Екатеринослав.

В начале весны 1897 г. я поселился в Екатеринославе. После тринадцатимесячного пребывания в петербургской тюрьме проехать свободным человеком, почти через всю Россию, было большим удовольствием, а оказаться в южном городе с началом весны было положительно приятно. Все ново вокруг, и люди совершенно как-будто иные, не те, что остались там далеко в северной столице; суровые тюремные стены не мозолят больше привычного глаза, все дышит свободно, легко, а там -- за другой улицей -- уже широкая необ'ятная степь, манящая к себе свободного от работы человека.

По прибытии, я выполнил необходимые формальности, поставив себя под бдительное око местной полиции, при чем имел удовольствие слышать неудовольствие полицеймейстера, обращенное ко мне по поводу избрания мною данного города, и обещание кормить меня не медом, а чем-то другим. Я стал поджидать бумаг из Питера, после прихода каковых мне обещали выдать свидетельство на жительство. В ожидании этого я присматривался к местной жизни и заводским порядкам, узнавал о возможности поступления на работу, о заработках; о продолжительности рабочего дня я уже знал, благодаря тому, что поселился в квартире одного рабочего-молотобойца, еврея. Видя, что всюду строятся все новые и новые заводы я проникся уверенностью, что поступить мне будет очень не трудно, и потому пока спокойно продолжал выжидать выдачи свидетельства.

Спустя недели три, наконец, пришли мои бумаги и за особым No оказались у секретаря полицейского управления, который написал свидетельство и, приложив печать, выдал его мне; я дал подписать его помощнику полицеймейстера и вышел с ним из полиции с надеждою долго не обращаться в это учреждение. Однако, свидетельство оказалось далеко не удовлетворительным и вызывало недоумение паспортистов и квартирных хозяек. Все это доставило мне много хлопот. Мои хлопоты о выдаче настоящего паспорта не увенчались успехом. Пришлось мириться с этим и жить без паспорта.

Еще в самом начале по моем приезде в Екатеринослав я ожидал приезда одного человека, с которым мы условились встретиться на одной из площадей г. Екатеринослава. Напрасно я ходил на эту площадь в условленные дни, знакомый человек не являлся, и я очень жалел о такой неудаче. После оказалось, что он не попал в Екатеринослав, а выхлопотал себе совершенно иной город. Таким образом единственная надежда встретиться с знакомым человеком одних мыслей совершенно рушилась, а других знакомых -- ни единой души, и поэтому не мудрено, что я начал невольно скучать, а к этой скуке присоединилась неудача в поступлении на завод.

Средства начинали истощаться, а впереди -- ничего приятного. Вставая утром часов в пять я отправлялся к какому-либо заводу и уже заставал там громадную толпу безработных людей. Иногда я держался несколько в стороне, иногда входил в самую середину этой толпы и сливался с ней. Большинство, конечно, были приехавшие из деревень, и, главным образом, орловцы. Они имели здесь земляков и надеялись при их помощи получить работу, что в большинстве случаев и удавалось; я часто видел выходивших с работы людей, которые день или два тому назад стояли со мной за воротами завода. У меня никого не было знакомых, и мои обращения к директору или мастеру с вопросом о работе постоянно кончались неудачей.

На другой месяц моего пребывания в Екатеринославе, как-то утром, приходя с ночной смены, квартирный хозяин привел с собой подвыпившего рабочего с завода. Пришедший назвался товарищем и, подняв меня с постели, которая заключалась в тонкой подстилке на полу комнаты, потащил меня на свою квартиру. На этой квартире я встретился с двумя питерцами, попавшими сюда при таких же условиях, как и я Один из моих новых знакомых был заводский мастеровой модельщик, а другой -- фабричный мальчик, но уже в летах (ему был 20-й год). Этот последний мне особенно понравился, как своим простоватым характером, так и теми рассказами, в которых он охотно и с большим увлечением передавал о всех перипетиях известных петербургских стачек и той роли, которую ему приходилось там выполнять. Он первый подробно познакомил меня с широкой волной стачечного движения, прокатившейся по всем петербургским фабрикам, и только тогда я поверил, что начало агитации не было напрасным, и прав был рабочий Максвельской фабрики, когда говорил, что после нового года будет непременно бунт, и, если не произошло бунта, а была стачка, то, значит, мысль рабочих за это время сделала огромный шаг вперед.

А этот простой парень Матюха (назовем его так для простоты) являлся самым типичным представителем массы; он ничего не знал, кроме элементарных понятий, полученных в деревенской школе, и сначала с трудом прочитывал листки, подбрасываемые на фабрике, а потом и сам принял активное участие в подбрасывании листков и агитировании за стачку. Попавши в высылку, он жалел только об аресте знакомых ему лиц и о том, что это может повредить движению, и весь горел пылом петербургского стачечного воодушевления.

Матюха привлек все мои симпатии, так как я нашел в нем удовлетворение моих живых потребностей в слове и деле. После этого знакомства я почувствовал особую бодрость, и скука совершенно пропала, изредка разве появляясь под влиянием сознания, что я нахожусь без дела. Но меня уверили в возможности скорого поступления на завод, на котором работал человек, разбудивший меня утром на квартире. Позднее я узнал, что из Петербурга выписано нескольких рабочих разных специальностей для нужд завода. Выписанные рабочие приехали на свой счет, но никаких особых привилегий на заводе не получили и, будучи, таким образом, одурачены, подумывали о возвращении обратно в Петербург. Не имея денег, они продолжали пока работать, а затем понемногу втянулись в местную жизнь и постепенно стали забывать про Питер.

Познакомившись с земляками и товарищами по мысли, я стал их частенько посещать, приглашая также и к себе, и наделял их книгами из привезенных с собой. Течение жизни пошло живее.

Как-то вечером мне сообщили, что утром я должен пойти на завод сдать пробу. Эта весть была очень приятна. Утром, чувствуя себя очень взволнованным, я отправился на завод с жаждой начать работать. После года и восьми месяцев перерыва в интенсивной работе, я, по понятной причине, волновался и ожидал своей пробы с особым напряжением. Пришел мастер-итальянец, не понимающий ни одного слова по-русски, и товарищ, устроивший мне протекцию, указал ему на меня.

Молча, покуривая сигару, смотрел на меня итальянец, измеряя своим взглядом и делая свои заключения про себя. Минут через десять я получил пробу, т.-е. работу, которую я должен был выполнить насколько мог лучше, дабы, глядя на нее, мастер мог сообразить, насколько я хорошо работаю, и положить, глядя по этому, жалованье. Получивши пробу, я сразу принялся энергично за работу; работать пилой (напильником) по стали довольно трудно. Прошло часа два, и моя работа подвинулась, но, к великому моему удивлению и несчастью, я почувствовал, что выполнить этой работы не в состоянии, и мной сейчас же овладело отчаяние

Дело в том, что еще до тюрьмы, я продолжительное время не работал напильником, а 13-месячное пребывание в тюрьме окончательно испортило мои руки и сделало их непригодными к работе. Мои руки сделались барскими, трудно на них было отыскать хоть одну мозолинку, а для рабочего мозоли -- тот спасающий панцырь, который позволяет безвредно сносить всякие уколы и трение стали об кожу, вызывающие у не-рабочих боли. Не проработав еще и двух часов, я почувствовал на ладони правой руки сильную боль, я старался как можно меньше обращать внимания на это и продолжал работать, однако вздувшаяся мозоль сильно болела, и мешала работать.

В этой же мастерской работал только что поступивший бывший петербургский рабочий, сидевший уже 1 год в "Крестах" и отбывший надзор. Он узнал, что я петербургский и притом поднадзорный, только недавно прибывший в Екатеринослав. Перекинувшись несколькими словами, мы поняли друг друга, и я ему передал о моем горе; он посочувствовал и велел бросить работу, но я продолжал работать. Когда лопнула на ладони мозоль и из руки начала сочиться жидкость, я и тут еще не терял надежды довести дело до конца и, обвязав носовым платком руку, продолжал работать.. Но все было напрасно: рука потеряла свою силу, напильник приходилось держать несколько иначе, от чего работа могла затянуться. Все же я работал, хотя все сильней и сильней чувствовал необходимость бросить работу, наконец, не выдержал и сдался. Я сказал переводчику, чтобы мне позволили кончить пробу спустя дня три-четыре; он передал мою просьбу итальянцу, который понял так, что я испугался пробы и, значит, не могу работать. Догадавшись о его мыслях, я показал руку в доказательство причины, по которой я не могу работать, тогда он поверил и сказал что-то переводчику, который передал мне, что механик просит передать о том, что я слаб для их работы, и потому мне уплачивается стоимость сегодняшней работы, но я им не нужен.

Что я мог возразить против этого? Конечно, ничего, и потому, чувствуя горькую обиду, получил 80 копеек (поденно было отмечено 1 р. 20 коп.) и с отчаянием ушел к себе на квартиру, совершенно упавший духом. "Каким образом,-- думал я -- поступлю я теперь на другой завод? Ведь там такая же проба заставит натереть новые мозоли, и мне опять будет отказ, как слабому человеку, негодному для заводской работы". Я изыскивал способы добиться мозолей на ладони, но ничего не мог придумать. Моя рука болела недели две затем я попробовал вертеть ладонью по палке, чтобы натереть мозоли, но это, наконец, надоело, и я бросил.

Как-то, идя по платформе вокзала я встретил своего товарища по Петербургу, с которым я встречался на общих собраниях петербургских рабочих. Мы обрадовались друг другу и разговорились; оказывается, живем уже третий месяц в Екатеринославе, а не знаем друг про друга, и только случайная встреча свела нас и заставила вспомнить про наше сиденье в Предварилке и про многое другое. Оказалось, что мы находимся в одинаковых полицейских условиях и в одно время будем ждать окончания полицейской опеки. Поговоривши с ним кое-о-чем, я передал о своем знакомстве с питерцами и обещал как-нибудь его свести с ними; на этот же раз мы встретили рабочего, который познакомился со мной на заводе во время моей неудачной пробы, и мы направились к нему на квартиру. Таким образом оказалось, что нас, петербуржцев, уже трое, и мы скоро сошлись довольно тесна. Наконец мне удалось поступить на Брянский завод, а знакомый, старый питерец, поступил на маленький заводик мастером и в скорости удалось там же устроить и другого товарища и, наконец, Матюху, так что мы все чувствовали себя довольно хорошо. Скоро мы узнали еще одного питерца, высланного в Екатеринослав на два года и работавшего уже на одном заводе. Часто видаясь друг с другом, мы решили, наконец, устроиться более тесно и для этой цели сняли комнату, в которой и поселились втроем, в том числе и я {Об этой группе питерских рабочих т. М. Рубач говорит в главе "Первый Екатеринославский Комитет Р. С.-Д. Р. П." в сб. "История Екатеринославской соц.-демокр. организации 1889-1903 г.". (Изд. Екатериной Истпарта 1923 г.):

"Особо важную роль в развитии и углублении с.-д. движения фабрично-заводских районов города сыграла группа питерских рабочих, высланных в Екатеринослав в январе 1897 года. В эту группу входили И. В. Бабушкин, Петр Морозов (Петр Морозов в ссылке в Сольвычегодске занимался под руководством Федосеева), Филимонов, Меркулов, Томигас, Богданов и др. Они, поступив на работу в разные заводы: Брянский, Трубный и др. и имея громадный опыт в организационной пропагандистской работе в Питере, где были виднейшими организаторами питерского рабочего движения, организовали ряд нелегальных кружков и несколько касс взаимопомощи. Они воспитали целый ряд екатеринославских рабочих, которые потом были руководителями не только местного рабочего движения, но и всего Юга России. Это из их кружков вышли твердыми социал-демократами -- цвет рабочего класса -- Григорий Иванович Петровский, Егор Матлахов и целый ряд других".}.

К этому времени у меня произошли недоразумения с мастером, который попробовал стращать меня штрафом, а я заявил, что штрафов не принимаю, и у нас с ним дело кончилось общей схваткой, в результате которой я отрабатывал две недели. За короткое пребывание на этом заводе я нашел здесь одного хорошего и дельного человека Г. {Григорий Иванович Петровский. Вот как последний характеризует Бабушкина в своих воспоминаниях, помещенных в сб. "История Екатеринославской соц.-дем. организации":

"Высланный в Екатеринослав из Питера в январе 1897 года, тов. Бабушкин, поступив на Брянский завод, попал в нашу инструментальную мастерскую мостового цеха. Я с ним познакомился с первого же момента. Вскоре он пригласил меня к себе на квартиру, дал несколько книг, среди которых были знаменитые тогда "Углекопы " Золя, "Спартак и "Кто чем живет".

И дальше:

"Со второго разговора с т. Бабушкиным я полностью оказался под его влиянием".}. Этот Г. привлекал мое внимание давно, и у меня с ним часто происходили продолжительные беседы, которые располагали нас положительно жить по-питерски.

В это же время я встретился, через посредство Матюхи, с человеком преклонных лет, с большим семейством, старым работником, хорошим мастеровым, зараженным кооперативным социализмом. Идеалом этого человека было -- открыть общественную лавочку, чтобы из нее выросла впоследствии хорошая, прочная и сильная организация, могущая давать средства для борьбы с капиталом. Как и все увлекающиеся люди, этот старичок был увлечен мыслью создать такую лавочку и потому часто говорил со мною на эту тему. Я же задавался целью разыскать все старые силы существовавшей организации и тогда начать что-либо делать, а покуда продолжал расширять круг знакомых, что мне легко и удавалось. Воскресенья у меня опять были заняты, я должен был делиться своими знаниями с молодежью, которую мне собирал иногда Г. {К этому времени относится самая интенсивная кружковая работа. Первый наш кружок, помню, состоял из Мазанова Павла, Числова, выбывшего теперь совсем из строя, Лавренова и меня. С этим кружком занимался Бабушкин и захватил нас полностью. Прочтение "Углекопов -- Золя, "Спартака. и нескольких нелегальных книжонок окончательно укрепило наше классовое самосознание. (Из воспоминаний Г. И. Петровского, в сб. "История Екатериносл. соц.-дем. организации". Изд. Екатер. Истпарта. 1923 г.).}. Правда, он и сам нуждался во всестороннем развитии и для этого по вечерам бывал у меня, но тут главным врагом была знакомая мне система сверхурочных часов. Хотя я видел, что Г. физически сильно утомляется от такой работы, но не мог сильно настаивать на непременном оставлении ночных работ, так как он нуждался еще в выучке быть хорошим работником и, кроме того, его заедала семейная обстановка, требовавшая непременной и сильной его поддержки в экономическом отношении. Таков был мой главный помощник в будущем.

Как я уже говорил, месяца три по приезде в Екатеринослав, я ровно ничего не мог делать, за неимением возможности бывать на заводе, а заводить так знакомства не удавалось, да и настроение было не таково, чтобы немедленно броситься в водоворот кипучей жизни. Познакомившись с новыми друзьями и начавши жить своей тесной кружковой жизнью, которая была довольно живой и веселой, мы совершенно не заметили, как прошло все лето и наступила осень. Не имея особой работы, я вспомнил петербургские вечера в школе и не вытерпел-записался в вечерние классы черчения и рисования, а за мной и друзья, но это была довольно большая и тяжелая ноша для обремененного человека. Школа была в 40 мин. ходьбы от квартиры, такая прогулка далеко не могла составить удовольствия после дневной суетливой работы. Мои товарищи скоро отстали, и я продолжал один ходить и, может, долго ходил бы, если бы школа была интересной, тогда как она для меня -- питерца, избалованного воскресной школой за Невской заставой, являлась далеко не удовлетворительной. При том часто вечером заходили к нам в комнату побеседовать старичок, а потом еще один человек, которого я назову Д. {По словам Г. И. Петровского -- это был токарь Дамский.} Этот последний познакомился с нами, уже не помню каким образом, и за последнее время стал посещать нас довольно часто. Он мне, определенно, не нравился, но я, впрочем, этого не высказывал.

С этими-то новыми знакомыми мне и приходилось иногда беседовать. Особенно моими симпатиями пользовался старичок, который, видя неконспиративность нашей комнаты, не очень охотно беседовал и, прощаясь, постоянно приглашал меня к себе. Я заходил иногда к нему, но чувствовал себя у него неважно. Приходишь иногда к нему: он сидит и толкует со своей женой -- довольно грузной, сырой женщиной. После приветствия, приглашает меня пройти в переднюю комнату, откуда сурово выгоняет своих детей и затворяет дверь. Когда мы остаемся вдвоем, то говорим вполголоса или топотом, дабы не только соседи но и его семейные не могли услышать ни одного слова из нашего разговора. Иногда кто-либо из семейных случайно входил в комнату, тогда старичок ругался, выгоняя их, и запирал на крючок дверь. Беседовали мы с ним и относительно книг, и социализма, и заводских порядков и, вообще, всяких дел; он передавал мне о старом движении в Харькове, где он долго жил и откуда принужден был уехать. От него я узнавал о людях, могущих пользоваться доверием, о лицах, подающих надежды, и людях опасных; словом, я старался извлечь из него возможную пользу. При наших беседах, он часто сообщал о том, как он прячет легальные книги, дабы не заметили, что он, вообще, любит заниматься "этими пустяками".

Разумеется, я видел неспособность этого человека примкнуть к современному движению, да он и стар, чтобы реформироваться, но все же было желательно дать хоть какую-либо работу ему, чтобы не дать совсем заснуть его не глубокой мысли. При случае такие люди смогут оказать услугу движению; при этом, конечно, опасно пойти за ними, нужно, чтобы, хромая и ковыляя, они тащились за тобой, и тогда дело не пострадает. Я именно так и старался поступать со старичком, и дружба моя с ним росла. Вскорости я познакомился еще с одним таким же старичком, только моложе летами, оказавшимся человеком, у которого был план и цель, которые на мой взгляд казались положительно утопичными и никогда не осуществимыми, но разбивать идеал у человека, которому дать другого не сможешь, не стоит.

Так завязывались мои знакомства в Екатеринославе во вторую половину года моего пребывания там. А Д. все продолжал ходить и что-то особенно присматривался к нашей жизни, что меня часто бесило, и я иногда задавал вопрос товарищу: зачем собственно ходит Д. что ему нужно от нас, если он только расспрашивает и ничего не сообщает нам от себя. Если он желает входить в доверие, то пусть и сам постарается быть более откровенным.

Наконец, я решил ему прямо поставить вопрос о цели его посещений, но до этого не дошло.

Как-то раз товарищ сообщил мне о полученной от Д. брошюре, теперь уже не припоминаю, какой именно. Мы решили прочесть эту брошюру сообща, но наша комната была очень неудобна, и мы отправились в квартиру к старому петербуржцу, и, оставшись там одни без хозяина комнаты и квартирных хозяев, познакомились с содержанием брошюры. Это была первая нелегальная вещь, прочитанная нами в Екатеринославе после 6-7 месяцев жизни там, настолько еще слабо было поставлено там нелегальное дело. После этой брошюрки появились другие; они мне особенно были нужны, почему я и схватился за них очень цепко. После этого наше знакомство с Д. приняло более дружественный характер, и мы часто делились с ним воспоминаниями о Питере.

