ПРЕДИСЛОВИЕ.

Любопытную и крайне своеобразную страницу в общей истории русской колонизации представляет история колонизации Новороссийского края и по необычайной быстроте колонизационного процесса, и по разнообразию этнографических элементов, привлеченных к этому процессу, и по блистательным результатам, увенчавшим тяжелые труды первых пионеров. Эта страница отчасти уже даже написана в многочисленных трудах ветерана-историка Новороссийского края А.А. Скальковского^[1]; и всякий знакомый с его историческими и статистическими работами, согласится с тем, что они для своего времени представляли в высшей степени замечательное явление; можно сказать, что в областной исторической литературе того времени они занимали первое место; так на них смотрела и Императорская академия наук, присуждавшая автору высшие награды (Демидовскую и Уваровскую премии). Да и теперь всякий исследователь новороссийской старины должен будет обращаться к трудам Скальковского, как к богатейшей сокровищнице ценных материалов, никогда не утратящих (опечатка. следует читать: доселе не утративших ) своего значения. Иное заключение мы должны высказать относительно критической обработки и группировки этого материала; требования от исторического исследования за последнее время значительно увеличились, и им то не удовлетворяет «Хронологическое обозрение истории Новорос. края», изложенное не в прагматической, а в летописной форме. К трудам А.А. Скальковского, по своему характеру и направлению, примыкают исследования преосв. Гавриила^[2]. Затем в более позднее время стали появляться историко-статистические описания отдельных губ., составленные офицерами генерального штаба, в том числе херсонской и екатеринославской; в описании первой мы встречаем между прочим «Краткий исторический взгляд на херсонскую губ.»^[3], заключающий в себе общий очерк заселения губ. с несколькими новыми фактическими данными, почерпнутыми из архивных источников. Вот и все старые труды по истории Новороссийского края вообще и колонизации его в частности на русском языке^[4].

Но раньше всех их (в 1820 г.) вышло в Париже на французском языке сочинение, специально посвященное историческому очерку Новороссии, принадлежащее перу маркиза де Кастельно^[5]. Оно могло дать иностранцам наглядное и довольно верное представление о крае, сильно интересовавшем и привлекавшем их своей торговлей и промышленностью, тем более, что тогда во главе его стоял известный французский эмигрант дюк де Ришелье, желавший привлечь сюда в большом количестве французских колонистов. Автор этой книги имел все данные, чтобы написать хорошее сочинение на избранную им тему: он долго жил в Новороссии, путешествовал по ней, делал наблюдения над местным климатом, находился в непосредственных отношениях к местным деятелям и, что самое важное, получил от представителей местной администрации и устные и письменные известия о недавнем прошлом и современном состоянии края, если к этому еще мы прибавим в высшей степени доброжелательное отношение автора к личности и деятельности имп. Александра I-го, выразившееся между прочим в посвящении ему книги, и желание оценивать мероприятия разных деятелей, то для нас станет ясно, что мы имеем дело с серьезным трудом, интересным не только для иностранного, но и для русского читателя. Так, во 2-й части мы найдем не мало интересных данных и соображений по истории заселения Новороссии (таково описание местной природы и сведения о колониях); а 3-я часть, посвященная специально г. Одессе и её торговле, в этом отношении еще интереснее. Конечно, современный читатель не удовлетворится книгой де Кастельно и найдет в ней не мало промахов и пробелов; его не заинтересует описание древнейших судеб Новороссии и он пожалеет, что истории колонизации края во 2-й пол. XVIII в. и нач. XIX в. отведено так мало места; в характеристике деятельности дюка де Ришелье он увидит не объективное воспроизведение заслуг и недостатков этого деятеля, а исключительно один панегирик; не раз он пожалеет также, что автор не обозначал более точно своих источников и т. п. А.А. Скальковский и др. исследователи не были поставлены в необходимость ссылаться на книгу де Кастельно, потому что сами имели в своем распоряжении множество новых и разнообразных материалов и писали только на основании их; но будущий историк новороссийской колонизации, нам кажется, не обойдет ее и примет во внимание некоторые взгляды маркиза де Кастельно.

Кроме этих общих сочинений можно указать на несколько монографий по отдельным вопросам; таковы — А.А. Скальковского о болгарских колониях, его же, Смольянинова и Орлова об Одессе, Владимирова — об Екатеринославе, Никитина — о евреях-земледельцах, Клауса — об иностранных колониях, Щебальского и Брикнера о Потемкине, Пейсоннеля — о черноморской торговле и др. Но вопрос о колонизации Новороссийского края поставлен на настоящую почву только в самое последнее время, в издаваемых херсонской земской управой «Материалах для оценки земель». Нельзя не поблагодарить херсонское земство и статистиков, что они в каждом из трех доселе изданных томов «Материалов» поместили по краткому очерку заселения описываемого ими уезда, так что из этих частичных очерков составится впоследствии полная картина заселения херсонской губ. Нет никакого сомнения в том, что колонизационный вопрос (опечатка. следует читать: колонизационный процесс ) находится в теснейшей связи с существующими ныне формами землевладения и хозяйства, так как в самый момент заселения края складывались и вырабатывались те или иные формы землевладения, сословных отношений, местного управления и т. п. К сожалению, статистики, стесненные рамками своей специальной задачи (современного хозяйственного и экономического изучения губ.), едва ли будут иметь возможность достаточно подробно, как того требует важность предмета, изложить историю фактического заселения Новороссийского края и условий, сопровождавших это заселение. Очевидно, что это прямая задача специалиста-историка, и жаль, что до сих пор никому из исследователей не пришла на мысль такая благодарная тема; — по всей вероятности этому мешает обширность задачи, обилие и разнообразие печатных и архивных данных, но мы, само собой разумеется, далеки от мысли принять на себя такую задачу — для этого понадобилось бы напечатать м. б. два больших тома;—наша настоящая статья представляет некоторую переработку публичных лекций, читанных весной 1888 г. в г. Николаеве, и издается вследствие выраженного некоторыми лицами желания видеть их в печати. Со времени выхода в свет трудов А.А. Скальковского накопилось не мало новых материалов; они то и послужили главным источником для моих статей; таковы разнообразные и ценные документы, помещенные в 13-ти томах «Записок одесского общества истории и древностей», в нескольких томах «Сборника Имп. рус. ист. общ.», в журнале «Киевская Старина», в «Материалах для ист. стат. оп. екатеринославской епархии» Феодосия, в «Материалах для истории южнорус. края» А.А. Андриевского, в мемуарах немецкого врача Дримпельмана и Пишчевича. Кроме того нами найдено для себя кое что ценное и в таких источниках 1-й руки, которые были изданы еще до выхода в свет трудов г. Скальковского, но которыми ни он, ни другие почти не пользовались; таковы путешествия и описания академика Гюльденштедта, проф. Дюгурова, Измайлова, Неизвестного, Мейера. Наконец, нами не мало почерпнуто и из той сокровищницы материалов, из которой и черпали, и будут черпать все исследователи, — из Полного собрания законов. Не перечисляем мы здесь также и источников, положенных в основу нашего топографического очерка новороссийских степей, по их общеизвестности (Эрих Лясота, Боплан, князь Мышецкий, Корж и др.).

На основании всех этих материалов и перечисленных выше пособий постараемся (опечатка. следует читать: мы постараемся ) проследить в общих чертах распространение русского государства и движение народонаселения к югу, к заветному побережью Черного и Азовского морей; попытаемся определить виды и формы, размеры и быстроту колонизации, роль в ней государства и народа, русского племени и иноземцев; вместе с тем сделаем краткий очерк зачатков местной культуры, развивавшейся параллельно с колонизацией края и находившейся в прямой, непосредственной связи с этой последней, можно сказать, всецело определявшейся ею. Но предварительно нам необходимо будет сделать характеристику местной природы для того, чтобы определить те условия, при которых совершалось заселение края.

ГЛАВА 1-я. Природа страны.

Географическое положение степей. — Днепр с его порогами, плавнями и островами; Буг и Днестр. — Флора. — Фауна. — Невзгоды степной жизни: зимние стужи, летние жары и засухи; саранча; соседство с татарами.

Предметом нашего изучения будет местность, обнимающая нынешние херсонскую, екатеринославскую и таврическую губ. (исключая в этой последней Крыма) и известная под именем Новороссии или новороссийских степей. Географическое положение и природа новороссийских степей определили их историческую судьбу: с самых отдаленных времен они служили жилищем для номадов, постоянно приходивших в Европу из Азии через Каспийские ворота, вытеснявших друг друга и уступавших свое место новым пришельцам. Не перечисляя древнейших обитателей их, мы только напомним о современниках древних русичей — печенегах, черных клобуках, половцах и татарах; одни кочевники надолго задерживались в новороссийских степях; другие только проходили через этот великий путь из Азии в зап. Европу и там уже проявляли свою разрушительную деятельность; новороссийские степи на востоке сливаются мало помалу со степями Азии; вот почему они и сделались торной дорогой для всех азиатских кочевников. Природа их представляла гораздо большие удобства для бродячей, кочевой, чем для оседлой жизни. Здесь искони господствовала не лесная, а степная растительность — высокие густые травы, столь заманчивые для номадов; леса здесь если и попадались, то в виде оазисов. Здесь был простор, столь необходимый для кочевников, с их многочисленными стадами рогатого скота и табунами лошадей; здесь почти нет лесов, препятствующих постоянным передвижениям с одного места на другое; здесь мало и гор: почти вся местность отличается равнинным характером; везде, куда ни бросишь взор, увидишь одну бесконечную равнину, то зеленую, то выжженную солнцем, отличительной чертой которой нужно признать почти полное отсутствие разнообразия. Единственными предметами, на которых останавливается взор, являются курганы, — это немые свидетели отдаленного прошлого; но и к ним скоро привыкает глаз, может быть потому, что и они похожи друг на друга. «Только Днепр, Днестр и Буг, — говорит о херсонских степях г. Шмидт, — составляют как бы исключение в херсонской губ. разнообразием и живописностью многих своих мест. Окаймляя или разрезывая всю степную поверхность с севера на юг, они поражают своим исполинским величием и извиваются широкими, синими полосами среди обширных зеленеющих долин, лесов, садов, лугов, камышей, резко отделяющихся от белеющихся пространств наносных песков»^[6]. Первое место между этими реками по праву принадлежит Днепру^[7], известному под именем Борисфена уже отцу истории Геродоту. Начинаясь в пределах смоленской губ., из болот, расположенных у подошвы валдайской плоской возвышенности, Днепр впадает лиманом в море и, таким образом, соединяет отдаленный северо-западный край с Черным морем; в пределах Новороссийского края он течет на расстоянии более 500 верст и на всем этом пространстве орошает степи. Характеристическую черту Днепра в пределах северной части екат. губ. составляют пороги и заборы. Днепровские пороги издавна привлекали к себе внимание путешественников и писателей; о них сообщают сведения византийский имп. Константин Багрянородный, Эрих Лясота, Боплан, неизвестный автор Книги большего чертежа, составитель атласа р. Днепра XVIII в. и, наконец, автор статьи, помещенной в 3-м томе «3ап. од. общ. ист. и др.», стр. 581—586; но число порогов в этих источниках указывается неодинаковое (от 7 до 13); самые названия их с X века изменились; впрочем, имена их у Константина Багрянородного переданы не точно. «Пороги, говорит нем. путешественник XVI в. Э. Лясота — это пучины (Strudl) или скалистые местности, где Днепр во всю ширину свою запружен камнями и скалами, которые отчасти находятся под водой или на уровне её, отчасти же поднимаются высоко над водой, почему и делают плавание по этой реке весьма опасным, особенно во время мелководия»^[8]; по словам Боплана, пороги составляют род плотины, которая запружает реку: «Днепр подымается и падает с высоты 5 или 6 ф., а в некоторых местах от 6 до 7 ф., смотря по обилию вод его; весною, при таянии снегов, он покрывает все пороги, исключая седьмого — Ненасытицкого, который только и препятствует судоходству в это время; летом же и осенью, когда вода стоит на самой низкой точке, водопады имеют нередко от 10 до 15 ф. в вышину»^[9]. Самый грозный из порогов Ненасытецкий, теперь называемый Дидом. «Страшный шум, говорит Афанасьев-Чужбинский, зачастую слышный еще от Звонецкого порога, здесь уже очень явственно дает знать о близости Деда, как называют лоцманы Ненасытец, и вскоре вправо показываются огромные всплески волн, бьющихся белой пеной между каменьями. Оба берега скалисты... Собственно порог состоит из 12 рядов камней, идущих дугообразно от правого берега к левому, преграждая таким образом течение Днепру, который, бросаясь с первого уступа и низвергаясь далее, шумит ужасающим образом. Правый берег одет огромными камнями, разбросанными в живописном беспорядке... С Монастырька, а лучше всего с верху горы вид на порог превосходный; Ненасытец представляется с птичьего полета весь покрытый белой жемчужной пеной. Шумит он как то особенно; порой случается слышать в его гуле необыкновенно дикие переливы; но бывает, что он стихает совершенно и только вблизи слышно, как переливается вода через каменья...»^[10]. Днепровские пороги, конечно, должны были служить значительным препятствием для судоходства; порожистое течение Днепра представляло из себя как бы естественную твердыню, которая преграждала путь и в лежавшее за ней далее к югу русло Днепра (уже за порогами). Эта часть Днепра отличается другим свойством, характеризуется так называемыми плавнями.

Днепр течет здесь в широкой долине, перерезанной рукавами, гирлами и заливами реки, образующими множество озер, затонов и островов; эти то низменные долины, образуемые днепровским руслом, и называются плавнями. «Они состоят из песчаных и иловатых наносов реки, затопляемых с весенними разливами и за исключением некоторых возвышенных мест древнего образования, в период большего обилия вод в реке, остаются в течении всего года на горизонте её вод. Низменности одеваются болотной растительностью и густо растущим камышом, покрывающим сплошным ковром целые десятки квадратных верст. Прочие низменности долины представляют луговые пространства, одетые иногда густой лесной растительностью, преимущественно вербою, или же представляют совершенно оголенные наносы песка, как бы мели, только что выдвинувшиеся на поверхность воды. За исключением этих песчаных пространств, плавни составляют особое богатство страны, по скудности в ней строительного материала, топлива, а иногда и сена. Не говоря о значении леса в степном крае, но и камыш, достигающий роста от 5 до 6 аршин и более, употребляется на топливо и на постройку крыш, изгородей и самых домов (что имеет немаловажное значение), а луга доставляют постоянный и обильный сенокос, несмотря на случающиеся неурожаи сена в степях. Иловатая почва долины, при низменном её положении, весьма способна к разведению садов и огородов... Кроме того она представляет особенное удобство к разведению птицы и животных^[11].» «Какая бы ни была засуха, говорит Афанасьев-Чужбинский, под влиянием которой выгорают молодые травы в степи, но она в плавне не ощутительна: здесь почва, напоенная обильным разлитием Днепра, сохраняя надолго влагу, дает роскошное прозябание растительности и на этих поемных местах трава всегда превосходна, потому что поляны окружены лесами и кроме того над Днепром, как над большой рекою, все таки перепадают дожди даже и в то время, когда в степи не бывает их совершенно^[12]. Описанные здесь плавни начинаются сейчас же за днепровскими порогами еще в пределах екатерин. губ. (они то были известны у запорожцев под именем «Велыкого Лугу»); но затем тянутся и далее в пределах херсонской губ. до самого лимана.

Мы уже выше заметили, что Днепр образует в плавнях множество островов; острова эти начинаются еще в порожистой части Днепра, но больше всего мы находим их за порогами в плавнях. Уже Э. Ласота^[13] и Боплан^[14] обратили внимание на Днепровские острова, особенно много распространяется о них последний; впрочем, он сам при этом заявляет, что спускался только до острова Хортицы, а об островах за днепровскими порогами сообщает по рассказам других; он называет, между прочим, Великий остров, Томаковку, Кагер, Носоковку, Тавань, самым значительным из островов был Хортицкий. По словам Э. Ласоты, этот «прекрасный, высокий и приютный» остров имел в длину 2 мили и разделял Днепр на 2 равные части; Боплан к этому присоединяет еще такие сведения: он очень высок, почти со всех сторон окружен утесами, следовательно без удобных пристаней; в ширину имеет с восточной стороны около полумили, но к западу уже и ниже. Он не подвержен наводнениям и покрыт был густым лесом. Кроме более или менее значительных островов была еще целая масса небольших островков, образуемых руслами реки, озерами, затонами и т. п. «Несколько ниже реки Чертомлыка, говорит Боплан, почти на средине Днепра, находится довольно большой остров, с древними развалинами, окруженный со всех сторон более нежели 10.000 островами (это, конечно, гипербола), которые разбросаны неправильно, беспорядочно; почву имеют иные сухую, другие болотистую, все заросли камышом, возвышающимся подобно пикам и закрывающим протоки между островами».

Таков был Днепр с его порогами, плавнями и островами. Отчасти такими же свойствами отличался и Буг. Прорезываясь, подобно Днепру, через каменную гряду — отроги Карпат, он также образует пороги (между Ольвиополем и с. Александровкою); здесь каменными глыбами усеяно все дно реки; всех порогов 18; кроме того еще не мало и забор; пороги делают эту часть Буга очень живописною, но вместе с тем совершенно неудобную для судоходства; ниже порогов (от Александровки до впадения р. Куцого Епанца) Буг течет в долине шириной от 1 до 5-ти верст и, подобно Днепру, образует плавни^[15]; плавни эти состоят то из лугов, заливаемых водой только во время половодья, то из топей, покрытых камышом или мягкими лесными породами деревьев, то из совершенно обнаженных песчаных пространств. В нижнем течении Буга плавень почти вовсе не было; здесь он сильно расширяется и достигает максимальной глубины^[16]. Боплан указывает несколько островов на Буге (Андреев и Кременцов^[17] ).

На Днестре мы видим пороги и отчасти те же плавни и острова; только Днестр образует еще более плодородную долину, нежели Днепр и Буг; «долина днестровская составляет богатство края, представляя самую плодороднейшую почву для садов, виноградников и огородов, доставляя лес, камыш и всегда обеспеченный сенокос^[18] ».

О притоках Буга и Днепра «Топогр. оп.» области, доставшейся нам от турок в 1774 г., говорит следующее: «речек по сей земли хотя по обширности её и не весьма (много), однако довольно; но все почти маловодны и к вершинам совсем в летнее время воды не имеют... По всем же, кроме Ингула и Ингульца, речкам переезды в брод вблизи самих устей есть; а которые при том болотисты и у тех не доле от устья как до 7 в. и в самое разливающееся время реки Днепра переезжать можно...^[19] По Ингулу вверх суда с рыбой ходят, от устья до 40 в., где уже более 4 фут глубины не имеет»^[20].

Почва Новороссийского края должна быть названа в общем очень плодородной: чернозем преобладает и в херсонской, и в екатеринославской губ. и толщина его колеблется между четырьмя вершками и 1½ арш. Чернозем этот покрывает не описанные нами речные долины, а настоящие степи и при том слой его тем толще, чем выше эти степи приподняты над уровнем моря; но так как степи понижаются к югу по мере приближения к Черному и Азовскому морям, то наиболее тонкий слой чернозема оказывается у самого побережья, возле лиманов. Очаковская область, т. е. часть Новор. края, лежавшая между Бугом и Днестром, по качеству почвы может быть разделена на 2 части — северную и южную; первая отличается необыкновенным плодородием, а вторая, приморская производит только тощую растительность; западная часть степи — днестровская более изобилует водою, чем восточная (бугская); протекающие здесь реки могут быть разделены на 3 группы: одни никогда не пересыхали, другие пересыхали только отчасти, а третьи совсем; кроме речной воды жители пользовались еще колодцами и родниками^[21]. Что касается речных долин, то там почва наносная — преимущественно илисто-песчаная, а иногда илисто-песчано-черноземная (по течению Днестра) — и в одном, и в другом случае довольно плодородная. Конечно, кроме черноземных пространств, есть также и песчаные и солончаковые и болотистые, совершенно неудобные для культуры; такова, напр., Кинбурнская коса, или, как ее называли запорожцы, «прогнои», представляющая из себя настоящую Ливийскую пустыню и отличавшаяся таким же характером и в прежние времена^[22], но существование бесплодного пространства не нарушает общего вывода о плодородии степей. Об этом плодородии свидетельствуют многие очевидцы старого времени, сообщающие данные о богатстве степной флоры. Послушаем, напр., что говорит об этом Боплан: «По полям Замоканя (Самотканя), говорит он, особенно же по лощинам, встречаются целые леса вишневых дерев, небольшие, но весьма частые, длиной иногда более полумили, а шириною от 200 до 300 шагов; летом вид их прелестен. Там же растет множество диких малорослых миндальных дерев с горькими плодами; но они не составляют лесочков, подобно вишням, коих вкусные плоды не уступают садовым»^[23]. По течению р. Самары (притока Днепра), но словам Боплана, было большое обилие леса, который доставляли отсюда в Кодак^[24]; один из островов у Стрельчего порога был покрыт диким виноградом^[25]; острова Хортица и Томаковка лесом^[26]. Князь Мышецкий сообщает нам список деревьев, кустарников и трав, растущих при Днепре: виноград, яблоки, груши, терн, барбарис, калина, вишни, ежевика; на днепровских островах — дикий чай, шалфей и др. аптечные травы, дуб, осокорь или осина, ивняк, гордовое и таволжное дерево; но все эти деревья для построек не годятся^[27]. Автор «Топ. Оп.» говорит о части херсонских степей, прилегающих к Днепру и Бугу, таким образом: «Земля на сем округе, выключая около рек песчаные косы и кочугуры, каменные берега, вообще влажна сверху на два фута и более, черна, а ниже глинистой, желтоватой грунт имеет и вся к плодородию способна; но на высоких горах от жаров и трава скоро высыхает, следственно хлебопашество там производить нельзя, а только к тому балки и от рек низменные места и пологость при балках гор способными остаются; да и траву, если на тех горах получать для покосу, то каждую осень выжигать неотменно принуждено^[28] ». О флоре тот же автор говорит следующее: «лесов довольных нет, а по балкам местами растут яблони, груши, а более терновник, шиповник, хмель, виноград (весьма одичал, а потому весьма мелок, вкус кисловатый имеет и растет не во множестве), вишни, ивняк, осокорь, боярыня, гордина, и все изредка; на островах, что в гирлах, довольно ольхи, березы, лознику или вербы, терну, но все мелкие; а по р. Аргамаклы или Громоклеи несколько годного и в строение лесу есть... Травы родятся разные, а обще: в балках и около рек растет пырей, дягельник, чернобыльник, дикий лук, щавель, крапива, лебеда, цикорий, горчица; из цветов: тюльпаны, васильки, ромашка, гвоздичка; по над берегом лимана капуста заячья, спаржа, и в степях: ковыль, катран, бурьян, шалфей, мята; по горам много богородицкой травы и полыню, морковка дикая как пусторнак, чебер, бедринец, а в множестве около Гарду по Бугу между каменья артишок, а в реках, по Днепру водяные орехи, лапушник, изобильно тростнику и камышу, очерет называемого... грибов никаких, кроме шемпионов, не видно. Из ягод, кроме изредка клубники и земляники, никаких нет^[29] ». А вот весьма характерный отрывок из донесения правителя екатеринославского наместничества Каховского об Очаковской области, приобретенной от турок: «в проезд мой осматривал я оба берега Березанского, Тилигульского и Куяльницкого лиманов. Обозрев ныне все почитаемые мною нужнейшими места в новоприобретенных землях, приемлю смелость всеподданейше донесть В. И. В., что нашел я по всему пространству земли отменно тучные и плодородные: сие доказывается остатками развалин многочисленных бывших повсюду селений и различного рода лучшими травяными кормовыми растениями, коими покрыты не только все долины, но и плоские места, исключая берегов и отлогостей по р. Днепру. Весьма мало попадались мне солонцоватые и песчаные места; болотистых же не наезжал я, как только по берегам Буга и Днестра и по лиманам, кои покрыты камышом, пригодным для употребления вместо дров^[30] ».

Не меньшим богатством отличается фауна степей. Боплан описывает подробно водившихся здесь байбаков и сугаков, и говорит также об оленях, ланях, сайгах, диких кабанах необыкновенной величины и диких лошадях, ходивших табунами от 50 до 60 голов^[31]. Э. Ласота передает, что на обратном пути из Сечи он и его товарищи встретили медведя и убили его (между речками Самотканью и Домотканью)^[32]. Кн. Мышецкий перечисляет зверей, которые встречаются по обоим берегам р. Днепра и по островам; это были: олени, волки, лисицы, зайцы, барсуки, выдры, дикие козы, дикие кошки, дикие кабаны, дикие лошаки; на очаковской стороне в Черном лесу водились медведи и лоси^[33]; автор «Топ. Оп.», известия которого относятся к концу XVIII века, когда количество диких зверей уже уменьшилось, говорит следующее: «зверей диких прежде войны важивалось довольно, но ныне изредка волки, лисицы, зайцы, козы, барсуки, хорьки, сурки или байбаки, а в камышах дикие свиньи и кабаны. По левую сторону Ингула есть множество диких лошадей, а в реках довольно выдры. Были, сказывают, олени и сугаки, но ныне совсем не видно^[34] ». По сообщению Пенсоннеля, сугаки (дикие овцы) в Очаковской и Перекопской степи водились в изобилии еще и в конце XVIII в.; Гюльденштедт упоминает об оленях в елисаветградской провинции во 2-й половине XVIII в.; дикие козы, куницы и барсуки были еще и в нынешнем столетии^[35].

Царство пернатых также было велико. Князь Мышецкий перечисляет следующих птиц, которые водились на днепровском побережье и на островах: дикие гуси разного рода, лебеди, утки, колпицы, дрохвы, бакланы, журавли, бабы (пеликаны), аисты, цапли, тетерева, куропатки, коростели, скворцы, голуби, орлы, соколы, ястребы^[36]; автор «Топ. Оп.» присоединяет еще сюда стрепетов, чаек и нек. др.^[37].

Воды изобиловали рыбою. «Озеро (лиман) Тилигул, говорит Боплан, так обильно рыбою, что стоячая вода оного получает запах несносный... Озеро Куяльник столь же обильно рыбою, как и Тилигул. Ватаги рыбаков приезжают на сии два озера далее нежели из за 50 миль и ловят карпов и щук величины необыкновенной^[38] ». Псел и Ворскла — рыбные реки; но обильнее всех рыбой приток Днепра Орел; р. Самара также весьма обильна рыбою^[39] ). Князь Мышецкий передает, что запорожцы в его время в Днепре и впадающих в него реках ловили много осетров, севрюги, стерляди, сомов, сазанов, линей, щук, карасей, белизны, окуней, судаков, плотвы, сельдей, лящей^[40]. Автор «Топ. Оп.» говорит, что в лимане, Буге, Ингулах и Днепре ловились стерлядь, севрюга, белуга, осетры, сомы, лещи, скумбрия, тарань, камбала^[41] и т. п. Еще во времена Гюльденштедта рыба ловилась в большом изобилии и продавалась очень дешево; пуд соленой белужины по 70 к.^[42].

Итак, Новороссийские степи изобиловали в прежние времена разнообразными естественными богатствами мира животного и растительного; кроме того неисчерпаемые залежи минералов (гл. обр. каменного угля и железа) находились еще в недрах земли, но сделались известными и стали эксплуатироваться очень поздно. "Почва, как мы видели, по большей части представляла прекрасный чернозем, а в речных долинах хотя и песчано-илистые, но все таки довольно плодородные наносы; бесплодных или малоплодородных мест было немного и они находились главным образом в южных частях степей, ближе к морю. Климат здесь более теплый, чем во многих других местностях России. Понятное дело, что все эти благоприятные условия должны были привлечь сюда русских поселенцев.

