Жизнь на проливе начиналась теперь задолго до рассвета и кончалась только после полуночи. Сотни электрических солнц, освещавших площадку, широко раздвинули рамки зимнего дня.
На участке был введен жесткий распорядок военного лагеря: поднимались по гудку, с умыванием и завтраком укладывались в считанные минуты, обедали и ужинали все в одно время, «отбой» ко сну объявлялся тоже гудком. Этот распорядок строители приняли с полным одобрением, а Рогов, большой любитель военной дисциплины, постарался, чтобы никто не нарушал его. Он говорил, что только один человек остается вне правил нового режима — тот, кто ввел эти правила — Батманов.
Начальник строительства спал мало, как это подчас бывает с людьми, которые днем и ночью чувствуют ответственность за судьбы многих людей и большого дела. Просыпался он всегда в одно и то же время — задолго до гудка... Тихонько, стараясь не потревожить спавших рядом товарищей, одевался почти наощупь, умывался ледяной водой и выходил на улицу.
Зимняя черная ночь плотно укрывала мир. Нигде ни огонька... Безошибочно угадывая дорогу к проливу, Василий Максимович шел не спеша, но уверенно. В излюбленном месте, на скалистом мысу, он останавливался...
Темнота была полна шумов. Глухо стонала вода пролива, замурованная льдом. Насвистывал то тихо, то громко ветер. Вот, ритмично стуча копытами по льду, промчался в отдалении сохатый.
Батманов прислушивался, размышлял. В эти предутренние минуты, когда голова особенно свежа, возникали у него те мысли, которые затем в течение дня формировались в распоряжения и советы подчиненным. Перед самим собой Батманов проверял правильность сделанного за минувший день. Деловые мысли мешались с мыслями отвлеченными, приходившими иногда нивесть почему.
Василию Максимовичу нравилось думать, что он и все строители участка здесь, на крайнем востоке, первыми в стране встречают свой трудовой день, деля эту честь разве только с пограничниками. Странное и чудесное ощущение силы приходило к нему, и он, едва сдерживая безотчетный счастливый смех, расправлял грудь и плечи. Эта сила, словно теплый ветер, шла к нему от всей родной земли. Василий Максимович Батманов, советский человек, не был Иваном, не помнящим родства. Он любил вспоминать, что здесь побывали некогда русские землепроходцы, что в этих водах плавал Невельской. С уважением и невольной грустью думал Батманов о землепроходцах. Какими одинокими были они в схватке с дикой природой и многочисленными врагами! К уважению примешивалось чувство превосходства над далекими предшественниками, и Василий Максимович считал его вполне уместным и законным. Чувство это было свободно от самомнения и тщеславия и выражало гордость за новый строй жизни, за советский народ, за новую Россию — какой могучей стояла она за каждым своим сыном! Досадно было вспоминать, что Невельской с его исторической миссией явился к этим берегам на свой страх и риск, и с ним была небольшая горстка людей. Насколько же сильнее его был он, Батманов, посланный сюда во главе огромного коллектива, вооруженного знаниями и средствами передовой техники века!
Рядом с адмиралом представлялась Батманову Екатерина Ивановна Невельская, героическая русская женщина, не побоявшаяся тягот и разочарований, сумевшая мужественно пренебречь удобствами привычной светской жизни ради трудного подвижничества во славу родины. В Рубежанском краевом музее Батманов видел портрет Невельской... Воображение рисовало ее почему-то в образе Анны Ивановны...
На его призывные телеграммы она, наконец, прислала письмо и фотографию сына:
«Вот все, что осталось от Кости, война отняла его у нас. Осиротели мы, Василий Максимович, но должны держаться мыслью, что горе миллионов отцов и матерей столь же безутешно, как и наше... Я не знаю, от сердца ли идут ваши теплые слова, однако часто, во сне и наяву, вижу вас перед собой — строгого, с укором в глазах. Да, не уберегла я сына, не уберегла! Вы зовете меня к себе... Могу ли я сейчас приехать? На мне шинель, и я считаю себя воином, как все. Мой долг — быть здесь. Сын наш погиб, и мы не должны облегчать себе участь. Я хочу верить, что к тому времени, когда мы встретимся, мы оба будем готовы начать совместную жизнь лучше, чем она была до сих пор... Лучше, умнее и без разлук...»