Как-то Д. предложил нам собраться и обсудить один вопрос. Я и товарищ охотно согласились и на той же неделе собрались вчетвером в одной комнате, где были поставлены вопросы о желательности сплотиться, о желательности проявить более активно свое существование и приготовиться к собиранию материалов с заводов, касающихся, главным образом, злобы дня. Чтобы не откладывать этого дела в долгий ящик, решили сейчас же приступить к работе. Дальше решили, чтобы всякий не только собирал материалы, но написал бы листок для завода, в котором он работает, и такие листки решено было прочесть на следующем собрании и, если признаем их годными, то оттиснуть их на гектографе и распространить. На этом же собрании решили, что пока, за неимением большой работы, достаточно собираться втроем; из нас двух выбор пал на меня, и с этого дня, вплоть до благополучного выезда из Екатеринослава, через два года с месяцами, я состоял неизбежным членом таких собраний. Наши собрания стали повторяться довольно часто, и дело всей технической стороны лежало на двух интеллигентах, постоянно являвшихся к нам, как на собрания, так с листками или иными какими делами. Помню, что с самого начала мы отнеслись с полным уважением друг к другу. Я и Д. -- рабочие и два интеллигента принимали живейшее участие в нашей организации. Д. являлся уже человеком довольно опытным и работавшим давно, а главное конспиративным и очень аккуратным. Я тоже имел уже опыт Петербурга и знал, как наилучше действовать. Интеллигенты-люди мало выдержанные, сильно горячились, но это могло вредить существенным образом только им, а не нам -- рабочим.

Насколько я знаю, до нашей организации, положившей в основу начало широкой агитации по всем заводам, существовала старая организация, которую можно было назвать организацией ремесленного характера и которая ничем особенно ярко себя не проявила {Очевидно, Бабушкин упоминает тут об'единенную группу виленцев, минчан и витебчан, работавшую главным образом среди городских ремесленников; это подтверждает и т. Лалаянц.}. Мы же, раньше чем приступить к активной работе, предначертали программу своих действий, для этого были завязаны связи со многими заводами и даже с находящимся в 30-ти верстах от Екатеринослава Каменским. Происходили правильные сношения с заводами Каменского, готовились отдельные листки, но они приурочивались к одному моменту, т.-е. дню, в который листки будут распространены в Екатеринославе.

Еще раньше, чем мы начали агитационную работу, я чувствовал необходимость нанять отдельную комнату, дабы легче соблюдать конспирацию и, хотя в этот момент уже потерял место, все же снял недорогую комнату.

Конец 97-го и начало 98-го г.г. были блаженными временами в Екатеринославе для лиц, распространявших листки. Нужна была только смелость выйти ночью на улицу и, никого не встретив -- ни городового, ни дворника, ни провокатора, ни шпиона, которые мирно спали, заняться разбрасыванием листков. Мы хорошо воспользовались этим обстоятельством и благополучно возвращались домой, кой-где иногда встречая ночного сторожа после хорошо сделанной работы.

Как-то вечером получились первые листки, предназначавшиеся для Екатеринослава, Заднепра и Каменского. Нужно было в ночь их распространить; нельзя сказать, чтобы их было много, скорее можно сказать обратное, и потому решили добрую половину расклеить. Я передал товарищу, чтобы он приготовился сегодня же вечером пойти со мной на работу не раньше одиннадцати часов.

Порядочный морозец для Екатеринослава скоро прогнал с улиц всякую лишнюю публику, и сторожа стучали изредка в колотушку, давая знать о месте своего присутствия, а постучавши, садились в уголок, чтобы погрузиться в приятную дремоту.

Луна довольно высоко взобралась, когда мы вышли с товарищем, с листками в карманах и с большой кружкой приготовленного клея. Миновали площадь, перешли железную дорогу и очутились в поселке, называемом "Фабрика", населенном рабочими. Осмотревшись и не видя никого, помазали забор, и листок тотчас же плотно пристал к клею. Мы осторожно переходили дорогу, намазывая стены хат и наклеивая листки, потом в разных направлениях положили по листку на землю или воткнули в щели забора. Затем мы продвинулись в другой квартал, где повторилась та же история, только скоро нечем стало мазать, и потому пришлось втыкать листки в щели забора.

Товарищ во время работы распространения и клейки листков сильно волновался и, вообще, чувствовал себя не особенно смелым, но все же продолжал выполнять добросовестно свою работу. Через какой-нибудь час у нас не оказалось ни одного листка, и мы спокойно направились по домам, не обратив, таким образом, ничьего внимания на нашу своеобразную работу.

Утром идущие на работу мастеровые, увидавши валявшиеся на улице листки, подымали или брали с заборов; таким образом, листки скоро были подобраны, и публика начала останавливаться около заборов и читать наклеенные листки. Некоторым листки настолько понравились, что, желая взять их с собой в мастерскую, они старались отодрать листок со стены и порвали, таким образом, большую часть листков, не воспользовавшись сами и не дав возможности читать другим; благодаря этому в дальнейшем мы пришли к заключению, что клеить не стоит, так как довольно много риску, да и медленно идет работа, а толку мало, все равно большую часть срывают. Мы с товарищем взяли только один район, в котором нужно было распространить листки, но кроме нас были еще работники, которые выполняли эту работу в других местах, и все же нас было довольно мало, чтобы можно было хорошо и всюду распространить листки...

При самом предположении о необходимости распространения листков был поднят вопрос о возможности распространить листки по заводам, при этом оказалось, что мы сможем распространить их только на двух заводах, тогда как самые большие три завода и железнодорожные мастерские остались бы без листков. Принимая же во внимание, что почти все мы были лица поднадзорные и легко могли навести полицию на след виновников распространения, пришлось употребить тот способ распространения, о котором я упомянул выше.

Полиция узнала о появившихся на улицах листках только на другой день утром, но в ее руки их попало очень мало. Для первого раза обошлось очень удачно, никто из участников не был замечен.

Так обстояло дело в самом Екатеринославе и на окраинах его, но еще ничего не было известно о Каменском. Наконец, пришло и оттуда очень приятное известие. Это значило, что начало было очень удачным, и понятно, что оно подмывало нас выпустить в ближайшее время и другие листки, но мы решили дать успокоиться полиции и аккуратнее посмотреть друг за другом, не водим ли мы за собой шпионов, так как я заметил что-то сомнительное за собою. При внимательном наблюдении я увидел одного простого человека, постоянно шатающегося недалеко от дома, в котором я жил; очевидно, он присматривал за мной, тогда я начал за ним следить и частенько неожиданно выходил из ворот дома и смотрел в его сторону.

Простой человек, в мужицкой шапке, в короткой тужурке или пальтишко, продолжал по дням сидеть или крутиться все на одном месте, по-видимости, не обращая никакого внимания на тот дом, в котором я жил. Чувствуя что-то недоброе, я сообщил, чтобы никто ко мне не ходил, и сам старался высиживаться по целым дням дома, а вечером выходил из комнаты, не гася лампы; на случай, если вздумает кто издали посмотреть в окно,-- убедились бы, что я, якобы, дома. Сам же спускался в обрыв по забору, а потом спрыгивал и, очутившись сразу на далеком расстоянии от своей улицы, и, зная, что никто за мной проследить не мог, я отправлялся куда мне нужно. Возвращался же домой я обыкновенным путем, так как взобраться вверх по обрыву было очень трудно, но это было не так уже опасно; я часто пользовался этим способом и после. Недели две присматривал за мной упомянутый суб'ект, но, видимо, дал, кому следует, наилучший отзыв обо мне, и я продолжал спокойно работать и дальше.

Спустя около месяца после первых листков были приготовлены листки для заводов, при чем для каждого завода был специальный листок. Мы были уверены, что они наделают много шума и могут повлечь за собой обыски. Полученные листки были распределены так: одни предназначались для железной дороги, другие -- для Брянского, третьи -- для гвоздильного, четвертые -- для Галлерштейна (завод земледельческих орудий), пятые -- для Заднепровских мастерских, кажется, Франко-русских, и последние -- для Каменского. В общем, было что-то около восьми разных листков, и каждый отражал всевозможные злоупотребления и беспощадное обирание рабочих на том заводе, куда попадал {В статье: "Екатеринославский Союз Борьбы", помещенной в сборнике "История Ёкатеринославской соц.-демокр. организации", мы читаем:

"С самого начала своего возникновения "Союз Борьбы" поставил себе целью вести широкую агитацию среди рабочих на почве ежедневных материальных нужд и потребностей, назревших в рабочей массе. С этой целью "Союз" завязывал сношения с заводскими рабочими, собирал сведения об условиях труда на заводах и в феврале 1898 г. выпустил одновременно ряд листовок к рабочим 7-ми заводов в количестве 2-3 тысяч экземпляров. В каждом из этих листков были выставлены наиболее назревшие для рабочих каждого данного завода экономические требования. Были выставлены требования усиления медицинской помощи на заводах, сокращения рабочего дня в субботу и в кануны праздников, как это полагается по закону 2-го июня, повышения расценок, аккуратной расплаты, лучшего обращения и т. п. требования".}.

Листки должны были быть разбросаны в ночь и рано утром, и чтобы днем знать о благополучном исходе-каждый распространитель в известном месте должен был сделать знак благоприятный или обратный, если же знака нет-то человек должен считаться арестованным. Знаки ставились мелом в условленном месте на заборе или стене, и при том у всякого был свой знак, чтобы не было однообразия. Этот способ был очень удобен и конспиративен.

Поздно вечером, взявши Матюху, я отправился к одному заводу; спрятавши по дороге часть листков, мы подошли к заводу. Проникнуть внутрь было очень опасно и даже мимо ходить нужно было очень осторожно, дабы не услышала дворовая собака. Подойдя к двухэтажному зданию и перебравшись через решетку, мы очутились у окон здания. Я приподнял Матюху к окну, он растворил форточку и швырнул туда пачку листков. Таким же способом мы продолжали действовать и дальше, и листки были вброшены в три отделения, осталось только два; мы были уверены, что утром они появятся, при помощи самих же рабочих, и в других мастерских. Действительно, как только утром отперли мастерскую и собравшиеся мастеровые вошли туда, они сейчас же принялись подбирать листки, валявшиеся на полу, и на верстаках, и через четверть часа листки читались всеми, вплоть до мастера, и хотя до забастовки не дошло, но недовольство было доведено до последней степени.

На другом заводе приходилось разбрасывать листки с большим трудом, благодаря тому, что завод работал целые сутки, и рабочие всюду суетились, препятствуя распространителю, но он оказался настолько терпеливым и сообразительным, что пришлось только руками развести. Отправившись утром на работу и захвативши листки, он спокойно проработал целый день. Когда в семь часов все собрались домой, он тоже собрался с другими, но не вышел за ворота, а прошел к тому месту, где рыли артезианский колодезь, и, спустившись в него, сел на лестницу и сидел там целых пять часов до двенадцати ночи, когда останавливалась машина на ночной обед для рабочих; затем наш добровольный узник осторожно поднялся кверху с приготовленными листками и ждал момента, когда погасят электричество. Этот момент был самый ценный, ради которого он сидел пять часов в яме. Сейчас же после остановки машины, приводящей в ход мастерские, останавливалась электрическая машина для смазки Лишь только электричество погасло, как товарищ выскочил из ямы и вбежал в мастерскую, быстро разбросал листки, рискуя наткнуться на какую-либо вещь в ночной тьме. Затем он вышел из мастерской и бежал в другую или же вбрасывал листки в разбитые стекла, а потом торопливо помчался к намеченному месту в заборе и уже при электрическом свете перепрыгнул через забор и оказался вне опасности, никем не замеченный.

Электричество гасится на время от трех до пяти минут, и в это время рабочие спокойно сидят на верстаках или на чем другом, не соображая ничего о торопливо идущем человеке, бросающем бумагу; когда же появляется свет, то всякий хватает лежащий на полу или верстаке листок и принимается за чтение его. В это время виновник, перескочивши через забор, разбивал стекло в контору, совал туда листок и уже после этого спокойно приходил домой и ложился спать. Утром, придя на завод, он читал этот листок, как новость завода. Такой способ употреблялся часто.

Ночью все власти спят, и листки отбирать приходят только утром, когда их на заводе остается очень мало, когда они попали частью в хохлацкую мазанку, в Кайдаки или Диевку, или же на Чечелевку, так что полицейским иногда приходилось довольствоваться тремя отобранными листками, что, конечно, не могло парализовать производимых этими листками действий.

Точно так, приблизительно, подбрасывали листки и на других заводах, и везде обходилось очень удачно, не вызвав никакого подозрения на виновников. На этот раз листки про-извели сильное действие, о них знали все рабочие, знала заводская администрация знала жандармская и городская полиция, но никто из них не знал виновников распространения, и это ободряло нас на продолжение дальнейшей работы таким же путем На всех заводах между рабочими пошли слухи о скором бунте; рабочие приободрились, благодаря этим листкам, тогда как администрация, наоборот, поубавила заметно свою спесь.

Помоню, что на Каменском заводе в разбросанных листках требовалось учреждение больничного покоя при заводе, и на другой же день был вытащен из цирульни фельдшер и помещен при заводе; там же требовалось устроить двое выходных дверей -- и это было также удовлетворено; было еще какое-то требование -- и тоже удовлетворено. Местный пристав (очевидно -- становой пристав) вообразил, что должна произойти какая-то стачка и, не зная, чего, собственно, хотят рабочие, он схватился за листок, в котором были выставлены требования, каковые безо всякой просьбы со стороны рабочих были тут же удовлетворены. На некоторых заводах точно также было удовлетворено много требований {В статье "Екатеринославский Союз Борьбы" (сб. "История Екатеринославской соц.-дем. организации") говорится по этому поводу:

"Листки эти произвели на рабочих благоприятное впечатление, которое еще больше усилилось тем, что на некоторых заводах администрация, опасаясь стачек, поспешила исполнить некоторые из требований, выставленных в листках."}.

Обычно всякая заводская администрация старается уверить всех о самых наилучших порядках у них на заводе, о довольстве рабочих условиями работы и т. п. И вдруг такое разоблачение безо всяких замалчиваний о разного рода злоупотреблениях! Рабочие, прочтя в листке то, что было на самом деле, и видя наглядно справедливость указаний, проникались желанием положить конец хоть части безобразий. Словом, стоячее болото начало рябиться, так что можно было ожидать сильного волнения.

Странно было слышать толки рабочих о бунте, совершенно противоположные листкам: в листках говорилось очень ясно о нежелательности бунта, который ничего не принесет рабочим кроме вреда, между тем, прочтя листок, рабочий тут же говорит: велят бунт устраивать. Настолько еще сильны старые традиции борьбы: рабочие еще не представляли себе возможности стачки без того, чтобы не был побит какой-либо мастер или разгромлена контора. Прислушиваясь к разговорам и входя непосредственно в круг обсуждаемых вопросов, не приходится слышать упоминания о какой-либо стачке, тогда как всякий рабочий расскажет какое-либо воспоминание о бунте и, если при том упоминается о произведенных репрессиях со стороны начальства, то это не производит никакого действия. Такие разговоры всегда заканчиваются невысказанным желанием устроить хороший бунт. При этом, конечно, вспоминают о каком-либо вожаке, которым искренно восхищаются. При таких обстоятельствах, понятно, у массы самопроизвольно идеализируется не стачка, о которой она ничего не знает, а бунт, так как этот способ протеста понятен для каждого.

Листки заставили шевелиться заводскую публику, а у меня прибавилось работы. Во-первых, пришлось собирать больше материалов для новых листков, а во-вторых, нужно было заниматься с моими знакомыми в Кайдаках часто по вечерам. Молодая публика не особенно хорошо усваивала мои мысли и иногда истолковывала мои речи совершенно превратно, один только парень понимал меня так, как и должно быть. Они просили ходить почаще и даже пытались снять отдельную комнату для занятий. В этой группе мне пришлось столкнуться с двумя человеками, близкими к народничеству. Самым сильным и влиятельным аргументом в споре они могли выставить лишь какую-либо фразу Михайловского. Из литературы ценили "Русское Богатство" и вообще ту литературу, против которой я и сам никогда ничего не имел, но выводы из прочитанного они делали самые нелепые, и потому мне приходилось частенько пускаться в критику их неправильных воззрений и даже указывать на то, что они и самого Михайловского понимали недостаточно правильно. Больше всего возмущала меня их заскорузлая система распространять свои взгляды чисто поповским способом, не терпящим ничьего вмешательства. Они сердились чорт знает как, если какой-либо молодой человек начинал выходить из-под влияния. Больше всего они злились на Г. {Г. И. Петровский.}, который, якобы, старается совратить молодых людей на путь ужасных социалистических и революционных воззрений, и если человек заражался все же этими воззрениями, то они отвертывались от него и при случае подставить ему ногу -- считали далеко не бесполезным делом. Работал один из народников на Брянском в механической мастерской, получал приличное вознаграждение, имел собственный домик и жил довольно недурно. Поэтому, видимо, неохотно проникался настоящим социализмом и старался толочь в ступе воду. Я не раз пытался узнать их точные взгляды и нечто вроде их программы, но никогда ничего добиться не мог, только разве что узнал, как они стараются развивать своих хлопцев

-- Раньше чем читать "Спартака", нужно изучить историю Греции, тогда ты в состоянии будешь понять и этот роман,-- говорил один из народников молодому мастеровому по поводу чтения им "Спартака". Вообще они сильно напирали на естественные науки, и я, просматривая книги, полученные от этих господ, видел чаще всего или сборник арифметических задач, или курс грамматики, или что-либо в этом роде. Когда же молодежь спрашивала книгу посерьезнее, то ей отвечали, что это еще преждевременно, нужно, мол, раньше географию, арифметику, грамматику знать, а потом уже браться за серьезные книги. После этого понятно будет, почему молодые люди постоянно жаловались на своих руководителей и неохотно штудировали даваемые им книги

Конечно, нельзя отрицать хорошей стороны и в учебнике, но это должно было быть пройдено в школе, а не тогда, когда человек желает понять суть его социального положения или интересуется рабочим движением. Все же немало было случаев, когда ученики народников забрасывали своих учителей, но не могли отдаться целиком рабочему движению, где требуются жертвы, так как они воспитывались своими учителями в эгоистическом духе копеечной выгоды, тогда как социалистическое мировоззрение требует отказаться от всякой копейки и даже стремиться к осуществлению уничтожения всякой копейки. Помню рассказы товарища, как один из упомянутых народников преследовал его, когда он входил при случае в мастерскую поговорить о ком-либо или воспользоваться случаем и пропагандировать какого-либо знакомого. Бедняге приходилось иногда пускаться на разные ложные приемы, лишь бы только обмануть своеобразное шпионство ретивого народника. При разговорах с народником этого сорта мне постоянно приходила на память фраза петербургского товарища N {В. А. Шелгунов.}, сказанная по отношению одного рабочего либерала в Петербурге: *

"Как либерал, он ничего, очень хороший человек, но как рабочий социалист -- он порядочная свинья". Это же самое можно сказать и про этих господ, перефразировав только первую часть фразы. И таких-то господ иногда русские жандармы преследуют и даже карают! Это только показывает, что полиции и жандармерии всякий пень чортом кажется.