Но нам нужно показать и обратную сторону медали, для того чтобы понять причину медленного заселения этого края в XVI—XVII в. Жизнь в степи была сопряжена со страшными лишениями и неудобствами: приходилось вести настойчивую и упорную борьбу с дикой степной природой. Страшна была безлюдная степь зимою, когда в ней господствовали сильные морозы, ветры и вьюги, когда вся она представляла из себя бесконечную белоснежную пелену, на которой не видно было уже дорог, а бродили только голодные волки и др. звери. Если теперь великая опасность угрожает путнику, застигнутому здесь снежной метелью и лютым морозом, то что же было прежде? Об этом времени сообщают нам любопытные сведения очевидцы, сами на себе испытавшие все это. Боплан очень картинно описывает зимние холода. «Обыкновенно стужа обхватывает человека вдруг, говорит он, и с такой силою, что без предосторожностей невозможно избежать смерти. Люди замерзают двояким образом: одни скоро; — кто пустится в дорогу на коне или в повозке, но не возьмет необходимых предосторожностей, худо оденется и при том не может перенести жестокой стужи, тот сперва отмораживает оконечности рук и ног, потом нечувствительно самые члены, и мало помалу приходит в забытье, похожее на оцепенение: в это время сильная дремота клонит вас ко сну. Если дадут вам уснуть, вы заснете, но никогда уже не пробудитесь... Другие умирают не так скоро, но смерть их труднее и мучительнее. Природа человеческая не в состоянии даже перенести тех мучений, которые приводят страдальцев почти в бешенство. Такой смерти не избегают люди самого крепкого телосложения... В 1646 г., когда польская армия вступила в московские пределы, для пресечения возвратного пути татарам и возвращения плененных ими жителей, жестокая стужа принудила нас сняться с лагеря: мы потеряли более 2.000, из коих многие погибли описанной мной мучительной смертью, другие же возвратились калеками. Холод не пощадил даже лошадей^[43] ». Другой французский писатель барон де Тотт рассказывает, что во время зимнего похода татар на Новую Сербию в 1769 г. (и он сам здесь участвовал) погибло более 30.000 лошадей^[44]. Всем известна также знаменитая очаковская зима^[45].

Недостаточное количество речной воды и быстрое всасывание испарений атмосферой в связи с сухими ветрами производили очень частые засухи. Мы упоминали уже, как мелководны были речки, впадающие в Днепр и Буг; летом они почти совершенно пересыхали и не могли достаточно хорошо орошать и те долины, в которых они протекали. Атмосферные осадки (в виде дождя, росы и т. д.) жадно поглощались сухой землей или же обращали жалкие дотоле ручьи в стремительные и полноводные потоки, вода которых быстро уносилась в большие реки и море, а в степи земля трескалась от засухи; вся богатая растительность засыхала. Подобные засухи были истинным бичем для земледельческого хозяйства и тогда уже, когда здесь поселились мирные колонисты. Климат был здесь континентальный, сухой; даже близость моря не умеряла его; и это потому, что степи были совершенно открыты со всех четырех сторон действию ветров; и вот северный ветер приносил с собой холод, а восточный — страшную сухость и жару. Родники и колодцы в юго-восточной части Новороссийского края находились только у берегов рек, а в степи на горе не было ни одного; потому то и дороги проложены были возле речек^[46].

Весна отличалась большой переменчивостью погоды. Летом вся трава в степях высыхала и выгорала и они представляли из себя мертвую пустыню Когда же не было засухи, мог явиться другой враг и истребить не похуже её всю растительность на громадной территории; это была саранча — истинный бич Божий в южных степях. «Саранча, говорит Боплан, летит не тысячами, не миллионами, но тучами, занимая пространство на 5 или 6 миль в длину и на 2 или 3 мили в ширину. Приносимая в Украину почти ежегодно из Татарии, Черкасии, Бассии и Мингрелии восточным или юго-восточным ветром, она пожирает хлеб еще на корне и траву на лугах; где только тучи её пронесутся или остановятся для отдохновения — там через 2 часа не остается ни былинки... Бедствия увеличиваются в 300 раз более, когда саранча не пропадает до наступления осени: ибо в октябре месяце она умирает, но прежде смерти каждое насекомое кладет в землю до 300 яиц, из коих в следующую сухую весну выводится бездна саранчи... Нет слов для выражения количества саранчи: она совершенно наполняет и помрачает воздух... Люди самые опытные приведены были в отчаяние неописанным множеством саранчи: надобно быть самому очевидцем, чтобы судить об этом^[47] ». Если саранча была истинным бичем для растительности, то мошки были таким же бичем для людей и скота. «Берега днепровские, говорить Боплан, замечательны бесчисленным количеством мошек: утром летают мухи обыкновенные, безвредные; в полдень являются большие, величиной в дюйм, нападают на лошадей и кусают до крови; но самые мучительные и самые несносные комары и мошки появляются вечером: от них невозможно спать иначе, как под козацким пологом, т. е. в небольшой палатке, если только не захочешь иметь распухшего лица. Я могу в этом поручиться, потому что сам был проучен на опыте: опухоль лица моего едва опала чрез 3 дня, а веки так раздулись, что я почти не мог глядеть; страшно было взглянуть на меня»^[48]. Вероятно, заносным путем распространялась также в степях страшная гостья чума, против которой не было никаких средств^[49]. Наконец, прежде чем поселиться в степях, необходимо было, так сказать, отвоевать их от татар. Татары, явившись сюда в XIII в., были как нельзя более довольны новыми местами своего жительства — этим морем трав, служивших подножным кормом для их стад даже зимой (по крайней мере в самых южных приморских степях). Опорным пунктом, неприступным гнездом для них был Крым, завоевание которого сделалось исторической задачей для русского государства, начиная с XVI в.; но эта задача была решена только в 1783 г. В XIII—XVI в. Новороссийские степи принадлежали татарам, кочевья которых простирались еще далее на север и переходили даже в нынешнюю харьковскую и полтавскую губ., которые также представляли из себя дикое поле. Завоевать Крым в XVI в. и ввести его в состав своих государственных границ Москве не удалось: он был защищен степями, отделявшими его от московского государства. Правда, через эти степи протекали 3 громадные реки (Днепр, Буг и Днестр), которые несли свои воды в самое море, но к несчастью на всех этих трех реках, как мы знаем, находились пороги, которые страшно затрудняли судоходство или, правильнее говоря, делали его возможным только за порогами; при том Днестр отличался быстротой течения, а Буг вовсе не был судоходен в верховьях. Туда вели только татарские «извечные» шляхи — Черный, Кучманский и Волошский на правом берегу Днепра, Муравский, Изюмский и Калмиусский на левом. Проходить спокойно по степям то пространство, которое отделяло Крым от московского государства, могли только татары, выросшие в степи; русские рати, как показывает история Голицынских и Миниховских походов, должны были терпеть при этих степных переходах страшные лишения, несмотря на все те меры, какие предпринимались главнокомандующими. Степные пожары являлись ужасным оружием в руках степняков: воздух в степи от пожара сильно накалялся; к страшной сухости и жаре присоединялся еще удушливый дым, который выедал глаза и не позволял дышать; лошади и люди чувствовали себя как бы в раскаленной печи. Но главное что такой пожар захватывал громадные пространства и уничтожал весь корм для лошадей; а в каком положении должны были очутиться всадники, потерявшие своих коней?! Они неминуемо должны были погибнуть если не от жажды и страшного утомления, то от татарских выстрелов, ибо татары ни на одну минуту не оставляли в покое утомленного войска, а наблюдали все время за ним, окружали его, как вороны свою добычу. Почти в таком положении очутилась, например, рать кн. Голицына. Во всей степи не было ни городов, ни деревень, вообще никаких постоянных жилищ, где бы можно было найти временный приют и пристанище. Миних, как известно, должен был построить по всему пути редуты и ретраншаменты, чтобы поддерживать сообщение с Украиной. Мало того, — от р. Самары прекращались и леса, — эти естественные крепости для оседлого населения; попадались они после этого только в плавнях. «Можно пройти, говорит Манштейн, 15 и 20 верст и не встретить ни одного куста, ни малейшего ручейка; вот почему надо было тащить дрова с одной стоянки на другую, от неизвестности — найдутся ли они на новом месте». Такие опасности и затруднения угрожали в степях большому войску, снабженному фуражом и всем необходимым. Но чрезвычайно затруднительно было также положение и небольшого отряда. Чтобы убедиться в этом, стоит только припомнить, что испытали наши посланники Тяпкин и Зотов, отправленные в Крым для заключения мирного трактата в 1681 г.; несмотря на то, что их должно было ограждать звание послов, несмотря на то, что их сопровождал отряд рейтар и козаков, они всю дорогу пробыли в величайшем страхе, терпели от бескормицы, безводья, копоти и дыма и вздохнули свободно, пришедши в самый Крым, воздавши благодарение избавителю Богу, Пречистой Богоматери, что «препроводил их таким страшным путем здоровых и не попустил на них врагов». Спрашивается, каково же могло быть положение тех людей, которые бы решились поселиться навсегда в степи, в качестве оседлых колонистов? Им нужно было бы вести постоянную борьбу и с татарами, считавшими эти степи своей собственностью, и с природой. О мирной колонизации края нечего было, конечно, и думать до второй пол. XVIII в. Первые колонисты должны были затрачивать почти всю свою энергию на войну с татарами — как оборонительную, так и наступательную; им трудно было обратить свою заботливость на созидание культуры, потому что для этого нужно было такое спокойствие в крае, каким он не пользовался очень долго. Они должны были поселиться в наиболее безопасном месте, а таким местом были острова за днепровскими порогами; в открытой степи их уничтожила бы первая татарская рать. А там, в этих плавнях, они могли бы найти все необходимое для своей полукочевой, полу-оседлой жизни, ибо только такую жизнь и можно было бы вести самым ранним колонистам.

ГЛАВА 2-я. Первые поселенцы.

Первые колонисты—запорожские козаки. — Влияние местных условий на внутреннюю организацию их общины. — Боевое значение Запорожья. — Заселение ими степей: пространство, занятое Запорожьем в XVIII в.; виды запорожских поселков; статистика населения.

Первыми поселенцами Новороссийских степей были запорожские козаки, основавшие свою сечь за днепровскими порогами на острове Хортице в самом начале 2-й пол. XVI в. (при известном кн. Дм. Вишневецком)^[50]. С этого времени места сечи менялись — то мы видим ее на острове Томаковке, то на Микитином Роге, то на Чертомлыцком Речище, то на р. Каменке, то в урочище Олешках, то над речкой Подпольной^[51]. Переселение её с одного места на другое обусловливалось не одною, а многими и разнообразными причинами, причем большую роль играли естественные условия^[52]. Скажем более того: природа местности, столь подробно описанная нами раньше, оказала решительное влияние на внутреннее устройство Сечи и её быт. Что из себя представляла запорожская сечь в первое время своего исторического существования (напр. в XVI и даже в XVII в.)? Военное братство, скрывавшееся от татар на днепровских островах среди плавней, отказавшееся по необходимости от многих форм правильной гражданской жизни — от семьи, личной собственности, земледелия и др. культурных занятий. И могло ли быть иначе? Смелая горсть русичей только и могла поселяться на днепровских островах; поселись она в открытой степи, она была бы немедленно раздавлена татарами; а тут на Днепре иное дело — плавни представляли из себя целый лабиринт заливов, островов, где, по словам Боплана, однажды запутались и откуда не могли выйти турецкие суда, решившиеся было погнаться за козацкими; здесь же большая часть их и погибла и турки после этого не осмеливались уже подниматься далеко вверх но Днепру. Правда, речные долины Днепра и Буга не были покрыты таким густым слоем чернозема, как более возвышенные степи; но запорожцы не нуждались в этих черноземных полях, потому что не занимались на первых порах земледелием; всякая попытка их в этом смысле была бы немедленно уничтожена татарским отрядом. Понятно, следовательно, почему заселение степей началось с речной долины: здесь запорожцы имели, как мы видели, в изобилии рыбу, диких зверей и птиц; понятно, почему главными занятиями у них были рыболовство и звероловство; здесь же были весьма благоприятные условия для развития скотоводства, которое действительно скоро тут получило широкое распространение. «Велыкый Луг» — эта громадная плавня — сделался их «батьком», а Сечь — матерью. Живя на Днепре, они не могли не узнать всех его извилин, заворотов, островов; по ним они спускались на своих легких челнах — чайках громить приморские турецкие и татарские города и селения, следовательно, Днепр, по которому они спускались в море, сделал их моряками. В такой суровой жизни, исполненной всевозможными лишениями, нельзя не видеть пряного, непосредственного влияния дикой степной природы. Запорожцы жили непосредственной натуральной жизнью, и природа была для них иногда родной матерью, а иногда мачехой. Понятное дело, что не могли они в свое братство, преданное исключительно военным интересам, ввести семейного начала, ибо во 1-х оно едва ли было возможно при той бурной, исполненной беспрерывных опасностей, жизни, какую вели запорожцы, во 2-х оно бы разлагающим образом действовало на склад их жизни (главным образом на идею братства), в третьих, наконец, запорожскому рыцарству и трудно было бы добывать себе жен. Как бы то ни было, Запорожье, в первое время своего исторического существования, несмотря на сравнительно небольшое число братчиков, представляло из себя такую военную силу, которую чрезвычайно высоко ценили соседи. Чтобы убедиться в этом, достаточно, например, вспомнить, что в XVI ст. (в 1594 г.) австрийский император Рудольф II посылал к запорожцам специального посла Э. Ласоту, чтобы побудить их через Валахию вторгнуться в Турцию; по словам самих запорожцев, они в это время могли выставить «6.000 человек старых козаков, людей отборных, не считая хуторян (Landiolk), живущих на границах». Московское государство также ценило военное могущество запорожского войска. Известно, как оно уважало основателя запорожской хортицкой Сечи кн. Дм. Вишневецкого и даже пригласило его к себе на службу^[53]. Польша испытала на себе силу Запорожья в XVII в. Крым также трепетал нередко перед грозными обитателями днепровских островов, выставлявшими таких героев-удальцов, как, например, знаменитый Ив. Серко, который был грозой для татар; очень характерные данные о его сухопутном нападении на Крым сообщает летопись Величка. Наконец, и Турция видела под стенами своих приморских городов запорожский флот, который грабил, сжигал Кафу (нынешнюю Феодосию), Трапезонд, Синоп и освобождал христианских пленников. Эти морские набеги и создали им славу неустрашимых воинов. Но кроме этих обширных сухопутных и морских нападений, запорожцы вели также в степях постоянную партизанскую войну, в которой они усвоили себе многие обычаи татар и в которой их заменить уже не мог никто другой. Степь, которая окружала их и которую они стали мало помалу отвоевывать от татар, научила их вести степную войну, приспособиться к ней, усвоить себе те приемы, которые были выработаны раньше истинными сынами пустыни-крымцами и ногайцами. Вот весьма характерный летописный отрывок, ярко рисующий нам образ жизни запорожских удальцов, ведших степную войну с татарами. В 1690 г. образовалось в степях множество ватаг для борьбы против бусурман. «Ездячи же на тех пустошироких степах, иногда звериным мясом кормилися, а иногда толокна только да сухарей толченых в сутки раз вкушали, с великим от татар опасением, не имея ни дороги, ни следа и коням ржати не допущая, и без огня, будто зверы, по тернах и комишах кормилися и пути свои, порознившися, теряли, но паки познавая оние в день по слонцу и кряжах земных и могилах, ночью же по звездах, ветрах и речках, сходилися и, тако висмотревши татар, нечаянно малом людом великия их купы разбивали и живых в Москву или в Полшу (кому куда способнее) отвозили, получая за то милость монаршую»^[54]

Таково было военное значение запорожского «товарыства». Но рядом с чисто военными целями — самообороны и наступления — Запорожье преследовало и другую задачу — колонизацию дотоле пустынного края; в первый момент всецело, можно сказать, господствовала первая цель, но потом все большее и большее значение получает вторая. Мы не будем касаться подробностей, а постараемся только напомнить существенные моменты в этом деле. Пределы Запорожья с течением времени все более и более распространились на счет «Дикого поля», татарской степи. В самом конце своей исторической жизни Сечь (последняя, Новая) заключала уже в себе громадную территорию, в большей или меньшей степени заселенную. Все запорожские владения или «вольности» состояли в это время из Сечи (в собственном смысле этого слова), 8 паланок и, наконец, зимовников. «Запорожская Сечь, по словам кн. Мышецкого, есть небольшой полисадником огражденный город, заключающий в себе одну церковь, 38 так называемых куреней и до 500 куренных козачьих, торговых и мастеровых домов»^[55]. В куренях жили члены «товарыства», т. е. неженатые сечевики. «Все курени, по словам Коржа, были выстроены в Сечи, в одном месте, хотя и не так, как обыкновенный куринь, или шалаш пастуший строится просто, но были рубленые и из резаного леса, ибо «Велыкый луг» на лес был достаточен; а при том столь обширны были палаты, что по 600 козаков и более могли вмещаться в каждом курине, во время обеда»^[56]. Это была, так сказать, столица войска, в 1775 г. разрушенная Текелием и представлявшая из себя нечто совершенно своеобразное, не то город, не то крепость с казармами. Здесь жило и высшее начальство (выборное), которое заведовало всеми запорожскими владениями. Эти последние состояли (кроме Сечи) из паданок и зимовников. Запорожские земли занимали нын. екатеринославскую и херсонскую губ., исключая в этой последней очаковской области, т. е. местности, лежавшей между Бугом и Днестром (нын. одесского, тираспольского и ананьевского уездов). Они тянулись глав. образом по р. Днепру; на правой стороне Днепра, по словам кн. Мышецкого, они начинались у устья р. Самоткани, откуда граница шла на запад до Буга, а оканчивались при впадении р. Камянки, откуда пограничная линия направлялась на северо-запад и, пересекая рр. Ингулец и Ингул, доходила до Буга; на левом берегу Днепра запорож. владения ограничивались на севере р. Самарью, на юге — Конскими Водами, а на востоке — Калмиусом^[57]. Впоследствии селения запорожцев подвинулись несколько к северу и заняли также течение р. Орши (опечатка. следует читать: Орели ). «Выше показанная но обеим сторонам реки Днепра земля, которая большею частью состоит из пустой и дикой степи, говорит кн. Мышецкий, и которая в окружность простирается около 1700 в. разделена на 5 так наз. паланок... Первая паланка на Ингульце, 2-я у р. Буга, где Гард (рыболовля), 3-я в Кодаках, 4-я при р. Самаре, а 5-я у Калмиуса»^[58]. Впоследствии к этим пяти присоединились еще 3 — Прогноинская (на Кинбурнском поле), Орельская (по р. Орели), Протовчанская (между устьями рр. Орели и Самары^[59] ). Из этих 8 паланок 4 северные, прилегавшие к заселенным местностям (Кодацкая, Орельская, Самарская и Протовчанская) имели села, деревни и хутора, «в коих жили козацкия команды, женатые козаки и поспольство»; остальные, более южные «ни сел, ни даже постоянных местопребываний не имели, а учреждались ежегодно с весны на все летнее и осеннее время, для рыболовства, звериной и соляной добычи, а на зиму преходили к зимовникам неженатых или сечевых козаков для наблюдения за ними»^[60]. Для охранения этих промыслов и порядка здесь находились полковники с командами. Очевидно, они соответствовали так называемым козацким уходам, или ухожаям, которые представляют из себя первичную форму поселков в южнорусских степях. Нередко, впрочем, такие временные поселения запорожцев обращались в постоянные; так было, напр., при основании слободы Николаевки (в 12 верстах от Таганрога); в 1769 г. весной туда явилось 500 чел. семейного запорожского козачества для рыбной ловли; но уже летом значительная часть их построила себе здесь шалаши, мазанки, землянки и зимовники; в августе по распоряжению коша, который хотел свою «землю превеликую, страну пребольшущую заселить своими подданными», явилась новая партия Козаков и в сентябре основала 3 слободы (Николаевскую, Троицкую и Покровскую)^[61].

Наконец, последней типической формой запорожских поселков были зимовники, расположенные главн. обр. по берегам Днепра и впадающих в него речек, а также на островах, «при коих, говорит князь Мышецкий, содержат рогатый скот, лошадей и овец; имеют пасеки для расположения пчел и ведут экономию по свойству и качеству земли; заводят сады, запасаются сеном для прокормления скота и засевают поля разным хлебом; упражняются ловлею в степях и лесах зверей, а в реках рыб, от чего довольную прибыль получают»^[62] «Зимовниками, говорит автор «Топогр. опис.», называют те строения, при которых жители имеют скот и проживают с ним всегда, но при некоторых и рыбную ловлю содержат и людей или хозяев в таких зимовниках бывает мало, однако случается, что человека 3 или 4 согласись построить вместе и заведут скот, а редко чтоб один хозяин был. В работное время да и в зиму приходят к ним и по многому числу для работы и на прокорм пришедши, проживают неделю или более и пойдет в другой зимовник. Избы выстроены из лесу, а иные стены плетены и обмазаны глиной, а заборы при дворах все из плетней». Таких зимовников в начале 70-х годов было по Ингулу — 17, по Ингульцу — 11, по Аргамакле — 11, по Днепру — 14, по Бугу — 7, на Куцом и Сухом Еланце по 1; тут же было 5 загонов для скота и значительное число рыбных заводов, при которых для зимнего времени устроены были землянки, а для летнего камышевые шалаши; и вот в гирлах и у лимана землянок было 17, шалашей — 15, по Бугу землянок 11, шалашей — 39, по Ингулу — 2 и 4, по Ингульцу — 4 и 1; такие же землянки и шалаши были выстроены и для пограничных запорожских военных команд (например, при Гарде, Александровском шанце и др. местах); рыбные ловли содержались не одним, а несколькими лицами, называвшимися односумами; обыкновенно во время лова сюда приходило по 15, 20 чел. посторонних лиц, которые оставались тут до зимы; некоторые, впрочем, оставались и на зиму, хотя без работы^[63]. Из этих данных видно, что зимовники представляли из себя своего рода хутора, устраивавшиеся главным образом для скотоводства, отчасти для рыболовства, пчеловодства, земледелия и др. промыслов, смотря по свойствам местности и вкусам владельца. Значительная часть зимовников обратилась впоследствии времени (после разрушения Сечи) в села и деревни; но с некоторыми из них такое превращение произошло еще во время самостоятельного существования Запорожья. Любопытный пример обращения зимовника в селение представляет слобода Николаевка—Рудева (павлоградского уезда екат. губ.). В 1-й пол. XVIII в. здесь жил зимовником старшина Рудь, который «ходил отсюда на старо-крымский шлях со своими хлопцами—малюками, нападал там на турок, татар и ногайцев, возвращавшихся из Малороссии с ясырем — со взятыми в плен христианами, — отбивал злосчастный ясыр и освобожденных христиан приводил на свой зимовник; здесь покоил, питал, и довольствовал их; с невеликим ватажком своих хлопцев—малюков Рудь не раз ходил для той же цели даже на знаменитый Муравский шлях и всегда возвращался на свой зимовник со множеством освобожденных пленников. В сентябре 1739 г. на зимовнике войскового старшины Рудя освобожденного ясыру было 426 д. обоего пола»... Кош подарил Рудю пространство, занятое его зимовником, и тот здесь основал целую слободу Николаевку, «населил ее народом семейным и оседлым, сам пригласив в свою слободу из под Конотопа черниговской Губ. своих родных и знакомых, и дозволил своим хлопцам вызвать также к себе своих кровных и близких»; в 1752 г. здесь числилось уже 315 д. мужского и 196 д. женского пола, а в 1754 г. устроена церковь^[64]. Вот при каких условиях происходило заселение новороссийского края запорожцами: еще и в пол. XVIII в. им приходилось вести упорную борьбу с татарами и одновременно с этим заботиться об устройстве поселков. Как видно из настоящего примера, значительный контингент для новых слобод доставляла Гетманщина, где оставались родственники и свойственники тех лиц, которые раньше ушли в Запорожье; поводом же к выселению оттуда жителей являлись распоряжения, ограничивавшие право вольного перехода^[65].

Запорожские поселки (селения, зимовники и т. п.) были разбросаны, как мы видели, на громадном пространстве земель нынешних двух южных наших губерний — екатериносл. и Херсон. Число этих поселков все более и более возрастало, а параллельно с этим увеличивалось и число жителей. К сожалению, привести точные статистические данные о количестве селений и о числе жителей в них довольно трудно. До разрушения Сечи, по словам Н.Л. Коржа, было 17 селений, возникших по большей части из зимовников^[66]. Гюльденштедт только в Поднепровье называет 30 селений женатых Козаков (12 на правом и 18 на левом берегу)^[67].

Но на самом деле их было гораздо более. А.А. Скальковский, на основании подлинных документов сечевого архива, насчитывает их в 4-х паланках 64 и говорит, что в них было 3415 хат, или 12.250 д. женатых козаков и поспольства обоего пола^[68]. По официальной ведомости, составленной Текелием в момент уничтожения запорожской Сечи, в ней было (кроме Сечи в тесном смысле этого слова) 45 деревень и 1601 зимовник; всех жителей было 59.637 д. обоего пола, большую часть их составляло поспольство, т. е. женатые поселяне (именно 35.891 чел.); впрочем, и большая часть козаков жила не в Сечи, а в деревнях и зимовниках, где занималась скотоводством, земледелием и другими мирными промыслами; часть козаков, как известно, имела семьи^[69]. Нужно полагать, что цифры этой официальной ведомости значительно меньше действительных; нам будет совершенно непонятно, как это в более раннее время (о котором сообщает сведения А.А. Скальковский) было больше селений, чем в 1775 году (к которому относится официальная ведомость). Да и как мог Текелий точно сосчитать, напр., число запорожских зимовников, разбросанных на громадном пространстве в разных уединенных местах? Не удивительно поэтому, что его показания расходятся с показаниями кн. Мышецкого, который насчитывает всего около 4.000 зимовников^[70]; есть известия, что запорожцы основывали иногда зимовники за границей своих владений на чужой земле; таковы, например, были хутора, устроенные ими в турецких пределах в виду Очаковской крепости^[71]; такие населенные пункты не могли, конечно, войти в официальную ведомость, если мы приведем себе на память также нерасположение запорожцев ко всяким официальным статистическим запросам, которое должно было еще более усилиться в момент уничтожения Сечи, то б. м. окончательно убедимся в том, что на самом деле в Запорожье было не 59.637 д., а гораздо больше; по всей вероятности, ближе всего к истине будет цифра, приводимая А.А. Скальковским — 100.000 обоего пола козаков и поспольства. Во всяком случае для нас интереснее всего тот факт, что большинство населения запорожской Сечи в год её уничтожения составляли женатые козаки и посполитые, преданные почти исключительно мирным культурным занятиям; правда, среди них были и такие лица, (скотари, табунщики, чабаны), которые вели полукочевой образ жизни — защищались от непогоды в так называемых кошах с очагом для разведения огня (кабыцей) или котигах, т. е. палатках на 2-х или 4-х колесных арбах, совершенно напоминающих ногайские^[72] — но в общем о населении Запорожья следует сказать, что оно в последние годы своего исторического существования решительно стало переходить на мирное положение и показывало склонность к культурным занятиям. Впоследствии мы сделаем более или менее обстоятельный очерк запорожской культуры; теперь же только заметим, что первыми зачатками своей материальной культуры Новороссийский край обязан Запорожью. Таким образом Запорожье, с одной стороны являясь оплотом русского мира от мусульманского, не мало потрудилось для отстаивания русской культуры, а с другой внесло свою лепту и в общую творческую деятельность русского народа, направленную к созиданию культуры. Чрезвычайно верно и метко определил роль Запорожья в истории колонизации Новороссийского края г. Надхин; мы позволим себе привести здесь его образное сравнение: «в степях Новороссийских, говорит он, есть целые кучугуры сыпучих песков; на них долго не могло укрепиться ни одно растение: всякую былинку, куст, деревцо из рыхлой почвы вырывал ветер; но вот начал здесь расти шелюг (род красной ивы) — и он цепкими своими корнями укрепился на этом грунте и укрепил его до того, что вслед за ним начали расти и другие деревца и кустарники. Запорожье было для южной России таким шелюгом: оно первое тут успело укорениться на непрочной почве, первое укрепило ее под собою для жизненных посевов и таким образом первое дало возможность для постоянного на ней заселения и гражданского развития»^[73].

ГЛАВА 3-я. Русская государственная и народная колонизация в XVIII и 1-й четверти XIX века.

Постройка укрепленных линий и крепостей. — Постройка городов: Херсона, Екатеринослава, Николаева, Одессы. — Основание селений: малорусские и великорусские казенные слободы; помещичьи села и деревни.