Как мучительно тосковал он в эти минуты, как хотел, чтобы она вдруг очутилась здесь, рядом с ним! «Анна! — беззвучно кричал он. — От тебя зависит прервать разлуку. Так оборви же ее! Нам надо быть вместе. Наша жизнь будет иной теперь, клянусь тебе...»
Вздохнув, словно освобождая себя этим от тяжких раздумий, Батманов смотрел на ручные часы: светящиеся зеленые стрелки показывали двадцать минут шестого. Еще минуту он выжидал с напряжением, затем мысленно провозглашал: «Да будет свет!»
В тот же миг запевал свою бодрую песню гудок и вспыхивали слепящие огни. Раз! — и освещался жилой поселок. Два! — становилось светло на всей площади. Три! — огни разбегались по берегу и вдоль двадцатикилометровой ледяной дороги — до самого острова. От прожекторов на сопках и на береговых вышках, от фонарей на столбах, расставленных повсюду на участке, сразу наступал день, а ночь отшвыривалась прочь, в глубь тайги.
«Сказал — и готово, как у бога, — смеялся про себя Василий Максимович! — А то жди, когда оно проснется, это ясное солнышко».
Батманов замечал: не один он бодрствовал в темноте. Под каким-нибудь предлогом поблизости слонялся Карпов... И Рогов... только его трудно было заметить, он исчезал, как привидение. В первый раз Василий Максимович громко высмеял Карпова, чтобы и Рогов услышал это:
— Что ты ходишь за мной, паря? Тоже мне добровольная охрана!
— Почему охрана? Разве запрещено гулять на досуге, дышать чистым воздухом? — невинно отвечал Карпов.
Назавтра они снова были возле него, и он решил не обращать на них внимания.
...Василий Максимович торопливо возвращался в дом, где жил со всей бригадой. Он запретил называть это жилье домом Мерзлякова:
— Помещение продезинфицировано, пора забыть бывшего хозяина.
Батманову нравилось смотреть, как спят его помощники. Алексей — всегда с ясным лицом, спокойно и тихо, на правом боку. Либерман — с непривычным для него в бодрствующем состоянии выражением забот и тревоги на лице, с всхрапом и странными восклицаниями. Таня Васильченко — он заходил в ее комнату — с милым, трогательным поворотом головы, с разметавшимися волосами, с ладонью под щекой. И совсем как малое дитя, раскидавшись, упоенно чмокая губами и надувая щеки, спал Беридзе.
Василий Максимович с минуту любовался на спящих, затем безжалостно будил их.
— Лодыри, просыпайтесь! Дрыхнуть сюда приехали? Работать надо! — гремел его голос.
Вместе с Роговым и Либерманом Батманов каждое утро заходил в общежитие к рабочим. Поздоровавшись, он шутливо справлялся, какие сны кому снились, придирчиво осматривал помещение и непременно находил недостатки, обращаясь с претензиями к новому начальнику участка и Либерману.
— Почему холодно?
— Маменька родная, откуда холодно? Взгляните сюда: пятнадцать градусов! — подбегал Либерман к термометру.
— Какой научный сотрудник нашелся: термометр показывает! У тебя должен быть один термометр: чтобы люди после рабочего дня на морозе спали в одном белье и млели от тепла. Вон смотри, дневальный сам кутается в полушубок, куда это годится!
— С вечера и ночью просто жара была, — вступался дневальный. — К утру посвежело. На меня вы не глядите, я всегда кутаюсь, после Средней Азии мне большая температура нужна.
