У каждого читателя есть любимый писатель. У каждого писателя, у каждого поэта как читателя тоже есть любимый писатель. Говоря "писатель", я разумею художника слова, прозаического или поэтического, все равно.
Когда я думаю, кто мой любимый писатель, я чувствую, что их много, любимых, а было в течение жизни еще больше. К скольким чувствует вспоминающая мысль нежность и признательность! Если я попытаюсь восстановить ряд любимых от самого раннего детства, я вспомню так: Народная песня, Народная сказка, Никитин, Пушкин, "Ангел" Лермонтова, "Гадкий утенок" Андерсена, Майн Рид, Аксаков, Гоголь, Тургенев, Некрасов, снова Пушкин, весь Лермонтов, Фет, многократно Фет, Достоевский, Шелли, Эдгар По.
О, я забыл, и скольких! "Фауст" Гёте, "Манфред" Байрона, многие драмы Шекспира, отдельные страницы Библии, финская "Калевала"... Всего не перечтешь. И все это входило в душу, чаровало, притягивало, внушало, сбрасывало с души пелену темноты, много спутывающих пелен. И каждого такого любимого вспоминаешь как ласкового освободителя, как родной голос, идущий в самое сердце сердца.
Но сколько бы я ни пересчитывал имен и книг, я не вижу в этом моем списке имени Льва Толстого. Его имя всегда было окутано в моем восприятии ощущением величия, но до встречи с этим великим человеком я никогда не предполагал, что именно его я буду вспоминать с исключительной нежностью.
Я говорю о своем личном отношении к Льву Толстому и потому не могу не говорить о самом себе. Я пишу сейчас, как писал бы страницу дневника, а в дневнике человек всегда говорит по меньшей мере столько же о себе, сколько о том, о чем он хотел бы говорить. Это уже свойство всех дневников.
Впервые я читал лет двенадцати "Три смерти". Мне было холодно, и самые страшные повести Гоголя не вызывали в моей душе такого толчка отчуждения. Мне показался враждебным самый язык этого писателя. В нем не было ни бешеной тройки степей, ни мягких серебряных разливов тургеневского слова.
Позднее я читал "Детство и отрочество", но мне запомнились не те нежные строки, которых там много, а изумительное описание ненависти. В ненавидимом неприятно и ненавистно все.
Позднее, лет пятнадцати, я с товарищами по гимназии на беззаконном гектографе переписывал "Исповедь" Толстого, но, переписав несколько страниц, отказался от этой работы, ибо мне показалось чуждым то, что я переписывал.
Еще позднее я прочел "Анну Каренину" и испытал мучительный восторг, но восторга меньше, чем мученья, неразрешимого и сомневающегося.
Я считаю, что лучше, чем "Анна Каренина" и "Война и мир", ни в России, ни в Европе не было написано романа. Но сердце мое не хочет возвращаться к этой книге.
Если я буду пересчитывать все произведения Толстого, я должен сказать, что "Крейцерову сонату" я прочел с ненавистью. Все отношение Толстого к любви, к этой сказке двух сердец, мне чуждо. Но я не буду делать перечень несчетных поразительных произведений, из которых каждое есть грань души единственной, грань многогранника.
Была минута в моей жизни, когда не мое отношение к той или иной повести Толстого стало для меня главным при чтении нового его произведения, а возможность заглянуть в его душу и взволнованно подумать, какой же новый путь прошел этот особенный человек с гениальными силами и исключительными возможностями достижения. Быть может, он приковал к себе внимание юной души, этот овеянный славой и окруженный зловолием многих, именно тогда, когда он сделал простое маленькое движение. Он сбросил с себя барский наряд и надел рабочую рубаху.
Да, это случилось именно тогда. В великом человеке всё значительно. И эта замена одной одежды другой имела весь смысл пострижения, в ней была полнота осуждения тому, чем еще живем, в ней было знамение не пришедшей, но подходящей новой действительности.
Шли годы, и, высланный из Петербурга и Москвы за прочтение перед молодежью и рабочими стихотворения против царя, я был в Крыму и собирался уехать за границу. Это было осенью 1901 года. Я часто виделся в Ялте с Чеховым, и однажды он предложил мне и только что приехавшему в Ялту Горькому поехать в Алупку, к Льву Толстому. Я помню, как мы вошли в комнату, где как будто никого не было. Вдруг из угла, полускрытого ширмами, раздался голос. Что он сказал?
-- А, это вы!
Восклицание.
Но кто раз слышал этот голос, тот не забудет его никогда. Такой голос может быть у старца-отшельника, находящегося на грани святости. Такой голос может быть у деда-пасечника, который знает лишь солнце, тишину, цветы и золотых пчел и настолько сроднился с этим своим миром, что и люди ему кажутся не больше как пчелами.
Через несколько дней после этой краткой встречи я был у Льва Николаевича один и говорил с ним наедине часа два; может быть, один лишь час. Не то сейчас хочется вспомнить, о чем был разговор, а то, что одним взглядом, одним простым вопросом Лев Толстой умел, как исповедник, побудить к полной правде чужое сердце и заставить его мгновенно раскрыться. Видеть это лицо, полное внутреннего света, и не любить его -- было нельзя. Слушать этот голос и не слышать полной правды внутреннего зрения -- было невозможно.
И когда перед смертью этот великий старец ушел из родного дома и родным ему стал ветер, вся любовь нескольких мгновений почувствовала полноту этой жажды правды, которая составляет сущность всего жизненного лика Толстого, еще недостаточно увиденного временем.
Середина 1923
Впервые опубликовано: в книге "Где мой дом? Очерки (1920-1923)", Прага, 1924.