Я решил не входить ни в какие отношения с упомянутыми народниками и просил товарищей не говорить им обо мне, дабы они меня не знали. Я опасался возможности распущения про меня разных слухов, благодаря которым мне трудно было бы остаться неизвестным. Пользоваться же известностью при современных русских условиях очень опасно, что, конечно, я отлично понимал и, оставив в стороне народников конечно, имея постоянно за ними особое наблюдение, начал похаживать на Кайдаки, где собирались тамошние хлопцы. Пробыв там часов до двенадцати, до часу ночи, я отправлялся домой, провожаемый несколькими человеками до какого-то яру, откуда я сам направлялся к Днепру, ежась от сильного пронзительного ветра и мороза и держа наготове небольшой кинжал, так как ходить в таких местах не безопасно, в чем я раз убедился, когда у меня отобрали деньги и еще какую-то вещь. Знакомство на Кайдаках позволило мне потом пустить листки там, где они раньше не появлялись и где они потом не прекращали появляться до самого моего прощанья с Екатеринославом, и уверен, что и после этого

Настала весна 98 года и мы остались сиротами. Уже вскоре после появления первых листков началась сильная слежка за нашими интеллигентами, и им следовало бы рас статься с этим местом, но, видимо, они были совершенно иного мнения и твердили нам, что за ними никто не следит и продолжали посещать нас и готовить все новые и новые листки для распространения.

Как-то раз у нас была назначена встреча по поводу какого-то вопроса или получения листков Мы пришли с товарищей в назначенное место, но никого не встретили из своих и только заметили стоящего на углу улицы незнакомого человека. Не обратив особого внимания на это, мы остановились и начали беседовать. Мы стояли на площади довольно долго, и стоявший на углу человек начал подозрительно присматриваться к нам. Обратив на него внимание, мы начали обсуждать вопрос, не шпион-ли это стоит. Я пошел прямо на него, желая посмотреть ему в физиономию. Заметив это, он пошел вдоль улицы, но вскоре свернул в один двор, где и скрылся; дойдя вплотную до ворот этого дома и никого там не заметив, я вернулся и сообщил товарищу, что, очевидно, это случайность, и мы продолжали стоять на безлюдной площади, уже волнуясь и обижаясь на неаккуратность товарищей. Наконец, товарищ пришел, а вскоре за ним явился и интеллигент. Когда нас собралось четверо и мы приступили к обсуждению какого-то вопроса, то темная личность выросла опять поблизости нас и начала нагло и суетливо бегать вокруг нас. У нас появилось сильное желание спровадить на тот свет шпиона, но ни у кого не оказалось револьвера, тогда как он, видимо, был вооружен. Решили пустить в ход холодное оружие, и все двинулись к нему. Догадался-ли он об угрожавшей ему опасности, или просто думал, что мы будем пересекать площадь, но направился вдоль этой площади довольно скорым шагом. Когда он был довольно далеко от нас, мы круто повернули, быстро прошли часть улицы, а потом перепрыгнули через забор и, пройдя на другую улицу, опять перелезли забор и попали на железнодорожный двор где среди массы вагонов трудно было проследить за нами. Таким образом, наше собрание прервалось, и мы, перекинувшись наскоро о деле, получили листки и разошлись по своим квартирам, то было последнее свидание с интеллигентом, так как, как потом оказалось, за ним следили по пятам, и указанная темная личность пришла специально за ним из города. Когда же интеллигент спрятался в пустой товарный вагон, шпион сообразил, что должно произойти свидание на указанном месте и остался поджидать в надежде выследить кого-нибудь из рабочих. Этого ему не удалось, но зато интеллигента жандармы скоро из'яли из обращения.

Припоминая этого интеллигента, могу сказать, что человек он был преданный и слепо верил в скорое осуществление своих взглядов.

Помню, как-то ночью, когда я провожал его домой, мы встретились неожиданно с Д. Кругом нас ни души: опасная часть города не часто видела прохожих в такие поздние часы, поэтому, спокойно расположившись на мостике, мы повели довольно оживленный разговор о нашей работе.

Нас покрывала ночная мгла, и только вдали обширное зарево Брянского завода ясно и внушительно говорило о необходимости работы. Интеллигент, увлекшись, заявил, что еще года три -- много -- четыре нашей работы -- агитацией, и весь этот строй развалится

Я мысленно ухмылялся наивности увлекающегося интеллигента, этого горячего, не глубокого человека-социалиста, но готового жертвовать собой без остатка, ради своих идей. Все же не хотелось разуверять его, он был ценным человеком для Екатеринослава он первый начал работать агитационным путем и первый принес листки -- долженствовавшие показать и сказать массовым рабочим о их тяжелом житье и вселить жажду революции в их забитые головы. Кажется, продолжительное тюремное заключение впоследствии совершенно расшатало умственную систему этого пионера.

Итак, он был арестован, были арестованы и еще некоторые интеллигенты, но из рабочих никто арестован не был. Поэтому, хотя поражение было чувствительно и для нас и для дела, но никоим образом эти аресты не могли отразиться более глубоко на работе в массах, так как вожаки-рабочие были целы. Дела шли довольно хорошо, и день-ото-дня круг участников распространения литературы расширялся и расширялся, но я несколько забегаю вперед.

Как было упомянуто мною, при самом начале распространения листков, употреблен был способ расклеивания таковых по заборам около проходов и углов, однако полиция вскоре обратила внимание на это, и пришлось этот способ видоизменить. Помню, как-то раз ночью был порядочный мороз, под ногами хрустел снег, когда я и мой товарищ вышли из квартиры с карманами, набитыми сложенными в три угла листками. Мы направились по одной улице, в которой бросили три или четыре листка, потом, дойдя до последних улиц, пошли по двум параллельным улицам, раскидывая по дороге листки, при этом приходилось довольно часто переходить с одной стороны улицы на другую. Наконец, при окончании улицы, мы сошлись и пошли по направлению к Брянскому заводу, стараясь по возможности бросать листки на все тропинки, ведущие к заводу. Пройдя довольно много, мы свернули и, перейдя железную дорогу, пошли в другую местность, и, потом идя оттуда, опять бросали листки, так как путь шел к заводам. Пройдя около забора и побросавши тут, поднялись опять на железную дорогу, прошли под вагонами стоявшего у семафора поезда, и опять на дороге побросали листки. Когда мы увидели, что карманы наши опустели, то повернули обратно и, миновав завод, прошли к очень людной тропинке, ведущей на завод, на которой и посеяли остатки листков. Нас было двое, но мы постарались раскинуть листки на столько путей, что они поневоле должны были попасть на каждый завод. Раскинувши, таким образом, листки и оставшись совершенно чистыми, мы спокойно возвращались по домам, сделав в известных местах на заборе, по соответствующему знаку мелом, для того, чтобы днем заметили эти знаки свои люди и поняли бы, что в таком-то месте все обошлось благополучно, а следовательно, можно пойти к такому-то на квартиру. Утром, являясь на завод, каждый из нас слушал рассказы и толки о листках.

Интересно, как люди были склонны преувеличивать происшедшее за ночь. Многие толковали, что, мол-де, очень много "их" работает, если в одну ночь всюду появились листки, и при этом, конечно, слышались разные толки о могуществе и силе "этих людей", их смелости и т. п., что, мол, если и заметить, что они распространяют, то лучше уходи от них, а то они могут прямо убить Все это выслушивалось с большим вниманием. Впоследствии распространители действительно брали с собою револьверы.

Находя на улице листок, рабочий не подвергался никакой опасности и приносил на завод, где и прочитывали его. Если первое время трудно было подметить, какое впечатление производит листок и что толкуют рабочие, так как было малое количество активных участников, то зато потом на это обращалось особое внимание, и всякому вменялось в обязанность по возможности прислушиваться к толкам и обо всем сообщать в комитет. Кроме того, каждый активный должен был, по возможности, знакомиться и ходить в гости к рабочим, ничего общего с революцией пока не имеющим, для того чтобы собирать как можно больше точных сведений о заводе.

После трех или четырех листков, распространенных на Каменском заводе (в 30 верстах от Екатеринослава), рабочие,. распространявшие этого рода литературу, навлекли на себя подозрение. И вот как-то в воскресенье приезжает ко мне сначала один из распространителей, потом еще один и сообщают о своем намерении бежать в Австрию, где гораздо лучше и свободнее, нежели в России.

Я очень жалел, что люди уезжают в то время, когда как раз начинается работа и всякая сознательная единица очень важна и дорога, когда ничего твердого еще нигде не поставлено, а тут люди как-будто бы, ради только своего "я" стараются улепетнуть -- это было очень досадно.

С другой стороны я опасался, что их могут действительно арестовать, а это значит -- дать лишний козырь в руки жандармов. В то же время приятно было избавиться от жандармов, отправив этих людей из Екатеринослава и, таким образом, обойти чудовищного врага, открывшего пасть на свою жертву. Я убедительно просил моих каменских товарищей сообщить мне о благополучном миновании русской границы. Они обещали мне это, и я, действительно, вскоре узнал о благополучном прибытии их в один австрийский город, где они вскоре же получили работу. Эти товарищи, уезжая, оставили нам связи, и после их от'езда появление листков продолжалось так же правильно, как и раньше. Это были первые товарищи по революционной деятельности в Екатеринославе, с которыми мне пришлось расстаться. Вскоре после этого случая пришлось расстаться еще с одним другом, с которым мы распространяли по ночам листки и который сидел иногда в яме колодца. Так складывались обстоятельства, что лишь только где начинается движение, как вскоре же приходится терять товарищей, с которыми пришлось поработать и сойтись по домам.

После этого вскоре мы потеряли несколько интеллигентов, которые до сих пор являлись нашими вдохновителями. Но к чести интеллигенции нужно сказать, что все время она ничего почти самостоятельно не предпринимала раньше, чем не посоветуется с нами, и потому то новое дело у нас так удачно шло и развивалось; за все время между нами не произошло почти ни одного разногласия, это очень важно везде и всюду при начинании такого дела, и это необходимо заметить И вот приходится терять такую интеллигенцию, которая до сих пор выполняла самую важную работу.

Нужно ли говорить, что это тяжело отразилось на нас, но это еще тяжелее отразилось на деле агитации; некому было выполнить даже технической стороны этого дела, особенно это почувствовалось в недостатке листков, так как составление и редакцию таковых мы, конечно, не смогли выполнить сами. Как несчастье после какого-либо обвала, засыпавшего людей, не позволяет долго обдумывать особых приспособлений для отрытия их, а заставляет скорее схватить лопату и рыть, рыть без устали, без конца, до тех пор, пока не удастся отрыть живых или мертвых тел, так точно и нам некогда было обсуждать наше положение, и нужно было по возможности скорее принимать наследство.

Товарищу Д. пришлось устраиваться со складом литературы, хотя таковой было не так много, но тем более она была ценной для нас, тем более мы должны были ее хранить насколько возможно тщательнее и осторожнее. Д. нанимает квартиру за два рубля и привозит на эту квартиру литературу в корзине, ставит под кушетку (род деревянной кровати), а сам на другой день уходит, говоря, что ему нужно отправиться по своей службе в от'езд, на самом деле он уходит на ту квартиру, где постоянно живет и откуда не думает уезжать, а на квартиру с литературой он стал ходить один или два раза в неделю, переночевать, дабы не заподозрили чего-либо, или же специально за литературой.

В то же время приходилось искать себе помощников, так как работать вдвоем было очень трудно, да и жутко было брать на себя столь сильную ответственность в руководстве и наставлении больших тысячных масс. Насколько помнится, листки у нас выходили в то время, но уже активность со стороны интеллигенции была в это время очень незначительна. Не говоря о том, что листки приходилось полностью редактировать мне и Д., но очень часто Д. приходилось писать оригиналы для гектографа и печатать листки. Мы же должны были руководить и распространением этих листков, но это было легче, так как у нас была очень сильная и серьезная поддержка среди рабочих; достаточно было передать листки, а там распространят и помимо нас.

Наша работа пошла энергично вперед и начала пускать свои корни все шире и глубже. .

Нам удалось привлечь к нашей работе двух совершенно новых лиц и образовать, таким образом, довольно тесную группу людей, задавшихся целью руководить всем движением города Екатеринослава, издавать листки по самым различным поводам, отвечая на все вопросы, возникающие на заводах. И наше слово претворилось в дело. Мы готовили листки в большом количестве, и они массами оказывались у рабочих и на центральных улицах Екатеринослава. Помню, что у нас происходило одно собрание по поводу какого-то вопроса. Как и всякое собрание того времени, оно происходило на воле, где-то за городом. Помню, мы все собрались и ждали запоздавшего товарища. Говорили о разного рода вопросах, сообщали кой-какие слухи и начали беседовать по поводу сегодняшнего собрания, а товарища все нет и нет. Нам надоело ждать, но все же, не зная причины отсутствия, мы теряли всякое терпение и почти решили разойтись. В это время товарищ появился, мы встретили его далеко не ласково и начали сурово допрашивать о причине его запоздания, он же отвечал как-то отрывисто и вообще чувствовал себя очень возбужденно. Наконец, он пообещал сообщить нам кое-что особенное, что сильно нас порадует и порадует всю русскую землю и всех русских рабочих. Он видимо составил план, как бы подействовать сильнее на нас. Мы молча слушали его и ожидали, когда он скажет суть самого главного, и что, наконец, это самое главное? Наконец, он торжественно об'явил, что все "Союзы Борьбы за освобождение рабочего класса" слились в единую партию, и названа она "Российской Социал-Демократической Рабочей Партией". Он вынул выпущенный по этому поводу манифест от Партии, который мы сейчас же прочли стоя, в честь Партии {Интеллигентом, об'явившим о состоявшемся I с'езде партии, был И. Лалаянц.}. Тут же на собрании мы об'явили себя "Екатеринославским Комитетом Рос. Социал-Демократической Рабочей Партии". Признаюсь, меня порядком удивило, то место в манифесте, где говорилось о представителе на с'езде от г. Екатеринослава, между тем как я знал, что у нас не было такого интеллигента, которого можно было послать на с'езд. И на прежних собраниях не было ни разу упомянуто о человеке, который мог бы туда поехать. Все это довольно неприятно и тяжело подействовало на меня. Мне было ясно, что тут была допущена неправильность со стороны интеллигенции, которая, послав представителя от города, поступила неправильно и даже преступно против рабочих, так как она рабочим даже не заикнулась о представительстве на с'езде. Это в глазах внимательного рабочего, принимающего участие в движении, не могло не вызвать некоторого пренебрежения к такого рода приемам. Нужно было быть действительно преданными делу, чтобы не подымать по этому поводу споров и не потребовать отчета; притом же мы, назвавшие себя "Екатеринославским Комитетом", даже и теперь не видели представителя, объяснившего бы нам суть с'езда, но дисциплина была так сильна, что и после этого ни разу не подымался вопрос об этом {Делегатом от Екатеринославекого Союза Борьбы на I с'езде был Петрусевич. По возвращении со с'езда в Екатеринослав, он успел сделать краткий доклад лишь одному члену Комитета, И Лалаянцу, по приходе от которого домой он был тут же арестован.}.

Как-то вечером, сидя у себя на квартире с Г., я неожиданно был приятно удивлен. В комнату, в сопровождении одного петербургского товарища, вошел П. А. Морозов, вернувшийся из ссылки в Вологодской губернии. Конечно, как старые друзья, мы скоро сошлись с ним почти во всех вопросах. Принимая во внимание, что П. А. был человек очень развитой и бывалый, видавший много разных людей, разные способы работы а, следовательно, могущий во многом нам помочь, я решил, что его следует ввести к нам в Комитет. Такое свое желание я передал другим и получил согласие всех. Оно и понятно, так как нам тогда были страшно нужны люди, бывшие уже в работе, имевшие богатый опыт деятельности и могущие несколько помочь нам в редакторстве разных листков. Всем этим требованиям П. А. Морозов отвечал как нельзя лучше и значит являлся самым желательным человеком. Он был принят членом в Екатеринославский Комитет.

Перед тем как встретиться с П. А. Морозовым и до того, как Екатеринославская группа "Союза Борьбы за освобождение рабочего класса" переименовалась в "Екатеринославский Комитет", у меня велись усиленные переговоры за Днепром в мест. Нижнеднепровске с моим старичком, который уже переехал в те края. Часто я отправлялся туда вечером или в воскресенье, и мы устраивали у него собрания вдвоем или втроем; наши собрания не носили революционного характера, тем не менее они были конспиративными и происходили очень тайно, так что никто из обитателей квартиры не смел входить в комнату, в которой мы заседали. Конечно, я руководствовался или мною руководила мысль чисто революционная...

Мой старичок давно носился с мыслью основать кооперативную лавочку. Он был уверен, что дело быстро пойдет в гору и таким способом удастся собрать порядочную сумму, которая нам даст возможность двинуть сильнее дело революции вперед. Я уже был знаком в то время с деятельностью кооперации, особенно с Брюссельским народным кооперативом, и это, конечно, позволяло мне надеяться, что возможно поставить дело удачно, и тогда можно будет извлекать из кооперации средства на революционную работу. Не могу сказать, чтобы я не увлекался этим делом.

План старичка был -- открыть мелочную лавочку около завода и, следовательно, покупателей у нас будет достаточно, особенно, если постараемся тем или иным способом сделать ее популярной; затем он уверял, что с торговым делом он знаком и потому ручается, что никакого ущерба мы из-за лавочки нести не будем, а в крайнем случае, если произойдет какая-либо неудача, то не бог знает, какие мы потеряем деньги на этой лавке. Мы решили вычислить, как можно точнее, сколько процентов риска и сколько процентов, подтверждающих наши планы. У нас было несколько собраний чисто интимного характера, и, когда вопрос об устройстве данной лавочки был уже решен, то и тогда никто об этом не узнал. Как-то на одном из таких собраний мы решили данный вопрос окончательно. Оставалось только собрать часть денег на первое обзаведение; хотя лавочка предполагалась небольшая, все же цель ее создания -- добывать средства, а если не будет денег на покупку необходимых товаров, то план наш положительно рушится. Я оказал давление на своих товарищей, чтобы дали по пять рублей на создание одного учреждения, это с моими собственными деньгами дало мне всего пятьдесят рублей. Пришлось просить одного из наших, имевшего около двухсот рублей, чтобы он ссудил нас, хотя бы под вексель. Человек он был не особенно преданный, но под вексель старичку дал 100 или 150 рублей, точно не помню.