— А вы топите печи больше, усерднее. Не жалейте дров, не будьте мерзляковыми.
Рабочие быстро привыкли к этим утренним посещениям. Во время обхода к Батманову можно было обратиться с любой просьбой, с любым вопросом. И просто — людям нравилась его забота. Обычно невысказанная, а если и высказанная, то грубовато и сурово, эта забота трогала их, и они старались чем-нибудь на нее откликнуться. Тут же в бараках к Василию Максимовичу подходили шоферы и давали обязательство сделать лишний рейс. Рабочие, копавшие котлованы, предлагали установить транспортер для механической выброски земли из глубины на поверхность.
Обычно никто не жаловался на неудобства быта. «Живем чисто, в тепле, пища сытная — чего же еще надо?» Только Умара Магомет, к досаде Либермана, всегда высказывал недовольство и чего-нибудь требовал:
— Начальник, портреты вождей сюда надо, скажи им. Угол бы хорошо отделить, зеркало повесить, бриться будет удобно. Музыкальный инструмент просим, у Махова баян, у нас ничего нету.
И Либерман с Роговым получали распоряжение найти портреты, оборудовать отдельную комнату под парикмахерскую, добыть музыкальный инструмент.
— Вот вам критерий требований моих и товарищей, — говорил Батманов. — В общежитии должно быть чисто, как в больнице, тепло, как в бане, уютно, как в комнате девушки.
Часто Василий Максимович напоминал Рогову:
— Хорошее было то «потемкинское» общежитие шоферов, которым ты меня удивил на пятом участке! Когда здешние общежития будут такими же?
Рогов и не ждал напоминаний. Разобравшись вместе с Либерманом в хозяйстве участка, в больших запасах, завезенных сюда, он нашел и половики, и занавески на окна, и гитары, и домино, и шашки, и книги.
Завтракали Батманов и управленцы вместе со всеми в большом складе, который еще не вполне был переоборудован под столовую. Завтрак длился не более пятнадцати минут, но и за этот промежуток времени Либерману и повару Ногтеву всегда попадало. В один из первых дней, отведав жидкого супа из рыбных концентратов и получив на второе омлет — маленький квадратик из яичного порошка, начальник строительства с негодованием уставился на снабженца и повара:
— Это же для пятилетнего ребенка!
— Я исхожу из того продукта, который мне выдает начальник снабжения, — поспешно оправдывался Ногтев, очень боявшийся не угодить Батманову.
— Калорийность строго соответствует нормам взрослого рабочего человека, — заглушая повара, солидно возражал Либерман и протягивал Василию Максимовичу раскладку меню. — В этом завтраке больше тысячи пятисот калорий. Я, например, вполне сыт...
Либерман делал довольное лицо, но отводил взор от глаз Батманова.
— Слушай и не отворачивайся, — строго говорил Василий Максимович. — После войны поступишь на работу в институт пищевой промышленности. Есть такой в Москве. Там будешь каждый кусок и бульон вымерять на калории. А пока работаешь у меня, должна быть одна мерка: совесть. Пусть рабочий человек уходит отсюда с полным желудком. Понял? Пусть Ногтев варит сытную кашу. Картошка есть у вас. Рыба есть. Но не растворяйте ее в воде, как сегодня. Чтобы ясно видно было: это рыба, а не простая водичка.
Снабженец пытался возразить:
— Вы забываете о нормах!
— Зато помню о людях. Советую и тебе: не забывая о нормах, помнить и о людях. Тогда будет толк.
Без пятнадцати шесть бригады расходились по местам, ровно в шесть участок начинал свой трудовой день.
Дорога по всей трассе участка была сделана по-ударному: за четыре дня. Теперь налаживалась перевозка грузов. Соревновавшиеся между собой Сморчков и Махов возглавляли автоколонны с трубами, продовольствием и материалами. Колонна Махова двигалась в обход большой полынье, по «батмановской» дороге на остров, Сморчков вел вереницу автомобилей в противоположную сторону — по материку к Адуну. Перед тем как отправиться в рейс, сосредоточенно серьезный Сморчков и улыбающийся исподтишка Махов сходились и пожимали друг другу руки, как боксеры на ринге перед матчем.