Еще в эпоху самостоятельного существования Запорожья, в новороссийских степях, в ближайшем соседстве с козаками, водворились сербы; к ним вскоре присоединились другие иностранные поселенцы. Правительство строит здесь ряд новых городов, куда целыми массами стекается отовсюду население. Одновременно с этим возникает множество новых сел, деревень, хуторов, обязанных своим происхождением владельческой и народной колонизации. Одним словом колонизация края идет теперь с лихорадочной поспешностью. Потемкин и др. деятели этого времени желают как бы наверстать то время, когда прилив населения в эти места извне был очень слаб и единственными «насельниками этого края» были запорожцы. Но отдавая должное новым колонистам, мы не должны забывать услуг той бесстрашной дружины русичей, которая в течение более 2½ столетий вела упорную борьбу за обладание степями с татарами. Она подготовила почву для быстрого заселения области во 2-й половине XVIII в., в особенности со времени покорения Крыма в 1783 году.

Присоединение Крыма к России имело громадное и решительное влияние на успешный ход колонизации черноморских степей. С устранением этого важнейшего тормоза колонизации ход и размеры её могли определиться различными естественными и историческими условиями, которые в общем должны быть названы весьма благоприятными. Теперь явилась возможность заселять и обрабатывать не только речные долины, но и чисто степные места, покрытые тучным черноземом; борьбу нужно было вести не с хищниками-татарами, а с степной природой, с теми условиями, которые препятствовали развитию земледельческой культуры. Только с присоединением к России столь желанного побережья Черного и Азовского морей, только с открытием доступа к морю, Новороссийский край, с его громадными естественными богатствами, мог получить настоящую цену. С построением портовых городов, пустынное дотоле побережье оживляется, отпускная и привозная (заграничная) торговля развивается с поразительной быстротой; вместе с тем возрастает население и промышленность. Спрос на хлеб и на др. предметы сельского хозяйства, в особенности в Одессе, в свою очередь должен был благоприятно отразиться на возрастании населения в самих степях — в увеличении там разного рода селений, в развитии земледельческой культуры и т. п.; появление новых сел и деревень благоприятно отражалось на росте городского быта и наоборот. Словом, история заселения Новороссийского края со 2-й половины XVIII в. представляет любопытнейшую и характернейшую страничку в истории России вообще и нашего юга в частности. Мы постараемся разобраться в сложной этнографии степей и представить общую характеристику колонизации с её главнейшими типическими чертами и наиболее характерными её особенностями. Уже в силу такой постановки вопроса, мы не будем гоняться за исчерпывающей полнотой содержания и новизной фактического материала.

Изучая колонизацию Новороссийского края, мы в ней различаем два главных типа или вида: 1) русскую (правительственную и народную) и 2) иноземную. Конечно, такое деление может вызвать кое какие возражения и замечания; но я его принимаю, потому что оно позволит ориентироваться в массе разнородных фактических данных и представить их в более или менее цельных исторических картинах и характеристиках. Колонизационная деятельность правительства проявилась главным образом в постройке в Новороссийском крае укрепленных линий и городов. Еще в царствование Елисаветы Петровны было образовано Ново-сербское и Славяно-сербское военные поселения с крепостями Елисаветградом, Бахмутом и Константиноградом (о них мы скажем несколько слов при обозрении иностранной колонизации). В начале царствования Екатерины II была построена так называемая Днепровская линия^[74] (1770 г.), явившаяся результатом успехов русского оружия в 1-ю турецкую войну; в это время заняты были нами два порта — Азов и Таганрог, которые турки забыли укрепить; линия эта должна была отделять всю новорос. губ. вместе с запорожск. землями от татарских владений; от Днепра она шла к Азовскому морю, проходя по рр. Берде и Конским Водам и пересекая всю крымскую степь; последняя крепость её (св. Петра) находилась у самого моря близ нын. Бердянска и прикрывала небольшую бухту его; всех крепостей в этой линии было 8. Устройством этой новой линии правительство надеялось (и надежды его отчасти оправдались) обезопасить тот край, который лежал за старой украинской линией (шедшей от Днепра к Сев. Донцу в пределах нын. полт. и харьк. губ.) и отличался плодородием почвы и всяческими естественными богатствами, а между тем был очень слабо заселен. Так как крепости были основаны исключительно с военными, а не торговыми или промышленными целями, то и не имели задатков особенного развития в будущем; но под прикрытием их должны были быть заведены и мирные селения; охранять линии должны были 3 козачьи полка. Земли, захваченные новой линией, были утверждены за Россией по кучук-кайнарджинскому миру (1774 г.; она получила Керчь, Ениколь и Кинбурн со всей областью между Бугом и Днепром, т. е. юго-восточную часть новороссийских степей (а также Азов и Таганрог)^[75]. Таким образом, Россия твердой ногой ступила на азовское побережье. Одному из этих городов, — Таганрогу предстояла великая будущность. Это был 1-й шаг к расширению, а вскоре последовал и 2-й.

В 1783 г. был присоединен к России Крым, а в следующем году решено было устроить новую линию крепостей, для ограждения территории, вошедшей в состав русского государства, против Польши и Турции, а именно — при впадении в Днепр р. Тясьмина, в Ольвиополе (при впадении Синюхи в Буг), при впадении Ингула в Буг (т. е. на месте нын. Николаева), Кинбурн, Херсон, Днепровскую крепость (на Збурьевском лимане) и, наконец, целый (ряд различных пунктов в Крыму (Севастополь, Перекоп и мн. др.). Благодаря этой новой линии укреплений прежние передовые пункты (крепости украинской и днепровской линий, крепость св. Елисаветы и Таганрог) потеряли свое окраинное положение и сделалось внутренними селениями, что, конечно, должно было благоприятно отразиться на дальнейшем развитии некоторых из них (например, Елисаветграда)^[76]. Собственно говоря, все эти укрепления не имели важного значения в стратегическом отношении и они не представляли из себя крепостей в точном смысле этого слова и не могли бы, конечно, выдержать нападения регулярной армии; с другой стороны они не могли исполнять таких функций, какие некогда несла, напр., украинская линия: им не приходилось уже защищать границы от набегов мелких неприятельских партий, так как с завоеванием Крыма они прекратились; неудивительно, так. обр., что крепости на устье р. Тясьмина, на Збурьевском лимане, остались в проекте, и другие только на время образовали пограничную черту, которая скоро, подобно предыдущим линиям, очутилась в середине, и её место заняла так называемая днестровская линия, лежавшая еще дальше на западе.

2-ая турецкая война, как известно, предоставила в руки России очаковскую область, обнимающую зап. часть нынешней херсонской губ. между Бугом и Днестром; по установившемуся обычаю предстояло теперь оградить и ее линией пограничных укреплений; западная сторона её должна была идти по Днестру от впадения в него Ягорлыка, т. е. прямо по нын. границе херсонской губ., а южная по морскому берегу до г. Очакова. В очаковской области до присоединения её к России было 4 города (Очаков, Аджидер — ныне Овидиополь, Хаджибей — Одесса и Дубоссары), около 150 сел, населенных татарами и молдаванами и ханские слободы, заселенные беглыми малороссиянами и великоруссами—раскольниками; но в момент присоединения край опустел. Мейер полагал, что там было 120.000 населения, цифра явно преувеличенная^[77]; на самом деле, как это видно из карты екатер. наместничества, составленной не ранее 1790 г., там было 19.547 д. муж. пола^[78]. Первые меры, принятые правительством для заселения новоприобретенной от Турции очаковской области, были следующие. Екатерина II поручила губернатору Каховскому: прежде всего обозреть страну, разделить ее на уезды, назначить места под города и представить обо всем этом план; во 2-х, отводить землю как под казенные слободы, так и для помещиков, но не свыше той нормы, которая установлена была для екатер. губ. с обязательством заселить эти земли; в 3-х, следить за тем, чтоб казенные селения не смешивались с помещичьими; в 4-х, принять меры для поселения арнаутов; в 5-х, оказать особенное преимущество в получении земель молдавским боярам; это были, так сказать, обычные средства Екатерины II и её сотрудников^[79].

Для приведения в исполнение этих предначертаний была учреждена уже но смерти Потемкина, в 1792 г., экспедиция строения южных крепостей, во главе которой поставлен екатер. губ. Каховский^[80]; новые крепости велено было строить — 1) на Днестре против Бендер (нын. Тирасполь), 2) на Днестровском лимане (нын. Овидиополь), 3) у Хаджибейского замка (нын. Одесса), на развалинах Очакова на линии, идущей в лиман. Военное значение этих пунктов было невелико (исключая Очакова). В этой новой русской области важнее всего была её южная полоса, прилегавшая к Черному морю. Здесь-то на месте турецкой кр. Хаджибей был основан город, которому суждено было занято 1-е место между всеми городами Новороссийского края. С постройкой днестровской линии явилась возможность сосредоточить свои заботы исключительно на мирных культурных задачах.

Устраивая новые крепости в Новороссийском крае, правительство должно было позаботиться о контингентах на случай военных действий. Для этой цели оно пользовалось разнообразными в этнографическом отношении элементами — русскими (великороссиянами и малороссиянами) и иностранцами; и те, и другие обыкновенно представляли из себя в крае военно-земледельческое население; таковы были козачьи полки, расположенные по крепостям днепровской линии, потомки запорожцев — черноморское козачье войско, выходцы сербы, образовавшие гусарские полки и другие иностранные колонисты.

Делая общую оценку оборонительных мер, принятых правительством в Новорос. крае, мы приходим к заключению, что в начале второй половины XVIII в. они были еще довольно значительны, но потом мало помалу ослаблялись, делаясь все менее необходимыми; в особенности это нужно сказать о том периоде, который начался с присоединения Крыма к России; тогда исчезла необходимость мелкой оборонительной партизанской войны с татарами; исчезла опасность постоянного нападения, которая угрожала оседлому земледельческому населению. Правда, и после 1783 г. наступило еще время, когда Новороссийский край превратился в какой-то военный лагерь; но это вызвано было 2-й турецкой войной, потребовавшей напряжения всех военных сил области; по окончании же войны, в царствование Павла Петровича и Александра I-го главная забота была направлена к развитию мирных культурных занятий под прикрытием русского войска и флота. Но первые зачатки этой мирной, культурной так сказать, колонизация начались гораздо раньше, одновременно с чисто военной; с течением времени первая все более и более возрастала на счет последней, пока не сделалась господствующей. Не касаясь первых шагов её, имеющих место в царствование Елизаветы Петровны и начале царствования Екатерины II, мы только остановимся на некоторых более выдающихся фактах, относящихся ко времени кн. Г.А. Потемкина, который был назначен управителем Новорос. края в 1774 г. и оставался в этой должности до самой смерти своей в 1791 г. При нем и по его инициативе были построены все военные укрепленные линии, кроме последней днестровской. Он заботился, как мы увидим дальше, об иностранной и народно-владельческой колонизации; но главная его заслуга состоит в постройке новых городов, первое место среди которых занимают Херсон, Екатеринослав и Николаев. Это были уже не только крепости, но и города в настоящем смысле этого слова. Таким образом, мы обращаемся теперь к характеристике правительственного градостроения, которое нужно признать второй формой колонизационной деятельности правительства. Излагая важнейшие факты, относящиеся к этому делу, мы будем, помнить, что они должны нам дать материал для определения заслуг в этом деле самого Потемкина и его главнейших сотрудников.

Первый город, построенный по инициативе кн. Потемкина, был Херсон; указ императрицы об его постройке относится к 1778 г. и был вызван желанием иметь новую гавань и верфь поближе к Черному морю, так как прежние, напр. таганрогская, представляли значительные неудобства по своему мелководию. Еще в 1775 г. последовало повеление об устройстве гавани и верфи на Днепровском лимане при урочищах Глубокой Пристани и Александр-Шанце, но приведено в исполнение оно не было целых три года, так как затруднялись выбором места. В 1778 г. императрица снова повелевает окончательно выбрать место для гавани и верфи на Днепре и назвать его Херсоном. Потемкин выбрал Александр-Шанц. Производство работ было поручено потомку известного негра и крестника Петра В. Ганнибалу. В его распоряжение было дано 12 рот мастеров. Под будущий город было отведено значительное количество земли. В крепость его прислано 220 орудий. Высшее руководительство и главное начальство в этом деле было поручено кн. Потемкину^[81] · Императрица в это время ведет постоянную переписку с Потемкиным о новостроющемся городе. «Спасибо, голубчик, и весьма спасибо за расторопное распоряжение о Херсоне; коменданство же смело изволь обещать Соколову; верфи же хотя на три корабля чаю довольно будет»... «Спасибо и премного спасибо, писала ему императрица в другом письме, за прилагаемое попечение о Херсоне, а лесу сейчас прикажу Кашкину тебе дать голубчику на строение»... «Батя, что касается до Херсона, читаем мы в третьем письме, то мне все равно, где б не стоял, лишь бы остановки у работ не было»^[82].

Биограф Потемкина Самойлов о постройке Херсона сообщает нам такие подробности: первоначально был отправлен, по его словам, для приискания места под будущий город контр-адмирал Шубин; но Потемкин донес императрице, что выбранное им место ничем не защищено от Очакова. Императрица согласилась с представлением Потемкина и велела построить город в 35 вер. от днепровского устья. Город строился под непосредственным руководством Потемкина, который хотел сделать его столь же цветущим и знаменитым, как древний Херсонес таврический; он рассчитывал устроить в нем все то, что Петр В. в Петербурге, несмотря на его зыбкий болотистый грунт (адмиралтейство, карантин, пакгауз). Постройка не представляла никаких затруднений: каменоломня была почти в самом городе, по Днепру привозили лес, железо и все необходимые материалы. Лежащие в окружности города земли он раздавал для устройства загородных домов, садов и т. н. Через два года в Херсон уже приходили корабли с грузом под русским флагом. Со всех сторон устремлялись сюда промышленные люди. Иностранцы завели в нем коммерческие дома и конторы: французские торговые фирмы (барона Антуана и др.), а также польская (Заблоцкого), константинопольская (Фродинга), австрийская (Фабри), русская (купца Маслянникова)^[83]. Очень важную роль в расширении торговых сношений г. Херсона с Францией играл барон Антуан; в последнее время напечатана любопытная переписка его с известным гр. Сегюром: в одном письме он, между прочим, писал: «стремление наше приобретать русские естественные произведения, удвоит производство их, а изобилие последних быстро повлияет на увеличение народонаселения, которое служит настоящим мерилом благосостояния государств^[84] ». Русский зерновой хлеб он отправлял в Корсику, в различные порты Прованса, в Ниццу, Геную и, наконец, Барселону^[85]. Тот же барон Антуан составил любопытный историч. очерк торговых и морских отношений портов Черного и Средиземного морей; на основании его г. К. Юрченко написал ист.-статистический очерк торговли г. Херсона^[86]. Как видно из этого очерка, Антуан ездил в Петербург и ходатайствовал о целом ряде льгот для основываемой им французской компании в Херсоне и вообще для иностранных купцов; некоторые его просьбы были уважены (основание банковой конторы, свободный вывоз хлеба и леса и т. п.). Отправившись в Польшу, Антуан предложил польский товар отправлять не через Данциг и Кенигсберг, а по Днепру к Аккерману и по Бугу — к Очакову. Потом ему была оказана помощь французским правительством. 1-й его корабль прибыл из Херсона в 1784 году с грузом конопли, пшеницы, чаю, льняного и конопляного семени: он прислал туда солильщиков, бочара, свечного мастера и строителя плотов. Многие марсельские и херсонские купцы стали конкурировать с Антуаном в торговле с южной Россией и Польшей через Черное море: в течение года прибыло 20 судов из Херсона в Марсель и 15 из Марселя в Херсон. Торговля велась со Смирной, Ливорно, Мессиной, Марселем и Александрией. Энергичным сотрудником Потемкина был известный Фалеев. Простой кременчугский купец, но энергичный, предприимчивый, он не удовлетворился своей прежней скромной деятельностью и решился выйти на более широкое и плодотворное поприще. Он предложил Потемкину на собственные средства очистить днепровское русло у порогов, чтобы сделать удобным речной путь из внутренних областей государства к Херсону. Цель не была достигнута, но, по словам Самойлова, уже в 1783 г. прошли прямо в Херсон из Брянска барки с железом и чугуном; также благополучно проходили суда с провиантом; за это Фалеев получил золотую медаль и диплом на дворянское достоинство^[87].

По словам современного исследователя, в Херсоне работало множество солдат, получавших небольшое вознаграждение от казны. Кораблестроение привлекло сюда кроме того множество вольных рабочих, так что город все более и более возрастал. Съестные припасы привозились из польской и слободской Украины. В это же время началась в Херсоне и заграничная торговля. Императрица, приехавшая в Херсон в 1787 г., осталась очень довольна, — как это видно из письма её к ген. Еропкину, — и казармами, и крепостью, и каменными строениями, и церковью, и адмиралтейством, и кораблями, и множеством разноязычного населения^[88]. Император Иосиф II, лично осмотревший Херсон, в общем также остался доволен, но заявил, что большой торговли здесь никогда не будет^[89]. Лица, нерасположенные к Потемкину, напр. Воронцов, отзывались дурно об этом новом «колоссе», как его называла императрица. Спрашивается, как примирить противоречивые известия источников? Какой взгляд установить на постройку Херсона и на результат энергии и забот самого Потемкина?^[90]. К счастью, до нас дошли ордера кн. Потемкина, заключающие в себе сведения о постройке г. Херсона с 1781 по 1785 г. включительно^[91]. Они дают нам возможность ответить определенно на некоторые существенные вопросы, относящиеся к этому делу. Заботы Екатерины II о новом городе объясняются главным образом желанием устроить в нем адмиралтейство, так как Азов и Таганрог не представляли значительных удобств в этом отношении. Кроме того в Херсоне должна была быть воздвигнута хорошая крепость и коммерческая гавань.

Таков был проект, внушенный императрице Потемкиным. Новый город должен был действительно вырасти, как бы из под земли, по мановению руки всесильного князя. В своем ордере строителю Ганнибалу он, между прочим, писал, что «вся ожидаемая от сего знаменитого для государственного здания (г. Херсона) польза состоит в том, чтобы оное со всею возможной поспешностью, до наступления осени если не совсем отстроилося, то по крайней мере все земляные работы, обеспечивающие те места, были действительно кончены»^[92]. Конечно, так быстро построить город оказалось невозможным. С такой же лихорадочной поспешностью производились работы и в последующее время: Потемкин ожидал императрицу в 1784 г., как это видно из ордера его на имя Ганса. «Чтоб успешнее шло производство строений в Херсоне, то я за нужное считаю, не обременяя вас другими делами, оставить при одном строении, которое и рекомендую стараться всеми мерами умножить и совершенно в том успеть, ибо её имп. вел. в будущем лете самолично в Херсоне быть изволит»^[93]. Также заботился Потемкин и о быстрой постройке кораблей. «Между тем подтверждаю вам, писал он капитану над портом Муромцеву, и еще употребить возможное старание, чтоб работы корабельные шли с крайнею поспешностью, в чем и присылать ко мне еженедельно подробные рапорты.... Забота моя о производстве сего дела тем для меня важнее, что непременная её имп. вел. есть воля о крайнейшем в том поспешении»^[94]. Все помыслы кн. Потемкина были направлены к тому, чтоб новый город понравился императрице. Недостатка в деньгах быть не могло — Потемкину были предоставлены чрезвычайные полномочия и он почти бесконтрольно распоряжался суммами. К сожалению, мы не знаем, во что обошлась правительству постройка нового «колосса», но, судя по тем цифрам, которые постоянно встречаются в Потемкинских ордерах, можно думать, что сумма эта была весьма значительна. Приведем несколько отдельных случаев расходов. Ежегодно оставалась известная сумма на производство крепостного строения; в 1782 г., напр., на сентябрьскую треть ассигновано более 155.000 руб.; но, независимо от этого, многие десятки тысяч рублей отпускались в возврат долга адмиралтейской суммы (б. 60.000 руб.); в 1781 г. есть известие об израсходовании б. 420.000 руб.; большие суммы затрачивались особо на покупку и доставку корабельных лесов (в 1783 г. — 50.000 р.), на наем плотников (на треть 1785 г. 60.000 руб.) и т. п. В 1784 г. по выс. повелению была отпущена для херсонского адмиралтейства экстраор. сумма в размере б. 1.533.000 р. сверх тех денег, которые были выданы раньше на это дело и отпускались по штату ежегодно. «Что принадлежит до мест асигнования, пишет Потемкин Вяземскому, то не представляется мне ни малого затруднения в получении оных из окрестных к Херсону губерний; оттуда и могу я прямо назначить подлежащие суммы кому оные будут следовать». Вообще на экстраор. траты Потемкин получал и экстраор. суммы: напр., на переселение церковников и калмыков 200.000 р. Потемкин не затруднялся в получении необходимых сумм: он требовал и получал их из петерб. и моск. казначейства и разных казенных палат (орловской, курской, харьковской и др.). Можно сказать, что вся Россия несла специальные повинности в пользу предприятий светл. князя. Кроме денег к его услугам были и рабочие руки, и техники, и специалисты. Будучи генерал-губерн. громадного Новорос. края, он, естественно, мог и сам выбирать необходимых ему лиц; но, кроме того, и правительство приходило в этом отношении к нему на помощь, так что он не мог пожаловаться на внешние препятствия для исполнения своих намерений. К его услугам были и войска, и казенные и вольные рабочие. Для расчистки днепровского фарватера у порогов отряжено было три пехотных полка; для работ в Херсоне употреблялись солдаты и рекруты; для производства корабельного строения постоянно нанимались в Петербурге, Олонце и др. местах плотники (б. 1.000 чел,) и присылались казенные охтенские плотники; для того же херс. адмиралтейства присылались рекруты из Казани; из Москвы отпускались немцы—кузнецы и т. д. Являлись по требованию Потемкина не только простые рабочие, но и ученые специалисты: врачи (из азовской и новорос. губ.), садовники, живописцы и т. п. «Приехавшего из Петербурга живописца Федора Данилова, пишет Потемкин Гансу, употребить следует для писания вновь построенной залы в Херсоне, о чем дайте ему знать, препоруча ему ту работу и определя в помощь живописцев из Петербурга в Херсон привезенных». Мало того, — кроме денег и рабочих, Потемкин получал необходимые ему предметы натурою, —отобранные от запорожцев ружья (из креп. св. Елизаветы), порох и селитру (из киевского цехгауза) артиллерию с разными припасами (из креп. св. Елизаветы). Понятное дело, что при таком изобилии средств, при спешности постройки, контроль над истрачиваемыми суммами не мог быть значителен. Несмотря на то, что лица, заведовавшие постройками, кроме жалованья, получали и значительные прибавки из сумм, назначенных для херсонского строения, бывали случаи злоупотреблений в расходовании денег. В этом был изобличен и один из строителей полк. Ганс, которому Потемкин писал: «Представленные от вас ведомости и книги расходов экстраординарной суммы ведены весьма беспорядочно и с таковым смешением, что при выдачах казенных рядом написаны партикулярные». Спешность работ должна была вредно отзываться и на самом качестве производимых предметов. Так оказывается, напр., что суда строились из сырого не высохшего еще лесу и потому быстро портились и делались никуда негодными. Итак, постройка Херсона велась на широкую ногу и потому обошлась она правительству страшно дорого. Справедливость требует сказать, что сам Потемкин был истинным руководителем этого дела, заботился о скорейшем окончании его, и заботился не только о важных, но и мелочных обстоятельствах, к нему относящихся, и не трудно догадаться, что главным двигателем его было честолюбие и славолюбие. Он не допускал критики, которая могла бы омрачить «оригинальную славу» императрицы и его самого. Весьма характерный в этом отношении факт — это его ордер главному доктору Самойлову. «В Моск. Вед.» сего года под №74 в артикуле «из Херсона» нашел я объявление Вашего сочинения: описание подробное херсонских болезней. Еще неизвестно, будет ли сделано таковое «описание» и послужит ли оное к пользе общей, но подобные объявления обнародываемые делают весьма худое впечатление о стране той, особливо ж по далекому её состоянию. Итак, желал бы я, чтоб известия о болезнях тамошних вступали в публику не прежде, как вместе с описанием свойства их и надежных средств, против них употребляемых». Речь идет здесь о весьма щекотливом предмете для Потемкина — повальной заразительной болезни, свирепствовавшей в Херсоне, благодаря его болотистой почве; и вот свет. князь боится, как бы сообщаемые в книге Самойлова факты не уронили его деятельности в глазах императрицы, как бы этим не воспользовались те, которые скептически относились к этому новому колоссу, основанному, подобно Петербургу, на болотах; в результате и явился ордер, заключающий в себе косвенное цензорское veto, так как ни Самойлов, ни тогдашняя медицинская наука не знали верных средств против болезни.

Потемкин достиг той цели, к которой стремился в продолжении 9 лет: императрица осталась довольна Херсоном. И действительно, говоря вообще, безотносительно к затратам, за 8—9 лет сделано было очень много^[95]. Путешественник Измайлов, посетивши Херсон в начале XIX в., говорит о г. Херсоне, как об очень торговом пункте, и указывает на предметы вывоза и ввоза^[96]. Другой иностранный путешественник к этому прибавляет, что Херсон более походил на город, чем Николаев; «домы здесь гораздо выше и улицы теснее; впрочем, также худо выстроен; жителей в нем гораздо более, нежели в Николаеве. Здесь производится важная торговля строевым лесом. На набережной, которая простирается на целую милю, видны большие анбары сего леса. Здесь строят военные корабли; я видел один о 110 пушках, приготовленный к спуску в воду. Здесь столько же находится жидов, как и в Николаеве — и они здесь также бедны»^[97]. Но надежды, возлагаемые на новый город, все таки не оправдались: со взятием Очакова и построением Николаева, значение Херсона, как крепости и адмиралтейства, пало, а между тем на устройство его укреплений и верфи были затрачены громадные суммы. В николаевском инженерном архиве морск. ведомства хранится топограф. план херсонской крепости и адмиралтейства за время с 1808 по 1828 г. Из описания их, составленного г. Чирковым, видно, в каких грандиозных размерах они были устроены. И что же? «Из всех этих строений, бывших в обширном и образцовом херсонском адмиралтействе, дорого стоющих государству, почти не осталось ни одного... Бывшие адмиралтейские строения (исключая немногих, получивших те или иные назначения), обширная деревянная набережная, бревенчатый полисад на валу вокруг всего адмиралтейства и даже каменные стены были проданы на снос с публичного торга, и поэтому в настоящее время сохранилось об них только темное предание, которому немногие даже и верят»^[98]. Sic transit gloria mundi! Невольно припоминаются при этом слова австрийского имп. Иосифа II, что место для Херсона было выбрано неудачное, что следовало бы построить город на 30 верст ближе к морю, и что при настоящем положении дела в нем никогда не будет процветать торговля. Сегюр и Паллас также не одобряли выбранного Потемкиным места под город. И действительно, он не только не сделался другим Амстердамом, но торговля его развивалась довольно туго и он уступал в этом отношении Таганрогу и Очакову; в 1794 г. в Таганрог привезено было иностранных товаров на 156.058 р., а вывезено на 439.011 р., в Очаков — привезено на 244.340 р., а вывезено на 209.321 р., из Херсона — вывезено на 148.433 р.; между тем Николаев, который был построен 11 годами позже, отпускал в это время товаров на 106.532 р., т. е. немногим менее Херсона^[99]. Не говорим уже, что надежда сделать Днепр судоходным у порогов не оправдалась и что чума едва было не погубила дела заселения города в самом его начале, во всяком случае крайне тормозила его успешный ход: переселенцы и мастеровые из центральных губ. России страшно болели от непривычного климата и болотного воздуха при отсутствии сносных помещений и т. п.

Обобщая все сказанное о Херсоне, мы приходим к заключению, что в местности, на которой Потемкин решил воздвигнуть Херсон, не было задатков для великого будущего. Потемкину удалось с поразительной быстротой построить город, но для этого понадобились громадные средства от государства и населения, которые не окупились впоследствии; ошиблась Екатерина, которая писала, что Херсон будет все более и более развиваться; его быстрый, сказочный рост был искусственный, он вырастал не благодаря самому себе, как растут многие американские города, а благодаря помощи, оказываемой ему могущественным князем Тавриды, пользовавшимся полным доверием императрицы и желавшим блеснуть перед нею, всей Россией и даже Европой своей неусыпной деятельностью.