Старичок и еще двое, кроме меня, принадлежали к какой-то организации. Повидимому, эта организация возникла на почве экономической борьбы, и когда некоторые члены ее были арестованы, то привлекались как уголовные. Вина их была в том, что они побили кого-то из администрации. Для ведения их дела и для помощи им была собрана сумма, по тогдашним временам, довольно порядочная. Остаток от этой суммы составлял 30 руб., каковые пока расходовать было не на что (арестованные были высланы на родину), а потому решили пустить их в оборот с условием, чтобы можно было получить одну треть при первой же потребности на помощь арестованным за распространение листков или за участие в кружке. Эти деньги решили, как я сказал, пустить в оборот давки. Всего денег собралось около 200 рублей, но потом еще прибавилось около полсотни, и с этими-то деньгами мы решили пуститься в плаванье по коммерческому морю.

Юридическим хозяином был избран старичок, он должен был ведать не только лавкой, но положительно всеми дедами этой лавки. При получении денег он должен был выдавать векселя, как гарантию от какой-либо случайности. Таким образом в самом начале была установлена юридическая обеспеченность собранной суммы Затем старичок обязывался давать периодически правильные отчеты контролеру как за книгами по торговле, так и за количеством наличности товара. Контролером в этом роде был избран я, а, следовательно, на меня ложилась порядочная доля ответственности в этом предприятии. Было решено периодически устраивать наши общие собрания, где бы мы знакомились с делом и, смотря по обстоятельствам, предпринимали то или иное решение Решили также, что лавочку открываем пока на три месяца, по истечении которых наше общее собрание должно решить, быть или не быть лавке. И, наконец, что каждый обязуется приискивать покупателей, но стараться в долг никому не давать.

После этого собрания, получивши деньги и общее согласие, наш доверенный приступил к поискам подходящего помещения, какового долго подыскать не удавалось -- это было начало наших разочарований; главная причина состояла в недостатке материальных средств. Помещения находились, но с условием на год за сумму 250 и 300 рублей. Взяв во внимание, что при таком помещении можно жить с семейством, занимая порядочный дом, это было довольно выгодно и очень удобно, так как можно было расширять постепенно торговлю. Однако, при всем нашем желании это для нас было положительно невозможно из-за недостатка наличности средств, и на это приходилось смотреть, как на приятное будущее. Спустя месяц, было нанято помещение в базарной местности за 18 рублей в месяц, но условие заключено на полгода, и плата -- за три месяца вперед. Пришлось согласиться на эти условия при невозможности подыскать более выгодные условия, и тут же пришлось израсходовать почти одну четвертую всего нашего капитала; дальше приходилось выправить торговые свидетельства, а за ними шли всевозможные мелкие расходы, очень быстро уменьшавшие наши средства. Когда все это устроили, то пришлось закупать товар на наличные деньги, каковых у нас была ничтожная сумма, и они-то должны были приносить нам доходы. Тут уже сразу разрушались всякие надежды на особую помощь от лавочки, но затраченные деньги требовали наших усилий, надо было как-нибудь их потом вернуть.

Помню, как то в воскресенье отправился я поздравить, нашего фиктивного хозяина с открытием лавки и подробно осмотреть ее внутренный вид. Помещение было достаточное, место очень бойкое, покупателей много, хозяева, как-будто очень солидные, беда только, что почти не чем было торговать: за каких-либо полчаса в моем присутствии отказали четырем или пяти покупателям по тем соображениям, что пока, мол, еще не купили этих товаров. И верно, расставленные по полкам ящики были совершенно пусты, кое-где торчавший товар был в самом ничтожном количестве, одна стена была совершенно пустая и в ней не было вбито ни одного гвоздя. Несколько бумажных мешков заключали в себе по два-по три фунта разных круп, четыре-пять стеклянных банок, на выручке содержали сласти, конечно, не в большом количестве, тут же висело два фунта колбасы и только за дверями на крыльце лавки был целый боченок сельдей, да порядочная связка тарани, там же лежал хлеб и еще кое-что для деревенского покупателя хохла. Мое впечатление было довольно тяжелое, и только сообщение о сумме, на которую торговали первые дни, позволило надеяться на благоприятное будущее. Узнав, на сколько куплено всего товара и сколько находится денег, в чем больше чувствуется недостаток, и чего купят на первую выручку, я собрался уехать в город, забрав, конечно, всего, что можно купить в нашей лавочке для своих потребностей, но и тут меня просили кое-чего не брать, а оставить для какого-либо местного покупателя. Таково было наше кооперативное начало и, хотя начало было самое неудовлетворительное, все же я был того мнения, что такая лавочка возможна в каждом городе. Только одно было плохо, что у нас нет возможности об'явить такую лавочку кооперативной, и данная наша лавочка окружена со всех сторон конспирацией, что само собой не могло ей служить на пользу, притом открывать такую лавочку с такими средствами никогда не следует, если только не частным образом. Нужно сказать, что хотя и ничтожная лавочка, а она требует присутствия в себе человека не меньше, чем в продолжение 14--15 часов, и, поставив человека, мы обязаны были ассигновать ему известное вознаграждение; при нашей бедности все же мы назначили десять рублей. Следовательно, минимальный расход доходил у нас до 30 рублей в месяц: помещение -- 18 р., услуга -- 10 р., сторожу -- от 60 коп. до 1 руб. затем освещение и непредвиденные расходы, а товару всего на 60-70 рублей.

Хотя я жил в восьми верстах от лавочки и никуда по ее потребностям не ходил, все же она отняла у меня довольно много времени, когда оно страшно дорого было для революционной работы. Приходилось ценить жертвы с этой стороны, тогда как ранее я никогда не обращал внимания на время. Наконец товарищ Д. стал прямо указывать мне, что я слишком много времени расходую для лавки, когда оно так дорого. Жалея время, я все же должен был являться туда хоть раз в неделю и выслушивать все растущее и растущее сетование на холодное отношение к этому учреждению даже самих учредителей и что, мол, человеку в преклонных летах очень тяжело вести это дело. В словах такого рода я отлично видел упрек себе и, поэтому, говорил прямо о невозможности отдавать больше свободного времени для нашей лавки в ущерб революционной работе, а если и другие не помогают, то поправить дело очень трудно и уходил, не сделав даже особой проверки, чувствуя в этом сильное оскорбление для человека, руководившего этим делом; я же просто верил в его честность.

Революционная деятельность шла своим порядком довольно правильно. У нас также систематически происходили собрания, выпускались изредка листки, прибавилась и другая литература

Приходится вернуться опять несколько назад.

После провала мы, как я говорил, взяли к себе и склад литературы, но способ, которым мы хранили, был довольно рискованный и очень неудобный, поэтому мы с Д. начали придумывать новый план хранения, ив конце концов решили передать корзину Г., который бы хранил у себя. Об этом я с Г. говорил уже раньше, и мы решили вырыть под домом большую яму, куда можно было бы спустить эту корзину. Конечно, никто об этом не должен был знать.

Решили действовать. Я стоял у ворот проходного дома, поджидая извозчика с корзиной и Д., при этом, конечно пришлось испытать своеобразное чувство тревоги. Но вот показался на углу извозчик с Д. и корзиной, ехавшие довольно тихо. Извозчик остановился, Д. начал расплачиваться, а я, взваливши на плечи корзину, отправился через проходной двор на другую улицу, а потом и на третью, где у дома уже поджидал меня Г., который взял корзину, и мы вместе вошли в квартиру, заперлись в комнате и принялись знакомиться с содержимым корзины. Хотя склад был довольно бедным, но я все-таки нашел много интересного для себя, а Г., вообще читавший мало литературы, был сильно удивлен разнообразием и, конечно, тоже пожелал прочесть чего не читал.

Првeдя в порядок книги и сделавши список всего имевшегося, мы поставили корзину к стене. Г. несколько раз по вечерам и ночью слазил под дом и попробовал вырыть яму, но мы пришли к заключению, что это очень неудобно, да и не так безопасно, тогда как явилась возможность отправить эту корзину в совершенно безопасное место, куда она вскоре и была переправлена в качестве корзины, набитой запасной одеждой. Все это удалось нам очень хорошо, и мы убедились, что слежки за этими местами нет.

Помню, как-то Г. явился ко мне в женском платье, я даже не сразу понял, кто собственно ко мне явился -- такая осторожность, конечно, не была излишней, если много функций самого важного характера падает на поднадзорных людей. Приходилось иногда осторожно выходить из ворот поздно вечером, а иногда и ночью, дабы получше осмотреть нет ли кого около дома, иногда же приходилось ходить и наблюдать за домом, где живет товарищ, дабы случайно открыть слежку, если таковая существует.

В конце лета выбыли у нас из комитета два человека, один собственно по трусости, а другой бежал в Лондон, и поэтому пришлось дополнять комитет новыми людьми. Наш комитет, состоявший из одних рабочих, проработал с полгода, и, пока провала не последовало, собрания происходили большей частью в открытом месте за городом, где мы ни разу не были замечены При такой конспирации мы привлекали в комитет только очень осторожных и выдержанных людей. Как раз в это время я познакомился с человеком, бывшим также под надзором и работавшим раньше в одном из больших городов. Он давно разыскивал людей, близко стоявших у дела, и желал сам принять участие в работе. Пока получили сведения о его надежности, мы, хотя и продолжали вести с ним знакомство, но в организацию не вводили, а потом ввели и в комитет; затем в комитет был введен и Г., так что мы пополнили свой ущерб людьми, безусловно преданными делу, и комитет продолжал правильно выполнять работу {В своих воспоминаниях, помещенных в сб. "История Екатеринославской соц.-дем. организации", Григорий Иванович Петровский рассказывает:

"В 1898 г. я уже вхожу в группу, состоящую из Бабушкина, Бычкова (Бычков Ив. Зиновьев. Впервые подвергнут дознанию при Киевск. жанд. управлении в 1897 году, был активным с.-д. пропагандистом среди рабочих завода Эзау), Морозова (Морозов Петр Андреев. Был выслан за революционную пропаганду среди петербургских рабочих и организацию кружков в Вологодскую губернию. В ссылке в Сольвычегодске он был в близких сношениях в 1897 г. с одним из основоположников марксизма в России Н. Е. Федосеевым. После ссылки жил под надзором полиции в Екатеринославе, где был активным рабочим пропагандистом с.-д.) и интеллигента, державшего с ними связь. С городской группой кружок устраивал правильные периодические собрания, на которых обсуждались положение рабочих на всех заводах и меры пропаганды и агитации среди них".}. Как-то в то время приезжал к нам представитель от одного большого города и привез нам своего знакомого, который должен был войти в наш комитет. Новый товарищ, был интеллигент, но, хотя он был и с высшим образованием, все же, увидавши нашу самостоятельную работу, к которой мы привыкли и в которой хорошо ориентировались, он почувствовал себя очень неловко и признал слабость своих сведений по рабочему вопросу. Поэтому мы дали ему кружок молодых людей, но все же просили его принимать участие в комитете, где он и бывал несколько раз. Это был первый человек из интеллигентов того времени, который занимался в кружке. Таким образом настала зима 98 года; агитация принимала правильно регулярный характер, тогда как кружки почти не собирались и не было интеллигентов, которые могли бы заниматься в кружках. Заниматься же систематически самим комитетским рабочим не было никакой возможности, за неимением свободного времени, и притом с этого времени было постановлено, чтобы комитет собирался обязательно один раз в неделю. Это постановление было одно из самых наиполезнейших для всей деятельности. Хотя раз собраться в неделю -- это было работой, потому каждый на собрании давал об'яснения по поводу мастерской или завода, в котором он работал, и всякий особый случай подчеркивался и иногда постановляли осветить его листком. Если произойдет стачка в маленьких размерах или какое столкновение, комитет должен был обо всем знать и, делая постановления, приводил их в исполнение. Комитет, понимая трудность своего положения -- был благодарен тем интеллигентным единицам, которые в то время иногда появлялись, но помощь их была слабая, так что мы являлись людьми работающими без всякой интеллигенции. В этом же году был арестован мой товарищ Д. -- это было большой потерей для комитета, потому что он был самый старый из всех нас и, следовательно, лучше всех знал организацию. Он вел сношения с интеллигенцией или, как мы выражались, с городом, так как в городе постоянно существовали один или два лица, при помощи которых мы получали всякого рода литературу. С арестом Д. мы на время потеряли связь с городской группой, доставлявшей нам, кроме литературы, также и деньги и людей для ведения кружков.

Оказавшись же без всего этого, мы, екатеринославцы-рабочие, старались по возможности больше употреблять усилий, дабы не было заметно нашей слабости Между тем, во время моего пребывания в Екатеринославе наставали не раз моменты полнейшего обезлюдения в интеллигентных личностях. После ареста Д. (он был арестован не по екатеринославскому делу) мне пришлось часто сноситься с городом, и эта лишняя работа отнимала у меня много времени

Так как я выполнял эту работу недостаточно хорошо, то было предложено принять одного человека из города, как представителя от интеллигенции. Такой человек скоро нашелся, так как в это время уже начали приезжать новые люди из бывших ссыльных, которые желали войти в организацию. Оказалось даже, что группа таких интеллигентов образовала в городе свой комитет Наш комитет первое время ничего не знал об этой новой организации интеллигенции, которая, естественно, хотела принять на себя руководство работой. Вышло довольно странно, что в то время, как правильно функционировал старый (назову его рабочим) комитет, который собирался еженедельно, обсуждал разные вопросы, издавал листки, тут же рядом с ним вырос новый комитет, который, конечно, не мог удовлетвориться работой по выполнению разных постановлений раб комитета, как-то: доставкой литературы, средств и печатанием готовых листков.

Как я уже говорил, интеллигентам желательно было взять в свои руки писанье листков, редактирование таковых и руководство движением вообще. На этой почве происходили разные инциденты в раб. комитете, вызываемые, главным образом, представителем от города, т.е. от интеллигентского комитета. Инциденты первое время являлись случайными и скоро улаживались, но постепенно они стали принимать неприятный оборот. Росло общее недовольство и увеличивались раздоры, от чего существенно страдало дело.

Помню, что интеллигенты часто нападали на нелитературный язык издаваемых листков и, кажется, один из листков был несколько изменен и сокращен в гор. комитете. Это вызвало прямое столкновение и грозило полнейшим разрывом рабочих с интеллигенцией.

Интеллигенты заявили, что они могут совсем отказаться выполнять техническую сторону изготовления листков, на это рабочие ответили, что они сами на своих квартирах будут оттискивать листки, и тогда не будет надобности прибегать к услугам интеллигенции, таким образом, дело могло, действительно, кончиться разрывом.

Прошло порядочно времени, а раздоры не уменьшались. На каждом собрании комитетом предлагались разные меры, клонившие комитеты к соглашению друг с другом. Предлагалось созвать оба комитета и на общем собрании выбрать лиц по одинаковому количеству от обоих комитетов, которые бы, слившись, и представляли единый комитет. На это городской комитет не соглашался под предлогом того, что общее собрание будет слишком большое и можно навлечь подозрение, избрать же по равному количеству лиц для слившегося комитета (предполагаемого) тоже почему-то не пожелали, а выход из натянутого положения был необходим для обеих сторон.

Наконец, соглашение состоялось на следующем компромиссе: 1) собрания рабочего комитета происходят в старом порядке, и на собраниях присутствует один представитель от интеллигенции с правом голоса, но этот представитель не может меняться и не может приводить другого члена городского комитета без особого каждый раз согласия от рабочего комитета; 2) точно также городской комитет обязан сообщать о своих собраниях члену рабочего комитета, избранному для присутствия на их собраниях, и уже представитель от рабочих передает в рабочий комитет о вопросах, обсуждавшихся в городском комитете и о принятых решениях; 3) писать для рабочих какого-либо завода или вообще для Екатеринослава могут одинаково оба комитета, но окончательная редакция данного листка и признание своевременности и необходимости такового принадлежит раб. комитету. На этом произошло соглашение, и впоследствии эти вопросы почти не вызывали никаких столкновений, и рабочий комитет очень часто принимал листки, писанные городским комитетом, безо всякого изменения {Представителем от городского комитета в рабочем комитете был Лалаянц, а представителем рабочего комитета в городской входил Бабушкин (сообщил Лалаянц).}.

Зимой 98 и 99 года Екатеринослав кипел во всех частях и районах революционной пропагандой и агитацией. На всех заводах были свои люди, которые собирали сведения, следили за настроением и указывали на всякого рода злоупотребления. Особенно рабочие были недовольны черкесами, которые служили в качестве сторожей на некоторых заводах. Черкесы -- это темный и грубый народ, вооруженный холодным оружием, а иногда и огнестрельным и дико готовый защищать всякого мастера, начальника, а директора и помощника тем более; они при первой возможности выхватывали оружие и готовы были броситься на рабочих. Точно такими же дикими исполнителями приказаний являлись они во время работы; если кто-либо повздорит с мастером, последний по телефону вызывает из проходной казака и, грубо издеваясь над рабочим, приказывает черкесу вывести бунтовщика или "пьяницу" за ворота, что тотчас же и приводится в исполнение. Благодаря этому и дикому нраву черкесов, рабочие их просто ненавидели, и на этой почве происходили постоянно недоразумения, требовавшие вмешательства полиции и уездного начальства.

Борьба на этой почве сильнее всего происходила за Днепром и, главным образом, на заводе Франко-Русского товарищества вагонных мастерских. С самого начала функционирования этого завода он являлся самым беспокойным и революционным: на нем часто происходили забастовки, вследствие недовольства администрацией. Черкесы же были бельмом на глазу у всякого рабочего.

Еще в 97 году весной, идя к этому заводу от станции: Нижне-Днепровск партией человек в 12, я был свидетелем довольно неожиданной встречи. Мы приближались к заводу, когда оттуда вышел черкес, оказавшийся старшим сторожем. Он, очевидно, направлялся к станции, а оттуда в город Заметив его, наша группа оживленно заговорила о желании побить этого черкеса. Я, конечно, прислушивался к разговору, но не допускал возможности, чтобы рабочие вздумали бить его на самом деле. Когда наша группа стала приближаться к черкесу, то все разошлись по сторонам рельс ж. д., но один, упрекая остальных в трусости, шел между рельс прямо на черкеса и лишь только поровнялся, как ударил последнего но уху. Черкес схватился за оружие, но в это время в него полетели со всех сторон песок и камни. Он бросился к забору и, как дикая кошка, моментально скрылся; Как только мы подошли к заводским воротам, у которых стояло уже человек двадцать народу, в тот же момент из завода вышел урядник в сопровождении побитого черкеса, и они оба стали выискивать в толпе виновника. Черкес сейчас же узнал обидчика, но тот отказался, заявив, что он не ударял, и отказался пойти с урядником; как свидетели пошли двое, которые сказали какую-то выдуманную фамилию, на этом дело и кончилось, но черкес все время твердил, что он будет помнить и, если не он, то его дети отомстят за него. Нужно ли говорить, что тому рабочему нечего было и думать поступить на этот завод.

Точно так же, кажется, в 98 г. я подходил 1-го мая или накануне к этому заводу повидать своего товарища, вдруг вижу, что в заводском дворе происходит что-то необыкновенное. У ворот завода я узнал, что часа два тому назад побили помощника директора. Тогда уже у ворот стоял не черкес, а сторож в полицейской форме. После произошедшей истории он был так перепуган, что когда я проходил в завод, то он и не подумал меня остановить. Подойдя в заводском дворе к главной конторе, я увидел кучу рабочих, человек в 100 и перед ними исправника, говорившего что-то начальническим тоном. Я заинтересовался и протиснулся в середину рабочих. Исправник долго говорил перед рабочими и советовал им начинать работать. Один из рабочих очень возбужденно и резко отвечал исправнику, и рабочие его поддерживали. Исправник, ничего не добившись, ушел в контору.