На площадке часто раздавалась трескучая пальба: в котлованах под нефтяные резервуары и под фундаменты будущего здания насосно-дизельной станции аммоналом разрыхляли грунт. Подрывник Куртов и его подручные готовили по нескольку десятков шпуров — «лисьих нор», начиняли их взрывчаткой и уходили, оставив после себя груды мерзлой породы. Тотчас в котлованы спускались землекопы.
Вдоль постройки насосной станции тянулся навес, под ним механики монтировали несколько бетономешалок. Степенный и неторопливый в движениях бетонщик Петрыгин, приехавший на участок с большим выводком учеников-юношей из ремесленного училища, принимал подвозимые на автомашинах бочки с цементом, бутовый камень и песок.
Возле барака стучали топоры и ныла циркульная пила: плотники во главе с братьями Пестовыми строили новые общежития, клуб и столовую с кухней.
В отдалении, на берегу, у пролива, непрерывно стрекотали тракторы Силина и Ремнева; они ровняли катками большую, на два километра длиной, площадку, где предполагалось вести сварку труб. Умара Магомет, Федотов, Кедрин и другие сварщики раскидывали тут же свое сварочное хозяйство.
По обе стороны от них строители заложили два средней величины деревянных дома — один для прибывшей недавно водолазной станции под началом старшего водолаза Смелова, второй — для связистов Тани Васильченко. А еще дальше по берегу спешно возводилось третье здание — для подрывников. Дом еще не был готов и наполовину, но высокий забор вокруг него уже стоял, и внутри инженер Некрасов со своими людьми готовился к большим взрывам на проливе.
Электростанция расширилась: там было теперь шесть передвижных установок. Рядом с электростанцией быстро росли два вместительных здания: гараж и механическая мастерская.
Закладка фундаментов под насосную станцию еще только начиналась, когда Филимонов, доверив шоферов Полищуку и взяв в помощь себе Серегина, впервые попытался разобраться в будущем монтаже насосов и дизелей. На земляном полу электростанции временно, пока закончится постройка мастерской, расставили части и детали оборудования. Машины были новые, никто не знал их устройства. Американская фирма прислала чертежи не в комплекте, деталей как будто нехватало: то ли их затеряли и еще не нашли, то ли фирма «забыла» их упаковать.
Батманов весь день проводил на участке. Его видели в кабине Махова — он отправлялся в очередной рейс на остров проверить, нет ли на трассе брошенных труб, застрявших машин и греющихся слишком подолгу шоферов. То он приходил к сварщикам и внимательно выслушивал возбужденные речи Умары Магомета, очень требовательного к своему инструменту и всегда находившего в нем бесконечные недостатки. То Василий Максимович вспоминал Некрасова и шел к нему смотреть, как готовят мощные запалы. То забирался в котлован к старику Зятькову.
Старик работал споро и неутомимо, редко позволяя себе отдых или перекур. У него были экономные, выверенные годами движения. Бросался в глаза необычный инструмент стахановца — объемистая подборочная лопата с изогнутым в дугу черенком.
Зятьков держал лопату вогнутой стороной вперед, горбом своим черенок упирался в колени старика. Почти не нагибаясь, он нажимал на конец рукоятки, и лопата словно сама подхватывала и поднимала породу. Толчок — и комья земли летели на движущуюся кверху ленту транспортера!
Батманов проверил по секундомеру: Зятьков своей лопатой успевал перекидать вдвое больше земли, чем любой землекоп из молодежи.
— Дайте-ка попробовать. — попросил он Зятькова.
— Зачем руки пачкать? Ваше дело — головой работать, — сказал старик.
