Просторный дом Максима Хеджера был полон людей. Они сидели на скамейках, у стола, и вдоль стен, на полу. Старики в широких ватных халатах, неподвижные и темнолицые теснились в углу и безмолвно дымили трубками. Ближе к двери расположилась молодежь. Ходжер и еще двое нанайцев о чем-то толковали, сидя за председательским столом. Когда в облаке морозного пара появились инженеры и Рогов, он живо поднялся им навстречу. Осматриваясь, Алексей встретил насмешливые блестящие глаза Вали, чинно сидевшей на скамейке с тремя другими девушками. Они оживленно зашептались, поглядывая на Ковшова.
— Гости дорогие, пожалуйста, — радостно говорил Ходжер. — Я ждал-ждал. Мы маленько своими делами занимались.
— И продолжайте, не обращайте на нас внимания, — сказал Беридзе, прижимая к груди руки. — Мы в сторонке побеседуем со стариками.
— Наши дела не уйдут от нас, а вы уйдете, — возразил Ходжер, увлекая гостей в соседнюю комнату, отделенную от первой пологом из мохнатого медвежьего меха.
Стены здесь были оклеены газетами, на них висели зеркала, связки сухих беличьих шкурок. Большая никелированная кровать с четырьмя блестящими шарами красовалась посредине комнаты. На письменном столе — пишущая машинка. За невысокой, расшитой красным орнаментом, ширмой две женщины сидели на корточках возле низенького столика, на котором лежали продолговатые берестяные туески с шитьем. Одна быстро крутила ручку швейной машины, вторая иглой дошивала почти законченную меховую рукавичку.
На полу у печи были разостланы шкуры — на них, разметавшись, сладко спали два мальчугана. Рядом старуха с сухим морщинистым лицом и трубкой в зубах купала смуглого ребенка в глубоком железном чану. Несколько пожилых нанайцев сосредоточенно следили за купаньем. Увидев гостей, старуха поспешно вынула ребенка из воды и завернула его в простыню, которую с важным видом держал один из нанайцев.
— Сами-то пока не очень часто моются, а смотреть, как ребят моют, любят, — заметил Ходжер. — Это все мои сыновья, это жена, — указал он на ребят и на невысокую миловидную женщину, вышедшую из-за ширмы. — Угощай, Катя, гостей.
— Кому такие теплые? — спросил у хозяйки Беридзе, взяв у нее еще необшитую рукавичку.
— Вам и вашему товарищу, — блеснув в улыбке зубами, сказала женщина.— И унты тоже сделаем вам, чтобы носили и помнили про Тывлин.
— Она у меня, однако, молодец, — с гордостью сказал Ходжер, нежно касаясь рукой плеча жены. — Ребятишек учит и много другой работы успевает делать. На фронт бойцам теплые вещи шьет, все женщины стойбища у нее помощницы.
Они стали хлопотать у стола, готовя угощение. На белой, тщательно отглаженной скатерти появились: медвежье мясо, вяленая сохатина, рыба, голубица. Новостью для Алексея была строганина — тонкие ломтики мороженой рыбы. Хозяин тут же молниеносно нарезал их острым ножом и приправил солью и перцем.
Пока хозяйка ходила еще за какой-то снедью, а Ходжер отлучался в соседнюю комнату, Рогов оживленно, с искренней симпатией говорил о нанайцах:
— Честные и правдивые, обмана не терпят. За добро платят сторицей. Очень правильный народ.
Рассказывая, Рогов подходил к столу и рассеянно поддевал вилкой сухие волокна сохатины — видно, не позаботившись о себе за день, он сильно проголодался.
— На работу идут, как на праздник. Рыбу ловят или клуб строят, или ставят кому-нибудь новую фанзу — все сообща. Люблю смотреть на них, хорошо делается на душе. А уж коли у меня на участке нужда какая — вроде того, чтобы дорогу на Адуне расчистить — выходят все поголовно вплоть до ребят. Я где-то читал, кажется у Лопатина — есть такой исследователь, — что нанайцы, мол, ленивый народ и к труду неспособны. Глупая брехня! Наоборот, очень любят трудиться, и энергии у каждого хоть отбавляй!..