Оказалось, что рабочие, собравшись со всех мастерских во время работы, попросили к себе помощника директора, который вышел к ним и начал говорить сначала довольно резко, но, увидавши себя окруженным злыми лицами рабочих, стал говорить в ином духе и, очевидно, думал вывернуться при помощи стоявшего рядом с ним урядника. Его маневр не удался, так как в это время кто-то накинул на его голову мешок, и тут же один из рабочих ударил его чем-то тяжелым, от чего он присел. Поднялась суматоха, и рабочие, давши гудок, ушли из завода, помощника же внесли с окровавленной головой в контору, у которой я и застал собравшихся рабочих. После этого рабочие два дня не работали и чрезвычайно волновались; ходили разговоры о том, что нужно добиться освобождения арестованных. Но начальство припрятало на случай волнений в сарае солдат, о чем рабочие узнали. После этого в субботу сократили работу до двух часов. Это было удовлетворением требования, которое они выставили до того, как был побит помощник директора {См. корреспонденцию автора в 1-м No "Р. Дела" из Нижнеднепровска (Екатеринославской губ.) в приложении, стр. 145.}.

Черкесы за Днепром вывелись, и их не видно было ни на одном заводе, но в самом Екатеринославе, на Брянском заводе, черкесы продолжали вызывать своим присутствием ненависть в рабочих.

Как-то поздно вечером, идя с работы из смежного трубопрокатного завода, рабочие взяли доску из забора Брянского завода: стороживший черкес погнался за рабочими и, догнавши, пытался отнять доску. Завязалась драка, и к месту происходившей истории сбежались со всех сторон рабочие Конечно, тут досталось бы черкесу, но на подмогу послед нему из завода выскочили другие черкесы, и один из черкесов ударом кинжала убил одного рабочего. После этого рабочие страшно остервенели, ворвались в Брянский завод, разрушили и подожгли сторожевые будки для черкесов, уничтожили их имущество, а другая часть рабочих, более многочисленная, набросилась на главную контору, произвела там ряд разрушений и старалась вскрыть кассу. Был принесен большой молот (кувалда), которым, наконец, удалось взломать, кажется, малую кассу, часть денег тут же была взята и брошена в толпу рабочих. В это время контора об'ялась пламенем от произведенных с разных сторон поджогов и сгорела до тла.

Почти одновременно с этим в поселке Кайдаках (где черкесом был убит рабочий) разгромили казенную винную лавку, выпили всю находившуюся там водку и, очевидно, взломали выручку, не встретив препятствия ни с чьей стороны. Часть подгулявшей взволнованной массы рабочих, поджигавших контору, направилась к общественной лавке, которую одинаково разгромила, как и винную, и начала уничтожать товары. Отделившаяся часть, человек около тридцати, направилась на Чечелевку, к главной общественной лавке, где, встреченная револьверными выстрелами, отступила, ударив несколько раз по железным ставням лавки. В это время подошли пешие войска, вызванные из лагерей. Они оцепили разгромленную общественную лавку, которая этим была спасена от поджогов, хотя из опасения повредить рядом живущим рабочим ее все равно не подожгли бы.

Когда рабочие разгромляли главную контору, то часть рабочих желала войти в ворота и, очевидно, намеревалась произвести разгром и в самом заводе, но этому помешали рабочие ночной смены: они высыпали все к воротам и, опасаясь, чтобы их не побили, вооружились кусками железа. Приехавший в это время полицеймейстер кричал на околоточного, почему тот не усмиряет рабочих; когда тот ответил, что очень опасно, тогда, желая доказать трусость околоточного и свою храбрость, полицеймейстер протискался в середину рабочих и что-то начал кричать, но в ответ сейчас же получил удар камнем в голову, от которого свалился, и его пришлось увезти домой. Часам к четырем утра беспорядки почти совсем прекратились. Сейчас же после беспорядков. мы выпустили к рабочим Брянского завода листки с об'яснением бесплодности таких жертв и призыв к правильно организованной стачке {"В июне, после бунта, разразившегося на Брянском заводе, во время которого была сожжена заводская контора и разгромлены казенный винный склад и потребительский магазин (Подробности о бунте, а также о некоторых стачках, происходящих в течение 1898 г., см. "Рабочее Дело" No 1), был выпущен листок к рабочим Брянского завода. В этом листке указывалось на весь вред для рабочего дела от таких диких вспышек, вроде недавно происходивших, говорилось о борьбе рабочих в других городах России, и, в заключение, рабочие призывались на стойкую и спокойную борьбу за улучшение своего положения". (Из статьи "Союз борьбы за освобождение рабочего класса" в сб. "История Екатеринославской Соц.-Дем. Организации").}. Черкесы были вскоре удалены, и завод начал строить каменную контору.

Характерно, что во время процесса на суде инженеры, да почти и вся заводская администрация, старались взвалить всю вину на деятельность революционеров и на листки, которые вызывали у рабочих желание бунтовать. Но один инженер держал себя на суде хорошо и показал много интимных сторон заводской деятельности (хотя, как начальник, он, конечно, был прохвост из первых). Этот инженер говорил, что в листках всегда пишут о понижениях расценок, о нежелательном отношении заведующих лиц к рабочим и разных других злоупотреблениях, что, естественно, находило всегда отклик в сердцах рабочих.

В то время стачки стали явлением очень обыденным, но они не были большими по размерам и кончались большей частью без вмешательства лиц фабричного и горного надзора или немедленным удовлетворением требований рабочих, или же взаимными уступками с той и другой стороны.

Помню, что во время процесса над бунтовщиками Брянского завода, рабочими нарасхват раскупалась газета "Приднепровский Край", но она не могла удовлетворить рабочих ничтожными сведениями, что вызывало довольно частые толки о листках, в которых должно быть все подробно сообщено.

"Что там читать газету, вот подождите, наверно скоро выйдет свой листок, там уж их отделают как следует и там все узнаем. Долго только что-то нет, уж не случилось ли чего с ними"?...

Такие толки показывали, что рабочие относились к листкам с безусловным доверием и понятно, после этого, что листки производили постоянно хорошее действие {В статье "Первый Екатеринославский Комитет Р.С.Д.Р.П." в сб. "История Екатеринославской Соц.-Дем. организации" читаем:

"Те самые рабочие, которые участвовали в стихийном бунте на Брянском заводе, на суде, при допросе в качестве обвиняемых и свидетелей" говорили языком прокламаций, по марксистски об'ясняя причины бунта".}.

Одно плохо обстояло -- это кружковая работа. Мы постоянно требовали занятий в кружках, но нам из города отвечали, что нет людей для этой работы. Помню, как-то в городе на собрании я поставил ребром этот вопрос и тут же убедился, что ни один из присутствующих в кружок не пойдет, частью по причинам психологического характера, частью потому, что женщины, а, главное потому, что большинство не обладало даром слова. Чем там будут заниматься? -- Ведь у нас нет литературы, -- говорили они. Вот подготовим литературу и тогда начнем. Оказывается, они начали писать брошюры. Конечно, писание брошюр не согласуется с деятельностью комитета, когда там есть другие неразрешенные вопросы и потребности. Все же, видя невозможность найти сразу человека, желавшего пойти в кружок, приходилось ограничиться заявлением о необходимости найти таких людей поскорее.

Вскоре после этого мне предложили одного молодого человека, желавшего заниматься с рабочими. При свидании мы назначили воскресенье, когда я должен свести этого господина с рабочими, с которыми ему придется заниматься. Я взял с собой одного товарища рабочего, который должен был свести прямо на квартиру к ожидавшим товарищам человека, желавшего с ними заниматься. Оставив товарища несколько в стороне, я подошел к интеллигенту, и он тут же попросил меня об'яснить ему его положение в кружке. Оказалось, что он не желал положительно никакого над собой контроля и говорил все время демагогические слова. Он соглашался заниматься в кружке только на полных автономных началах, я же предложил свои условия, на которые он не согласился, и мы расстались навсегда. Пришлось опять разочаровать собравшихся рабочих, тем более, что я лично не мог пойти туда и поговорить с ними в это воскресенье.

В это же лето (98 г.), часто бывая в Нижнеднепровске по делу нашей кооперативной лавки, я присматривался к тамошнему движению, которое проявлялось в виде частых вспышек и столкновений, на подобие вышеуказанного случая с помощником директора на Брянском заводе. При помощи моего старичка, я познакомился с двумя личностями, которые и стали в дальнейшем вожаками движения в Нижнеднепровске. Первоначально я просил их собирать разный материал о жизни рабочих, но так как они сами не особенно любили писать, то мне приходилось записывать все происходившее на месте. Тут же я убедился в неудовлетворительности того развития, которым наделяли раньше (95 и 96 г.г.) рабочих. Такие рабочие представляли из себя пуганую ворону и в них не было ни выдержанности, ни уменья, ни смелости, и потому, стараясь развивать кого-либо из своих же товарищей рабочих, они им ничего не могли передать практичного, все же они вкладывали в рабочие массы хотя свой чуть жив-дух, и вот с этим-то чуть жив-духом мне и пришлось познакомиться.

После того, как пришлось забросить окончательно лавку, я продолжал там бывать, и даже чаще, чем раньше, и мне удалось заставить работать этих людей над приисканием товарищей и распространять брошюры. Они ожили, и особенно энергично взялся за дело один токарь Вьюшин. Это был очень смелый и бойкий горожанин; прошлое его в этом городе таково: он работал на всех заводах и почти всюду рассчитывался с какой-либо историей, но его потом брали опять на эти заводы, как очень хорошего работника. Работал он в то время в Нижнеднепровске на Эстампажном заводе и хорошо зарабатывал. Квартировал он в отдельном домике, и семейство его состояло из жены, ребенка и хохлушки девушки, прислуги. У этого-то Вьюшина мы и собирались втроем, а иногда, и вчетвером, где я старался проводить в жизнь революционные идеи и, хотя Вьюшин почти ничего не знал, тогда как другой товарищ был хорошо знаком с интеллигентами, попавшими в ссылку по Екатеринославскому делу, все же он являлся самым бойким и развитым человеком и к нему впоследствии перешло руководство всеми делами этого района. Приблизительно осенью они собрали довольно много народу, потребовали устав для кассы, и появилась необходимость в более правильном руководстве движением. Был выработан "устав кассы" в резко революционном духе, и в одно воскресенье сделали общее собрание в квартире Вьюшина. Когда я явился туда, то в большой светлой комнате "зале" было много рабочих, для меня уже частью знакомых. Пришлось подождать остальных, время проходило в кое-каких разговорах, но большинство молчало, устремив на меня свой взгляд. Конечно, им было сообщено довольно много обо мне, помимо всякого моего желания. Постепенно публика собралась вся, за исключением двоих.

-- Ну, что же, господа, я думаю можно считать собрание открытым? -- сказал я.

Все согласились, так как самые влиятельные были налицо и всех собравшихся было, кажется, 18 человек. Раньше чем предложить устав, я, конечно, говорил о рабочем движении, о необходимости организации и т. п. Потом прочел предлагаемый устав и спросил: подходит-ли он, и могут-ли они его принять При этом пришлось говорить о необходимости распространения нелегальной литературы и, вообще, противоправительственной деятельности Все высказались за принятие устава. После этого приступлено было к чтению по пунктам и спрашивалось, ясен ли таковой, не следует ли дополнить или раз'яснить его. После общего опроса, каждый пункт считался принятым. Я особенно волновался за пункт, в котором говорилось, что всякий член обязуется распространять легальную и нелегальную литературу, если это будет необходимо Оказалось, что этот пункт прошел без возражений, а дальше, конечно, все пошло своим порядком. Наконец, прочитан и принят весь устав. Организация была названа "Началом", после этого приступили к выбору должностных лиц, главным образом кассира. На меня, как приезжающего, не могли возложить какой-либо сложной ответственности, все же обязанности контролирования были мной приняты. Сейчас же, после всех этих процедур небольшая часть постепенно стала выходить из квартиры а большая часть решила поздравить себя с организацией кое-чем посущественнее. От участия в этом я уклонился, но уничтожить эти приемы угощения не мог {"Через неделю все вышеупомянутые лица собрались у меня в квартире, в доме Стенцеля No 41, в Нижнеднепровске. Бабушкин прочел нам привезенный рукописный устав кассы "Начало", который оставил на хранение у Ашанова, установил тогда-же ежемесячный взнос в кассу, в размере 3% с каждого заработанного рубля: содержание этого устава я не помню. На том-же собрании Бабушкин предложил выбрать кассира и библиотекаря, при чем кассиром был выбран Шилов, а библиотекарем я. На обязанности кассира лежал сбор и хранение денег, я же обязан был хранить и давать членам кружка для чтения те легальные книги, которые Бабушкин вскоре купил на деньги, взятые из кассы. Кроме упомянутого устава, Бабушкин принес с собой штук шестьдесят разных запрещенных брошюр, из коих помню: "Как взяться за ум", "Что должен знать и помнить каждый рабочий", "Морозовская стачка" и т. д., и роздал эти книги на руки членам кружка для прочтения и передачи знакомым рабочим с той-же целью". (Из показаний арестованного Вьюшина. -- Дела департамента полиции, 4 делопр. No 234-1900 г. вх. No 20268).}.

Помню, как-то я приехал поговорить с ними по поводу рабочего движения. Мы собрались в одной мазанке человек 7, и я произнес речь, как умел: говорил довольно долго часа два, не меньше. Меня все внимательно слушали, восторгались моими знаниями и, видимо, проникались слышанным, но когда я кончил говорить и мы решили обсудить кой-какие вопросы, то они (слушатели) не выдержали и попросили извинения, заявив, что желают выпить. Конечно, большинство из них были отцы семейств, или по крайности в этих летах, и я отлично знал, что до моего с ними знакомства они исключительно занимались провождением времени в пивных. Поэтому-то и приходилось часто иметь дело с человеком, слабо державшимся на ногах. Знаю такой случай, что один из таких рабочих как-то уехал на какой-то районный завод (в районе около Екатеринослава) к знакомым и, повидимому, желая пропагандировать, захватил с собой несколько нелегальных брошюрок, с которыми и был арестован. Когда по телеграфу дали знать адрес квартиры, то в квартире кроме пивных бутылок жандармы ничего не нашли и потому сей час же его освободили Бывали аналогичные случаи еще не раз. В виду таких обстоятельств, я особенно не напирал на трезвость, но они и сами чувствовали неловкость, и я знаю, что некоторые совсем бросили употребление водки, а другие старались воздержаться.

Когда я возвращался домой, с большого общего собрания, то было темно, и, желая обезопасить себя от неприятной возможности (это место считалось принадлежащим другому уезду, куда я не имел права являться), я держал наготове писанный устав, дабы при случае его выбросить, и, что-же? он у меня пропал из кармана, -- это не на шутку меня встревожило; к счастью имелся черновик, с которого удалось после списать, и о пропаже никто не знал. Разумеется, приходилось часто ездить в Нижнеднепровск и возить литературу, на которую был спрос. Читатели уже научились хорошо хранить такие вещи, так что все шло хорошо. Некоторые рабочие отстали, испугавшись устава; все же, работая вместе, они знали про лиц, работавших рядом. С ними старались держаться осторожно предохраняя друг друга от опасности. Большинство этих рабочих работали на заводе Франко-Русского товарищества, благодаря чему постоянно этот завод волновался и часто доводил администрацию до комического положения. Фабричному инспектору частенько приходилось ездить туда для умиротворения сторон; не раз давал он честное слово защитить депутатов от расчетов и арестов, что потом и доказывал на деле.

Начиная с лета 99 г. почувствовался недостаток в работе, и зимой на заводах начали сокращать количество рабочих: рабочие заволновались. Возникшая в то время около завода Франко-Русского товарищества особая организация агитировала за сокращение штата служащих и уменьшение жалованья директору и другим лицам. Не желая считаться с фактом, которым собственно одухотворяется капиталистическое предприятие, организация требовала, чтобы завод работал полным ходом. Мне тогда приходилось не мало вести споров с горячностью и непродуманностью рабочих и доказывать им, что удовлетворения таких требований добиться невозможно. Как водится, на меня старались нападать и обвинять в сочувствии капиталистам. Все же, зная меня хорошо, постоянно прибегали к моим услугам для об'яснений по разного рода вопросам. Комитет выпустил листок, который как нельзя больше был своевременным.

В один прекрасный вечер,-- это было осенью 99 г.,-- сидя после работы за вечерним чаем, я был несколько удивлен, увидев торопливо вошедших в комнату двух молодых людей из этого завода. Обоих, конечно, я знал довольно близко и хорошо. Они об'яснили, что у них назначили очень многих ж расчету, больше полсотни; по этому поводу избраны депутаты (количество таковых не помню, кажется 13 челов.) для ведения переговоров, которые завтра пойдут на работу. Явившиеся товарищи были из числа депутатов и я их хорошо знал. Нужно ли говорить, что поневоле пришлось почувствовать некоторое удовлетворение. Ведь переговоры будут вестись людьми, распространявшими идеи социализма, так как почти все избранные депутаты являются социалистами, что безусловно доказывает не бесплодность работы и мы начинаем выступать, как руководители на деле. Беда была та, что это движение на заводе в данный момент носило характер не боевого движения, а оборонительного; приходилось думать не о том, что мы выиграем, а о том, что с меньшим ущербом можно уступить и при том, чтобы не дать жертвы жандармам. Один из депутатов сильно горячился, доказывая, что можно потребовать от правительства заказа, денег, отказа от расчета рабочих, уменьшения жалованья директору и всем мастерам и т. п.

Понятно увлечение со стороны молодого человека, мало читавшего, но верившего в силу рабочих и социализм. Приходилось его охлаждать и доказывать невозможность, достигнуть в данном случае, чего он хочет. После всего этого они оба заявили, что так как они избраны депутатами, то пришли сюда за инструкциями, как им завтра разговаривать с директором. Советы, конечно, уже были готовы и частью -- были указаны в листках: первое требование -- никого не рассчитывать, а второе -- сократить рабочий день на два часа, таким образом, если заработок и упадет, но зато никто не будет уволен {"В ноябре произошло волнение на Франко-русск. вагонном заводе по следующему поводу. Администрация завода заявила рабочим, что, в виду уменьшения заказов, будут уволены 250 рабочих. Рабочие в ответ заявили, что если администрация вздумает увольнять рабочих, то весь завод забастует. На завод явился фабричный инспектор, и после переговоров с рабочими было вывешено об'явление о том, что впредь до увеличения заказов рабочий день будет сокращен до 8 час. в сутки, а рабочая плата поденщиков будет понижена на 20%. Рабочие же, опасаясь, что даже при этих условиях многие будут уволены, продолжали настаивать, чтобы все осталось по-старому. По этому поводу Комитет выпустил листок, в котором рабочим советовалось согласиться пока на предложение администрации, но требовать, чтобы никого не увольняли, и лишь в том случае об'явить стачку, если администрация не согласится на это требование. На следующий день все взялись за работу, и никто из рабочих не был уволен. (Из статьи "Первый Екатериносл. Соц.-Дем. комитет", сб. "История Екатеринославск. социал-дсмократич. организации 1889-1903 г.").}.