— Руки учат голову. На стройке предстоит переместить не один миллион кубов земли, мне ваша лопата пригодится и на других участках.
Василий Максимович поддевал смерзшийся грунт и швырял его на ленту. Лопатой он размахивал часто и уверенно, но резко и неровно. Горбатый черенок не облегчал, а затруднял движения.
— Ровнее... Сильно не нажимай, — подсказывал Зятьков, внимательно наблюдавший за начальником строительства.
Рабочие было потянулись посмотреть, как работает Батманов, но Зятьков жестом вернул их на место.
— Разучился, — сказал Батманов с сожалением. Он сильно запыхался.
— Знаком, вижу, с лопатой? — спросил Зятьков.
— Да, пришлось в свое время с нею познакомиться. Лопата занятная у вас, привыкнуть только надо. — Он окинул взглядом рабочих: — Почти единолично владеете ею, а нужно, чтобы и другие пользовались. Выгода несомненная.
— Плохо перенимают, — не без досады сказал Зятьков. На темном лице старика появилась скупая улыбка. — Просмешники, называют ее верблюдом.
— Отец, я все забываю спросить у вас... Знавал я Зятькова Петра. Учился с ним в академии, дружил. Потом приходилось встречаться в Запорожье, он там директорствовал. Не родственник вам?
— Брат младший...
— Вот как! Где он сейчас? — оживился Василий Максимович.-
— И не знаю... Слух дошел, что партизанит. Растерял я своих. Сын под Ленинградом был, давно уже не отзывается. Старуха с дочерью остались в Свободном, на Зее живут. Сам я с запада, однако после Турксиба завернул на Дальний Восток. На приисках и на разных стройках несколько лет работал.
— Как к нам-то попали?
— Услышал, что нужда здесь в людях, и попросился.
— А не тяжело в ваши годы? Можно ведь и полегче работу найти.
— Полегче мне не надо, не беспокойся за меня...
Зятьков поправил рукавицы и снова взялся за свою кривую лопату, Батманов вернулся к другим делам. У него их было много. Ничто более или менее важное не проходило мимо него. Несколько раз за день разговаривал по селектору с трассой и управлением, давал все новые и новые задания и проверял их выполнение. Всегда был на людях, учил их работать и сам учился у них.
Вдруг, в самое неожиданное время, он приказывал Рогову объявить тревогу. Если это случалось рано утром или ночью — мгновенно гас свет, команды противовоздушной обороны, обучавшиеся у шефа-пограничника, разбегались по местам. Объект замирал, строители превращались в бойцов, готовых к обороне.
Как и у всех на участке, лицо Василия Максимовича обветрилось, сделалось медно-красным от постоянного пребывания на холоде. Однажды он остановил Таню и показал ей свои огрубевшие, изуродованные морозом руки.
— Вы правы: руки привыкают к любой температуре. Вот хожу теперь без рукавиц даже при сильном ветре, и хоть бы что! Спасибо вам за совет.
Девушка не вдруг поняла, о чем речь. Поняв, с уважением посмотрела на него; ее радовали постепенно открывавшиеся в нем качества души. Ей захотелось пожать сине-багровые руки начальника строительства.
Уже не раз Батманов говорил не то в шутку, не то всерьез:
— Настанет скоро денек, когда мы, чернорабочие, отойдем в сторонку, поднимемся на ту вон сопочку и очистим место для наших инженеров. Пусть покажут, на что они способны.
И такой день наступил. Ранним утром, безветренным и погожим, инженеры разметили на льду пролива площадку длиною в пятьсот метров от кромки берега, по направлению к острову, чтобы произвести первый пробный взрыв. Это было началом главнейших работ на участке и одновременно проверкой предложения Тополева.
Карпов вывел на пролив несколько бригад. Пешнями и топорами они принялись рубить во льду широкие лунки, через каждые пять метров. Взлетали, искрясь на солнце, голубые осколки льда, раздавался неприятный скрежет и звон. Тяжелая эта работа подвигалась медленно. Ковшов поглядывал на часы, поторапливал.