Катя принесла и поставила на стол крупные соленые огурцы, не без торжественности сообщив, что они с собственного огорода. Вернулся Ходжер, пригласил к столу. Из маленьких фарфоровых чашечек Ходжер, инженеры и Рогов выпили разбавленного водой спирта. Рогов, взяв из миски огурец, сказал Ходжеру:
— Теперь этот огурец и любые овощи — обыкновенное дело в ваших стойбищах, а несколько лет назад ни один нанаец не стал бы есть огурцы, помидоры или картошку. Сейчас земледелие дает вам не меньше, чем рыболовный промысел и охота — верно?
Нанаец кивнул головой:
— Овощи и животноводство приносят дохода даже больше, чем рыба...
— А совсем недавно на моих глазах происходили курьезы, — вспомнил Рогов. — Нанаи никак не могли понять, зачем картошку, скажем, надо закапывать в землю. И приходилось наблюдать, как нанаец, посадив картофель, часами стоял над грядкой и ждал, что из этого получится. Не дождавшись, он откапывал картошку и с разочарованием убеждался, что она все такая же, какой и была!
Рогов добродушно рассмеялся. Ходжер, с любопытством слушавший его, добавил, чуть улыбаясь:
— К коровам еще трудней привыкали...
— Доить коров никто не умел и не хотел, эту обязанность пришлось взять на себя учительнице и врачу, — подхватил Рогов. — Причем, когда они доили, все стойбище стояло кругом и хохотало. Пастухов долго не могли найти, старики отказывались наотрез: «Зверей стеречь? Виданное ли дело! Пусть в тайгу идут и живут там...» Не могли понять, почему коровы едят сено — «сухую траву», а не юколу. Иной подойдет, тычет корове сушеную рыбину и удивляется, что корова воротит морду. Конечно, все это в прошлом... По-новому теперь живут.
— Сами стали хозяева, — взволнованно сказал Ходжер. — Народ наш раньше почти вымер. После болезней оставались пустые стойбища. Дикость была такая, что на зверей похожи были... Шаманы и купцы мучили. Ученые предсказывали: к сороковым годам все нани вымрут. К концу прошлого века нанайцев пять тысяч было, а в пятнадцатом году уже меньше четырех тысяч. Только после революции ожил народ, прибывать стал. Теперь населения за пять тысяч перевалило. Ни эпидемий, ни нужды не знаем. Письменность свою имеем. Молодежь грамотная, несколько человек из стойбища в институте учатся...
Катя Ходжер приветливо угощала гостей, но они поднялись и поблагодарили ее. Тогда встал и хозяин.
— Много еще и плохого у нас, старого, — сказал он и покачал головой. — Однако, даже и шаманы еще сохранились. Я, вас ожидая, начал разбираться тут с одним... Могу вам живого шамана показать...
Они вернулись в большую комнату, где собравшиеся вели громкий разговор, шумели, смеялись, обособившись группами. Валя с подружками звонко пела по-нанайски на мотив песни «Любимый город». Максим усадил инженеров в светлом углу, под большой керосиновой лампой. Лицо его стало строгим, он негромко бросил две-три фразы по-нанайски, и все затихло.
Из задних рядов на середину вышел толстый пожилой нанаец в остроконечной енотовой шапке и синем засаленном ватном халате. На лбу и лоснящейся щеке нанайца темнели два шрама. Ходжер смотрел на него в упор и расспрашивал с нескрываемой враждебностью.
— Моя хочу бригада, — по-русски ответил нанаец, покосившись в сторону инженеров. Должно быть, он принимал их за большое начальство из города и ждал поддержки.— Хочу трудись честно-честно, как все. Пиши бригаду, моя буду рыба лови.
— Ты не виляй, — оборвал его Ходжер. — Что вдруг заторопился в бригаду? Надо было раньше думать о честной работе. Тут все знают, чем ты раньше занимался!..
Рогов, наклонившись к инженерам, шепотом объяснил происходящее. Это и был шаман, о котором говорил Ходжер. Одно время шаман притих, с началом войны он возобновил свои темные дела, почуяв возможность наживы. Придумал столь же хитрую, сколь и наглую затею. Из стойбища ушло в армию много молодых нанайцев. Они писали с фронта письма, и по этим письмам шаман стал делать свои «предсказания». К нему шли, главным образом, старухи, беспокоившиеся за судьбу своих сыновей, он обманывал их и обирал. До сих пор шаману все сходило с рук, но недавно он неосторожно «предсказал» старухе Мергене, что сын ее приедет с фронта, а вместо этого пришло извещение, что он тяжело ранен. Возмущенная обманом, Мергена пришла с жалобой в сельсовет.