Обратимся теперь к постройке другого города, который должен был составить славу Екатерине — Екатеринослава. История этой постройки в высшей степени характерна. Мы, впрочем, не будем останавливаться на ней слишком долго, так как отпразднованный в позапрошлом году 100-летний юбилей города вызвал на свет 3 работы, посвященные истории основания и первых годов жизни Екатеринослава^[100]. Начать с того, что Екатеринослав несколько раз переходил с одного места на другое. 1-й Екатеринослав находился на левом берегу Днепра, при впадении р. Кильчени в Самару. Построен он был по проекту азовского губ. Черткова (в 1777 г.), но в 1786 г. Потемкин, который и прежде не желал устраивать его на р. Самаре, издал ордер о перенесении Екатеринослава (переименованного еще раньше в Новомосковск) на новое, более возвышенное место, так как на прежнем он постоянно страдал от наводнений. И действительно, Екатеринослав 1-й, иначе Новомосковск, считавший в 1781 г. 2194 души (в том числе 270 д. купцов), на основании ордера Потемкина, стал расходиться врознь; «в городе Новомосковске жителей, кроме городничего с штатною командою с ротою солдат и некоторого числа канцелярских служителей, ныне уже никого не имеется; все разошлись по разным местам» говорится в одном документе; Новомосковск был переведен далее вверх на р. Самаре на свое нын. место, где было с. Новоселица, а губернский город Екатеринослав, по мысли Потемкина, должен был основаться на правом берегу Днепра на месте запорожск. села Половицы, где он находится и теперь^[101]. Но раньше чем были сделаны необходимые постройки в новом городе, прежнее население его и администрация временно приютились в одном из предградий, форштатов будущего города «Новых Кайданах», в котором население сильно увеличилось и он именовался иногда даже в официальных бумагах Екатеринославом^[102]. Первый указ о постройке Екатеринослава на правом берегу Днепра у Кайданова относится еще к 1784 г.^[103]; но самая постройка его началась позже. Новый город, но проекту Потемкина, должен был служить к вящей славе Екатерины и потому планировали его в необычайных размерах: город должен был находиться между 2 форштатами — Старым и Новым Кайдаками и заключать в себе пространство в 300 кв. верст; одного выгона для скота предполагалось отвести 80.000 десятин; улицы должны были быть шириной в 30 саж. (теперь всей земли у города немного более 5.000 дес., а проектированную ширину имеют только две улицы). Сохранился проект городских построек, написанный собственноручно Потемкиным, ярко рисующий нам грандиозные замыслы князя Тавриды (подан за 3 месяца до отъезда императрицы в её путешествие). «Всемилостивейшая Государыня, где же инде, как не в стране, посвященной славе вашей, пишет Потемкин, быть городу из великолепных зданий? А поэтому я предпринял проекты составить, достойные высокого сего города названию. Во первых представляется, в подражание св. Павла, что в Риме (очевидно П. хотел сказать св. Петра), тут храм великолепный, посвященный Преображению Господню, в знак, что страна сия из степей бесплодных преображена попечениями вашими в обильный вертоград и обиталище зверей в благоприятное обиталище людям, из всех стран текущим. Судилище, на подобие древних базилик, в память полезных ваших узаконений. Лавки полукружием, на подобие пропилей или предудверий афинских, с биржею и театром посередине. Палаты государские, где жить и г. губернатору, во вкусе греческих и римских зданий, имея посредине великолепную и пространную сень. Архиепископия при соборной церкви Преображения с дикастерией и духовной схолой. Как сия губерния есть военная, то в призрение заслуженным престарелым воинам — дом инвалидной со всеми возможными выгодами и с должным великолепием. Дом губернаторской, вице-губернаторской, дом дворянской и аптека, фабрика суконная и шелковая. Университет купно с академиею музыкальной или консерваторией. Для всех сих строений довольно всяких припасов заготовлено, на что употребится 200.000 руб. оставшиеся от экстраординарных сумм»^[104].

В новом городе велено было немедленно учредить университет с академией художеств^[105]; назначен был директором консерватории знаменитый музыкант Сарти; сохранился любопытный контракт с ним кн. Потемкина.

«Быть мне, говорит Сарти, директором музыки при учреждаемом в г. Екатеринославе университете; обучать там сочинение оной и самому сочинять музыкальные пьесы, в каких будет надобность, и за сие получать мне жалованья годового... по 3.500 руб. в год, кроме квартиры с отоплением и 1.500 руб. прогонов»^[106]; на службу в неосуществившийся университет были зачислены, кроме того, профессорами Ливанов и Прокопович, преподавателями живописи Неретин и Бухаров и историографом капитан французской службы de Guienne^[107], которые и получали жалованье по штату (всего ассигновано было с 1785 года более 20.000 руб.). На постройку университета назначено было 300.000 руб.^[108]. рассчитывали, что в этом университете с академией художеств и музыки, с училищем хирургическим и народною схолою «по соседству Польши, Греции, земель Воложской, Молдавской и народов Иллирических, множество притечет юношества обучаться».

Но не одни науки и искусства должны были процвести в новом городе: в нем должна была зародиться, по мановению всесильного вельможи, и промышленность: большие суммы (340.000 руб.) были ассигнованы на устройство казенной фабрики с 2 отделениями — суконным и шелково—чулочным^[109]. В своем донесении императрице Потемкин указывает на громадную пользу, которую принесет эта фабрика России, которая превзойдет в количестве сукон все прочие государства, «а посредством дворян учеников это ремесло разойдется по всей России, шелк будет хорошего качества и дешев; «колонии ремесленников, говорит в заключение своего донесения Потемкин, фабриканты в большом числе, находятся у меня теперь в белорусских деревнях в ожидании построения жилищ в Екатеринославе, которые в будущей осени поспеют, и они на судах Днепром с инструментами доставятся в свое место»^[110]. В 1787 г. императрица, во время своего известного путешествия, посетила Екатеринослав и заложила грандиозный соборный храм, который по величине своей должен был превосходить храм св. Петра в Риме: на 1 аршин длиннее последнего^[111].

Что же вышло из всех этих грандиознейших проектов? Ответим кратко: очень мало. Программа тех величественных сооружений, которые проектировал светлейший, осуществилась в самых скромных размерах (дворец Потемкина и нек. др.); чулочная фабрика закрыта была очень скоро, а суконная кое как протянула до 1836 г.; собор, заложенный Екатериной, не был выстроен: дело ограничилось одним фундаментом, который обошелся казне в 71.102 р.; сбылось таким образом предсказание Сегюра, что в этом соборе никогда не будет службы; прав был отчасти и император Иосиф II, который сказал, что он с императрицей совершил великое дело: она положила 1-й камень нового города, а он 2-й и последний. Университет с академией и другими учреждениями никогда не осуществился; профессора его напрасно получали жалованье, исключая, б. м., одного Сарти, который исполнил свою обязанность, указанную в контракте: составил торжественную кантату для встречи императрицы; заготовленные для построек материалы были частью проданы с публичного торга, а частью получили другое назначение. «Таким образом, говорит преосв. Гавриил, все разлилось в разные стороны; в самое краткое время всего лишился Екатеринослав; златом сиять надеявшийся, он превратился в сосуд глиняный, или в ту самую Половицу, на месте которой основался»^[112].

В восьмидесятых годах прошлого века в Екатеринославе было 2.201 д. муж. пола, в том числе 277 д. купцов, 874 д. мещан и цеховых и 1.050 д. разночинцев^[113], а в 1800 г. — только 2.634 д. обоего пола, т. е абсолютная цифра уменьшилась; в 1804 г. 6.389 д., в 1825 г. — 8.412 д., 1-е в течение 25 лет текущего столетия население более чем утроилось, хотя все-таки абсолютная цифра его была не велика^[114]. Положение екатеринославского купечества в первые годы существования города было очень печальное; яркими красками рисуется оно в прошении, которое предполагалось подать гр. Зубову; лица, стоявшие во главе управления и желавшие сделать Екатеринослав достойным его высокого назначения, всячески обнадеживали поселенцев разными льготами, но этих льгот в действительности не оказывалось, в особенности это нужно сказать о времени Павла Петровича; для усиления коммерции было открыто в городе 4 ярмарки, но купцов на них не было^[115]. Да и могло ли быть иначе? Неудача объясняется главным образом тем, что хотели искусственно, одним почерком пера, создать то, для чего потребны были благоприятные местные условия; но об этих условиях не справлялись; наоборот, в особенную заслугу думали себе вменить постройку знаменитого города в пустынной местности, у болота; и вот, когда золотой дождь в виде правительственных ассигновок, прекратился, — и науки, и искусства, и промыслы, и торговля так и остались в проекте.

Представим теперь, наконец, некоторые данные о постройке г. Николаева. Еще в 1784 г. приказано было построить крепость при впадении Ингула в Буг, но она почему-то построена не была. В 1787 г. турки очаковского гарнизона, по преданию, разорили находившуюся на р. Буге, недалеко от впадения в него р. Янгула, дачу иностранца Фабри; этот последний просил казну вознаградить его за убытки; для определения их был отправлен известным уже нам Фалеевым офицер, который донес ему, что возле Фабровой дачи есть место, удобное для верфи. В 1788 г., по приказанию Потемкина, в небольшой деревне Витовке были построены казармы и госпиталь, а на р. Ингуле заведена верфь. Постройка зданий и судов была поручена Фалееву, а сотрудниками его были архитектор Варезет, Бестужев, Старов, Де-Волан и др. Самое основание г. Николаева мы относим к 27 августа 1789 г., потому что этим именно годом, месяцем и числом помечен ордер Потемкина на имя Фалеева такого содержания: «Фаброву дачу именовать Спаское, а Витовку Богоявленское, новозаводимую верфь на Ингуле город Николаев»^[116]; Высочайшее повеление о наименовании нового города Николаевом последовало только в 1790 г.^[117]. Свое имя он получил по имени первого корабля св. Николая, построенного на его верфи. В том же 1790 г. последовал Высочайший приказ об устройстве в Николаеве адмиралтейства и верфи. «Глубина р. Ингула, при впадении её в Буг, говорит автор истории черноморского флота Аркас, много способствовала к построению там верфи для сооружения судов большего ранга... Херсонская верфь, хотя была также удобна как николаевская, но мелководье гирл препятствовало выводить из Херсона в море большего ранга суда... и потому постепенно начали переводить из Херсона в Николаев сначала главного командира, правление черноморского флота и кадетский корпус, потом некоторые мастерские и, наконец, в 1824 г. уничтожили в Херсоне адмиралтейство и перевели в Николаев»^[118]. Найдя новый удобный пункт, Потемкин решается устроить здесь город, порт и адмиралтейство. Сохранился в высшей степени интересный проект Потемкина о постройках в Николаеве. Решено было адмиралтейство из Херсона перевести в Николаев, так как в нем и вода, и воздух чище, а в Херсоне оставить одни только магазины и постройку мелких судов, которые могут проходить без камелей; сначала предполагали сделать доки и деревянную гавань на р. Буге, но вследствие дороговизны отказались от этой мысли и решили оставить адмиралтейство и верфь на Ингуле, а на Буге иметь только док; все необходимые для адмиралтейства магазины, мастерские и набережную предполагалось построить из леса, заготовленного в с. Мошнак (киев. губ.); число казарм увеличить; на Буге и лимане повбивать сваи, чтобы суда могли тянуться и в плохую погоду; для привлечения иностранцев к поселению в Николаеве исходатайствовать на 20 лет портофранко; ярославских каменщиков, купленных у Мещерской, сделать казенными и приохочивать к поселению в Николаеве; заниматься постройкой судов, чтобы довести число их до предположенной нормы; составить для гребного флота приморский гренадерский корпус, которому иметь постоянные квартиры в Николаеве; в мирное время он должен был заниматься работами в порте или же гнать леса по лиману; для того, чтобы никогда не было недостатка в мастеровых, учить женатых рекрут плотничьему и другим ремеслам, необходимым в адмиралтействе, и доселить из них 3.000 (а также 1.000 каменщиков) на казенных участках и на землях, которые нужно купить у некоторых частных лиц (у разных владельцев около Николаева, у Безбородка близ Херсона, у ген. Соймонова на устье Ингульца у Глубокой пристани, где построен литейный завод для переливки негодных пушек и ядер, на Буге у Русской косы, против Николаева и Богоявленска на той стороне Буга, на Ингуле на даче помещика Лария); в бугских порогах завести водяные машины для кузнечных адмиралтейских работ и оружейного завода; построить против Богоявленска купальню в том месте, где криница; завести в удобном месте канатный завод «без затей»; для сплава леса из Херсона в Николаев построить плашкоуты; для пристанища байдаков и плотов во время шторма поделать пристани на Глубокой и ниже Станиславова; вымерять дно Буга и Ингула до Березани; сделать при николаевской верфи кузницу и токарню; распахать как можно больше земли возле Николаева, для чего сделать еще 20 плугов, а в Богоявленске завести земледельческое училище с аптекарским садом под дирекцией проф. Ливанова, учеников же в него определять из рядовых солдат или женатых поповичей; на копанках поселить женатых военных, неспособных к службе, в Богоявленске всех заштатных церковников; такое же население, а также беспаспортные выходцы из Польши и бродяги, должны устроиться в Воскресенске и Покровске; служащим в адмиралтействе отводить землю под хутора в окрестностях города; насаждать при адмиралтейских поселках лес; давать жалованье адмиралтейским рабочим; для молодых людей, желавших поступить в морскую службу, построить в городе училище навигации на 360 чел. дворян и на столько же разночинцев, которые будут выходить в штурмана, шкипера и др. подобные должности. Завести небольшое училище кораблестроения и снабдить его новейшими английскими и французскими книгами; для отставных штаб и обер офицеров основать монастырь Спасо-Николаевской лавры и дать туда колокол в 1000 пудов, перелитый из колокола Межигорского монастыря; доходы с лавок, выстроенных у биржи, с погребов, трактира и кофейной употребить на церковь св. Григория и на причт её, а сосуды дать туда монастырские; построить инвалидный дом и такой госпиталь, в котором могли бы лечиться и херсонские больные, так как здешнее место и вода несравненно здоровее херсонских; в Богоявленске и Николаеве все фонтаны обделать мрамором и устроить торговую турецкую баню; в Николаеве ничего не строить деревянного, а если есть мазанки, то их оштукатурить; разным лицам, оказавшим услуги при устройстве города и края, дать награды и пенсии (обер-интенданту Афанасьеву, проф. Ливанову за находку серебряной руды, каменного угля, мрамора и красок, архитектору Ванрезани). Из ответных донесений Фалеева мы узнаем, что в Богоявленске садили разные деревья (дубы и т. п.) и виноград, отысканный в Очакове; для приведения в благоустройство города Фалеев ходатайствовал об учреждении и полиции^[119].

Нельзя не заметить, что при устройстве Николаева Потемкин действовал несколько иначе, чем при постройке Екатеринослава и Херсона. Здесь меньше желания произвести эффект, больше исполнимых, практичных проектов; есть даже желание устраивать кое что «без затей». Потемкин, очевидно, разочаровался в Херсоне; по крайней мере он, как мы видели, убедился в нездоровом климате занятой им местности. Впрочем, и во время строения Николаева погибло не мало народа, и это обстоятельство сильно огорчало светлейшего. «А теперь только скажу, пишет он в одном письме, о числе умерших, которых не могло бы больше и в чуму пропасть. Что прибыли доставать людей, ежели их морят как нарочно. Вам бы надлежало мне доносить правду. А я не знаю, как вам не совестно скрывать от меня истину. Я определял людей в работу да и еще и с заплатою, а из сего сделали каторгу. И по несчастью как везде мое имя, то они могут думать, что я тиран, а вместо того мучат другие, а потакаете вы»^[120]. Из этого документа видно, что работы были очень тяжелы, если сам Потемкин называет их каторгой и тиранством. Не обходилось дело и без хищения казенных денег. «Пора отстать, пишет Потемкин, от мошенников подрядчиков, кои истощили суммы и все недостатками подчивали. Чрез них разворовано много»^[121].

Далеко не все предположения и предначертания Потемкина относительно Николаева осуществились: многое, по смерти его, было оставлено втуне; его преемник Зубов вовсе не желал продолжать начинаний своего предместника, а хотел в свою очередь оставить память о своей деятельности в новом городе Вознесенске. Но несмотря на это неблагоприятное обстоятельство, Николаев не захирел, подобно Екатеринославу, а стал развиваться и даже конкурировать с Херсоном. Об его росте свидетельствует следующие факты.

В 1788 г.^[122] николаевскую верфь посетил немецкий врач Дримпельман, который оставил любопытное описание её. «Как сильно я был удивлен, говорит он, когда извозчик, которого я подрядил из Елисаветграда, вдруг остановился и, хотя я не видел ничего кроме отдельных хижин из тростника и часовых, объявил мне, что тут и есть Николаев... Ближайшее осведомление у часовых показало, что слова извозчика были справедливы и что я действительно нахожусь в самом Николаеве». Описав посещение свое Богоявленска, Дримпельман рассказывает дальше следующее: «Доселе ни одно человеческое существо не могло жить в этом месте, где в несколько месяцев возник город, который уже в первые годы своего существования обещал счастливое процветание и где теперь селятся люди всех стран. Вокруг все было пусто. Единственные живые существа, которых здесь можно было встретить. были змеи. Хотя укушение их и не опасно, однако они были неприятны и страшны для людей тем, что проникали в жилища, плохо построенные из тростника и досок. В нашу тростниковую хижину, в которой нам пришлось провести первую ночь по приезде в Николаев, наползло множество этих гадин. Хотя мы из предосторожности устроили постель на 4-х высоких кольях, но это нисколько не помогло: змеи поднимались вверх и, почуяв людей, с отвратительным шипеньем переползали через нас на другую сторону кровати и уходили. Постройка нового города шла вперед с изумительной быстротою: в тот год, когда я жил здесь, выстроено было более 150 домов. Лес и другие строительные материалы доставлялись в изобилии на казенный счет но Бугу и продавались весьма дешево как чиновникам, так и другим лицам, желавшим здесь поселиться. Только каждый строившийся обязан был строго сообразоваться с планом, по которому город постепенно должен был возникать. Число жителей, собравшихся из разных частей государства, доходило в 1789 г., когда я покинул Николаев, до 2½ тысяч^[123] ». Из других (официальных) данных видно, что и в 1792 г. в Николаеве было менее 2.500 жителей; нужно думать поэтому, что или Дримпельман значительно преувеличил цифру населения, или, что вероятнее, выставил ошибочную хронологию: на самом деле был в Николаеве в начале девяностых годов XVIII-го века. В 1791 г. в Николаеве было 26 дворов, 147 д. жителей обоего пола (105 муж. и 42 ж.) и 1.200 дес. земли под усадьбами^[124]. Екат. губ. Каховский в своем письме к известному Попову сообщает такие данные о Николаеве в 1792 году: «строений кончено и начато много. Вода в колодезях хороша, а в фонтанах отменно хороша. Деревьев насажено много. По хуторам разводятся огороды для поваренных растений и распахиваются земли под посев хлеба... Признаюсь В. Π., что я пришел в изумление, увидя столь много строений на том месте, где два года тому назад видел я два только шалаша из камыша сделанных». В 1792 г. в нем действительно уже существовали: 1 церковь, 4 общественных дома, 100 казарм, 13 магазинов, 158 каменных и деревянных домов, 209 мазанок, 61 землянка, 149 лавок, 23 погреба и 1.566 д. обоего пола^[125]. Кроме того здесь же временно проживало 1.734 д. рабочих. Громадная разница с состоянием города в 1791 г., ясно свидетельствующая о том, что предположения Потемкина получили некоторое практическое осуществление. Измайлов, путешествовавший в этих местах в самом конце XVIII в., описывает Николаев так: «Николаев стоит в долине, окруженной пригорками при впадении Ингула в Буг, в нескольких верстах от Черного моря. Адмиралтейство, крепость, суда, стоящие на якорях, служат главным украшением города. Соборная церковь во имя св. Григория есть здание вкуса и нежности»^[126]. «Николаев, говорит один иностранный путешественник, посетивший его в 1808 г., стоит на левом берегу Буга... В сем городе находятся складни и магазины черноморского флота. Когда мы проезжали, то еще в гавани не было ни одного линейного корабля в отстройке; как скоро они отделаются, немедленно отправляют их в Севастополь. Жителей в городе около девяти тысяч (цифра эта, по всей вероятности, сильно преувеличена), почти все — служащие во флоте или жиды; сии последние имеют отвратительный вид. Положение Николаева не так хорошо — улицы широки, а домы низкие и выстроены по большей части из дерева или глины»^[127]. В «Землеописании» Зябловского (напеч. в 1810 г.) о Николаеве говорится, между прочим, следующее: «в нем, по выгодной глубине залива и безопасной для судов рейды, стоит черноморская гребная флотилия, также имеет пребывание главнокомандующий над черноморским и азовским флотами и учреждено училище штурманское и другое корабельной архитектуры. Имеет таможенную заставу и 3 церкви^[128] (русскую, католическую и греческую)». В 1817 г. в Николаеве было 6 церквей и 7-я синагога, 4 общественных здания, 99 казенных, 1.368 частных домов (1.010 каменных и 358 деревянных), 3.285 д. обоего пола^[129]. Прогресс в числе жителей за 25 лет последовал, как видно из этих цифр, ничтожный; очевидно, после форсированного роста, вызванного искусственными мерами, наступило затишье. Но Николаев все таки имел будущее, как удобное место для постройки судов и торговый порт. По числу выпущенных из его верфи кораблей он уступал Херсону^[130], но относительно отпускной хлебной торговли в самом конце XVIII в. стоял несколько выше его^[131].

Уже по смерти Потемкина был основан город, который занял первое место среди всех городов Новороссийского края, и старых, и новых — это Одесса, основанная на месте турецкой крепости Хаджибея; указ императрицы о постройке военной и купеческой гавани и города Хаджибея (так раньше называлась Одесса) относится к 1794 г.^[132]; постройка была поручена де-Рибасу; под новый город было отведено более 30.000 десятин земли; на устройство порта, адмиралтейства, казарм и т. п. было ассигновано около 2.000.000 руб.; важным моментом в первоначальной истории Одессы (так его назвала академия наук) было поселение греческих выходцев как в самом городе, так и в его окрестностях; город в это время состоял из двух форштадтов — военного и греческого; частные лица получали «открытые листы» на свои усадьбы; в надежде на большие выгоды здесь стали селиться русские и иностранные (гл. обр. греческие) купцы; в предместье города Пересыпи поселились черноморские (бывшие запорожские) козаки. В 1796 г. в Одессе было 2.349 д. обоего пола; больше всего мещан (новороссийских, иногородних и б. казенных и помещичьих крестьян); купцов разных гильдий 84 чел. м. и., евреев 150 д. м. п., греков (кроме греч. дивизиона) 129 д. м. н., 98 д. черном. козаков. Несмотря на неблагоприятные обстоятельства, наступившие для города с воцарением имп. Павла Петровича, население в нем постоянно возрастало; царствование Павла Петровича было непродолжительно, а с воцарением имп. Александра I-го жители Одессы получили многие важные привилегии (25-летняя льгота, освобождение от постоев, утверждение за городом земли и т.д.). В 1802 г. в Одессе было уже более 9.000 д. обоего пола жителей, в том числе постоянных и временных купцов 2.285 д. об. п., а мещан — 5.743 д. об. п.; 39 фабрик, заводов и мельниц, 171 лавка, 43 погреба, 1.092 обывательских дома и 257 землянок, городских доходов — 40.675 р. 38 к., товаров привезено было на 719.982 р., а вывезено — на 1.534.114 р., всего на 2.254.096 р. Но все это было ничто в сравнении с дальнейшим прогрессом в населении и торговле. Этим прогрессом Одесса обязана гл. об. деятельности дюка де-Ришелье, который занял здесь пост градоначальника в 1803 г. По словам Сикара, Ришелье сам стоял во главе всего и управлял всем больше своей личностью, чем предоставленной ему властью; в свободные минуты он обходил город и гавань, наблюдая за работами, сам отдавая везде приказания и заставляя таким образом других подвигать дело с необычайным усердием; он посещал иностранцев в карантине, узнавал их планы, нужды, приглашая их возвращаться или поселяться в Одессе. В городе он лично знал всех купцов, какой бы национальности они ни были, встречался с ними или посещал их магазины, разговаривал и осведомлялся о их торговле, успехах, препятствиях, желаниях и нуждах^[133]. «В продолжение почти 12-ти летнего управления Одессою Ришелье, пользуясь высоким доверием монарха, обращал его единственно на пользу города. Он не только что восстановил дарованные имп. Екатериною милости городу, но исходатайствовал новые, несравненно большие; устроил порт, карантин, таможню, театр, госпиталь, докончил начатые храмы Божии; учредил воспитательно-учебное заведение, поощрил частные в городе постройки, которых при его отъезде считалось 2.000; увеличил население города до 25.000 душ; возвысил торговые обороты его. Любя страстно садоводство и вообще разведение дерев, он всячески покровительствовал владельцам дач и садов и первый выписал из Италии семена белой акации, роскошно принявшейся на одесской почве. Ришелье за границей не забывал Одессу»... Так характеризует его деятельность историк Одессы Смольянинов^[134]. При Ришелье Одесса сделалась центром торговых связей Новороссийского края и европейских приморских городов: торговые обороты её в 1814 г. простирались более чем на 20.000.000 руб.; главным предметом отпускной торговли была пшеница; естественные богатства Новороссийского края нашли себе сбыт. Расширение торговых оборотов одесского купечества вызвало увеличение потребностей и привело к общему подъему культурности и цивилизации: Одесса превратилась в небольшой, но бойкий, торговый и благоустроенный европейский город. В этом отношении весьма интересно свидетельство самого Ришелье: «когда я прибыл, говорит он, в 1803 г. в Одессу, то прошло 6 недель, прежде чем я мог достать себе дюжину самых простых стульев, — а в 1813 г. было уже вывезено из Одессы в Константинополь на 60.000 рублей мебели, которая была сделана почти также хорошо как петербургская или московская»^[135]. О том, что из себя представляла Одесса в десятых годах XIX ст., можно получить сведения из сочинения маркиза де-Кастельно, где сообщаются обстоятельные данные о населении её, общественных и частных сооружениях, управлении, полиции, а в особенности о торговле: данные эти вполне подтверждают мысль о сравнительно высокой степени культурного развития города^[136].

Кроме Херсона, Екатеринослава, Николаева и Одессы, можно указать и еще несколько важных городов в Новороссийском крае, возникших также путем колонизации; но на них мы уже останавливаться не будем; таковы Мариуполь, Ростов, Таганрог, Дубоссары. В Мариуполе, который был основан в 1780 году, в начале восьмидесятых годов насчитывалось уже 1.506 душ мужеского пола, в том числе 144 купца^[137]. В Ростове (первоначально называвшемся крепостью св. Димитрия Ростовского) в начале восьмидесятых годов было только 704 души жителей; но зато в соседнем с ним армянском городе Нахичевани, который получил начало в 80-м году, числилось тогда же 1.040 д. русских купцов, мещан и цеховых и 4.121 д. армян, несколько фабрик и заводов и много каменных лавок^[138]. Таганрог (прежде Троицкая креп.) был построен еще, собственно говоря, при Петре Вел., но находился долго в запустении и возобновлен был только в 1769 г.; в нем в начале 80-х годов была гавань, таможня, биржа, крепость; кроме значительного числа моряков, в нем жило 222 чел. купцов, мещан и разночинцев^[139]. Хотя гавань его отличалась многими неудобствами^[140], но в нем все таки процветала заграничная торговля. В самом начале XIX ст. он представлял из себя, по словам одного путешественника, торговый, но худо выстроенный и грязный город; жителей в нем было от 8 до 10 тыс. чел., торговля здешняя была в руках греков; с возникновением Одессы Таганрог потерял свое прежнее значение самого важного торгового пункта^[141]. Дубоссары славились сухопутной торговлей; по словам Пейсоннеля, отсюда вывозилось всяких сырых продуктов в конце XVIII в. на 12.210 р.^[142], а в 1805 г., по сообщению А.А. Скцльковского, уже на 179.562, а привозилось на 1.163.979 р.^[143].