Вдоль линии лунок Некрасов, немолодой уже человек с тяжелым и мрачным лицом, но добряк в душе, вместе с Куртовым и его подручными уложил на льду электрический провод. От него к лункам подрывники протянули соединительные шнуры с привязанными на конце мешками из водонепроницаемой бумаги — в мешки предварительно заложили аммонал. Как только все лунки были готовы, сто человек взяли мешки с аммоналом и разом опустили их в бурлящую воду пролива.
По идее Тополева, заряды, уложенные в линию на дне пролива, должны были с равной силой ударить вверх, в толщу воды и льда, и вниз — в землю, чтобы рассечь в ней трещину — траншею. В траншее предполагалось надежно спрятать трубопровод, предохранить его от промерзания зимой (сверху траншея быстро заполнилась бы наносной землей) и от плавающих летом в проливе кораблей, которые килем могли задеть нефтепровод и повредить его.
...Некрасов дал несколько прерывистых свистков — так свистят милиционеры в городах. Вслед за этим раздались тревожные удары о рельс. Люди мигом очистили лед пролива и всю строительную площадку. На берегу остались лишь Некрасов и водолаз Смелов — они залезли в устроенный для наблюдения блиндаж у самой кромки льда.
Батманов разрешил приостановить работу и тем, кто не находился в непосредственной близости от места взрыва. Несколько сот человек поднялись на сопку за жилым поселком. Вся сопка зашевелилась и загудела. Ниже, на склоне, стояли Батманов, Беридзе и Ковшов.
Возбужденный ожиданием, все подмечавший Махов с усмешкой показал на них Мусе Кучиной и Солнцеву:
— Стоят, как три богатыря!
Они в самом деле напоминали былинных витязей в белых, подтянутых ремнями полушубках, шлемообразных шапках-ушанках: высокий и плотный Батманов, мощный чернобородый Беридзе и стройный Ковшов. Нехватало только щитов и мечей.
К ним, кряхтя, поднялся Тополев. Он выпрямился перед начальником строительства и с несколько старомодной торжественностью сказал:
— Благословляю вас на сигнал к взрыву, Василий Максимович.
Старик волновался и слишком уж часто прикладывался к серебряной табакерке с целующейся парой на фарфоровой крышке. Алексей притянул его к себе и прошептал на ухо:
— Вспомнилась мне одна фраза: «Баста! Я свое перевыполнил в жизни. Мне ничего не надо. Заинтересован в бесшумном существовании». Какой старик сказал это?
Кузьма Кузьмич закашлялся в смехе и, коснувшись усами щеки Алексея, ответил:
— Уговор дороже денег, милый. Наша интимная беседа закончилась тогда телефонным звонком. Признаюсь тебе, Алеша: дрожу каждой жилкой. Сколько взрывов провел в жизни, но так и не привык к ним. А сегодня особенный взрыв: либо руку пожмете Тополеву, либо сдадите его в архив как никудышного старика.
Батманов вынул из кармана револьвер. Все зачарованно следили, как он медленно возносил руку.
Выстрел! На мгновение возникла мертвая тишина. Слышно было лишь учащенное дыхание Тополева. В блиндаже Некрасов включил рубильник, в неосязаемо короткое время электрический ток достиг до запальных капсюлей на концах проводов — и дрогнула земля, оглушительно затрещал взломанный лед, всколыхнулся воздух. Над проливом взлетела громада воды, снега, льда и земли, на миг грибом повисла высоко в воздухе и, постепенно убыстряя падение, рухнула вниз.
Некрасов, чуть оглушенный, увидел из блиндажа обнажившееся дно, глубоко рассеченное взрывом. В траншее кучами лежали водоросли и трепещущая рыба. Проходили секунды, десятки секунд, а вода, разогнанная взрывом, все не возращалась на свое место. Наконец она с шумом замкнулась, закрыв собою дно.