Заводская администрация согласилась на условия, предложенные депутатами, и завод начал работать не по 10 час, а только по восемь. Желая воспользоваться этим, на тот предполагаемый случай, когда у завода явятся заказы, чтобы постараться удержать восьмичасовой рабочий день, мы выработали соответствующие условия. Случай этот, действительно, произошел, но я тогда уже уехал и не знаю результатов; мне известно только, что администрация потом выписывала рабочих из Твери, а местных, как беспокойных, рассчитала. Однако, недолго пришлось заводу работать со спокойными рабочими; когда меня везли жандармы в Екатеринослав, то я видел тихо стоящий завод с запертыми воротами и мастерскими. Он прекратил свою деятельность, благодаря Общему кризису на юге России. Конечно, во всех волнениях на этом заводе принимал участие и Вьюшин, являясь одним из самых сознательных рабочих того района.

Около того же времени у нас с Морозовым происходили разговоры о создании местной газеты На издание первого номера нам предлагали сто рублей. Конечно, самое главное было для нас -- это достать шрифт, каковой мы и начали разыскивать, что удалось очень скоро, оставалось только получить и сделаться его фактическим хозяином.

Очевидно, приблизительно в это же время зародилась мысль о создании вообще органа для южного района. Мне приходилось говорить по этому поводу с одним интеллигентом, и не раз мы устраивали конспиративные встречи для обсуждения этого вопроса {Интеллигент -- И. X. Лалаянц.}.

Возвращаюсь к зиме 98-99 года. Распространение листков к этому времени сильно было затруднено, благодаря сильной слежке полиции, и потому принимались более существенные предосторожности. В то время, как в самом начале листки распространяли в Екатеринославе всего три-четыре человека, теперь количество распространителей доходило от двадцати до тридцати и более человек. Где много было народа, там шли четыре человека по одной улице (по каждой стороне два), один совершенно чистый шел впереди и сигнализировал об опасности, второй же шел с нагруженными кар-манами или кошелкой и бросал в каждый двор по листку через забор или ворота; если же улица была тихая и время позднее, тогда заходили во дворы и вбрасывали листки в коридоры или клали их за ставни окна, так, что даже, если полиция вздумала бы искать, то и то не всегда смогла бы найти подброшенное. Когда идущий впереди замечал сторожа и давал сигнал, тогда идущий сзади прекращал работу и спокойно продолжал итти по намеченному пути. Если же четырех не было, тогда шли трое, и сигнальщик шел по середине улицы, осматривая обе стороны. Пройдя улицу, переходили на другую, третью и т. д. Раздавались листки для распространения на все районы одним человеком; он знал, где и кто работает, он же назначал заранее момент начала разброски. И вот лишь только настает этот час, как в один момент высыпают на улицу по всем районам рабочие с листками и начинается работа, не пройдет и часу, как многие возвращаются совершенно чистыми по домам и спокойно засыпают. Только в больших районах, как Кайдаки, приходилось ходить иногда больше двух часов.

Однажды, во время такой работы, мы проходили по улице Кайдак и кидали листки. Я шел несколько отставши от других товарищей и, наметив один дом, подошел и бросил листок, идущие впереди товарищи заметили патруль и дали мне знать, но я продолжал свою работу. Когда солдаты оказались на коротком расстоянии от меня, я, притворившись выпившим, остановился, посмотрел на них и, когда они миновали меня, прошел быстро вперед и опять приступил к работе. Товарищи же попросили у солдат защиты, якобы боясь итти по улице и, когда получили успокоительный ответ, что никого нет, тоже прошли вперед и продолжали сыпать по дворам листки. При такой осторожности более чем в два года не попал в полицию ни один разбрасывавший листки на улице, ни в заводе, и это до того приучило нас к распространению, что не чувствовалось почти никакой жуткости. Часто эти же листки вбрасывали в окна солдатских казарм и около лагерей, заносили иногда и на кирпичные заводы и клали под навес или под кирпичи, так что убирая таковые, рабочие, несомненно, находили их. Словом, не оставалось такого места, куда бы не заносили этих листков.

Как было упомянуто выше, путем переговоров и сношений с некоторыми лицами, я напал в одном месте на существование шрифта. Понятно, что я был очень рад такой находке и поторопился сообщить об этом Морозову. После кратких соображений пришли к заключению, что его нужно поскорее взять от этих людей, иначе они легко могут провалиться, а вместе с ними провалится и шрифт. Я взял на себя ведение дипломатических переговоров по поводу получения шрифта. Лица, имевшие у себя такую драгоценность, были людьми далеко не выдержанными и воображали о себе больше, чем они были на самом деле. Я знал хорошо одного из владельцев шрифта и ценил его агитационные способности, но за болтовню страшно не любил и старался держать его в стороне, хотя, пользуясь влиянием в ремесленных организациях, он часто просил меня связаться с ними и, если окажется там что-либо неудовлетворительное, указать способ исправления. Из чувства осторожности, я отказался, тем более, что я был завален со всех сторон работой, которая требовала к себе отношения не случайного и мимолетного, а очень внимательного и серьезного. Тогда он попытался проникнуть в наш заводский комитет (Екатеринославский). Это ему не удалось, и впоследствии, когда другие люди делали давление с этой же целью, все же ему попасть туда не удалось. С этим-то человеком и пришлось вести переговоры и в са-мом начале таковых пришлось столкнуться с неожиданным заявлением, что шрифт принадлежит не одним нам, а еще такому-то, и они сами желают издавать газету. Такого оборота я не ожидал, а мысль, что они не на шутку вздумают выпускать газету, меня испугала, тем более, что у них во всяком случае не хватило бы уменья и сил для этого; между тем пока что, они могли под разного рода предлогами не дать шрифта. Пришлось пускать в ход дипломатические извороты, приходилось говорить и с одними, и с другими, но дело не ладилось. Хозяином считал себя тот, у кого этот шрифт находился. Толкуя о разного рода планах по изданию газеты, я узнал от них, что кроме шрифта они ничем не обладают, тогда я вызвался сделать кой-какие приспособления для печатания, но поставил непременное условие отпеча-тать их шрифтом один листок. Это их подзадорило, и они охотно согласились сделать такое одолжение.

Теперь, когда удалось разыскать шрифт и переговоры клонились в благоприятную сторону, когда нужна была только помощь со стороны городского комитета, то последний почему-то через своего представителя выразил желание, чтобы мы не входили ни в какие соглашения с этими людьми и что они сами хлопочут в одном месте относительно шрифта, представитель из городского комитета сказал, что довольно скептически относились к этого рода сообщению.

Между тем, в скором времени предстояло выпустить майский листок, который во что бы то ни стало мы желали напечатать шрифтом, представитель из городского комитета сказал, что можно напечатать гектографическим способом. У меня зародилось подозрение, что городская публика со своей стороны предпринимает ряд шагов, чтобы достать тот самый шрифт, относительно которого я вел переговоры. Боясь возможности получения шрифта городскими товарищами, мы с Морозовым чувствовали, как ускользает почва у нас из-под ног и, естественно, начали употреблять усилия, дабы опередить городских товарищей. Наскоро, не теряя ни одной удобной минуты, делал я на заводе рамку, в которой был бы включен шрифт. Не раз мастер видел, как я что-то работаю лично для себя, но что именно, -- он не мог догадаться, а при натянутости отношений он не желал вызывать какой либо выходки против себя, да, очевидно, и опасался кое-чего более худшего. Так или иначе, я все же рамку сделал, и ее предстояло вынести из завода. Проделать эту операцию я попросил одного из знакомых мастеров, который и выполнил это самым наилучшим образом, конечно, не зная, для чего мне нужны, эти бруски. С готовой рамкой я отправился к владельцам шрифта, и было уже время, потому что приближалось 18 апреля, а листки во что бы то ни стало нужно было отпечатать шрифтом. К нашему желанию забросить гектограф присоединилось еще желание доказать городу возможность печатать шрифтом и скорее и не более опасно, чем работа на гектографе, тем более, что листок, отпечатанный даже неважным способом на шрифте, выигрывает не меньше, чем на 50%, Когда я добился согласия на получение шрифта, тогда город согласился дать все, что он имел, и обещал содействовать, если это потребуется. Содействие было необходимо в рецепте для составления валика, которым бы можно было наводить краску, так как имевшийся валик у городских товарищей оказался очень мал.

18 апреля был второй день пасхи и, следовательно, нужно приготовить до пасхи листки, дабы их можно было сейчас же пустить в ход. За три недели до пасхи рабочий комитет на своем собрании постановил, чтобы к следующему собранию окончательно были написаны и представлены листки от всех товарищей и, конечно, в том числе и от интеллигенции (придерживались того правила, чтобы всякий член комитета писал сам и уже на собраниях комитета решалось бы, какой листок более удовлетворителен и подходящ, это было очень полезно для всех нас). Насколько помнится, спустя неделю на раб.-комитетское собрание листка от интеллигенции доставлено не было, по той причине, что, мол, очень хороший листок будет доставлен для нашего города от Партии. Мы плохо верили в это {В данном случае, опять непозволительный поступок со стороны город, комитета именно: ожидаемого листка они непоказывали раньше рабоч. комит. и потому получилось, что листок от рабочих был распространен, а доставленный позднее пришлось уничтожить. Прим. автора. } и гнули свою линию. На собрание доставили три листка, из которых два были найдены очень подходящими, и решили из двух составить один, редакцию же возложили на двоих и, главным образом, на Морозова. Хотя Морозов сам не окончил листка, предназначавшегося к 1-му мая, и был противником обоих признанных листков, все же должен был"подчиняться большинству и редактировать листок; редакцию какового должен был окончить не позднее, как дня через два {"В первый раз политические требования были выставлены в воззвании к 1-му мая, написанном и напечатанном самими рабочими. Воззвание это, в количестве 3 тысяч экземпляров, в ночь с 17-го на 18-е апреля было разбросано и расклеено по всему городу и по всем предместьям и произвело на рабочих сильное впечатление". (Из ст. "Первый Екатерин, Соц.-Дем. ком. История Екатеринославской социал-демократической организации 1889-1903").}.

Оставалось ровно две недели до пасхи, и мне приходилось поторапливать публику и самому много бегать. Прежде всего нужно было приступить к разборке шрифта. Этим мы занялись у товарища в комнате (у владельцев шрифта). Как это было неприятно, если взять во внимание нахождение шрифта у человека, которого весь город знает, и немало людей знает про содержание его чемодана, но время было горячее, особенно осматриваться было некогда, и одного длинного вечера и ночи было достаточно для разборки. Разобранный шрифт завязали в свертки и положили опять все в чемодан, у которого даже не было замка. Проредактированный листок, после прочтения членами комитета в одиночку, я отнес для набора, где и пролежал около трех дней, после чего набор твердо был заключен в железную рамку и легко переносился с одного места на другое.

И вот в это горячее время пошла одна неудача за другой. Первое-то, что пустили слух о моем и Морозова желании завладеть навсегда этим шрифтом. Слухи сильно подействовали на обладателей такового, и они наотрез отказались выдавать для работы шрифт, и, чтобы легче избегать переговоров со мной, редко находились дома, так что трудно было и поймать этих людей. Кто, собственно, в критический момент так легко подставил нам ногу, я так впоследствии и не мог узнать, но, несомненно, какие-то шашни были пущены в ход. Рядом с этим приходилось отливать из массы валики, но тут при всей моей беготне не удавалось разыскать довольно правильного круглого сосуда. При полной неудаче в поисках, я, наконец, купил два пористых горшка для электрических батарей, которые при работе оказались очень неудачными и раньше времени разбились. Масса же для отливки валика, составленная из обыкновенного столярного клея 1-го сорта и патоки, довольно долго не удавалась и, налитая в сосуды, не застывала... Отправившись к товарищу (члену комитета), я просил употребить все средства и выточить (расточить) трубу, хотя бы пришлось влопаться с нею перед грозным начальством мастерской. Товарищ на другой день остался работать ночь, кажется, самовольно. И вот глубокой ночью, в отсутствие начальнического ока, закипела на станке работа, и часа через два с небольшим -- цилиндр был готов, расточенный довольно хорошо и с маленьким конусом; оставалось только вынести из завода. Недолго думая, товарищ отправляется к забору, и через минуту труба уже вне завода, а рано утром -- у меня на квартире. К двенадцати часам я с ней отправляюсь на Амур (местечко за Днепром), в квартиру Морозова. В квартире на шестке стояла разная посуда с составами клея и патоки, на полу сосуды с отлитыми валиками, всюду признаки беспорядочности и государственного преступления. Тут же были и ручки и стальные оси для предполагаемых валиков, сделанные уже в третьем заводе и третьим членом комитета.

Была суббота, и времени оставалось ровно неделя, приходилось не зевать и стараться как можно энергичнее. Я был без работы и потому все время мог употреблять для этих целей, но Морозов и другие товарищи должны были усиленно работать перед пасхой, а ночи трудиться не менее усиленно для предполагаемых майских листков. Отливши в этот день на ночь валики, я отправился домой, надеясь, что Морозов займется завтрашний день этим делом и, кажется, там же предназначалось последнее собрание перед пасхой.

В понедельник на страстной неделе я пошел и купил три стопы бумаги, которые принес домой, а вечером отправил на квартиру, где предполагалось печатание. В тот же день я отправился за покупкой зеркала, которое долго искал, и, наконец, нашел подходящее по размерам и толщине. Помню, что долго я торговался с купцом-евреем, желая купить насколько возможно дешевле. После долгого препирательства я купил зеркало, вынутое из рамки, и этим выгадал, кажется, рубль. Прибавив еще один лист белой жести для краски, отправился к себе домой. Осталось только достать набранный шрифт, и с этой целью я отправился в назначенную квартиру, т.-е. в ту квартиру, где мы рассортировали его и там же набирали. Видимо, владельцы допускали возможным печатание у них в комнате, лишь бы только им можно было присутствовать при этом. Нужно ли говорить о невозможности допустить это, но зная, что они не желают дать нам шрифта, приходилось действовать на них не столько дипломатией, сколько заманчивостью и разными обещаниями, особенно приходилось напирать на честное слово, даваемое им. После продолжительных несуразных разговоров удалось расположить их в свою пользу и потом забрать не только набранный и заключенный в раме шрифт, но и вообще весь остаток и приспособления. Взявши втроем по порядочному грузу на человека, но чтобы не было особенно заметно, мы отправились на мою квартиру, где поздним вечером производили опыты печатания и исправления корректуры. Рядом в комнате жили мои квартирные хозяева и не подозревали о производстве столь опасных манипуляций с шумом жести и прокатываемым валиком по шрифту.

Оказалось, что опыты были очень удачны, и я, довольный достигнутым, отправил своих помощников по домам. Была глубокая ночь и, зная, что рядом за другой стеной спит домовая хозяйка, которая при первой подозрительности может довести полиции о моих проделках, и, опасаясь шпионских выслеживаний, я осторожно и крадучись прибрал все под кровать и в чемоданы и тревожно заснул, опасаясь нашествия. На другой день, лишь только начало темнеть, мы с товарищем забрали весь шрифт и все принадлежности и переправили все на своих плечах в конспиративную квартиру, т.-е. опять же к товарищу, члену комитета, и там уже расположились совершенно свободно. Оставалось получить валики для накатывания, краски, которые и были принесены от Морозова. После долгих неудач, удалось отлить два валика очень удачных, но уже не боялись, что их не хватит для всей работы, потому что перелить было нетрудно.

Кажется, в среду с утра я начал работать при помощи одной женщины, хозяйки квартиры, предварительно завесивши все окна и заперши двери. Конечно, дело шло не так быстро, но все же поддавалось, и вскоре по растянутым ниткам висели отпечатанные листки, от которых приятно было на сердце, а душа чувствовала успокоение, что дело подвигалось вперед. Вечером пришел товарищ с работы, а потом и еще один, и дело закипело на всю ночь. Работали весело, шутили и в то же время присматривались и изучали, чего, собственно, не хватает в нашей машине. Оказалось, что шрифт был старый и потому не могло выходить настолько хорошо, чтобы удовлетворить нас; все же можно было улучшить кое в чем, но не было пока времени и средств. Последних особенно было недостаточно, так как из города получено было на все дело, на все расходы десять рублей и с этими деньгами пришлось обернуться и купить зеркало и бумагу.

В четверг я продолжал работать один с хозяйкой, но уже к четырем часам собрались товарищи и в том числе Морозов, на которых я свалил тяжелую работу. Эта работа состояла в том, чтобы прокатывать деревянным валиком, обтянутым холщевым полотенцем, по раме, но так как валик был очень легок, то каждый раз приходилось нажимать его, наваливаясь всем корпусом, что при быстроте работы довольно тяжело. Работали так: один наводил краску и нажимал валиком, другой клал и снимал бумагу, третий развешивал и убирал высохшие листы, четвертый отдыхал или складывал листы. Ночью на страстную пятницу мы кончили печатать и все разом принялись складывать листки в треугольники, а один накладывал комитетскую печать. Хозяйка, измученная за эти дни, скребла стол и места пола от попавшей краски и начисто вымывала комнату. Валики разобрали, и массу решено было зарыть в землю. Словом, все приводилось в порядок, и на случай жандармского набега комната была очищена от всяких подозрительных предметов {По сообщению Гр. Ив. Петровского, печатание происходило у него на квартире, на Шляховке. Участвовали в этой работе: Бабушкин, Морозов, Бычков, Душит, Петровский и его жена.}.

Оставалось распределить количество листков на район, которые и были вскоре разложены на кучки по 200-300-400 штук, всего было около 3000 штук. После того, всякий брал в свой район определенную связку и уходил. Кроме того, нужно было часть листков развезти в некоторые места и условиться относительно телеграмм. Всего районов было около 10. Морозов жил тогда на Амуре и должен был взять с собой 300 шт. и распространить, для каковой цели были обещаны ему помощники.

Взяв эти листки, он направился к одному знакомому, откуда перед вечером ушел. В тот же вечер мне сообщили об аресте Морозова на вокзале {В начале января в Сычевке, Смоленской губернии, умер от болезни, нажитой в тюрьме, петербургский агитатор Петр Морозов (ткач). В 1894 г. Морозов был арестован в Петербурге и, после полутора года заключения в провинциальной тюрьме, был сослан в 1896 г. в Вологодскую губернию на три года. По окончании ссылки Морозов поехал в Екатеринослав и, несмотря на совершенно расшатанное здоровье и тягостные условия труда, за который ему пришлось взяться (он поступил кочегаром на завод), тотчас же принялся за революционную работу. По какой-то случайности он очень скоро (перед 19-м апреля 1899 г.) был снова арестован с несколькими стами прокламаций. Пребывание в Екатеринославской тюрьме его добило окончательно. Летом 1900 г. Морозова, уже безнадежно больного, выпустили и выслали в город Сычевку. Покойный принадлежал к числу лучших агитаторов нашего движения". ("Искра", No 4 Май 1901 года. "Смерть П. Морозова").}. В виду этого, приходилось экстренно передать шрифт владельцам и убрать листки, предназначенные для некоторых районов. Все это и удалось отлично выполнить.