Делая общее заключение об экономическом росте городов Новороссийского края, мы должны сказать, что важную роль в этом случае играли льготы, предоставляемые правительством населению; это ясно видно на примере Одессы; размеры льгот были не везде одинаковы; общее представление о них дает «открытый лист» губернатора Хорвата 1795 года, обращенный к русским и иностранным поселенцам городов екат. и вознес. губ.: он предоставляет десятилетнюю льготу от податей, свободное отправление богослужения и денежные ссуды^[144]; такие же льготы были предоставлены и городам очаковской области в 1803 г.^[145]. Просматривая состав населения торговых городов Новороссии, мы замечаем в них значительный процент иностранцев; эти иностранцы и составили торгово-промышленное ядро городского населения, давшее первый толчок заграничной торговле. Так было в Одессе; там мы находим греков, евреев, болгар, молдаван, поляков^[146]; вскоре господствующее положение в Одессе заняли греки; существовавший здесь раньше для «российского купечества» магистрат заменен был «иностранным магистратом» и в выборах некоторое время участвовали одни иностранцы^[147]; громадное большинство одесского купечества 1-й и 2-й гильдий в 1800 г. были иностранцы; видное место они занимают и среди торговцев 3-й гильдии^[148]; и это понятно: с 1796 г. по 1800-й год было принято в магистрат 135 д. купцов российской нации и 181 д. купцов, вышедших из разных заграничных мест^[149]. Мариуполь был обязан не только своим торговым значением, но и происхождением греческой колонизации, как это мы увидим при обозрении иностранной колонизации. Важную роль играли греки и в торговле внутреннего города Елисаветграда, где они составили особую общину. Таганрогская торговля, как мы видели, также была в руках греков, а она после одесской занимала 1-е место. Ясным доказательством того, что гл. обр. иностранцы создали торговлю наших новороссийских городов, может служить пример Ростова и Нахичевани: торговля процветала в конце ХXVIII в. в одной только Нахичевани, обязанной своим происхождением предприимчивым, обладавшим промышленным духом армянам.

Кроме двух названных нами причин экономического развития новороссийских городов, следует указать еще на несколько других не менее важных, таковы — существование в окружности более или менее значительных и многолюдных земледельческих поселений, удобства географического положения и сравнительная безопасность выбранных под города местностей и т. п.; раз все это не принималось во внимание, тогда и огромные затраты, как это было с постройкой Вознесенска, не приводили ни к чему.

Кроме постройки укрепленных линий и городов, колонизационная деятельность русского государства и народа выражалась еще в основании целого ряда различных селений — сел, деревень, слобод, местечек, хуторов. Жители их принадлежали частью к малорусской, а частью к великорусской народности (не считая иностранцев). Судя по тому, что в настоящее время малоруссы составляют преобладающую группу населения, можно предполагать, что и в прежнее время они представляли из себя наиболее численную народность; и такое предположение оправдывается всеми известными нам историческими данными. В малороссийской колонизации нужно различать три элемента, которые, впрочем, постоянно смешивались друг с другом, — запорожских поселенцев, выходцев из заднепровской (правобережной) Малороссии и переселенцев из левобережной и отчасти слободской Украины. Что касается великорусских колонистов, то они приходили, убегали сюда или переводились из самых разнообразных местностей. Великорусские селения были перемешаны с малорусскими; иногда (и даже очень часто) в одном и том же селении жили представители обеих народностей; так было и в казенных, и во владельческих поселках. В виду всего этого мы находим неудобным обозревать малорусскую колонизацию отдельно от великорусской, а установим деление по другому (не этнографическому, а социальному) принципу. Все земли, предназначавшиеся для заселения, делились на две части — казенные или государственные и частные или помещичьи; сообразно с этим и все русское население Новороссийского края может быть разделено на 2 большие группы — 1) свободных поселян, живших в государственных слободах и деревнях, или вообще на государственных землях; они принадлежали частью к великорусской, частью к малорусской народности; одни из них добровольно, по собственному желанию или по вызову правительства, явились в Новороссию, другие были переведены сюда правительством, третьи, наконец, убежали от своих господ; 2) владельческих, помещичьих крестьян великорусского и малорусского происхождения, садившихся на землях частных лиц и вступавших к ним в известные зависимые отношения.

В последнее время своего исторического существования Запорожье, как мы видели, переходило мало помалу к оседлому земледельческому быту; в пределах его возникло значительное количество сел, деревень и хуторов. Эта мирная колонизационная деятельность запорожских козаков и их «пидданных» продолжается и после политической смерти Сечи и представляет весьма заметное явление в общем ходе вольной народной колонизации б. запорожских «палестин», несмотря на то, что правительство далеко не оказывало ей такого содействия, как иностранцам и многим великорусским поселенцам; немаловажную роль в этом случае играло то обстоятельство, что к запорожцам в момент уничтожении их политической самостоятельности относилась подозрительно и центральная власть, и многие местные деятели. После уничтожения Сечи вся её войсковая и старшинская казна была конфискована и из неё образован так называемый городской капитал (б. 120.000 руб.) для выдачи ссуд жителям новороссийской губ.^[150]: так и после смерти своей Запорожье оставило наследство, служившее для тех же целей колонизации, которые некогда преследовало и само «товарыство». Еще важнее было другое наследие, оставленное покойным Запорожьем — это его «обширныя» и богатые «палестины», которые опять таки, подобно денежной казне, достались, как увидим далее, другим.... Очень вероятно, что запорожцы могли бы заселить сами значительную часть своих «вольностей», если бы они не были отданы помещикам и иностранным выходцам. Впрочем, факты живой действительности взяли свое, побороли предубеждение против запорожской колонизации: и мы видим, что лица, хорошо знакомые с местными условиями жизни (в роде, напр., Черткова) после 1775 г. начинают покровительствовать устройству запорожских поселков. Да и могли ли они поступать иначе, когда эта вольная народная колонизация оказывалась наиболее действительной и не стоила правительству почти ничего, между тем как иностранцам, например, приходилось выдавать огромные ссуды? Если мы обратимся к наиболее значительным селениям нын. екатеринославской губ., то увидим, что многие из них представляли некогда «старожитные» козацкие займища, зимовники, хутора; тут в землянках и мазанках бессменно проживали женатые козаки со своими семействами, челядью, наймитами, хлопцами и малюками. «Ловкий и аккуратный запорожец Горленко, говорит преосв. Феодосий, произведенный Чертковым в волководского коммиссара Горленского, согласно видам и желаниям Черткова, при содействии преданных ему запорожцев, скоро основывал на козацких зимовниках слободы и заселял их народом семейным и оседлым... Незабвенный в летописях Запорожья, доселе живущий в памяти народной под именем дикого попа лейб—кампании священник о. Кирилл Тарловский — друг и благодетель человечества, ближайшее и самое доверенное лицо Черткова, при содействии иеромонахов Самарского мон., оживил и заселил степи орельские и терновские; в короткое время он основал 24 слободы и устроил в них 12 церквей с шпиталями и школами при них»^[151]. Вообще, малороссийские слободы в большинстве случаев были обязаны своим происхождением энергии и колонизаторской деятельности отдельных лиц, так называемых осадчих. Вот как, напр., основалась госуд. слобода Вязовок. В 1775 г. азовский губернатор Чертков пожелал основать сл. Вязовок; межевая экспедиция отвела землю, а «вахмистр Вас. Мураев сам вызвался быть осадчим сл. Вязовка, населителем, колонизатором и организатором её. Для успеха в этом деле, получив от лейб—кампании священника о. Кирилла Тарловского благословение и денежную помощь, осадчий Мураев поручил Мих. Белостоцкому, в указанных и намеченных местах, строить в слободе землянки и хаты—мазанки, а сам отправился во все стороны в места дозволенные стачивать народ семейный, приглашать его на оседлую жизнь в новую государственную слободу Вязовок. Богатые, роскошные и плодородные степи самарские вполне отвечали стремлению народному, и весной 1776 г. явилось в сл. Вязовок значительное количество насельников — людей семейных и оседлых, из народа вольного и свободного; осадчий Мураев назначен уже был смотрителем сл. Вязовка, а житель Вязовка Радченко был атаманом общества»^[152]. Наиболее выдающейся личностью в этом деле является запорожские полк. Афанасий Федорович Колпак^[153]; его «хлопец и малец» Сергей Лот в зимовнике его осадил 50 дворов козаков и основанную таким образом слободу назвал в честь своего «татуся» Колпаковкой^[154]. Любопытный пример обращения запорожского селища в слободу представляет Гродовка (в бахм. у. екат. губ.). «В обширнейших, роскошных и богатых степях между Торцом и Солоненькою, говорит пр. Феодосий, часто проживали запорожцы и грели животы свои... По уничтожении в 1775 г. последней Сечи запорожской, жившие в балке Холодной запорожцы, согласно видам и желанию азовского губ. Черткова, со всех сторон начали стягивать к себе на жительство семейный и оседлый народ малороссийской нации. В 1788 г. в государственной слободе Гродовке постоянных жителей поселян малороссийской нации было обоего пола свыше 800 д.^[155] А. Пишчевич (который вообще относится к запорожцам очень враждебно), передает, что из запорожских хуторов, возникли м. Глинск, Крылов, Табурище, Крюков, и только сожалеет при этом, что по именам «этих разбойников» были названы многие населенные местности^[156].

В основанные бывшими запорожцами селения приходило много народа из Гетманщины; это были по большей части родственники и свойственники бывших запорожцев; для холостых поселенцев в г. Алешках отыскивались жены в Малороссии^[157]. Иногда выходцы из Гетманщины основывали самостоятельные селения в пределах бывшего Запорожья; таково, напр., происхождение сл. Пологов, основанной выходцами из переяславского уезда полт. губ.^[158]. Об успешности этой колонизации может свидетельствовать следующий факт. В 1810 г. поселянин с. Петровки (александрийского у.) Павел Треска вызвал из Малороссии 119 душ переселенцев и ему отведено было в херсонском уезде 23.000 дес. земли; в качестве осадчего он продолжал действовать так удачно, что в 1814 г. в этом Новопавловском селе числилось уже 1448 д. обоего пола и «множество земледельческих обзаведений»^[159]. О размерах колонизационного движения из левобережной Украины (собственно Черниговщины) свидетельствует следующий факт: в одном херсонском уезде выходцами из Черниговщины было основано частью или целиком 32 селения^[160]. Одни из этих переселенцев (б. козаки) пользовались правом вольного перехода и потому на законном основании переселялись в Новороссию; другие же (б. посполитые) лишились этого права в 1783 г. и потому должны были убегать от своих владельцев, то же самое нужно сказать и о слободской Украине; здесь они надеялись получить свободу и само правительство, как увидим далее, не пренебрегало беглыми. Правитель екатер. наместничества Синельников предлагал даже купить у харьковских и воронежских помещиков подданных черкас (малороссиян) и поселить их в Новороссии; купить их можно было бы, по его словам, недорого (по 40 или 50 р.), а поселение их на новых местах не стоило бы почти ничего, потому что они охотно обратились бы из подданных в казенных крестьян^[161]; другими словами, он проектировал для них на новом месте свободу от крепостной зависимости.

Громадное число переселенцев — малороссиян доставила также и заднепровская Украина, бывшая тогда под властью Польши; некоторая часть их селилась в запорожских деревнях, другая в малороссийских, третья — в помещичьих и т. д. В недавно изданных материалах для истории Запорожья А.А. Андриевского мы находим целую серию документов, служащих к разъяснению этого дела.

Нын. елисаветградский уезд херс. губ. с раннего времени стал заселяться выходцами из Польши, отчасти Гетманщины и Запорожья.

На самой границе с Польшей, при впадении р. Тарговицы в Синюху, был основан Архангельский городок (нын. Новоархангельск), население которого возрастало главным образом от прилива малороссийских выходцев из Польши. Киевскому полковнику Танскому велено было возобновить и заселить села, лежавшие по русской стороне Синюхи и разрушенные татарами во время турецкой войны; в Цыбулев назначен был атаманом и осадчим козак миргородского полка Леонтий Сагайдачный, а в Архангельск — тамошний пасечник Степан Таран; 1-й удачно повел свое дело и поселил у себя более 300 дворов (выходцев из Польши); 2-й же жил в лесу и никаких стараний к исполнению возложенного на него поручения не прилагал и потому был заменен козаком миргородского полка Давидом Миргородским. Новый город, благодаря своему окраинному положению, испытывал (в особенности на первых порах) большие опасности; ближайшее селение Цыбулев находилось от него на расстоянии 70 верст; поляки сделали нападение на этот городок и взяли в плен нескольких жителей; осадчий Звенигородский был схвачен на польской территории и казнен; такое же нападение было сделано и на с. Давидовку. Для ограждения новых поселенцев правительство распорядилось устроить здесь укрепления и поставить караулы; это дело поручено было миргородскому полковнику Капнисту; в 1744 г. в этой местности было уже поселено 13 слобод и в них 357 коз. и 563 посполитских двора; здесь, как и в других местах, важным двигателем колонизации были льготы, предоставляемые новым поселенцам^[162]. Под защитой укреплений и караулов дело заселения этого пограничья пошло очень успешно: в 1752 г. там жило б. 4.000 дворов малороссиян (старинных поселенцев и выходцев из Малороссии, слободских полков, Запорожья и Польши^[163] ).

Таково было начало переселенческого движения из Заднепровья. В царствование имп. Екатерины II-й оно продолжалось по-прежнему. Лица, стоявшие во главе колонизации (Каховский, Синельников), очень ценили этих заднепровских выходцев и даже посылали тайно своих комиссаров для вербовки населения в Новороссию. «Из Польши, писал Каховский, собирается поселян к нам много. Я послал отсюда внушить им, чтоб выбирались не торопясь и забирали бы с собою не только все свое имущество, но и домы. Если Всевышний поможет, то уповаю, что в донесениях моих о выходцах будут цифры не десятичные, но тысячные. Да поможет только Бог добраться в ту сторону». В другом письме тот же Каховский говорит: «Посылаемые мною в Польшу (т. е. киев. и под. губ.) для вызова поселян доносят да и ушедшие из под стражи польские поселяне утверждают, что генеральные комиссары и губернаторы (приказчики) в имениях владельцев, а присовокупясь к ним, и арендаторы имений строго принялись пресечь выход желающих прийти к нам на поселение. Они перехватывают идущих и, ограбив их имущества, что ограбить можно, возвращают семейства на прежние их жилища, хозяев же садят в тюрьмы и поступают с ними сурово. Дерзость сия... опечаливает меня крайнейше и чувствительнейше, поелику препятствует к скорому исполнению... заселить сей прекрасный и полезный край». Для избежания этих препятствий Каховский советовал устроить подвижной кордон^[164]. В Новороссийском крае чувствовался сильный недостаток в женском населении; поэтому сюда вербовали и девиц; одному еврею вербовщику платилось по 5 р. за всякую девицу; офицеров награждали чинами (кто наберет на свой счет 80 душ, тому давали чин поручика^[165]; для удобства устраивали слободы у самой границы, чтобы легче было переводить сюда жителей Заднепровья^[166]. Правитель екатер. нам. Синельников сам говорит, что он возбудил в малороссийском населении польских губерний стремление к переселению в Новороссийский край^[167].

Что касается великорусских колонистов, то это были казенные и экономические крестьяне, однодворцы, козаки, отставные солдаты, матросы, дьячки и раскольники. Из ярославской, костром., владим. губ. вызывались казенные крестьяне, знающие какое либо мастерство; так было в 1795 г., когда Зубов принимал всяческие меры для заселения созданной им Вознесенской губернии^[168]; в начале XIX ст. государственные слободы были уже довольно многочисленны и очень многолюдны. В 1814 г. в мелитопольской провинции таврич. губ. было, по вычислению проф. Дюгурова, 13 госуд. деревень с 21.147 д. муж. пола, т. е. в среднем приходилось но 1.626 д. муж. п. на каждую^[169]. Значительная часть госуд. слобод была населена так называемыми однодворцами, известными с давнего времени в украинских великорусских губерниях и составлявшими там особый разряд служилых людей; таково, напр., происхождение сл. Богдановки и Терновки в екат. губ.^[170]. Отставным матросам и солдатам Каховский предполагал отвести земли по обоим берегам р. Буга до самого Николаева^[171]. Заштатных дьячков Потемкин проектировал селить в Новороссии, потому что они, по его мнению, могли быть в одно и то же время и земледельцами, и военными ландмилиционерами^[172]. По указу 1781 г. велено было в Новороссию переселить до 20.000 экономических крестьян и выбрать из среды их до 24.000 добровольных переселенцев^[173]. Но едва ли не первое место между великорусскими переселенцами занимали раскольники. Они начали селиться в Новороссии еще в царствование Анны Иоанновны (и даже раньше) в Херсон, губ. возле нын. Ананьева и Новомиргорода; здесь ими были основаны Цыбулев и Бешка (нын. Александрия); но число их было не велико. Гораздо больше явилось их в пятидесятых годах XVIII в., когда само правительство манифестами вызывало их из Польши и Молдавии; им отведены были земли в крепости св. Елисаветы (нын. Елисаветград) и её окрестностях, где они основали целый ряд сел (Клинцы и др.); селения их были многолюдны и отличались зажиточностью; Потемкин также старался о переселении раскольников в Новороссию. В 1785 и 1786 г. явилась весьма значительная партия их и поселилась в днепровском уезде таврич. губ. на р. Белозерке. Знаменским раскольникам, предполагавшим переселяться на р. Белозерку, решено было давать по 50 р. на двор, состоявший из 4-х человек, и пятилетнюю льготу от податей^[174]. В указе императрицы о раскольниках сказано следующее: «для поселения старообрядцев назначить места, лежащие между Днепром и Перекопом, с тем что они будут получать попов своих от архиерея таврич. обл. определенного, дозволяя всем им отправлять служение по старопечатным книгам. А дабы рассеянных вне границы империи нашей старообрядцев вызвать в Россию, можете публиковать сии свободы, им дозволенные»; лицам, вызывавшим раскольников выдавалось известное вознаграждение^[175]. И этот указ не остался без результатов: в 1795 г. из Порты Оттоманской вышло и поселилось в очаковской области 6.524 д. старообрядцев^[176]. Кроме старообрядцев, мы находим в Новороссии еще и духоборцев; они были поселены по р. Молочной на основании манифеста имп. Александра I 1802 г.^[177]; им было отведено в полную собственность значительное количество земли, а кроме того за ничтожную плату предоставлены в аренду участки ногайских земель и дана пятилетняя льгота от податей; не удивительно, что духоборческие селения отличались зажиточностью; у них существовала общественная обработка земли с равным разделом продуктов. В 1814 г. духоборческих селений в мелитопольском уезде тавр. губ. было 8 с 1.155 д. муж. п.^[178], т. е. в среднем по 144 д. м. п. на каждое; следовательно, они не были особенно многолюдны. Духоборцы на р. Молочной нашли себе тихое пристанище после тех испытаний, которые им пришлось вытерпеть раньше; одни из них побывали на работах в ссылке в кр. Динамюнде, а другие в Екатеринбурге и были возвращены оттуда только в 1801 г. по милостивому указу имп. Александра I^[179]. В двадцатых годах XIX ст. переселились в Новороссию молокане (из тамб. и астрах. губ.) и основали здесь несколько селений, которые также отличались зажиточностью, благодаря гл. обр. единодушию, господствовавшему между населением. В тридцатых годах текущего стол. всех раскольников в Новороссийском крае было около 36.000 обоего пола^[180].

Особую и чрезвычайно многочисленную группу среди колонистов составляли беглые, принадлежавшие и к великорусской, и к малорусской народности. Беглых принимали не одни помещики; они находили себе приют и в казенных селениях. Чтобы скорее заселить Новороссийский край, правительство, можно сказать, санкционировало здесь право убежища (droit d’asile). Об этом свидетельствует, напр., секретное письмо гр. Зубова к екатеринославскому наместнику Хорвату, в нем, между прочим, говорится, что к беглым нужно иметь снисхождение по человечеству, «дабы строгостью законами повелеваемою не доводить их до отчаяния»... и чтобы, стараясь истребить побеги, не подать некоторым образом к тому повода, что если окажутся бродяги, то стараться их приписывать к городским и сельским обществам, смотря по их состоянию, чтобы они могли таким путем снискивать себе пропитание, но делать это нужно было скромным образом, под рукою и без всякой огласки. Результатом этого было то, что в число горожан попадали нередко разные подозрительные лица, объявлявшие за собою значительные капиталы, а на самом деле не могшие даже обзавестись домом и хозяйством. Так было в Екатеринославе. Магистрат г. Екатеринослава, исполняя указы высшего начальства о приписке таких лиц в купечество, должен был выдавать им паспорта, с которыми они уже свободно бродили с одного места на другое, впадая иногда в преступление и нанося ущерб коренным жителям, потому что подати за них взыскиваются с наличных граждан^[181]. В числе одесских обывателей также оказалось не мало беглых, которых разыскивали помещики^[182].

Но дело не ограничивалось одними беглыми: местное начальство не брезгало даже и преступниками: в 1792 г. велено было переселить в очаковскую область жителей с. Турбаев (полт. губ.), убивших своего помещика Базилевского^[183]. В Таганрог на поселение присылались арестанты из московск., казанск., ворон., и нижег. губ.^[184].

Заканчивая обзор колонизации, которую, под наблюдением правительства, вели лично свободные русские поселенцы, мы должны сказать, что не всегда поселения, основываемые такими лицами, получали в необходимых размерах помощь от местной администрации. Все преимущества в этом отношении, как увидим далее, были на стороне иностранных колоний. По всей вероятности, в данном случае руководствовались тем соображением, что русские поселяне (в особенности местные), как более знакомые с местной культурою, менее нуждались в субсидии от казны. Но такое рассуждение было справедливо только на половину: на самом деле и русские поселенцы, на первых порах, нуждались в разных льготах и субсидиях; не получая их, они долго не могли стать на собственные ноги и достигнуть прочного материального благосостояния. Об этом свидетельствует нам очевидец, профессор харьк. университета Дюгуров. По его словам, деревни, основанные но соседству с ногайцами, возле р. Молочной, пришедшими из Малороссии обывателями, находились в жалком положении; главные причины их бедственного состояния заключались в том, что они прибыли почти без всяких средств на новые места, где им нужно было всем обзаводиться и в тоже время уплачивать значительные подати, а между тем земли у них было мало^[185].

Это наблюдение привело Дюгурова к одному чрезвычайно важному и характерному выводу: он высказывает желание, чтобы русские колонии в Новороссийском крае пользовались таким же покровительством, как и иностранные. Русские колонисты, говорит он, правда, не приходят, подобно иностранцам, искать нового отечества и подвергаться иноземным узаконениям; но пересаженные с севера на юг или с одной провинции в другую (потому что им нельзя было уже оставаться в прежних местах), они, конечно, имели надобность в экстраординарной помощи. Я знаю, что они пользовались в течение двух или трех лет известными льготами. Но почему бы их не снабдить в виде аванса земледельческими орудиями, скотом и деньгами на постройку изб? Они бы все это наверное выплатили с не меньшей аккуратностью, чем итальянцы, немцы и евреи. Почему бы их не поставить под власть бюро иностранных колоний? Освобождение их на 5 лет от власти капитан-исправников и от известных налогов (которых было бы долго перечислять) было бы для них большим благодеянием. В это время поселенцы могли бы поправить свои дела, затем уплачивать правительству умеренные налоги и погашать понемногу ежегодно ту маленькую ссуду, которую им выдали. Я не хочу сказать, чтобы управление колоний (иностранных) было совершенное... но я убежден, что наши русские колонии чувствовали бы себя очень хорошо, если бы они были поставлены в зависимость от бюро иностранных колоний. В других местах исключительные законы создают злоупотребления, а в России они, по большей части, являются гарантией против них^[186]. Трудно что нибудь прибавить к этим прекрасным строкам иностранца (французского выходца), так хорошо понявшего нашу колониальную систему. Мы, со своей стороны, заметим только, что так иногда и поступало правительство с русскими подданными (например с раскольниками); к сожалению, это только бывало иногда, а не всегда; обыкновенный же порядок был иной.

Теперь обратимся к владельческой, помещичьей колонизации, материалом для которой служили крепостные, подданные, беглые и т. п. Единственными обладателями обширных пространств Новороссийского края были некогда запорожцы. Но еще в эпоху самостоятельного существования Запорожья, как известно, значительная часть земель их была отдана под поселение сербам, волохам и другим выходцам. Тщетно запорожцы жаловались, просили, протестовали, ссылались на свои права: их вековое достояние постепенно уплывало из их рук. Немедленно после разрушения Сечи (в 1775 г.) их земли стали раздаваться частным лицам, принимавшим на себя обязательство заселить их вольными или крепостными людьми. Земли эти могли получать чиновники, штаб и обер офицеры и иностранцы; исключались только однодворцы, крестьяне и помещичьи люди. Таким образом, искусственно создавалось крупное землевладение в том крае, который до сих пор почти не имел помещичьего и крепостного элемента; минимальным участком было 1.500 десятин удобной земли. Не считалось необходимым, чтобы лицо, берущее землю, находилось на службе в Новороссийском крае; предполагалось, вероятно, что оно может быть хорошим колонизатором, оставаясь в Великороссии или Малороссии. Условия получения земель были очень льготные: на 10 лет давалась льгота от всех повинностей; в течение этого времени владельцы должны были заселить свои участки в таком расчете, чтобы на каждые 1.500 дес. приходилось по 13 дворов (цифра, как мы видим, небольшая); величина участков колебалась от 1.500 до 12.000 дес.; впрочем, были и такие лица (в роде генер.-прок. Вяземского, Прозоровского), которые получили по несколько десятков тысяч десятин^[187]. С 1774 г. по 1784 год (в течение 10 лет) новороссийской и азовской губенск. канцеляриями было роздано помещикам и под казенные селения 4.470.302½ дес. удобной и неудобной земли, на которых поселилось 53.511 д. мужск. и 44.098 д. женск. пола, т. е. в среднем на каждую мужск. душу приходилось более чем по 83 дес.^[188]. Мной напечатан найденный г. Манжурой любопытный документ^[189], содержащий в себе перечень всех лиц, получивших поземельные участки в одном екатеринославском уезде в 1776 г.; из него оказывается, что 94 лицам было дано здесь около 400.000 дес. удобной и неудобной земли, т. е. в среднем 4.000 дес. на душу; даже регистратор Башнатов и архивариус Бурман получили по 1.500 дес. удобной земли; известный Фалеев получил под фабрику 12.000 дес. Земли эти, по истечении 10 лет, могли обратиться в собственность этих лиц. Конечно, при таких условиях Новороссия должна была оказаться каким то Эльдорадо, золотым дном для всех этих секунд-майоров, регистраторов, архивариусов и т. п. Ничем не рискуя, можно было укрепить за собой участок прекрасной земли, лишь бы только там поселилось 13 дворов; все заботы, следовательно, должны были быть направлены на водворение поселенцев; но и это дело не представляло особых трудностей; не нужно было придумывать ничего нового; следовало только пустить в ход старинное изведанное средство — закликанье на слободы — и дело сделано! На первых порах необходимо было предоставить самые большие льготы новым поселенцам, но за то в недалеком будущем улыбалась возможность владеть не только землею, но и людьми^[190].