Люди на сопке пришли в движение, кричали и хлопали в ладоши, хотя и не знали пока результатов взрыва.
Еще летели в воздухе куски земли и льда, когда Ковшов подхватил под руку Кузьму Кузьмича и побежал с горы. Сметая снег, вниз устремилась и гомонящая, возбужденная толпа строителей.
На берегу — как после бури: скалистые уступы залиты водой, обломки льда, комья илистой земли, водоросли и мертвая рыба. Серую однообразную ширь пролива пересекала громадная рваная рана проруби.
Ковшов и Тополев подбежали к майне, в которой только что скрылся шарообразный скафандр водолаза.
— Траншея есть! Ровнехонькая! Видел собственными глазами! — крикнул им Некрасов.
Батманов и Беридзе, сдерживая нетерпение, не торопясь шли к проливу, все их обгоняли. Батманов говорил, что слишком долго он задержался на участке и пора возвращаться в Новинск. Беридзе слушал рассеянно — ему не терпелось узнать, какие результаты дал взрыв.
— Ночью мне передали, что Писарев справлялся, здесь ли я и сколько времени задержусь, — продолжал Батманов. — Означает ли это, что я должен спешить в управление или, наоборот, надо задержаться? Не думает ли он приехать сюда?
— Хорошо, если приедет. На месте покажем и расскажем о всех наших нуждах, — сказал Беридзе.
В разговоре Батманов и Беридзе не сразу заметили Тополева, бежавшего к ним навстречу. Кузьма Кузьмич спотыкался, один раз упал... Они рванулись к нему.
— Бедный старик, что-то стряслось. Неужели не получилось с траншеей? — забеспокоился Батманов.
Тополев почти свалился на руки Беридзе. Он не мог говорить, хрип и свист вырывались из его груди.
— Не надо так, Кузьма Кузьмич, дорогой, — мягко сказал Батманов, поддерживая Тополева под руку. — Не надо вам бегать, даже если что и случилось. Всегда найдется человек помоложе.
— Надо... Именно самому!.. — с трудом и напористо выговорил Тополев. — Некрасов видел... Траншея есть! Выкопана, как лопаткой... Ровная. Вот... обрадовался... рапортую... Не подвел я вас!..
— Спасибо вам, Кузьма Кузьмич! — е чувством поблагодарил Батманов. — Теперь задача пролива, можно сказать, решена.
Гулко сморкаясь в платок, старик гудел:
— Хотелось продолжать взрывы, чтобы все сразу. Но на каждый надо не меньше трех-четырех дней. Вечер уже подступает, — хорошо, хоть сегодня успели.
Батманов с удивлением огляделся:
— Так быстро прошел день!
Начальник строительства, окруженный инженерами и рабочими, осторожно ходил вдоль широкой, в несколько метров, проруби. От нее бежали в разные стороны змеистые трещины. Пар клубами выкатывался из проруби и стлался по льду.
— Выгода от взрыва еще и в том, что для погружения трубопровода не надо долбить лед: майна готова, — рассуждал главный инженер.
К нему подошел Умара Магомет и тронул его за плечо:
— Товарищ Беридза, хватит смотреть, пойдем, я трубы начну варить.
Накануне Беридзе обещал Умаре начать одновременно со взрывами и сварку. Но электросварочное оборудование не успели подготовить, да и хлопоты с первым взрывом поглотили все внимание инженеров — про Умару Магомета забыли.
— Трансформаторы сварочные надо еще проверять, — сказал Беридзе. — Вот подготовим все как следует, тогда и начнем.
— Хорошо, электросварка потом начнем. А газосварка? Почему нельзя? — не отступался Умара. — Карбид есть, кислород есть, все готово у меня.
— Поздно уже, дорогой. Вечер наступает. Потерпи до завтра.