Теперь возникал вопрос: какие показания даст Морозов жандармам, что предпримут жандармы, и не будет ли устроено всюду ловушек для распространителей. Вопросы очень щекотливые, все же при обсуждении решили, не откладывая дела, распространить листки в субботу поздним вечером (начиная от 1/2 двенадцатого) чтобы утром в Пасху, встав рано утром, всякий находил майский листок. При этом решили употребить особую осмотрительность при распространении. Все обошлось очень хорошо, и никто нигде не был замечен. Возвращаясь домой ночью, недалеко от моего дома, я встретил обход из солдат и по их спокойному виду убедился, что они ничего не знают, тогда как почти в каждом доме во дворе лежит по листку. Чем же об'яснить непредусмотрительность жандармерии?

По рассказам самого Морозова, он дал такое показание жандармам: что найденные листки он получил от неизвестного человека, который просил принести их в субботу в лесок, около железнодорожного моста, на лесном берегу, в котором будет происходить собрание и на собрании решат, как поступить с этими листками. И вот жандармский начальник (он вел дело Морозова в Петербурге) поверил словам Морозова и с раннего утра нарядил жандармов и часть полиции в статское платье и, преобразившись сам, пошел ловить предполагаемых социалистов. Прошло не мало времени, а собрания нигде не видно, не видно и никакой публики. Боясь, что его кто-нибудь узнает, начальник переодевался несколько раз; это не помогло, и изловить или схватить за хвост крамолу не удалось. Между тем, день клонился ближе и ближе к сумеркам, наконец стало совсем темно и сидеть под мостом не только надоело, но было глупо и смешно. Оставив зоркие посты до утра, сам он удалился домой, недовольный и сердитый на социалистов. И что же, в эту самую ночь раскинули по всему Екатеринославу, его районам, уголкам, и закоулкам, листки в таком большом количестве, как никогда. Это были те самые листки, какие он видел накануне у Морозова. Разоренный жандарм вызвал Морозова из тюрьмы к себе, и лишь только тот поспел войти к нему в кабинет, как он крикнул:

-- Обман-нн-нул, сукин сын...

-- Как? когда?.. -- еле удерживаясь от смеха, спрашивает Морозов.

-- Да, как же было. Я сам вчера под мостом просидел целый день, три раза переодевался, и ни один мошенник не явился. Все это ты насочинял.

-- Не знаю, может, они отложили пока свое собрание...

-- А листки-то как явились по всему Екатеринославу?

Одураченный жандарм решил искать типографию, в которой были напечатаны листки, но искал он ее не в Екатеринославе, а в Твери, и хотя по его распоряжению кое-кого и обыскали и даже арестовали в Екатеринославе, но типографии, печатавшей екатеринославские листки, не нашли. Владельцы шрифта также обманулись, когда пришли на другой день ко мне на квартиру за своим детищем, и тоже не нашли его. Конспирация была соблюдена вполне потому, что люди, работавшие в типографии, все до одного были преданными работниками, пересидевшими в тюрьме и хорошо закаленными. Интересно, что, когда был обыск у Морозова в квартире, то кроме бумаг ничего не нашли, хотя все горшки с массой и клеем были в квартире, да и кроме этого было много запрещенного. Чтобы не пало подозрение на Морозова, что у него были листки для распространения, пришлось из разных мест убавить листков и распространить их на Амуре, это удалось довольно хорошо Так кончилась наша работа с майскими листками, и тогда же мы попрощались с типографией, имея хороший опыт, который, конечно, не будет лишним ни для одного из нас. Однако, после случайного ареста Морозова дело все же пошло на убыль Из рабочего комитета выбывали каждый месяц товарищи, и к осени в нем остался один человек из старых работников, но он и сам тяготел уже к городскому комитету, который являлся в данный момент вполне удовлетворительным. Только строго придерживаясь принципа сохранения рабочего комитета, мы употребляли все усилия, чтобы не позволить уничтожения рабочего комитета во вред правильному движению. Мы ни в коем случае не хотели жертвовать одним комитетом в пользу другого.

Хорошо не помню вспышки на железной дороге в мастерских, но, кажется, дело было так. Предстояло отпраздновать день 25 июня в честь Николая I-го, положившего начало открытия жел. дор. До этого года рабочие работали в этот день только до двух часов или только до двенадцати, и это считалось за целый день. На этот раз администрация решила, как говорится, "честь спасти и капиталец приобрести". Она пожелала, чтобы рабочие явились на молебен после двенадцати, а к часу с половиной явились бы на работу с тем, чтобы работать до 6 час. вечера. Конечно, если бы администрация пожелала упразднить этот день, как напоминание о торжественности, то следовало бы только умолчать о молебне или устроить его в самых мастерских (что, пожалуй, само собой вызвало бы празднование), а не приглашать рабочих в церковь, да еще в таком духе, что приглашение являлось приказанием,-- тогда, пожалуй, рабочие и отработали бы целый день. Рабочий, вообще, любит царские дни, как отдых, но если такое празднование выражается в понукании рабочих пойти в церковь молиться за царя в свое время, а не в назначенное, т.-е. во время рабочих часов, тогда покойникам царям да и всей их челяди приходится ворочаться в гробу от той матерщины, которую в избытке отпускает всякий рабочий. Это самое и произошло 25 июня 99 г. Когда перед вечером 24-го вывесили об'явление о том, что завтра работать должны от 6 1/2 утра до вечера, с перерывом на обед и, что после двенадцати в церкви будет отслужен благодарственный молебен, на который приглашаются все рабочие, то среди рабочих появился такой ропот, какого никоим образом нельзя было ожидать. Рабочие положительно возмущались об'явлением, и почти каждый отклонялся, если ему говорили, что вот, мол, день работай, а в обед иди молись богу за умерших царей. Неужели мы такие дураки, что позволим молча пропустить этот случай?

Придя вечером домой 24 июня, товарищ, работавший в мастерских, забежав ко мне, но не застав меня дома, решил на свой страх еще с одним товарищем экстренно написать, при посредстве переводной бумаги, около двадцати прокламаций, подписав именем Екатеринославского Комитета (эта подпись являлась очень влиятельной и производила на рабочих хорошее действие). Утром раскинули эти, чуть видно написанные и в ничтожном количестве листки по одному и по два в мастерскую. Это произвело магическое действие, и листок читался в каждой мастерской до тех пор, пока не истрепался совсем (после комитету не удалось достать ни одного экземпляра). В листке требовалось окончить работу ровно в двенадцать часов и не ходить в церковь, а всем итти домой обедать, после обеда не являться на работу. Большинство вполне согласилось с листками, и в 12 чадов рабочие пошли по домам, за исключением нескольких человек, направившихся в церковь. Товарищи не дремали, и вскоре на воротах появилась грозная надпись мелом, что, если кто осмелится пойти на работу после обеда, тому придется жалеть о своем поступке. Дальше следовало не менее грозное предостережение тому, кто осмелится стирать с ворот мел. Около часу дня собралась кучка рабочих человек в 50 около ворот, но надпись удерживала всех от желания пойти в мастерския; мало этого, сторож, видя столько народу, боялся исполнить приказание отметчика и жандарма и не стирал написанного на воротах. Из кучи собравшихся раздавались иронические восклицания, настроение было целиком за написанное, и многие восхваляли написавших, хотя виновники стояли тут же и продолжали настраивать толпу. Прогудел последний гудок, но ворота все были заперты. Наконец, явился жандармский офицер и открыл ворота, но желающих работать оказалось очень мало, да и те, которые вошли во двор, чувствовали себя очень неважно, и их в скорости выручил тот же жандармский офицер, выгнавши на улицу, и мастерские закрылись до завтрашнего дня. Редко бывали в году такие дни, когда железнодорожные мастерские стояли без рабочих. Бывало, суббота ли, воскресенье или другой какой большой праздник, работы все равно производили, как сверхурочные, а тут на тебе: все мастерские без живого существа, это довольно выразительно Комитет собирал сведения о настроении: чувствовалось что-то особенное и все ждали другого дня.

На другой день волнение продолжало расти, и работы продолжались только фиктивно Стояло большинство верстаков, станков, горн, вагонов и паровозов. Браться за работу никто не хотел. Вскоре появилось об'явление о том, что за целый день 25 июня платить не будут, а только за полдня. Это окончательно прекратило всякую возможность продолжать работу, и часть мастеровых, а потом и все, побросали работу и ушли домой. От комитета появились в большом количестве листки; полиция и жандармы былина ногах и пускали в ход зубатовские приемы. Работы возобновились,-- однако, волнения не прекращались всю неделю и, кажется, перекинулись через воскресенье на следующую неделю. За это время полиция и жандармы продолжали высматривать более беспокойных рабочих и записывать их фамилии. Наконец, волнения начали затихать, и все предвещала мир и спокойствие, но все это было нарушено жандармами. Окончив вечером работу, мастеровые со всех, сторон торопливо спешили к выходным воротам. Лишь только часть их подступила к воротам, как на встречу выбежал офицер с обнаженной шашкой и крикнул: "стой". Рабочие оторопели, солдаты с ружьями оцепили рабочих, и тут же, как из-под земли, выросли пристава, и началось деление рабочих: записанных в книжках у приставов рабочих отводили в сторону и оцепили солдатами; другую часть рабочих выпускали за ворота, где они натыкались на солдат с ружьями на перевес и на команду: "налево", "направо" и т. д Выйдя из мастерских, рабочим не позволяли останавливаться около ворот и гнали дальше. Около железной дороги всюду образовались кучки рабочих, они ожидали, когда поведут рабочих в тюрьму или в другое место, и, возможно, что произошла бы кровавая стычка, так как пробовали бы отнять арестованных. Жандармы, чтобы избежать этого, продолжали делать вид, что держат рабочих в мастерских около ворот, в то время, как сами торопили рабочих, окруженных солдатами, двигаться совершенно в обратную сторону, и окружным путем повели их через весь город к тюрьме. Прошло около часу в ожидании, когда рабочим удалось узнать о судьбе своих товарищей. Чувствовалось страшное разочарование, и обида закипела у всякого рабочего, но что делать? Собравшиеся рабочие вышли на небольшую площадь, на углу Трамвайной улицы, кто-то бросил камнем в раму одного дома. Стекла зазвенели толпа готова была уже разрушить дом, в котором жили сами же рабочие и часть евреев Находившийся в этой толпе один из членов комитета сейчас же остановил толпу от этого, указавши на то, что в этом доме живут "ваши же братья рабочие". Толпа повернула в сторону от этого дома, соглашаясь со словами крикнувшего товарища. На встречу шел молодой парень-еврей, но, видимо, ничего не подозревал, когда кто-то из толпы его ударил и ему, видимо, грозила сильная опасность, когда опять тот же товарищ выбежал вперед и крикнул, чтобы не трогали его, поясняя толпе невинность этого человека, которого полиция жмет не меньше, чем их в данный момент.

-- Что вы делаете? Вы направились освободить ваших братьев от врагов, полиции и жандармов, ваши товарищи отправлены в тюрьму, туда вы должны итти и освобождать их.

Толпа с криком направилась в сторону тюрьмы, все время провожаемая полицией, которая дала знать о направлении идущей толпы. И когда толпа подошла к тюрьме, к этому времени у тюрьмы выстроилось войско, а арестованные рабочие находились уже внутри тюрьмы. В это время был арестован один из членов комитета, благодаря одному поступку, который выделил его из остальной массы. Особой стычки с войском не происходило, а стянувшаяся со всех сторон полиция старалась рассеять собравшихся рабочих {"В июне мясяце произошло волнение среди рабочих железнодорожных мастерских, которое продолжалось в течение нескольких дней (с 25 июня до первых чисел июля). Во время этих волнений комитет выпустил листок к железнодорожным рабочим, который, формулируя их требования, призывает рабочих продолжать стойко начатую борьбу. Настойчивость и тактичность, обнаруженные рабочими во время этих волнений, очевидно, сильно поразили администрацию и полицию, и они решили в свою очередь поразить рабочих своею наглостью и пристрастием к интересам эксплуататоров: они пригнали в мастерские взвод солдат, направили против ничего не ожидавших рабочих солдатские штыки и арестовали 50 человек. Но этими мерами представители царского правительства только лишний раз показали рабочим, кто их истинные враги. Немедленно после этой истории комитет выпустил листок ко всем екатеринославским рабочим, в котором указывалось, что для успешной борьбы за улучшение своего положения рабочим необходимо начать борьбу за политическую свободу. (Из ст. "Первый Екатерин. Соц.-Дем. ком." сб. "История Екатеринославской социал-демократической организации 1889-1903 года").}.

После этого еще долго озлобление у рабочих не проходило, но вскоре стали освобождать рабочих и недели через две почти всех до одного освободили без особых последствий. Работавшие в железнодорожной мастерской товарищи, распространявшие листки, не были замечены, таким образом, мы и тут не пострадали. Только один член выбыл из комитета, и то, благодаря своему увлечению, в трудную минуту не выдержав роль до конца. Другой же, находившийся все время в толпе, благополучно продолжал работать. После этого как будто чувствовалось спокойствие.

Было лето -- и комитетские собрания происходили на воздухе в разных местах. Помню, как в одно воскресенье мы собрались около лесных складов на берегу Днепра в центре города. Когда все собрались, то чувствовали большую неловкость сидеть на виду у всех, мимо проходящих людей, в то время, как приходилось часто прибегать к карандашу и бумаге. Не найдя укромного местечка между досок и бревен, мы забрались в пустую барку и открыли на ней очень удобное помещение, расположившись в котором приступили к обсуждению своих дел и благополучно закончили собрание. В другой раз мы поехали на лодке в окрестности; в следующий раз -- в другую местность и так каждое воскресенье продолжали благополучно собираться и совещаться. Особенно часто подымали вопрос о печатании листков шрифтом, так как после майских листков опять пришлось пользоваться гектографом, благодаря отказу со стороны города делать листки иначе, а также благодаря отсутствию квартиры для этой работы. Я и товарищ положительно находили возможным печатать где-либо в отдалении от города в кустах берега, но со стороны города не могли добиться согласия в получении шрифта, каковой был у них. Что же касается неудовлетворения не только нас, комитетских рабочих, но и самых заурядных мастеровых, способом печатания на гектографе, то об этом свидетельствовал такой случай. На одном заводе (трубном) мастеровые, читая листки, говорили о неудовлетворительности типографии, а потому собрали в получку 10 р. с копейками и просили передать на улучшение типографии -- и только на это.

Не поспела сгладиться история волнений на железной дороге, как разразившийся бунт в Мариуполе приковал все внимание рабочих Екатеринослава. И было о чем говорить. Сведения, получаемые оттуда, волновали всякого, но досадно, что долго не удавалось получить сколько-нибудь достоверных сведений. Свои люди были арестованы, между тем были нужны прокламации, как для Екатеринослава, так еще больше для самого Мариуполя. Наконец, это удалось, и распространенные листки удовлетворили потребность рабочих {"После стачки в гор. Мариуполе, кончившейся, как известно, столкновением между рабочими и войском и имевшей своим последствием убийство нескольких рабочих, был издан листок ко всем екатеринославским рабочим и распространен (в первых числах октября) в количестве 3-х тысяч экземпляров. В этом листке комитет дал освещение мариупольских событий, указал на вред для рабочего дела таких приемов борьбы, как разгром завода и ломание машин и, в заключение, призывал рабочих на борьбу за политическую свободу." (Из ст. "Первый Екатериносл. Соц.-Дем. ком. сб. "История Екатеринославск. социал-демократич. организации 1889--1903").}. Особенно важно иметь в виду, если только в данной местности часто появляются листки, то, чтобы они своевременно выходили и говорили более подробно о произошедшем явлении, не преувеличивая и не умаляя. Если удастся возбудить доверие рабочих к листкам, то во время стачки или волнения они охотно соглашаются со всем, о чем говорится в листке, а это и есть тот рычаг, которым удается направлять движение к намеченной цели.

Первое время, когда было мало еще людей, принимавших непосредственное участие в пропаганде и агитации, тогда гораздо легче было следить за конспиративностью отдельных лиц, но как только круг рабочих, принимающих участие в движении, расширился, то сейчас же стали заметны промахи отдельных личностей. Но и при этих промахах жандармам редко удается узнать что-либо подробное о том или ином лице, а обо всем деле -- еще меньше. Мне часто приходилось неприятно поражаться, что какой-либо недальновидный товарищ рассказывает про меня или кого другого своим молодым друзьям и, когда с ними встречаешься, то узнаешь, что хотя их и не знаешь, но они тебя знают. Притом теряется наклонность к конспирации, и, если человек горячий и увлекающийся, то он позволяет себе просто удивительную смелость. Так один молодой товарищ прямо читал в мастерской во время работы нелегальную книжку собравшимся рабочим, и, когда мастер подошел и вырвал ее из рук, то он ничуть не смутился и только жалел книжки. Конечно, это могло причинить массу неприятностей, но мастер был хороший знакомый наш, и хотя -- прохвост, но ради знакомства не позволил себе сделать нам пакость. Другой товарищ устраивал в мастерской трибуну, с которой говорил мастеровым. И только благодаря тому обстоятельству, что почти до одного человека в этой мастерской все люди были сочувствующими или причастными к движению, то они, конечно, молчали о таких выходках со стороны некоторых невоздержанных людей. Все это мне сообщали, и я ничего не мог против этого поделать, потому что слишком расширился круг знакомств и, следовательно, мало имелось времени, чтобы беседовать подольше с такими горячими головами. Других же они или не слушались, или прямо игнорировали, вызывая этим своего рода неудовольствие, которое впоследствии приходилось улаживать.

К этому времени в Нижнеднепровске, благодаря одному рабочему, возникла новая группа. Эта группа с самого начала встала в контр комитету и никоим образом не желала (главным образом, этот рабочий) пойти на какие бы то ни было уступки Приходилось вести борьбу сначала словами, но, когда из этого ничего не вышло, группа пожелала наименовать себя тоже комитетом и выпускать листки специально для завода Нижнеднепровских франко-русских мастерских, тогда пришлось войти в нее и начать работать в ее лагере над тем, чтобы по возможности парализовать ее влияние в среде рабочих во вред комитету. Притом приходилось сильно опасаться за неконспиративность этих людей и за легкость провала, который несомненно потащит и нас за собой, и дело сильно пострадает. Образовавши у себя кассу, они наименовали организацию "Рассветом". Несомненно, у них, как у рабочих, было достаточно денег, и они принялись их расходовать на листки. Они непременно хотели выпускать каждый день по листку или хотя один листок в неделю, но их непрактичность все время мешала им мало-мальски хорошо поставить технику. Между тем часть средств они уже израсходовали впустую.