Очевидно, Потемкин и другие деятели не только не могли отрешиться от крепостнических взглядов, но даже привносили их в новый край и насаждали в нем семена крепостного права, которые потом и принесли свой плод. Они построили свой план колонизации на том же принципе, который был господствующим и в жизни центральных областей государства. Этот принцип (крепостного труда) при Екатерине II-й был формально водворен в социальной жизни малороссийского края; Потемкин и др. деятели распространили его и на Новороссию и первым шагом их в этом деле было уничтожение Запорожья, которое, по своему строю, находилось с ним в непримиримом противоречии. Дальнейшим шагом была раздача крупных земельных участков, которая создала в новом крае сначала землевладельческое дворянство, а потом и крепостное состояние. Насколько прочно утвердились подобные взгляды в умах тогдашних деятелей, видно из того, что эту систему стали применять и при заселении вновь приобретенной от Турции очаковской области. Сохранилась любопытная ведомость земель этой области, которые предположено было отвести под поселения городов, казенных селений и помещичьих деревень; из этой ведомости оказывается, что и тут лица привилегированного состояния получали не менее как по 1.500 дес. удобной земли. Во всех четырех уездах было отведено 2.167.800 дес. удобной земли, а именно под новые города (Новые Дубоссары, Григориополь, Хаджибей) с 15 казенными селениями 113.500 дес., под существующие ныне 38 казенных селений 342.500 д., оставлено под новые имеющие основаться казенные сел. 89.000 д., роздано помещикам 624.600 д., назначено им же 414.000 д., оставлено для них же 584.200 д.; итого казенным поселенцам и горожанам было дано 545.000 д., а помещикам 1.634.800 д., т. е. первым втрое меньше, чем вторым^[191]. По данным генер. межевания оказывается, что частным владельцам (чиновникам военного или гражданского ведомства) в александрийском уезде херс. губ. (359 ч.) было отведено больше земель, чем казенным обывателям и горожанам; на долю каждого из них приходилось в среднем по 1.000 д.; между тем жителей у них было гораздо меньше, чем на казенных^[192]. Лучшие дачи Каховский должен был раздавать сильным мира сего, которые могли иметь влияние на его служебную карьеру. «Сколь скоро землемеры, писал он известному Попову, снимающие здешней области карту, соберутся в Дубоссары, то выберу и назначу я, по предписанию В.П. лучшую дачу для е. с. гр. Н.И. (Салтыкова, президента военной коллегии) и к заселению её потщусь оказать все зависящие от меня пособия»; «самые лучшие дачи, пишет он в другом письме, берут гг. Мордвинов и Рибас да самовольно завладел обер-комендант херс., очак., кинб. и никол. гр. Витт (так он подписывается на подорожних); я всем подлаживаю; последний однако чудно творит»^[193]. Конечно, это обстоятельство (подлаживание) иногда могло вредить успешному заселению края; так, Каховский считал необходимым занять всю новую западную границу (днепровское побережье), исключительно казенными селениями; «из сих поселян, писал он Попову, можно будет устроить военную цепь в свое время и при селениях построить небольшие редуты... Буде же сии селения поступят в отдачу помещикам, то все они разбредутся». И что же? Он не осмеливается привести в исполнение этого полезного предприятия, потому что гр. А.А. Безбородко дал записку об отводе ему земель, служивших местожительством черноморцев (до перехода их на Кубань); и вот, он просит Попова уладить это деликатное дело, обещает отвести Безбородку дачи, которые мало в чем уступят прежним и будут иметь даже преимущество в одном отношении перед ними: не занимая пограничного положения, они будут безопасны от неприятеля и в них легче будет удерживать население от побегов^[194]. Раздача лучших земель, и при том громадными участками, должна была невыгодно отражаться на вольной народной колонизации. Стародубские раскольники, вызванные кн. Потемкиным, к количестве 60 сем. заняли себе место ниже Большой Знаменки; кое как перезимовав и испытав массу трудностей, они стали уже распахивать свои земли, но должны были уйти отсюда, потому что земля эта была отведена кн. Вяземскому. На новом месте они также не удержались, потому что песчаные пространства (кучугуры) преградили доступ им на пахотные поля^[195].

Видное место среди поселенцев помещичьих земель занимали беглые; те из них, которые нанимали хаты у помещиков и обрабатывали им землю за десятую часть урожая, назывались десятинщиками^[196]; в помещичьих крестьян обратились многие из бывших «подданных» или «челяди» запорожского войска, а также выходцы из заднепровской Украины^[197]. Кроме того помещики переводили в Новороссию на свои земли крепостных крестьян из центральной России.

Насколько же успешно шло заселение всеми этими людьми помещичьих земель? Оправдались ли надежды правительства на быстрое заселение этих земель? Документальные данные заставляют нас дать отрицательный ответ на этот вопрос. В одном екатеринославском уезде оказалось совсем незаселенных после 1-й раздачи 182.896½ д. удобной и 6.024 д. неудобной земли у 64 владельцев^[198]. А о том, как шло заселение помещичьих земель в очаковской области, свидетельствует официальный документ, помещенный в Пол. Собр. Законов. До сведения правительства дошло, что земли между Бугом и Днестром, которые были розданы для заселения разным владельцам, не были заселены, а остались впусте. По этому поводу министрам финансов и внутренних дел поручено было представить свои соображения. Из собранных ими сведений оказалось следующее. Всех удобных земель роздано было чиновникам до 824.374 дес.; на всем этом пространстве в течение 12 лет поселено помещичьих крестьян не более 6.740 д.; многие участки до 12.000 дес. удобной земли оставлены без всякого населения, другие же до 18.000 дес. имеют не более 30 душ: таким образом обязательства о заселении остаются невыполненными; помещики вследствие этого, не получают должных выгод и край, вопреки предположениям 1792 г., остается малонаселенным и даже способы к будущему заселению встречают существенные затруднения. В виду всего этого, министры предложили, а государь утвердил следующие меры: предоставить еще 4-х летний срок (кроме прежнего 12-ти летнего) для заселения земель (в пропорции по 30 десятин на муж. душу); принимать как иностранных, так и русских поселенцев (вольных и крепостных), за исключением только беглых; кто поселит меньше положенного числа, у того отрезывать только излишек земли; незаселенные земли владельцы должны или отдавать в казну с уплатой в пользу их по 80 коп. за десятину, или продавать другому кому либо, кто пожелает принять на себя прежнее обязательство; земли, отошедшие в казну, могут быть розданы колонистам, казенным крестьянам или частным лицам на какие нибудь полезные заведения, с уплатой за них по 80 к. за десятину; владельческие земли, на которых хотя и не было населения, но зато было заведено скотоводство, не должны были отходить в казну^[199]. Таким образом помещикам, не исполнившим своих обязательств, правительство предоставило новые льготы настоящим указом; на такую благосклонность они едва ли были в праве даже рассчитывать. «Князь Вяземский, гр. Салтыков, Безбородко, Завидовский, Остерман, Якоби, Грибовский, Рибас и мн. др. своих земель не заселили, а впоследствии продали.... Грибовский село Ташино, населенное переселенцами молдаванами, не устрашился продать, как крепостное, одесскому таможенному чиновнику»^[200]. Других постигали неудачи; так было с 2 французскими графами, Шуазелем и Клермонтерой, бежавшими после революции в Россию и занявшими себе землю по обе стороны балки Лепатихи^[201]. Иные и брали земли просто для того, чтобы потом продать их^[202]. В XIX в. размеры пожалований уже несколько сократились, хотя все-таки были еще довольно значительны: в 1803 г. велено было штаб-офицерам отводить по 1.000, а обер-офицерам по 500 дес. земли^[203] в Новороссийском крае. Число жителей здесь в это время было уже довольно значительно: в екатеринослав. губ. 666.163 чел., т. е. около 444 чел. на кв. милю, и в херсонской — 370.430 чел., т. е. по 264 д. на кв. милю^[204]. К сожалению, мы не имеем точных сведений о количестве всех помещичьих крестьян и об отношении его к общей цифре населения. У А.А. Скальковского мы находим, впрочем, одну любопытную статистическую ведомость: в 10 уездах новорос. губ. (исключая двух крымских) было в 1800 году 179.883 д. муж. и 156.013 д. женск. пола крепостных крестьян^[205] (335.896 д. об. п.), к концу 1-й четверти XIX в. число их еще более увеличилось и составило еще более видный процент в общей цифре населения края. Сюда нужно присоединить еще некоторое количество монастырских крестьян, появление которых находится в тесной связи с монастырской колонизацией. В 1794 г. монастырских крестьян в екатеринославской епархии было 4.215 д. муж. и 4.215 д. женского пола^[206]. Первое место между всеми монастырями занимал знаменитый Самарский^[207], начало которого относится еще к запорожским временам. За ним числилось 1.512 д. крестьян обоего пола и множество всяких угодий.

Такова была русская колонизация в пределах Новороссийского края в XVIII и первой четверти XIX в.

ГЛАВА 4-я. Иностранная колонизация в XVIII-м и 1-й четверти XIX в.

Сербская колонизация в царствование Елизаветы Петровны; её ход, деятели и общая оценка. — Вызов иностранных колонистов в царствование Екатерины II-й. — Манифест Императора Александра I-го. — Славянская колонизация в царствование Екатерины II-й, Павла и Александра I-го. — Немецкая колонизация в те же царствования, — меноннитов и других немецких выходцев; судьба шведской колонии. — Появление некоторых представителей романского племени. — Переселение греков. — Выход армян. — Переход молдаван. — Переселение евреев и основание еврейских земледельческих колоний. — Цыгане. — Общие соображения.

Колонизация Новороссии отличается одной характерной особенностью: в ней чрезвычайно важную роль играют иностранные колонисты. Лица, стоявшие во главе местного управления (Потемкин, Зубов, Ришелье), стремились к быстрому заселению этого пустынного края и употребляли для достижения своей цели всевозможные средства. Понятное дело, что они не могли не остановиться на мысли вызывать различными льготами иностранных поселенцев. Россия в то время не обладала большим излишком населения; при естественном движении одного русского населения к югу, колонизационный процесс значительно бы замедлился. С другой стороны можно было надеяться, что иностранцы внесут в новый край более высокую, современную культуру материальную и умственную и благотворно воздействуют на туземное и пришлое население. Таковы были важнейшие мотивы для поощрения иноземной колонизации. Политические обстоятельства Европы и России в то время не только не препятствовали, но даже способствовали такой эмиграции европейцев в пределы южной России. Началась эта колонизация по инициативе правительства, которое вызывало колонистов и заботилось об их устройстве. Но внутренние черты этого устройства определялись не только указами правительства, но и их бытовыми нормами, выработанными на прежних местах жительства; в этом отношении иностранным поселенцам была предоставлена почти полная свобода, гарантированная при том им призывными грамотами, т. е. как бы своего рода формальными условиями. Этому общему положению не может противоречить то обстоятельство, что многие переселенцы, под влиянием новых жизненных условий, изменили кое в чем прежний склад жизни, а некоторые (славяне) обрусели и потеряли свои этнографические особенности. Вызов иностранных (а именно славянских) колонистов в южную Русь начался еще со времени Петра Вел.; в царствование Елизаветы Петровны это переселение приняло большие размеры; во главе переселенцев стоял полк. Хорват, (явившийся раньше всех), Шевич и Прерадович; они основали две провинции — Новосербию (в сев. части херсонской губ.) и Славяносербию (в сев.-восточной части екатеринославской губ.). Впрочем нужно сказать, что в провинциях этих жили далеко не одни только сербы, черногорцы и кроаты, а и молдаване, болгары, великороссы-старообрядцы, малороссияне, поляки, входившие в состав гусарских и пикинерных полков и состоявшие под начальством вышеназванных командиров^[208].

Центральными пунктами новых провинций были Новомиргород и крепость св. Елисаветы в Новосербии, Бахмут и Белевская крепость в Славяносербии. Это были военно-земледельческие поселения, делившиеся на полки, роты, селения и шанцы; число собственно сербов было не велико: в 1770 г. их было всего около 1.000 ч. т. е. менее 1/25 общего числа населения двух провинций. Какие же льготы были предоставлены Хорвату и всем славянским выходцам? Ясное понятие об этом дает жалованная грамота Хорвату 1752 г.

Новым поселенцам отводятся в вечное и потомственное владение удобные земли и кроме того дается денежное жалованье и предоставляются беспошлинные промыслы и торговля; не говорим о других менее важных льготах и преимуществах. Хорвату было позволено, между прочим, построить для защиты границ крепость св. Елисаветы; но постройкой крепости для сербов занимались малороссийские козаки и регулярные войска^[209], которые несли также здесь и пограничную службу. Уже из этих фактов видно, что льготы славянским поселенцам были очень велики, а число их было весьма незначительно. Но если мы от официальных документальных данных обратимся к частным свидетельствам и заглянем в закулисную сторону дела, то увидим в истинном свете этих переселенцев и узнаем настоящие мотивы переселения. Послушаем, что нам расскажет об этом Симеон Ст. Пишчевич, сам сербский выходец и колонизатор Новороссийского края. Мотивом к выходу в Россию послужило для Пишчевича желание видеть свет и свое счастие далее пробовать^[210]; важную роль играло и то обстоятельство, что его, как и других, немедленно произвели в следующий чин. Иными руководил исключительно материальный расчет. Хорват нарочно выехал раньше других, чтобы получить, в качестве инициатора эмиграции, побольше выгод (и он достиг своей цели). Иные, наконец, не останавливались даже перед обманом; таков был, напр., черногорский воевода Василий Петрович. Это был, по словам Пишчевича, один из тех авантюристов, которые часто наезжали в Россию за милостыней и искали случая обогатиться. Он выдал себя за полновластного владыку в Черногории, и в проекте, поданном в сенат, объявил, что если будут отпущены на путевые расходы деньги, то он приведет из Черной Горы несколько тысяч переселенцев. Проект был принят в сенате и конфирмован. Владыка поехал к себе в Черногорию, но там успеха не имел: большинство упрекало его за данные обещания; смущенный неудачей, он начал приглашать своих свойственников и некоторых вдовых попов, позволяя им обрить бороды, производя их в офицерские чины и награждая деньгами, а глав оппозиции привлекая на свою сторону обещаниями генеральских чинов; но, несмотря на все эти средства, черногорцев отправилось мало, а под видом их поехали те представители разных национальностей, среди которых были настоящие разбойники, которых и провести в Россию было не легко, так как они и на пути буйствовали и пьянствовали. Лица, присланные Пишчевичу из Триеста, «были все вор наголо и пьяницы прегоркие, наволочь то такая была, что хуже сыскать нигде не можно; между ними были оружейные лесовые настоящие разбойники и где только чего на ночлегах и проездом чрез жилища и в корчмах захватют и сорвать могут, то уж было их». Спрашивается, могли ли быть хорошими колонизаторами такие переселенцы? Допустить, что подобные лица представляли исключительное явление, едва ли возможно, потому что о буйствах сербов и в пределах России мы имеем многочисленные факты в документах; о них же свидетельствует и сам Пишчевич. В полк Пишчевича, напр., набирались по большей части дезертиры, с которыми ему было очень трудно управляться: «все было строптиво, развращено, пьяно и всякий день происходили между ними и обывателями драки и ссоры и такое то сборище людей было, которое по несколько раз из одного государства в другое переходили и служили и потом уходили, а напоследок дошли в Россию и ко мне в команду. Так как их нечем было продовольствовать, продолжает далее Пишчевич, то я должен был брать все необходимое от обывателей, хотя и с обещанием платы, но не без притеснений для них; между тем среди команды были постоянные ссоры, драки; нередко пускались в ход ножи: в таких случаях поселяне со страху разбегались из своих жилищ, а другие запирались в своих домах»^[211]. И это понятно: покинув старую родину, они не успели еще установить органической связи с новой. В полном соответствии со всем этим были и внутренние порядки или, правильнее говоря, беспорядки, которые господствовали в гусарских полках в России; их чрезвычайно рельефно изображает в своих записках С. Пишчевич^[212]. Соглашаемся, что среди поселенцев могли быть люди честные и не буйные. Но насколько они были подготовлены к своим новым обязанностям? Им нужно было приспособляться к новым условиям жизни и это требовало с их стороны не мало труда и усилий. Им предстояло в одно и то же время быть и воинами, какими большинство их было и раньше, и земледельцами — они должны были распахать пожалованные им земли, завести хозяйство, построить дома, деревни и т. п. Насколько хорошо они несли пограничную службу, мы к сожалению сказать не можем; заметим только, что едва ли в этом отношении они могли равняться с козаками, изучившими степь и нравы её обитателей — татар. Мы не говорим уже о том, что с 50-х годов XVIII века пограничная служба сделалась уже далеко не такой трудной, какою она была в 1-й половине XVIII, а в особенности в XVII в. Еще труднее было сербским гусарам завести на новых местах жительства селения и нивы. Положение их на первых порах было очень и очень затруднительное. Любопытные данные в этом отношении сообщает Пишчевич. Выехали мы, говорит он, на чистую и глухую степь (возле которой был впрочем и лес) и тут-то восчувствовали все, а особенно те, которые начали селиться по Лугани, что значит нужда и жизнь, исполненная лишений: негде преклониться; не знаешь, за что браться, с чего начинать; в особенности плохо приходилось тем, которые, подобно мне, никогда раньше не занимались хозяйством. Сначала я жил с семьей в небольшой палатке, потом с 4 слугами устроил себе из хвороста сарай, покрывши его травою и по возможности укрепивши на случай бури. Но вдруг ночью пошел сильный дождь, от которого крыша начала протекать и вода ручьем полилась внутрь. Я с жен и маленькими детьми промокли так, как будто бы в воде выкупались. Между тем буря усилилась еще больше. Кровлю мою совсем повалило и я едва успел выскочить оттуда с женою и детьми, а моя резиденция упала и мы все остались под открытым небом в бурю и дождь, не имея где преклонить главы. Шалаши моих слуг также поопрокидывала буря, но они прибежали на помощь ко мне и стали разбивать мне палатку; однако, пока они это успели сделать, мы промокли и продрогли едва не до смерти; наше платье и постель остались в рухнувшем сарае и там страшно намокли, а мы должны были провести всю ночь без одежды, плача и проклиная свою участь. Но утру, как прошла буря, взошло и пригрело солнышко, вышли мы из палатки и я велел развести большой огонь, чтобы просушиться; посмотрел я тут на свою бывшую резиденцию и досадно мне стало за двойной убыток, причиненный бурей, 1-е за потерю жилья, а 2-е за потерю постели и разной утвари. Разобрав упавший сарайчик и велевши купить несколько необходимых инструментов и нарубить леса, я принялся за постройку нового, более крепкого сарайчика, а также землянки с покоями и небольшою кухонькою с чуланчиком, где рассчитывал провести зиму. К счастью нашелся добрый человек, однодворец из слободы Новой Айдары, который 1-й осмелился к нам приехать (остальные по дикости боялись это делать) и продал мне на снос дом, обещая перевезти его на своих подводах. Домик действительно перевезли; я его покрыл очеретом; остановка была только за печью и окнами, но они впоследствии были устроены. Землянка же служила мне для слуг и караульных. «У всех нас поселенцев (привожу рассказ Пишчевича собственными его словами) вообще на той пустыне была тогда в 1-е лето жызнь точно такая, как у тех инзуланов, кои по несчастыям разбытием короблей занесены морскими волнами на пустые острова и пытались зелием, кореныем, ловлею рибы, птиц и зверей, так то и мы тогда, что вышли на пустую степь и землю такую, где от созданыя света никаких жилищ не было, а достать нигде ни за какие деньги ничего не можно, а кто чего иметь хотел, тот должен был за несколко дней посылать далеко и изыскивать и покупать дорогою ценою. Огородов и зелены какой на пищу первой год ни у ково не было и покудова тем завелыс, должны были диким чесноком, луком (род травы такой на полях есть) и другою травою, способною к варению, пособлять себя, а простой народ только однемы сухарямы и такого дикою травою и водою да овощ, когда кто чего на полях ягоды илы что другое, найдет, питались, а более ничего не имелы; я многих видел сперва в жалостном состоянии, а особливо те, кои по Луганы реки селылысь, те претерпелы нужду более, нежель другие, ибо по той реке лесу ничево нет, а чистая и голоя степ, для чего в постройке домов виделы нужду велику и за лесом ездить далеко принуждены были. Напитков у всех вообще и болшаго и малого никаких не было окроме води, а естли у каво простая горелка случица, ето уж трактамент велик почитался (делалы опосля квас из сухарей да из диких яблок и терновых ягод кислую воду). Ездил я иногда наведоватца и к другим соседам своим и смотрел, каково оны строятца и чем заводят себя, но везде находил плач и рыдание; у каво еще денгы водилыс, тот хотя с нуждою потребное доставал и далеко посилал и дорого платыл, однако еще тем мог пособыт себя. А кто запасных денег не имел, а толко полагался на одно окладное жалованые (а рациев и порциев ужо не было), тот в превеликой бедности состоял, ибо, то жалованые на мундир и на другую к службе исправность как расчислить, то и не оставалось ничево на другую свою к поселению надобность, а особливо у каво семья и в доме много душ было, тот с тем жалованыем никогда на конец не мог выходыт и тако естли одын другому не пособыт и у ково что есть хоть мало что запасного не даст в заем илы по свойству не подарует, то тот не имущий доходыл до крайности»^[213].

Пишчевич чистосердечно говорит о себе, что только нужда научила его хозяйничать^[214]. И нужно думать, что таких, как он, было не мало; не забудем, что он, в качестве офицера, находился в привилегированном состоянии; каково же было положение простых рядовых солдат? Нет никакого сомнения в том, что они пришли в Россию без всяких средств, и понятно, как трудно было им в одно и то же время и обзаводиться хозяйством на новом месте, и исполнять воинскую службу.

Делая общую оценку сербской колонизации, мы должны сознаться, что она не оправдала тех надежд, которые на нее возлагали. Императрица Екатерина II-я в своем указе 18 июня 1763 г. официально засвидетельствовала о неудовлетворительном состоянии Новосербии, заселенной Хорватом^[215]; успеху дела немало вредил неспокойный характер этого последнего; он постоянно ссорился и с другими выходцами, и с духовенством^[216]. В течение 10 лет (с 1752 по 1762 г.) было истрачено на сербскую колонизацию до 700.000 р.^[217] (по нынешнему курсу более 2.500.000 р.). Настоящих сербов при том у Хорвата, Шевича и Депрерадовича было немного; видное место среди поселенцев Новосербии и Славяносербии занимали молдаване, болгары и т. п. Этим можно объяснить быстрое обрусение или, правильнее говоря, омалорусиванье этих славянских выходцев. Академик Гюльденштедт говорит, что волохи и молдаване, обитавшие в пределах Новосербии, по образу жизни совсем подходят к малороссам: у них такие же жилища, такая же одежда, как у малороссиян; для работ земледельческих употребляют не лошадей, а быков, не сохи, а плуги^[218]. Из описания елисаветградской провинции, составленного тем же Гюльденштедтом, видно, что состав населения её в 1773—1774 г. был самый разнообразный: греки, сербы, болгары, молдаване и волохи, малороссияне—гетманцы и запорожцы, великоруссы—раскольники и православные, выходцы из Польши и беглые из центральной России; солдаты и т. п.; в одном и том же селении жили представители различных народностей. Значительная часть селений, бывших в его время шанцами и ротами, возникла еще до образования Новосербии и была обязана своим происхождением малорусской колонизации; такова была кр. Табурище, шанц Крылов (Новогеоргиевск), Нестеровка, монастырь Уховка, шанц Новомиргородский (прежде Трейсачи) — важнейшее после Елисаветграда поселение; Петроостровский и Архангелогородский шанцы и др. Большая часть этих пунктов в это время представляла из себя еще военные поселения; 1.421.000 дес. земли было разделено на 70 округов, из коих 52 предназначено для военных селений, 2 для городов и 16 для иностранных колонистов, русских выходцев из Польши и старых обитателей края; каждый округ делится на 25 жребиев, каждый жребий на 24 участка, а каждый участок содержал от 26 до 30 дес. земли. Греки и раскольники дали толчок к развитию в некоторых местах торговой, промышленной и ремесленной деятельности (например, в Елисаветграде, где была греческая община, а раскольники составляли ½ всех жителей)^[219]. После всего сказанного нам сделалось ясно, что Новосербия была только отчасти заселена сербами, которые, очутившись среди других родственных народностей, быстро потеряли свою национальность; этому, конечно, больше всего способствовали браки: большая часть этих выходцев являлась без семейств и женилась на малороссиянках; тоже самое нужно сказать и относительно Славяносербии.

С воцарением имп. Екатерины II-й открывается новая эра в истории иностранной колонизации Новороссийского края. Она издала два манифеста в 1762 и 1763 гг., из которых первый отличался слишком общим характером и потому практических результатов не имел^[220]; это побудило императрицу издать 2-й манифест, в котором заключаются уже совершенно определенные обещания разных льгот и преимуществ. «Мы, ведая пространство земель нашей империи, так начинает свой манифест императрица, между прочим усматриваем наивыгоднейших к населению и обитанию рода человеческого полезнейших мест, до сего еще праздно остающихся, не малое число, из которых многие в недрах своих скрывают неисчерпаемое богатство разных металлов; а как лесов, рек, озер и к коммерции подлежащих морей довольно, то и к размножению многих мануфактур, фабрик и прочих заводов способность великая». Таким образом, государыня призывала иностранцев главным образом для развития наших промыслов и торговли. Важнейшие льготы, предоставленные новым поселенцам, были следующие: деньги на путевые расходы они могли получать от русских резидентов за границей и затем селиться в России или в городах, или отдельными колониями; им предоставлялась свобода вероисповедания; они освобождались на известное число лет от всех податей и повинностей (поселившиеся колониями на 30 лет); им отводились на пол-года даровые квартиры; выдавалась беспроцентная ссуда с погашением её через 10 лет в течение З-х лет; поселившимся колониями предоставлялась собственная юрисдикция; все могли беспошлинно ввезти с собою имущество и на 300 р. товаров; все освобождались от военной и гражданской службы, а если бы кто пожелал поступить в солдаты, то сверх обычного жалованья, должен был получить 30 руб.; если бы кто нибудь завел такую фабрику, которой раньше не было в России, то мог в течение 10 лет продавать беспошлинно производимые им товары; в колониях могли быть заведены беспошлинные ярмарки и торги; этими льготами могли пользоваться в продолжение льготного периода и дети иностранцев в случае смерти их отцов; если кто пожелает, то может вернуться назад, отдавши казне 1/5 или 1/10 своего имущества; земли под поселение указывались в тобольской, астрах., оренбур. и белгородской губ.^[221]. Манифест этот, как показывают дальнейшие факты, имел важное практическое значение: хотя в нем ничего не говорится собственно о Новороссии, но на основании его селились иностранцы и там вплоть до воцарения имп. Александра I-го. В тот же день, когда издан был этот указ, учреждена была и канцелярия опекунства иностранцев^[222], которой дана была особая инструкция^[223].

В царствование императора Павла Петровича (в 1800 г.) была издана новая инструкция конторе опекунства иностранных поселенцев, составленная экспедицией государственного хозяйства; в ней определяются обязанности конторы по части администрации. Она была вызвана обстоятельной ревизией колоний, произведенной известным Контениусом; он констатировал разные непорядки и упущения, привел в порядок запутанные счеты и представил исторический очерк немецкой колонизации в Новороссии, которым мы впоследствии и воспользуемся. С воцарением императора Александра I-го иностранная колонизация в пределах Новороссийского края начинает вестись на иных условиях. Уже в указе 1802 г. на имя новороссийского военного губернатора (о водворении иностранцев) делаются облегчения для поступления их в земледельцы^[224]. Но с полной определенностью взгляды и намерения правительства и выразились в манифесте от 20 февр. 1804 г.^[225] По манифесту 1763 г. говорится там, принимали всех иностранцев без разбора и потому вышло много плохих и бедных хозяев; да и теперь среди выходцев не мало ненужных ремесленников, дряхлых, больных, слабых и одиноких. Екатерина II-я решилась на вызов иностранцев ввиду заселения пустых земель. Но теперь, вследствие размножения населения в центральных губерниях, необходимо уже приберечь земли на юге и для своих подданных, так как пустых пространств там осталось уже немного; поэтому следует принимать только таких иностранцев, которые по своим занятиям могут служить хорошим примером для крестьян; для них нужно отвести особые земли — казенные или купленные у помещиков; это должны быть семейные и зажиточные хозяева, занимающиеся земледелием, разведением винограда или шелковичных червей, скотоводством и сельскими ремеслами (сапожничеством, кузнечным делом, ткачеством, портняжеством и т. п.); других ремесленников не принимать, исключая небольшого числа тех, которые понадобятся в города. Ввиду этого не следует вызывать колонистов посредством подговоров или посылки особых эмиссаров; желающие добровольно переселиться должны являться к резидентам и представлять им свидетельства от магистратов о своем хорошем поведении; переселять нужно сразу по 20, 30 семейств, но из Германии не следовало выводить в течение года более 200 семейств, потому что только такое число можно было хорошо устроить на месте; ссуд резиденты не должны были выдавать, а только нанять подводы; желавшие переселиться обязаны были представить наличными деньгами или в товарах капитал в 300 гульденов, так как замечено, что устройство недостаточных колонистов идет медленно и неудовлетворительно; всякий мог ввезти с собою на 300 р. товаров (сверх имущества). Выходцам предоставлялись следующие права: свобода вероисповедания, освобождение на 10 лет от всех податей и повинностей; по прошествии же этого времени они должны уплачивать в первые 10 лет от 15 до 20 коп. за десятину, а потом столько, сколько казенные поселяне; по истечении льготного периода они обязаны будут нести те же повинности, что и русские подданные, исключая постойной повинности, военной и гражданской службы, от которых они освобождались навсегда; уплата ссуды ими рассрочивалась на 10 лет; всем колонистам отводится безденежно по 60 десятин земли на семью; со времени прибытия их в Россию до водворения на месте им выдавались кормовые деньги, а от водворения до первой жатвы беспроцентная ссуда; на постройку дома, покупку скота и вообще на хозяйственное обзаведение каждый получал по 300 р. ссуды, а иногда и более того; всякий мог заниматься промыслами, торговлей и ремеслами, записываться в цехи и гильдии; если кто захотел бы вернуться назад на родину, то обязан возвратить ссуду и 3-х годичную подать.