— Завтра? — испугался Умара. — Я давно ждал! Несколько месяц огонь в рука не держал! Весь замерз, душа замерз! Ночи не спал — думал, как начну варить...
Беридзе переглянулся с Батмановым, Тополевым и Ковшовым — они улыбались захолодевшими губами. Умара переводил с одного на другого умоляющие глаза.
— Надо позволить, Георгий Давыдович, — не выдержал Тополев. — Раз уж решили сегодня начинать сварку, отступаться не стоит.
— Хорошо, уговорили. Действуй, Умара.
— Спасибо начальник! Большое спасибо! Подарок сделаю за это! — крикнул сварщик и побежал к берегу,
На огромной сварочной площадке были уложены на деревянных подкладках три длиннейшие нитки труб, в стык одна к другой. Возле одной из нитей стоял газосварочный агрегат Умары Магомета. Бригада его — высокий веселый здоровяк Вяткин, подручный Умары, да еще трое рабочих — ждала своего старшого.
Умара с ходу прокричал команду. Подсобные рабочие — центровщики принялись вагами ровнять первые две трубы. Старшой внимательно осмотрел уже зачищенные до блеска края труб и взял из рук напарника сварочную горелку — от нее к агрегату тянулись два шланга. Сварщик опустил сопло горелки к лежавшей на земле металлической банке, где тлели смоченные маслом «концы». Вспыхнул зыбкий язычок синеватого пламени. Умара включил кислород, сильная струя огня с оглушительным звуком, похожим на выстрел, вырвалась из наконечника и затрепетала в руках Умары. Он закричал от восторга и, перебрасывая горелку из руки в руку, поиграл ревущим огнем.
Лицо Умары вмиг сделалось серьезным: «шутки в сторону, начинается работа». Он отрегулировал пламя, легким движением левой руки опустил на лицо маску, взял у напарника железный прут и приступил к сварке.
Под струей пламени на металле появилось красное пятно, оно вскоре побелело. Сварщик подставил под огонь прут, и расплавленный металл заполнил в одной точке пробел между трубами. После этого Умара сделал еще две такие «точки» по окружности шва — этим он связал трубы. Затем сварщик медленно повел горелку снизу вверх по боковой стороне стыка. Пройдя четверть окружности, Умара перешагнул через трубы и продолжал сварку с другого боку.
Теперь оставались не сваренными верх и низ стыка. Умара только поглядел на подручных, и они тотчас начали поворачивать трубы: сваренные места оказались наверху и внизу, не сваренные — по бокам.
— Вот, Василий Максимович, мы и дождались. Умара Магомет ведет поворотную сварку на проливе, — сказал Беридзе.
— Первый стык, — взволнованно отозвался начальник строительства. — Начало...
Вокруг Умары стояла толпа, освещенная в сумерках резким синим светом. Люди пристально смотрели на маленького коренастого сварщика. Им, до костей промерзшим за день, теплее становилось возле этого человека, словно горевшего таким же чистым огнем, какой шумел у него в руках.
Наконец Умара отпрянул от трубы и небрежно откинул кверху маску. Весело глянул на Батманова, на Беридзе и пошел вдоль линии труб.
— Василь Максимич! — крикнул он, спохватившись. — Последний стык тоже я буду варить. Слово давай!
— Идет. Даю слово!
Рабочие подгоняли следующую трубу. Сварщик все посматривал на Батманова и Беридзе и посмеивался. Когда труба была подготовлена, он закрыл лицо щитком и принялся варить второй стык.
Алексей с фонариком в руке тщательно осматривал сваренные Умарой трубы. Переводя заблестевшие глаза на сварщика, он жестом подозвал к себе Батманова, Беридзе и остальных. Водя пальцем по окружности трубы, Алексей громко прочитал:
— «Да здравствует наша Москва! Слава великому Сталину! Мы победим! Январь 1942 года».
Этими словами, навек вписанными огнем на металле первого стыка, сварщик Умара Магомет положил начало нефтепроводу.