Неожиданно раскрылось и второе дело. У охотника Фомы от преждевременных родов умерла молодая жена. Фома считался одним из лучших охотников в стойбище, много сдал соболей в фонд обороны. Однако в глубине души был еще суеверен. Он очень любил свою жену и, втайне от односельчан, похоронил ее по старому обычаю — со всем принадлежащим ей имуществом, чтобы на том свете, как ему хотелось, она жила ни в чем не нуждаясь. А через неделю Фома обнаружил, что могила разрыта и все вещи оттуда исчезли. Он узнал вдобавок, что старуха-мать дважды водила его беременную жену к шаману, и теперь подозревал, что шаман повинен в ее смерти.
Фома стоял тут же, вызванный Ходжером. Рогов взял у него список пропавших вещей и показал инженерам. Там значились две шубы, десять халатов, двадцать тысяч рублей денег, две собольи шкурки, много домашней утвари.
— Не разгадаешь ли, где вещи, о шаман? — с иронией спрашивал Ходжер. — Ты же все знаешь, ты все видишь.
Шаман молчал, опустив голову. Фома брезгливо смотрел на него.
— Ну, если ты разучился камлать, придется попросить милицию, — усмехнулся Ходжер. — Милиция хорошо может разгадывать, быстро все найдет!..
Шаман встрепенулся и забормотал, мешая русские слова с нанайскими. Он не видел вещей и ничего не знает. Фома — хитрый и все это выдумал, пусть лучше председатель скорей запишет его в бригаду.
Фома, обозлившись, внезапно подскочил к шаману и замахнулся на него. Тот испуганно скорчился и неожиданно тонко, как крыса, взвизгнул. Кругом засмеялись; кто-то швырнул в шамана свернутой в комок тряпкой. В комнате поднялись шум, крики, суматоха.
Алексей, не отрывая глаз, с любопытством следил за происходящим. Рогов, сидевший рядом, повернулся и пристально посмотрел на него.
— Ты не все мне передал. Татьяна, когда проходила мимо, рассказывала, что Ольга получила известие о смерти Константина. Почему ты не сказал мне об этом? Я все должен знать, все!
— Я не хотел тебя взвинчивать... Ты, наверное, сразу к Ольге помчишься, а это ни к чему. Опять скажу: не надо ей пока мешать... Ведь ничем не поможешь...
Пользуясь тем, что за шумом никто не слышал их разговора, Алексей рассказал о появлении Хмары у Родионовой. Рогов совсем помрачнел.
— Всякие мерзавцы портят ей жизнь! Жаль, меня не было, я б с ним поговорил по-свойски! — Он беспокойно передвинулся на скамейке. — Представляю, как ей тяжело одной. — Рогов больно стиснул руку Ковшова. — Этот человек может опять придти к ней, чтобы поиздеваться! Черт их знает, на что они способны! Сейчас никого возле нее нет, она беззащитна.
— Ты не волнуйся. Ольга не даст себя в обиду, — успокаивал Алексей, но тревога за Ольгу не давала Рогову покоя.
— Я ведь знаю, что она прогонит меня, если приеду, — шептал он на ухо Алексею. — С другой стороны, если что-нибудь случится с ней, буду винить в этом только себя. Ведь как нелепо: дорог тебе человек и ты способен уберечь его от всего плохого, но не имеешь права вмешиваться! Должен смотреть и ждать!..
Через минуту он поднялся.
— Я пойду. Вызову ее к селектору. Кстати проверю, как у Полищука с машинами. — Он криво усмехнулся: — Эх, Рогов, Рогов, пират на ледовой дороге!..
Ковшов смотрел, как он пробирался к выходу среди сидящих на полу людей — сильный и непроницаемо спокойный с виду. Волнение Рогова передалось Алексею, разбудило в нем самом постоянно живущую где-то в глубине души тревогу о жене. Воображение нарисовало ему вдруг какую-то смутную картину войны. Перед глазами взметнулось пламя, взлетела взорванная земля... Лес... Снег... Люди в полушубках у костра... Он попробовал представить себе среди них Зину — и не смог. Всякий раз она в мыслях представлялась ему в обычной обстановке — дома, на московской улице или в институте.