И вот на этих основаниях предложено было поселить иностранцев в разных местах Новороссии и в Крыму. Прежде всего решили отводить им земли вблизи гаваней и портов, чтобы они имели возможность сбывать свои продукты за границу; земледельцев хотели селить на р. Молочных Водах по соседству с меноннитами, меноннитов здесь же и на бывших ногайских землях, болгар возле болгарских колоний, ремесленников — в городах^[226].

На основании этих манифестов и совершалась иностранная колонизация в Новороссии в царствование Екатерины II-й, Павла Петровича и Александра I-го. Мы обратимся теперь к фактическому обозрению этой колонизации и укажем главнейшие виды её. Наиболее древней иностранною колонизацией оказывается, как мы уже знаем, сербская или, вообще говоря, славянская. В царствование Екатерины II-й получило широкое развитие болгарское колонизационное движение. Под влиянием манифестов 1762 и 1763 г. явилось в Россию в 1764—1769 г. довольно значительное число болгар; в 1773 г. одна партия их поселилась близ Ольвиополя на р. Синюхе, а другие направились в новые города — Тирасполь, Новые Дубоссары, Григориополь и Одессу; в начале XIX в. их переселилось еще больше; в 1821 г. их было в херсонской губ. 5.863 д. об. п., в таврической^[227] 2.712 (но больше всего в Бессарабии). Болгарские колонии имели важное влияние на развитие местной земледельческой культуры^[228]. К славянским колонистам нужно причислить и поляков; некоторые из них поселились с торговыми целями в новых городах — Херсоне, Одессе, другие были завербованы в бугский козачий и гусарские полки; наконец, польские магнаты, получив от русского правительства большие поземельные участки в Новороссии, переводили туда из Польши крепостных крестьян; но вообще говоря, число польских выходцев было не велико^[229].

Едва ли не самое важное место в истории иностранной колонизации^[230] принадлежит немцам, а среди них выделяются менонниты, придерживающиеся анабаптистского учения. Они выехали из Пруссии (из окрестностей Данцига) в начале 1789 г. в числе 228 сем. и заключили через своих депутатов специальный договор с правительством. На основании этого договора они получили следующие привилегии: свободу вероисповедания, 10-ти летнюю льготу от всяких податей, освобождение от подвод, работ, постоев и воинской службы, подводы до места назначения, известную сумму на путевые расходы, кормовые деньги и ссуду в размере 500 р. на семью, семена для посева, право заводить фабрики, заниматься торговлей, вступать в гильдии и цехи, по 65 дес. земли с обязательством уплачивать за нее по истечении льготного периода по 15 коп. за десятину и, наконец, лес на постройки. Земли им были отведены в нын. екатерин. губ. на правом берегу Днепра с островом Хортицей, где они основали 8 деревень; с 1793 по 1796 г. 118 других семейств поселилось на тех же условиях частью среди прежних выходцев, а частью на новых местах (Шенвиз в Павлоград. уезде, Кронсгартен в новомосковском уезде). Но несмотря на эти льготы, положение меноннитов на первых порах было очень затруднительное, главным образом вследствие особенностей климата и почвы новой местности. Сомневались даже в благополучном исходе начатого дела. Вот что говорил в своем отчете Контениус: «меноннисты почти все вообще в домашней жизни порядочны и опрятны, в нравственной трезвы и честны, а в домоводстве прилежны и старательны; но живущие в Хортицах за всем трудолюбием своим едва ли могут прийти когда либо в хорошее состояние. Кряж сего урочища состоит по большей части в высоких местах, на коих по сухости земли, по недостатку влажности и по бездождию, травы выгорают, хлеб растет худо и часто пахарь обрабатывает и засевает поле напрасно, так что от земледелия не только не получает никаких выгод, но весьма редкий может продовольствоваться собственным хлебом целый год; одно скотоводство приносит им некоторую пользу; сею частью сельского хозяйства они весьма занимаются, приводя с собою достаточное число иностранной породы лошадей и рогатого скота, но по недостатку в пастьбах и сена не могут и оного распространить по своему желанию и обычаю, лишаясь при том в жестокие зимы и знатной части того, что в состоянии ныне держать». К этому присоединялись еще теснота помещений и медленное поступление казенной субсидии. Ввиду всего этого Контениус предложил предоставить меноннитам следующие еще льготы: переселить часть их из Хортицы в другое место; увеличить на 5 или 10 лет срок льготного периода; не требовать с них возврата денег, издержанных на путевые расходы; взыскиваемую с них ссуду употреблять на нужды же новороссийской колонизации. Это предложение было принято. Таким образом, менонниты получили совершенно исключительные привилегии. Правительство сделало для них все, чего они только желали: их переселение в Россию было обставлено всеми удобствами; они получили такие льготы, о которых не могли и мечтать русские переселенцы — эти обиженные представители господствующей народности. Им не приходилось уже вести борьбы с татарами; они могли спокойно предаться исключительно мирным занятиям — земледелию, скотоводству и т. н. Но несмотря на все эти благоприятные условия, менонниты на первых порах не могли достигнуть прочного материального благосостояния. Причина этого коренилась в естественных условиях и особенностях местности — гл. образом в климате Новороссийского края. Кроме меноннитов в Россию переселялись и другие немецкие выходцы; таковы были иозефстальские колонисты, ямбургские и данцигские; первые основали отдельную колонию Иозефсталь и получили прекрасные земли и пастбища; но так как большая часть их на родине у себя занималась ремеслами, а не земледелием, то и здесь они устроились очень плохо и нуждались в новых льготах; им прибавили земли, увеличили число льготных лет, ремесленников переселили в города и т. п. Переселенцы из Данцига также устроились очень плохо; из 910 д. их обоего пола Контениус нашел в разных местах только 208; остальные или поумирали, или разбрелись неизвестно куда; в Херсоне только 3 семейства имели собственные дома, другие жили у хозяев—ремесленников или снискивали себе пропитание поденною работою, иные же вовсе не имели правильных заработков и жили в большой бедности; 21 семейство (из 41 души) основали колонию в елисаветградском уезде, но собирали достаточное количество хлеба только в дождливые лета, а во время засух не получали и семян; умирало у них более, чем рождалось. Всем им возврат ссуды был отсрочен на 30 лет; они освобождались от всяких казенных податей и переселялись в другое место; ремесленники из колоний исключались. Не лучше устроились и ямбургские колонисты, пришедшие в Россию в 1793 г. в количестве 273 душ обоего пола; сначала их расселили среди жителей Старых Койдаков, но там они испытывали большие недостатки; тогда их переселили на новое место, но и там их положение не улучшилось; земледелием занимались не все. И им была дана отсрочка в возврате ссуды.

К германской народности нужно причислять и шведских колонистов; это были частью крестьяне, а частью военно-пленные; первые были переведены в 1787 г. с острова Дого в числе 904 д. и основали в херсонском уезде «Шведскую колонию», в которой при Контениусе оказалось только 148 д. (22 семейства); остальные умерли от перемены климата, плохой пищи и др. недостатков. В 1790 г. было прислано 31 пленных шведов, из коих осталось 9 чел. К земледелию шведы оказались весьма рачительными; но им очень вредили засухи и суслики; кроме земледелия, они занимались скотоводством и рыболовством. Им также, по представлению Контениуса, были сделаны значительные облегчения: с них решились не брать подушного оклада, а ссуду взыскивать только за наличное число^[231].

Благодаря сильной поддержке русского правительства, немецкие колонии успели укрепиться на новой и не всегда для них благоприятной почве. В 1845 г. всех немецких поселенцев в Новороссии было 95.700 д. обоего пола^[232]. Самой удачной нужно признать колонизацию меноннитов, так как их колонии находились в самом цветущем состоянии. Важную роль в этом деле играли два обстоятельства: 1-е, что они были образцовыми сельскими хозяевами и у себя дома на родине, 2-е, что переселились только зажиточные семейные люди с имуществом и даже скотом.

Такова судьба германских поселений в Новороссии. Что же касается романской колонизации, то она была ничтожна: одно селение швейцарцев на Днестровском лимане, горсть итальянцев, несколько французских коммерсантов (вроде, например, Антуана или Рувье) — вот и все! План дюка де-Ришелье об основании военных поселений из французских эмигрантов, как известно, не осуществился^[233].

Гораздо важнее была греческая колонизация, которая находится в тесной связи с политическими обстоятельствами того времени. По Кучук-Кайнарджинскому миру Крым, как известно, был признан независимым, а вскоре затем (в 1779 г.) из него выселилось много христианских греческих и армянских семейств (греков — 20.000 чел.). На основании жалованной грамоты, им была отведена для поселения земля в азовской губ. по рр. Солоной, Калмиусу и по побережью Азовского моря^[234]. Жалованная грамота предоставляла им значительные льготы — исключительное право рыбной ловли, казенные дома, ссуду на хозяйственное обзаведение и свободу от военной службы. Часть их погибла еще на пути от болезней и лишений, а оставшиеся основали город Мариуполь и 20 селений в окрестностях его^[235]. Кроме этих крымских греков, подвергшихся значительному влиянию татар, в Одессе и по соседству с ней поселилось не мало выходцев из Архипелага, удалившись оттуда во время известной архипелажской экспедиции; это так называемый греческий дивизион. Греки в Одессе пользовались значительными льготами и, можно сказать, положили основание одесской торговле; в 1797 г. их там оказалось 1.000 чел. обоего пола^[236]. В Елисаветграде греки составили особое братство, пользовавшееся важными привилегиями и державшее в своих руках местную торговлю^[237]. В гг. Таганроге, Керчи и Ениколе поселились албанцы, которые также отличались зажиточностью^[238].

Вместе с греками стали переселяться в Новороссию армяне. В 1779 г. они вышли из Кафы в числе 651 д. и поселились в кр. св. Димитрия Ростовского, а затем в 4-х верстах оттуда основали город Нахичевань; в 1780 г. возле той же крепости поселилось 603 человека, вышедших из Крыма под предводительством еп. Азарича и арх. Симеона и 1.892 чел., выселившихся из Карасубазара^[239]. Армянский город Нахичевань развивался гораздо быстрее Ростова, он был основан, как мы видели, в 1780 г., а в начале 80-х годов в нем было уже 1.040 д. русских купцов, мещан и цеховых и 4.121 д. армян, несколько фабрик, заводов и много каменных домов^[240]. Ростов нач. XIX ст. показался одному путешественнику небольшим городом, в котором не было ничего замечательного: жители его занимались рыболовством и торговлей; наоборот армянский Нахичевань «знатнее и правильнее расположен и богаче Ростова. Армяне производят торговлю на Дону; мы там видели много магазинов с различными товарами, а особливо с шелковыми материями и медными изделиями^[241] ». Другая часть армян вышла из Кавказа и из-за Днестра и основала г. Григориополь; вышедшие из Измаила, Бендер и др. городов армяне просили себе многих льгот — и Каховский считал возможным удовлетворить их просьбу^[242]. Сама императрица заботилась о судьбе этих армян; губернатору Каховскому она писала, чтобы «не только все перешедшие в пределы наши сохранены были, но и чтобы находящиеся заграницей их единоземцы, видя их благоденствующих, к ним присоединились^[243] ».

Видное место среди иностранных колонистов занимают молдаване. Начало их переселения относится еще к царствованию имп. Елисаветы Петровны; они в большом количестве вошли в состав Новосербии, а за чертою её образовали, вместе с русскими выходцами, Новослободское козачье военно-земледельческое поселение.

О значительном присутствии молдавского элемента в населении елисаветградской пров. свидетельствует и Гюльденштдедт. Он же делает характеристику их в этнографическом отношении. Другая партия молдаван в к. XVIII и нач. XIX ст. основала города и селения по р. Днестру — Овидиополь, Новые Дубоссары, Тирасполь и др. Тогда же 26 чел. молдавских бояр и чиновников получили в тираспольском и ананьевскомь уездах до 260.000 десятин земли и основали 20 деревень и несколько хуторов^[244]. Каждый из них получил по несколько тысяч десятин (от 4 до 24 т.); так, бригадиру Катаржи было дано 24.000 дес., на которых он устроил 2 деревни с 779 д. обоего пола, кол. сов. Гаюсу 22.425 д., на которых он завел 3 деревни с 763 д. обоего пола, полк. Кесоглу — 14.090 д., на которых он основал одну деревню с 90 д. Некоторые впрочем пожалованных им земель не заселили (например братья Грамматины). Злоупотребляя расположением русского правительства, один из молдавских бояр Стурдза высказал слишком неумеренные требования: выпрашивал для себя 9 селений, где жило 11.000 д. муж. пола и было 46.000 д. земли; искательство его нашло себе поддержку у известного секретаря кн. Потемкина Попова, но против него выступил — и это делает ему большую честь — губ. Каховский^[245]. Свои деревни молдавские чиновники заселяли но большей части русскими крестьянами; но, помимо этого, они успели укрепить за собою 1.000 чел. свободных своих земляков, что заставило русское правительство издать особый ограничительный указ, или так называемое «положение об обязательных поселянах»; они признавались лично свободными; помещик мог распоряжаться только землею, на которой они жили и которая была его собственностью; за эту землю они обязаны были, по молдавскому обычаю, уплачивать десятину от земледельческих продуктов и скотоводства, отрабатывать 12 дней в году барщины и оказывать помощь в некоторых других случаях (при уборке виноградников)^[246]. Спасло ли это «положение» молдавских выходцев от крепостной зависимости, сказать положительно не можем; правдоподобнее, впрочем, что нет; у молдаван—помещиков были и русские крестьяне, которые с течением времени сделались их крепостными; их состояние не могло не отражаться на состоянии крестьян—молдаван. С другой стороны молдаване крестьяне не могли не селиться на землях русских помещиков на таких же основаниях, как и русские крестьяне. Таким образом, одна часть молдаван вошла в состав свободного земледельческого класса (бывшие военные поселяне), другая — помещичьего землевладельческого, третья — несвободного крепостного. И те, и другие, и третьи скоро обрусели и обмалорусились, в особенности в тех случаях, если они жили смешанно с русским населением.

Еврейская колонизация также сделала заметные успехи в Новороссийском крае. Переселение сюда евреев талмудистов из западной России и Польши началось в 1769 г. на основании формального разрешения, уничтожившего силу прежнего запрещения 1762 г. Из пунктов 1777 г. видно^[247], на каких условиях принимали евреев, вышедших из Польши на жительство в некоторые места новороссийской губ. Они должны были сами построить себе жилища, школы, но имели право держать винокурни и броварни; льгота от постоев и других повинностей им давалась всего на год (исключая казенных податей); казенные подати должны уплачивать или с капиталов (по копейке с рубля), или с души (по 2 р. в год); подобно иностранным колонистам, они могли привезти с собою товаров на 300 р.; пошлина за горячее вино им отсрочивалась на один год; им разрешалось нанимать себе русских работников, свободно исповедовать свою веру и т. п. Правительство рассчитывало на выход ремесленников или купцов и потому селило их в городах и местечках. И несмотря на то, что льготы, предоставленные им этими пунктами, были невелики, расселение их в городах шло не без успеха: правительство оставляло им кагальное устройство и предоставляло их, так сказать, самим себе. Совсем иначе обстояло дело с устройством пресловутых еврейских земледельческих колоний. Начало их относится только в 1807 г., когда первая партия еврейских переселенцев образовала в херсонском уезде колонии — Бобровый кут, Сейдеминуху, Добрую и Израилевку. Движение евреев в Новороссию было вызвано положением о них 1804 г., по которому они в местах своей оседлости должны были переходить для промыслов и торговли из деревень в города. На устройство этих колоний правительство израсходовало громадные суммы (с 1807 по октябрь 1812 г. на них было истрачено 345.459 р. 82 коп.; главный расход падал на постройку домов). Но результаты получались плачевные: земледелие у евреев развивалось очень плохо, а сами они стремились в города и желали заниматься тем, чем занимались у себя на родине — мелкою торговлею, ремеслами, маклерством и т. п. Интересен отзыв о еврейских земледельческих колониях современника — очевидца А.О. Пишчевича: «под их (евреев-хлебопашцев) деревни отведено много земли. На первую зиму их много умерло. Обрабатывают они хлеб худо. Видеть, как они пашут, есть смеху достойно. Возле волов, в плуги запряженных, стоит жидов куча, всякий кричит, всякий понуждает. Воловья тихость с жидовскою опрометчивостью не сходна. Плуг тронется с места и кидается во все стороны поверх земли. Жиды, не ведая дать оному настоящего направления, чтобы придать ему тяжесть, садятся на плуг, опрокидываются. Оканчивается все это тем, что приходит несколько жидовок, имея каждая по чулку в руке, и какими нибудь домашними кляузами займут всю честную «беседу» разговором. Волов в это время никому и в голову не придет выпрячь, и так день пройдет. Из их селений выйдут со временем род местечек, в которых есть всякие мастеровые; могут они жить разными оборотами, отдавать свою землю в наймы, но хлебопашцами не будут никогда^[248] ». Этот отзыв подтверждается и официальными данными, заключающимися в капитальном сочинении г. Никитина^[249]. Автор его проследил во всех подробностях судьбу еврейских земледельческих колоний в Новороссии, и нам остается только указать на это исследование. При этом не мешает заметить, что автора его скорее можно назвать юдофилом, чем юдофобом: он всячески старается оправдать евреев от возводимых на них обвинений. И что же? Общее впечатление получается не в пользу колоний. Неудачной представляется сама мысль обратить во что бы то ни стало мелких торгашей и ремесленников в земледельцев; все это дело производит впечатление какого-то искусственного ненужного эксперимента, от которого страдали и испытуемые и экспериментаторы. Положение евреев колонистов было в высшей степени печальное. Приходили они на место «в самом беднейшем положении; редкий из них имел самое нужное одеяние, у большей же части оно состояло из одних лоскутьев, а при помощи кормовых по 5 коп. в сутки — они чувствовали свое положение не много лучше». От непривычного климата и дурной воды среди них развивались повальные болезни, которые еще более изнуряли их и делали совершенно неспособными к непривычному для них земледельческому труду. «Жестокие морозы, писал один из ревизоров, сильнейшие ветры, вьюги и глубокие снега завалили в колониях избы по крыши. Промежутки колоний до того занесены снегом, что с крайним трудом сообщение между собою иметь могут. Все колонисты жалуются на бескормицу, скот околевает, а люди холодают и голодают.... Жиды в ужасном положении и единогласно, с пролитием слез, умоляют отвратить их от гибели в худых развалившихся избах, без крыш, без всякого пропитания и топлива, коего за безмерными снегами и достать негде, они изнемогают от холода и голода среди степи!» Лифанов и Девельдеев нашли «все колонии в беднейшем состоянии, а большую часть евреев едиными лохмотьями покрытых, босыми или нагими^[250] ». Правда, не одни евреи были в этом виноваты, но что они оказались неспособными преодолеть разнообразные затруднения, с которыми приходилось считаться всем колонистам Новороссийского края, это, мне кажется, опровергнуть мудрено.

Наконец, следует упомянуть еще и о цыганах, которые вели кочевой образ жизни и дополняли собою пеструю картину народонаселения Новороссии.

К сожалению, мы не имеем точных данных о числе всех этих нерусских поселенцев в к. 1-й четв. XIX в. сравнительно с общей цифрою народонаселения края. Во всяком случае можно положительно утверждать, что нерусских поселенцев было здесь гораздо меньше, чем русских. На первом плане, по числу колонистов, нужно поставить славян, немцев, евреев; всех жителей в 161 колонии в 1822—1823 г. было 52.262 д. обоего пола; евреев в 1844 г. было 46.312 чел., а в к. 1-й четверти XIX в. гораздо меньше; затем идут греки, молдаване, армяне и др. Общее же число жителей двух губерний — Херсон. и екатер. в это время значительно превышало 1.000.000 д. обоего пола. Таким образом, мы приходим к заключению, что Новороссийский край мог бы быть заселен и одним русским народом; только колонизационный процесс затянулся бы на более продолжительное время; русское племя (как великоруссы, так и малоруссы) доказало на деле целым рядом фактов свою способность к делу колонизации и при том в самых разнообразных по своим естественным условиям местностях. К сожалению, довольно трудно сделать сравнительную оценку колонизаторских способностей русских людей и иностранцев. Иностранные поселенцы, вообще говоря, были поставлены в более благоприятные условия жизни на новых местах, чем русские колонисты. Правительство всем им оказывало такую помощь и поддержку, о какой не могли и мечтать представители господствующей национальности. Мы видели, какие громадные льготы получили менонниты и вообще немцы, как много разных привилегий дано было сербским и вообще славянским выходцам, при каких благоприятных условиях происходило поселение армян, молдаван и греков, сколько усилий и затрат было сделано для устройства еврейских земледельческих колоний; эти льготы в одинаковой степени относились как к городским, так и к сельским поселенцам и при том они не всегда стояли в соответствии с тою пользою, которой могло ожидать правительство от известной группы переселенцев; чтобы убедиться в этом, стоит только вспомнить молдавских бояр; для них Новороссия оказывалась каким то золотым дном; она давала им значительные богатства, а от них взамен не получала почти ничего. Вообще в XVIII-м веке обращали слишком мало внимания на ценность того продукта, который доставляла нам западная Европа в виде своих колонистов; заботились только о скорейшем заселении этих пустынь, что вызывалось отчасти значительными земельными приобретениями того времени. И эта цель достигалась. В 1768 году общее число жителей в Новороссии равнялось 100.000 человек, в 1797 г. превысило 850.000, в 1822—1823 годах — 1.500.000 душ. обоего пола, т. е. в первые 28 лет увеличилось в 8½ раз, а в последующие 25 лет меньше чем в 2 раза. К сожалению, эти цифры не дают нам возможности сделать вывода о процентном возрастании населения путем одной колонизации и естественного прироста жителей, во 1-х потому, что сюда вошли обыватели присоединенных областей (Запорожья, Крыма, Ногайской и Очаковской земель), а во 2-х потому, что пределы территории Новороссийского края постоянно изменялись под влиянием различных административных реформ (то сокращались, то расширялись). Как бы то ни было, если мы даже примем во внимание указанное выше обстоятельство (увеличение числа жителей от присоединения новых областей), то и тогда должны будем сказать, что заселение края прошло особенно быстро в XVIII в. Заботясь исключительно о количественном возрастании иностранных колонистов и не обращая почти никакого внимания на их подготовку и способности к делу колонизации, правительство естественно должно было испытывать разочарования и неудачи. Так вышло, как мы видели, со славянским переселенческим движением; так было отчасти и с другими иностранными выходцами екатерининского времени. Неудивительно поэтому, что правительство имп. Александра I-го решилось оставить прежнюю систему (тем более, что в ней теперь не было уже никакой надобности) и принимать (а не вызывать) только таких иностранцев, в которых нуждался край, которые могли быть полезны ему в культурном отношении. Конечно, и здесь ожидания правительства не всегда исполнялись, но дело было все-таки поставлено на верный путь.

В следующей, заключительной и последней главе мы рассмотрим, из каких стихий сложилась нынешняя культура Новороссийского края, что привнес в нее каждый из тех этнографических элементов, которые вошли в состав местного населения.

ГЛАВА 5-я. Зачатки местной культуры.

Исторические данные о материальной культуре. — Земледелие. — Садоводство. Огородничество. — Скотоводство. — Рыболовство. Добыча соли и каменного угля. — Торговля. — Движение умственной культуры. — Роль русского населения и иностранцев. — Роль правительства и характеристика его главнейших деятелей.

Уже в предшествующем изложении, посвященном истории заселения края, мы касались и культурной деятельности колонистов. Теперь мы займемся этим вопросом несколько более подробно, чтобы составить себе понятие как об общем движении культуры, так и о роли в ней различных народностей, заселивших Новороссийский край. Из своего обозрения мы вовсе исключаем характеристику культурного состояния турецко-татарского населения, потому что оно представляет из себя не колонистов, а туземцев^[251]. Приведем сначала целый ряд фактических данных, относящихся к разным видам материальной культуры, скажем несколько слов об умственном состоянии общества и тогда уже сделаем общие заключения.

Земледелие в Новороссийском крае в начале XIX в. достигло громадных размеров и край этот из дикой пустыни превратился в житницу России, какою он остается и доселе. Конечно, это совершилось не вдруг, а постепенно, не без борьбы и усилий. Кроме татар, нужно было вести упорную борьбу и с местной природой, характер которой в общих чертах нам уже известен; в таком именно положении были запорожцы; представляя из себя отрасль земледельческого народа, они естественно не хотели бы чуждаться сельско-хозяйственных занятий; но местные условия жизни должны были на время заглушить их стремление к мирным занятиям пахаря или, как иронически выражались они, «гречкосия». Впрочем, в пол. XVIII в. в самом Запорожье заметен уже поворот к новым формам и условиям жизни и быта; в запорожских паданках, находившихся в северной части владений войска возле рр. Самары и Орели (в самарской, кодацкой, орельской и протовчанской) занимались уже земледелием: сеяли преимущественно просо, овес, гречиху, ячмень и горох, а также озимую рожь и пшеницу; рожь, пшеница и ячмень родились у них сам десять, а просо сам 30; держали запорожцы и небольшие бахчи и сеяли там, хотя в небольшом количестве, арбузы, дыни, редьку, капусту, свеклу, горох, пшеничку и лук^[252].

Более поздним поселенцам Новороссийского края приходилось уже вести борьбу только с одной природой; но эта борьба была не легкая. Любопытные сведения о затруднениях, которые испытывали первые поселенцы от неблагоприятных естественных условий края, сообщает современник кн. Потемкина свящ. Маркианов; важнейшие препятствия, заставлявшие иногда переселенцев возвращаться назад, были следующие: вредные испарения плавень, мошки и комары, овражки, или суслики; сюда нужно присоединить еще целый ряд других не менее важных неудобств: трудность вспахивать твердую степную целину, частые засухи и, как следствие их, неурожаи, недостаточное количество или недоброкачественность воды, вызывавшую у людей и животных разные болезни, зимние вьюги, метели и холода, нередко истреблявшие растительность, а в особенности скот, недостаток топлива, заразительные болезни, вроде знаменитой чумы 1812 г. и т. п. Нужна была привычка к перенесению всех этих невзгод, чтобы они на первых же порах не убили энергии в поселенцах и не заставили их пожалеть о покинутой родине.

Конечно, большое значение имела здесь та поддержка, которую оказывало правительство новым поселенцам; быть может, и колонии меноннитов не достигли бы таких блистательных результатов в сфере своей сельско-хозяйственной деятельности, если бы они не получили такой щедрой помощи от казны, какую они, как мы видели, получили. Земледельческое процветание колоний зависело от трех главнейших факторов: местных условий, материального достатка для приобретения орудий производства и др. первоначальных расходов и, наконец, опытности, искусства, энергии и добросовестности самих колонистов. И при оценке достигнутых результатов необходимо принимать во внимание все эти обстоятельства.

