишь бы не попасть на фронт... Если Родионов и не умер физически, то все равно, он труп среди нас.
Услышав восклицание Ольги. Ковшов вышел из кухни.
— Можно к вам, Ольга Федоровна? — громко спросил он Хмара вопросительно взглянул на хозяйку.
— Сосед. Инженер из нашего управления, — сказала она.
Алексей произвел на Хмару, казалось, приятное впечатление. Геолог легко завел с ним разговор. Он объяснил служебную цель своего приезда в Новинск, обнаружил знакомство с делами стройки, назвал Грубского старым товарищем. По мнению Хмары, в Рубежанске к строительству нефтепровода относятся отрицательно, считают его сейчас лишним, так как все силы нужно отдать фронту. Еще недавно Алексей пропустил бы эти слова мимо ушей. Но, произнесенные Хмарой, они задели, возмутили его. Инженер с трудом подавил желание резко, в обычной своей манере, возразить.
Наконец гость поднялся. Он выразил надежду и пожелание увидеть Ольгу и Алексея у себя в Рубежанске. Одеваясь, сказал хозяйке:
— Совет мой не забудь...
Ковшов сжал кулаки — его бесил цинизм этого человека. Едва гость ушел, Ольга устало опустилась на кровать. Глаза ее наполнились слезами.
— Возьмите себя в руки, нельзя же так! — коснулся ее плеча Алексей. — Я догоню его, мне хочется с ним еще поговорить.
— Хорошо, хорошо, — безучастно соглашалась Ольга.
...Ковшов вышел на улицу. Хмара стоял неподалеку от дома возле легковой машины, ожидавшей его.
— Расстроили вы хозяйку, — сказал ему Алексей.
— Что поделаешь. Не обманывать же ее!
— Вы нагрянули так неожиданно. Ольга Федоровна не верит, что Родионов умер, — вдруг сказал Алексей, подойдя к Хмаре совсем близко.
Геолог, широкоплечий и сильный, стоял, заложив руки в карманы и широко расставив ноги.
— Не верит? Пусть проверит, в таком случае. Его похоронили на станции Тайшет. Вот женщина! Сколько он ее мытарил, а она его жалеет. Зря! Забыть его надо сразу.— Он посмотрел на Алексея и осклабился. — И думаю, она его забудет, очевидно с вашей помощью. Вам повезло, молодой человек!
Алексей ничего не успел ответить. Хмара сел в машину, пожелал спокойной ночи и умчался.