В это время я созываю собрание их группы и настойчивы прошу, чтобы на собрании присутствовал и их вожак, который каждый раз систематически уклонялся от встречи со мной. В то же время, если мне удавалось кое-чего добиться, то он за моей спиной старался разрушить. Такие штуки ему почти всегда удавались, так как я очень редко приезжал в Нижнеднепровск. В его непримиримости большую роль играла его ненависть к интеллигенции, с которой он положительно не желал встречаться и почему-то меня считал тоже интеллигентом. На это собрание он тоже не явился, и мне пришлось говорить опять помимо него, с другими членами "Рассвета". Я указал им на невозможность работы помимо комитета и на ту неосторожность, с которой они работают, на пустую трату с трудом собранных денег и на то, что мы положительно откажем им во всякой иной литературе, а с одними листками они будут чувствовать себя очень скверно. Часть членов была безусловно на моей стороне и до собрания, так как в этом же духе действовал Вьюшин, который, конечно, знал о собрании, но на собрании не был, а только подготовил собрание в мою пользу. Я предложил присоединиться их группе к комитету и обещал тогда дать мм и литературы и интеллигента, для руководства работой, но чтобы они сами не смели ничего выпускать помимо комитета. Собрание со всем согласилось и решило в положительном смысле все поставленные мною вопросы. После этого, являвшийся туда интеллигент продолжал действовать в том же направлении, и всякий сепаратизм был уничтожен. Это было как раз перед сокращением работы на этом заводе (см. выше), когда нужно было правильное руководство при возникавших почти ежедневно столкновениях с администрацией.

Возвращаюсь на минуту к кооперативной лавке.

Прошло три месяца, в течение которых внимание к лавке -- сильно ослабело со стороны главных членов-инициаторов, в том числе и меня. Как я указал уже, при самом возникновении лавки, капитала было слишком-мало, а притока в дальнейшем совсем не происходило, за исключением разве грошей от самого старичка, который не только не брал, но постоянно вкладывал остаток своего заработка в это дело. Он жаловался на индифферентность причастных лиц и один самостоятельно выполнял все обязанности по закупке товара, ездил в город, сидел в лавке каждую свободную минуту и видимо сильно тяготился этим предприятием, да и семейное положение как будто смущало его. Мне было ясно, что у нас сидит человек в лавке, который только тогда сможет хорошо выполнять работу, когда увидит, что работает лично для себя, а не для других. Сидела же в лавке жена старичка, привыкшая покорно исполнять желания мужа и только. Понятно, что, как только она узнала скрытую сторону этого предприятия так охладела к своим обязанностям. Мы же постепенно убеждались в невозможности вести дело и только смотрели, как оно катилось под гору.

Прошли три месяца, и мы вновь все (5 человек) собрались для обсуждения столь важного для нас вопроса. Поставлен был вопрос: ликвидировать ли дело, или продолжать торговать дальше: как для первого, так и для второго требовались средства. Дело обстояло так, что нужно было платить за помещение, или при прекращении торговли уплатить 50 руб. неустойки -- это одно. С другой стороны лавка распустила в долг товару на 80 руб., которые никак не удавалось собрать (не давать в долг товару было положительно невозможно, потому что в других лавках рабочие забирали тоже в долг), притом выяснилось, что некоторые евреи торговцы продавали товар дешевле нас и даже иногда в убыток или за свою цену. Это положительно сбивало с толку нашего заправилу, хозяина, и, при некоторой наблюдательности, наконец, удалось выяснить причину. Оказалось, что, продавая дешевле нас, они давали неполный вес и, иногда, крали фунтов до 7-ми с пуда. Хотя мы открыли, таким образом, причину конкурренции, но, конечно, не могли ничего поделать и, понятно, что большинство покупателей неохотно шли в нашу лавку, если рядом видели более дешевую, совершенно не подозревая, что дешевое выходит поистине дороже дорогого. Мы же от этого чувствовали только большой ущерб, и бойкое место ничуть не выручало нас из беды. Итак, приходилось часто отпускать товар в кредит, это в свою очередь приводило к тому, что перед получкой жалованья наша лавка пустовала от всяких товаров, и только во время получки притекшие деньги позволяли делать кой-какие закупки. Словом, наше предприятие спотыкалось ежеминутно и постоянно грозило сломить себе голову. Теперь приходилось решать очень сложную дилемму и желательно было выйти из затруднения с честью. Самыми сильными кредиторами лавки оказывались -- в данный момент старичок и его лучший друг-приятель, поэтому при ликвидации им пришлось бы нести наибольший ущерб. После краткого ознакомления с положением, пришли к заключению, что дольше продолжать торговлю на кооперативных условиях невозможно, если же прекратить торговлю, то пришлось бы понести неустойку и был риск не получить 80 руб. долгу. Товару в лавке находилось на. 100 руб. с небольшим. Как поступить?

После некоторого обсуждения, предложили старичку взять эту лавку в частную собственность с условием выплаты затраченной суммы из общественных капиталов, равно и уплаты по данным векселям, не менее чем по 10 руб. в месяц. Хотя старичок как будто неохотно согласился на наше предложение, но лучшего выхода не предстояло, и он согласился на наши условия, выговорив заранее, чтобы ему дали свободу не платить ничего в первые два-три месяца. Мы согласились, и вот наше кооперативное учреждение перешло в частные руки.

Впоследствии это создало не мало неприятностей для меня, хорошо знакомого с душой этого предприятия. Многие прослышали, конечно, что лавка основана на кооперативных началах, но как именно она основана, они этого хорошо не знали, да и узнали-то слишком поздно, когда лавка уже перешла в частные руки и когда за деятельностью ее не могло существовать никакого контроля. Старичка стали упрекать, прямо в глаза, что он открыл лавку на общественные деньги, которые он как будто бы присвоил себе самым бесчестным образом. При этом, как доказательство справедливости таких взглядов, ставилось ему на вид, что он теперь мастер (он в это время был мастером). Понятно, что человек должен был сильно обижаться на такого рода отношения к себе и очень часто горько жаловался на такие обиды. Сколько мог, я старался втолковать своим знакомым несправедливость их обвинений, все же устранить их совершенно я не мог. Я продолжал находиться в хороших отношениях с этим старичком и, однажды, попросил поместить у него в мастерской одного знакомого мастерового. Он удовлетворил мою просьбу, но видимо впоследствии, сильно каялся в своем; поступке. Дело в том, что вновь поступивший товарищ был страшно самолюбивым человеком и считался только с моими замечаниями, других же он игнорировал и, вообще, держал себя довольно несимпатично. Обо всем этом мне сообщали, и при встречах я ставил ему это на вид. В конце концов, у него произошла стычка со старичком, как с мастером данной мастерской. В пылу ругани мастеру пришлось вынести массу оскорблений и он, не найдя ничего лучшего, приказал вывести за ворота товарища, а потом назначил ему через две недели расчет. По этому поводу я принужден был с'ездить к старичку и дружески убедить его отказаться от своего намерения. Я настаивал, чтобы он не рассчитывал товарища, он же настаивал на своем решении. Хорошо помню, как этот старый семейный человек заплакал передо мной, очень молодым, в сравнении с ним, человеком. Он старался доказать мне, что не может оставить товарища продолжать работать, и в то же время сам чувствовал невозможность употреблять такие способы по отношению к рабочим. Вся эта история была наглядным доказательством того, что служить двум господам невозможно, в чем он вскоре и убедился. Он часто сообщал мне о секретных собраниях мастеров с директором, о вопросах, которые они обсуждали, и т д. Словом, продолжал оставаться все тем же старичком, каким я его встретил. Но это была моя последняя встреча с ним. Он тогда же уплатил мне остаток суммы, собранной мной для кооперативной лавки. Уходя от него, я увидел, что по отношению ко мне, по отношению к делу, поскольку оно являлось общим, он оставался в течение двух лет совершенно честным человеком. Но я видел его слезы, видел его тревогу и многое другое. Извлекать из него пользу и в дальнейшем мог бы умелый и осторожный человек, потратив лишний час для беседы с ним. Время же было слишком горячее, и всякая свободная минута ценилась и, притом, нам нужны были люди посильнее этого старичка; люди, умеющие жертвовать всем и собою, и вот, попрощавшись дружески, я ушел от него, но изредка все-таки приходилось его тревожить. Вскоре последовавшее сокращение заработков заставило его изворачиваться побыстрее, но даже его друзья прониклись недовольством к нему, к тому же и мой знакомый не был рассчитан и, понятно, неудовольствие росло. Как-то я должен был иметь свидание с человеком из этой мастерской, которого я знал довольно давно. На состоявшемся свидании (на проспекте) он изложил общее неудовольствие мастером, хотя он был его друг, и спрашивал совета, как им поступить. Мне думалось, что если мастером состоит свой человек, который замаскированно поддерживает протест, он будет полезен, но коль скоро мастером состоит свой человек, который старается заглушить протесты и, по необходимости, частицами уступает администрации, в то же время, как свой человек вызывает семейное неудовольствие, а не ненависть, такой мастер для движения вреднее прямого врага. И потому я посоветовал собраться на частное собрание человекам пяти-шести и пригласить на это тайное собрание мастера и на нем дружески попросить его отказаться от мастерства. Впоследствии мне удалось узнать, что он ушел из мастеров и даже сидел 3 месяца в тюрьме. Этим я и закончу о старичке.

Приблизительно в начале зимы 99 г. князю Святополк-Мирскому почему-то взбрело в голову основать какой-либо легальный рабочий союз. И вот, не долго думая, он отряжает свою княгиню с поручением к одной либеральной госпоже, руководительнице вечерней школы для рабочих, по фамилии Журавской. Поздненько вечером княгиня пробиралась по довольно захолустной улице к Журавской и, явившись туда, дружески пригласила последнюю к князю для беседы по этому поводу.

Журавская была приглашена к князю на свидание. Последний передал ей свое желание об устройстве рабочего союза, но, боже сохрани, чтобы туда не попал какой-либо из беспокойных рабочих. "Вы, конечно, меня понимаете",-- говорил князь. Надо думать, что г-жа Журавская понимала истинно доброе желание князя и сделала все, что могла. Какими путями, не буду передавать, но мне сообщили обо всем этом, и тут же мы обсудили с сообщившим, как воспользоваться нам этим самодурством князя. Трудно было решить, что или кто направил мысли князя в эту сторону Несомненно, конечно, одно, ведь не из сочувствия же к рабочим С.-- Мирский вздумал побаловать их союзом. Как бы там ни было, а нужно воспользоваться этим случаем и лишь направить все не так, как хочется князю, а как нужно нам. Мы знали, что от Журавской обратились к упомянутому выше одному народнику, который и должен потрудиться в духе князя. Пришлось узнать кое-что из намерений народников и кое-что придумать от себя. Однажды, вечером было назначено общее собрание еще неизвестных рабочих, кое-кто получил повестки по почте, кой-кому передали по рукам через рабочих, но можно было явиться и не по повесткам. Делалось это все, можно сказать, домашним образом, и редко, редко кто из рабочих мог узнать о предстоящем собрании. Помещение для собрания уступил богач, пивовар Бош, в громадном каменном здании. Конечно, важно было, чтобы на первом собрании было побольше от на,с публики, дабы пущенный на голоса какой либо вопрос был решен в желательном нам смысле. Сам итти на собрание я не решался, но просил пойти одного из товарищей с просьбой руководить остальными людьми из нашего лагеря, с другой стороны, пришлось послать рабочих из других заводов, чтобы придать собранию жизненную силу.

Все обстояло хорошо, только перед самым собранием за день я узнал от человека очень сведущего, что наш князь скоро будет назначен шефом жандармов и, понятно, зародилось предположение, не воспользуется-ли этот "милый человек" для своего дебюта созданным им же рабочим союзом. Осторожность никогда не мешает, а в данном случае она требовалась особенно. И вот в тот вечер, когда должно было состояться собрание, я, дорожа своими товарищами, встретил их при переезде из-за Днепра и убедил не ходить на собрание. В числе этих приехавших находился и Вьюшин. Не помню теперь, кто именно пошел из приехавших, но, хотя я уговорил не ходить часть публики, все же на собрании часть была. Наше предположение "оправдалось как нельзя лучше. На первых же шагах возгорелась борьба между нашими и народниками. На этом собрании и на следующих, при выработке устава, народники особенно резко показали свою трусливость и далеко не маленький эгоизм. Им казался этот союз чем-то вроде кассы взаимопомощи, существующей лишь для улучшения положения члена союза, и только. Все вопросы ставились узко, и на каждом шагу предполагались препоны пробивающемуся сквозь узкие рамки социализму из той предосторожности, что если, мол, допустить то или это, тогда не утвердят ycVaBa, да и вообще мы можем навлечь на себя подозрение и т. п. Однако, оказалось, что народникам не под силу побороть нашу сторону, тогда они попробовали перенести обсуждение вопросов на частные собрания, где нашему товарищу приходилось воевать с ними, они же старались переубедить его. Все было тщетно. После нескольких собраний приступили к выработке устава, при чем народники желали провести устав харьковского общества взаимопомощи и даже с некоторой тенденцией сделать его еще более умеренным. Словом, они все желали свести на узкое товарищество. При всем их старании устав был выработан довольно радикальный, и перед моим от'ездом передано князю.

Во время этих собраний один из народников постоянно пакостил нам, руководя своими друзьями, хотя сам ни разу на собрании не был. Они были настолько злы на нас, что у одного из них даже вырывались такие фразы, когда ему приходилось на работе находить листки: "жаль, что не попадается он (раскидывавший) мне, я бы ему показал, как раскидывать",-- говорилось это в угрожающем тоне. Бедные народники! Всегда и всюду они всего боялись и боятся, и все же нередко приходится им иметь дело с жандармами, и не всегда без последствий.

В эту зиму у нас комитет настолько обновился, что из старых остался только один, остальные все были свежими для Екатеринославского Комитета. В эту же зиму в комитет был введен Вьюшин, который знал всех и, впоследствии, предал, ибо только с этого момента стало потом известно существование комитета жандармам (они, конечно, знали и раньше о его существовании, но не знали, из кого он состоял вплоть до этого времени). Видимо, Вьюшин не был ни настоящим предателем, ни шпионом, ни провокатором, а просто раскаявшимся грешником. Конечно, это ничуть его не делает порядочным человеком и, если бы пришлось ему пойти в высылку, то отношение к нему должно быть самое жестокое, т.-е. презрение. Он, конечно, все сообщил жандармам о районе Нижнеднепровском и настолько подробно, как мог знать только он. Человек, стоявший в центре своего района около года, он держался очень умело на свободе, был всегда одним из лучших того района, одним из самых развитых и бойких. И вдруг, при первом маловажном аресте, начинает все рассказывать. Это просто сбивает с толку, и затрудняемся положительно об'яснить причину.

Начиная с осени 99 года усиленно торопили печатание новой газеты. Я лично знал обо всем этом, но не знал, где она будет печататься, хотя считал возможным, что она напечатается в самом Екатеринославе, не знал я также названия предполагаемой газеты. Все это хранилось в строгой тайне. Помню, было созвано собрание городского комитета, на котором читались некоторые статьи, помню одну -- о рабочем движении в Екатеринославе и потом стихотворение "Беснуйтесь, тираны". Все это было принято. Тут же обсуждался вопрос о посылке делегата на социалистический конгресс, но это было только предварительное ознакомление, а выбор такового зависел от некоторых обстоятельств в дальнейшем. Это было в конце 99 года

Если взглянуть на год с лишком назад, то общий рост движения за 98 и 99 г.г. чувствовался сильно. Рабочая масса была уже до некоторой степени избалована прокламациями и начала пред'являть спрос на более серьезную литературу и на лучшую постановку технической стороны. Плохо отгектографированные листки читались уже не так охотно. Начали критиковать работу и, конечно, не прочь были бы и помочь делу, если бы дело не было так конспиративно. Приходилось забросить старый способ печатания и придумывать новый. В общем мы все соглашались с тем, что прокламации отжили свое время и выполнили свои обязанности. Нужна газета более содержательная, чем все листки, об этом говорит всякий.

И вот в январе 1900 года, наконец, вышла долгожданная газета "Южный Рабочий". На рабочем комитетском собрании она была частично прочитана. Новинку пожелали спрыснуть и устроили маленькую выпивку; тут же условились, когда и где распространить ее. Разумеется, всякий рабочий хватался за газету с особым интересом, а приученный листками, он неохотно отдавал ее полиции или мастеру.

На Брянском заводе в прокатной рабочие нашли один номер газеты и были очень удивлены содержанием:

-- Смотри, да это как настоящая газета! Вон и хроника и корреспонденция!

И тут же пошли в укромное место почитать эту газету. Эта первая газета осталась у них на долго в памяти и подняла настроение, так как они увидели, что, несмотря на аресты, деятельность не только не сокращается, но, наоборот, все становится более умелой и сильной.

Нужно сказать, что в течение двух с лишним лет рабочие воспитывались на прокламационной литературе, и за это время не происходило арестов среди самой массы, хотя, конечно, это было бы желательно, так как приучало бы массу к такого рода случаям и не производило бы того ошеломляющего действия, которое всегда и всюду можно наблюдать, если аресты произойдут неожиданно Плохо, конечно, опять же, если арестуют кого-либо из руководителей -- это приостанавливает деятельность, чего не следует никогда допускать, как говорится, лезь из кожи, но не давай виду, что ты или твое дело пострадало от того-то и того-то.

Еще в начале зимы я чувствовал особый надзор за собой и потому старался быть крайне осторожным. Сделанный на меня в это время жандармский набег ничего им не дал, и они оставили меня на свободе, о чем после очень жалел жандармский начальник. Приходилось ожидать каждый день нового набега, от которого я ожидал худших последствий, но уехать все же было нельзя, и я положительно считал дни, которые мне оставалось прожить в Екатеринославе. Наконец, желанный день настал, и, заранее связавши вещи так, чтобы не знала домовая хозяйка, я пошел и взял извозчика. Только тогда домовая хозяйка узнала о моем выезде. Она сделала верное предположение о том, куда именно я еду и сейчас же после меня пошла в часть и сообщила, куда я уехал. Ее за это поблагодарили и все записали

Поезд мчался по Николаевской жел. дороге, приближаясь к Питеру, и я вскоре должен был увидеть знакомые мне улицы, а потом и людей. В боковом кармане у меня находился настоящий паспорт одного благонадежного лица, и с ним я смело мог появиться в любом месте.

Этим и закончу я свои воспоминания о Екатеринославе. Напрасно было бы искать в них систематичности и широкого психологического анализа настроения масс. Я не старался об этом, да и для этого потребовалась бы совершенно иная форма изложения.

-----

Настоящие воспоминания, как относительно Петербурга, так и Екатеринослава, я отдаю в полное распоряжение архива "Искры", и только с согласия последней можно ими пользоваться, и с моего согласия в отдельности.

Продолжение воспоминаний относительно центра России, я могу обещать написать, но не здесь.