Менонниты, как мы видели, находились в очень благоприятных условиях: сами имели средства, получили ссуду, вели хозяйство по рациональному способу, но и они изнемогали в борьбе с условиями местной природы (климата, почвы и т. н.); колонии других немецких выходцев также потребовали энергической поддержки правительства и на первых порах развивались довольно плохо. Но сильнее и резче всего сказалось влияние местных неблагоприятных условий на еврейских колонистах: они явились, так сказать, совсем безоружными на борьбу с природой Новороссийского края; вчерашние торгаши и мелкие ремесленники должны были обратиться в земледельцев в плодородном, но диком, пустынном крае, подверженном летним засухам и зимним метелям, повальным болезням от недостатка и недоброкачественности воды и нашествию вредных насекомых. Не мешает также вспомнить, какие испытания должны были вынести сербские выходцы. Наиболее приспособились к условиям местной жизни малороссийские поселенцы, в особенности те, которые имели близкое отношение к бывшим запорожцам. Неудивительно поэтому, что господствующим типом хозяйства являлся малороссийский, а затем уже следовали молдавский, татарский и рациональный. Характеристическими чертами малороссийского хозяйства были плуг, вол и воз, обширное скотоводство без загонов и слабое развитие огородничества; молдавское хозяйство стояло не выше малороссийского: у них очень хорошо только шло овцеводство и коневодство; но хозяйство болгар и отчасти великорусов—раскольников должно быть поставлено выше того и другого: здесь рядом с земледелием процветало садоводство, виноделие и огородничество; наконец, самую высшую степень занимает хозяйство меноннитов и немцев (в особенности первых); у них не волы, а лошади; скот улучшенных пород; земледельческие орудия заграничные; почва обрабатывается отлично, иногда даже удобряется^[253]. К сожалению, ни практика рационального хозяйства, существовавшего у немцев, ни теоретические советы разных администраторов, ни земледельческие школы, проектированные Потемкиным близ Николаева и в Екатеринославе (при университете), не могли заметно повлиять на господствующую систему сельского хозяйства и ввести в нее необходимые улучшения; университет в Екатеринославе, как известно, не осуществился, а менонниты представляли из себя замкнутую корпорацию, мало влиявшую на своих соседей; следовательно, надежды, возлагавшиеся на культурную миссию меноннитов, далеко не оправдались. Тем не менее, вообще говоря, уже в начале XIX ст. Новороссийский край сделался житницей России. В 1803 г. в екатеринославской губ. было посеяно 418.195 чет. озимого и ярового хлеба, уродилось 1.565.856 ч., а осталось за посевом и продовольствием на продажу 446.468 ч.; в 1804 г. посеяно 413.047 ч., собрано 5.387.708 ч., осталось 1.079.017 ч. Нельзя не поразиться здесь сильными колебаниями урожая; еще более сильные колебания были в херсонской губ. Там земледелие шло особенно успешно в местах, прилегающих к подольской, киев. и екатер. губ., а в нижнем течении Буга, Ингула, Днепра, а особенно по берегам Черного моря до Днестра было очень много сухих и песчаных бесплодных пространств. Урожаи были в высшей степени изменчивы: иногда бывали значительные остатки, а иногда настоящий недород; так, в 1803 г. посеяно было всякого хлеба 261.425 ч., уродилось 554.318, на продовольствие не доставало 265.031 ч., в 1804 г. посеяно 205.497, собрано 1.430.634 ч., осталось за посевом и продовольствием 644.207 ч.^[254].

Едва ли не важнейший недостаток Новороссийского края заключается в скудости лесов. Таким образом, явилась необходимость с одной стороны принять меры против истребления существовавших еще лесов, с другой позаботиться об искусственном насаждении новых; необходимо было также приложить старания к разведению садов. Инициатива в этом деле принадлежит запорожцам. «В архиве последних годов запорожского быта, говорит г. Скальковский, находим множество благоразумных распоряжений, а следственно стараний, коша о сохранении лесов, байраков, плавень и садов, разведении деревьев плодовитых ( родючого дерева ) и огородов» . И действительно, из приводимых им документов видно, что на истребление лесов, садов, служивших к общественной пользе, запорожцы смотрели, как на тяжкое преступление: «не страшась истязания Божия за искоренение оного дерева, в пользу общую ежегодно дающего плод, безрассудно вырубили» говорится в ордере писарю и есаулу кодацкой паланки^[255]. Два нынешних екатеринославских сада (Потемкинский и городской) были первоначально разведены запорожцем Лазарем Глобою^[256]. Со времени прочного заселения края заботы о насаждении лесов и садов, естественно, еще более усилились.

Видную роль в этом деле играли Мельгунов (правитель Новосербии), Потемкин, Ришелье, французский ботаник Десмет и ген. Инзов. 1-й развел сад в кр. св. Елисаветы и в других местностях Новой Сербии; об этих садах говорит акад. Гюльденштедт; в елисаветградском саду, по его словам, были аллеи из вишневых деревьев, много винограду, волошские орехи и т. п.; в крюковском саду было 1.000 вишневых деревьев, виноград, сливы, яблони, грушевые деревья и т. д.^[257]. Потемкин устроил 2 сада в Херсоне, купил 2 сада в Екатеринославе у Глобы, причем в один из них перевел свою великолепную оранжерею, и, наконец, поручил французскому садовнику Я. Фабру устроить дачу на Буге при впадении в него р. Ингула. Впрочем, некоторые из этих садов, по смерти Потемкина, заглохли; такова была судьба одного из херсонских садов; екатеринославский его сад также был заброшен, а оранжерея продана с публичного торга^[258]; многие садки и лески, заведенные в качестве декораций на «екатерининском пути», исчезли очень скоро после проезда императрицы. Печальна была судьба и николаевского сада, заведенного в потемкинское время. «В саду, разведенном за 10 лет перед сим, говорит путешественник Измайлов, где расточены были все богатства природы, куда выписывали лучшие растения из чужих краев, где труды и искусство насадили, может быть, произведения 4-х стран света, в сем саду не осталось ныне ни одного деревца: некоторые сожжены, другие порублены. Рука времени не так разрушительна, как рука человека»^[259]. Дюк де Ришелье много сделал не только для одесских, но и херсонских и екатеринославских садов. Десмет устроил ботанический сад в Одессе на голой степи. Ген. Инзов способствовал разведению садов в иностранных колониях. Виноградники и тутовые плантации были разведены в некоторых местностях Новороссийского края (мы не говорим, конечно, о Крыме), но дело это успешно не пошло; правительство употребляло различные меры к разведению тутовых деревьев, затрачивало средства, но результаты были незначительные. Кроме казенных садов, были еще частные; таковы, напр., были знаменитые тираспольские сады, расположенные в плодороднейшей днестровской долине, и мн. др. Своими великолепными огородами славились раскольники (в Елисаветграде, Тирасполе, Дубоссарах и других местах херс. губ.)^[260]. Табаководство также представляло из себя один из древних промыслов (им занимались еще запорожцы).

Скотоводство было древнее земледелия в Новороссии, ибо как нельзя лучше было приспособлено к условиям местной природы; оно составляло главное занятие туземных татар и запорожцев; стада крупного и мелкого рогатого скота и табуны лошадей составляли главное богатство Запорожья; лошади запорожские славились и за пределами Коша; в особенности процветало скотоводство в зимовниках; об этом свидетельствует и автор «Топогр. опис.». Скот лето и зиму был у них на подножном корму; пастухи же, или так называемые чабаны (иначе табунщики, скотари) имели у себя, подобно ногайцам, на случай холода и непогоды коши; так назывались палатки, обитые войлоком и стоящие на 2-х колесах; в коше была кабыця, т. е. очаг, где варилась пища для людей и собак и где можно было обогреться и обсушиться^[261]. О размерах скотоводства может свидетельствовать следующий факт. Во время нападения татар в 1769 г. у кошевого атамана быль отогнан табун в 600 лошадей, у полковника Колпака 1.200 овец, 127 лошадей и 300 голов рогатого скота, у козака Ф. Рудя — 5.010 овец и 6 волов, у козака Ф. Горюхи — 2.000 овец и 6 лошадей, у козака Обрама 200 лошадей и 50 волов, у писаря Глобы — 4.000 овец, 10 лошадей и 130 волов и т. п.; всего было захвачено татарами более 100.000 овец и 10.000 лошадей^[262]. С появлением новых русских и иностранных поселенцев, с умиротворением края, размеры скотоводства значительно увеличились. В нач. XIX ст. в Новороссии числилось б. 2½ мил. голов скота. Но страшным тормозом для развития этого промысла являлись суровые зимы и чума. В страшную морозную зиму 1812 г. погибло 1.250.352 штуки скота, т. е. половина всего наличного числа (878.968 овец, 230.059 голов рогатого скота, 140.455 штук лошадей, 209 буйволов и 661 верблюд^[263]. Мы поверим этому известию, если вспомним, что скот в Новороссийском крае держали круглый год на подножном корму: только зимою загоняли его в камыши, а весною выгоняли на степь^[264]. В XIX в. начались довольно успешно опыты разведения тонкорунных овец, по инициативе министра Кочубея; впервые начали заниматься этим промыслом в широких размерах иностранцы Рувье и Миллер, которым оказана была значительная помощь от казны. В 1823 году в Херсон. губ. было уже 199.280 мериносов, в екатериносл. — 114.980, в таврич. — 112.000; результатом этого было усиление торговли шерстью; в разведении мериносов и вообще улучшенных пород скота принимал и видное участие менонниты^[265]. Что касается охоты и звероловства, то они особенно процветали у запорожцев, которые охотились за лисицами, волками, зайцами, дикими конями, сугаками, дикими козами и выдрами, с капканами, собаками и ружьями^[266]. Рыболовство было также древне, как и звероловство. Реки Новороссийского края, как мы видели, изобиловали рыбою, и запорожцы ловили ее в громадном количестве. Ежегодно войско бросало лясы (жребий) на все свои рыбные ловли; обитатели 4-х паланок (калмиусской, бугогардовой, прогноинской и ингульской) почти исключительно занимались рыбной ловлей^[267]; пойманную рыбу они солили или вялили (а соль добывали в кинбурнских озерах) и развозили по городам и деревням Малороссии и Польши^[268]. Рыбный промысел играл важную роль и в более позднюю пору жизни Новороссийского края и достиг, конечно, тогда еще большего развития, чем в эпоху самостоятельности Запорожья.

Из промыслов, относящихся к миру ископаемых, следует указать на добычу соли и каменного угля. Более всего изобиловал солью Крым, и таким образом, с присоединением Крыма к России в нашем распоряжении очутился источник значительных богатств; в 1823 году, например, крымской соли было продано на 5.000.000 рублей ас. Запорожцы, как мы видели, добывали соль в прогноях. Сначала козаки изюмского полка, а потом казна и частные лица эксплуатировали для той же цели Бахмутские соляные промыслы, но добыча соли здесь была не особенно велика и обходилась довольно дорого. Собирали соль и в Хаджибейском лимане. В конце XVIII в. было найдено столь необходимое при безлесии края минеральное топливо. Каменный уголь был открыт уже в 1790 г. и Потемкин велел доставить в Николаев 100.000 пуд. для казенных кузниц и на продажу частным лицам^[269]; впоследствии уголь нашли в многих местностях нын. екатер. губ. и земли войска донского. Минеральные богатства Кривого Рога прозревал уже акад. Зуев, проезжавший по этим местам в 1782 г.^[270] В 1790 г. здесь добывали аспид, которого адмиралтейские мастеровые и турки, посланные кн. Потемкиным, наломали за один раз и вывезли 130 возов, и разные краски, которых набрали 70 возов^[271]. Потемкин принимал уже меры к устройству здесь чугунио-литейного завода^[272]. Такой завод был основан в 1795 г. в Лугани^[273].

Так постепенно развивалась промышленность Новороссийского края, а в связи с ней расширялась и торговля. Первые зачатки её мы видим в Запорожье. Кош вел и внутреннюю, и заграничную, и сухопутную, и морскую торговлю. В Сечь, находившуюся на р. Подпольной, приходило ежегодно по 5—10 турецких кораблей с «бакалией и вином» (кроме крымских и очаковских). По словам Пейсоннеля, украинские и запорожские козаки спускались по Днепру к Очакову, где продавали баранье сало, кожи, табак, веревки, русские полотна, дрова, точильные камни, сушеную рыбу, рыбный клей, а вывозили отсюда вина, соль, сушеные фрукты, масло, ладонь, персидский ситец, сафьян и др. товары^[274]. Сухопутную заграничную торговлю запорожцы вели с Крымом и Польшей, а внутреннюю с Малороссией, Слободской Украиной, и Новосербией^[275]. Важным тормозом для торговли Запорожья с Малороссией являлись внутренние таможни (в Переволочной и Кременчуге), которые, впрочем, в 1755 г. были уничтожены. В это время, по приблизительному (вероятно уменьшенному) рассчету самих запорожцев, ежегодно из Малороссии в Сечь привозилось 10.000 четвертей ржи, 1.000 ч. пшеницы, 5.000 ч. пшена., 500 бочек горелки, 200 бочек солоду, 1.000 ведер пресного меду, 4.000 пудов ниток на рыболовные снасти, 20.000 аршин полотна, 20.000 арш. хрящу, 4.000 штучек китайки на кафтаны, 4.000 арш. сукна, 2.000 арш. разных материй, не считая овец, шкур, пороху, свинцу, пуль; из Сечи же в Малую Россию отвозилось 1.500 возов рыбы, 2.000 возов соли, 4.000 возов мягкой рухляди волчьих и лисьих шкур, 1.000 лошадей, 1.000 голов рогатого скота и до 1.000 пудов свиного сала^[276].

Но понятное дело, что размеры новороссийской торговли должны были значительно увеличиться с приобретением побережья Черного моря и постройкою новых городов. Не имея возможности долго останавливаться на этом сложном вопросе, мы приведем только несколько цифровых данных, которые лучше всяких рассуждении охарактеризуют нам степень развития торговой деятельности в Новороссии. В течение одного 1782 г. из черноморских портов морем и сухим путем было привезено в Константинополь товаров на 337.398 р. 12 коп., — главными предметами привоза были железо, масло, пушной товар, паюсная икра, табак, веревки, кожи. Вывезено из Константинополя в южную Россию на 190.561 р. 22¾ коп., главными предметами вывоза были вина, изюм, бумажная пряжа, шелковые товары; следовательно, отпущено было товаров из России на 146.836 р. 89¼ к. более, чем получено^[277]. С присоединением к России Крыма (в 1783 г.) черноморская торговля стала развиваться с поразительною быстротою. В Таганроге ценность привозных иностранных товаров с 1782 но 1805 г. возросла с 69.000 до 2.440.000 р., вывозных с 225.000 до 2.272.000; главными предметами вывоза были продукты местной промышленности^[278]. В 1794 г. в Очаков привезено было товаров на 244.340 р., вывезено на 209.321 р., из Херсона — на 148.433 р., из Николаева на 106.532 р., привезено сухим путем из заграницы на 989.504 р., вывезено на 1.054.663 р. Одного хлеба из портов очаковского, херсонского, николаевского и таганрогского отпущено было 244.099 четвертей и 211.548 и. В 1804 г. из одной Одессы, которая заняла первенствующее положение, было вывезено более ½ мил. четвертей пшеницы ценою в 3 мил. рублей. В 1805 г. торговые обороты Одессы возросли до 5½ мил. руб., за ней следует Таганрог с оборотом также в 5½ мил., а за ними уже довольно низко должны быть поставлены Керчь, Ениколь, Херсон, Мариуполь и Николаев. Кульминационного пункта торговые обороты достигли в 1817 году; в Одессе они равнялись 60 мил., в Таганроге 17 мил.; после этого они значительно сократились и в 1822 г. в 4-х важнейших портах (с Одессой включительно) равнялись 31 мил. р. Главным предметом торговли служил хлеб, потом шерсть и вообще продукты местной промышленности^[279].

В некотором соответствии (хотя б. м. далеко неполном) с материальной культурой развилось и просвещение в Новороссийском крае. Даже в Запорожье мы находим уже некоторое число «письменных», т. е. грамотных людей и школу. После падения Сечи, в разных селениях екат. губ., заселенных малороссиянами, существовали школы, подходящие к обычному типу народных школ в Малороссии XVIII в.^[280]. Потемкин, как известно, проектировал устройство университета с академией художеств в Екатеринославе и медико-хирургического училища в Симферополе; но эти проекты не осуществились и в царствование Екатерины II-й были открыты в Новороссии только народные училища. Гораздо успешнее пошло дело образования в царствование имп. Александра I-го. В Екатеринославе, Херсоне, Таганроге, Симферополе были открыты гимназии, в Николаеве штурманское флотское и артиллерийское училища, в Одессе мужской институт, обращенный в 1817 г. в Ришельевский лицей, женский институт, коммерческое училище; в других городах и селениях были заведены уездные и городские училища, в Екатеринославе духовная семинария; значительные библиотеки находим в Одессе (при лицее), в Николаеве (с 1803 г., ведомства черноморского флота), в Севастополе; типографии — в Николаеве (с 1798 г.), в Одессе (с 1814 г.), собрания древностей в Керчи и Николаеве (хранилось при черноморском гидрографическом депо и было передано в музей Одесского общества), первую газету в Одессе (Messager de la Russie meridionale^[281] ).

Давая общую оценку результатов культурной деятельности народностей, заселивших Новороссийский край, мы должны будем помнить, что деятельность эта начала свободно развиваться только со времени полного умиротворения края, т. е. с покорения Крыма; в 50-х, 60-х и 70-х годах XVIII в. над ней висела еще гроза татарских набегов, а в 1-й половине XVIII в. и в особенности в XVI—XVII ст., в запорожский период истории степей, здесь почти вся энергия русского поселенца—козака должна была уходить на оборону края, а не на развитие местной культуры, но несмотря на крайне неблагоприятные условия военного быта, и в Запорожье мы заметили зачатки земледельческой, промышленной, торговой и даже умственной деятельности, и эти зачатки, конечно, заслуживают полного внимания, несмотря на их скромные размеры. Таким образом, неправ был в своем отзыве о запорожцах А. Пишчевич, который говорил, что они никакой пользы государству не приносили; неправ был и Ришелье, который заявлял, что цивилизация у запорожцев не сделала никаких успехов и что они сами старались уничтожить ее у соседей своими набегами и разбойническими нападениями^[282]; неправ был и потомок молдавского выходца — боярина Стурдза, который в заседании сельско-хозяйственного общества говорил: «мы ничего не наследовали в этой юной стране от своих предков, кроме затоптанной кочевьями степной земли, и на ней все должны создать: готовя тень, и плод, и воду, приют для потомства»^[283]. Интересно, что все эти 3 лица не русские, а иностранцы.

С завоеванием Крыма, открывается новая эра в культурной жизни Новороссийского края; отселе уже приходится вести борьбу не с татарином, а с девственной природой края; нужно было обратить пустыню в пахотное поле, развести леса и сады, завести в широких размерах скотоводство, проникнуть в недра земли и извлекать оттуда богатства, воспользоваться вновь приобретенным побережьем Черного и Азовского морей и организовать на твердых началах привозную и отпускную торговлю и, наконец, насадить здесь семена просвещения и образования. И все это было достигнуто соединенными усилиями народа и государства, русских людей и иностранных поселенцев! Не мало было сделано иностранными выходцами, из которых многие стояли на более высокой степени культурного развития, чем русские поселенцы. Нельзя умолчать о том, что они сделали для развития земледелия, скотоводства и в особенности торговли; эта последняя, можно сказать, всецело находилась в руках греков, армян, евреев; а торговля (в особенности заграничная) создала силу, богатство и значение новороссийских городов; следовательно, никоим образом нельзя отрицать влияния иностранных переселенцев на быстрый рост городских торговых центров. Гораздо менее заметно их влияние на сельский быт, хотя бы даже в области того же земледелия и скотоводства. Сами они, бесспорно, были лучшими сельскими хозяевами, чем окружающее их русское население, но, благодаря их замкнутости, корпоративному устройству, степень культурного влияния на остальную массу поселенцев не могла быть велика. Чтобы убедиться в этом, достаточно вспомнить, что уже в пол. XIX ст. из 3½ мил. жителей Новороссии только 102.300 чел. занимались земледелием по рациональному способу, а по малороссийскому 2.300.000 чел. Таким образом, иностранные поселенцы сделали много и для заселения Новороссийского края, и для развития в нем культуры, но, как нам кажется, меньше, чем русское население. Это последнее было поставлено в несравненно менее выгодные условия, чем иноземцы: ему приходилось еще бороться с татарами; оно получало гораздо меньше всяких льгот, чем иностранные переселенцы; о нем мало заботились, и нередко оставляли его на произвол судьбы в борьбе со всевозможными препятствиями, оно, наконец, должно было становиться по большей части в зависимые социально-экономические отношения к сравнительно небольшой группе владельцев—помещиков, которым покровительствовало правительство; а в городах ему трудно было конкурировать с богатым, опытным и поставленным в привилегированное положение нерусским купечеством. Тем не менее, несмотря на все это, русский элемент, во 1-х, представлял из себя господствующую группу в населении по своей численности, а во 2-х играл очень важную роль и в созидании местной культуры (как материальной, так и умственной). Мы уже могли убедиться в этом на одном весьма важном примере — преобладающим способом земледелия был не иностранный, а русский; то же самое нужно сказать относительно скотоводства, игравшего такую же видную роль в экономической жизни, как и земледелие, и других сельских промыслов; да и в городском быту нельзя игнорировать русской стихии: мы видели, что раскольники принимали не менее видное участие в торговле Елисаветграда, чем греки; да в вообще русским (великорусским и малорусским) поселенцам не чужда была торговля 2-й руки и разные ремесла; в некоторых городах (например, Екатеринославе) иностранцев было очень мало. Говоря все это, мы нисколько не отрицаем громадного значения иностранных выходцев в жизни края. Мы думаем даже, что необычайно быстрое развитие местной культуры объясняется, между прочим, разнообразием этнографического состава населения Новороссийского края; одна народность развивала одну сторону культуры, другая — другую. Так, по словам неизвестного автора «Опис. городов и уездов азов. губ.»^[284], великорусские однодворцы и крестьяне обнаруживали особенную склонность к земледелию, малороссияне, занимаясь земледелием, особенно любили скотоводство; армяне — промыслы и торговлю, греки — разные мастерства, садоводство и хлебопашество и, прибавим от себя, в городах торговлю. И опыт показал, что с этими свойствами и привычками представителей разных народностей необходимо было считаться.

Все заботы правительства о развитии немецких земледельческих колоний, в состав которых вошли бывшие ремесленники, не привели ни к чему; все старания властей обратить евреев-промышленников в хороших земледельцев пропали даром.

Здесь мы подошли к вопросу о роли государства в деле колонизации Новороссийского края. Она была очень велика, как это мы могли видеть из всего предшествующего изложения. Оно прежде всего постаралось обезопасить этот край, возникший на самых татарских кочевьях и подвергавшийся постоянным нападениям степняков. С этой целью оно, как мы видели, устраивало крепости и целые укрепленные линии, поселяло в них военные контингенты, заводило военный флот, созидало дорого стоившие порты и адмиралтейства, основывало с торговыми и промышленными целями города, присылало для их постройки рабочих людей, ставило во главе дела, в качестве руководителей колонизации, своих доверенных людей, вызывало иностранцев, затрачивало на их устройство громадные суммы, раздавало земли частным владельцам-помещикам и отводило их государственным крестьянам и, наконец, принимало целый ряд мер к насаждению и развитию в новом крае материальной и умственной культуры. И это понятно. Сами представители верховной власти в лице Екатерины II и Александра I-го смотрели на заселение Новороссии, как на дело громадной государственной важности и не щадили средств для его благополучного окончания; мало того: сами лично интересовались им и направляли нередко его ход в ту или иную сторону; это ясно видно из переписки Екатерины II с Потемкиным и имп. Александра I-го с Ришелье. Лица, стоявшие во главе колонизации, были очень близки к трону, пользовались громадными полномочиями и облечены были полным доверием власти. Мало того, это не были простые исполнители, а люди инициативы, применявшие на деле в большинстве случаев свои собственные проекты. Таким, несомненно, деятелем был кн. Потемкин, такими отчасти были Зубов и Ришелье. Деятельность кн. Потемкина, как колонизатора Новороссии, пытались оценивать уже современники. Эта деятельность возбуждала слепое благоговение у одних, сильную критику у других (в особенности у иностранцев). Кто зависел от него (а таких было громадное большинство), тот у него заискивал, льстил ему. Образчиком подобной лести может служить письмо к нему его сотрудника Фалеева, написанное по поводу пожалования светлейшему великолепного имения у Святогорского монастыря (харьк. губ.): «думаю весь тот край, писал Фалеев, благополучным себя почтет, что Святогорская дача пожалована вам, тем паче что все тамошние обыватели, между которыми и я, по милости вашей, в оном помещик, под тенью вашего покрова и защиты блаженствовать будут. Сей край подлинно, который в забвении и незнании по сию пору был... теперь воскреснет и лестным учинится для всякаго»^[285]. И Потемкин, как мы видели в деле доктора Самойловича, не любил критики. Но такой критике подвергали его деятельность иностранцы, не довольствовавшиеся осмотром одной показной стороны, которой так любил щеголять светлейший, а обращавшие внимание и на промахи, недостатки, слабые стороны её. Так поступали имп. Иосиф, де Линь и Сегюр. Имп. Иосиф II-й говорил Сегюру, что все те сооружения, которые он видел в Новороссийском крае, могли быть исполнены только в рабской стране, где ни во что ставятся жизнь и труды человеческие, где в болотах строятся дороги, гавани, крепости и дворцы, где в пустынях разводятся леса без платы или за ничтожную плату полуголодным рабочим. Если мы обратимся к современным исследованиям, то в одних увидим гл. образом панегирик, а в других и попытку разносторонней критической оценки. К числу первых мы причисляем статью Щебальского^[286] и редакции «Русской Старины»^[287]; к числу вторых монографию проф. Брикнера. Проф. Брикнер о Потемкине говорит так: «результаты всей этой деятельности не соответствовали надеждам и намерениям Потемкина. Желая превратить южную Россию в богатый край, покрытый садами, изобилующий городами, селами, отличающийся производительностью, густым населением и пр., князь не мог достигнуть этой цели. Из огромного числа деловых бумаг и писем канцелярии Потемкина видно, как многостороння и неусыпна была его деятельность по управлению южной Россией; но вместе с тем в ней очевидны лихорадочность, поспешность, самообольщение, хвастовство и стремление к чрезмерно высоким целям. Приглашение колонистов, закладка городов, разведение лесов, виноградников, шелководства, учреждение школ, фабрик, типографий, корабельных верфей — все это предпринималось чрезвычайно размашисто, в больших размерах, причем Потемкин не щадил ни денег, ни труда, ни людей. Но, к сожалению, многое было начато и брошено; другое с самого начала оставалось на бумаге; осуществилась лишь самая ничтожная часть смелых проектов»^[288] В этих словах верно изображены слабые стороны деятельности светлейшего князя Тавриды. Мы бы сюда присоединили еще одну черту, которая, впрочем, в одинаковой степени относится и к другим деятелям — Зубову и в особенности Ришелье; это — покровительство высшему слою, составлявшему привилегированное меньшинство, и принесение ему в жертву интересов большинства. Так созидалось на новой почве крепостное право, а между тем иностранные переселенцы, только потому что они были иностранцами, получили и сохранили за собою множество привилегий. Мы нисколько не считаем вредными этих привилегий; наоборот, мы думаем, что они то главным образом и создали материальное благосостояние иностранных колоний. Мы только думаем, что льготы должны были быть распределены более правильно и равномерно по степени полезности, приносимой той или другой народностью, тем или иным общественным слоем. Но это была болезнь екатерининского века, которая досталась в наследие и александровской эпохе. Знаменитый, просвещенный деятель времени имп. Александра I-го, гражданин французской империи, дюк де-Ришелье также энергически отстаивал интересы крупных землевладельцев и промышленников — и относился в высшей степени отрицательно к низшему классу общества (б. запорожцам), хотя и пользовался для целей колонизации беспаспортными и бродягами.

О заслугах светлейшего князя и других деятелей нам говорить не приходится: они, во 1-х, всем известны, а во 2-х, выяснены до некоторой степени и в настоящем этюде. То, что мы сказали выше о роли государства, относится и к Потемкину, ибо во всем этом была его инициатива и деятельность. Его ошибки именно потому и многочисленны, что его деятельность была необыкновенно обширна, разнообразна и интенсивна. Пл. Зубов, но сравнению с ним, по меньшей мере неудачник: у него были потемкинские недостатки, но не было потемкинских дарований. На строение города Вознесенска он испросил у императрицы круглую сумму до 3.000.000 руб., и это только для того, чтобы построить «свой» город, который бы затмил Екатеринослав, Херсон, Николаев, основанные кн. Потемкиным. Деятельность Ришелье говорит сама за себя: ему исключительно Одесса обязана быстрым экономическим ростом и благоустройством. Заслуживают также доброго слова второстепенные и третьестепенные деятели — Каховский, Синельников, Фалеев, Контениус, полк. Колпак и мн др. Не все они оказали одинаковые услуги: одни сделали больше, другие меньше; не будем слишком строги к тем, которые думали сделать очень много, а в результате вышло мало. Не мало было сделано удачного, полезного, жизненного, много также неудачного, необдуманного, иногда вредного; одни руководствовались идеей общественного блага, другие просто исполняли свой долг, третьи стремились к славе, четвертые не чужды были и корыстных побуждений. Но результаты общих усилий были очень существенны: путем оружия и мирного наступательного колонизационного движения приобретены и заселены были новороссийские степи и в них насаждена значительная материальная и умственная культура.

Д. И. Багалей.