Капитан фон-Паннвиц скоро ушел домой. Эвальд гордо шагал впереди и совсем не замечал, как его войско тает и тает. Первым исчез Лотар. Когда они проходили мимо двери портняжки, оставались одни пимфы из дома, что выходит фасадом на улицу. Остальные исчезли. Только самый маленький, Генрих Кламм, маршировал совсем позади: ему нравилась форма, и он очень любил маршировать.
Когда они подходили к большим воротам, Эвальд вдруг закричал:
— Стой!.. Хайль Гитлер!
И он стал навытяжку и поднял руку, как для фашистского приветствия. И все костюмчики сделали так же. И маленький глупый Генрих тоже поднял руку, как и другие.
В это время в ворота въехали настоящие полицейские и настоящие штурмовики. Четыре настоящих полицейских и два штурмовика. Пимфы в костюмчиках прокричали: «Хайль Гитлер!» и зашагали за ними вслед. И маленький Генрих за ними. Это ему больше всего понравилось: вот как он шагает с настоящей полицией!
Все вошли в дом. И Генрих с ними. Они поднялись на лестницу. И Генрих за ними.
— Они кого-нибудь арестуют? — спросил он взволнованно шопотом.
— Конечно! Красного преступника! — был ответ. — Заговорщика-большевика.
Генрих в восторге шагал позади. Как замечательно, что и он может участвовать! Они были уже на третьем этаже и продолжали подниматься.
«Куда же это?» подумал Генрих с удивлением. Там он знал уже всех жильцов — плохих людей там не было.
Они поднялись на четвертый этаж. Генрих остановился, но полицейские продолжали подниматься.
Дальше Генрих не шел. Его взял такой страх, что он не мог шевельнуть ногой. Куда же идут полицейские? Ведь на пятом этаже одна комнатушка — рядом с чердаком…
— Назад! — грубо крикнул полицейский пимфам, которые теснились позади. — Освободить лестницу!
Пимфы отступили и вытянулись вдоль стены, до самого третьего этажа. Они ждали, затаив дыхание. Они знали, что там наверху, за дверью, куда стучался первый полицейский, живут родители Генриха.
Генрих забился в уголок на четвертом этаже. Все нимфы в костюмчиках смотрели на него. Сверху, снизу, сбоку — все, кто стоял на лестнице, все смотрели на него. Глаза их блестели злорадным любопытством.
Это было слишком тяжело. Генрих повернулся к стене и съежился, словно хотел залезть в мышиную норку. Он даже зажмурил глаза и зажал руками уши.
И хорошо сделал. Хорошо, что он не видал и не слыхал, как двое полицейских провели его отца вниз по лестнице, прямо за его спиной. И отец не успел разглядеть это маленькое существо, этот комочек в углу, хотя все время искал глазами сына, чтобы повидать его в последний раз.
Полицейские провели его отца вниз по лестнице…
Генрих долго сидел в углу на корточках не шевелясь. Пимфы в костюмчиках уже разошлись. Они не посмели ничего сказать несчастному ребенку. Они указывали на него пальцами, шушукались, иные подходили к нему совсем близко, но коснуться его они не решились и вскоре ушли.
Генрих ничего не слышал, но он понял, что произошло. Он был не в силах шевельнуться… Вдруг он почувствовал, что его уха коснулся холодный собачий нос. Вольфи лизал его щеку своим теплым влажным языком. Можно было не оборачиваться: своего лучшего друга Генрих узнал и так. Он обхватил шею собаки, не открывая глаз, прислонился головой к голове Вольфи, и у него ручьем покатились слезы.
— Если бы ты был тут, — всхлипывал мальчик, — ты бы не дал увести отца. Ты бы всех полицейских порвал!
Когда Генрих и Вольфи вошли в комнату, матушка Кламм лежала, уткнувшись лицом в подушки. Генрих остановился в дверях. Он боялся подойти к матери. Но Вольфи сразу подбежал, вскочил передними лапами на кровать и с визгом стал лизать шею и уши хозяйки. Вольфи всегда знал, что люди чувствуют, и сам чувствовал то же, что и они.
Матушка Кламм поднялась. Она казалась еще более худой и иссохшей, чем всегда. Ее угловатое лицо было бело, как мел. Только глаза у нее были красны от слез.
— Мой Генрих! — вскрикнула она и протянула руки. Она крепко прижала к себе мальчугана, который дрожал всем телом.
— Мама! Мама! — вдруг воскликнул Генрих и ударил кулачком по краю кровати. — Это неправда! Неправда, что мой отец преступник! Неправда, что он предатель! Врут они! Врут! Врут!
Матушка Кламм утерла глаза, подошла к дверям и прикрыта их получше. Потом вернулась обратно.
— Генрих, милый мой малютка, — заговорила она спокойно и так серьезно, как еще никогда с ним не говорила. — Слушай хорошенько. Я должна тебе все это объяснить. Хоть ты еще и очень мал, ты должен знать, в чем дело…
— Отец не красный преступник! Он не коммунист, не предатель! — кричал Генрих, не слушая ее. Он никак не мог успокоиться.
Тогда мать крепко обняла его и сказала:
— Послушай же, Генрих, внимательно слушай. Твой отец не преступник. Твой отец не предатель. Но он красный и он коммунист.
Голос матушки Кламм оборвался, и слезы снова выступили у нее на глазах. Но она сейчас же утерла их.
— А полицейские говорят, что красные коммунисты — преступники, предатели и убийцы! — сказал Генрих и с удивлением посмотрел матери в лицо.
— Это неправда. Неужели ты веришь, что твой отец — преступник и убийца?
— Нет, не верю. Но Эвальд так говорит, и многие пимфы, и большие штурмовики говорят, что коммунисты хотят грабить и убивать.
— Они нарочно врут.
— И полицейские тоже так говорят.
— Они всё врут, потому что они враги бедных, враги рабочих. Они наговаривают на рабочих все плохое. Потому что капиталисты хотят все себе, а бедным, которые на них работают, жалеют даже хлеба.
— Почему же мы не станем капиталистами? — спросил Генрих. — Или полицейскими и штурмовиками? Никто бы нас тогда не ругал.
Матушка Кламм прикрыла глаза и задумалась. Генрих еще слишком мал. Как же ему объяснить, кто такие капиталисты и кто коммунисты, кто трудящиеся и кто фашисты? Нужно же ему знать, что творится на свете.
— Послушай-ка, — сказала она через минутку, открыв свои строгие и в то же время такие добрые глаза. — Я расскажу тебе сказку. Иди сюда, сядь поближе, Генрих, и я расскажу тебе про большой рыбный садок.
— Вольфи тоже пускай сидит и слушает, — сказал Генрих, утирая слезы с ресниц.