Он провел рукой по горячему лбу, открыл глаза и встретил участливый взгляд Вали — она все время за ним наблюдала.
Когда посрамленного шамана увели и шум в комнате стих, два паренька, по знаку Ходжера, подвели к Беридзе старика Мафу. Старик едва держался на кривых дрожащих ногах. Сто десять лет жизни так высушили его, что его лицо стало похоже на печеное яблоко и на голове не уцелел ни один волос. Инженеры усадили его между собой на скамейке. Ходжер поставил другую скамейку напротив — еще четверо стариков с достоинством расселись на ней и задымили трубками. Вокруг тесно сгрудились остальные.
— Здравствуй, Мафа! — громко сказал Беридзе. — Узнаешь меня?
Старик смотрел маленькими слезящимися глазами, не узнавая и не понимая Беридзе. Алексей внутренне содрогнулся, представив себе, что этот человек начал свой жизненный путь еще во времена Пушкина, видел живыми Муравьева и Невельского, разговаривал с ними. Сколько житейской мудрости, встреч и впечатлений вобрал он в себя, прожив больше столетия, — и вот физическая немощь сделала его бессильным. Словно отвечая на эту мысль, племянник Ходжера, Володька, стоявший за спиной старика, произнес с досадой:
— Даже и рассказать ничего не может. Совсем бестолковый старик стал.
Но Мафа, все смотревший на Беридзе, вдруг заговорил тихим дребезжащим голосом, нараспев, и сухой трясущейся рукой потрогал инженера за бороду. Володька, а за ним и другие парни рассмеялись.
— Тихо, Володька, прогоню! — пригрозил Ходжер, прислушиваясь к словам старика. — Мафа говорит, что у него в юности был друг среди первых лоча — русских на Адуне — с такой же черной бородой. Его звали Федором, очень был сильный и смелый человек. Тогда еще китайцы здесь торговлю вели. Один раз они избили Мафу за неуплату долгов. Федор заступился и поколотил двух китайцев.
Старик плакал, предаваясь воспоминаниям, голос его то усиливался, то падал до шопота.
— Федора этого с черной бородой задрал медведь, — перевел Ходжер. — Они вместе были на охоте — и Мафа потом убил зверя. Он говорит, что тогда молодой был, с тех пор прошло так много лет, что не может сосчитать.
Старик молчал, трудно дыша, и опять что-то невнятно зашептал.
— Теперь он, наверное, вспоминает, была ли борода у Муравьева, — опять засмеялся Володька и озорно крикнул в ухо старику: — Дед, хватит про бороды!
Послушно повинуясь, Мафа умолк. Беридзе обратился к другим старикам, его интересовал вопрос о разливах на Адуне. Он просил вспомнить, до каких самых больших отметок поднималась река в прошлые годы. Мафа безмолвно прислушивался к его словам, потом спросил у Ходжера по-нанайски:
— Кто этот лоча?
— Он наш друг, — ответил Ходжер.
Коротко и просто, чтобы было понятней, он рассказал старику про Беридзе, про строительство и дорогу, которая теперь свяжет стойбище с большим городом. Старик взволнованно зашевелился, глянул зачем-то на висевшую над столом лампу и внезапно запел срывающимся, неверным голосом. Он пел и в лад своей песне раскачивался всем телом.
— Он рассказывает для вас сказку о деревянном человеке, который строил дорогу на небо. Нанайцам не было места на земле, и деревянный человек решил переселить их на небо, — объяснил Ходжер.
Все затихли, слушая Мафу, Максим переводил сказку инженерам. На полуслове старик вдруг замолк. Он закрыл глаза, сразу заснул и стал клониться в сторону. Бесцеремонный Володька немедленно растолкал его:
— Нельзя спать, слышишь? С тобой говорить хотят!
Володька слушал Беридзе и громко, сильным и чистым девичьим голосом задавал старику вопросы то на русском языке, то на нанайском. Мафа опять уставился на Георгия Давыдовича и раздумывал, беззвучно шевеля бескровными сухими губами.
—Ты получше вспомни, дед, — просил Володька. — Чернобородый инженер спрашивает: поднимался ли когда-нибудь Адун до нашего стойбища? Ему это очень нужно знать. Он беспокоится, как бы вода не залила дорогу и нефтепровод в половодье. Не понимаешь? Что ты за человек, я же тебе говорю понятно!.. — Володька в досаде замахал на Мафу обеими руками.
— Не горячись, поспокойнее. Человек в шесть раз тебя старше, — одернул его Максим Ходжер. Как бы оправдывая горячность парня, председатель сказал инженерам: — Старик Володьку слушает больше, чем других, лучше понимает.
Уже совсем спокойно Володька продолжал разговор по-нанайски. Старик что-то отвечал. Огонек сознания мелькал в его глубоко запавших глазах.
— Мафа вспомнил, — с довольным видом повернулся парень к Беридзе: — Только один раз, лет семьдесят назад, Адун подошел в разлив совсем близко к фанзам. Дед говорит: тогда нани провинились перед богом реки, и он рассердился.
— А не было ли такого случая, когда река разливалась, скажем, до того места, где стоят два амбарчика на сваях?
Несколько голосов отозвались сразу. Максим успокоил их, подняв руку.
— На это многие могут ответить, не только Мафа, — сказал он. — В тридцатом, кажется, году Адун доходил до этого места. Нет, не в тридцатом, а в тридцать первом... Я как раз уезжал учиться в Ленинград и плыл на бате до Рубежанска по большой воде.
Беридзе повернулся к Алексею:
— Вот, Алеша, не ошиблись мы. Трасса у нас здесь проходит за стойбищем. Значит, и на этом участке затопления бояться не надо.
Однако всем этим Беридзе не удовлетворился.
— Попробуйте узнать у Мафы, голубчик, — обратился он к Володьке, — сильно ли затоплялся во всех этих случаях левый берег в районе Чомы и Чилму? Там проходят седьмой и восьмой участки трассы...
Володька опять привязался к старику.
— Не спи, а думай! — покрикивал он и, становясь все терпеливее, упорно добивался от стодесятилетнего человека нужных для инженеров сведений.
Совсем усталого Мафу увели домой, Георгий Давыдович перешел к другим старикам. Он задавал вопросы и аккуратно записывал их ответы.
Молодежи все это уже наскучило, парни и девушки отошли в сторону и приглушенно пересмеивались, окружив Володьку. Алексей заглянул через их головы: студент-нанаец в лицах изображал оперетту «Сильва» — он смотрел ее в Рубежанском театре музыкальной комедии. У Володьки оказался приятный тенорок и врожденный дар подражания. Ковшов, вместе со всеми, от души забавлялся этой опереттой, воспроизводимой одним человеком, пока Беридзе не подозвал его. Главный инженер оставил, наконец, стариков в покое.
— Очень дельно, очень, — повторял он удовлетворенно.
Инженеры собрались уходить. Максим Ходжер остановил их.
— Одно важное дело есть. Не знаю, как вы посмотрите, посоветоваться с вами хочу... Мы сегодня на собрании всем стойбищем решение приняли...
Алексей взял протянутый Ходжером лист бумаги и прочел вслух:
— «Ко всем колхозникам русских деревень и нанайских стойбищ на Адуне». — Глаза Алексея скользнули по строчкам, он молча дочитал бумагу до конца. Явно взволнованный, Ковшов передал лист Беридзе.
— «Для войны нужна нефть, поэтому партия и правительство требуют как можно быстрее пустить нефтепровод. Эта стройка даст большой толчок дальнейшему развитию всех селений на нашем Адуне.
Мы, жители стойбища Тывлин, считаем стройку своим кровным делом и обязуемся во всем помогать строителям. Мы обращаемся к вам с предложением: признать стройку народной, чтобы не только строители, но и все население Адуна отвечало перед государством за пуск нефтепровода в срок».
— Плохо написал, сам чувствую! — сокрушенно сказал Ходжер. — Поправьте, товарищ Беридзе.
— Здорово написал, Максим, лучше не надо! — воскликнул главный инженер и обнял Ходжера. — Поправлять такую бумагу — только портить...
— Володька! — закричал обрадованный Максим племяннику. — Тащи сюда машинку, печатать будешь. Однако будь осторожен.
Пишущей машинкой здесь, видимо, весьма гордились. Все затихли и внимательно смотрели, как Володька осторожно вынес ее на вытянутых руках, поставил на стол, важно уселся и вложил лист бумаги. Нанайцы окружили парня тесным кольцом, и он под диктовку Максима принялся одним пальцем выстукивать обращение.